БИЧ-Рыба (сборник) - Сергей Данилович Кузнечихин

Все права на текст принадлежат автору: Сергей Данилович Кузнечихин.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.

Сергей Данилович Кузнечихин БИЧ-Рыба

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Самодельные игры

Корень

Если начинать, то начинать с начала.

Я понимаю, что любой род держится на женщинах, но о наших женщинах рассказывать совсем нечего. И коней на скаку не останавливали, и в горящие избы не входили – не тянуло их на такие мужицкие подвиги. Да и на женские – тоже. Бабка моя, говорят, красавицей была, в девках ее брандмайор сватал, специально из города приезжал, но и о ней ничего остросюжетного не вспоминают. Разве что тринадцать детишек на свет божий произвела, так по тем временам это неудивительно – жили при лучине, картошку навозом удобряли, грамоты не знали, телевизоров до часу ночи не смотрели.

Но детей, обратите внимание, именно тринадцать. Потому что дедушка был Петухов. Все, что касается заскоков, вывихов и разного рода приключений, мужчины нашего рода всегда брали на себя.

Почудили наши мужики. Ох уж победокурили. Не все, разумеется, но в каждом колене появлялся какой-нибудь герой, для которого пусть и наничку, но чтобы обязательно в отличку. Ходячие анекдоты. Про одного даже поэму написали. В честь его и папаня мой Лукой назван. Батя, сами знаете, мужик не промах, но до первого Луки ему не то чтобы далековато, просто сравнивать несерьезно – другие времена, разные масштабы. Вырождаемся понемногу. А что сделаешь, не мы одни. Мамонты вообще вымерли, и тигры уже наперечет.

Какая поэма, спрашиваете?

Веселая поэма. Был такой поэт – Иван Барков.

Не слышали, говорите.

Ну вы даете! Его сам Ломоносов учил. Только к Ломоносову мой предок никаким боком, ни с какой стороны. Врать не буду. Чужой славы нам не надо. Со своей бы управиться. Просто ученик великого ученого сиживал с моим предком за чарочкой. И не раз. Была у них такая общая слабость. Случалось, по суткам из-за стола не вставали. У одного было чего рассказать, а у другого талант имелся. И сочинил Барков поэму о подвигах Луки. Имя в поэме осталось настоящее, а фамилию он заменил – Мудищевым обозвал. Может, для конспирации, может, для лучшей рифмовки, может, ради озорства. Бабка наша, к примеру, считала, что Лука надоел поэту пьяным хвастовством, потому и заработал такую кличку. У деда своя версия была: он подозревал, что Баркова одолела мужицкая зависть. Уточнить теперь не у кого.

Кстати, и вокруг нашей фамилии полно тумана. Дед мой, батькин отец, уверял, что мы вовсе и не Петуховы, а Орловы – ни больше ни меньше. Не совсем из графьев, и фаворитам Екатерины не родня, но мало ли на Руси птичьих фамилий: Орловы, Соколовы, Гусевы, Сорокины. Однако менять фамилию пришлось как раз из-за этих самых фаворитов.

Веселые вести не лежат на месте. Узнал Алексей Григорьевич Орлов о великих донжуанских подвигах Луки и струхнул за положение своего беспутного братца. Дело понятное – дойдут слухи до государыни, а там гадай: как она к такой любопытной новости отнесется, что в ее царскую голову взбредет, в какую сторону извилина под короной выгнется? Пока гадаешь, половину растеряешь, а вторую – отберут. И решил Алексей Григорьевич избавиться от соперника. Подослал он проверенного человека, чтобы упоил тот Луку, а там мало ли что с бедолагой по пьяной лавочке может случиться: с крыши упадет или в речке утонет – какая разница. Человека подослали проверенного, да не слишком подготовленного. Сели они за стол, а Луку сам Барков перепить не мог, сели в обед, встали вечером. Увязался человек Луку провожать. В обнимочку идут, песнюка давят. Вышли на мост. Собутыльничка заносит, и все в одну сторону, все к перилам поближе. А перила низенькие, уронить через них – пару пустяков. И уронил бы. Да ловкости не хватило, в собственных ногах запутался, и сам вниз загремел.

А Лука так и не понял, с кем гулял, спасать кинулся и даже на берег вытащил, только откачать не сумели, слишком тяжело наглотался мужик.

Провалилась операция.

Не понравилось это Алексею Григорьевичу. Разъярился граф. Экий, мол, живучий, харя твоя подлая, брыкаться посмел. Разъярился и, недолго думая, послал к Луке женщину, чтобы соблазнила, а ночью впустила к сонному пару головорезов. Лучшую свою любовницу отправил, не пожадничал. Но горячая голова только на второй день умнеет. Разомлела графская любовница в объятиях Луки и все ему выболтала и про свое задание, и про человека, что через перила перекинулся.

Веселенькая информация, ничего не скажешь. Пришла очередь и Луке задуматься. Вроде и не робкого десятка мужик, но против лома нет приема: раз увернешься, другой ускользнешь, а на третий и хребет переломать могут. И чтобы не искушать лишний раз судьбу, сбрил он свои пышные усы, уехал из Петербурга в Ярославль, а фамилию сменил на более скромную.

Был Орлов, стал Петухов.

Да хоть бы и Курицын. Дело не в фамилии. Волк вон каждый год линяет, а повадок не меняет.

Но это уже мои соображения. А что касается прапра (когда дедушкой его называю, как-то неловко становится), так вот Лука, я полагаю, кровушкой обливался от такой линьки. Если было все действительно так, как дед рассказывал.

Сам дед о потере фамилии горевал, и очень сильно. Но здесь уже другое. Ему позарез нужна была красивая вывеска. Потому что случалось бывать в таких домах и компаниях, где приличная фамилия заменяла и фрак, и бронежилет, и кошелек – на первое время, разумеется.

Дедушка мой был картежником. До одна тысяча девятьсот двадцать второго года – профессиональным. Потом, конечно, пришлось для маскировки на работу устраиваться, но основной доход все равно шел с игрищ.

Жили они в деревне, недалеко от Москвы, хотя, по тем скоростям, не так и близко. Бабка моя, красавица, с ребятишками мал мала меньше кое-как поддерживала нехитрое хозяйство, а он, как настоящий артист, заявлялся туда только после гастролей. Прикатывал на тройке с бубенцами и полную коляску гостинцев вез. Удача, сами понимаете, подруга непостоянная, случалось, я полагаю, и пешочком, босыми пятками по холодной росе. Наверняка случалось, но об этом, кроме домашних, все быстро забывали. А запоминалось, когда под звон бубенцов, с подарками, когда из каждого кармана по сотенной торчит. Батя рассказывал, что сам видел, как вывалил дед из таратайки бабий плат, полный керенок, так набитый, что концов еле на узел хватило. Да летучи шальные денежки: порхают, кружатся над домом, а редко какая ассигнация в родную семью осядет.

Частенько после хорошего фарта его сопровождала свита из веселых девиц. На двух извозчиках в деревню въезжали. Забывал мужик на радостях, что жена-красавица дома ждет. Надо же перед земляками пыль пустить. Заявится на родину с передвижным борделем и начинает демонстрировать широту натуры. Направо и налево одаривает. Ни для кого не жалеет: будь там староста или самый зачуханный мужичонка-бобыль – без разницы. Всем же хочется культурной ласки отведать. Бобылей даже самыми красивыми одаривал: для них в деревне вечный пост и разговеться негде, так пусть уж потешатся. Только допризывников не баловал, очень уж пекся о чистоте нравов подрастающего поколения. Мужики благодетеля по имени-отчеству величают, а для него это важнее денег и чинов.

Не всегда, конечно, гладко обходилось. Время было смутное, медицина отсталая, и попадались в его свите гостьи с сюрпризами. Гуляют, веселятся, а дня через три иной подарочек возьми да и напомни о себе. И появляется у деревенского мужика гусарский насморк. Хорошо, если дед к этому времени укатить успеет. Под горячую руку-то ох как опасно попадаться. Случалось, и поколачивали, когда денег на откуп не оставалось. Но, в общем-то, зла на него не держали.

Потом, когда твердая власть установилась, дед на первое время притих. На собрания начал ходить. Чуть даже в начальство не выбился. Старший сын его, дядька мой, полком в Красной Армии командовал. А он, стало быть, отец героя Гражданской войны. О предках своих Орловых уже не вспоминал.

Но надолго его не хватило. На одном из политзанятий сравнил он Петра Первого с пиковым валетом, а Фридриха Энгельса – с королем треф. Сравнил из подхалимских соображений – короли, мол, запросто бьют валетов. Но председателю комбеда – или тогда уже сельские советы были? – короче, главному активисту такое сравнение показалось контрреволюционным. Деду сразу припомнили и непролетарское поведение, и эксплуатацию веселых девиц, которых в деревню привозил…

Обиделся дед, уехал в Москву, устроился там золотарем, а в свободное время пиратствовал в игорных притонах. Отруби волку хвост, он все равно овцой не станет.

К тому времени уже и нэпманы силу набрали, появились места, где шальные деньги можно оставить и, главное, было с кем играть и у кого выигрывать.

Снова началась красивая жизнь.

Но длилась недолго. Нарвался дед на мужичка, ободрал его как липку: «лимоны» уже из кармана в карман перекочевали, часы с золотой цепью сменили хозяина, пиджак на кон пошел… да остановился на полпути. Вынул мужичок из того пиджака серьезное удостоверение, а из заднего кармана брюк – небольшой такой пистолетик, почти игрушечный.

И загремел мой дедушка на три года. И посадили его как левого эсера. Кто такие левые эсеры и чем они отличаются от правых или, к примеру, от меньшевиков – он не знал. Знал только, что они связаны с политикой. Потому и не удивился приговору – он ведь не у какого-нибудь нэпмана часы с золотой цепью выиграл, а у сотрудника серьезных органов. Значит, дело политическое. Значит, он действительно самый что ни есть левый эсер.

Но первый срок оттянул он без особых лишений. Ни на Беломорканал, ни на Соловки его не отправили. Сидел недалеко от дома в какой-то пересыльной тюрьме. Организовал там обувную артель. Надо было во что-то заключенных обувать, вот он и плел для них лапти. Подобрал себе подручных посноровистей и к концу срока стал, в некотором роде, главным модельером. Бригада гнала поток, а он – сувенирные экземпляры в экспортном исполнении для жен и подружек тюремного начальства.

Так что перевоспитать за три года его не успели. Вернулся он в Москву белокаменную и снова занялся любимым делом, а числился золотарем.

Кстати, вы знаете, кто такой золотарь?

Ювелир, говорите. Нет, ребята, чуточку поскромнее. Ассенизатор – увы, мои дорогие.

Ювелиром он был в другом деле, в любимом. Квалификация в кутузке не пропадает, и нужные адреса за три года не позабылись, правда, некоторые заведения успели по десять раз координаты сменить, но хороший волчий нюх за версту уловит дух. И снова зачастил он в дома, где собираются ловцы удачи. Однако осторожничал. Подозрительных людей старался не обыгрывать.

А когда в тридцать седьмом году его загребли по второму разу, и опять как левого эсера, дедушка очень удивился и потребовал разъяснений. Да некстати потребовал. Работы у следователя было невпроворот, и ликвидировать политическую безграмотность гражданина Петухова было некогда, поэтому отправили дедушку набираться ума-разума далеко-далеко за Уральский хребет, ровно на десять лет. И только в городе Тайшете, на таежной реке Бирюсе узнал он, что левые эсеры в карты не играют, а если и случается для времяпрепровождения, то всего лишь на щелбаны. Расстроился, конечно, что целых три года зря лапти плел, но, с другой стороны, руки у него оказались развязанными, – если левым эсером его окрестили по ошибке, значит, играть он может с кем угодно. И он играл. А с его талантом даже в лагере был и сытым, и одетым, и пьяным, и с табачком.

Но это еще не все.

Гора с горою не сходится, а дедушка встретил в лагере того самого сотрудника, который сделал его левым эсером и упек на три года. Не среди кумовей встретил, а на соседних нарах. Вот такие вот зигзаги. Боженька любит иногда пошутить. Сотрудник, конечно, не узнал его – мало ли таких перед глазами промелькнуло. А для деда он все равно что крестный. Тут хоть наголо остригись, хоть бороду отращивай – не замаскируешься. И сели они играть. Пока мусолили картишки, слово за слово, дед выведал у бывшего сотрудника, что ходил он в притон вовсе не по заданию. Так что отвернись в тот день удача, проиграйся дед – и гулял бы спокойненько на свободушке. Но в том-то и дело, что проигрывать он не любил.

Обыграл крестного и во второй раз, и в третий обыграл. Да так обыграл, что фрукт этот расплачивался до конца срока.

Чем расплачивался, спрашиваете?

Не натурой. Дедушка в этих вещах был консерватором. Он в Бога верил. Выпивкой расплачивался, табаком, чаем и мелкими услугами: принеси, подай, портянки постирай. Лакея себе выиграл. И служил он дедушке до самого сорок седьмого года.

А в сорок седьмом дед снова вернулся в Москву. Улицы в столице, сами знаете, кривые, дня не пройдет, чтобы с кем-нибудь из земляков или родственников нос к носу не столкнуться. Так и дедушка, зашел пивка выпить и оказался за одним столиком с дядькой моим по материнской линии. Пивом, конечно, не кончилось, особенно когда дед узнал, что у него очередной внук растет, в честь него Алексеем названный. Выпили за здоровье внука, потом за то, чтобы внук табак не курил, чтобы водку не пил, чтобы в карты не играл и так далее. От всех пороков вроде бы огородили. Пока такой огород строишь, и устать немудрено. Легли отдохнуть под кустиками. А время весеннее было, первые числа мая. Земля еще не прогрелась.

В три дня скрутило дедушку. Сибирские морозы перехитрил, а майское солнышко в западню заманило.

Такой вот корень.

Ботва тоже не жидкая выросла. Но ботва есть ботва.

Спрашиваете, за чье здоровье пили?

За мое. За чье же еще? Знал бы, что так получится, я бы не спешил на этот свет. Подождал бы до его возвращения. Авось бы и другим человеком вырос. Да как знать?

Точное время

А начались мои приключения еще до появления на свет. Тут и прапра, и дедушка, и папаня – все понемногу постарались. Наследства от Петуховых не остается, а от наследственности никуда не денешься. Чем богаты, как говорится…

Родился я в поезде, но это ничего не значит и к приключениям не имеет никакого отношения. Поезд – вполне нормальное место для рождения человека, которому суждено всю жизнь болтаться по различным вокзалам и гостиницам. Это еще не начало приключений. Вся закавыка в том, что меня вообще быть не должно. Судите сами: отец вернулся с фронта первого сентября сорок пятого, а тридцатого декабря сорок пятого года я уже родился. Теперь отнимите. Странная цифра получается, не так ли? Пусть и записали меня на первое января нового года – все равно не складывается и не вычитается. Правда, знал я одного химика, не из тех, что над пробирками колдуют, а из тех, что определенный отрезок жизни отдают на строительство химкомбинатов. Химик рассказывал, что родился четырехмесячным, и до получения паспорта его держали в банке со спиртом, потому он якобы и распохмелиться никак не может. Но химикам я никогда не верил и к спирту равнодушен – пиво предпочитаю. К тому же появился на белый свет, имея почти пять килограммов живого веса, это я сейчас поисхудал, а тогда пухленький был, щеки со спины проглядывались, и крикливый – все проводницы сбежались. Так что походил я больше на десятимесячного, заждавшегося свободы. Но каждый лишний месяц был против меня.

В такой арифметике без алгебры не разберешься.

И все-таки батя насчет моего происхождения не сомневался. Он знал, что появился я на свет благодаря жене майора Воскобойникова.

А история получилась такая.

Заняла батькина часть польский городишко. Вошли и остановились. Немцы, грешным делом, тоже умели воевать и отступали не так быстро, как нам хотелось бы. И вот заклинило. Время идет. Победа близка, а смерть еще ближе. Оттого и завелись шашни у командира батькиной части майора Воскобойникова с настоящей полячкой. Не выносил командир простоя. Да и полячка была с глазищами вполлица и волосами ниже колен. На войне – день за два, а военная любовь и того круче. Да тут еще месяц март. Майор свою подругу подарками заваливает. Солдатам тоже кое-что перепадает. И муштры никакой. Хороши деньки – ни длинны, ни коротки, – только жаль, что их немного. Прошел слушок, будто наступление готовится. Майор для прощания с паненкой ящик шампанского раздобыл. Но тут уже заседания одно за другим пошли, майора туда-сюда теребят, вызвал он батьку моего и велел отвезти ящик по адресу. Сел батя в танк и погнал. У него эта игрушка с пушкой послушнее лошади была. Он на ней и за водой ездил, и вдовам пахать помогал, и по снабжению мотался. Снабженец на такой машине намного обаятельнее выглядит, ему и отказать не у каждого язык повернется. Дорога до командирской крали была знакомая. Едет, соображает, как погалантнее подарок преподнести. В переулке перед домом притормозил, ящик, перевязанный бантом, подвесил к стволу своей элегантной машины и подкатил так, чтобы подарок аккуратненько повис над подоконником – протягивай руки и бери… да помни блестящих русских офицеров и русских солдат-умельцев.

Жест изобразил, а оценить некому. Панночка моцион совершала. Посидел батя на крылечке, покурил – нет хозяйки. Что делать? Обратно везти? Но приказано было вручить, а военные приказы должны выполняться, иначе не победишь. Взял он тогда гвоздик, поковырялся в замке, и дверь открылась. Для хороших рук – это пара пустяков. Занес шампанское в хоромы панские, огляделся – лепота. Только порядку маловато. В стенку огромные часы вмонтированы, амурами да венерами разукрашенные, а не тикают. Мастеровой человек мимо сломанного механизма редко пройдет, а если механизм ко всему еще и диковинный, ненашенский какой-нибудь, тогда к любопытству и бахвальство примешивается. А что греха таить, есть такая слабость у моих предков. И решил батя удивить командирскую зазнобу, повторить подвиг Левши и показать ей, что русский солдат не только стрелять умеет.

Голова у моего батьки шестьдесят первого размера, с такой, если даже на треть заполненной, можно в большие люди выйти, а у батьки значительно больше, чем на треть. Только образования серьезного не хватает. Времена сложные были, дедка наш… я уже рассказывал, дома не сидел, воспитанием не занимался и помощь от него нерегулярная, а семья большая, прокормиться трудно… Однако батя пять зим подряд бегал в волостную школу. Девять верст туда, девять – обратно. Учителей там было всего двое. Один вел русский язык, историю и географию, второй – арифметику и физику. Просветители были братьями и, плюс ко всему, близнецами. Оттого у батьки и знания получились немного путаными: Пифагор у него вместо Ганнибала с римлянами воевал, а Исаак Ньютон папуасов от проказы лечил. Только и поправить его в том захолустье некому было. Мать хвасталась, что охмурила самого грамотного парня, который не только читать-писать – велосипеды умел рисовать. А что? По тем временам велосипед был все равно что для нас космический корабль. После братьев-близнецов он еще на каких-то курсах поучился, и этого ему хватило, чтобы стать великим специалистом по тракторам и заодно – первым парнем на селе. Благодаря стальным лошадкам, он и в тридцать седьмом на свободе удержался, когда деда и дядьку, бывшего командира полка, посадили. Кочевал с одной МТС в другую, где ремонт, где посевная, где уборочная – специалист везде нужен. Дело сделал – и дальше, пока любознательные товарищи присмотреться не успели. Так и уцелел. Вышел из окружения с минимальными потерями. Один раз патефон в спешке оставили, потом сундук в дороге не укараулили. И сестра потеряла полтора года.

Каким образом, спрашиваете?

Самым нелепым. Она родилась в тридцать шестом. А в тридцать восьмом маманя по неграмотности растопила печку ее метриками. С перепугу чуть в слезах не утонула. И немудрено – попадешь в милицию, а там за потерю документа возьмут да и припаяют лет пять, если не больше… Батя, конечно, храбрился, утешал как мог. Только много ли сможешь, если не сегодня, так завтра в казенном доме поджидают. Но все-таки придумал: переехали в соседнюю область, и он, еще до устройства на работу, прямо с вокзала, заявился в больницу, выпил с кем полагается и получил справку, что в дороге у него родилась дочь. Восемнадцати месяцев как не бывало. Сестрицу такая потеря пока не удручает, омолаживает, можно сказать, но ближе к пенсии – как знать, там своя арифметика и счет в другую сторону пойдет.

Но батя в той суматохе о ее пенсии не думал, он и до своей-то не надеялся дожить. Одного посадили, другого сослали, третий без вести пропал… И надежда только на стальную лошадку, у которой черепашья скорость, и на госпожу удачу.

Однако вернемся к часам – они, конечно, не велосипед и не трактор, но очень уж захотелось бате себя показать.

Открыл, значит, дверцу и прикидывает, как бы в механизм заглянуть: один шурупчик отверткой потрогал, другой покрутил… и вдруг стена подалась.

Представляете?

Чуть нажал, и она поехала, как турникет на проходной, вокруг оси. Не вся стена, разумеется, а часы, вмонтированные в дверь. Повернулись, открыли проход, а дальше – ступеньки в тайник.

Завалилась суббота за пятницу.

Батя чуть было не сунулся туда, но вовремя унюхал запах табака, запах благородный, а майор Воскобойников, кроме махорки, ничего не признавал. Да и зачем ему в тайнике прятаться на завоеванной территории? Значит, кто-то чужой… Батя потянулся за автоматом да вспомнил, что в танке его оставил – неудобно же к даме с оружием.

Как быть?

На столе – патефон и ящик с шампанским. На полочке перед зеркалом – ножницы и одеколон.

Кстати, об одеколоне. Выпил батя на День танкиста. Нет, не одеколона. Наружные напитки он употреблял строго по назначению. Выпил нормальной русской водки. И захотелось ему ради праздника постричься. А парикмахерша сдобная, как французская булка. Пока простыней окручивала, нечаянно прижалась. Потом еще раз. При ее работе без этого не обойтись, особенно если выпуклые места в избытке. А много ли пьяному надо, чтобы воспылать. Облапил за талию – и на колени. Да просчитался – дамочка оказалась чьей-то верной супругой, и с характером. На его невинную шутку своей шуткой ответила. Сначала постригла под пионерскую челку, а потом, вместо одеколона, обрызгала какой-то вонючей пакостью. И батя с детской прической и странным ароматом отправился в гости. Хорошо еще не домой. Маманя бы растолковала ему, с чем едят французские булки. Друзья-однополчане выручили, остригли его под Котовского, а запах попробовали одеколоном перебить, но не получилось. С неделю благоухал.

Но это уже после войны было. А там… тайник, в котором прячется неизвестный враг, а под рукой только ножницы.

И как, вы думаете, он выкрутился?

А вот как.

Поставил немецкую пластинку. Врубил музыку на всю громкость. А сам бутылку в руки – и к часам. Спрятался за ними и ждет. Ждал недолго. Немец услышал свою музыку и понял это как приглашение: все, мол, спокойно, прошу любить и жаловать. Он даже насвистывал, поднимаясь.

Ну а дальше – главное, не перестараться, рассчитать удар так, чтобы бутылку об голову не разбить и память из «языка» не вышибить.

Это у бати аккуратненько получилось.

Пленника связал, шампанское выпил.

Через неделю к ордену Красной Звезды представили. Батя, когда еще патефон заводил, понял, что там офицер прячется – не будет же командирская краля с солдатней путаться, но чтобы в тайнике целый оберштурмбаннфюрер сидел, да еще с важными стратегическими документами, этого он не ожидал, это чистое везение.

Кстати, и майору Воскобойникову повезло – окажись немец по чину ниже, чем он, – суда офицерской чести не миновать, быстренько бы подрыв авторитета пришили. Но майор и без суда скис. Мало того, что шуточки свои всегдашние позабыл, он и материться перестал. Все чего-то думает, думает. А чего думать? Ордену завидовать не должен – свои в три ряда. Из-за крали расстраиваться – тоже не в его натуре. Но что-то с мужиком случилось. Смотреть больно. Того и гляди, под пулю подвернется. Посоветовались солдаты, которые из старичков – жалко терять боевого товарища в конце войны – и велели бате переговорить с майором, снять камень с его души.

Майор словно ждал его. Безо всяческих прелюдий налил две кружки до краев и говорит: «Езжай, Лука, в командировку в город Сыктывкар, живет там у меня жена законная, и есть подозрение, что не очень она скучает обо мне, езжай и разведай, у тебя нюх на этих тыловых оберштурмбаннфюреров».

Но время-то военное, просто так не проедешь, поэтому выписали батьке командировку на Урал, не помню точно, в какой город, а по дороге он должен был заглянуть куда следует.

У жены майора Воскобойникова в городе Сыктывкаре никакого оберштурмбаннфюрера батя не застал, и тайника у нее в квартире не было. Да и не шибко-то он искал, не с его характером шпионить за чужими женами. Тем более что благодаря этой прекрасной женщине выкроилась ночка домой заскочить. Рискованно, конечно, было, могли и за дезертира принять. Поэтому затемно пришел и до рассвета вышел. Как будто и не было его.

Оттого и принялись соседи и кумушки считать да пересчитывать мои месяцы. Для мужиков аргументы найти нетрудно, а завистливой бабе рта не заткнешь. Мать, бедняжка, на улицу выйти боялась. Сидит и ревет целыми днями. Тут уже и батька испугался, как бы от такой нервной перегрузки дурачок не родился. С маленьким приветом для нас, Петуховых, вроде как норма, но чтобы совсем дурак – это уже излишки, перебор называется. И плюнул он тогда на всю сплетенную свору одним плевком, погрузил свой табор в вагон и айда в стольный город Москву.

Самую малость не доехали, всего триста километров. И во всем я виноват, потерпел бы немножко – и родился б столичным жителем. Куда там – свободушки захотелось. Видать, и вправду маманькино нервное напряжение сказалось на моих умственных способностях…

Пришлось выходить на первой же станции. Еще по дороге в больницу увидел батя, как трактор на буксире полуторку тащит, и понял, что работа для него найдется. На торфоразработке без трактора не обойтись, а трактору без механика… и подавно.

Здесь и завязли.

А вскорости облигация выиграла, так что у меня с самого что ни есть начала – из одной крайности в другую.

Близкие родственники

Играть с государством в азартные игры на деньги – занятие рискованное. Дед мой считал, что карты намного надежнее облигаций. Но деду проще, шулер человек свободный, а советский человек должен быть сознательным. У него выбора нет. Он обязан покупать облигации. И, представляете, – одна выиграла. Маманя с батей на радостях даже к имени моему примеряться начали. Жалели, что мальчик родился, была бы девочка, тогда бы обязательно назвали – Облигация. Но какую-то память о выигрыше оставить хотелось. И они купили радиолу. Возвращаются с базара, а возле самого дома встречают парторга, да еще и с пустыми ведрами. Маманя у меня суеверная, ей что поп, что парторг – все равно примета дурная. Бросила она отца с радиолой и сломя голову – к люльке. А я уже выпал из нее. Лежу на полу и молчу, вот вам и везучий мальчик. Со мной ничего не случилось, а мать чуть от перепугу не умерла. Мне бы извиниться за неудачную шутку, но в полтора месяца говорить еще не умел.

С юмором между нами, Петуховыми, некоторые сложности – не всегда понимаем друг друга. Я уже намекал, что не всю мою родню по кочкам несет, основная колонна катит по наезженной дороге. Тетка моя учительницей в Питере работает, и дети у нее все учителя, даже дочери в галстуках ходят. А мои братаны – оба подполковники: старший летчик, средний – подводник. Но закавыка не в чинах… просто те Петуховы, которые воображают себя нормальными, не то чтобы не любят других Петуховых – любят, наверное, однако считают, что мы их якобы позорим, поэтому стараются держаться подальше. Учителя и подполковники – народ солидный, и от этой самой солидности – немного неуклюжий. Потому и неловкости иногда случаются.

Батя мой приехал в Москву к младшему брату. Подарков огородных полную сумку приволок. Пришел в дом, а квартира на запоре. Скучно стало. И в сортир захотелось. Не бежать же в скверик – понимает, что в столице находится, неудобно родню позорить. Достал из кармана гвоздик. Поковырялся в замке. А вы же знаете, что в механике он кое-что петрит. Пять минут, и вход свободен. Забросил папаня вещички и – пулей – на горшок. Даже дверь за собой не запер. И в ту же самую дверь, чуть ли не следом за ним, врывается наряд милиции. Старуха соседская увидела, как он к замку примерялся, и позвонила, а милиция, на удивление, не задержалась.

Руки в гору! Сдать оружие! Кто такой?

Батя объясняет – к братану, мол, приехал, из провинции, фронтовик бывший… А милиция у нас недоверчивая, особенно к честным людям. Заковали в кандалы, дуло под лопатку – и повели. Шаг вправо, шаг влево – повторение мать учения. Выходят на улицу и нос к носу – с братаном. Батя ему – выручай, мол, Андрюха! А тот видит конвой с пистолетами, морду тяпкой и – мимо своего дома, чтобы со следа сбить. Милиция тоже не глухая – извините, мол, товарищ, не сможете ли опознать задержанного гражданина?

– Не могу, – говорит.

А батя от такой наглости аж заикаться начал, наверное, и лицо перекосило до неузнаваемости. Стоит, бормочет:

– Ты что, Андрюха, родного братана не узнаешь?

– Первый раз вижу, – говорит и перед милицией извиняется.

А милиция – перед ним.

Доставили батю в участок. Допрашивают, но, кроме признанья в грабеже, ничего слышать не хотят. Байками про двоюродных слесарей московских кузнецов они якобы уже сыты.

А дядька поблуждал по закоулкам, убедился, что «хвоста» не прицепили, и домой пришел. Увидел подарки деревенские. Соседей расспросил. Узнал, что к чему и при каких обстоятельствах случилось недоразумение. Совесть заныла. Ночь промучился, а наутро отправился выручать, – не признал, дескать, извините еще раз, а напоследок с порога в третий раз извинился.

На батю, разумеется, извинений не хватило. С бати – бутылку, за то что выручил. Заступил, а магарыч слупил.

Думаете, перепугался? Нет. Осторожность проявил. Дело-то в сорок девятом было. Тогда многих гребли. Подумал, что в органах вспомнили непролетарского деда или какие другие грешки обнаружили – мало ли во что может влипнуть братец Лука… Короче, семь раз отмерь – один раз не зарежут.

Я, конечно, с батькой себя не равняю, но и мои братцы-подполковники порою шарахаются от меня. И началось это с самого детства.

Когда я родился, у старшего, который летчик, уже с девчонками шуры-муры налаживались. Свидания – одно за другим, а тут я, словно камень на шее. Даже хуже чем камень. Камень молчит, а у меня голосище, как у пожарной машины, вдобавок и кран у этой машины держит не очень надежно, не сказать, что подтекает, но открывается без предупреждения. Сам я таких подробностей не помню, но братья утверждают, что именно так, и даже хуже.

Провинился братец, наказали его няньканьем, а у него свидание – пришлось идти со мной на руках.

И в его пору, и в мою все поселковые влюбленные встречались на линии – чем не бульвар: елочки в два ряда, сухая дорожка для прогулок и романтический ветер от пролетающих поездов. Какие там страсти кипели, как-нибудь после расскажу. Стоит, значит, братец и ждет свою принцессу. А я возьми да и надуй в пеленки. Не одеколоном, разумеется. Но без всякого злого умысла – откуда ему взяться в нежном возрасте – просто несчастный случай. Да как объяснишь, если в запасе единственное слово «ухо», я его на седьмом месяце освоил. Оправдаться не смог, и братан оценил мою неловкость как врожденную вредность. За добро – добром, а за вредность – вредностью. Зашел он в лес, засунул меня под елочку и скорее назад, к месту встречи. Пока бегал, подружка нарисовалась. Взялись за ручки и пошли. Маршрут у всех одинаковый: от казармы до моста, а если погода сухая, за мостом можно в березнячок свернуть. Да не ухмыляйтесь вы, им же всего по шестнадцать лет было, чистые романтические прогулки. Весной за мостом подснежники росли, летом грибы попадались. Неважнецкие грибки, но им, на мое несчастье, повезло, – набрели на выводок белых. Одну семью срезали – вторую охота найти. После второй – третью, в азарте все забываешь. Часа три бродили. Потом нанизали добычу на прутья и счастливые повернули к дому. Забирать меня при подружке он постеснялся, проводил ее и потом уже побежал в лес.

Прибегает, а меня под елкой нету.

Пропал мальчик. Цыгане украли. Братан чуть ли не плачет. Да какое там чуть ли! Скулил, наверное, как соблазненная и покинутая. Это он потом уже рассказывал, как вернулся домой, спрятал за пазуху трофейный кортик, подаренный отцу майором Воскобойниковым, и направился в табор, чтобы отбить похищенного младенца или умереть. Задним зрением все мы красавцы, до табора он, кстати, не добрался. Батя перехватил. Пришлось объясняться, выкладывать, куда подевалось чудо в пеленках. А братан потому и рвался к цыганам и жизнью рисковать был готов, лишь бы избежать этого разговора.

Выволочка ему потом была, а для начала они помчались в лес, чтобы еще раз поискать, а то ведь молодые елочки, как цыплята, одну от другой не сразу отличишь.

Никакие цыгане меня не украли. А жаль. Глядишь бы, и распевал сейчас: «Мне, цыгану, по карману «Волгу» быструю купить…». Нашли меня под одной из елочек. Спал как суслик. А что бы не поспать на свежем воздухе под птичье пение? Самый здоровый сон.

Не украли меня цыгане из-под елки и украсть не могли, потому что цыгане в лес не ходят, делать им там нечего. Волки тоже не тронули, не водятся они в том лесу. Зато водятся муравьи-ссыкунцы, и в больших количествах. Думаете, они человечину не едят? Едят. Еще как едят – и пропитую, и прокуренную, а уж от молоденькой – тем более не откажутся. Но я их перехитрил. Запах детских пеленок действует на муравьев, как надвигающийся ливень. Он их по муравейникам разгоняет. Крохотный был, а уже учился выживать.

От цыган и волков спрятался, муравьев распугал – можно бы и расслабиться. Да в Библии вроде сказано, что покой нам только снится. Второй-то братец тоже в подполковники метил. Когда ему было одиннадцать, мне – четыре, и поэтому он считал меня круглым идиотом. Выйти со мной на люди для него страшнее пытки было. Особенно его раздражала моя красная рубаха, которую мать из собственной кофты сшила. А мне она, наоборот, нравилась. Откуда четырехлетнему пацану знать, что в женской кофте ходить неприлично. И брат мне тоже нравился, таскался за ним, как хвост.

Забежал он как-то к дружку, а меня у калитки оставил. Сижу, скучаю. И вдруг вижу – гуси меня окружают, здоровенные, с меня ростом, шеи вытянули и шипят. Я хотел было за калитку прошмыгнуть, да опоздал – путь отрезали, не гуси, а группа захвата из войск особого назначения. Я в крик, да разве их гогот перекричишь. Налетели, сбили на землю и на лежачего накинулись. Сначала я еще отбивался, одному ногой под клюв заехал – сразу шипеть перестал. Был бы в ботинках – лежать бы гусаку в нокауте, но ботинки по будням трепать не полагалось. Одного утихомирил, другие наступают, как те вятские – ребята хватские, полезут драться – семеро одного не боятся. И гуси такой же породы. Пришлось уходить в глухую защиту – голову руками обхватил и носом – в траву, чтобы глаза не выклевали. Но обратите внимание – голову уже тогда берег, полагал, что это самое ценное во мне, – заблуждения ранней молодости. Когда братан спасать меня выскочил, я уже без сознания лежал. Чуть припоздай, и насмерть заклевали бы.

Братану за это побоище от батьки крепко перепало, а мне – от братана. Ну а гуси, они даже из воды сухими выходят, на то они и гуси.

Но я не злопамятный. В то же самое лето едва не погиб, спасая гусенка. Сидел на мостике, а по дороге стадо коров с пастбища возвращалось. Шло себе, да и ладно, они каждый вечер так шли, ничего интересного. Вдруг вижу, гусенок у них между копыт мечется. Пушистенький такой, малюсенький… наступят – и в лепешку. Ну я и кинулся спасать. Так ведь он с перепугу не дается. Бегал, бегал за ним между коровьих ног и, видимо, поднадоел крупному рогатому скоту. Одна хвостом по затылку заехала, вроде как предупредила, чтобы не вертелся где не положено. Я не послушался. Тогда уже другая, которая построже, подцепила под зад и выбросила с дороги. Повезло, что на комолую нарвался. Но прелести полета и жесткость падения запомнились надолго. Кстати, летел я с куском хлеба в руке: было такое лакомство – корка черного хлеба с подсолнечным маслом и крупной солью. Так вот, когда я очнулся, сразу же начал горбушку эту искать, но не нашел, и тогда уже крик поднял. В очередной раз чуть Богу душу не отдал, но уже без братской помощи. Сам наскреб, а удача – выскребла.

Потом, опять же без посторонней помощи, падал с дерева, падал с крыши и падал с лестницы.

Потом чуть не сгорел на рыбалке: придвинулся во сне к тлеющему костру и заполыхал.

Собаки меня раз пять кусали, и одна вроде немножко бешеная была – чувствую иногда, вроде как не в ту степь заносит.

Из ружья в меня три раза стреляли.

Бензином травился.

В машине угорал.

С мотоциклом под откос падал.

И так далее. Короче, весь набор аварий и несчастных случаев. Не знаю, как цел остался.

Единственное, чего не случалось, – ни разу не тонул. Видимо, и впрямь – кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Но на всякий случай надо сплюнуть через левое плечо и постучать по деревяшке, то бишь по собственной, забубенной.

Дальние родственники

Я, пожалуй, обманул вас, когда заявлял, что у Петуховых сплошные крайности – или разгильдяй, или подполковник – и ужиться они не могут. Есть исключение – и тот и другой ужились в старшем брате моего отца. Обе крайности в одном человеке. Полком в Гражданскую войну командовал, а из кого в большие начальники вырос? – из самого отъявленного Петухова. Дед не прочувствовал, а пьяный поп не докумекал, какого сына Лукой обозвать, а какого – Михаилом. Ни к учебе, ни к ремеслу, не говоря уже о грязной работе, у дяди Миши тяги не просвечивало уже с детства. Зато драться был горазд. Чуть затронь, раскраснеется как рак, вцепится в обидчика – два здоровых мужика оттащить не могут. Никому спуску не давал. Недели без драки не выдерживал. А едва усишки пробиваться начали, девки голову забили. Отправят непутевого косить, значит, – в кустах с какой-нибудь кралечкой спрячется. Отправят копнить – под первой же, самой крохотной копешкой пристроится. Девки ради него последний стыд теряли. Отсюда и с парнями отношения не самые теплые. То в одной деревне подкараулят, то в другой. Иной раз еле до дома доползал, но день-два отлежится, и опять выбитая дурь скапливается, опять на подвиги тянет. И случилось темное приключение с приказчиковой дочкой – или с обеими – по-разному рассказывали. Приказчик мужскую родню собрал, и устроили охоту, но пока ловили – сват приказчика с проломленной головой оказался. Суд – плох, а самосуд – еще хуже. Большие тучи над домом повисли. Парню деваться некуда, чтобы родню в свои беды не впутывать, пришлось в неполные восемнадцать бежать в город. Обиженные грозились разыскать и притащить в деревню для ответа, но тут стряслась революция, не до него стало. Наши думали, что пропадет сорванец. Если уж в деревне с пути сбился, то в городе совсем заплутает. А он ничего, выдурился. Бывшие подружки за упокой грешной души его свечки уже поставили и замуж повыходили, а он в конце Гражданской возьми и заявись в деревню… и не каким-нибудь условно-освобожденным, а командиром полка с «маузером» на боку и саквояжем подарков в руке. Погулял неделю, свел с ума молодую учительшу и отбыл на юг для прохождения дальнейшей службы по ликвидации недобитых банд. А оттуда в Туркестан – драться с басмачами. Легенды о его подвигах, одна страшнее другой, кружили по деревне и постоянно пополнялись. И Махно он чуть ли не изловил, и у Буденного на спор броневик выиграл, и со сбитого аэроплана в речку спрыгнул, и Ленина от второго покушения спас – все это якобы рассказывал он в своих письмах к учительше. Влюбленная женщина не жалела красноречия на своего героя. Народ с удовольствием слушал и разносил славу по округе. Только наши, Петуховы, не очень верили в ее байки, они-то знали: расписываться Михаил научился, а писать, мягко говоря, не очень. Хотя в геройстве ему никто не отказывал, ну и, конечно, в том, что касается женских юбок. Короче, вернулся дядька из похода женатым человеком и отцом трех наследников славы. Двое из них в одном месяце родились, а третий на полгода моложе.

Говорите, что такого не может быть?

У Петуховых все возможно.

Те, что постарше, родились на Украине. Клима, названного в честь Ворошилова, подарила законная жена… второго, Яшку, принесла цыганка-певица. Принесла, в смысле родила, а не подбросила папаше. Ну а третий – от узбечки. Иваном назвали. Одним словом – интернационал. «Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой идти готов…»

Дед наш, как только после первого срока освободился, отыскал свою гордость, сына – красного командира, надеясь поскорее устроиться в новой жизненной ситуации. А тот и слушать не захотел ни о каких делах, пока старик не полюбуется на внуков. С женщинами дядя Миша вел себя, может, и легкомысленно, а детей любил во всю широту своей необузданной натуры. Поэтому и цыганку, и узбечку устраивал жить всегда поблизости от законной семьи и каждое лето всех трех пацанов отправлял в один лагерь – пионерский, разумеется, – для развития и укрепления братских чувств. Правда, законный посматривал на побочных немного свысока, но родитель всегда наказывал его за гонор. Деду, кстати, больше других понравился цыганенок.

Потом деда арестовали во второй раз, а через полмесяца забрали и дядьку. Сыну пришлось отвечать за отца, или отцу – за сына, или каждому за себя? – дело темное, может, стуканул какой-нибудь урод, что красный командир подает пример многоженства, – и загремел красавчик. Может, простая случайность, кабы знал да ведал, загодя пообедал. Только рассчитываться за случайность пришлось сполна. Невинный дедушка освободился через десять лет, а невинный дядя Миша так и пропал.

Случилось это, разумеется, в тридцать седьмом.

Клим к тому времени уже в комсомольцах ходил. Дурную весть, как неприличный запах, утаить невозможно. Учуяли в школе, и сразу же комсомольское собрание.

Как? Почему? Откуда?

Настроились было исключать, а Клим, опережая бдительных товарищей на два хода, заявляет, что в родственных отношениях с гражданином Петуховым не состоит, и фамилия у него теперь не какая-нибудь, а Чумаченко – и даже пролетарское происхождение фамилии разъяснил, напомнил тем, кто не знает историю, что чумаками называли украинских крестьян, занимающихся извозом. Вовремя сообразил перевести стрелку на материнскую линию. Короче, умыл ретивых и остудил горячих. Погасил волну и затаился, а перед войной без лишних осложнений поступил в институт.

Яшку с Иваном из комсомола никто не выгонял, потому как в родственниках врага народа не значились. Яшку, собственно, и выгонять было неоткуда, отряд передовой молодежи забраковал его за плохую успеваемость еще до ареста дяди Миши.

Законную супругу по допросам таскают, а цыганка с узбечкой как были в тени, так и остались. Женщины, даже подружки, тайно враждуют, а о соперницах и говорить неудобно. Мужское братство другим законам подчиняется. Попал один в беду, значит, остальным отсиживаться неприлично. Пришли Иван с Яшкой пострадавшего брата утешить, а тот им прямо на пороге повторил сказанное на собрании и дверь захлопнул. Яшка стучаться начал, потом грозить через дверь. Иван еле оттащил его, уговорил не поднимать скандал на людях, чтобы жизнь матерям не усложнить. Но настырный цыганенок все-таки подловил Клима на улице и «зажег» братцу по «фонарю» под каждым глазом за отречение от героического отца.

Потом началась война. Всех троих под одну гребенку – в пехоту. Но парни толковые, немного пообтерлись, и каждый по своим способностям определился. Клим немецкий знал и выбился в переводчики. Иван к снабженцам пристроился. А Яшку взяли в разведку. Петуховская кровь, перемешанная с цыганской, – для такого «ерша» лучшего применения на войне не придумаешь. Служил и смекалисто, и ловко, и удачливо, однако звезд на погоны не заработал. Зато на грудь – во всю ширину.

В ширину, говорю, а не в ширинку. Ухом надо слушать, а не брюхом.

Короче, осенью сорок третьего Яшку представили к Звезде Героя. Но получить не успел. Обмывал награду с друзьями и по пьянке угнал машину у командира дивизии, а тому, по закону подлости, приспичило куда-то ехать. Дело повернули так, будто из-за несчастной машины сорвалась важная операция, – нашли стрелочника. И заступиться никто не посмел, и награды не помогли, цыганское счастье долгим не бывает. Трибунал, приговор к высшей мере, сразу же замененной на штрафбат. Пока в разведке рисковал – ни ранения, ни контузии, а там в первом же бою… Наповал. Батя мой уверен, что его какой-нибудь придурок из заградительного отряда застрелил.

А Иван, между прочим, вернулся с войны тоже при «иконостасе». Награды, правда, не ахти какие звонкие, но ведь не разведчик же, а самый обыкновенный снабженец. Не каждому на таком фронте отличиться дано. А он смог.

Дело в том, что кроме всяческого фуража и боеприпасов приловчился он поставлять на передовую веселых девиц для среднего комсостава.

Где он их находил, спрашиваете?

Да везде. Там, где есть земля и воздух, всюду произрастают и веселые женщины. Главное, разглядеть и уговорить. А уговаривать он умел, ласковый был, даже без выпивки в душу влезал.

Комсостав его, разумеется, ценил, только народец там неблагодарный, привыкший подарки как должное принимать. Но однажды Иван осчастливил кралей зачуханного писарчука, лысенького и с родимым пятном вполщеки. Не ради корысти, просто пожалел бедолагу. А жалость – не жадность, этот ключ самые тяжелые засовы на самых неожиданных воротах открывает. И писарчук, когда в очередной раз переписывал наградной список, внес в него Ивана. Сначала на медальку. Начальство, не вчитываясь, подмахнуло. Через некоторое время операция повторилась. Потом еще…

После войны менять свою армейскую специальность Ивану не захотелось. Работы в России много, но хорошей всегда не хватает, особенно в Москве. Пришлось трясти наградами, полученными за ратные подвиги. Яшку награды погубили, а Ивана выручили – взяли его начальником снабжения в солидный трест. Самым молодым начальником стал. Был бы с дипломом, взлетел бы и выше. Но с грамотешкой не ладилось, не лезли науки в его хитроумную голову.

Клим другое дело, тот после войны добил свой институт и прямым ходом – в научно-исследовательский, диссертацию писать. Да нелегкое, видать, это занятие. Три года писал и столько же переписывал. Неизвестно, когда бы эти писания закончились, если бы не встретил случайно незаконнорожденного брата, которого перед войной на порог не пустил. Кто старое помянет, сами знаете что бывает, тот в камбалу превращается. Врагов народа к тому времени тоже простили и тоже призывали старое не поминать. Что было, того не вернуть. Горячий Яшка наверняка бы довел старый разговор до точки, а Иван – мужик обходительный. Выпили по такому случаю. Клим рассказал о своих бедах, а Иван – о победах. У него к тому времени и впрямь была настоящая «Победа» стального цвета: купил списанную после аварии, а потом сделал ее новой. Выслушал Иван жалобы невезучего брата и попросил познакомить с его учеными начальниками. И закрутилось дело. И расклинилось там, где раньше клинило. Умел Иван разговаривать со средним комсоставом, знал, с какой стороны подойти, а военный или ученый – для него разницы никакой.

По возрасту они мне в отцы годятся, а вообще-то приходятся двоюродными братьями. Каких только ветвей не растет на петуховском родословном древе. Я с ними не знаком, редко в Москве бываю, а батя знал их еще пацанами, правда, Клим ему уже тогда не нравился, слишком капризничал, а к Ивану и после войны заезжал, с тем попроще, хоть и полы в коврах, и горка, полная хрусталя. Иван даже к нам обещал наведаться, да так и не собрался. И с какой, собственно, стати гнать легковую машину из Москвы в поселок, где на дорогах грязища по колено.

Как ни крути, а столичные родственники – они всегда дальние.

Первые ошибки

Первый раз – в первый класс. Тогда еще без цветов приводили, потому что черемуха в лесах давно отцвела, а в огородах сажали только съедобные растения. Георгины в палисадниках появились года через три. Но образование было всеобщим и обязательным. Не сказать, что я сопротивлялся этому, но большим желанием отправиться в школу не горел. Вроде и любознательным рос, но дурной характер уводил мое любопытство почему-то всегда мимо школьных и прочих программ обучения. А в школу не хотелось просто из чувства товарищества. Дружок мой, Юрка, родился седьмого ноября. Двух месяцев не хватило. Он до тысячи умел считать. Отец ходил к директору школы, упрашивал принять, и все равно не взяли. Уперлись в букву закона.

Пришлось идти без друга. Первый день еле отсидел. Скукотища. Представляете, целые сорок пять минут на одном месте: ни встать, ни пробежаться, сиди и слушай всякую чепуху. Не по мне такое времяпровождение. Во второй день уроки еще длиннее показались. А в школу идти как раз мимо Юркиного дома. И я на третий день возьми да и сверни к нему. Не скажу, что заранее придумал, как-то само собой получилось. Родители ушли на работу. Он спокойненько досыпает. Бужу. Глаза вытаращил, не поймет, то ли утро, то ли вечер. Сначала испугался, потом обрадовался.

Сели играть в подкидного дурака. Способности к картам у меня наследственные, в семь лет я уже взрослых обыгрывал. Сидим возле окошка и поглядываем, когда соседка моя, учительница, курочек домашних кормить побежит. Как только Александра Васильевна мимо окна промелькнула, я портфель в руки и домой. Мать ни о чем не догадывается. Уставшему от занятий лишнюю ложку сахара в кашу кладет. Ей кто-то сказал, что сахар учебе помогает. А кашу не только масло не портит.

На другой день – снова к Юрке. Опять карты мусолим. Играем на щелбаны. У него на лбу шишка намечается, а у меня средний палец от битья заболел. Поднаскучило занятие. Хочется разнообразия. Но на улицу нельзя, заметить могут – поймают, в школу отведут. Я вспомнил про наш стог, он за дорогой стоял, рядом с огородами. Хороший стожок, особенный. Поселок-то на болоте строили, вода рядом, поэтому сено ставили на помостах. Вкапывали столбы, застилали жердями и хворостом, а на них вершили стог. Батя постарался приподнять или, наоборот, поленился глубокие ямы под столбы рыть, и у нас между землею и настилом не только лежа спрятаться, но и сидеть было можно. Я это место еще летом облюбовал, мы с Юркой частенько там играли. Вот и решили навестить любимое логово, а заодно и огурцов посолить. Добра этого дома и у него и у меня полные бочки стояли, но интересно же самим попробовать.

Утром я исправно прошагал пятьдесят метров по направлению к школе, потом перебежал дорогу и, крадучись, как разведчик в тылу врага, добрался до стога. Спрятался и жду. Юрки нет. Слышу, ворона на стогу каркнула. Чего прилетела, чего разоралась? Мне уже начинает казаться, что друга в плен взяли и допрашивают. Знаю, что не выдаст, но на душе все равно тревожно. Наконец-то появился. Проспал, как всегда. Но глиняную баклажку для засолки принес, не подвел. Где брать огурцы, головы не ломали. Чужой огород рядом. Днем, когда все на работе, бояться некого, заходи и собирай. Но идти – это слишком просто. Настоящие разведчики должны передвигаться только ползком. Ползать по мокрой траве не очень приятно. Геометриям нас еще не учили, но то, что кратчайшее расстояние между точками – прямая, мы уже знали. Однако еще не догадывались, что даже зверь не охотится рядом со своим логовом. Подползли к ближайшему огороду, раздвинули плетень и залегли в борозде между грядками. О том, что огурцы в сентябре уже отходят, мы даже не подумали. Кое-как насобирали корявых кособоких уродцев и очень обрадовались, когда попался здоровенный желтый огурец. И про укроп не забыли, с понятием действовали, даже корешок хрена выковыряли. С хреном долго возились, я палец поранил, но не сдался. Если уж взялись солить, значит, надо все делать по-взрослому.

Потом, когда вернулся домой в перепачканной рубахе, маманя рассердилась, допытываться стала, чем нас в школе заставляют заниматься. Но я же сообразительный, быстренько придумал отговорку. Сказал, что на пришкольном участке кролик убежал под сарайку, и я ползал добывать его оттуда. Выкрутился, да еще и героем себя выставил.

Огурцы посолили по всем правилам, очень хотелось сразу же попробовать, но вытерпели, понимали, что сразу нельзя, для засолки время требуется. Решили перенести пир на следующий день. Ждать, конечно, тяжело, но к тому времени я уже знал поговорку, что быстро только кошки рожают, да и то – слепых.

Долго ждать не пришлось. Вечером к нам заявилась хозяйка огорода с милиционером дядей Васей Кирпичевым.

Кто собрал урожай, пострадавшая выяснила и без милиции. Сама следствие провела. Тропа, которую мы животами и локтями пробили, подсказала, где воровское логово, а хозяина стога она и без милиции знала. Дядя Вася потребовался, чтобы предъявить иск.

Сколько стоит полтора килограмма корявых огурцов? Ну плети поломали, так опять же через неделю сама бы их выдрала. Стоят, разбираются. У тетки голос повышенный. Батя вынужден сдерживать себя. Тетка наседает – дядя Вася ей поддакивает. Батя возражает – дядя Вася соглашается с ним. Маманя не вмешивается, молчит. Когда спор начал вязнуть и затихать, пострадавшая выложила главный козырь. Им оказался тот желтый переросший боров, непригодный для еды, на который мы по глупости позарились и оставили огородницу без семенного фонда. Кончилось тем, что батя взял с подоконника два семенных огурца, а дядя Вася ввернул, что рассаду для них аж из московского питомника привезли.

Пострадавшая смирилась. Отец пошел провожать представителя власти, а маманя стала разбираться со мной. Ремня у нее не было, но мокрое полотенце по мне погуляло, и очень изрядно. Попутно выяснилось, что и в школе три дня не был.

Исправлять меня поручили среднему брату. Он уже в седьмом классе учился. Ему приказано было сопровождать неслуха в школу, сдавать под надзор учительницы и проверять до последнего урока – не сбежал ли.

Братишка, надо сказать, тоже оболтусом рос и не очень-то радовался родительским поручениям: и грядки поливать, и уроки делать – все из-под палки. А тут, на удивление, расцвел и возгордился. Идем утром по улице, он меня за шкирку держит, как собачонку, которая в любой момент удрать норовит. А если дружки рядом появляются, он еще и приговаривает: «Я тебе покажу, как уроки прогуливать. Ишь ты, герой, учиться ему не хочется. Да я из тебя отличника сделаю».

До класса доведет, обязательно дождется учительницы, передаст прогульщика и откозыряет по-военному. Если учительница задерживается, ему приходится на свой урок опаздывать, но ждет. После четвертого урока тоже прибегает, и обязательно не один. Все должны видеть, какой серьезный парень растет. Подполковниками не становятся, ими рождаются.

За неделю такой опеки я полностью исправился. Мне даже нравиться стало в школу ходить, и на уроках почти не скучал. Мать с отцом про мои прогулы успели забыть, а брат все опекает и опекает. Я, грешным делом, попросил отца, чтобы освободил его от этой обязанности. Батя даже удивился его послушности. Поблагодарил братишку за службу и велел отдыхать в свое удовольствие. А он все равно не отступился, до самых октябрьских праздников, до конца первой четверти водил.

Кончилось тем, что я две пятерки заработал, а его в седьмом классе на второй год оставили.

Но, тем не менее, выдурился парень, в подводники попал, до подполковника дослужился, точнее до капитана второго ранга. И Юрка, дружок мой, который в подкидного дурака играть не умел, каким-то секретным конструктором в Дубне работает. Но я им не завидую. Кому как, а нам эдак.

Происхождение асфальта

Теперь что в поселке не жить, теперь здесь, как в Париже. А раньше и дома были пониже, и асфальт пожиже. Ну дома, скажем, дело вкуса. Один – чудак – за землю цепляется, боится на лишнюю ступеньку подняться, а другой и сотню готов отмахать, лишь бы его половицы оказались выше чужого потолка. О вкусах, как говорится, не спорят. Да и редко кто выбирает жилье по вкусу – берем там, где дают. С домами разобрались, а с асфальтом – еще проще. Вряд ли среди нормальных людей найдется любитель ходить по уши в грязи. А дороги в поселке были… вам и в кошмарах такие не снились.

Стоило осенним дождям выполнить свой план, и все бессапожные попадали под домашний арест. Меня самого братан на закорках в школу носил.

Так школа-то в центре поселка стояла. А что на окраинах творилось! Как вспомню – так вздрогну.

И самой грязной была теперешняя Космическая улица, бывшая Техническая. Это позднее на ней домов понастроили, а раньше там одна пекарня стояла. Пекарня по одну сторону Технической, а хлебный магазин – по другую, через квартал.

Фургон с хлебом таскал мерин Кучумка, гибрид першерона и владимирского тяжеловоза. В поселке в те времена еще конюшня функционировала. Всеми делами на ней заправлял бобыль дядя Федя. Маленький такой мужичонка, но силищи невероятной. Два мешка овса мог за раз унести. Подойдет к телеге, подхватит мешок под мышку, повернется, подхватит другой – под вторую – и попер. А лошадей любил больше, чем себя. Редкий раз его без животины увидишь. Мне кажется, он и жил-то на конюшне, в пристройке. Мы его стариком считали, а ему еще и сорока не стукнуло.

Вроде и забитый мужичок был, но наотрез отказался гробить Кучумку на распущенной дороге. Пусть, мол, начальник на собственной тройке хлебушек возит – сам в корню, а две ляжки в пристяжке. Начальник побушевал, да так ни с чем и отступился. Вынес решение торговать хлебом прямо в пекарне.

Как вы думаете – кто всех медленней ползет?

Черепаха, говорите. Ошибаетесь, дорогие. Очередь. Сколько времени выстоял я в очередях! Если подсчитать, то по месяцу в год верняком выйдет. Они мне до сих пор снятся. Хорошо еще, если с веселым дружком на пару окажешься. А если один. Тоска! Это взрослый – пока планы строит, пока в памяти копается – глядишь, и у прилавка оказался. А пацан? Ему же вспоминать не о чем. Ему играть хочется. А тут на месте топтаться заставляют. Хорошо – час-полтора, а зачастую и дольше. Тогда же не штучным торговали, а на развес. Теперешние пацаны и не представляют, что такое довесок с хрустящей корочкой…

А завершалась эта каторга форсированием Технической улицы. Редкий раз не завязнешь. Иногда вроде и проскакиваешь. Вроде и грязюка не злая, не тянет с тебя сапоги, так нет же, словно тебя черт подзуживает. Начинаешь понарошку буксовать, дразнить ее, как собачонку. А когда спохватишься – уже поздно. Торчишь, как пенек, посреди дороги. И кажется, что выползет сейчас трактор из-за поворота, сровняет тебя с колеей, и никто не узнает, где могилка твоя. Вроде и при папке с мамкой растешь, а чувствуешь себя самой распоследней сиротиной. В те годы много песен про них ходило. Жалко себя становится. Начинаешь хныкать. Сначала себе под нос, потом входишь во вкус и врубаешь сирену на полную громкость. На другом конце поселка слышно. Только непонятно, то ли пацан на дороге завяз, то ли боровка легчат. Прибегает какой-нибудь дядя, вытаскивает тебя, садит босого на перила мостика, и ты ждешь, поджав ноги, и смотришь, как он вытаскивает твои сапоги.

Так вот и жили.

Но однажды застряла на Технической улице директорская жена. Серафимой Николаевной звали, как сейчас помню, представительная женщина была, пудов на семь тянула, не меньше. Что делать жене директора на пекарне – я не знаю. Какая нужда гнала, какие заботы? Может быть, искала тесто, может – чью-нибудь невесту. Что теперь гадать. В общем, застряла.

Первым ее увидел Ванька Kрапивник. Такой пройдоха был, везде успевал. Прибегает ко мне и говорит: «Дашь красной резины на рогатку – чудо покажу».

Знал, что я целую калошу у батьки выпросил. Пришлось отрезать. По соседству еще кое-какие пацаны обитали, так он у кого крючки рыболовные выманил, у кого – на велосипеде покататься. Торгуется, а сам торопит, пугает, что чудо увести могут.

Прибегаем – никто не увел.

Стоит Серафима Николаевна посреди дороги и молчит. Величественно стоит, как статуя, только полы бостонового пальто поддерживает, чтобы не испачкались. Фельдшер, Филипп Григорьевич, мимо шел. Раскланялся с ней, спросил – не беспокоит ли давление. Серафима Николаевна только улыбается в ответ. Филипп Григорьевич дальше потопал. А мы хихикаем. Невдомек дуракам, что неудобно ей на помощь звать. Не хухры-мухры все-таки, не какая-нибудь Дунька из вербованных. Нам смешно, а ей не до смеха. Даже губы побелели. Так накусала их, что вся краска сошла. И время такое выбралось, что взрослых никого на улице не было. А у нас если бы и хватило ума помочь, так силенок не хватило бы. Я же говорил, что в ней не меньше семи пудов было, если не больше.

Стоит благородная женщина в грязи, бледнеет от позора, а дурачкам смешно.

Тут-то и появился Федя-бобыль. Глянул на этот пейзаж, да как цыкнет на нас, а сам, не раздумывая, на дорогу. Пробрался к ней, присел и пропал под подолом. Сгинул, словно его и не было. А дальше как в кино. Серафима Николаевна всплеснула ручками, сказала: «Ах!» и поплыла, аки по суху, едва касаясь носками хляби Технической улицы. Ни дать ни взять – бегущая по волнам. Выплыли они на мостик. Феди, бедняги, почти не видно. А она ножками по воздуху переступает, ручками балансирует, все хочет показать, что сама идет. А когда твердь под ногами почувствовала, вся зарделась, губку закусила, и вперед – ни слова не говоря и не оглядываясь. А спаситель ее, потный и красный, как вареный рак, чесанул в другую сторону, тоже молчком и не оглядываясь.

Я уж не знаю, поведала Серафима Николаевна мужу о своем приключении или нет, только вскорости начали возить на Техническую улицу щебенку, потом пригнали каток и привезли асфальт. А уже после Технической взялись и за центральные.

В шестьдесят первом году, когда самой модной и знаменитой фразой стала «Поехали!», заасфальтированную улицу переименовали в Космическую. А за месяц до этого умер дядя Федя. Его именем улицу, конечно, не назвали. А зря. Будь моя воля, я бы и сейчас ее переименовал. Старики его до сих пор вспоминают, правда не по фамилии, а просто: Федя-конюх или Федя-бобыль.

Сладкие яблоки

Есть хороший флотский закон – подальше от начальства, поближе к камбузу. А мне все детские годы пришлось кантоваться в одном доме с учительницей. Разве это детство? Разве это жизнь, когда ты, словно козявка под микроскопом на стеклышке, выгибаешься. Дом двухквартирный, и все внимание на тебя. Двойной контроль. В школе не успел набедокурить, а бате уже доложено. На улице лишний шаг сделал – в учительскую волокут. Ладно еще, если за грехи, а чаще всего только благодаря подозрительности Александры Васильевны. Вечером из поджига выстрелил, а утром уже в директорский кабинет под конвоем физрука и пионервожатой. Кто-то из пацанов трубки на дрезине отпилил. А я при чем? Стащили медные, а у меня на поджиге – бронзовая с толстыми стенками. Но не предъявлять же своего безотказного красавца как вещественное доказательство. Им покажешь – и сам больше не увидишь. А в переломном возрасте нет ничего позорнее, чем оказаться разоруженным. Стою, как партизан на допросе: не знаю, не видел, не слышал… Вожатая что-то пискнула – я на нее ноль внимания, на физрука – тоже, разговариваю только с начальством, смотрю прямо в глаза. Рассеял подозрения. Выставили за дверь, велели подождать. Потом физрук выходит с ласковой улыбочкой, за плечи обнимает – и снова на ковер. Не мытьем так катаньем. Ладно, мол, верим, что дрезину ты не трогал, но кто-то все-таки отпилил, и тебе нетрудно узнать – кто. На вшивость испытывают. Где уж мне, говорю, с таким поручением справиться, здесь надо кого-нибудь из отличников привлечь или председателя совета отряда. Вожатая как взовьется: не позволю, мол, активистов позорить! Какой же, говорю, позор, если они ваше поручение выполнят. Это, наоборот, высокая честь. А она совсем озверела, слова подходящего подобрать не может, только глазами ест. Жрет, можно сказать, кусками отхватывает. Чувствую, сначала одно ухо вспухло от ее взгляда, потом другое. И физрук на всякий случай за локоток взял, нежненько так – едва слезы не выступили. Бог любит праведника, а судья – ябедника. До праведника мне далековато, но и директор не бог. Короче – отпустил. Мужик он был в общем-то неплохой, жаль, в другой район перевели.

А вот соседку нашу Александру Васильевну, к сожалению, никуда не перевели. Накрепко приросла. Саженцы яблонь в палисаднике посадила и до урожая дождалась.

Дворы у нас заборчиком разделены, чтобы кур не перепутать, а палисадник общий: четыре грядки их, четыре – наши. Там эти яблоньки и росли. Одна антоновка, а вторая – не знаю, как называется, но яблоки – с хороший кулак, и красные такие. Идет шпана по дороге, а они сами в глаза лезут, аппетит дразнят. Ну как тут стерпишь? Какие нервы нужны!

Но я терпел.

Мне проще было в Новоселье за три километра сгонять, а то и в Добрыни, там в двух местах еще краснее висели. В те годы в Добрынях мальчишка вальтанутый жил. Лет до двенадцати бегал по деревне без порток, но в рубашке. Попросишь загар показать, он рубашку задерет и белой спиной хвастается. Потом приехала какая-то тетка из Питера, забрала его с собой, вылечила у знахарки, и он к тридцати годам не то профессором стал, не то кандидатом.

Я в этих Добрынях тоже в интересную историю попал.

С мешками по чужим садам мы не лазали, совесть не позволяла. Яблоки за пазуху складывали или в шаровары, тогда еще не тянучки носили, а сатиновые, широченные, как флотские клеши. Верхнюю резинку оттянул – и бросай, много уместится. Убегать с полными штанинами яблок не совсем удобно, но когда лезешь в сад, надеешься, что убегать не придется. Работали чисто.

И в тот раз набил обе штанины яблоками, выполз аккуратненько, на велосипед – и до свидания. С километр от деревни отъехал. Бабы навстречу идут, из леса возвращаются. Поравнялись почти… и здесь, как на грех, резинка на порточине возьми да лопни. И посыпалась моя честная добыча бабам под ноги… Это мужики у нас тугодумы, а бабы махом сообразили, откуда в моих штанах яблоки появились. Что делать? Была бы дорога хорошая, на скорости бы проскочил, и привет. Была бы дорога… а там две колеи и обе не свои. Пылища, еле педали проворачиваешь. Ухватили за руль, а потом за волосное управление – и к земельному суду. Бить не стали, просто спустили шаровары, вытрясли остатки яблок, а взамен крапивы натолкали.

Между прочим, крапива очень помогает при геморрое, только откуда ему взяться в юные годы, да и лечили меня от другой болезни. Но народная медицина весьма пользительна.

И все равно – соседские яблочки меня не трогали. Я их тоже. Однако пользы от моей честности не было. Кто бы ни залез – виноватым считали меня. По железобетонной логике Александры Васильевны получалось: чем проще взять, тем сильнее хочется. О том, что бывает и наоборот, она, к сожалению, не догадывалась. Это уже вне школьной программы.

Кому-то яблочки, а кому-то шишки.

А шишки быстрее приедаются. Особенно напрасные. Извилины начинаешь напрягать. Помните, как Ньютону яблоко на темечко упало, и он сразу же эврику изобрел? Я в ту пору об эврике не знал, но когда из-за яблочек соседских кое-что прилетело, изобретательность быстренько проснулась.

Спрашиваете, что я сделал?

Воспользовался подсказкой.

Вышел под утро в наш общий огород и обобрал соседские яблоки. Но не сразу. Сначала я потоптался по своим грядкам, морковку подергал, три георгина сломал, а потом уже снял урожай с чужих яблонь. Бережно и тщательно. Неплохой урожай. И вместе с нашей морковкой отнес к поросенку в хлев. Сам принципиально не тронул, хотя тайнички у меня имелись, и очень надежные. Но не тот случай. Устроил хрюшке праздник и снова вернулся в огород, подошел к забору, раздвинул монтировкой пару штакетин, бросил яблоко возле лаза, а второе выкинул на тротуар. Оно, правда, в канаву скатилось, пришлось вылезать и подыскивать место, чтобы и видно было, и никто случайно ногой не поддел.

Единственное, что упустил, – забыл стереть отпечатки пальцев, но Александра Васильевна о них тоже не вспомнила.

А утром возле дыры в заборе встретилась она с моей маманей, поохали они, повздыхали, поругали поселковую шантрапу да и разошлись с миром.

Все обвинения с меня были сняты.

Для полной победы справедливости не мешало бы заставить Александру Васильевну извиниться передо мной, но сам я не догадался, маленький был еще, а подсказать эту наглую идею было некому.

Коза и капуста

Я уже рассказывал, как дед о чистоте молодежи пекся и батяня мой следом за ним вздумал нас оберегать. Все надеялся от дурной наследственности избавить. И получалось по его словам, что городских детей в магазинах покупают, а поселковых и деревенских – в капусте находят. Вроде складно. У Ваньки Голованова ни отца, ни огорода не было, потому, наверное, и поговаривали, что его в крапиве нашли. Только странное дело, Ваньку на улице Крапивником называли, а нас Капустниками никто не звал. Я возьми да и поинтересуйся у батьки – почему? Он глаза выпучил, затылок почесал, но так ничего и не придумал, а чтобы я лишнего не спрашивал, сунул мне в руки корзинку и отправил в лес крапиву щипать.

Крапивой кормили поросенка Борьку. В те годы многие держали свиней. Нам, пацанам, чуть ли не каждый день приходилось брать эту нежную травку. И ватагами ходили, и поодиночке – у кого какой характер. Но, кстати, о детишках – ни одного ребеночка в крапиве не нашли, а в какие только чащобы не забирались!

У меня до сих пор, только сала поем, сразу руки начинают чесаться, как от ожогов.

Борьки были каждый сезон новые, а коза Майка жила долго. Сначала мы держали корову. Февралькой звали. Но с сенокосом было тяжело. Косили по-партизански, на лесных полянах, подальше от глаз – земля-то вокруг колхозная. Частенько случалось, что засекут косарей, но не штрафуют, даже выговора не сделают, а потом, когда сухое сено уже в копешки сметано, – приезжают и увозят. И никому не пожалуешься. Устал батя от таких приключений, корову продали и завели козу – на нее все-таки легче наворовать.

И вот как-то в конце каникул подзывает меня батя и говорит: «Слушай, Ленчик, коза у нас разболелась, отведи-ка ты ее в деревню к дяде Грише, а он там с ветеринаром договорится».

Сам батя отвести не мог, с радикулитом маялся, а мне все равно делать нечего, и, главное, идти надо было в Новоселье, в деревню, где самые лучшие яблоки. Три километра – дорога не длинная, но одному топать все-таки скучновато, и я заманил с собой Крапивника, вдвоем и за яблоками лазить сподручнее.

За лечение Майки батя велел передать двадцать пять рублей: старыми, разумеется, но это все равно больше, чем теперешние два пятьдесят. Идем мы с Ванькой и мечтаем: вот найти бы нам такую бумажку, сразу бы купили по пистолету-пугачу, гору пистонов, а на остальные обязательно – халвы.

Мечтаем, фантазируем, и вдруг Майка наша как сиганет в сторону, да как припустится, да не куда-нибудь, а прямиком на конюшню Феди-бобыля. Вроде и больная, а носится как сумасшедшая, хорошо еще не в лес чесанула, попробуй там излови. Подбегаем к конюшне, а из ворот навстречу нам – Федя. Я же говорил, что он со своими лошадьми не расставался. Встал поперек пути, посмеивается: куда, мол, пострелята, намылились? А мы: как куда? Коза убежала. Нам не до смеха. А он знай похохатывает. Ничего, мол, страшного, успокоится, потом сама выйдет. Ну, если дядя Федя говорит, значит, так оно и есть, он любую животину, как себя, понимает. Я присел у тополя, жую травиночку, жду. А Ваньке будто муравей под рубаху заполз – ерзает, не сидится ему. Шепнул, чтобы я без него не уходил, а сам побежал за конюшню. Зачем – не сказал. А возвратился с такой ехидной мордочкой. И снова на месте усидеть не может. К Феде-бобылю пристает – не пора ли на Майку посмотреть, может, успокоилась уже? Конюх сердится, пугает, что бельма на глазах вырастут, и от ворот не отходит.

Смотрю на них, чую, что оба хитрят, а спросить не решаюсь, боюсь, что Крапивник потом засмеет.

Однако дядя Федя не обманул. Майка вышла и спокойная, и послушная. И мне как-то спокойнее стало. Один Ванька дергается. Торопит меня. Только смотрю, что Майку он не в сторону деревни погоняет, а к магазину. Я снова ничего понять не могу. Тогда он возьми да и спроси: знаю ли я, чем коза заболела. А мне откуда знать. Заболела чем-нибудь, если к ветеринару отправили и двадцать пять рублей дали. А он: «Да не надо ей уже никакого ветеринара, ее Гоша вылечил».

А Гошей звали здоровущего черного козла, которого Федя-бобыль держал на конюшне, чтобы тот своим духом ласок и хорьков отпугивал. Они ведь не только мышей ловят и кур таскают, они лошадь до смерти могут защекотать. Смелые, ничего не боятся, кроме козлиного запаха. Говорили, что Гоша этот раньше в цирке работал. Но однажды не в духе был и наподдал под зад жене начальника милиции. Та его по брюху погладить хотела. А ему не понравилось. Начальнику милиции тоже не понравилось, что его законную супругу какой-то цирковой козел боднул. Казус-то при свидетелях получился. И пришлось Гошу увольнять, потому что милиционер грозился дело на дрессировщика завести. Тут Федя-бобыль и подвернулся, купил его за бутылку «сучка». На конюшне Гоша подобрел и никого не трогал, но кое-что от цирковой жизни в нем осталось. Сунет ему «беломорину» кто-нибудь из мужиков. А он – чмок, чмок – как заправский курильщик, дым кольцами пускает. Если водкой угощали, еще смешнее исполнял – лизнет из чашки и сразу же: ме-е-е – закусить просит.

К нему-то наша Майка и чесанула. Ванька для того и убегал, чтобы подсмотреть. Тут он и растолковал мне про капусту и крапиву, и даже про аборты.

Получилось так, что двадцать пять рублей, предназначенные для ветеринара, мы сэкономили. Оттого и спешил Ванька к магазину. Да я и сам давно уже облизывался, глядя на пугач с пистонами.

Ох, и настрелялись же мы в тот день. Зашли в лесок, привязали Майку на полянке с густой травой, а сами устроили игру в пограничников. Палили, не жалея пистонов, даже по две штуки заряжали, чтобы выстрелы гремели как настоящие.

Хватило нам и на халву.

Возвратились домой поздно вечером. Батя спросил, почему так долго ходили. Я сказал, что по дороге в деревню Майка убегала четыре раза, а ее, сумасшедшую, и вдвоем не сразу поймаешь. Дурачком прикинулся.

«А когда назад вели, не бесилась?» – лениво так спросил, якобы без особого интереса.

Спокойная, говорю, прямо шелковая.

Маленький был, а хитрый, как по нотам разыграл. Батя после таких подробностей словно забыл про Майкину болезнь. А мне только этого и надо. Через неделю я уже и пугач свой прятать перестал.

Потом, уже в сентябре, когда уроки начались, заглянул к нам дядя Гриша. И зашел, видно, разговор о Майке, тут-то все и прояснилось.

Батя подзывает меня, берет за ухо и спрашивает: «Значит, убегала, говоришь, целых четыре раза?»

Пришлось выкладывать все начистоту и по порядку.

Я хнычу, батя хмурится, а дядя Гриша хватается руками за живот и от хохота чуть не плачет. Все бы ничего, да велся этот допрос во дворе, у нас там столик стоял, за ним они как раз и выпивали. А через забор от нас, я уже говорил про свое невезенье, жила учительница, Александра Васильевна. Она в это время белье вешала. Дядя Гриша возьми да и похвали меня: вот, мол, какой орел растет, даром что сопли под носом болтаются, а уже соображает, что к чему.

Александра Васильевна ничего не ответила.

Зато через два дня собралась в школе пионерская линейка, и при всем честном народе меня из звеньевых разжаловали в рядовые.

Поставили перед строем, подошла пионервожатая с опасной бритвой и отпорола с моего рукава накрепко пришитую маманей лычку. И ведь какую формулировочку подобрали – за издевательство над животными.

Сейчас я уже не помню – в четвертом классе я учился или в пятом, но до самого окончания школы я так в рядовых и проходил, ни на одну выборную должность меня после того судилища не выдвигали.

Охота на моржа

Кто-то из мудрецов, Пушкин вроде, а может и Шопенгауэр, точно не помню, сказал, что слава – это яркая заплата на грязной одежде. Им, конечно, виднее, хотя одежда, если очень грязная, она и без яркой заплаты в глаза бросается. Забавнее, когда наоборот. Ходил вроде нормальный аккуратненький человечек, а прилепили ему эту самую заплату, и понеслось… и одежда чистая вроде не к лицу, и портки через голову натягивает, и валенок вместо шляпы примеряет.

Медсестра в поселке жила. Приехала после училища. Два года уколы ставила, и никто внимания не обращал.

И вдруг по центральному радио идет объявление: «По заявке медицинского работника Веры Терликовой исполняется «Песенка Дженни».

Слышали такую песенку?

Так-то вот! Она знала, что заказывать. Попросила бы – «Марина, Марина, Марина, приди на свиданье ко мне» – не больно бы разбежались, таких просителей и в городе полно. А в «Песенке Дженни» только название простенькое, даже вроде игривое, на иностранный манер, зато слова – самые те: «Там, где кони по трупам шагают, где всю землю окрасила кровь – пусть тебе помогает, от пуль сберегает моя молодая любовь». И припев подходящий – «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его».

Как для медицинского работника такую песню не исполнить?

Не все, конечно, концерт слышали, в рабочий день случилось, но свидетелей хватило. Сам директор предприятия позвонил в амбулаторию и поздравил. Вечером в клуб пришла – сеанс на полчаса задержали. Володька-киномеханик вылез из будки и никак не мог пробиться к ней, чтобы расспросить, каким образом в передачу попала. Почтальонша потом рассказывала, что за неделю из поселка на радио восемьдесят четыре письма отправилось. И все, разумеется, с заявками. Да без толку. Там, видно, решили, что для нашего поселка достаточно Веры Терликовой. Ни одной песенки не спели. Хорошего понемногу. А водичка-то на Веркину мельницу – единственную уважили. Каждый вечер у общежития почетный караул под ее окнами. Здоровенные парни в амбулаторию толпой на уколы валят. Да припоздали чуток. Состав уже скорость набрал. Теперь уже догонять надо и на ходу прыгать, а для этого и смелость нужна, и ловкость. Нет бы раньше угадать, когда она два года подряд на танцах в углу скучала, а в будние дни готовилась поступать в институт и зубрила: уж, замуж, невтерпеж… А теперь новые правила и новые исключения. Разборчивая стала. За неполный месяц дюжину женихов перебрала.

И остановилась на инженере-конструкторе. Не сказать, что самого видного или самого ловкого выбрала, она дальше смотрела. Через год у жениха срок отработки заканчивался, и собирался он уезжать в родной город Златоуст, а может и в Лихославль, сейчас уже забыл, да какая разница – из нашего болота любая дыра с красивым названием столицей казалась. Конструктор поначалу сутулился от постоянного ожидания разговора с неудачниками. Дело понятное, могли встретить и проучить, а приезжего – сам бог велел. Но все обошлось мирно. Радио все-таки, неизвестно, какие там порядки. Короче, успокоились. У конструктора уже и спина стала распрямляться, и в кино на последний сеанс не боялся ходить. Да и поселковая шпана в те годы незлопамятной была.

Беда подкралась совсем с другой стороны.

В поселок приехали снимать кино для телевидения. Человек пять прикатило, но особенно бросались в глаза двое: оператор с тоненькими усиками и в красном берете, весь из себя приблатненный, и девица с огромной рыжей гривой, разгуливающая по улицам без платка. Не торопитесь с выводами – оператор на Верочку Терликову не позарился, а рыжая на конструктора и подавно.

Вы наверно думаете, что они приехали снимать какого-нибудь ударника семилетки?

Начальство тоже так думало.

А они направились к Лехе-пожарнику.

Мужик этот каждый день в проруби купался. Кто бы подумал, что за такую дурь в телевизор можно попасть? На поселке к нему давно привыкли, а для городских оказалось в диковинку.

Узнали.

Раскудахтались.

Прикатили.

Пока они в доме приезжих размещались, председательница поселкового совета прилетела, Никодимова Прасковья Игнатьевна. В те годы она еще сама бегала, а не к себе вызывала, молодая была, да и гости не совсем обычные. Прибежала и с порога: «Как так… почему пожарника, а не маяка производства?»

В маяках по добыче торфа Вовка Соловьев числился, он и сейчас, как я слышал, из президиумов не вылезает – железный мужик, ведь знает, что всему поселку известно, на чем держится его слава и сколько народу на эту славу горбатится, все знает и хоть бы раз покраснел. Но приезжие на Соловья не клюнули. Их такими баснями давно закормили, до оскомины наелись. Тогда Никодимова побежала к пожарнику, чтобы успеть подготовить к съемкам, научить, о чем говорить – проинструктировать, а заодно и посмотреть, есть ли у него в чем к незнакомым людям выйти, а то он и на работу, и в кино в одной и той же фуфайчонке, в пожарке выданной. Прасковья думала, что он пальто бережет, а у него такого излишества и вовсе не оказалось. Ему-то и начхать, а ответственному работнику опять суетись. Денег на покупку он, конечно, не дал. Тогда она побежала в магазин, выбрала дорогое пальто с каракулевым воротником, точно такое же, как у собственного мужа, а деньги велела высчитывать у пожарника из зарплаты в течение года. Потом ее личная портниха до утра подгоняла обнову к нестандартной фигуре неожиданного героя. Зато на съемку пожарник заявился, как заправский барин, в пальто, надетом на голое тело, и в заграничных плавках, которые люди с телевиденья привезли специально для него.

Съемку назначили на два часа. Срок сообщили только активистам под строгим секретом, но разве такое утаишь?

Никодимова пришла намного раньше операторов, чтобы порядок навести, и все равно опоздала. Народищу на водоеме собралось, аж лед потрескивал. И не только мы, пацанва любопытная, даже мужики из механических мастерских вывалили, прямо в спецовках, благо, что мастерские рядом. На этом Прасковья их и подловила: «Почему в рабочее время на улице прохлаждаетесь?»

Достала блокнотик и давай прогульщиков переписывать. А куда против блокнотика? Пацанов, конечно, этим не запугаешь, зато силу можно применить. Ванька рядом с прорубью место забил, чуть ли не с утра мерз, а она его за ушко и на солнышко, остальные сами потеснились, чтобы возле проруби достойные люди встали, ну и Никодимова со своим благоверным в их числе. Мужичонка у Прасковьи щупленький, на голову ниже ее, зато в белом кашне и при шляпе. Другие активисты тоже принарядились. Дело понятное – к фотографу идут, и то самое лучшее надевают, а здесь вся область любоваться будет, а может, и вся страна. Расфуфырились – ну и ладно, но толкаться-то зачем. Я место для знати освободить не успел, а мужик Никодимовой торопит, пихается, я поскользнулся и бултых в прорубь, не с головой, слава богу, но валенки едва не утопил. Так я же и виноватым оказался. Обидно, стою, носом шмыгаю. Мужики на Никодимова, за грудки хватают – почто, мол, ребенка обижаешь, его трясут, ну и мне пинкаря, чтобы под ногами не вертелся, не мешал справедливость восстанавливать. У Никодимова свои понятия о справедливости, ему дядя Вася Кирпичев, милиционер наш, срочно понадобился. А тот, недолго думая, за кобуру схватился. До стрельбы, к нашему пацанскому сожалению, дело не дошло, зато крику было на все лады. Ум за разум у народа заехал. Один только Леха-пожарник не волнуется. Стоит на краю проруби в плавках канареечного цвета, пузо волосатое почесывает и милиционера успокаивает: пусть, мол, всем же сфотографироваться охота.

Пока готовились, пока прицеливались, кинокамера застыла, или еще какая авария с ней приключилась, я в этой области не секу. Они, видать, тоже не самые великие специалисты, а если не к рукам, то и варежки снимать бесполезно. Бедного Леху раз пять в прорубь гоняли. Другой бы и с первого раза околел, а нашему пожарнику хоть бы хны. Здоровенный мужик был. Двухпудовкой, как детским мячиком, играл. Ручищи что бревна.

Глянула Верка на новую знаменитость и поняла, что поспешила с выбором. Конструктору сразу отставку – и все свое очарование нацелила на пожарника. Не посмотрела, что и староват он для жениха, и с женой больше десяти лет прожил. Жена, как в народе женском говорится, не стена… Да и кто она такая – обыкновенная бабенка, разве пара для человека, которого по телевизору собираются показывать? Кого из поселковых баб рядом с таким героем поставить можно? Некого, одна Верка Терликова достойна.

И загулял пожарник с медсестрой.

В то же самое время случилась в поселке кража. Была при бане забегаловка, и кто-то ее обчистил. Бандиты выдрали замок вместе со шкворнем и унесли три ящика водки. Кроме алкоголя, грешным делом, там и взять было нечего. Ночь для налета выбрали метельную, следов никаких не осталось. Дядя Вася Кирпичев покрутился возле бани в поисках вещественных доказательств, под прилавок в забегаловке залез, однако ни оторванных пуговиц, ни записных книжек, ни подозрительных окурков не нашел. Выпил три кружки пива, потолковал с мужиками – на том и успокоился.

Налет списали на заезжих бандитов.

А в народе поговаривали, что напроказничал не кто иной, как Леха-пожарник. Во-первых, замок с мясом выдрать силенка нужна. Во-вторых, никаких подозрительных незнакомцев в те дни никто не видел. А в-третьих, баня стояла рядом с пожаркой, и тот водоем с прорубью, в которую Леха лазал, как раз между ними. Ну и самое главное – пришла одна тетка белье полоскать в солнечный денек, когда вода насквозь просвечивалась, глянула в прорубь, а на дне – бутылки закупоренные.

Спустить их туда нетрудно, каждый смог бы, а кто кроме Лехи достанет?

Уравнение с одним неизвестным.

Закалочка шла по всем правилам: сначала ледяная водичка, потом огненная. О таких опытах научную статью можно писать. Но поселковый фельдшер Филипп Григорьевич Недбайло писать не любил, у него другими заботами голова была забита. И дядя Вася Кирпичев с прохладцей к писанине относился, стеснялся своей орфографии. А разговорчик по поселку свободно гулял, и трудно было его не услышать. Но Прасковья сделала вид. И дядя Вася Кирпичев увернулся. Не думаю, что со страху. Скорее всего, пожалели. Леха на поселке вроде балованного ребенка был. Редко какая гулянка без него обходилась. Он и драку всегда разведет, и помирит. Он и силушкой потешит – вытащат мужики четыре двухпудовки, свяжут канатом, а Леха выйдет и все это хозяйство зубами поднимет – и в цирк ехать нет нужды.

Короче, народ поговаривал, а власти помалкивали.

Все ждали передачу по телевизору, каждый надеялся себя увидеть, пусть даже с самого что ни есть краешку.

А влюбленным было не до сплетен. Они и трезвые словно под хмельком. Живописная парочка организовалась. Он – квадратный, как канистра, и она – стройненькая, как рюмочка. Впечатляющий дуэт. Гуляют, милуются, но про передачу тоже не забывают, боятся, как бы не пропустить.

В то время на весь поселок три телевизора было: один, неработающий, у директора школы, второй у Никодимовой, а третий у Вовки Соловьева, на него все и надеялись.

Верка Терликова о свадьбе поговаривала. Да случилось происшествие. Возвращался пожарник с гулянки и уснул на дороге. Закаленному человеку все равно где спать, никакие простуды не страшны, и все бы ничего, если бы не мотоциклист. Какая уж нелегкая занесла его ночью на дорогу? Только прокатилась коляска по сонному лицу пожарника. Пока Леха в себя приходил, мотоциклиста и след простыл. Исчез, как не было. И передних зубов как не бывало. Представляете, такой гигантский организм – и вдруг без зубов. Он целого гусака за один присест уминал, а ему великий пост устроили.

На тридцать килограммов похудел!

Но Верка держалась мужественно. Да и нельзя ей по-другому. Сама же заказывала: «Если ранили друга, перевяжет подруга горячие раны его», – на том и прославилась. А слава – обязывает. Ну и любовь, конечно.

Медсестра готовила пожарнику питательные бульоны, а народец гадал, что за дьявол сидел на мотоцикле. На конструктора не грешили – не тот характер и на мотоцикле ездить не умеет. Перебрали мотоциклистов – может, у кого зуб на пожарника имелся – не нашли. У него вообще врагов не было. Все понимали, что виноват нелепый случай. Ни мести, ни умысла… Но кто-то все-таки наехал.

Пока гадали да рядили, не заметили, как Леха зубы вставил и улыбаться начал.

А если пострадавший оттаял, то и другим дрожать бессмысленно.

Обошлось, и слава богу.

Вот тут-то мотоциклист и проболтался. Сказал по пьяной лавочке одному. Один – другому. Услышал пятый. А десятый уже и пожарнику шепнул.

И этот божий человек, который за всю жизнь пальцем никого не тронул, взял ружьецо, заявился к мотоциклисту и саданул в него глухариным зарядом из шестнадцатого калибра, а потом с повинной к дяде Васе Кирпичеву.

Мотоциклист выжил, половина заряда в мебель ушла, однако моржа нашего отправили поближе к Ледовитому океану.

Передачу про него так и не показали. Никодимова специально ездила узнавать, и ей сказали, что передача запрещена и пленка уничтожена.

А Верочка Терликова осталась в гордом одиночестве. Привезла из города пластинку с песенкой Дженни и крутила целыми вечерами. Ни на танцы, ни в кино, только на работу, и то в черном платке, а потом и черное платье купила. Конструктор, от греха подальше, сбежал в свой Лихославль или Златоуст. Другие парни тоже не отваживались. Понять их, в общем-то, нетрудно. Срок у пожарника хоть и приличный, но не бесконечный. Только пацаны бегали под окна слушать: «Там, где кони по трупам шагают, где всю землю окрасила кровь…» – военная песенка.

До хрипоты пластинку загнала. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не жена Лехи-пожарника. Пока Верочка на работе была, забралась через окно к ней в комнату и растоптала пластинку на мелкие кусочки, а патефон, между прочим, не тронула – женщины, даже потерявши голову, сохраняют уважение к дорогим вещам. Да и не виноват патефон, во всем виновата песня, песня и поплатилась.

После этого Верочка за неделю собралась, уехала и адреса никому не оставила.

Плакучие ивы

Песня у Высоцкого была, где здоровенные жлобы порубили все дубы на гробы, там еще леший поблизости промышлял и вопил своей лешачихе: «А коры по скольку кил приносил?» Я как раз и хочу спросить: что это за кора и для какой надобности лешачок таскал ее, надрывался издаля?

Для еды, говорите?

Нет, что вы, кое-какого пропитания и без коры хватало: рябчиков, зайчатинки, рыжичков, боровичков – да мало ли в лесу деликатесов?! Правда, козы осиновую кору любят. Но я не знаю, держал ли леший козу, а если и держал, то зачем ей кору из лесу таскать, проще саму в лес выпустить, и грызла бы свеженькую, на выбор.

Речь совсем о другом.

Были времена, когда за ивовую кору платили деньги, а если точнее – копейки, но в конце пятидесятых и копейкам счет вели. Взрослые мужики этим промыслом почти не занимались, разве что в случаях, когда нищета не просто за горло брала, но и пальцы сжимать начинала. Зато у подрастающих, да ранних, имелась хорошая возможность заработать первые деньги.

Работенка была не пыльная, если понимать в самом прямом смысле, – откуда в лесу пыли взяться. Но это единственный плюс, после которого тянется длиннющий ряд минусов. Ива – дерево болотное, а на болоте главный хозяин – комар, насекомое коллективное, дружное, между собою они не грызутся, всю злость для людей берегут. Кора с ивы сдирается легко, проще, чем с березы или осины, но ведь и картошку нетрудно почистить, если уху с товарищем варить собрался, а если для пюре на полковой кухне? – то-то и оно. Ободрал ствол, за второй принимаешься, а после сорок второго – сорок третий стоит. Он стоит, а тебе шевелиться надо. Потом – все, что надрал, через кусты, по кочкарнику на дорогу вытащить, потом – до дома довезти. Серьезные пацаны искали себе участки поближе к узкоколейке. И сушить старались в лесу, чтобы легче вытаскивать было. Утром на мотовозе с рабочими – туда, вечером – обратно. Полноценный взрослый рабочий день. Без перекуров, потому что пока еще некурящие были. Поработает старательный парнишка пару недель на одном месте, и остается после него внушительная делянка ободранных деревьев. Голенькие стоят. Белым-бело. Только на кончиках веток зелененькие листочки трепещут. Кажется, что ежатся от холода. Потом стволы сереют и не так бросаются в глаза, а поначалу – жутковатая картинка. Плакучими ивы совсем по другой причине назвали, но когда натыкаешься на такую делянку и перед тобой возникает скопище, напоминающее толпу скелетов с растопыренными руками… Помните, в школе учили: «Плакала Саша, как лес вырубали…»? Так и там. Только не вырубленный, а еще на корню, вроде как живой, но изуродованный. Правда, когда рожа пылает от комариных укусов, разъеденных солью пота, даже в голову не приходит, что с живых деревьев кожу сдираешь. Все эти жалостливые мыслишки появляются почему-то на чужой делянке. В нее и заходить-то страшновато, кажется, обступят тебя эти скелеты, сплетутся ветвями в хоровод и не выпустят…

Чтобы заработать на часы, приходилось упираться около месяца. А если захочется велосипед, то в одиночку не управиться, вот если на пару с братом, да еще и папаня перед баней в выходные подключится, тогда и велосипед можно осилить.

Мы с Ванькой о часах еще не мечтали, маленькие были. Ему хотелось лобзик, чтобы красивые полочки выпиливать на продажу, а я спал и видел спиннинговую катушку. Таких предметов роскоши в поселковом магазине, разумеется, не водилось, но их можно было выписать через посылторг.

Недели на две нас хватило. Откуда силенке взяться в двенадцать лет, а упорством я и сейчас похвастаться не могу. На большое болото мы, конечно, не ездили, сшибали вокруг поселка, но все равно полтора-два километра в один конец приходилось отмеривать. В первый день надрали по здоровенной вязанке. Пока на опушку выбирались, выдохлись до самого донышка. Скреби, не скреби – бесполезно, сил нет. А до поселка еще топать и топать. И оставлять страшно – мало ли кого в лес понесет, поселок-то рядом. Да не совсем. Рядом для того, кто с бидончиком за малиной направился, а с корьем на горбу – не очень. Судили-рядили, спорили-вздорили, и все-таки жадность победила. Ванька остался караулить, я побежал за отцом. Хотелось, конечно, щегольнуть самостоятельностью, но Ванька разнылся, а у меня не хватило характера. Батя упорство оценил, но посоветовал оставлять корье в лесу на просушку. На другой день взяли с собой топорик, нарубили тех же ивовых жердей, оказалось, что срубленные и обдирать легче. Устроили вешала и все, что надрали за день, оставили сохнуть.

Ночью, правда, дождик прошелся, и все равно – подвялилось. Рискнули еще на ночь оставить. Прихватили по тощенькому пучку для конспирации, чтобы враги видели, что мы выносим корье из лесу. Хитрющие ребятишки росли.

Пока драли, кое-чему научились. Корье с тонких веток сохнет быстро, но слишком усыхает. А если с толстого дерева, да еще и с комля и до самых корней – тогда намного увесистей. Это Ванька у больших пацанов подглядел, какое выгоднее драть, только для выгодного – ручонки покрепче наших требовались. Но мы старались. И комаров покормили. Устроили им праздник. Детская-то кровушка, наверное, поприятнее будет, не прокуренная и злостью не пропитанная.

Надрали.

Перетаскали домой.

Оставалось сдать.

Принимал корье Аркаха Киселев. Жил он на станции, но не в путейских домах, а в деревне. Работал заготовителем. Ездил по всему околотку, скупал шкуры, сухие грибы, может, кто-то и ягоды сдавал, но наши, поселковые, возили клюкву в город – выгоднее, да и не любили его. Вроде бы и обходительный мужичок, голосок медленный, сладенький, всем улыбается, со всеми здоровается, а народу его приветливость почему-то в тягость. Все, разумеется, знали, что Аркаха если не обвешает, так обязательно сортность занизит или обсчитает, но сторонились не только из-за этого, что-то другое отталкивало, не запах изо рта, скорее – душонка его дурно пахла, и люди это чувствовали. А что касается умения объегорить, тут ничего не скажешь, работа такая, но в ней он был виртуоз, ни совести, ни жалости не ведал. Кроличьи шкурки, например, требовал только с головой. А голову обдирать сплошная мука, обязательно где-нибудь дрогнет рука. Прорежешь. А он только этого и ждет, сразу в третий сорт списывает. Взрослых вокруг пальца обводит, а с пацанами вообще не церемонится. У кротовых шкурок вроде и придраться не к чему, так принесешь тридцать, а он двадцать пять насчитает. Вроде все на глазах, а начнет перетасовывать, и пяток куда-то испарился. Ручки быстрые, глазки скользкие. А на корье для него вообще раздолье – гуляет, как Стенька Разин по Волге: то непросушку найдет, то грязь прилипшую, то замшелость слишком густую. И весы у него, конечно, дрессированные – сколько пожелает, столько и покажут.

Но это других пацанов облапошить легко, а мы-то с Ванькой хитрые. Идем возле огородов, видим, дядя Леша-пожарник грядки полет. У него в ту пору как раз любовь с медсестрой кипела и пенилась. Видно, решил перед законной женой оправдаться, горе ее облегчить. Но у него же руки, как бревна, и пальцы, как поленья. Для дерганья травинок такие конечности явно не приспособлены. И нагибаться, с его животом, удовольствие ниже среднего. Кряхтит старательно, а сорняки почти не убывают. Оно и понятно: кнута в оглобли не заложишь. Ванька толкает меня в бок и говорит: давай, мол, поможем ему по-тимуровски, а потом попросим, чтобы сходил с нами корье сдать.

С огородом меньше чем за час расквитались. Видели бы наши маманьки такую прыть, то-то бы удивились. А потом сделали бы соответствующие выводы. Но обошлось без лишних свидетелей.

Тачка с корьем была увязана еще вечером. Мы дружненько впряглись и потащили, самостоятельные огольцы. От дяди Леши требовалось только проводить нас до склада и постоять рядышком, пока Аркаха взвешивает. Но добрый мужик посмотрел, как мы упираемся, засмеялся и велел нам ложиться на корье, чтобы потом скопом на весы закинуть – все лишние килограммы, хоть и весу в двух тимуровцах не больше пуда. Но это он, конечно, недооценил, так не в обиду же. С шуточками да с таким помощником не заметили, как добрались. На чужом горбу дорога всегда короче.

Аркаха посмотрел на нас, посмотрел на пожарника. Заулыбался – шире некуда. Но дядя Леша не хуже других знал, почем эта вежливость. Он даже принаглел слегка, форса ради. Вроде как по рассеянности руку на корье положил, пока приемщик гирьки на весы добавлял. Аркаха все видел, мимо него и мышь не проскочит, однако промолчал. Несподручно волку грызть медвежью холку.

Короче, сдали. Денег получили и на лобзик, и на спиннинговую катушку, и даже на пряники осталось. Идем хохочем. Ванька на радости признался, что в каждый пучок по железному костылю подложил. Не знаю, правда железяками нашпиговал или хвастался, как обычно. На такую мину и самому недолго нарваться. Аркаха частенько заставлял развязывать пучки, и если находил что-то лишнее, сразу становился серьезным и заявлял: «Ну что, милицию будем вызывать или сами разберемся?» А какой нормальный пацан захочет связываться с милицией? И приемщик с прежней улыбочкой бросал оштрафованное корье мимо весов на свою кучу. Ванька чувствует, что я не очень-то верю его трескотне, и начинает упираться, рассказывать, как все предусмотрел, Аркаха, дескать, шерстит корье только у взрослых ребят, а маленьких просто обвешивает, потому что не догадывается, что и маленькие трутни горазды на плутни. Дядя Леша хвалит его, хитрована. Ванька героем себя чувствует, а герою – награда полагается. Сворачивает к магазину пряников купить. Рядом с магазином чайная. Туда пиво привезли. Мужики на крылечке курят. Пожарника увидели, к себе зовут, по кружечке пропустить. А у того денег с собой не было. Он к нам: «Выручай, мелюзга, с получки верну». У Ваньки карман глубокий, руку засунул, а вытащить не может. Понятное дело – очень хочется лобзиком поработать. Мне катушка тоже позарез нужна, чтобы щуку с руку выловить, но пока посылторг раскачается, реки замерзнут, в ноябре пришлют или в марте – разницы никакой. Получка у пожарника через две недели. А деньги у меня в нагрудном кармане рубашки, там рука не застрянет при всем желании.

Но до получки Леха-пожарник не доработал. Случилась эта дикая история со стрельбой, и его посадили. Тут уже грех о катушке вспоминать.

Пожарника увезли на Север, а через два года утонул и Аркаха Киселев. Дом у него стоял на берегу пруда. Не ахти какие хоромы, при его-то деньгах. Поговаривали, что он давно в городе приценивается к жилью, да никак сторговаться не может. Или – не хочет. С хлебного места сорваться нелегко. Встречал я таких людей. Сначала на год откладывают, потом – на другой, потом и так далее… пока гром какой-нибудь не грянет. Пруд возле дома старый, барский еще. За долгие годы какого только хлама в нем не скопилось, и деревья, что на берегу росли, в него падали. С бреднем туда не сунешься, поэтому карасей было много. У Аркахи в собственном, можно сказать, пруду все лето стояла «морда». Пошел утром перед работой проверить. Потянул за проволоку, но «морда» зацепилась за корягу. Решил сплавать. Нырнул, а вынырнуть не смог.

Жена знала, что он на пруд собирался, но хватилась не сразу, думала, что, не заходя домой, на работу подался. Забеспокоилась только к вечеру. Место неглубокое было. Как он умудрился захлебнуться?

Когда его искали, заодно и «морду» вытащили. Карасей – больше ведра, и все как на подбор.

От дурной славы и в могиле не укроешься. Сразу же появились шуточки. Одни говорили, что нырнул Аркаха, увидел богатый улов и захлебнулся от жадности, а другие уверяли, что «морда» пустая была, и захлебнулся мужик от расстройства, а караси уже потом со всего пруда на падаль собрались.

Кстати, над самой водой росли настоящие плакучие ивы, но плакали они, конечно, не по Аркахе Киселеву.

Жена его с детьми еще до зимы в город перебралась. Хороший дом купила. Вот только сын в темную историю вляпался, посадили за изнасилование. Статья, конечно, скользкая, но кому-то там, наверху, было угодно, чтобы поскользнулся на ней именно сын заготовителя Аркахи Киселева.

Уже в Сибири рассказал эту историю ребятам с работы, и двое мужиков стали уверять, что в их деревнях жили точно такие же заготовители, и оба плохо кончили, и, что характерно, у детей жизнь наперекосяк пошла. После этого что хочешь, то и думай…

Пионерские игрушки

Ни разу не довелось полюбоваться салютом. Чего только не видел в этой жизни, даже маленькое извержение вулкана, а салюта – увы. Слишком редко заносила меня кривая в города-герои. Помню, как-то с одним бурятом пили пиво в славном городе Певеке. Дело было как раз перед октябрьскими праздниками, пятого ноября. Кстати, пиво в Певеке замечательное, и ленинградскому, и московскому до него тянуться – не дотянешься. Хорошее пиво, с хорошей рыбкой да еще с хорошим собеседником – чем не праздник. А друг мой – веселый был человек. Его, между прочим, Ботюром Бадмаевичем звали. Но жил среди русских и разрешал называть себя Бурят Иванович. Сидим, значит, пьем пиво… и Бурят Иванович рассказывает, как он у себя в Забайкалье за границу браконьерить ходил. Правда, курица – не птица, Монголия – не заграница, но орлы в зеленых фуражках свободно разгуливать все равно не разрешают. Зато какие в Монголии таймени, и козы там жирнее наших, и сохатый здоровее – есть ради чего рисковать. Ну и вырвалось у него сожаление, что сорок раз бывал за кордоном и ни разу – в столице. Стало быть, тоже салюта не видел. Выпили мы еще по пять кружек и купили билеты в Москву. Фейерверком полюбоваться и самим покрасоваться. Долетели до Магадана и застряли. Северная погода и нелетная погода – это почти одно и то же. Пришлось любоваться родимой пургой. За три часа до салюта немного прояснилось, объявили посадку, да лететь смысла не было – не успевали. А в Магадане салют не делают, а стоило бы, тоже ведь город-герой, в некотором роде.

Подвела погода. А счастье было так близко.

Нет, серьезно. Самая давняя мечта. У меня с детства пристрастие к взрывам и прочей пиротехнике. Может, потому, что зачат был в победные дни? ...

Купить эту книгу в ЛитРес