Именем закона. Сборник № 3

Борис Мегрели СМЕРТЬ АКТРИСЫ

Глава 1

Труп женщины лежал на диване. Нож с черным пластмассовым черенком. Руки, сжимавшие черенок. Красивые руки. Они пытались поглубже вогнать нож или выхватить его из груди? Нелепая мысль. Смерть наступила мгновенно. Бурое пятно на голубом платье вокруг лезвия было небольшим. Кольцо с аметистом на мизинце. Почувствовала ли она боль, когда нож вошел в сердце? Или боль была настолько сильной и короткой, что она не успела ничего почувствовать? Золотая цепочка на шее. О чем она думала в последнюю минуту своей жизни? Вытянутые босые ноги. Спокойная поза спящего человека. Если бы не нож… Туфли на полу рядом с диваном…

Я смотрел на мертвую женщину. Мозг должен зафиксировать все детали. Потом будут фотографии, и я в любой момент смогу восстановить картину в этой однокомнатной квартире, ставшей тесной от нашей группы.

Я смотрел на женщину и не мог отделаться от мысли, что смерть уничтожает красоту. Не зря смерть испокон веков изображают страшной. Она не все еще разрушила, но следы ее присутствия уже обозначились на лице женщины.

Я перевел взгляд на фотографии. Их было много, и они были повсюду — на стенах, полках, стеллажах. Покойная любила позировать. Несмотря на претенциозность поз и одеяний, с фотографий смотрела приятная женщина. У нее была красивая улыбка. Она, конечно, знала об этом. На всех фотографиях она улыбалась или смеялась, обнажая крупные ровные зубы.

Я встретился взглядом с прокурором, хмурым мужчиной со странной фамилией Король. За глаза многие называли его императором. Что он испытывал, видя смерть? Король отвел взгляд.

На стеллаже лежало два альбома. Я взял один из них. На первом листе я прочитал: «Надежда Комиссарова в театре». О себе в третьем лице. Справа от надписи Комиссарова приклеила старинную фотографию женщины, неуловимо напоминающую ее. На паспарту рядом с тиснением «С.-Петербургъ. Фото-ателье Бергманъ», очевидно, она же написала: «Надежда Федоровна Скарская». Скарская? Нет, я никогда не слышал такой фамилии. В альбоме были собраны фотографии Комиссаровой в спектаклях. Я не знал, что она играла Нину Заречную в «Чайке» и Ларису в «Бесприданнице». Мне вообще не доводилось видеть ее на сцене. Я только читал о ней в «Советской культуре». А видел я Комиссарову лишь в фильмах, точнее в трех фильмах, в первом — очень давно, в шестидесятом году. На последней фотографии в альбоме Комиссарова была изображена в роли Серафимы Корзухиной из «Бега». Дальше листы оказались пустыми. Помнилось, что пьесу Булгакова театр поставил лет восемь назад. А что играла Комиссарова потом? Я взял другой альбом. Он был посвящен кино. Три роли — вот и вся жизнь Комиссаровой в кино. Странно. Ей прочили после первого фильма блестящее будущее.

Король подошел ко мне.

— Миронова сейчас приедет, — тихо сказал он.

Миронова была следователем прокуратуры. Мне однажды доводилось с ней работать. Вначале она напугала меня своим спокойствием. Я решил, что расследование будет продвигаться черепашьим шагом. Потом я понял, что ее спокойствие — это метод работы, дотошный, скрупулезный, без суеты и потерь. Она продвигалась вперед, как альпинист. Может быть, она и была права, когда внушала мне, что следовательская профессия женщинам ближе, чем мужчинам. «Мы терпеливее», — сказала она.

Эксперт Каневский подозвал нас. Он поднял карандашом верхний конец листа, вправленного в пишущую машинку. Я прочитал: «Ухожу навсегда. Комиссарова Н. А.». Я не мог оторваться от этой крохотной трагической записки, ничего не объясняющей, а лишь констатирующей решение. Я читал и перечитывал ее, будто пытаясь найти между буквами, наскочившими друг на друга и тем самым подчеркивающими трагизм случившегося, кабалистический знак, который поможет раскрыть тайну. Что могло заставить красивую женщину в сорок лет покончить с собой?

Каневский вежливо отстранил меня от машинки.

Я взглянул на Виктора Рахманина — мужа Комиссаровой. В протоколах он будет фигурировать как сожитель, потому что брак с Надеждой Комиссаровой у него не был зарегистрирован. Но я не люблю этого слова, от него пахнет грязным бельем. Светловолосый, с аккуратно подстриженной бородой, он спокойно стоял рядом с понятыми. Десять минут назад он еще рыдал. До этого, открыв нам дверь, он сказал: «Пожалуйста, проходите. Она в комнате». Сказал так, будто его жена не лежала с ножом в сердце, мертвой, а заболела гриппом и к ней пришел участковый врач. Лишь после того как мы приступили к работе, он заплакал.

Ему было лет тридцать. Мешки под глазами. Пьет или больные почки? Он поймал мой взгляд и тихо произнес:

— Это моя машинка.

Выходит, он не знает о записке. Или делает вид, что не знает, подумал я и жестом пригласил его в кухню.

Пока мои товарищи занимались своими делами в комнате — фотографировали, собирали вещественные доказательства, чтобы потом их тщательно исследовать, — мы сидели в кухне.

Я уже знал от Рахманина, что накануне, двадцать седьмого августа, Комиссарова вернулась домой в начале одиннадцатого вечера и привела с собой из театра свою ближайшую подругу актрису Валентину Голубовскую, костюмершу Татьяну Грач, режиссера Павла Герда и старого приятеля Виталия Аверьяновича Голованова, неудачливого драматурга. Рахманин работал над своей пьесой. Это была его первая пьеса, наконец-то принятая московским театром, и ему не хотелось прерывать работы. Однако он принял участие в вечеринке. Раздраженный тем, что театр выдвигает все новые и новые требования к пьесе и ее приходится без конца переделывать, и тем, что жена привела неожиданно для него гостей, Рахманин не проронил за столом ни слова.

Комиссарова, напротив, была весела. За месяц до этого в театре состоялось распределение ролей в предстоящей постановке «Гамлета» и она получила роль Офелии. Спектакль должен был поставить Герд. В последние годы Комиссарова не получала в театре ни одной значительной роли. Она все время пыталась говорить об Офелии, но ее никто не поддерживал. Рахманин запомнил ее фразу: «Теперь мне ничего не страшно. Я снова живу».

Примерно в половине двенадцатого Рахманин и Комиссарова поссорились. Рахманин сказал, что это была заурядная семейная ссора. Он не сдержался. Рахманин ушел из дома. Он вернулся в шесть утра. Войдя в квартиру, он обнаружил жену мертвой.

Рахманин внезапно заплакал.

— Почему она сделала это? Почему она должна была это сделать? Господи! — Он закрыл лицо руками. — Если бы я не ушел… — Он опустил руки и положил их на колени. — Я увидел Надю мертвой. Не знаю, что со мной произошло. Меня будто подменили. Казалось бы, я должен был броситься к Наде, заплакать, ну что-то такое человеческое сделать, а я первое, о чем подумал, это — как же теперь все будет? Что будет с пьесой? Что будет со мной? Начнут таскать по милициям. Театр откажется от пьесы, и все такое. Мерзость какая! Сам себя ненавижу! Почему она сделала это? Почему? Никогда не думал, что она способна на такой поступок, что у нее хватит мужества. Получается, что мы друг перед другом предстали в новом свете. Я-то предстал в отвратительном свете, даже не подозревал, что во мне столько черствости, холодной расчетливости. Чтобы в такой момент думать о себе, о своей пьесе, пропади она пропадом! Все из-за нее… Все из-за нее…

— Почему из-за нее? — осторожно спросил я.

— Если бы я не работал… Я был раздражен. Я ушел. Не надо было уходить. Я обидел Надю.

— Где вы провели ночь, Виктор Иванович?

— Гулял.

— С половины двенадцатого до шести утра?

— Да.

— Когда вернулись домой, не заметили каких-либо перемен в обстановке квартиры?

— Нет. За исключением закрытой балконной двери. Летом мы ее всегда держали открытой.

— Когда мы приехали, дверь была распахнута.

— Я ее открыл.

— Больше вы ничего не трогали?

Рахманин смотрел на меня отсутствующим взглядом.

— Виктор Иванович, вы слышите меня?

Он кивнул.

— Ничего не трогал. Не могу понять, почему она сделала это. Почему?

— Извините, на секунду оставлю вас.

Я вышел в комнату и шепнул Каневскому:

— Балконная дверь.

— Была заперта?

— Да.

— Он больше ничего не трогал?

— Утверждает, что нет.

Прокурор Король вопрошающе смотрел на меня. Но что я мог ему сказать?

Рахманин сидел в той же позе, в какой я оставил его.

— Виктор Иванович, у Надежды Андреевны были враги?

— Враги? Нет. Она была доброй, любила людей, ее все любили. Подруги носили ее вещи, как свои. Артисты получают мало, а одеться хочется красиво.

— У Надежды Андреевны было много красивых вещей?

— Нет, не много.

— Кто такая Скарская? Надежда Федоровна Скарская.

— Не знаю.

— Вы никогда не заглядывали в фотоальбом Надежды Андреевны?

— Терпеть не могу альбомы. Фотографии — это ведь ушедшая жизнь. Надя иногда листала альбомы, но мне никогда не показывала, знала мое отношение к фотографиям. А потом, я считал, что в доме у каждого из нас должна быть полная свобода от другого, каждый волен заниматься тем, чем ему хочется, а другой не должен мешать, задавать нелепые вопросы вроде «о чем ты думаешь?» или «а что ты делаешь?».

— Вы давно женаты?

— Мы не были расписаны.

— Это имеет особое значение?

— Нет. Для меня нет.

— А для Надежды Андреевны?

— Имеет… Имело. Очевидно, имело. Мы жили вместе год. О том, чтобы расписаться, Надя заговорила впервые около месяца назад. Женщины придают им одним ведомое значение штампу в паспорте. Я сказал, что готов расписаться. Надя была счастлива, но ни разу не возвращалась к этому разговору. Я тоже не заговаривал с ней об этом. Я работал над пьесой, работал как вол, и ни о чем другом думать не мог и не хотел. И вдруг вчера, не успели сесть за стол, Надя объявила всем о нашем решении расписаться.

— Для вас это было неожиданностью?

— Пожалуй. Я никак не мог привыкнуть к ее характеру, движению ее души. Месяц молчала и вдруг объявила.

— Как вы отнеслись к этому?

— Я и без штампа в паспорте считал себя ее мужем. Понимаете, наверно, в последний месяц с ней что-то происходило, а я, занятый работой, ничего не заметил. Это я говорю к тому, что я был задет. Мне показалось, что Надя не столько полна желанием расписаться со мной, сколько желанием кому-то что-то доказать. Все ее подруги разведенные.

— Вы считаете, что перемены произошли по отношению к вам?

— Нет. Перемены, очевидно, произошли в ее внутреннем мире. Девчонкой Надя стала известной всей стране актрисой. Потом, после учебы в театральном училище, снова успех — в театре, в кино. Она привыкла к успеху, признанию, поклонению. Жила легко. Она и с первым мужем рассталась легко… Потом черная полоса. Ни одной приличной роли. Что ее ждало? Забвение. И вдруг она получает роль Офелии. Оказывается, не все еще потеряно. Жизнь в театре снова обретает смысл. Ради такой роли стоит жить. Ее по-прежнему ценят. Она не сомневается, что снова обретет свою публику. Она актриса, и ей недостаточно собственного признания, а нужно признание публики, всей публики, нужно славы. Казалось бы, все хорошо. Но актриса хочет быть вечно молодой не только на сцене. Тем более если она красива. Тем более если всегда была окружена поклонниками — от юнцов до стариков. Все хорошо, но этого мало. Надя жаждет самоутверждения. Объявляет гостям, что выходит замуж. Назавтра об этом будет говорить весь театр… — Рахманин беспомощно опустил руки. — У меня ничего не получается. Бред какой-то. Я силюсь понять, почему она сделала это… Ничего не получается… — Он порывисто встал. Глядя в окно, он сказал: — Она не должна была этого делать! Не должна была! Она наказала меня. За что? За что меня наказывать?

— Надежда Андреевна ревновала вас?

— Ревновала.

— Давали повод?

— Повод был постоянный: разница в возрасте. И она, не я, часто напоминала об этом.

— Вы ссорились?

— Случалось.

Рахманин продолжал стоять у окна, спиной ко мне.

— Могла Надежда Андреевна вчера предположить, что вы не вернетесь?

— Не знаю, — резко ответил Рахманин. Он обернулся. — Нет, не могла. Дверь была не заперта.

— Вы хорошо это помните?

— Да. У меня не было с собой ключей. Я шел и думал, что придется будить Надю. Дверь была не заперта.

— Надежда Андреевна и раньше оставляла дверь не запертой?

— Нет. Она запирала оба замка, даже цепочку накидывала.

— Значит, Надежда Андреевна не отличалась смелостью, а вчера оставила дверь не запертой?

— Не знаю. Я ничего не понимаю. Да, она была трусливой. Вы правы. Она даже балконную дверь запирала. Но как объяснить, что трусливая женщина покончила с собой? Откуда у нее взялась смелость? Объясните мне.

— Вас не затруднит вспомнить маршрут вашей ночной прогулки?

— У вас вызывает подозрение, что я всю ночь гулял?

— Вы ошибаетесь. Моя обязанность собрать как можно больше информации о каждом, кто виделся с Надеждой Андреевной перед ее смертью.

— Вы сомневаетесь в самоубийстве. А записка?

Выходило, что я ошибся в своем предположении. Рахманин знал о предсмертной записке Комиссаровой и не собирался скрывать этого.

— Виктор Иванович, вернемся…

Он не дал мне договорить. Внезапно переменившись, он жестко сказал:

— Обождите! А то, что в квартире никаких следов насилия, борьбы, беспорядка? А то, что ничего, абсолютно ничего не пропало? Если Надю убили, должен быть какой-то мотив! И не ищите среди нас кровожадного убийцу. Ни один — ни я, ни Валентина, ни Татьяна, ни Герд, ни старик Голованов для этой роли не подходит.

— Напрасно вы так, Виктор Иванович. Я понимаю ваше состояние, но напрасно вы так. Давайте лучше вернемся к маршруту прогулки. Поверьте, это еще может пригодиться и следствию, и вам.

Он устало опустился на стул.

— Хорошо. Ленинский проспект, Каменный мост, площадь Революции и обратно. Нужны подробности?

— Желательны.

— Не сомневался. Шел мимо универмага «Москва», ВЦСПС, гостиницы «Спутник», магазинов «Фарфор» и «Обувь», кинотеатра «Ударник». В витрине «Москвы» были выставлены универсальные товары, «Фарфора» — фарфор, на «Ударнике» — афиша картины «Блокада». На площади Революции напротив метро посидел на скамейке.

— В котором часу вы там были?

— В половине второго. Посмотрел на часы, услышав бой курантов на Красной площади. Сидел минут сорок. Потом бродил по Красной площади, по улице Разина, вернулся назад, спустился на Кремлевскую набережную, дошел до Каменного моста, поднялся на мост и по Ленинскому проспекту возвратился домой.

— Вы вернулись домой в шесть, а позвонили в милицию только в восемь. Почему?

— Не знаю. Не могу объяснить. Я же сказал, меня словно подменили. Как будто не я руководил своими действиями. Иначе разве в такой ситуации я стал бы мыть посуду?!

— Какую посуду?

— Оставшуюся после гостей.

В эту секунду я в полной мере осознал, что значит выражение «меня чуть удар не хватил».

— Вы же сказали, что ничего не трогали!

— На столе было грязно, и пахло неприятно.

Я искал глазами бутылки, оставшиеся после вечеринки, но не находил их. Рахманин продолжал говорить.

— Мне казалось, что Надя откроет глаза и сразу прочтет на моем лице мои мерзостные мысли. Странное ощущение… Я взял из кухни таз, сложил грязную посуду, унес в кухню и стал мыть…

— Где бутылки?

— Не знаю. Когда я вернулся, на столе стояла одна бутылка. Из-под «Кубанской». Пустая. Я вынес ее на лестничную площадку. К мусоропроводу.

Я выскочил из квартиры, провожаемый осуждающим взглядом Каневского. Как же, в его время молодые люди бегали более степенно.

Бутылки не было. Вообще ничего не было на лестничной площадке — ни у мусоропровода, ни за мусоропроводом. Входя в квартиру, я осмотрел замки на двери. Это были замки-задвижки.

Я вернулся в кухню. Рахманин спросил:

— Что, нет?

— Увы.

— Наверно, Дарья Касьяновна взяла. Уборщица. Она всегда…

Последних слов Рахманина я не слышал. Я был уже в комнате. Каневский сердито смотрел на меня, Король — вопрошающе. В дверях квартиры я столкнулся со своим помощником Александром Хмелевым, которому я поручил опрос соседей.

— Саша, бутылка из-под «Кубанской». Уборщица Дарья Касьяновна.

Король подошел ко мне все с тем же вопрошающим выражением лица.

— Есть кое-что, — сказал я, но не стал ничего объяснять — не время и не место для объяснений. — Когда наступила смерть?

Король глазами показал на врача.

— Считает, между часом и двумя ночи.

Я торопливо поблагодарил и направился в кухню.

Когда я выбегал на лестничную площадку, мой взгляд зацепил дубленку на вешалке в прихожей. Стоял август, жаркий август. Я повернул назад и прошел в прихожую.

Новенькая дубленка с пышным воротником и опушенными рукавами пахла свежевыделанной овчиной.

— Вы поссорились с женой из-за дубленки?

Рахманин удивленно смотрел на меня и молчал.

— Ну хорошо. К вам пришли гости. Сели за стол. Выпили. Надежда Андреевна пила?

— Я запретил ей пить. Я сказал, что утром она будет умирать и проклинать все на свете. Так было всегда, когда она пила. Ее организм в последнее время не воспринимал алкоголя.

— Она послушалась вас?

— Да. Отодвинула от себя рюмку, сказав «да убоится жена мужа», вскочила и вытащила из шкафа новую дубленку. У меня все оборвалось внутри. Она потратила все наши сбережения — тысячу рублей, на которые мы должны были жить полгода, год, не знаю сколько. За пьесу гонорар неизвестно когда заплатят и заплатят ли. Она ходила перед нами как манекенщица, запахивая и распахивая дубленку. Она была очень красива. Дубленка ей очень шла. Я смотрел на нее с восторгом и раздражением одновременно. Как же так? Ничего не сказала, не посоветовалась, взяла и истратила все деньги в доме. И вдруг она сбросила дубленку на пол, небрежно, как тряпку. У меня разум помутился. Я встал, чтобы уйти. Валентина пыталась удержать меня, сказав: «Она же дурачится». Я что-то резко ответил. Надя что-то сказала. Вот и все.

В дверях стоял Хмелев. У Александра удивительная способность подходить бесшумно. Его лицо выражало крайнее недоверие и презрение к Рахманину.

— Сгинула Дарья Касьяновна, — сказал он. — Выбыла в деревню час назад. Сразу же после уборки. В отпуск.

Мне хотелось спросить, в какую деревню, но воздержался. Если Александр не сказал в какую, значит, не сумел узнать ее названия. Пока не узнал.

— Куда девались остальные бутылки? — спросил он у Рахманина.

— Не знаю, — ответил тот.

— Сколько их было всего, хоть знаете?

— Всего? Три. Две водки и одна бутылка рислинга.

Я зна́ком дал понять Хмелеву, что он потом выяснит судьбу остальных бутылок, и пригласил Рахманина в комнату.

У окна Король разговаривал со следователем прокуратуры Мироновой. Рядом с высоким Королем Миронова казалась миниатюрной. Модель скульптуры. Как все маленькие женщины, Миронова выглядела моложе своих лет. Нельзя было сказать, что она мать шестнадцатилетней девушки. Ее муж работал у нас в следственном управлении. Это она в юности подбила его вместе с ней поступить в юридический. Парень собирался стать геологом, уже в экспедиции ходил, но, видно, Миронова и в девичестве отличалась терпеливостью, когда хотела добиться своего.

— Здравствуйте, Ксения Владимировна, — сказал я Мироновой.

— Здравствуйте, Сергей Михайлович, — ответила она, протянув руку. — Не смотрите не меня с укором. Я опоздала, потому что я сегодня в отгуле. Хотела быть в отгуле. Приступим?

Дверь открыл седой, коротко подстриженный мужчина в накинутом на мускулистое тело халате.

— Доброе утро. Старший инспектор МУРа Бакурадзе, — сказал я.

— Разве что для милиции такое утро доброе. Проходите…

В гостиной лежали тяжелые гантели.

— Извините, что помешал вам укреплять здоровье.

— Ничего. Я на здоровье не жалуюсь. В свои пятьдесят два к врачам обращаюсь лишь за справкой для загранкомандировок.

— Где вы работаете?

Он взял со стола бумажник, достал визитную карточку и протянул мне.

«Василий Петрович Гриндин. Международный отдел ВЦСПС».

— Хотите кофе?

— Не откажусь.

В кухне была стерильная чистота. На тумбе стояла красивая кофеварка «Эспрессо». Гриндин включил ее.

— Чем вам милиция не угодила, Василий Петрович? — спросил я.

— Среагировали бы на мои сигналы, и не было бы такого утра, как сегодня, — ответил он, подавая мне чашку кофе. — С тех пор как у Надежды Андреевны поселился этот бородатый бездельник, наш покой, мягко выражаясь, нарушился. Жена подтвердила бы мои слова, но она сейчас в санатории. Пьянки, гулянки до утра, причем все начинается, когда нормальные люди уже отгуляли свое. Одно слово, богема. А ваши товарищи не среагировали. Не среагировали, и все тут. А следовало бы среагировать. Как там у вас говорят? Профилактика преступления. — Гриндин по-светски отглотнул горячий кофе и так же бесшумно поставил чашку на блюдце. — Простите, как, вы сказали, ваша фамилия?

— Бакурадзе.

— Я не знал, что в московском уголовном розыске работают грузины.

— Не все, далеко не все. Чудесный кофе. Спасибо.

— Бразильский. Привез неделю назад из Рио-де-Жанейро. Вы не были в Рио?

— Не доводилось. Когда вы в последний раз звонили в милицию?

— Месяца полтора назад.

— Почему сегодня ночью не позвонили?

— Не видел смысла. Я же вам сказал, на мои звонки милиция не реагировала. Вот вам и результат. Этот подонок убил прекрасную женщину в расцвете сил…

— Вы разрешите осмотреть вашу квартиру?

— Осматривайте, если вам надо.

Собственно, меня интересовала одна спальня, так как она примыкала к квартире Комиссаровой, точнее к единственной комнате Комиссаровой. Спальня была обставлена белой мебелью в стиле Людовика. На полу лежал белый пушистый ковер. Я опешил от этой белизны и остановился в дверях, опасаясь переступать порог.

— Входите, входите, — сказал Гриндин.

Я вошел в комнату с сознанием, что вхожу в чужую спальню, неловко и осторожно ступая, чтобы не помять белый ковер. Здесь даже телефонный аппарат был белым. В такой спальне и любовь должна быть белой. Господи, как надо любить жену, чтобы с такой старательностью и вкусом обставить комнату, где проходит ночь, подумал я.

— Разрешите позвонить?

— Пожалуйста, пожалуйста.

Я набрал номер Комиссаровой и, услышав голос Хмелева, сказал:

— Подвигай что-нибудь.

— Понял, — ответил Александр и стал двигать стул.

Слышимость через смежную стену была хорошей.

— Следственный эксперимент, так сказать? — усмехнулся Гриндин. — Проверяете меня?

— Себя, Василий Петрович. Вы ошибаться можете, мы — нет. — Для пущей важности я добавил: — Не имеем права.

Мы перешли в гостиную.

Гриндин взглянул на часы. Он торопился на работу, а я задерживал его. Но мне надо было выяснить, какой у него сон — крепкий или чуткий.

— Посочувствуешь вам. Впрочем, если вы не спите так, как я. У меня соседи тоже шумные.

— То есть?

— Меня пушки не разбудят.

— Я сплю чутко, и слух у меня отменный. Совершенно определенно могу различать звуки за такой стеной, особенно если не сплю. Да, да. Сегодня ночью я долго не спал. Читал. Я имею обыкновение читать на ночь. Не берусь утверждать с абсолютной точностью, но в районе двух я слышал за стеной крик. Непродолжительное время. Потом все затихло. Я подумал, что бедняжка, избитая пьяным подонком, заснула. Действительно, заснула. Только вечным сном. И не верьте вы ни одному слову этого негодяя. Он, конечно, прикидывается ягненком и утверждает, что не убивал Надежду Андреевну, что его не было дома. Действительно, его не было дома, но только часа полтора. В половине двенадцатого он проводил гостей, а в начале второго вернулся. Я видел собственными глазами, как он уходил, видел с балкона, и слышал собственными ушами его шаги по комнате. Он имеет обыкновение ходить по квартире в уличных туфлях. Вот так-то. А теперь извините, мне пора на работу.

Глава 2

Начальник МУРа генерал Самарин был нетерпим к многословию и приблизительности. Это мы всегда учитывали, когда шли к нему с докладом, не всегда удачно, но мы старались. В последнее время каждый из нас готовился предстать перед его очами с особой тщательностью. У Самарина воспалился желчный пузырь, и мы опасались желчи генерала больше, чем он сам. Самарин принадлежал к той категории бесстрашных и сильных людей, которые не умеют болеть и которых даже насморк выводит из состояния равновесия.

Выложив на стол стопу чистых листов бумаги, я позвонил в научно-технический отдел Каневскому.

— Марк Ильич, Бакурадзе вас беспокоит, — сказал я в трубку.

— Почему беспокоит? Вы мне звоните, между прочим, по делу. Так что вас беспокоит?

— Нож и предсмертная записка. Следов, которые нас могли бы заинтересовать, вы ведь не обнаружили.

— Следов? Нет. Если вы хотите спросить, имеются ли на черенке ножа пальцевые отпечатки этого бородача Рахманина, то имеются. Имеются также пальцевые отпечатки покойной.

— А на записке?

— На записке? Тут все гораздо сложнее. Имеются пальцевые отпечатки и покойной и бородача. Но… Вы не знаете, покойная случайно не была левша?

— Не знаю. Почему вы об этом спрашиваете?

— Почему? Вы, когда закладываете лист бумаги в пишущую машинку, пальцами какой руки захватываете его?

— Левой.

— Вы не левша, нет?

— Нет.

— Вот видите. А на записке следы пальцев правой руки покойной, то есть что я хочу сказать: или покойная была левша или…

— А на обратной стороне листа следы есть?

— В том-то и дело, что нет.

— Вообще никаких следов?

— Ничьих. Так что думайте, молодой человек, думайте.

Тут не думать надо, а узнать, левшой или не левшой была Комиссарова. Отсутствие следов на обратной стороне записки не очень меня смущало. Все зависит от силы захвата. При слабом захвате пальцы могли и не отпечататься на бумаге.

Я записывал вопросы, на которые мне следовало получить ответы, когда позвонил Хмелев. Он звонил из автомата международного аэропорта Шереметьево. Я озадаченно спросил:

— Что тебя туда занесло?

— Девушка улетает в турпоездку в Венгрию, — ответил он, явно улыбаясь.

Я не на шутку рассердился. Вот так, с улыбкой, он каждый раз мне сообщал, что провожает или встречает свою очередную девушку. Из его девушек можно было сколотить целый женский батальон.

— Ты же на задании, Саша, — сказал я.

— А сейчас где? Из иллюминатора серебристого лайнера ручкой машет Валентина.

— Голубовская?

— Она, голубушка. Мы с ней не встретились. Я задержался у Тани.

— Грач?

— Да. Валя последней ушла вчера от Нади. Дома не ночевала. Утром заехала домой, взяла чемодан и укатила. Сосед доложил. Пришлось мчаться сюда. Опоздал. До вылета пятнадцать минут. Снять?

— Ты хочешь, чтобы Самарин снял мне голову?

— Голова, конечно, дороже, но такую девушку упускать жалко. Решайся.

Я не мог решиться снять с рейса Валентину Голубовскую без санкции генерала Самарина. Александр кому-то сказал фальшивым голосом:

— Товарищ дорогой, от друга жена сбежала, а вы меня торопите.

— Саша, позвони через пять минут, — сказал я.

— Будет поздно. Ну ладно. Перезвоню.

Самарин принимал иностранную делегацию.

Людмила Константиновна, секретарь, милейшая женщина, работающая в МУРе двадцать пятый год, сказала:

— Присаживайтесь. Они уже уходят.

Они — двое молодцеватых брюнетов в небесно-голубых костюмах и рыжая женщина в розовом — вышли из кабинета в сопровождении Самарина через минуту. Я встал. Самарин хмуро покосился на меня, и вдруг его взгляд просветлел. Он увидел на мне форму. Форма была безупречной. Она всегда висит в шкафу отглаженной.

— Вот один из наших сотрудников, — сказал он. — Старший инспектор майор Бакурадзе.

Он демонстрировал своего подчиненного посторонним. Господи, до чего дожили — старика можно ублажать формой, подумал я, улыбаясь гостям. В приемную вошел полковник Астафьев.

— Передаю вас на попечение полковника Астафьева, — сказал гостям Самарин. — В девятнадцать ноль-ноль прошу на ужин в «Арагви». Кавказский ресторан. А теперь извините, дела.

Самарин выглядел не лучшим образом. Ему бы в госпиталь лечь, а не ходить по ресторанам, тем более кавказским, подумал я. Но разве его уложишь в постель? Он наотрез отказался от госпиталя, ссылаясь на то, что дел по горло и в МУРе каждый человек на вес золота. Дел действительно было по горло, людей не хватало, и без Самарина нам пришлось бы туго. Но вряд ли в ближайшие десять лет что-то изменилось бы.

В кабинете я кратко изложил суть вопроса.

— Что ты предлагаешь?

— Снять Голубовскую с рейса.

— Сколько Голубовская получает в своем театре?

Вопрос был неожиданным.

— Немного, рублей сто двадцать в месяц, — ответил я.

— Она наверняка копила деньги на эту поездку не один год.

Я заметил, что в некоторых житейских вопросах Самарин мыслит, как говорится, по образу и подобию своему. Вот он точно копил бы деньги на туристическую поездку, если, конечно, когда-нибудь решился бы на нее.

— Владимир Иванович, у артистов иной образ мышления. Импульсивный, что ли. Голубовская наверняка узнала о возможности поехать в Венгрию за два месяца до поездки — ровно за столько, сколько надо для сколачивания группы и оформления. А деньги наверняка одолжила.

— Тем более я против. Нельзя портить ей поездку. Я не хочу, чтобы она на всю жизнь возненавидела нас с тобой.

На этом можно было остановиться. Конечно, я не подумал ни о том, что испорчу Голубовской поездку, ни о том, какие чувства она будет испытывать к милиции. Но какая-то сила толкала меня дальше в омут, в который я уже ступил.

— А если окажется, что она имеет отношение к смерти Комиссаровой или знает что-то такое, что поможет нам? Да и вообще как быть со сроками?

— Да-а, — произнес Самарин. Это его любимое «да-а» было многогранным, пожалуй, пятидесятишестигранным, как бриллиант. — А если бы он нес патроны? — Генерал нарочито медленно положил карандаш в стакан. — В качестве кого Голубовская проходит по делу?

— В качестве свидетеля.

— Вот и будь любезен относиться к ней соответствующим образом. Мы имеем дело с людьми, и обращаться с ними надо по-людски. Побольше человечности, майор, побольше.

— Разрешите идти?

— Не смею задерживать. — Самарин встал. Вряд ли для того, чтобы проводить меня. У двери я обернулся. Он открывал бутылку минеральной воды. — Сегодня День милиции?

— Сегодня двадцать восьмое августа, Владимир Иванович, — озадаченно ответил я.

— Вот я и подумал, может, День милиции перенесли на двадцать восьмое августа, раз ты форму надел. Нет? Что, костюм в чистку отдал?

— У меня не один костюм, Владимир Иванович.

— Ну да, конечно. Это у меня в твоем возрасте был один костюм. Шевиотовый. Сносу ему не было. Только чересчур блестел от старости. Ты когда, по существу, собираешься докладывать об убийстве актрисы?

— Почему об убийстве?

— Самоубийство в итоге тоже убийство. Самого себя. Так когда? До двенадцати у меня назначено два совещания.

— В двенадцать тридцать.

— Будь по-твоему.

Я вернулся к себе. Позвонил Хмелев.

— Извини, задержался у Самарина, — сказал я. — Он…

Александр перебил меня:

— Это уже не имеет значения. Девушка в воздухе. Звоню, чтобы сказать тебе: «Еду на базу».

— На какую еще базу?

Александр снисходительно хмыкнул:

— На службу, на Петровку.

Мы с ним работали второй год, но я никак не мог привыкнуть к его речи.

Через двадцать минут Александр Хмелев вошел в наш крохотный кабинет на пятом этаже Петровки.

В отличие от меня у Александра была машина, и ему не приходилось ездить на оперативные задания в общественном транспорте и тратить таким образом уйму времени впустую. Баловень судьбы, он сразу, как только после университета поступил на службу, решил проблему передвижения и экономии времени однозначно — потребовал от родителя, заместителя председателя исполкома одного из московских районов, «Жигули». Родитель с пониманием отнесся к притязаниям начинающего сыщика и требование удовлетворил. Одно было плохо: Александр пытался чересчур экономить время. Дважды он попадал в аварию.

— Опять летел? Закончится тем, что ГАИ направит Самарину представление на тебя, — сказал я.

Александр молча уселся за свой стол, впритык стоящий к моему. Он был мрачен, и я догадывался почему.

— Да-а, — сказал он, подражая Самарину.

— Рассказывай, рассказывай.

Он вытащил из кармана куртки две фотографии и положил передо мной. Это были портреты молодых женщин, одной красивой, уверенной в себе, другой — незаметной и скромной.

— Голубовская и Грач?

— В цель. Ху из ху?

— Красивая — костюмерша Татьяна Грач, некрасивая — актриса Валентина Голубовская.

— Во дает! Как догадался?

— Очень просто. Ты таким тоном спросил, кто есть кто, что нетрудно было понять: Хмелев поражен. А раз Хмелев поражен, актриса некрасивая. Ведь в твоем представлении актриса должна быть красивой. Рассказывай, Саша.

В общем, получалось, что Рахманин говорил правду. Поводом для ссоры послужила дубленка. Виталий Аверьянович Голованов, по словам Татьяны Грач, как самый воспитанный, интеллигентный человек, вышел на балкон, чтобы не присутствовать при семейной ссоре. Собственно, ссоры и не было. Рахманин обвинил Комиссарову в бездумности и транжирстве. Может быть, слово «транжирство» произнесено не было, но речь шла именно о транжирстве. Зато Грач хорошо помнила фразу, брошенную Рахманиным: «С тобой с голоду помрешь!» Сразу после этой фразы Павел Герд сказал ей: «Сейчас пойдем, вот только помою руки» — и ушел в ванную. Комиссарова была подавлена. Она три или четыре раза произнесла: «Мы не так уж бедны». Когда она произнесла это в третий или четвертый раз, Рахманин сказал: «Мы уж слышали» — и, ни с кем не попрощавшись, ушел. Комиссарова приняла таблетку элениума, чтобы успокоиться. Вернулся Герд, сказал: «Надо уходить», и они вдвоем с Грач ушли. Перед уходом Грач напомнила Комиссаровой о назначенной на завтра встрече. Комиссарова за час до этого попросила переделать платье. Грач и Герд решили пройтись. Оба находились под впечатлением ссоры и молчали. Герд лишь сказал: «Лучше не иметь жены». Два года назад он развелся и жил один. Грач посочувствовала Комиссаровой. Больше они не говорили о ссоре. Герд предложил зайти к нему выпить по чашке чая. Кофе он не пьет, так как бережет здоровье. Грач очень хотелось кофе, и она спросила, найдется ли в доме кофе. Кофе в доме нашелся. Примерно через час-полтора Грач ушла от Герда. Домой она вернулась в два, что может подтвердить ее мать.

— Самое потрясающее, что она знала о смерти Комиссаровой, — сказал Александр. — В восемь утра ее разбудил телефонный звонок. Звонил Рахманин. Он и сообщил ей о смерти Комиссаровой и о предсмертной записке.

— Почему же она не помчалась к нему?

— Не помчалась, говорит, потому, что Рахманин запретил ей, сказав: «Не надо. Сейчас милиция приедет». Зато она растрезвонила о смерти Комиссаровой всем, кому могла, в том числе Герду и Голованову. Голубовской не дозвонилась. Дрожит, трясется. Впечатление такое, будто знает что-то очень важное и боится. И так и сяк к ней подходил, ничего не получилось. Может, это впечатление обманчиво, но оно есть. Жаль, что ты не видел ее.

— Еще увижу. Рахманин не сказал, что звонил ей.

— Рахманин многого не сказал, а в том, что наговорил, половина вранья. Не нравится он мне.

— Если исходить из симпатии и антипатии в нашей работе, то, как говорит наш дорогой шеф, мы так далеко зайдем. Я тебе предоставлю возможность проверить его показания.

— Ты же мужчин взял на себя.

— Кто же мог предположить, что женщины будут сбегать от тебя?!

Зазвонил телефон. Девичий голос попросил к телефону Хмелева. Я протянул трубку Александру. Он поговорил с девушкой на удивление коротко и по-деловому.

— От меня, как видишь, женщины не сбегают, — сказал Хмелев. — Досадно, что не удалось побеседовать с Голубовской. Она могла, я полагаю, рассказать много интересного.

— Когда она должна возвратиться?

— Двенадцатого сентября. Только двенадцатого. Сезон заканчивается в театре пятнадцатого. Она взяла дополнительный отпуск за свой счет. Пошли ей навстречу. Она была последней, кто видел Комиссарову живой, если допустить, что Рахманин говорит правду.

— А Голованов?

— Старик Голованов? Грач считает, что Голованов с его тактом вряд ли стал бы задерживаться у Комиссаровой. Комиссарова нуждалась в утешении. Голубовская самая близкая подруга…

— Сколько бутылок вина было на вечеринке?

— Три — две водки «Кубанская» и одна рислинга. Иду разыскивать уборщицу Дарью Касьяновну.

— После совещания у Самарина. Куда исчезли две другие бутылки?

— Одну бутылку водки выпили. Пустую бутылку Комиссарова отправила в мусорное ведро.

— Мусорное ведро было опорожнено.

— Значит, кто-то выбросил мусор.

— Кто?

— Рахманин отпадает, если ему верить. Остается Комиссарова.

— Мусор из кухни выбросила, а грязную посуду оставила в комнате, где спала? Логики нет.

— Логики нет, согласен. Может, что-то помешало?.. Рислинг прихватил с собой Герд.

— Как?!

— Принес и унес. Видимо, имел в виду угостить Грач. Не могу простить себе, что сначала поехал к Грач, а не к Голубовской. Хотел бы я знать, почему она не ночевала дома.

Александру удалось выяснить по телефону, что уборщица Дарья Касьяновна уехала в деревню в Калининской области. В дирекции по эксплуатации зданий названия деревни не знали, но обещали узнать. Дарья Касьяновна должна была возвратиться в Москву через двенадцать дней.

— Голубовская, Дарья Касьяновна… Кто следующий? — сказал я.

— Ничего не поделаешь, — развел руками Александр. — Время летних отпусков.

— Эту ссылку Самарин не примет. Вернемся к плану.

Мы сидели в нашем кабинете и обсуждали оперативно-розыскной план, который должны были представить начальнику МУРа.

— Боюсь, что этот план он тоже не примет. Ты предлагаешь параллельную разработку взаимоисключающих версий. Думаю, нам с тобой разумнее сначала решить дилемму — самоубийство или убийство.

Конечно, разумнее было бы решить: Комиссарова покончила с собой или ее убили. Еще полчаса назад я надеялся, что смогу принять такое решение благодаря экспертизе. Но медики и баллистики не внесли ясность в дело. Я получил предварительное заключение, в котором говорилось, что направление раневого канала не исключало возможности нанесения раны как собственной, так и посторонней рукой.

— Предположим, что Комиссарова покончила с собой, — сказал Александр. — Ей было сорок лет. Зрелая женщина, а не шестнадцатилетняя свистулька. Что ее вынудило покончить с собой, да еще таким варварским способом? У нее же было все — работа, квартира, друзья, молодой многообещающий любовник.

— Муж.

— Любовник, а точнее — сожитель.

— Муж, Александр.

— Ну хорошо, хорошо, муж, хотя юридически прав я, а морально-этическая сторона данного вопроса весьма спорная.

— Не отвлекайся.

— Так что вынудило? Отсутствие ролей? Сегодня их нет, завтра — есть. Она же получила роль Офелии. Ссора и уход мужа, любовника и сожителя, одним словом, Рахманина? Что он такого сделал? Ну ушел. Ну переспал с другой. Из-за этого убиваться? Не средние же века и даже не девятнадцатый.

Странное чувство я испытывал, думая о смерти Комиссаровой. Она вызывала во мне сострадание, как близкий человек. Что я знал о ней? Очень мало. Но мне казалось, что ее мысли были созвучны моим. Может быть, причина крылась в том, что мне знакомо состояние человека, оказавшегося в тупике, когда опускаются руки, теряешь веру в себя, в свои возможности и становишься бессильным. Перед тобой стена отчуждения, беспросветность. Жизнь кажется бессмысленной. Так было со мной десять лет назад в Тбилиси. Театр отказался от моей пьесы. Газета, в которой я сотрудничал, не опубликовала серию разоблачительных статей, подготовленных мною на свой страх и риск. Но самый страшный удар ждал меня впереди — смерть женщины, которую я безумно любил. Ее убили. Те, кого я разоблачил, рассчитали правильно. Смерть коротка. Куда длиннее, следовательно, мучительнее жизнь с сознанием, что из-за тебя погибла любимая женщина. До сих пор не знаю, как я удержался от самоубийства. Ничего не происходит в один день. Этот день исподволь готовится месяцами, годами, порой целой жизнью. Истоки преступления, — а самоубийство тоже преступление, — всегда в прошлом.

— Почему не допустить, что мысль о самоубийстве подсознательно жила в Комиссаровой давно? Эта мысль то появлялась, то исчезала, в зависимости от неудач и надежд. Но она зрела. Понимаешь, Саша, Комиссарова слишком рано начала сходить с экрана, со сцены. Знаешь, что такое для актрисы, особенно известной, не получать роли? Смерть.

— Таких много. Но я не знаю ни одного случая самоубийства. Пьют, даже спиваются. Но чтобы покончить с собой? Глупость какая-то.

— Была замечательная актриса с похожей судьбой. Снялась в двух хороших фильмах, получила премии. Потом ее долго не снимали, попросту забыли, вычеркнули. И никто тебе не объяснит почему. Она стала пить. Однажды ее обнаружили мертвой. Отравилась газом в своей квартире. Вот так, Саша. Я Комиссарову понимаю…

— Ты приемлешь самоубийство?

— Отнюдь. Понимать не значит принимать. Ты не забывай, что Комиссарова актриса. Эмоциональный строй актеров отличается от нашего с тобой. Они больше подвержены перепадам настроения, минутной слабости. Они импульсивны.

— Это все эмоции. Давай говорить о фактах. Тебе не кажется, что самоубийство ножом, да еще столовым, не женский способ, что ли?

— Комиссарова не готовила самоубийство. Иначе она могла бы применить другой способ. Очевидно, ее что-то сильно потрясло. Решение она приняла импульсивно. В ее поле зрения попал нож. Он ведь лежал на столе в комнате.

— Зачем она закрыла дверь на балкон?

— Не знаю. Мне не приходилось расследовать дел о самоубийствах. Как себя ведут самоубийцы перед смертью? Очевидно, в их действиях есть необъяснимые, бесцельные поступки, поскольку нарушена психика. Стоп! Рахманин говорил, что Комиссарова до его переезда к ней всегда запирала балконную дверь. Может, в этом причина? Надо проконсультироваться у психиатров. Вообще надо проверить, не состояла ли Комиссарова на учете в психиатричке.

— Значит, Комиссарову что-то сильно потрясло. С этим, пожалуй, можно согласиться. Голубовская ушла от нее последней. Предположительно. Если в квартире между часом и двумя ночи не был кто-то другой.

Александр не знал, что сосед Комиссаровой Гриндин утверждал, будто в час ночи Рахманин вернулся домой. Но Гриндин не видел Рахманина, и только слышал шаги. Шаги могли принадлежать самой Комиссаровой или еще кому-то. У меня не было никаких оснований не верить показаниям Рахманина.

— Но что могла такое натворить Голубовская? — сказал Александр. — Она же близкая подруга.

— Что нас больше всего потрясает в друзьях? Предательство.

Хмелев отнесся к моим словам скептически.

— В чем Голубовская могла предать Комиссарову?

— Не знаю. Может, она и не предавала ее, но мне кажется, что от Голубовской Комиссарова узнала какую-то ужасную для себя новость.

— Ладно. Поехали дальше. Предсмертная записка. Она написана на машинке. Одно это вызывает сомнение, что писала ее Комиссарова. Она что, закоренелая эгоистка? Она не могла не понимать, что такой запиской бросает тень на Рахманина.

— То есть почему Комиссарова не написала записку от руки? Попытаюсь ответить, хотя это входит в круг вопросов, которые я хотел бы задать специалистам. Комиссарова привыкла, что в доме пишут на машинке. Вряд ли она задумывалась над тем, что записка, напечатанная на машинке, а не написанная от руки, вызовет у работников милиции сомнения. О милиции она вообще не думала. Полагаю, что она руководствовалась подсознательными импульсами: самоубийцы оставляют записки. Иначе будет брошена тень на Рахманина. Так что об эгоизме не может быть и речи. А в тонкостях, какой должна быть записка, она не разбиралась. Из ста человек только один скажет, что видит разницу между предсмертной запиской, напечатанной на машинке, и запиской, написанной от руки, да и то это будет юрист.

— Тебя не смущает, как написана записка? Буквы наскочили друг на друга. Тот, кто писал, задевал соседние клавиши.

— Это можно объяснить душевным состоянием Комиссаровой.

— Или перчатками.

Я озадаченно смотрел на Александра. Мне казалось, что он с самого начала уверовал в причастность Рахманина к смерти Комиссаровой.

— Зачем Рахманину надо было надевать перчатки?

— При чем тут Рахманин? — Теперь Александр смотрел озадаченно на меня. — Мы же отрабатываем версии. Подведем итоги, как говорит Самарин.

— Давай подводи.

— Могу и я. Поздним вечером в однокомнатной квартире шесть человек выпивают и закусывают. Примерно в половине двенадцатого хозяйка квартиры Комиссарова демонстрирует приобретенную втайне от сожителя Рахманина дорогую дубленку. Рахманин возмущен покупкой. Происходит ссора. Рахманин уходит. Следом уходят гости — сначала Грач и Герд, потом Голованов. Предположительно, последней уходит Голубовская. Через два часа после ссоры, а именно в час тридцать ночи, Комиссарова умирает насильственной смертью. Труп обнаруживает Рахманин в шесть утра, вернувшись домой после ночной прогулки. Смерть Комиссаровой наступила в результате удара столовым ножом в левую половину грудной клетки. Направление раневого канала, по заключению экспертизы, не исключает нанесения раны как собственной, так и посторонней рукой. Возникает вопрос: убийство или самоубийство? По показанию Рахманина, в квартире ничего не пропало. Данные осмотра места происшествия и судебно-медицинского исследования исключают версию убийства с целью изнасилования. Предположение, что Комиссарова убита из мести, также не находит подтверждения. Покойная врагов не имела. Таким образом, мы не располагаем ни одной уликой убийства. Версия самоубийства. Она имеет больше подтверждений. Тем более что если убийство исключается, остается самоубийство. Однако и прямые и косвенные улики самоубийства вызывают сомнение. Главная улика — предсмертная записка, написанная на машинке. Пальцевые отпечатки Комиссаровой обнаружены как на записке, так и на клавишах машинки. Пояснения я опускаю. Мы только что говорили о записке. Поехали дальше. Комиссарова за три часа до смерти условилась с Грач встретиться на другой день с тем, чтобы та переделала ее платье. Не означает ли это, что Комиссарова не собиралась умирать и не предвидела возможности своей смерти в минувшую ночь?

Зазвонил телефон.

— Бакурадзе слушает, — сказал я в трубку.

— Сергей Михайлович, вы не забыли о совещании у Владимира Ивановича? Все уже собрались, — сказала секретарь Самарина.

— Бегу! — Я повесил трубку. — Идем, Саша.

— Жаль, что не договорили.

Мы вышли из кабинета. Я запер дверь.

— Боюсь, что нам с тобой влетит за план, — сказал Хмелев.

— Не переживай. Совещания на то и устраиваются, чтобы критически обсудить предложения.

— Особенно не настаивай на версии самоубийства.

— Хорошо, хорошо. Хотя пока все в пользу этой версии.

— Я не знаток женской психологии, но мне представляется, что женщина, которая в половине двенадцатого примеряла новую дубленку, не может через два часа покончить с собой.

Глава 3

Ничего, что добавило бы к показаниям Грач, я от Герда не услышал. Мы сидели в пустом зрительном зале театра. Встретиться в театре предложил он, и место для беседы выбрал он. В полумраке сцена с открытым занавесом казалась черной дырой, поглотившей актеров.

Я имел неосторожность задать Герду вопрос о работе режиссера с актерами в надежде таким образом хоть что-то узнать от него о Комиссаровой. Он говорил долго, будто рядом с ним сидел не сотрудник милиции, расследующий дело о смерти актрисы, а журналист.

— Когда я ставлю спектакль, я выражаю себя, свое отношение к жизни, к тем или иным проблемам, волнующим моих современников. Все подчинено этому. Мне некогда думать о таких вопросах, как режиссерский или актерский спектакль. Об актерах я думаю перед началом работы над спектаклем. Сумеет ли Иванов выразить часть того, что я хочу сказать? А справится с этой задачей Петрова? Если да, получится ансамбль, хор, который исполнит мою песню. Но, как вы понимаете, хоры и ансамбли бывают разные, и песни тоже.

— Что вы можете сказать о Комиссаровой? Вы ведь ее давно знали.

— О мертвых или хорошо, или ничего.

Я насторожился.

— Почему?

— Так уж принято.

— Помнится, у Льва Толстого по этому поводу есть целый трактат. Он доказывает, что о мертвых надо говорить правду, то есть и плохое.

— Я читал эту работу. Хорошо. Я попытаюсь. Понимаете, актер как руда. Есть руды с высоким содержанием железа, и есть руды, для которых технари придумали любопытное определение: тощие, тощие руды. Отработанная руда идет в другое производство. Конечно, не все железо выбирается, но выбирать его из руды стопроцентно мы еще не научились.

Он не дал мне сказать, что, теперь я понял его. Он продолжал:

— Другой пример. Может, он больше поможет вам понять то, что я хочу сказать. Когда открывают месторождение нефти и, как пишут в газетах, черное золото начинает фонтанировать, у всех, кто причастен к этому, счастливый день. Радость открытия всегда вызывает у людей особое состояние. Буровики, например, выражают свои чувства так: мажут лица нефтью. Кажется, что нефть будет фонтанировать вечно. Но однажды обнаруживается, что все, месторождение иссякло. Оно отдало все, что могло.

Я подумал, что у Мироновой на официальном допросе он будет говорить по-другому. Миронова не станет принимать его промышленные изыски за ответы на интересующие следствие вопросы. У нас же была беседа. Поэтому я сказал:

— Но существует метод интенсификации. Обычный способ добычи, когда нефть идет из месторождения сама по себе, — прошлый век. Сейчас месторождениям помогают. Например, закачивают воду, и под давлением воды нефть продолжает фонтанировать. Бесхозяйственно же бросать не до конца выработанные месторождения и бурить новые.

— В актера воду не закачаешь, — сказал Герд.

В общем, он все свел к тому, что Комиссарова не была талантливой и стала сходить со сцены закономерно. Это почему-то задело меня. Мне казалось, что он принижает ее достоинства. Более того, теперь я знал, что Комиссарова оказалась на второстепенных ролях с приходом в театр Герда. Но почему он дал ей роль Офелии, роль, требующую несомненного таланта исполнительницы? Этот вопрос я решил пока приберечь.

— В актера и не надо закачивать воду, — сказал я.

— Ладно, — сказал Герд. — Будем говорить по Толстому. Кино исключим. Я театральный режиссер и могу говорить о театре. Комиссарова исчерпала свои возможности до моего прихода в театр. В первый же год я занял ее в постановке «Любовь Яровая» Тренева. Я тоже находился под властью общественного мнения. Все только и говорили, что Комиссарова бесконечно талантлива, еще не до конца раскрыла себя. В «Чайке» и «Бесприданнице» Комиссарова играла хорошо, с душевным волнением, а в «Беге» — довольно посредственно. В «Любови» она просто не справилась с задачей, играла без красок, угловато, словом, беспомощно. Спектакль с трудом продержался один сезон. Понимаете, бывают авторы одной пьесы, одного романа. Напишет человек одну вещь, а потом сколько бы он ни писал, ничего у него не получается. Все свое душевное волнение он отдал той, первой вещи. Вот так и с актерами.

— Но ведь вы сами только что назвали две удачные роли Комиссаровой. Наверно, до Нины Заречной и Ларисы у нее в театре были и другие удачи?

— Дело, в конце концов, не в количестве. Вы далеки от театра. Вам это трудно понять. Поэтому я и пытаюсь объяснить вам все различными примерами. А если коротко, то, повторяю, Комиссарова в тридцать лет исчерпала свои сценические возможности. Понимаете, когда певец теряет голос, это, конечно, несчастье, но факт, с которым певец вынужден смириться. Тип Комиссаровой в искусстве — целое явление. Блестящее начало, а потом, простите, пшик. Это двойное несчастье. Актеры, исчерпавшие себя, несчастны, но они несчастными делают всех вокруг, потому что в своем несчастье винят других.

— Комиссарова создавала вокруг себя нервозную обстановку?

— Во всяком случае, не всегда вела себя безупречно и корректно.

— В чем это выражалось?

— В театре все очень просто — сплетни, интриги.

— Ей удавалось интриговать?

— Нет. Как принято говорить, коллектив у нас здоровый.

— Как же складывались ваши отношения?

— Отношения у нас были приличные. Я старался не обращать внимания на ее попытки, а она умела быть благодарной. Последние два года она вообще перестала делать попытки интриговать, только изредка покусывала меня. За спиной, конечно. Ну, это обычное явление. Женщина она была неглупая и не могла не понимать, что мое положение в театре стало куда прочнее, чем ее.

— Руководство театра изменило к ней отношение?

— Изменилась атмосфера в театре. Критерии оценок актеров стали другими. Раньше знаете как было? Одна актриса, ведущая конечно, задавала тон жизни театра. Руководство готово было выполнить любой ее каприз, лишь бы она не истериковала.

— Комиссарова была истеричной?

— Я имел в виду не Комиссарову. Но если говорить о ней, то она была фурией.

— Что же ее ждало? Что вообще ждет актеров, исчерпавших свои сценические возможности в молодые годы?

— Ничего хорошего. Никто из них ведь не верит, что такой момент может вообще наступить. Никто ведь не осознает, что все, что больше он ни на что не способен.

— А если осознает?

— На это ответила Комиссарова.

— Для вас ее смерть не была неожиданностью?

— Смерть человека всегда неожиданность. Неприятная неожиданность. Особенно человека, которого ты знаешь.

— Но вы допускали, что Комиссарова может покончить с собой? Или мне это показалось?

— Вам это показалось.

— Скажите, пожалуйста, почему вы поручили Комиссаровой роль Офелии, роль очень важную в «Гамлете», если вы?…

— Можете не продолжать. Во-первых, по-человечески я жалел Надю. Я вообще к ней относился хорошо. Во-вторых, она буквально вымолила эту роль.

— Выходит, вы шли на заведомый риск?

— Выходит, так.

— Наверно, это не совсем так, Павел Николаевич.

— Ну не совсем. Замена ей была бы обеспечена.

— Понятно. Кто же теперь получит роль Офелии?

— Голубовская, Валентина Голубовская.

Герд ответил не задумываясь. Значит, замена Комиссаровой была предрешена. Знала ли она об этом? Герд сказал:

— С самого начала предполагалось, что Офелию будет играть Голубовская, и Комиссарова знала об этом. Голубовская сама настояла на том, чтобы роль поручили Комиссаровой. Комиссарова об этом тоже знала. Необычная ситуация в театре, когда один актер отдает роль другому и еще добивается этого. Мы все старались как-то помочь Комиссаровой.

Старались свести в могилу, подумал я. Столько лет он не давал ей ни одной серьезной роли, а еще смел говорить о помощи. Я изучил афишу театра. Из восьми спектаклей шесть были поставлены Гердом. Он был ведущим режиссером театра, и судьба каждого актера находилась в его руках.

— Вы Рахманина давно знаете? — спросил я.

— Знаком с ним полтора года. Знаю только, что он написал недурную пьесу. Ее собирается ставить наш главный режиссер.

— А Голованова?

— Его знаю чуть получше, но тоже плохо. Голованов — тот случай, о котором мы с вами говорили. Автор одной пьесы. Я читал пьесу. Недурной материал. Спектакль получился недурным. Комиссарова играла главную роль. Это было до меня. Потом, как он ни тужился, ничего путного не выходило из-под его пера. Все, что он приносил в театр, я читал. Ни материала, ни мысли, просто графоманство. Сбили человека с пути. Он где-то работал, приносил пользу, был даже нашим представителем за границей. Не вселись в него театральный вирус, занимался бы своим делом. Может быть, не заседал бы в ООН, но пятерок не перехватывал бы у малознакомых людей. Унизительно, когда на старости лет человек теряет достоинство. Боюсь, что старость Комиссаровой была бы не лучше…

Я уходил из театра с неприятным осадком на душе. Вот жил человек, чего-то хотел, чего-то добивался, переживал, страдал, и все знали об этом, но никто ему не помог. И смерть его не вызывает печали. А ведь умер человек и больше его не будет…

Фойе тоже тонуло в полумраке. Развешанные в ряд фотографии актеров и цветы под ними напоминали колумбарий. Комиссарова на портрете улыбалась, радовалась жизни. Это было очень грустно. Справа висел портрет Валентины Голубовской.

— Вам придется повторить свои показания следователю прокуратуры, — сказал я Герду.

Он пожал плечами.

— Если без этого нельзя, то придется.

В дверях фойе он остановился.

— Я прощаюсь с вами. У меня еще дела в театре.

— Я запишу вам телефон и фамилию следователя. Здесь я плохо вижу.

Я хотел как следует разглядеть Герда. Когда я вошел в театр через служебный ход, вахтерша сказала, что Герд ждет в фойе, и с первой до последней минуты я видел его лишь в полумраке. У меня неплохое зрение, но свету я доверяю больше. В полумраке детали прячутся.

Я прошел мимо вахтерши и толкнул входную дверь. Герд вынужден был следовать за мной.

Как только мы оказались на улице, он сразу ушел в тень и встал левым боком ко мне, будто собирался сбежать. На вид ему было лет сорок пять. Густые черные волосы, такие же усы по моде, скрывающие тонкие длинные губы. Я написал на листке номер телефона Мироновой и сделал шаг в сторону. Теперь я хорошо мог разглядеть его слева. Глубокая царапина на щеке не украшала малопривлекательного лица Герда.

— Кто вас так поцарапал? — спросил я, вручая ему листок.

— Порезался во время бритья, — без смущения ответил он.

Очевидно, Герд брился ногтем. Лезвием так порезаться нельзя было. Это я хорошо знал. Я брился лезвием двадцать лет.

На театре рядом с афишей висело объявление:

«30 августа с. г. спектакль «Бег» заменяется спектаклем «Стеклянный зверинец». Билеты действительны».

На афише кто-то обвел фамилию Комиссаровой траурной рамкой.

Я шел по улице Горького, досадуя на свой снобизм. В те редкие вечера, когда выпадала возможность посмотреть спектакль, я выбирал Таганку, МХАТ или «Современник». Один раз я даже отказался от билетов в театр, в котором работала Комиссарова. Я мог видеть ее на сцене. Теперь я должен был судить об актрисе с чужих слов.

С улицы Горького я свернул на Тверской бульвар. Красная, свежеутрамбованная битым кирпичом земля была полосатой, как галстук, — свет и тень. Деревья противостояли солнцу, сжигая себя.

Я шел на встречу с еще одним свидетелем — Виталием Аверьяновичем Головановым, которого все называли стариком. Что он расскажет о Комиссаровой? Если он тоже будет убеждать меня, а потом следователя прокуратуры Миронову, что Комиссарова могла покончить с собой, первый круг расследования замкнется. Я взглянул на часы. Времени для прогулок не хватало. Я перешел улицу и у театра имени Пушкина сел в троллейбус. Доехав до Никитских ворот, я сделал пересадку. Троллейбус довез меня до зоопарка. Отсюда рукой было подать до Малой Грузинской, где в кооперативном доме «График» жил Голованов.

Я ожидал увидеть согнутого неудачами старика, а увидел статного седого мужчину средних лет. Таких называют породистыми. Одним своим видом он вызывал к себе почтение. Наверно, уже в тридцатилетнем возрасте его называли по имени и отчеству и ни у кого язык не повернулся бы обратиться к нему иначе.

Голованов встретил меня в темном костюме и белой рубашке с галстуком. И костюм, и рубашка, и галстук давно вышли из моды, но все было свежим и отглаженным. Голованов как бы сошел с журнала мод десятилетней давности.

— К сожалению, мне вас нечем угостить. Я сегодня не выходил из дома, — сказал он, когда мы уселись в глубокие кресла в гостиной. — Не могу прийти в себя. Пожалуйста, задавайте вопросы.

Гостиная отделялась от холла раздвижной застекленной стеной. Гостиная и холл были обставлены добротной мебелью из красного дерева. На стенах висели иконы и картины в позолоченных рамах. Кооперативная квартира и дорогая обстановка не вязались с моим представлением о Голованове. На что он вообще жил?

— Хорошая у вас квартира, — сказал я.

— Квартира хорошая, но не у меня, — сказал он. — Квартира моего друга. Уехал в загранкомандировку на три года. У меня ничего нет. Могло быть все. Я это все положил на алтарь театра.

— Да, театр обладает магической притягательной силой. В этом есть какая-то тайна.

— Есть, если он сначала притягивает, а потом дает тебе под зад. Извините за грубость. Театр — это место жертвоприношений. Тому подтверждение судьба Нади. И моя, если хотите. Герд, конечно, все объяснил вам? Автор одной пьесы, актер одной роли и так далее… Меня он считает графоманом.

— Нет, он не говорил этого, — солгал я.

— Вижу по вашим глазам… А вы лгать не умеете. Умение лгать — искусство. Нельзя на вашей работе лгать. Я написал восемь пьес, и каждая на десять голов выше той, первой, которая так нравится Герду. Но это между прочим, заметка на полях.

— На что вы живете, Виталий Аверьянович?

— Когда сильно прижимает, занимаюсь переводами — с японского и английского.

— Вы знаете японский?

— Раз перевожу… Я семь лет был представителем «Экспортлеса» в Японии. Это по линии Внешторга. А в системе Внешторга я проработал двадцать с лишним лет.

Я чуть не спросил, как же его угораздило после стольких лет серьезной работы попасть в театральную авантюру. Может, Герд был прав, когда говорил о театральном вирусе.

— Видимо, в человеке заложено стремление к саморазрушению, — сказал Голованов. — Мы гонимся за синей птицей. Многим удается ее поймать? Единицам, причем фактор везения играет решающую роль.

— И вам еще повезет.

— На это можно рассчитывать в сорок пять, но не в пятьдесят пять. Впрочем, дело не в возрасте. Все зависит от степени разрушения. Отчаяние может появиться и в тридцать, и в сорок.

— Вы считаете, что у Надежды Андреевны появилось отчаяние?

— Как я могу считать? Я могу только предполагать. Хотя у любого следователя вызовет подозрение предсмертная записка, написанная на машинке.

Я не стал спрашивать, откуда он знает о предсмертной записке. Рахманин звонил Грач, а та — Голованову и другим.

— Почему? — спросил я.

— Записку мог написать на машинке любой. С другой стороны, насколько я знаю, из квартиры ничего не исчезло. Безмотивных убийств не бывает. Так ведь? Что Герд вам говорил? Убеждал вас, что Надя иссякла как актриса?

— Примерно.

Голованов укоризненно покачал головой:

— Кое-что покажу вам. Секунду. — Он достал из шкафа папку с газетными вырезками и одну из них протянул мне. Это была статья Герда под названием «Актеры и роли». Несколько абзацев в ней кто-то подчеркнул красным карандашом. — Читайте подчеркнутое. Статья написана за год до прихода Герда в театр.

«Мастерство Н. Комиссаровой всегда обладает духовностью. Пластично и музыкально не только ее тело, но и душа. Предельна самоотдача ее физических и душевных сил на спектакле. Она играет на пределе распахнутости души, обнаженности эмоций. Балансируя на острие, с которого так легко сверзнуться в наигрыш или бездумный технический формализм. С Н. Комиссаровой этого не случается, потому что от роли к роли богатеет еще одно актерское качество Н. Комиссаровой — ее умение в спектакле любого жанра выявлять философию роли.

Сегодня мы можем с радостью сказать, что талантливая Н. Комиссарова стала мастером и не научилась при этом экономить себя».

Трудно было поверить, что все это было написано Гердом, но под статьей стояла его фамилия.

— Все началось с «Любови Яровой», — сказал Голованов. — У Нади было иное понимание образа Яровой, нежели у Герда. Она пыталась его переубедить. Куда уж там! Спектакль не получился. Каждый из них считал, что по вине другого. Герд не мог простить Надю. Как же?! Первая постановка в театре практически провалилась. За его плечами была четырнадцатилетняя работа в других московских театрах. Он мнил себя корифеем. Вдруг какая-то Комиссарова подпортила ему режиссерскую репутацию. Они ненавидели друг друга, как два заклятых врага.

— Ненавидели и ходили друг к другу в гости?

— Улыбались, целовались при встрече, в душе призывая несчастья на голову другого. Это — театр. Все игра. Спектакль закончился, но спектакль продолжается.

— Как вы считаете, почему Герд поручил роль Офелии Надежде Андреевне?

— Значит, были какие-то соображения. Просто так, через столько лет, он не стал бы давать ей ни одной роли.

— Какие могли быть соображения?

— Не могу сказать. Не знаю.

— Может, Надежда Андреевна просто вымолила роль?

— У Герда не вымолишь снега зимой. А вы — «вымолила роль». Он даже принесенную с собой трехрублевую бутылку вина вчера забрал назад.

— Не могли на него оказать нажим со стороны?

— Он, знаете ли, кичится своей принципиальностью — интересы искусства выше всего — и нажиму не поддался бы. Об этом тут же узнал бы и заговорил весь театр, а потом и вся театральная Москва. Помнится, ему звонил при мне и просил за одного драматурга заместитель министра культуры. Герд корректно, но твердо отклонил просьбу.

— А главный режиссер не мог сыграть тут свою роль?

Голованов странно усмехнулся, точнее, скривил губы, подумал и сказал:

— Андронов номинально главный режиссер. В театре все решает Герд. Андронов даже спектаклей почти не ставит в своем театре, а только в Малом. Спит и видит, когда его назначат главным Малого. Нет, не стал бы он ссориться с Гердом. Ни к чему ему ссоры. Тут причина в чем-то другом. А в чем, не могу понять до сих пор. Надя была безмерно талантлива. В статье, которую вы прочли, все правда — от начала до конца. Но не играя, она растеряла обретенное, ее мастерство притупилось. Может быть, тут другое: Герд решил добить ее окончательно на репетициях, а потом и удалить из театра.

— Вы давно знали Надежду Андреевну?

Голованов опустил голову и закрыл глаза.

— Давно… — Он открыл глаза и посмотрел на меня. — Мне неловко говорить об этом, но обстоятельства вынуждают… Мы с Надей были в близких отношениях. Три с лишним года. Говорю об этом, чтобы упредить кривотолки и сплетни. О наших отношениях знают все, но делают вид, что никто ничего не знает. До определенного момента. Я любил Надю, и она меня любила. Из-за нее я бросил семью. Не из-за нее, конечно, из-за себя. Мы собирались пожениться. Но произошел разрыв. По моей вине.

Голованов замолк. Он ждал вопросов. А я молчал, удивленный новостью и испытывая неловкость оттого, что придется расспрашивать человека об отношениях с женщиной, которую он любил. Он как будто понял, почему я молчу, и сказал:

— Да, по моей вине. Это произошло после того, как поставили мою пьесу. Во мне тогда появилось что-то новое. Возомнил себя великим драматургом, а великим все дозволено. Головокружение от успеха. Спектакль действительно пользовался успехом. У Нади характер был не из легких. Нередко без видимой причины впадала в хандру, мелочь вызывала ярость. Я старался приноровиться, понимая, что она иной эмоциональной конституции, нежели большинство смертных, она — актриса. После премьеры я как-то забыл об этом. Все чаще передо мною вставал вопрос, извечный вопрос: «Почему я?» То есть почему я должен терпеть ее характер, дескать, пусть терпит другой. По́шло, но так. Мы снимали квартиру. После развода я все оставил жене. У Нади тогда тоже не было квартиры. Так что жили мы с ней неустроенные. Два или три раза я не ночевал дома, оставался у приятелей. Вседозволенность набирала силу. В спектакле по моей пьесе играла небольшую роль молоденькая смазливая актриса. При случае она проявляла расположенность ко мне. Лечь в постель с режиссером и получить главную роль возможно. Но драматург ничего не решает в спектакле по собственной пьесе. Она еще не знала этого. Была неопытной. Короче, я изменил Наде. А Надя еще до моего возвращения домой знала обо всем. Мои вещи были собраны и решение принято. Расстались без скандала и объяснений.

— Как вы познакомились с Надеждой Андреевной?

— Я приехал в отпуск из Японии, где по ночам писал свою первую пьесу. Кто-то из друзей посоветовал обратиться к Андронову. Андронов, на удивление, быстро — через неделю — позвонил мне, сказал, что пьеса ему понравилась, и пригласил на «Бесприданницу». Надя играла Ларису. У Андронова были серьезные замечания по моей пьесе. Я решил перенести разговор в ресторан. Вышли из театра. Я открывал дверь машины, когда появилась Надя. Андронов познакомил нас. Я предложил подвезти ее. Жила она тогда, как потом выяснилось, у матери на улице Красина, рядом с Тишинским рынком. По дороге я передумал везти ее сразу домой. Мне захотелось сначала накормить ее. Я тогда готов был накормить весь мир. Вам знакомо состояние эйфории? Наверно, нет. Вы же не писали пьесы.

Я пьесы писал и радостное настроение и чувство довольства, не соответствующее объективным обстоятельствам, испытал. Но это было в той жизни, в Тбилиси, когда я еще не служил в милиции, а в этой никто ничего не знал. Мне не хотелось говорить о той жизни даже близким, а тем более свидетелю по делу.

— Как сложились ваши отношения после разрыва?

— Никак. То есть до прошлого года мы не разговаривали. Абсурд. Надя не могла меня простить. Такой уж у нее был характер. Но я к ней сохранил самые теплые чувства, благодарность за наши совместные годы. Я знал о ней почти все. Жалел ее, сочувствовал. В театре плохо, в кино вообще о ней забыли. Личная жизнь тоже без радости. Помочь Наде я, конечно, не мог, но дружески поддержать мог. Не решался. Боялся, что отвергнет мои попытки. Боялся, что неправильно истолкует мои намерения. Не скрою, жила во мне обида. Как же так можно вычеркнуть из памяти то светлое, радостное, что было между нами? Почти четыре года! Вовсе и не любила она меня, думал я. В прошлом году, когда Виктор, я имею в виду Рахманина, переселился к Наде и все заговорили о том, что она выходит замуж, мне на глаза в театре попалась пьеса Виктора. Есть вещи, которые выше наших личных счетов, раздоров, чувств. Это — талант. У Виктора большой талант. Я пришел к Наде с цветами, поздравлениями и пожеланиями счастья. Я всегда желал ей счастья, даже когда она меня игнорировала. Посидели, поплакали, вспоминая прошлое. Виктор ничего не понимал. Но он знал, что Надя играла в спектакле по моей пьесе. На меня он смотрел снисходительно. Старый сентиментальный человек. Идите, смена уже пришла.

— В альбоме «Н. Комиссарова в театре» на первом листе фотография некой Скарской. Вы не знаете, кто такая Скарская?

— Надежда Федоровна Скарская — сестра Веры Федоровны Комиссаржевской. Знаменитая актриса. Скарская — псевдоним. Вместе с мужем Павлом Павловичем Гайдебуровым Надежда Федоровна организовала Первый передвижной драматический театр. Существовал, между прочим, до двадцать восьмого года.

— Какая связь между «Н. Комиссарова в театре» и Скарской?

— Непростой вопрос, чтобы ответить на него однозначно. Тут, во всяком случае для меня, много загадок. Попробую объяснить. Сначала о Скарской. Надежда Федоровна была красавицей, и видимо, это сыграло решающую роль в ее судьбе. И не только в ее судьбе, но и в судьбе сестры — Веры Федоровны Комиссаржевской. Вера Федоровна однажды застала мужа, графа Муравьева, с сестрой. Они целовались. Вера Федоровна покинула имение мужа и уехала в Петербург, где, как вам известно, она стала актрисой. Надежда Федоровна же вышла замуж за графа Муравьева, но вскоре от него ушла. Муравьев был не только бабником, но и деспотом, самодуром. Надежда Федоровна, как и Вера Федоровна, а сестры находились в ссоре, обосновалась в Петербурге, вышла замуж за Павла Павловича Гайдебурова, играла с мужем в любительских спектаклях и мечтала организовать театр, который ездил бы по стране и приобщал бы народ к искусству. Супругам удалось создать такой театр. В девятьсот пятом году Первый передвижной драматический театр был открыт постановкой пьесы норвежского драматурга Бьернсона «Свыше нашей силы». Спектакль продержался двадцать лет. Скарская играла в ней главную женскую роль. Как принято говорить, она состоялась как актриса. Тогда уже знаменитая Вера Федоровна Комиссаржевская, посмотрев спектакль, пришла за кулисы и обняла Надежду Федоровну. Так сестры помирились. Скарская играла много, но в истории театра ее имя сохранилось значительно меньше, чем Веры Федоровны Комиссаржевской. В отличие от Веры Федоровны, умершей в девятьсот десятом году в сорокашестилетнем возрасте, Надежда Федоровна дожила до глубокой старости — до девяноста двух лет — и умерла в пятьдесят девятом году. Ее похоронили в Александро-Невской лавре, в Некрополе, рядом с знаменитой сестрой. А Гайдебуров умер год спустя.

— Скарская была кумиром Надежды Андреевны?

— Все гораздо сложнее. Не знаю, насколько это правда, но Надя говорила мне, что Скарская ее родственница со стороны матери, отец которой, то есть Надин дед, в семнадцатом году, дескать, отдавая дань времени, усек свою фамилию Комиссаржевский до Комиссарова, сделав ее более революционно звучащей.

— Надежда Андреевна носила материнскую фамилию?

— Да. Отец Нади погиб при загадочных обстоятельствах, он работал в органах безопасности. Надя избегала разговоров об отце. Как я понял, она вынужденно взяла фамилию матери. Родители назвали ее Надеждой в честь именитой родственницы — Надежды Федоровны Скарской.

— Надежда Андреевна поддерживала связь со Скарской?

— Да, с тех пор как Скарская посетила школу, в которой училась Надя. Надежда Федоровна давала Наде уроки. Но в конце жизни Скарской связь нарушилась. Когда Надя узнала, что Скарская в Доме ветеранов сцены, помчалась к ней с гостинцами, но та то ли не узнала Надю, то ли еще что, чем очень огорчила Надю. Несмотря на холодный прием, Надя еще раз навестила Скарскую. Надежде Федоровне шел уже девяносто второй год. Надя навезла кучу ненужных вещей, потратив массу денег. Это очень похоже на Надю. Позже, узнав о смерти Надежды Федоровны, ни с кем не разговаривала ни о чем, кроме как о смерти Скарской. Она всем говорила: «Скарская скончалась». Люди пожимали плечами: «А кто такая Скарская?» Рассказывая это спустя много лет, Надя плакала. «Представляешь, ее забыли. Они не знали, кто такая Скарская, потому что она не умерла в зените своей славы». Действительно, кто помнил Надежду Федоровну Скарскую? Два-три человека только и знали, кто такая Скарская, да и то потому, что в свое время Надя прожужжала им уши этим именем.

— Виталий Аверьянович, вы знакомы с матерью Надежды Андреевны?

— Нет. В тот период между Надей и ее матерью были натянутые отношения. О причине Надя не хотела говорить, но мне кажется, что причиной был я. Потом, я знаю, они помирились.

— Когда вы вчера ушли от Надежды Андреевны?

— Следом за Гердом и Татьяной Грач. С Надей оставалась Валя Голубовская.

Внезапно Голованова стала бить дрожь. Он старался ее унять.

— Вы знаете, где сейчас Голубовская?

— Она же не виновата, что отлет был назначен на сегодняшнее утро. Извините меня.

Он встал, усилием воли стараясь справиться с дрожью, и вышел.

Я ждал.

По квартире распространился запах валерьянки.

Голованов вернулся бледный и уселся в кресле, поеживаясь.

— Извините, — сказал он, — трудно держаться. Продолжим.

Глава 4

Наспех перекусив в буфете, я поднялся к себе на пятый этаж. К телефонному аппарату была прислонена записка Александра Хмелева:

«Уехал в д. Конкино Кал. обл. за бутылкой».

Юморист, подумал я. Я прямо видел ухмылку Александра, когда он писал эту двусмысленную фразу.

По плану мне предстояло вечером встретиться с Мироновой и психиатром. Я сел за телефон и полчаса крутил диск, пока не дозвонился до профессора Бурташова. Я объяснил, что мне нужна консультация по вопросу поведения самоубийц, и он охотно согласился помочь мне, но только завтра, сославшись на чрезвычайную занятость. Условившись с ним о встрече, я позвонил Мироновой. Был восьмой час. Однако она все еще работала.

Даже в протоколе допроса чувствовалась боль Анны Петровны Комиссаровой, бывшей гардеробщицы Большого театра. После гибели мужа Анна Петровна осталась с двумя детьми на руках — близнецами Надей и Алешей. Это меня заинтересовало. Никто из тех, с кем я беседовал, не говорил, что у Надежды Комиссаровой был брат. В рассказе Анны Петровны больше того, что он существовал, ничего не говорилось. Но в вопросах и ответах дотошная Миронова уделила ему полстраницы. В отличие от сестры Алексей рос непутевым. Учился он с грехом пополам. Жили они тогда у парка имени Горького, и Алексей все время проводил в Нескучном саду. В шестнадцать лет он связался с бандитами и грабил прохожих. Однажды, убегая от милиционеров, он спрыгнул с Крымского моста в Москву-реку и утонул. Тело так и не нашли.

Я дочитал протокол с ощущением, будто коснулся чужой раны. Конечно, вся надежда Анны Петровны была на дочь. Она, как бы предвосхищая свои жизненные неурядицы и несчастья, даже назвала ее Надеждой. Но судьба распорядилась безжалостно… Анна Петровна считала, что дочь не могла покончить с собой. Это подсказывало ей материнское сердце. Странно, что Миронова записала такой ответ в протокол, подумал я. Впрочем, иначе она нарушила бы целостность картины допроса. У нее всегда протоколы допроса носили характер завершенности, как новеллы.

Анна Петровна хорошо знала жизнь дочери — и театральную, и личную. Дочь ничего от нее не скрывала. Но в протоколе ничего не было о Скарской.

Зеркало в комнате, где мы сидели за столом с Анной Петровной Комиссаровой, было завешено, будто в квартире лежал покойник.

Старое полотенце на зеркале, заштопанная скатерть, треснутая чашка с блюдцем от другой чашки, вылинявшее платье на Анне Петровне — все говорило о бедности. Анна Петровна уже не могла плакать, а только всхлипывала, горестно качая головой и приговаривая: «За что такое? За что?»

— Надя, наверно, к вам часто заходила?

— Часто, миленький, часто. К кому ей еще было ходить, как не к родной матери?

— Она помогала вам?

— Помогала. Только раньше больше. Наденька сама нуждалась.

— Давно?

— Давно не давно, а с тех пор, как кончились ее гонорары. Прибежит и скажет: «Мама, извини, но у меня сейчас стесненное материальное положение». Потом засмеется так весело и разведет руками: «Мама, денег нет». А все равно оставит то пятерку, а то и десятку. Не сложилась у Наденьки жизнь. Не надо было ей в театр.

— Вы не одобряли, что Надя стала актрисой?

— Почему, миленький, не одобряла? Когда Наденьку пригласили в кино, я первая сказала: «Иди, доченька». Благословила ее. Думала, пусть она хоть поживет по-другому. Может, в этом ее счастье. Она и была счастлива, пока не потянуло ее в театр.

— Вы тогда тоже в Большом театре работали?

— Там же, миленький, там же.

— Зарплата у вас, наверно, была небольшая. Как же вы жили с двумя детьми?

— Плохо, миленький, плохо. Тяжело было. Но свет не без добрых людей, и государство помогало чем могло.

— Вы не получали пенсию за мужа?

— Муж умер, миленький, от пьянства. Напился и попал под машину, когда Наденьке с Алешей было два года. Пил он без оглядки. Видно, в жилах у него текла кровь с вином. И отец его пил, и дед. Фамилия у них такая. Пьяных.

Теперь мне стало ясно, почему шестнадцатилетняя Надя Комиссарова, получая паспорт, взяла фамилию матери, а позже придумала легенду о загадочных обстоятельствах гибели отца.

На столе лежали фотографии Нади и Алеши — тусклые, с трещинами, плохим фокусом. Я взял одну из них. Испуганное лицо мальчика и доверчивое лицо девочки. Страх в глазах мальчика и вера в глазах девочки. Может быть, Надя верила, что из фотоаппарата вылетит птичка.

— Нелегко вам пришлось, — сказал я.

— Плохо мы жили, миленький. Одна надежда была на Наденьку.

— А Алеша?

— Алеша рос злым. Он пошел в Пьяных. Он людей не любил. Он с детства себя любил. Меня, мать, он ни во что не ставил. А, что вспоминать, миленький?! Грех так говорить, но избавил меня господь от новых страданий, призвав его к себе. Последнее дело людей грабить…

— Анна Петровна, Надя была хозяйственной?

— Она пироги любила печь. Аккуратная была.

— Могла она оставить на ночь немытую посуду?

— Нет, миленький. Наденька больно аккуратной была. Каждая вещь у нее свое место имела. А уж грязь она не терпела.

— Надя была левшой?

Анна Петровна отрицательно покачала головой и всхлипнула, вспомнив что-то свое.

Был еще один вопрос, который меня интересовал, но я засомневался, стоит ли его задавать. Вряд ли эта простая женщина слышала о Надежде Федоровне Скарской, а тем более находилась с ней в родстве. Каково же было мое удивление, когда, все же задав вопрос, я услыхал:

— Знала, миленький. Моя мать в молодости ходила у Надежды Федоровны в прислугах. У меня и фотография Надежды Федоровны оставалась от матери. Наденька себе взяла. Наденька очень уважала Надежду Федоровну. Называла ее великой.

— В честь Надежды Федоровны назвали дочь Надеждой?

— Какая уж тут честь?! Она же не родственницей была у матери, а хозяйкой.

— Надя встречалась с Надеждой Федоровной?

— Та в школу приходила, потом Надя ездила к ней в приют. Наденька всех жалела.

Анна Петровна снова всхлипнула. Мне было настолько ее жаль, что я не выдержал, подошел к ней и погладил по плечу.

— У вас сохранились вещи Нади?

Анна Петровна достала из тумбы потрепанную тряпичную куклу. Игрушки — свидетельство детства. Вот таким же потрепанным было детство Нади Комиссаровой.

— А письма, открытки?

— Наденька не любила писать письма.

— Может быть, она дневник вела?

— Что-то Наденька писала, когда мы жили вдвоем, но что — не знаю.

— На отдельных листах или в тетради?

— В тетрадке, но вырывала листы. Помнится, спросила ее однажды: «Письмо, доченька, написала?» А Наденька ответила: «Ты ведь знаешь, мамочка, что я не люблю письма писать». «Что же ты тогда пишешь, доченька?» — спрашиваю ее. «А, ерунду всякую», — отвечает Наденька.

Никаких записей Надежды Комиссаровой, тем более дневника, мы не обнаружили в квартире на Молодежной.

— У вас не сохранились эти записи или тетрадь, из которой Надя вырывала листы? — с надеждой спросил я.

— Ничего у меня не осталось, кроме куклы. Наденька все взяла с собой, когда получила квартиру на Молодежной. После развода она жила здесь, мучилась со мной…

— Простите, Анна Петровна, вы ссорились?

— Был у нее женатый мужчина. Я и сказала ей, что она распутница. Нельзя грех на душу брать, разрушать чужую семью. Все равно счастья не будет.

— Кто был ее первым мужем?

— Ее главный режиссер и был.

— Андронов?!

Да, театр не переставал меня удивлять.

— Он, миленький, Владимир Алексеевич. Жила бы Наденька с ним, была бы за каменной стеной… Все норовила по-своему жить. С той ссоры не вмешивалась я в жизнь Наденьки. Да, видно, неправильно делала. Не уберегла я Наденьку от погибели. За что такое? За что Наденьку убили?

— Почему «убили», Анна Петровна?

— Убили, убили… Не могла Наденька руки на себя наложить, не могла, миленький. Наденька крови боялась. Палец порежет, в обморок падала. Не могла Наденька убить себя, поверьте уж матери…

Я ехал в полупустом вагоне метро, уставший, голодный и озадаченный. «Убили, убили, убили…» — звучал в ушах голос Анны Петровны. Ее голос преследовал меня. «Не могла Наденька убить себя…» Ни о чем другом я думать не мог. «Палец порежет, в обморок падала… Убили, убили, убили…»

Войдя в квартиру, я с облегчением снял форму. Квартира за день прокалилась. Я распахнул окна и дверь на балкон. «И эта дверь на балкон. Почему она была заперта?»

Я собирался жарить яичницу, когда позвонил Хмелев.

— Можно к тебе заехать? — спросил он. — Я в двух минутах от тебя.

— Валяй, — сказал я и, повесив трубку, разбил еще два яйца.

Хмелев вошел в квартиру, пряча за спиной что-то.

— Я с бутылкой, — ухмыльнулся он и вытянул руку, в которой держал полиэтиленовый пакет с бутылкой из-под «Кубанской» водки. Я готов был расцеловать его.

— Не слишком большие надежды возлагаешь на эту бутылку?

— Я сам не пойму, с чего я так ухватился за нее. Наверно, оттого, что она исчезла. Давай есть.

Мы принялись за еду.

— Не хочу портить тебе аппетита, но… — Хмелев сделал паузу. — Рахманин соврал. Ты доверился ему, а он соврал. Не гулял он ночью. Он показал, что проходил мимо универмага «Москва», магазина «Фарфор», кинотеатра «Ударник», что в «Москве» выставлены универсальные товары, в «Фарфоре» — фарфор. Витрина «Фарфора» изнутри затянута парусиной с надписью «Оформление витрины». С пятнадцати ноль-ноль двадцать седьмого августа. Вот справка.

Хмелев выложил на стол справку с печатью и подписью директора магазина.

— И еще. Не мог Рахманин сидеть в половине второго ночи на скамейке напротив метро «Площадь Революции». В это время прошли поливальные машины.

— У тебя и справка есть?

— Пока нет. Допустим, он пришел на площадь после того, как прошли машины. Ты знаешь, как они поливают. Он что, сидел сорок минут на мокрой скамейке?

— Мог стряхнуть воду, подложить под себя газету, журнал. ...