Олег Курылев. Суд над победителем

Первой на войне погибает Правда!

Тициано Терцани

Крайсляйтер Хемница Адольф Кеттнер, один из первых национал-социалистов, так и не добился высоких партийных постов. Номер его партбилета состоял всего из трех цифр, но весьма посредственные организаторские способности, а также преследовавшие его время от времени неудачи не позволили ему пробиться не только в число нескольких десятков гауляйтеров империи (на золотые петлицы которых он всегда взирал с особой завистью), но и занять менее значимый пост в партийных структурах гау или рейха. Высшей точкой его карьеры стала только недавно полученная им должность политического руководителя округа Хемниц.

Кеттнеру не везло с самого начала. Осенью двадцать третьего он в составе группы нацистов из Нюрнберга приехал на грузовике в Мюнхен, исполненный воинственных устремлений. Но великий день восстания 9 ноября ему пришлось просидеть в общежитии (точнее, в ватерклозете общежития), отравившись накануне несвежей рыбой. Спустя лет двенадцать он предпринял робкую попытку доказать, что тоже участвовал в «марше на Фельдхеррнхалле», во время которого хоть и не был ранен полицейской пулей, но серьезно подвернул ногу и, стало быть, как и другие, имеет право на заветный орден Крови. Однако Кеттнер потерпел фиаско — его вранье разоблачили, строго наказали по партийной линии и выгнали из СС, куда он записался еще при Хайдене^[1]. Не добившись за все эти годы ничего, кроме золотого значка ветерана партии, он решил сменить вектор своей деятельности и заняться публицистикой. Это были трудные для партии дни, и две-три его политические статьи, пускай косноязычные и неуклюжие, но клеймившие раскольников и ратовавшие за линию Гитлера, не остались незамеченными. Кеттнер стал публиковаться в партийной прессе, писал антисемитские статейки для штрайхеровского журнала «Дер штюрмер», а после прихода партии к власти настолько уверовал в свои литературные дарования, что решил попробовать себя и в драматургии. Уже к лету тридцать третьего он сочинил псевдоисторическую пьесу антиеврейской направленности и отослал ее тогдашнему руководителю Прусского государственного театра Гансу Йосту. Йост, получивший в тот год одних только драм о короле Арминиусе — победителе римлян — что-то около пятисот (!) штук (из 2400 новых драматургических произведений), едва успевал пролистывать все эти пухлые тетради, сочившиеся наивным романтизмом, выпяченной народностью и преданностью новому руководству. Он с трудом прочитал пьесу Кеттнера, состоявшую из набивших оскомину лозунгов и исторических ляпов, до середины второго акта, после чего отправил автору вежливый отказ, мол все наши театры лет на пять обеспечены репертуаром. В ответ почти незамедлительно пришло гневное письмо:

«Партайгеноссе Йост! Вы возвратили мою рукопись, а между тем номер моего партийного билета состоит всего из трех цифр, в то время как ваш наверняка из шести-семи! Я обращусь с протестом к фюреру. Хайль Гитлер!»

И обратился. В итоге тетрадь с галиматьей Кеттнера оказалась на столе доктора Геббельса. Пролистав также не более двух первых актов из шести, шеф народного просвещения и имперской пропаганды пришел в ужас от того, какого пошиба авторы лезут в германскую литературу взамен только что изгнанных из нее. Тем более что это был далеко не первый случай. Но те хотя бы не жаловались Гитлеру. Геббельс самолично составил подборку цитат из опуса Адольфа Кеттнера, снабдил их едкими комментариями и принес фюреру. Чтение состоялось на одном из традиционных обедов «у веселого канцлера» (как называл их сам хозяин), проводившихся почти ежедневно в еще старом здании рейхсканцелярии. Присутствующие человек тридцать или сорок, одни из которых были постоянными сотрапезниками, другие являлись строго по приглашению, смеялись до упаду. Громче всех смеялась Ева Браун, попросившая у рейхсминистра оригинал всей пьесы, а Альберт Шпеер — талантливый фаворит фюрера — даже подавился суповой горошиной, и его долго потом хлопали по спине чуть не всей компанией. Итоговой реакцией Гитлера стал категорический запрет ветерану партии Кеттнеру впредь браться за перо. Взамен ему решили подыскать работу на хозяйственном поприще и послали в Хемниц наращивать швейно-текстильное производство Саксонии. Так он хотя бы оказался при деле. Во время войны Кеттнер на местном уровне возглавил имперскую кампанию «Зимней помощи», затем отдел промышленности округа и, наконец, стал одним из 27 саксонских крайсляйтеров — подобострастным исполнителем указаний своего шефа Мартина Мучмана. Когда в 1944 году Геббельс объявил о начале тотальной войны и возложил на партийное руководство городов ответственность за их оборону, Кеттнер помимо прочего сделался номинальным командующим наземной противовоздушной обороны Хемница, что его нисколько не радовало. Он с удовольствием свалил бы эту обязанность на бургомистра или кого-нибудь из профессиональных военных, но увы. Во-первых, желающих не было, во-вторых, он не имел права об этом даже заикнуться, если не хотел быть расстрелянным как паникер или уклонист. А такие случаи уже имели место.

— О чем вы хотели со мной поговорить? — с беспокойством в голосе спросил Кеттнер, когда все три офицера устроились на стульях перед его огромным столом.

— Об улучшении обороны города, герр Кеттнер, — сказал майор Имгоф.

— Нам дают дополнительные пушки?

— Нет, но нам стала известна информация, не воспользоваться которой преступно.

Эйтель с майором расстелили карту и минут пятнадцать разъясняли крайсляйтеру суть дела. Кеттнер временами поглядывал на покашливающего Алекса, но ни о чем не спрашивал.

— Но как мы можем передвигать пушки, если план их расстановки утвержден главным штабом ПВО Саксонии? — с суровой категоричностью в голосе спросил Кеттнер.

— Но этот же штаб утвердил расстановку орудий и в Дрездене, — заметил Эйтель. — Теперь нет ни Дрездена, ни орудий, да и о самом штабе что-то ничего не слышно.

Если бы буквально вчера Кеттнер не получил распоряжение гауляйтера о подготовке Хемница к очередной массированной атаке противника, что, в частности, предусматривало дальнейшее улучшение его зенитного прикрытия, он бы не стал долго разговаривать на эту тему. Но распоряжение получено, и о нем знали как Шеллен, так и Имгоф.

— Но, если мы уберем пушки с площади, ратуша останется незащищенной? — вопрошал он, наивно полагая, что каждое зенитное орудие обороняет от самолетов именно тот объект, возле которого поставлено.

Имгоф с Шелленом снова принялись доказывать, что самолеты надо сбивать еще на подлете к городу, поскольку свои бомбы они сбрасывают прежде, чем поравняются с конкретной целью, но, главное, надо защитить исходную точку атаки, которой, по их данным является старый кавалерийский плац.

— Да черт с ним с этим плацем, — не понимал несостоявшийся драматург. — Пускай бомбят его, сколько хотят.

Имгоф с Эйтелем переглянулись, Алекс закашлялся, скрывая нервический смешок. Эйтелю пришлось попросить чистый лист бумаги и разрисовать его, показывая, как следопыты размечают зоны бомбометания, отталкиваясь от помеченного специальными огнями плаца, который есть не что иное, как отправная точка разметки.

— Ну хорошо, тогда объясните, зачем нам переносить сюда пушки и защищать ложную цель? Пусть они бросают на нее свои зажигалки, раз она все равно ложная.

Поскольку никто из посетителей политического руководителя не был членом партии, они не могли обращаться к нему как к партайгеноссе.

— Резонный вопрос, господин Кеттнер, — со значением заметил Имгоф. — Очень резонный вопрос, — майор решил немного польстить туповатому шефу, — но здесь два момента: во-первых, наш зенитный огонь и прожектора убедят англичан в правильности их действий, иначе у них могут возникнуть подозрения, а во-вторых, если мы помешаем им произвести маркировку, а в ней участвует не более восьми самолетов — атака вообще может не состояться. Согласитесь — это наилучший вариант для города.

— Но до сих пор нам ведь как-то удавалось отбивать налеты? — В голосе Кеттнера наметился перелом.

— Отбивать — это слишком оптимистично сказано, господин крайсляйтер, — сказал Имгоф. — За все время мы вместе с летчиками сбили шесть самолетов и совсем не это, а только плохая видимость и ошибки самих англичан помешали им стереть нас в кирпичный порошок. Как только в ночном небе Хемница появится луна, вы рискуете стать политруководителем дымящихся развалин, герр крайсляйтер.

Адольф Кеттнер молчал минут пять, соображая как ему поступить. С одной стороны, он догадывался, что везение когда-то кончится и что следующие 750 тысяч зажигалок, которые в прошлый раз упали едва зацепив окраины, при ясном небе действительно спалят здесь все к чертовой матери. С другой стороны, ему было страшно самостоятельно принимать подобные решения. Он знал, что Мучман, которого можно было хотя бы поставить в известность, сейчас в Берлине и вернется не скоро.

— А эти ваши данные о планах нападения… насколько им можно доверять? — спросил он, глядя на Алекса.

— На девяносто процентов, не меньше, — ответил за брата Эйтель. — Главное, что мы, в общем-то, ничего не теряем, и даже если ошибаемся — хуже не будет.

— А вы разговаривали с бургомистром?

— Он ждет вашего решения.

Кеттнер посмотрел на всех троих, задержавшись на Алексе, потом, потупившись, опустил взгляд на карту.

— Господа, если вы ошибаетесь, ответственность целиком ляжет на вас, как на военных специалистов, — с явным усилием выдавил он. — Вам это понятно?

— Само собой, герр крайсляйтер, — согласился Имгоф, пододвигая Кеттнеру телефон. — Вне всяких сомнений.

Тот снял трубку.

— Бургомистра.

* * *

На следующее утро работа закипела. Бургомистр оказался человеком более понятливым, из местных, и судьба города была ему далеко не безразлична. Вместе с Эйтелем он связался со службой экстренной технической помощи, а также с местным штабом имперской трудовой службы. Затем Эйтель лично отправился на одну из текстильных фабрик, где из веревок и обрезков ткани изготавливали маскировочные сети.

Алексу было поручено контролировать работы по созданию ложного плаца (цель «Б»), для чего Тено и городские предприятия выделили четыре бульдозера, экскаватор, асфальтовый каток и несколько грузовиков, а штаб РАД — около пятидесяти молодых парней с лопатами и ломами. Поскольку этого количества рабсилы было явно недостаточно — последнее время окончившие школу почти поголовно отправлялись не на отбытие трудовой повинности, а сразу в учебные полки вермахта — подключили гитлерюгенд. Набралось двести человек, и уже к вечеру площадка была расчищена от кустарника, спланирована и укатана по контуру катком. К ней от ближайшего шоссе проложили грунтовую дорогу и на следующий день начали подвоз дробленого щебня из светлого известняка, который нашелся в одном из ближайших к Хемницу карьеров. Вначале думали применить какой-нибудь краситель вроде извести, смешанной с песком, но возникли опасения, что его смоет нежданный дождь. Одновременно стали поступать и маскировочные сети. Подростки растаскивали щебень вдоль размеченных шестиметровых полос, окаймлявших прямоугольник, и тут же закрывали его кусками маскировочной сети. Куски затем связывались между собой. Майор Имгоф вместе с инженерами из Тено руководил устройством площадок под зенитные орудия, которые сразу камуфлировали травой и ветками кустарника. Здесь же, на некотором удалении от пушек, устанавливали зенитные пулеметы, рыли капониры и складировали в них боеприпасы.

На настоящем плаце (цель «А») тоже кипела работа. Сюда также подвезли сети, запасы которых, по счастью, скопились на фабрике в Хартсмандорфе, очистили прилегающее пространство от кустов и травы и уложили сети вдоль беговых дорожек, соединив их в длинные скатки. Одна сторона такой скатки (внутренняя) была пришпилена к грунту деревянными кольями, а к другой с интервалом в три метра привязали множество веревок длиной около восьми метров каждая. По команде полторы сотни подростков из гитлерюгенда, взявшись за веревки, примерно за две минуты расправляли все четыре скатки, закрывая беговые дорожки серо-коричневым покрывалом. После этого им надлежало спешно укрыться в отрытых поблизости траншеях. За день провели несколько подобных тренировок, в итоге время полной маскировки цели «А» было доведено до двадцати восьми секунд. Сюда же подогнали несколько зенитных прожекторов, которые предполагалось включить в последний момент с целью ослепить противника и окончательно скрыть от него истинную цель зеро. На случай, если с сетью выйдет заминка и маркировщик все же сбросит на цель «А» бомбу-маркер, в центр прямоугольника и вокруг него были завезены кучи оттаявшей рыхлой земли, в которые равномерно воткнули сотни две лопат, чтобы как можно быстрее засыпать огонь.

В двухстах метрах от цели «Б» в специально подготовленную траншею, оборудованную въездной аппарелью, закатили армейский штабной фургон, в котором должен был разместиться командно-наблюдательный пункт. Тено подвела к фургону два независимых кабеля, обеспечив таким образом связь со всеми структурами города и главным бункером ПВО Хемница. Через установленный в бункере коммутатор с автономным источником питания можно было напрямую выходить на зенитчиков, прожектористов, ближние радарные установки, телефоны крайсляйтера и бургомистра, а также держать связь с центром в Деберице, пунктами дальнего оповещения и т. д., вплоть до Берлина. В фургоне были оборудованы места для Алекса, Эйтеля, трех радистов, один из которых имел доступ к мощной городской радиостанции, а также для вспомогательного персонала: адъютанта, медика и двух курьеров.

Кроме этого выполнялось множество других работ, не прекращавшихся ни днем ни ночью. Под утро третьего дня на новые места перевезли двенадцать (вместо разрешенных восьми) 88-мм зенитных пушек. Их стволы опустили до самой земли, накрыли сетями и забросали ветками. В заранее отрытые капониры укладывали бризантные снаряды, дистанционные взрыватели которых Алекс велел устанавливать на высоты в 300, 400 и 500 метров. Артиллерия и пулеметы были расставлены и организованы таким образом, чтобы иметь возможность создавать три последовательные зоны заградительного огня. Стволам всей остальной артиллерии, состоявшей в основном из русских трофейных зениток, были приданы такие углы возвышения и направления, чтобы посылаемые ими снаряды разрывались на подступах к ложной цели «Б» на высотах от 300 до 700 метров. Всем этим занимался майор Имгоф и его люди.

Домой в эти дни братья возвращались только за полночь. Они наскоро перекусывали и падали на кровати, обмолвившись лишь несколькими словами.

— Алекс, а если все напрасно? И подлетят они с другой стороны, и огни зажгут где-нибудь на северо-востоке? А? Чего молчишь? — спрашивал Эйтель, дымя сигаретой.

Алекс в который уже раз прокручивал в памяти тот услышанный им разговор в пересыльном лагере под Вецларом.

— Ладно, не бери в голову. Я так, — не дождавшись ответа, сказал Эйтель. — Уже завтра синоптики обещают «ясно», правда, до полной луны еще шесть дней.

Утром, когда они застегивали шинели, Эйтель поправил воротник брата и произнес:

— А тебе идет наша форма.

Алекс резко повернулся к нему.

— Послушай, не думай только, что я перешел на вашу сторону, — раздраженно сказал он. — Запомни — я не воюю со своими, я всего лишь защищаю этот город от преступных действий некоторых наших маршалов. Понял?

— Да понял, понял. Чего тут не понять. Дверь запри.

В тот день, 19 марта, неподалеку от Хемница эскадрилья «турбин» перехватила колонну «летающих крепостей» и ракетами сбила девять бомбардировщиков. Куда шли американцы — так и осталось невыясненным. Но этот ближний к городу бой еще более уверил всех, что о них не забыли и что главные испытания еще впереди.

На следующий день братья снова посетили кладбище. Рано утром Эйтель привез из какой-то загородной оранжереи живые розы и теперь поставил их в бутылке с водой на нижний выступающий камень склепа. Потом он сходил к смотрителю и вернулся с метелкой.

— Дай мне, — потребовал Алекс.

Пока он, сбросив шинель, подметал, Эйтель поглядывал на небо.

— Чует мое сердце, сегодня они прилетят, — сказал он. — Не дай бог разведка обнаружит наши приготовления.

— Тогда они займутся составлением нового плана, и на это уйдет неделя, — разогнувшись и тоже посмотрев на небо,сказал Алекс.

— Но мы о нем не узнаем.

— А могут просто вернуться к предыдущему плану, чтобы не упустить погожие деньки.

— Тогда вообще все напрасно.

Они вместе прошли к сторожке, где Эйтель вернул метелку. Смотритель не узнал Алекса — тот был чисто выбрит, да и форма изменяет человека. На звук голосов выбежала Фрида и прижалась к руке инвалида.

— Где вы прячетесь во время налетов? — спросил Эйтель смотрителя.

— В кирхе, в подвале.

— Посоветуйте родственникам девочки отправить ее в деревню.

Ближе к вечеру братья Шеллен приехали на свой КНП. Эйтель сразу связался по телефону со знакомым оператором из Деберица и некоторое время напряженно слушал.

— Две большие группировки, — сказал он, положив трубку. — Пока далеко, но к девяти вечера все люди должны быть на своих местах.

В восемь часов было известно, что южная группа из 600-700 самолетов идет прямо на них. Эйтель запросил время подлета головной эскадрильи, из которого вычел десять минут.

— Если идут к нам, то первый маркировщик появится через два часа пятнадцать минут.

— Значит, эскадрилья обеспечения будет здесь минут на пять—восемь раньше, — добавил Алекс. — А еще раньше нас могут осветить фонариками на парашютах, а могут обойтись и без этого.

Эйтель, которому Кеттнер приказал принять общее командование на себя, отдал приказ прикрепленному к нему в качестве адъютанта офицеру связаться со всеми службами и проконтролировать их готовность. В девять часов около пятисот юношей и подростков из РАД и гитлерюгенда расположились в укрытиях в районах обеих целей. Артиллеристы сидели возле орудий со все еще опущенными стволами. Радисты слушали эфир в надежде определить частоту первой вражеской передачи. С ближних локаторов передавали, что с северо-востока их экраны плотно забивает «снегом», что могло означать только одно — противник разбросал свою «кислую капусту», то есть развеял в воздушном пространстве со стороны подлета миллионы ленточек дипольных отражателей. Нервное напряжение нарастало с каждой минутой.

В штабном фургоне горело лишь несколько тусклых ламп. Перед единственным окном, обращенным в сторону ложной цели, с большим морским биноклем расположился Алекс. На голове его были наушники, на шее — горловые микрофоны, а на откидном столике перед ним — пульт с несколькими тумблерами. Он нервно теребил шнуры головных телефонов, постоянно поглядывая на часы. Отпали последние сомнения — Дебериц передавал, что самолеты южной группировки идут на Хемниц, поскольку в этом направлении он был единственным крупным городом, еще достойным внимания противника.

— Объявляйте общую тревогу, — скомандовал Эйтель, надевая наушники. — Алло, майор? Мне нужна прямая связь с командирами всех батарей.

Полностью стемнело. Наступили последние минуты томительного ожидания. Слышится отдаленный вой сирен, но ни один прожектор, чтобы не облегчать противнику поиск города, еще не включен. Будет или нет применена подсветка? Сирены смолкают, чтобы не мешать работе слухачей. Раструбы звукоуловителей фиксируют дальний шум моторов. Это они — ни одного немецкого самолета в эти минуты в радиусе сорока километров быть не должно.

Двадцать два часа пятнадцать минут. Высоко в небе зажигаются десятки огней. Последние сомнения развеяны — это не ложная атака. Стволы зенитных орудий быстро поднимаются вверх. Сотни молодых людей лежат на холодной земле возле маскировочных сетей. По общей для всех команде одни из них должны своими сетями закрыть беговые дорожки старого кавалерийского плаца, другие наоборот — быстро стащить сети в стороны, открыв в нескольких километрах северо-западнее точно такой же светло-серый прямоугольник. Еще несколько молодых людей расположились сейчас цепью вдоль предполагаемой линии подлета «Москито» с биноклями в руках. В их число отобрали тех, кто обладает не только острым зрением, но и не менее острым слухом. Они сидят сейчас, укутанные в ватники, через пятьсот метров друг от друга, и возле каждого на земле лежит по две заряженные ракетницы: желтая ракета — «прямо надо мной самолет»; красная — «я ошибся».

— Ну? — Алекс посмотрел на старшего радиста.

Тот в ответ отрицательно покачал головой.

— Пора бы уже…

— Радары засекли несколько самолетов на высоте семь километров, — доложил другой радист. — Есть! Кажется, забивают наши частоты…

— Началось…

Северный ветер частично отнес в сторону облака черной фольги, что позволило некоторым радарам засечь самолеты обеспечения. Те самые, что описывают сейчас круги на семикилометровой высоте вне досягаемости снарядов флак-артиллерии. Алекс прижал к ушам телефоны, пытаясь уловить в шуме помех английскую речь. В это время радист, ответственный за поиск вражеской частоты, лихорадочно крутил верньеры настройки.

— Стоп! — крикнул Алекс. — Подстрой, подстрой!

Сквозь помехи он услыхал слова «хррр… видна, цель хорошо видна… хррр…». Вне всяких сомнений — это голос главного штурмана наведения. Он разглядел цель — значит, пора! Алекс щелкнул одним из тумблеров на своем пульте, посылая команду сменить цели. Сотни человек, услыхав резкий звуковой сигнал, вскочили с земли и принялись тянуть за веревки, привязанные к маскировочным сетям. Наблюдатель с высоты в пять или семь километров мог увидеть, как на затуманенной легкой дымкой темной земле внизу исчезает один светлый прямоугольник и одновременно совершенно в другом месте появляется второй, почти такой же. Одновременно вспыхивают прожектора и начинают раскачивать своими лучами, отвлекая штурманов наведения и создавая подобие хаоса. Картина резко меняется. «…Первый… видите ли вы цель?… Если видите — приступайте к маркировке зелеными огнями… Если цель не видна, уходите на второй заход… Второй, ответьте…» Радист произвел подстройку, и помехи уменьшились. Алекс всматривался в даль в ожидании первой желтой ракеты, но ее не было.

Неужели что-то не сработало? Или подлетят с другой стороны, и тогда наблюдатели их прозевают, а главное, в этом случае заградительный огонь окажется малоэффективным. Эйтель, прижимая к ушам наушники, смотрел своим единственным глазом на брата, ожидая сигнала для открытия огня. Алекс приподнятой ладонью руки давал понять, что рано. Он предположил, что первый маркировщик, если главный штурман правильно вывел его на настоящую цель, при появлении ложной цели оказался далеко в стороне от нее и либо вообще ничего не увидел, либо был не в состоянии с ходу выйти на линию атаки. В этом случае он должен был уйти в сторону и пойти на второй заход, освобождая место для подлета самолету, идущему следом.

— Герр лейтенант, — крикнул радист, — они поменяли частоту.

— Ищи!

Автоматическая смена частоты переговоров мешала противнику вести прослушивание. Кроме того, частота главного штурмана могла не совпадать с частотами его абонентов, и без специального прибора слушать их всех одновременно было невозможно.

Осветительные бомбы на парашютах опускались все ниже, а атака не начиналась. Англичане явно замешкались. Алекс молил Бога, чтобы это было именно так, чтобы, поняв, что ничего не выходит, они дали отбой и ушли на другую цель. Куда угодно, хоть на Берлин, только бы ушли. Ведь есть же у них запасная цель атаки…

— …кххрр… Цель хорошо вижу… начинаю… кхррр.

Это говорил кто-то другой. Маркировщик! Они вышли на частоту одного из маркировщиков. Первая, вторая, третья — желтые ракеты одна за другой ушли свечками в небо, подтверждая приближение самолета. Алекс махнул рукой. Эйтель мгновенно отреагировал:

— Первая огонь! Вторая огонь! Третья огонь! Четвертая огонь!

Он отдавал команды с небольшими паузами, включая последовательно одну за другой стены заградительного огня. Четвертой батареей была условно названа вся остальная артиллерия ПВО Хемница, состоявшая из тридцати шести, в основном трофейных, пушек. Земля дрогнула от орудийных залпов. Алекс увидел, как все пространство впереди заполнилось оранжевыми пунктирами трассеров, при этом, если пулеметные пули и снаряды 37-мм автоматических пушек уходили далеко в черноту неба, то тяжелые снаряды зениток разрывались на заданных высотах, плотно начиняя воздух тысячами осколков. Яркая вспышка и последовавшее падение нескольких горящих фрагментов могли быть только следствием попадания в самолет. «Стоп!» Алекс подал знак прекратить огонь и выключить прожекторы. В разом наступившей тишине над землей плыл пороховой дым, освещенный все еще висящими на парашютах «бенгальскими огнями». Где-то далеко в стороне горели разбросанные обломки сбитого самолета. Вероятнее всего это был «Москито». Его цельнодеревянный монокок из бальзы не имел никаких шансов прорваться через стальной град, и оба летчика наверняка погибли еще в воздухе, сгорев в пламени собственной маркировочной бомбы. Но о подобных вещах Алекс запретил себе думать.

— Что с эфиром? — крикнул он радисту. — Настройся на главного штурмана и дай мне его волну.

— …третий, что вы видите?… та ли это цель… — разобрал он в наушниках.

— Герр лейтенант, даю частоту…

Алекс прижал к горлу микрофоны.

— Цель хорошо видна на северо-западе. Всем продолжать маркировку зелеными огнями! Всем продолжать маркировку зелеными огнями!… Не теряйте времени, парни…

Алекс кричал по-английски, одновременно подавая знак старшему радисту выйти на максимальную мощность передачи через антенну городской радиостанции. Теперь необходимо было запутать англичан, посеять среди маркировщиков панику и не дать главному штурману разобраться и как-то разрулить ситуацию.

В воздух снова летят желтые ракеты. Сразу вспыхивают прожектора, вздрагивает земля, и гром канонады заглушает голоса внутри фургона. Еще один «Москито» буквально разорван на части. Он падает, изливаясь зеленым водопадом пламени. Спустя несколько секунд второй самолет, оставляя позади дымный шлейф, отворачивает на запад, пытаясь уйти из-под огня. Но и он падает, поднимая над лесом быстро уходящий вверх гриб подсвеченного огнями дыма. Алекс дает знак прекратить огонь. Один за другим меркнут прожекторы. В оглушающей тишине слышен треск головных телефонов. Алекс снова переходит на передачу, приказывая хотя бы одному из маркировщиков выполнить свою задачу.

— Сэр, это не та цель! — кричит кто-то в эфире. — Что делать?

Алекс меняет тембр голоса и как можно спокойнее говорит:

— Главный штурман ранен. Принимаю командование на себя. Продолжайте выполнение задания.

Неизвестно, услышал ли его кто-нибудь, но эфир снова заполнен помехами.

— Герр лейтенант, с радаров передают о приближении большого числа четырехмоторных самолетов по курсу сто двадцать.

Понятно — подходят эскадрильи следопытов. Однако ни один маркер не поставлен, и пока им тут нечего делать. Алекс срывает наушники — ему кажется, что он слышит гул одинокого самолета. Так и есть — взлетает желтая ракета; он машет рукой; земля и воздух вздрагивают от орудийных залпов, а лучи прожекторов, вовсе не пытаясь поймать противника, устраивают в воздушном пространстве бешеную круговерть. И все же маркировочная бомба взрывается в ста метрах над землей над краем ложной цели, разбрасывая десятки зеленых костров. Пытаясь уйти в сторону, низколетящий самолет закладывает крутой вираж, но попадает под оранжевые струи тяжелых пулеметов. Сделав почти полный разворот, он цепляет крылом деревья и падает где-то за рекой, становясь четвертой жертвой сегодняшнего дня.

Огонь прекращен. Непосредственно перед штабным фургоном, разбрызгивая ядовитые искры, горят зеленые костры. Что будет дальше? Продолжат они маркировку или сочтут, что достаточно и этого? Огни разбросаны на большой территории, кроме них в местах падения четырех «Москито» горят отвлекающие пожары, которые могут сбить с толку следопытов. Алекс надевает наушники.

— …Прикроватная тумбочка… кхрр… повторяю… кхрр…

Есть! Всякие комоды, шкафы "и серванты — это условные сигналы отмены атаки. А теперь еще и прикроватная тумбочка. Вероятно, разобравшись, что цель, за которую отданы четыре патфиндера, ложная, командующий операцией принял решение на отход. Алекс снова срывает наушники и кричит:

— Эйтель! Огонь из всех орудий — они уходят!

Через несколько минут наступившей после победного залпа тишины, приходит подтверждение с ближних локаторов и, чуть позже, из Деберица — группировка поворачивает на север. Эйтель связывается с главным бункером и докладывает о завершении атаки. К месту сражения спешат пожарные машины. Братья отдают приказ восстановить статус-кво, вернув все в исходное состояние. Старый плац должен быть снова открыт на всеобщее обозрение, а ложный закрыт сетями (часть из которых обгорела) и дополнительно забросан ветками кустов и прошлогодней травой. Следовало также по возможности удалить следы пожаров, иначе по фотоснимкам воздушной разведки аналитики бомбардировочного командования восстановят картину произошедшего и сделают выводы.

— Как думаешь, могут повторить? — спросил Эйтель, впервые за последний час прикуривая сигарету.

Они вышли на свежий воздух. Над ночным городом висели звезды и нудно завывали сигналы отбоя воздушной тревоги.

— По тому же плану? Нет, не думаю. — Алекс тоже попросил сигарету. — Сейчас будут дня три разбираться, а потом… — он прикурил и закашлялся, — потом… кхе, кхе… прилетят снова. Если… кхе, кхе… наш Харрис не отступится или ваш фюрер не сдастся.

Со стороны шоссе показалась вереница фар.

— Черт! — ругнулся Эйтель. — А где моя машина? Эй, фельдфебель, — позвал он стоявшего неподалеку унтер-офицера и бросил ему ключи, — разыщи мою машину и подгони сюда. Она где-то там, у железнодорожного переезда.

Колонна легковых автомобилей приближалась.

— Не успеем, — сказал Эйтель, отшвыривая сигарету. — Хотел хоть тебя отправить домой.

Урча и переваливаясь на кочках грунтовой дороги, машины подрулили к щурившимся от света фар офицерам. Прибыло все городское начальство от крайсляйтера и бургомистра с шефами полиции и гестапо до руководителя местного гитлерюгенда и главного санитарного врача города.

— Сколько сбили? — спросил Кеттнер у Эйтеля. — А они не вернутся?

— Сегодня вряд ли, герр крайсляйтер. А там — кто их знает.

Братьев принялись поздравлять, пожимать руки, задавать вопросы. Кеттнер разъяснял присутствующим суть трюка с ложной целью и перестановкой пушек так, словно был главным автором этой идеи. Впрочем, понять что-либо из его разъяснений было трудно, тем более что политический руководитель находился явно подшофе.

— Завтра ждем гауляйтера, — сообщил он торжественно. — Утром посмотрим наши трофеи.

— Если вы имеете в виду самолеты, то от них мало что осталось — они же деревянные, — пояснил Эйтель.

— Как деревянные? — выпучил глаза Кеттнер, дыша перегаром. — Англичане всю страну разбомбили, летая на деревянных самолетах? — Его удивлению не было предела.

Пришлось объяснять, что те, которых сбили, — деревянные, а те, что улетели, — металлические.

Минут через двадцать Эйтель, сославшись на накопившуюся за трое суток усталость, испросил разрешение уехать вместе с товарищем домой и завтра не выходить на службу. По дороге, воспользовавшись тем, что город еще не спал, братья навестили одного из знакомых Эйтеля, спекулировавшего спиртным и деликатесами. Они купили у него несколько бутылок коньяка и коробку консервов для организации, как пояснил старший Шеллен, «маленького бомбауса».

— Иногда от этих прохвостов есть определенная польза, — оживленно рассказывал Эйтель уже дома, расстегивая ремни и стаскивая с себя китель. — Услугами этого жучилы не брезгует даже шеф полиции.

Но «бомбауса» не получилось: приняв ванну и выпив рюмку, Алекс лег на кровать и закрыл глаза. Брату ничего не оставалось, как, выкурив на кухне несколько сигарет, сделать то же самое. Однако ночью, когда, не включая свет, чтобы не потревожить Алекса, он пробрался на кухню, то обнаружил его там. Алекс сидел в полумраке лунного света, набросив на плечи шинель. На столе перед ним стояла почти пустая бутылка.

— Фу ты, черт! Напугал, — вздрогнул от неожиданности Эйтель.

Он задернул шторы светомаскировки, включил свет и сел напротив. Некоторое время оба молчали.

— Не переживай, — сказал, наконец, Эйтель. — На твоем месте я поступил бы так же. В конце концов, кто сказал, что наши фюреры, короли и президенты непогрешимы, и мы должны выполнять их волю, даже когда их собственные действия перестают внушать уважения.

— Значит, твой фюрер тебе уважение внушает до сих пор? — вяло, слегка заплетающимся языком заметил Алекс.

— Нет, просто я не попал в ситуацию, подобную твоей. — Эйтель плеснул в стакан и себе. — Ты, главное, не кисни. Во-первых, никто ничего не узнает; во-вторых, завтра же отправлю тебя на север — у меня на этот счет есть идея, и ты смотаешься к нейтралам или сразу к своим; в-третьих… в-третьих, я тебя предупреждал.

— Да я все понимаю, Эйтель, — Алекс откинул голову назад и закрыл глаза, — я спасал людей от бессмысленного уничтожения, я спасал город, спасал того кладбищенского инвалида и маленькую девочку Фриду. Все это так, но скажи, разве смогу я теперь пожать руку, протянутую мне британским офицером? Да что офицером — простым англичанином? Разве смогу я после всего этого посмотреть в глаза ребят из своей эскадрильи? Даже Осмерт, этот мерзавец и подонок, и тот по всем меркам выше меня.

— Какой еще Осмерт?

— Да… там один… неважно.

— Почему неважно, расскажи.

И Алекс коротко поведал брату про печальную историю Каспера Уолберга и про роль в ней Осмерта, а также про дневник своего друга — тетрадь в зеленой обложке, которую он обещал передать его родителям.

— Ладно, пошли спать, — сказал Эйтель, видя, что еще немного, и его брат уронит голову на стол. — А что касается твоих самокопаний, то наплюй на все, мой тебе совет. Я всегда подам тебе руку! И я буду горд и счастлив отдать за тебя свою жизнь.

* * *

Утром долго звонил телефон, но Эйтель накрыл его подушкой. Потом прибыл курьер. Он сообщил, что их обоих — гауптмана Шеллена и лейтенанта фон Плауена ждут в городской магистратуре.

— Приехал гауляйтер и какое-то начальство из Берлина, — добавил он, уходя.

— Начинается, — ворчал Эйтель, просовывая ремень портупеи под погон. — Сейчас станут лепить из мухи слона. А через несколько дней британцы все равно разделают нас, как бог черепаху.

— Может, мне не ехать? — спросил Эйтель.

— Да этот уже видел тебя. Теперь неудобно. Голова-то не болит? Выпей аспирину.

— Ты говорил, что сможешь отправить меня куда-то на север.

— Можно попробовать, — Эйтель сменил свою черную повязку на свежую и принялся примерять давно не ношенную фуражку. — Как раз вчера я узнал, что полковник Нордман прилетел в Шарфенштат — это перевалочный аэродром здесь поблизости. Оберст Карл Нордман — инспектор дневной истребительной авиации Восточного фронта.

— И, конечно, твой хороший знакомый?

— Не то чтобы хороший, но то, зачем он мотается по аэродромам, нужно больше ему, чем мне.

— И зачем же он мотается?

— Зачем? — Эйтель надел серые замшевые перчатки, протянув вторую пару Алексу. — Он по всей стране собирает пилотов для работы на севере. Там сейчас идет грандиозная эвакуация войск и гражданского населения из окруженных районов. Нужно обеспечивать прикрытие морских транспортов. Самолетов полно, а летчиков не хватает. Вот он и собирает пилотов по госпиталям, да всяких бесхозных, у которых, пока они лечились или ездили в отпуск, расформировали летную часть.

Когда они подъехали к громадному зданию городской ратуши, сложенному из желто-серого камня и своей тяжелой архитектурой походившему, с одной стороны, на замок, а с другой — на католический собор, их уже ждали. Знакомый Эйтелю офицер проводил братьев в гардероб, а затем наверх, в большой, на четверть заполненный людьми, актовый зал. Кеттнер тут же подхватил обоих Шелленов и подвел к человеку с золотыми дубовыми листьями и орлами на петлицах коричневого пиджака. Алекс, не столько видевший гауляйтера Саксонии на дрезденском кладбище — он стоял слишком далеко, — сколько слышавший его зычный голос, сразу понял, что перед ним Мартин Мучман. Выражение его крупного лица с пухлыми губами, мясистым носом и несколько выпуклыми бледно-голубыми глазами не оставляло сомнений, что человек этот сколь властен, столь же и жесток. «Этот будет держать оборону до конца», — подумал Алекс.

Мучман пожал руку Эйтелю, с которым был знаком, затем долго в упор рассматривал Алекса, пока Кеттнер рассказывал о подслушанном этим офицером разговоре британских военнопленных.

— Вы оба достойны наград, — громко сказал Мучман, пожимая руку Алекса. — И получите их немедленно.

Обстановка последнего времени позволяла в особых случаях высшим чинам партии и вермахта производить награждения крестами второго и первого классов без предварительного составления и утверждения наградных списков. Мучман сказал что-то помощнику, тот кивнул и вышел из зала. Через некоторое время Шелленов и появившегося здесь же майора Имгофа пригласили к столу президиума. Не говоря лишних слов, гауляйтер приколол к кителю Эйтеля крест Военных заслуг первого класса с мечами. Эйтель со словами «Хайль Гитлер!» вскинул правую руку. После этого он многозначительно посмотрел на брата, давая понять, что тому придется сделать то же самое. Майор также получил Военный крест. Алекса наградили Железным крестом первого класса, поскольку у него единственного из этой троицы его еще не было. Он поднял руку и впервые в жизни произнес «Хайль Гитлер!». Всем троим выдали бланки наградных удостоверений, с печатью и росчерком гауляйтера, на которых вписали их звания, имена и дату награждения. «Именем фюрера и Верховного командования Вермахта» прочел Алекс заглавную надпись, выполненную готическим шрифтом. Соответствующие записи сделали и в солдатских книжках. Потом награжденных сфотографировали, потом вручили награды еще нескольким командирам, а также Кеттнеру, после чего присутствующие расселись в креслах, а гауляйтер произнес небольшую речь, из которой Алекс впоследствии не помнил ни слова.

Покинув после небольшого фуршета ратушу, братья поехали на центральный командный пункт, откуда Эйтель связался по телефону с аэродромом в Шарфенштате. Ему сказали, что полковник Нордман еще там.

— Ну что, едем к Нордману? — спросил Эйтель, когда они поднялись наверх и вышли на улицу. — Здесь тебе оставаться нельзя, да и вообще в Германии. Сегодняшние снимки с нашими физиономиями попадут в одну из центральных газет. Рядом будет соответствующая заметка, и из нее любой желающий сможет узнать о подвиге Генриха XXVI фон Плауена, которого уже оплакали родные. Тебя станут искать.

— Но как он меня возьмет, этот твой полковник, если я должен вернуться в свою эскадрилью? — засомневался Алекс.

Они сели в машину, и Эйтель завел мотор.

— Что-нибудь придумаем, — сказал он, трогаясь с места. — Так, давай соображать. В твоей книжке указано последнее место службы — это третья группа 52-й истребительной эскадры «Зеленое сердце». Когда в прошлом году вас — я имею в виду эту самую эскадру — вышибли из Нормандии, твою эскадрилью передали в авиагруппу «Рейх». В январе и эту контору расформировали, и теперь, выйдя из госпиталя, ты не знаешь, куда преклонить колени. К тому же ты не хочешь летать на «Мессершмиттах», которых боишься как огня, поскольку их фонари нужно открывать руками, а это не всегда получается. Однажды ты был свидетелем, как еще во Франции горящий «сто девятый» сел на ваш аэродром, но из-за деформации летчик не смог открыть фонарь и сгорел на ваших глазах заживо. Это реальный случай — я сам видел. Так. Запоминаешь?

— Ну, — неуверенно ответил Алекс. — И что дальше?

— А то, что в 51-й полно «Фокке-Вульфов», и это Северная Померания, то есть то самое место, куда и набирает людей Нордман. В конце концов — откажет, так и черт с ним. Попытка — не пытка. Но я думаю — не откажет. Сейчас каждый гребет под себя и плюет на остальных.

Но они зря беспокоились. Как только полковник Нордман понял, что пилот-истребитель фон Плауен ищет куда бы пристроиться, он тут же без всяких расспросов, только мельком пролистав солдатскую книжку — при этом от его внимания не ускользнул факт сегодняшнего награждения, — предложил Алексу записаться в его команду.

— Если согласны, то через десять минут вылетаем вон на том «Хейнкеле», — показал он на стоявший в сотне метров от них пассажирский вариант «сто одиннадцатого». — Проблемы с вашим командованием, если таковые возникнут, я улажу.

— А куда мы вылетаем? — спросил обескураженный Алекс.

— Во Фленсбург. Там происходит предварительное формирование команд. Ну что, согласны? Тогда прощайтесь.

— Но у меня с собой нет необходимых вещей…

— Но голова-то при вас. А что еще нужно пилоту? Бритва, колода карт да подушка с одеялом. Я прав, а, Шеллен? — Полковник, смеясь, тронул за плечо Эйтеля. — Ничего, все найдем. — Он развернулся и направился к самолету. — А если что — ваш друг вышлет по почте, — крикнул он, не оборачиваясь. — Прощайтесь!

— Ничего не поделаешь, Алекс, — сказал Эйтель, когда Нордман отошел на достаточное расстояние. — Другого такого случая может не представиться. Мне самому очень жаль.

Они обнялись.

— Ну, все, — Эйтель оттолкнул брата. — Не забывай, что ты Герман, но, как только доберешься до своих, избавься от документов — боюсь, этот репортер в ратуше нас с тобой основательно засветил.

— Эйтель, ты тоже будь осторожен. Если начнут искать меня, то есть этого чертова фон Плауена, неминуемо выйдут на тебя… Постой, а как же дневник! Дневник, про который я рассказывал тебе ночью.

— Зеленая тетрадь? Не беспокойся, я сберегу ее. Иди, иди, вон уже запускают моторы. Все будет хорошо!

Алекс бросился бегом к самолету. Подбежав к трапу, он обернулся: Эйтель махал высоко поднятой фуражкой. При виде этой далекой фигурки сердце Алекса сжалось — произойдет чудо, если они свидятся вновь, подумал он.

Во Фленсбурге, по пути к которому их «Хейнкель» обстреляли «Мустанги», но спасли низкие тяжелые облака, Алекс, спрыгивая на бетон взлетной полосы, подвернул ногу, да так, что не мог шагу ступить без посторонней помощи.

— Фон Плауен, — укоризненно смотрел полковник Нордман на несчастного, стоявшего будто цапля на одной ноге, Шеллена, — вас только что едва не убили в воздухе, так вы решили убиться здесь? Надеюсь, летаете вы лучше, чем ходите?

Алекса отвезли в переполненный ранеными госпиталь, сделали рентген и, установив, что переломов, трещин и порыва связок нет, наложили тугую повязку. Боль сразу стихла.

— Желательно полежать денька два, — посоветовал врач.

Но на следующее утро Алекса навестил Нордман. Даже не поинтересовавшись самочувствием больного, он задал неожиданный вопрос:

— Как у тебя с почерком?

И, не дожидаясь ответа, протянул ему раскрытый блокнот с вечным пером.

— Давай, изобрази чего-нибудь.

— А что? — растерялся Алекс.

— Да что угодно! Ну, например, напиши, что мы окончательно разгромим врага уже в этом году. Только пиши так, словно это экзамен по калиграфии.

Алекс постарался и, как ему показалось, справился с заданием вполне сносно. Полковник некоторое время с кислым видом рассматривал его писанину.

— М-да, — наконец произнес он. — А впрочем, сойдет. С костылем можешь ходить?… Тогда нечего тут прохлаждаться — работы невпроворот. Собирайся.

Одолжив в госпитале костыль, он отвез Шеллена в неказистое здание на краю города, в котором размещался штаб тылового обеспечения воздушного района «Восточная Пруссия». Здесь на втором этаже, в одном из кабинетов, уставленном шкафами и стеллажами, Алексу выделили стол со стулом, представили оберфельдфебелю, чьи указания он должен был временно исполнять, после чего пожелали скорейшего выздоровления.

— Сам виноват, — сказал на прощание полковник. — Сортир прямо по коридору, столовая на первом этаже, казарма в соседнем здании. Оберфельдфебель тебя устроит. Все! Пока. Да! — крикнул он уже из дверей. — Дней через десять я тебя заберу и посажу в истребитель, и неважно, будешь ты к этому времени бегать вприпрыжку или хромать с костылем.

Оберфельдфебель с исторической фамилией Каунитц, бугристой короткостриженой головой на длинной жилистой шее и оттопыренными, словно локаторы, ушами, навалил на стол подчиненного ему лейтенанта кипу папок и простуженным голосом с резким берлинским выговором ввел в круг обязанностей:

— Вот по этому образцу, герр лейтенант, нужно заполнять бланки похоронных извещений. Это наши потери за последнюю неделю.

— Неужели так много?

— Увы. Но бывает и больше, просто сейчас временное затишье. А завтра мы займемся требованиями техслужбы, накладными и актами на списание…

— Как завтра! — опешил Алекс. — Вы считаете, что я за сегодняшний день уложусь со всей этой грудой?

— А что делать, герр лейтенант? Людей катастрофически не хватает.

Шеллен покачал головой и раскрыл первую папку.

«Еще бы, — пробурчал он про себя, — как же их будет хватать, когда они все у вас в этих чертовых папках».

К вечеру у него рябило в глазах так, что в какой-то момент он испортил подряд три бланка с отпечатанными готическим шрифтом траурными стихами и соболезнованием фюрера. Отшвырнув перо, он заявил, что проголодался и хочет спать.

Эта изнурительная писарская деятельность продолжалась ровно две недели. Наградные списки, в которых из-за поправок и вычеркиваний сам черт ногу сломит; постоянно меняющиеся списки личного состава эскадрилий, техслужб, многочисленных служб наземного обеспечения и снова похоронки. Алекс опасался, что в один прекрасный день к нему ввалятся эсэсовцы или полиция и потребуют объяснений, отчего часто допускал ошибки.

Он постоянно успокаивал себя тем, что его Генрих XXVI не столь уж важная персона. Подумаешь, нетитулованный отпрыск угасавших княжеских домов, о которых теперь мало кто и помнит. После покушения на Гитлера графа фон Штауфенберга, у которого даже адъютант был дворянином^[2], отношение к германской аристократии в рейхе окончательно сделалось презрительно-подозрительным. И, если родственникам Генриха XXVI попадется газета с его фотографией, они, пускай и заподозрив неладное, но не будучи ни в чем уверенными, не обратятся в гестапо или полицию. Единственное, что смогут они предпринять, это возобновить поиски через немецкий Красный Крест. Но в этом случае на первый контакт с Алексом выйдет не гестапо.

Он уже давно не пользовался костылем, продолжая только накладывать тугую повязку на лодыжку. Кроме Каунитца, он старательно избегал общения с кем-либо еще, а когда однажды в столовой к нему подсел какой-то тип из навигационной службы и предложил вечером попить пивка в «приличном» месте и в обществе приятных дам, сослался на опущение обеих почек, вызванное жесткой посадкой летом прошлого года, от чего вынужден теперь бегать в туалет раз пятнадцать на дню (какое уж тут пиво). Навигатор посочувствовал и отстал.

* * *

Но полковник Нордман не позабыл про хромого лейтенанта, и вот, наконец, ранним ветреным утром 8 апреля Алекс вместе с еще восемью пилотами вылетел из Фленсбурга. Через час с небольшим он аккуратно спустился по трапу «Хейнкеля» на летное поле, где их уже поджидали несколько офицеров. После сверки списка и переклички офицеры коротко посовещались между собой, решая кого куда направить.

Шеллена определили в 4-ю эскадрилью 51-й эскадры, в память своего знаменитого командира носившей название «Мёльдерс». Вернер Мёльдерс первым в люфтваффе одержал сто побед и погиб еще в сорок первом в нелепой авиакатастрофе. Узнав о смерти генерала Эрнеста Удета, он спешно вылетел в Берлин на его похороны на пассажирском «Хейнкеле», который, заходя на посадку в Бреслау, зацепил в тумане крылом за фабричную трубу. Когда-то Алекс слышал о Мёльдерсе, возможно из радиопередач «Вызывает Германия», которые вел перебежчик Джон Амери, но по прошествии лет он все забыл. Привезенную же из Радебойля книжку про немецких асов он так и не прочел. Упомяни кто-нибудь в разговоре с ним имя Мёльдерса, биографию которого три года назад знал в Германии каждый пимпф, и он наверняка ляпнул бы какую-нибудь несуразицу.

С середины марта вторая группа, в состав которой входила 4-я эскадрилья, базировалась на аэродроме Гарц, расположенном в самом центре острова Узедом. Самолеты стояли на значительном удалении от взлетной полосы под маскировочными сетями. За последний месяц аэродром несколько раз подвергался атакам советских «Илов», и все окрестные поляны, словно оспинами, были испещрены небольшими воронками.

Бегло полистав солдатскую книжку Алекса, командир эскадрильи лейтенант Хальц снисходительно посмотрел на новичка:

— Запомни, фон Плауен, ты здесь только потому, что у нас большие потери — хоть механиков сажай за штурвал. Поэтому не смотри, что мы с тобой в равных званиях, забудь вообще, что ты лейтенант. У нас все остальные — унтер-офицеры, и у каждого от двадцати до восьмидесяти пунктов. Было бы больше, да только жизнь становится всё короче.

— Постараюсь оправдать оказанное мне доверие, герр лейтенант, — отчеканил Алекс, нарочито становясь во фрунт. ...