Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

Жан-Кристоф ГранжеПрисягнувшие Тьме

Посвящается Лоране и нашим детям

IМатье

1

— Между жизнью и смертью.

Эрик Свендсен обожал изъясняться афоризмами, и за это я его ненавидел. Во всяком случае, сегодня. По-моему, судмедэксперт должен просто излагать факты — точно, строго по делу, и баста. Но швед не умел сдерживаться: он не говорил, а вещал, оттачивая каждую фразу…

— Очнется Люк с минуты на минуту, — сказал он. — Или не очнется никогда. Тело функционирует, но мозг практически умер. Он сейчас где-то между этим миром и тем.

Я сидел в холле отделения реанимации. Свендсен стоял спиной к окну.

— Где же это все-таки случилось? — спросил я.

— В его загородном доме, возле Шартра.

— А почему его привезли сюда?

— В Шартре его оставить не могли — там нет нужного оборудования для реанимации.

— Но почему именно сюда, в Отель-Дье?

— Они решили, что так будет лучше. В конце концов, Отель-Дье — это ведь госпиталь для легавых.

Я сжался в кресле. Ни дать ни взять олимпийский пловец, готовый к прыжку. Из-за двойных закрытых дверей просачивался запах антисептика, особенно тошнотворный в жаркой духоте помещения. В голове у меня теснились вопросы.

— Кто его нашел?

— Садовник. Углядел тело в реке, рядом с домом, и вытащил на берег. Это было в восемь утра. Хорошо еще, что там Служба спасения близко. Вовремя подоспели.

Я видел эту картину очень живо. Дом в Берне, лужайка, за ней поле, речушка с берегами, поросшими высокой травой, густой кустарник на границе участка. Сколько выходных я там провел…

И тогда я произнес слово, которого все избегали:

— Кто сказал, что это самоубийство?

— Ребята из Службы спасения. Они составляли протокол.

— А почему не несчастный случай?

— К телу был привязан груз.

Я поднял глаза. Свендсен развел руками в знак сожаления. На фоне окна его силуэт казался вырезанным из черной бумаги. Изящная фигура, курчавая шевелюра, круглая как шар.

— У Люка к поясу проволокой были прикручены куски строительных блоков. Наподобие спасательного пояса.

— Может, убийство?

— Брось, Мат. Тогда бы его нашли с тремя пулями в башке. А там никаких следов насилия. Он нырнул сам, и ничего с этим не поделаешь.

Я подумал о Вирджинии Вулф, которая бросилась в реку, насовав в карманы камней. Это было в Англии, в Сассексе. Свендсен был прав, и доказательством тому служило само место происшествия. Любой другой полицейский из уголовки пустил бы себе пулю в лоб из табельного оружия. Но Люк любил церемониал, символичные места. Ферма в Берне, которую он с великими трудами выкупил, отремонтировал и обставил, как раз и была одним из таких мест. Настоящее святилище.

Судебный врач положил мне руку на плечо:

— Он не первый полицейский, который свел счеты с жизнью. Вы все ходите по краю пропасти…

Опять высокопарная болтовня: я ее уже не слушал. Вспомнил статистику: только за прошлый год во Франции застрелились почти сто полицейских. Похоже, в наши дни самоубийство становится привычным способом завершить карьеру.

Мне показалось, что в коридоре стало еще темнее. Нестерпимо воняло эфиром, от жары было нечем дышать. Когда же я в последний раз разговаривал с Люком? Вот уже несколько месяцев, как мы и словом не перемолвились. Я посмотрел на Свендсена:

— А ты-то как тут оказался?

Он пожал плечами.

— Мне на набережную Рапе^[1] принесли покойника. Громилу во время ограбления хватил удар. Парни, которые его привезли, как раз ехали из Отель-Дье. Они мне и рассказали про Люка. Я все бросил и примчался сюда. В конце концов, мои клиенты могут и подождать.

У меня в ушах эхом зазвучали слова Фуко, моего старшего помощника, позвонившего час назад: «Похоже, Люку крышка!» В голове застучало от боли.

Я внимательно оглядел Свендсена. Без белого халата он казался каким-то ненастоящим. Но это, конечно, был он: маленький крючковатый нос, очки в тонкой оправе, закошенные под пенсне. Врач мертвых. Что ему делать у постели Люка? Не к добру это!

Распахнулась двойная служебная дверь, и на пороге возникла коренастая фигура врача в помятой зеленой робе. Я сразу его узнал: Кристоф Буржуа, анестезиолог-реаниматолог. Два года назад он пытался спасти одного сутенера с шизоидными наклонностями, который во время облавы на улице Кюстин, в Восемнадцатом округе, открыл беспорядочную стрельбу. Он успел уложить двух полицейских, пока ему в спинной мозг не впилась пуля 45-го калибра. Пулю выпустил я.

Я встал и шагнул ему навстречу. Он нахмурился:

— Мы знакомы?

— Матье Дюрей из уголовки. Дело Бенцани, март 2000 года. Отморозок с пулевым ранением, тут у вас и скончался. Потом мы еще раз виделись в суде, в Кретее. В прошлом году, на заочном процессе…

Он махнул рукой, словно говоря: «Через меня их столько прошло…» У него были густые седые волосы, которые его совсем не старили, а наоборот, свидетельствовали о жизненной силе и добавляли ему привлекательности. Он бросил беглый взгляд на дверь реанимации.

— Вы насчет полицейского в коме?

— Люк Субейра — мой лучший друг.

Он сморщился, как будто услышал еще одну дурную новость.

— Он выкарабкается?

Врач возился с завязками робы, закрепленными на спине.

— Чудо уже то, что у него заработало сердце, — вздохнул он. — Когда его выловили, он был мертв.

— Вы хотите сказать…

— Клиническая смерть. Не будь вода такой холодной, мы ничего не могли бы сделать. А так организм находился в условиях гипотермии, что замедлило проникновение воды в ткани. Ребята из Шартра оказались на редкость находчивыми. Они попытались сделать невозможное — разогрели ему кровь. И это сработало. Настоящее воскрешение.

— Как вы сказали?

Свендсен, торчавший поблизости, тут же встрял в разговор:

— Я тебе объясню…

Я едва не сжег его взглядом. Врач посмотрел на часы:

— Мне правда надо идти…

И тут меня прорвало:

— За этими дверьми погибает мой лучший друг, и я хочу знать, что с ним!

— Прошу меня простить, — улыбнулся врач, — диагноз еще не до конца ясен. Мы проводим тесты, чтобы понять, насколько глубоко он погружен в кому.

— А физическое состояние?

— Жизнь к нему вернулась, но беда в том, что мы не можем его разбудить… И даже если он очнется, неизвестно, каким он станет. Все зависит от того, насколько поврежден мозг. Поймите, ваш друг вернулся с того света. Его мозг подвергся кислородному голоданию, что не могло не вызвать разрушений.

— Но ведь кома бывает разная?

— Да, вы правы. Есть вегетативное состояние, когда пациент реагирует на некоторые раздражители, и настоящая кома, то есть полное отключение. Похоже, ваш друг — где-то посередине. Вам лучше поговорить с Эриком Тюилье, он невропатолог. (Я записал имя в блокнот.) Это он сейчас проводит тесты. Договоритесь с ним о встрече на завтра.

Он снова взглянул на часы и добавил уже тише:

— И вот еще что… Я не стал спрашивать у его жены, но… Ваш друг принимал наркотики?

— Конечно нет! С чего вы взяли?

— На сгибе локтя у него следы от уколов.

— Может, ему кололи какое-то лекарство?

— Жена говорит, что нет. Она в этом совершенно уверена.

Врач, наконец, стянул с себя робу и протянул мне руку:

— Мне действительно пора идти. Меня ждут в другом отделении.

Я пожал ему руку в ответ, и тут двери снова раскрылись. На пороге стояла Лора, жена Люка, в бумажном халате и надвинутой на лоб медицинской шапочке. Она пыталась сделать шаг, но ноги ее не держали. Я бросился к ней. Она резко отстранилась, словно испугавшись — то ли моего голоса, то ли одного моего вида. Она посмотрела на меня холодным и ничего не выражающим взглядом.

— Лора! Если тебе что-нибудь нужно, ты только скажи…

Она отрицательно качнула головой. Лора никогда не была красавицей, а сейчас и вовсе напоминала привидение.

— Вчера вечером, — торопливо заговорила она, — он сказал, чтобы мы уезжали без него. А он пока останется в Берне. Не знаю, что там случилось… Ничего не знаю…

Ее шепот перешел в бессвязное бормотание. Мне хотелось ее обнять, успокоить, но я не мог решиться на подобную фамильярность. Ни теперь, ни раньше. На всякий случай я сказал:

— Он выкарабкается, я уверен. Мы…

Она смерила меня ледяным взглядом. Глаза ее враждебно сверкнули.

— Это все ваша работа! Ваша гребаная работа!

— Не говори так. Это…

Я не успел договорить, потому что Лора разрыдалась. Мне снова захотелось ее утешить, и снова я не посмел к ней прикоснуться. Опустив глаза, я заметил, что под халатом на ней пальто, застегнутое вкривь и вкось. Я почувствовал, что и сам сейчас заплачу.

Она высморкалась и прошептала:

— Я пойду… Меня девочки ждут…

— Где они сейчас?

— В школе. Я их оставила на продленке.

В ушах у меня шумело, наши с Лорой голоса звучали как сквозь вату.

— Отвезти тебя?

— Я на машине.

Она снова принялась сморкаться, а я все никак не мог отвести от нее взгляда. Выступающие, как у кролика, передние зубы, узкое лицо в обрамлении подернутых сединой кудряшек, похожих на пейсы раввина. В памяти невольно всплыли слова Люка, одна из тех циничных фраз, на которые он был мастер: «Женитьба? Этот вопрос следует решить как можно скорее, чтобы больше о нем не думать». Именно так он и сделал: «импортировал» эту девицу откуда-то из Пиренеев, где они оба родились, и по-быстрому сделал ей двух детей. Не зная, что еще сказать, я пробормотал:

— Я тебе вечером позвоню.

Она кивнула и направилась к вестибюлю. Я обернулся — анестезиолог уже ушел. Только Свендсен по-прежнему торчал здесь — вездесущий Свендсен. На скамье валялся брошенный врачом халат. Я взял его.

— Пойду к Люку.

— Брось, не валяй дурака! — Он решительно схватил меня за руку. — Ты же слышал — врач сказал, что они проводят тесты.

Я с раздражением выдернул руку, а он все бубнил, стараясь меня вразумить:

— Приходи завтра, Мат, так будет лучше для всех.

Во мне поднялась волна бессильного гнева. Свендсен был прав. Пусть врачи делают свое дело. Чем я могу помочь человеку, утыканному зондами и капельницами?

Я кивком попрощался с судебным экспертом и стал спускаться по лестнице. Головная боль немного отступила. Я поймал себя на том, что ноги сами несут меня к тюремной больнице, куда свозят пострадавших с подозрительными ранениями и наркоманов в ломке. Я остановился, внезапно испугавшись, что могу столкнуться с каким-нибудь знакомым полицейским. Не в том я был состоянии, чтобы выслушивать жалобные причитания или слова сочувствия.

Я повернул к залу центрального выхода. На пороге вынул сигарету из пачки «кэмел» без фильтра, щелкнул своей любимой зипповской зажигалкой и глубоко затянулся.

Глаза наткнулись на надпись на пачке: «Курение может привести к медленной и мучительной смерти». Прислонившись спиной к решетке, я сделал несколько затяжек, а потом повернул налево и двинулся к святая святых моей жизни: Набережной Орфевр, 36.

И тут я неожиданно передумал. Свернул направо, к другому месту, игравшему в моей судьбе такую же важную роль.

Я пошел в собор Нотр-Дам.

2

Уже от самой паперти начинались таблички: «Остерегайтесь карманников!», «В целях безопасности…», «Проход с багажом запрещен», «Соблюдайте тишину!»… И все же, несмотря на толпу, несмотря на то, что уединиться здесь было немыслимо, я всегда испытывал волнение, переступая порог Нотр-Дам. Работая локтями, я пробрался к мраморной кропильнице, смочил пальцы святой водой и склонил голову перед Пресвятой Девой. «USP-Рага» 9-го калибра тихонько стукался о бедро. Я никогда не знал, что делать с табельным оружием. Можно ли приносить его в церковь? Сначала я прятал его под сиденье машины, но потом мне надоело каждый раз возвращаться за ним на Орфевр, 36. Думал было найти для него укромное местечко среди барельефов собора, но вскоре отказался от этой мысли — слишком опасно. В конце концов я решил, что пусть оскорбление святого места будет на моей совести. Разве крестоносцы оставляли мечи, когда входили в иерусалимский храм?

Я пошел по правому проходу вдоль рядов горящих свечей, миновал исповедальни с флажками, обозначавшими языки, на которых говорили священники. С каждым шагом я обретал спокойствие, чему способствовал полумрак собора. Противоречивая громада: каменный корабль, плывущий в сумрачном потоке, и одновременно — пронзительное совершенство и легкость, идущие от благоуханных испарений ладана, запаха воска и прохладного мрамора.

Я прошел мимо часовен Святого Франциска Ксаверия и Святой Женевьевы, альковов, закрытых для посетителей и занавешенных темными полотнами, мимо скульптур Жанны д' Арк и святой Терезы, обогнул очередь ожидающих причастия и поднялся на хоры в «свою» часовню — место, куда я приходил молиться каждый вечер.

Богоматерь Семи скорбей. Несколько едва освещенных скамеек, алтарь с фальшивыми свечами и церковная утварь. Я проскользнул направо за место для коленопреклонения, туда, где меня никто не увидит, закрыл глаза, и тут мне послышался голос:

— Смотри-ка, надо же так дрыхнуть!

Рядом со мной стоял Люк — четырнадцатилетний, худой и рыжий. А сам я был уже не в Нотр-Дам, а в часовне коллежа Сен-Мишель-де-Сез в окружении одноклассников. А Люк продолжал издеваться:

— Когда я стану священником, мои прихожане будут слушать проповедь стоя, как на рок-концерте!

Такое кощунство меня ошарашило. Надо сказать, в те годы я и так был отщепенцем среди мальчишек, считавших Закон Божий худшим из предметов, а тут этот парень заявил, что станет священником — священником от рок-н-ролла!

— Меня зовут Люк, — сказал он. — Люк Субейра. Говорят, ты прячешь под подушкой Библию и второго такого придурка не сыскать. Так вот, хочу, чтобы ты знал: второй такой придурок перед тобой — это я. — Он молитвенно сложил руки. — «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное».

Он протянул руку, и мы шлепнули друг друга по ладони.

Этот хлопок вернул меня к действительности. Я был в Нотр-Дам, в своем убежище, и дрожал как осиновый лист. Кругом холодный камень, плетеные скамеечки для молитв, деревянные скамьи… Я снова погрузился в прошлое.

В тот день я познакомился с самым оригинальным учеником в Сен-Мишель-де-Сез: задиристым и колким пустомелей, снедаемым пылкой верой. Это произошло в начале 1981/82 учебного года. К тому времени Люк уже два года учился в коллеже Сез и был в 3-м классе Б. Длинный и тощий, как и я, с резкими, порывистыми движениями. Помимо роста и веры нас объединяли имена апостолов. У него — евангелиста Луки, которого Данте называл «писцом», так как его Евангелие написано лучше других, а у меня — Матфея, мытаря, который везде сопровождал Христа и записывал каждое Его слово.

На этом заканчивалось то, что было между нами общего. Я родился в Париже в богатом квартале Семнадцатого округа. Люк Субейра был родом из Араса — крохотного селения в Пиренеях. Мой отец в шестидесятые годы сколотил состояние на рекламе. Люк был сыном Николя Субейра, учителя, коммуниста и спелеолога-любителя, о котором поговаривали, что он месяцами исследует пещеры, — тремя годами ранее он навсегда остался в одной из них. Я был единственным ребенком в семье, где цинизм и снобизм были абсолютными ценностями. Пока Люк не перешел в интернат, он жил с матерью, мелкой служащей, христианкой и пьяницей, которая после смерти мужа покатилась по наклонной плоскости.

Это что касается социального положения. Что до нашего положения в коллеже, оно тоже было разным. Меня отправили в Сен-Мишель-де-Сез, потому что это было католическое учебное заведение, одно из самых дорогих и престижных во Франции, к тому же расположенное далеко от Парижа. Никакого риска, что в выходные я свалюсь родителям на голову со своими мрачными идеями и мистическими кризисами. Люк учился в коллеже, потому что как сирота получал стипендию от иезуитов, которые над нами шефствовали.

И последнее, что нас объединяло: мы оба были одиноки в этом мире. Лишенные других привязанностей, достаточно взрослые, чтобы проводить в пустом коллеже бесконечные выходные. В эти долгие часы нам было о чем поговорить.

Нам нравилось рассказывать друг другу истории о том, как мы обрели Бога, по примеру Клоделя, уверовавшего в Нотр-Дам-де-Пари, или Блаженного Августина, на которого благодать снизошла в миланском саду. Со мной такое произошло на Рождество, когда мне было шесть лет. Я рассматривал под елкой подаренные мне игрушки и буквально провалился в космическую расселину. Сжимая в руках красный грузовичок, я вдруг обнаружил за каждой вещью, за каждым предметом обстановки безмерную, невидимую до этого момента реальность. Прореха в завесе обычной реальности, за которой скрывалась тайна… и зов. Я догадывался, что в этой тайне сокрыта истина, хотя и не представлял себе какая. Я стоял в самом начале пути, и мои вопросы уже несли в себе ответы. Позже я прочитал у Блаженного Августина: «Вера вопрошает, разум обнаруживает…»

Моему откровению противостояло откровение Люка — яркое и зрелищное. Он уверял, что своими глазами узрел всемогущество Господа, когда ходил с отцом в горы на поиски пещер. Это было в 78-м, ему тогда исполнилось одиннадцать. В отсвете на скале он увидел лик Божий, и ему открылось истинное устройство мира. Господь был везде: в каждом камне, в каждой травинке, в каждом дуновении ветра. Таким образом, каждая, самая мельчайшая частица несла в себе целое. Люк никогда не изменял этим своим убеждениям.

В Сен-Мишель-де-Сез наше рвение расцвело пышным цветом, приподнятое у моего друга, минорное у меня. И не потому, что школа была католической, напротив, мы ни во что не ставили своих учителей, считали их погрязшими в слащавой иезуитской вере. Причина заключалась в том, что здания пансиона стояли под горой, на которой располагалось цистерцианское аббатство.

Там, наверху, и были места наших встреч. Одно из них — у подножия колокольни, откуда открывался прекрасный вид на долину. Еще мы любили встречаться под сводами монастыря, рядом со статуями апостолов. Под сенью изъеденных временем ликов святого Иакова с посохом паломника и святого Матфея с топориком мы переделывали мир. Молитвенный мир!

Прислонившись спиной к колоннам и гася окурки в жестяной банке из-под сока, мы вспоминали наших героев: первых мучеников, что брели по дорогам, неся людям слово Божье, и заканчивали жизнь на языческих аренах, а также Блаженного Августина, Фому Аквинского, Хуана де ла Круса… Мы представляли себя рыцарями веры, богословами, крестоносцами современности, революционерами, взрывающими каноны, изгоняющими пергаментных кардиналов из Ватикана, находящими новые необычные решения, чтобы обращать в христианство все новых людей по всему миру.

В то время как другие воспитанники устраивали вылазки в дортуары к девочкам и слушали «Клэш» на плеерах, мы до хрипоты спорили о таинстве причастия, о текстах Аристотеля и святого Фомы Аквинского, которые изучали в оригинале, долго и всерьез обсуждали II Ватиканский собор, казавшийся нам совсем недавним. Я все еще ощущал запах скошенной во внутреннем дворике травы, чувствовал, какой была на ощупь смятая пачка «го-луаз», слышал наши ломающиеся голоса, которые то и дело давали петуха, вызывая взрыв хохота. Наши сборища всегда заканчивались словами из «Дневника сельского священника» Бернаноса: «Что с того? Все — благодать».^[2] И этим все было сказано.

Звуки органа вернули меня к действительности. Я посмотрел на часы: 17.45. Начиналась вечерня. Я стряхнул оцепенение и встал. Резкая боль буквально согнула меня пополам при мысли о том, что произошло: Люк между жизнью и смертью, самоубийство — синоним безысходности и отчаяния.

Я снова пустился в путь, спотыкаясь на каждом шагу и прижимая руку к левому боку. Серый плащ болтался на мне, и в реальности меня удерживали лишь стиснутые на животе руки и «USP Heckler & Koch», который уже давно сменил у меня на поясе табельный «manhurin». Я был полицейским-призраком, и моя тень вилась передо мной по проходу, сливаясь с белыми сетками, скрывающими леса реставрируемых хоров.

На улице я испытал новое потрясение. Не от резкого дневного света после полумрака — то было еще одно воспоминание, кинжалом пронзившее меня: бледная физиономия Люка, заливающегося смехом, его рыжая шевелюра, нос с горбинкой, тонкие губы и большие серые глаза, блестящие, как лужи после дождя.

В этот момент меня осенило.

Сегодня я упустил самое главное. Люк Субейра не мог покончить с собой. А ведь все было так просто: стойкий, убежденный католик не убивает себя. Жизнь — это дар Божий, и никто не вправе распоряжаться ею по своему усмотрению.

3

Уголовная полиция, набережная Орфевр, дом 36.

Длинные коридоры, темно-серый пол, электрические провода, закрепленные на потолке, кабинеты в мансардах под самой крышей. Ничего этого я не видел, потому что продвигался как сквозь студень. Здесь не было даже привычного запаха табака и пота, чтобы привлечь мое внимание.

Но при этом меня не покидало смутное ощущение мерзкой сырости, словно я двигался внутри живого организма в стадии распада. Конечно, то была чистая галлюцинация, связанная с моим африканским прошлым, когда я приобрел привычку воспринимать твердые тела искаженно — как существа из плоти и крови…

Сквозь щели в неплотно прикрытых дверях я ловил сочувственные взгляды — все уже были в курсе. Я ускорил шаг, чтобы не обсуждать подробности случившегося с Люком и не повторять банальностей о безысходности нашей работы. Забрав почту, скопившуюся в моей ячейке, я вошел в свой кабинет и быстро закрыл дверь.

Взгляды коллег вызывали у меня предчувствие того, как будут развиваться события. Все станут задаваться вопросами о том, что случилось с Люком. Начнется расследование. Подключатся «быки». Предпочтение, конечно, отдадут версии о депрессии, но парни из Службы собственной безопасности перетряхнут всю жизнь Люка, проверят, не играл ли он, не было ли у него долгов, не имел ли подозрительных делишек, не был ли слишком связан со своими информаторами. Обычное дело: результатов никаких, но все изгажено.

Тошнило и хотелось спать. Я снял дождевик и остался в пиджаке, несмотря на жару. Приятно было ощущать ласковое прикосновение его шелковой подкладки. Словно вторая кожа. Я уселся в кресло и окинул взглядом свою третью кожу — рабочий кабинет. Пять квадратных метров без окон и горы папок, высившиеся почти до самого потолка.

Мой взгляд упал на стопку бумаг, над которыми я работал в настоящее время: протоколы допросов, распечатки телефонных звонков и выписки из банковских счетов подозреваемых, ордера, которые мне, в конце концов, выдавали судьи. И еще обзор криминальной прессы, который день и ночь спускали из кабинетов Министерства внутренних дел, а также телеграммы, содержащие резюме наиболее важных событий, произошедших в районе Иль-де-Франс. Привычный поток грязи. Поверх всего — наклейки, оставленные моими лейтенантами, с информацией об удачах и провалах прошедшего дня.

Тошнота усиливалась. Я не стал прослушивать оставленные мне сообщения ни на мобильном, ни на городском телефоне, а связался с жандармерией Ножен-ле-Ротру, ближайшего к Берне города, и попросил соединить меня с капитаном, который руководил спасением Люка. Тот подтвердил все, что сообщил мне Свендсен. Тело с привязанным грузом, срочная транспортировка, воскрешение.

Я положил трубку, похлопал по карманам. Нашел сигареты, вынул одну, взял зажигалку и, продолжая размышлять, стал смаковать ритуал прикуривания. Мягко шуршащая пачка, издающая восточный аромат; запах смешивается с парами бензина из зажигалки «Зиппо»; на пальцах, как крупинки золота, табачные крошки. И вот, наконец, глоток обжигающего дыма где-то глубоко в легких…

Шесть часов вечера. Пора приступать к разбору документов. Наклейки. Слова солидарности: «Мы с тобой. Франк», «Еще ничего не потеряно. Жиль», «Как раз сейчас и надо держаться! Филипп». Эти послания я отложил в сторону и только потом принялся за работу: подсчитал плюсы и минусы этого дня. Фуко сообщал мне, что Управление судебной полиции Луи-Блан отказалось передать нам дело по трупу с ножевыми ранениями, найденному недалеко от станции «Сталинград». Возможно, сводили счеты наркодилеры, за которыми мы вот уже месяц следили у себя в районе Виллет. Отказ меня не удивил: вечная конкуренция между судебной и уголовной полицией. Каждый занимался своим делом и хорошо стерег свои трупы.

Следующее сообщение было более интересным. Две недели назад мой давний приятель, работающий теперь в Управлении судебной полиции Сержи-Понтуаз, попросил у меня совета по поводу одного убийства: женщина пятидесяти девяти лет, косметолог, убита на парковке. Шестнадцать резаных ударов. Ничего не украдено, следов насилия нет. И ни одного свидетеля. При составлении протокола была выдвинута версия о личных мотивах убийства, позже — о действиях маньяка, и все зашло в тупик.

Разглядывая фотографии жертвы, я заметил некоторые детали. Судя по углу, под которым были нанесены удары, можно предположить, что убийца одного роста с жертвой, то есть скорее невысокий. Орудие убийства тоже было необычным — старомодный нож для капусты, какой сейчас можно найти разве что на блошином рынке. Такое оружие могло принадлежать убийце-женщине. Скажем, проститутки при разборках используют именно такое оружие, способное изуродовать лицо, мужчины же чаще всего действуют ножом и бьют в живот.

В данном случае удары были нанесены в основном в лицо, грудь и в низ живота. Убийца старался поразить те места, которые обозначали половую принадлежность. Особенно он потрудился над лицом, обрезав нос, губы и выколов глаза. Лишая жертву лица, убийца, видимо, был зациклен на своем изображении, как если бы разбивал зеркало. Я также отметил отсутствие ран, полученных при попытках защитить себя: косметолог не ждала нападения, она знала убийцу. Я спросил у коллеги из Сержи, не было ли у погибшей дочери или сестры. Мой приятель пообещал еще раз расспросить семью. В факсе, который он прислал, говорилось: «Дочь созналась!»

Я отложил в сторону распечатки телефонных звонков и выписки из банковских счетов, потому что не мог сосредоточиться, чтобы разобраться в них, и взял другую пачку только что распечатанных документов: подробный отчет о месте преступления, где я не побывал накануне. Протокол вел Мейер из моей группы, который был у нас вроде писателя. Дипломированный филолог, он тщательно редактировал свои донесения и мастерски описал место преступления.

Я живо представил все, что тогда произошло. Район Ле-Пере, позавчера, в полдень. Во время обеденного перерыва один или несколько налетчиков ворвались в ювелирный магазин, и менеджер не успела вовремя нажать тревожную кнопку. Они взяли выручку, драгоценности — и женщину. На следующее утро ее нашли убитой в лесу на берегу Марны. Тело было наполовину засыпано землей. Вот это место и описывал Мейер: тело, едва присыпанное землей и прелыми листьями, и туфли жертвы, стоящие сбоку перпендикулярно захоронению. Что означали эти туфли?

У меня в памяти всплыло одно воспоминание. В эпоху моих гуманитарных устремлений, перед самым отъездом в Африку, я исколесил на автобусе все северное предместье, раздавая еду, одежду и всячески помогая бездомным семьям, которые жили под мостами кольцевых бульваров. Как раз в это время я изучал культуру цыган. Под внешней безалаберностью я обнаружил очень хорошо организованный мирок, который следовал строгим жизненным правилам, особенно в вопросах любви и смерти. Меня поразило, что при погребении они выполняли тот же ритуал: перед тем как предать тело земле, цыгане снимали с него обувь и ставили рядом с могилой. Зачем? Теперь я уже не помнил, но схожесть обрядов заслуживала того, чтобы разобраться.

Я схватил трубку и набрал номер Маласпе, самого хладнокровного и молчаливого из моих сотрудников, — он единственный, я был уверен, не заведет речь о Люке. Без предисловий я велел ему разыскать специалиста по цыганам и выяснить все об их погребальных ритуалах. Если мои подозрения подтвердятся, то преступника придется искать среди цыганских общин этого округа. Маласпе сказал, что все понял, и положил трубку, как я и ожидал, без единого лишнего слова.

Я снова вернулся к бумагам. Безрезультатно — сосредоточиться мне больше не удалось. Отложив протоколы, я стал разглядывать образовавшуюся в кабинете свалку: стены, заставленные папками с нераскрытыми делами, которые на языке полицейских называются висяками. Дела прошлых лет, которые я отказывался отправить в архив. Кроме меня, в уголовке не было другого следователя, который хранил бы подобные документы: я был единственным, кто продлевал сроки — десять лет для насильственных преступлений, проводя время от времени допросы и обнаруживая новые факты. На верху одной из стопок я заметил фотографию девочки, Сесилии Блок, обгоревшее тело которой было найдено в 1984 году в нескольких километрах от Сен-Мишель-де-Сез. Виновного так и не нашли — единственной зацепкой были аэрозольные снаряды, которыми воспользовались, чтобы сжечь тело. Когда я еще был воспитанником пансиона в Сезе, меня потрясли обстоятельства этого дела. Не давал покоя вопрос: убийца сжег малютку живой или сначала убил? Когда я стал полицейским, я снова поднял это дело, съездил на место происшествия, расспросил жандармов и местных жителей — все без толку.

Фотография другой девочки была прикреплена кнопкой к стене. Ингрид Корален, сирота, теперь ей двенадцать, и росла она то в одной семье, то в другой. К смерти родителей этой девочки в 1996 году я имел косвенное отношение и с тех пор анонимно посылал ей деньги.

Сесилия Блок и Ингрид Корален.

Мои родные призраки, моя единственная семья…

Я стряхнул с себя воспоминания и посмотрел на часы. Почти восемь вечера — пора действовать. Я поднялся на один этаж, набрал код доступа Наркотдела, прошел по коридору, повернул направо и очутился в свободном пространстве следственной группы Люка. Ни души. Надо думать, они все собрались где-то в городе — может быть, где-нибудь в пивной, чтобы спокойно пропустить по стаканчику. В команде у Люка были самые крутые парни из всех, кто работал на набережной Орфевр, и я мысленно пожелал удачи ребятам из Службы безопасности, которые будут их допрашивать. Из них ни слова не вытянешь.

Не останавливаясь, я дошел до двери Люка, предварительно бросив взгляд на соседние кабинеты: никого. Повернул ручку — заперто. Я вынул из кармана связку отмычек, в несколько секунд бесшумно открыл замок и проник внутрь.

В кабинете Люка было прибрано. На столе — ни бумажки. На стенах — ни одной фотографии разыскиваемого преступника. На полу — ни одного незаконченного дела. Именно так и поступил бы Люк, если бы хотел уйти из жизни. Пристрастие к секретности — один из ключей к его личности.

Несколько секунд я стоял неподвижно, давая месту раскрыться. Берлога Люка была не больше моей, но здесь было окно. Я обошел письменный стол, сделанный в тридцатые годы и купленный Люком в комиссионке, и подошел к пробковому щиту, висящему за креслом. Там все еще были прикреплены несколько фотографий. Не рабочие, а самые обычные снимки: восьмилетней Камиллы и шестилетней Амандины. В сумраке кабинета их улыбки плыли по глянцевой бумаге, как по глади озера. Там же были детские рисунки — феи, домик, в котором жила их семья, «папа» с огромным пистолетом, преследующий торговцев наркотиками. Я прикоснулся к рисункам и прошептал: «Что же ты натворил? Что же ты, черт побери, наделал?»

Один за другим я стал открывать ящики письменного стола. В первом валялись разные мелочи, наручники, Библия, во втором и в третьем — текущие и закрытые дела, безукоризненные отчеты, «вылизанные» служебные записи. Люк никогда не держал рабочие материалы в таком безупречном виде. Казалось, передо мной реклама: образцовый рабочий кабинет.

Я остановился перед компьютером. Найти в нем что-то сенсационное шансов не было, это я понимал, но хотел лишний раз убедиться. Машинально нажал на пробел — экран засветился. Я схватил мышь и щелкнул на одной из иконок. Программа запросила пароль доступа. Я набрал наугад дату рождения Люка. Отказ. Тогда я ввел имена Камиллы и Амандины. Два отказа один за другим. Я уже собирался попробовать четвертый вариант, когда в комнате вспыхнул свет.

— Что, черт возьми, ты тут делаешь?

На пороге стоял Патрик Дусе по прозвищу Дуду, второй человек в группе после Люка. Он сделал шаг и повторил:

— Какого дьявола ты ищешь в этом кабинете?

Его голос со свистом прорывался сквозь сжатые зубы. У меня перехватило дыхание, я утратил дар речи. Дуду был самым опасным из всей команды. Сорвиголова без тормозов, любитель амфетамина, который начинал в Отделе по борьбе с проституцией и сводничеством и обожал облавы. Тридцать лет, облик больного ангела, квадратные плечи качка обтянуты потертой кожаной курткой. Волосы, коротко остриженные по бокам и длинные на затылке. Особый изыск: на правом виске выбриты три зубца. Дуду указал на светящийся экран компьютера:

— Что, опять роешься в дерьме?

— Почему в дерьме?

Он не ответил. От злости его буквально трясло. Под распахнутой курткой виднелась рукоять «глока-21» 45-го калибра — табельного оружия Наркотдела.

— От тебя несет спиртным, — заметил я.

Полицейский шагнул вперед. У меня похолодело внутри, и я отступил.

— А что, у меня нет повода выпить?

Я был прав: парни Люка ушли промочить горло. Если сейчас заявятся остальные, то я окажусь в шкуре легавого, которого линчуют его же коллеги из конкурирующего отдела.

— Чего ты здесь шаришь? — прошипел он мне прямо в лицо.

— Я хочу знать, как Люк дошел до этого.

— Перетряси лучше свою жизнь — и найдешь ответ.

— Люк никогда добровольно не расстался бы с жизнью, какой бы она ни была. Это Божий дар, и…

— Только без проповедей.

Дуду не сводил с меня глаз, нас разделял только письменный стол. Я заметил, что он слегка покачивается, и это меня успокоило — пьян в стельку. Я решил, что лучше задавать прямые вопросы:

— Каким он был в последнее время?

— А тебе-то что?

— Над чем он работал?

Сыщик провел рукой по лицу. Я проскользнул вдоль стены, стараясь держаться от него подальше.

— Что-то должно было произойти, — продолжал я, не выпуская его из поля зрения. — Может, дело, которое нанесло удар по его мировоззрению?

Дуду рассмеялся:

— Ты что, рехнулся? Дело, которое убивает?

Он плохо соображал и все же наткнулся на верное слово. Если я соглашусь с версией о самоубийстве Люка, то это будет одна из моих гипотез: дело, которое ввергло его в безысходное отчаяние. Дело, которое перевернуло его католическое кредо. Я повторил:

— Какое, черт побери, дело вы сейчас раскручиваете?

Дуду искоса следил за тем, как я отступал все дальше. Вместо ответа он громко рыгнул, и я улыбнулся:

— Не валяй дурака. Завтра эти же вопросы тебе будут задавать «быки».

— Мне насрать на них.

Сыщик стукнул кулаком по компьютеру. На руке золотой искрой сверкнула цепочка. Он заорал:

— Люку не за что себя корить, сечешь? Не за что! Черт тебя дери!

Я вернулся к столу и аккуратно выключил компьютер.

— Если это так, — прошептал я, — то тебе стоит изменить линию поведения.

— Теперь ты говоришь как адвокат.

Я встал прямо перед ним. Мне было плевать на его презрение:

— Слушай меня внимательно, придурок. Люк — мой лучший друг, о'кей? И перестань видеть во мне помеху. Я докопаюсь до мотивов его поступка, какими бы они ни были. И тебе не удастся мне помешать.

Говоря, я двигался к двери. Когда я перешагнул через порог, Дуду презрительно бросил:

— Не рассчитывай, что кто-то развяжет язык, Дюрей. Но если ты разроешь это дерьмо, то в нем измажутся все.

— Нельзя ли поподробнее? — бросил я через плечо.

Вместо ответа сыщик показал средний палец правой руки.

4

Под открытым небом.

Лестница под открытым небом. Когда я пришел в эту квартиру впервые, то сразу понял, что я ее куплю именно из-за этой лестницы. Крытые дощечками ступеньки нависали над двором XVIII века и вели вверх по спирали вместе с железными перилами, увитыми плющом. Меня сразу же охватило чувство уюта и чистоты. Я представил себе, как возвращаюсь после тяжелого рабочего дня и поднимаюсь по этим умиротворяющим ступенькам, словно проходя через дезинфекционную камеру. И не ошибся. В эту трехкомнатную квартиру в Марэ я вложил свою долю отцовского наследства и вот уже четыре года ощущал на себе живительные свойства этой лестницы. Какими бы ни были мерзости и ужасы моей работы, повороты лестницы и обвивающий ее плющ очищали меня от них. Я раздевался на пороге своей спальни, заталкивая шмотки в бак для белья, и вставал под душ, завершая таким образом процедуру очищения.

Однако в этот вечер чары волшебной клетки, казалось, не действовали. Поднявшись на четвертый этаж, я остановился. Кто-то сидел на ступеньках и ждал меня. В сумерках я разглядел замшевое пальто и костюм цвета спелой сливы. Поистине, последней, кого бы я хотел сейчас видеть, была моя мать.

Я продолжал подниматься, когда услышал ее хрипловатый голос и первый упрек в мой адрес:

— Я тебе оставляла сообщения, а ты даже не соизволил позвонить.

— У меня был очень тяжелый день.

О том, чтобы рассказать ей, что произошло, не могло быть и речи: моя мать виделась с Люком один или два раза, когда мы оба были еще подростками. Тогда она ничего о нем не сказала, но по выражению ее лица все было и так ясно — она состроила такую гримасу, как если бы обнаружила шумную семейку в салоне первого класса в Руасси или пятно на одном из своих роскошных диванов — ужасные несообразности, которые ей приходилось терпеть в той светской жизни, которую она вела, где бы ни оказалась.

Она не собиралась вставать со ступенек, и я уселся рядом, не заботясь о том, чтобы зажечь на лестнице свет. До нас не долетали ни ветер, ни дождь, а для 21 октября было довольно тепло.

— Что ты хотела? Что-то срочное?

— Я могу приехать к тебе и без срочного дела.

Гибким движением она закинула ногу на ногу, и мне стала лучше видна ее юбка — из шерстяного буклированного твида от «Фенди» или от «Шанель». Мой взгляд скользнул к туфлям — черные с золотом. От «Маноло Бланик». Этот жест, эти детали… Я как будто видел, как она встречает гостей и принимает томные позы во время своих изысканных обедов. Тут же в памяти всплыли и другие картины. Мой отец называл меня ласково «попиком», а потом сажал в дальний конец стола. Мать при моем приближении отстранялась, опасаясь, что я помну ее платье. А я чувствовал молчаливую гордость, видя, какие они жалкие материалисты и как они от меня далеки.

— Мы не обедали вместе уже несколько недель.

Она всегда прибегала к нежным интонациям, чтобы упреки выглядели более утонченными. Свои обиды она выставляла напоказ, но сама в них не верила. Моя мать, которая жила только ради модных нарядов и приемов, заметно продвинулась в актерском мастерстве.

— Мне жаль, — сказал я, только чтобы сменить тему. — Я и не заметил, как летит время.

— Ты меня не любишь.

У нее был дар привносить трагические нотки в самые простые высказывания. На сей раз она произнесла это тоном капризной девочки. Я сосредоточился на запахе мокрого плюща и свежевыкрашенных стен.

— По большому счету ты никого не любишь.

— Наоборот, я люблю всех.

— Вот я и говорю. Твоя любовь всеобщая, абстрактная. Это своего рода… теория. Ты ведь так и не познакомил меня со своей девушкой.

Я смотрел на косые струи дождя, образовавшие завесу за перилами лестницы.

— Мы говорили об этом уже тысячу раз, и моя работа тут ни при чем. Я стараюсь любить других. Всех остальных.

— Даже преступников?

— Особенно преступников.

Она запахнула пальто. Я смотрел на ее точеный профиль, на прядки медных волос.

— Ты прямо как психоаналитик, — произнесла она, — раздаешь любовь всем и не отдаешь никому. Любовь, дорогой мой, это когда рискуешь своей шкурой ради другого.

Не думаю, что она имела право мне это говорить. Тем не менее я пересилил себя: наверное, в ее словах был скрытый смысл.

— Обретя Бога, я нашел живой источник. Источник любви, который не иссякнет никогда и который должен рождать в других ответную любовь.

— Опять твои проповеди. Ты живешь в другом мире, Матье.

— В тот день, когда ты поймешь, что эти слова не подвластны ни моде, ни эпохе…

— Не надо читать мне проповеди.

Внезапно меня поразило выражение ее лица: мать была загорелая и элегантная, как обычно, но сквозь ее элегантность проступали усталость и тоска. У меня сжалось сердце.

— Ты знаешь, сколько мне лет? — вдруг спросила она. — Я хочу сказать, на самом деле?

Это был один из самых тщательно охраняемых секретов в Париже. Когда я получил доступ к базам данных, то выяснил это в первую очередь. Чтобы доставить ей удовольствие, я сказал:

— Пятьдесят пять, пятьдесят шесть…

— Шестьдесят пять.

Мне было тридцать пять. К тридцати годам у моей матери вдруг проснулся материнский инстинкт. Как раз тогда она во второй раз вышла замуж — за моего отца. О том, чтобы завести ребенка, они договорились так же, как договаривались о покупке новой яхты или картины Пьера Сулажа. Мое рождение их ненадолго развлекло, но вскоре они от меня устали. Особенно мать, которой всегда быстро приедались собственные капризы. Всю ее энергию забирали эгоизм и праздность. Настоящее безразличие — это тяжкий труд.

— Мне нужен священник.

Я был поражен. Мне внезапно представилось, что она смертельно больна. Это одно из тех потрясений, которые вызывают душевный переворот.

— Но ты ведь не…

— Больна? — Она высокомерно усмехнулась. — Нет. Конечно же, нет. Я просто хочу исповедаться. Привести себя в порядок. Вернуть своего рода… девственность.

— Сделай подтяжку, вот и все.

— Не надо шутить.

— Я считал, что ты принадлежишь скорее к восточной школе, — сказал я с издевкой, — или к «New Age»,^[3] не знаю точно.

Она медленно покачала головой и искоса посмотрела на меня. Ее светлые глаза на матовом загорелом лице все еще излучали чарующий соблазн.

— Это тебя забавляет?

— Нет.

— У тебя саркастический тон, и весь ты полон сарказма.

— Да вовсе нет.

— Ты этого даже не замечаешь. Всегда отстраненность, высокомерие.

— Почему ты хочешь исповедаться? Мне расскажешь?

— Только не тебе. Так ты можешь посоветовать мне священника? Кого-нибудь, кому я могла бы довериться и который мог бы не только выслушать, но и ответить на мои вопросы…

Похоже, у матери был настоящий мистический кризис. Право же, сегодняшний день оказался из ряда вон выходящим. Дождь усилился.

— Наверно, это возраст, не знаю, — прошептала она. — Но мне нужен кто-то, превосходящий меня духовно.

Я взял ручку и вырвал листок из записной книжки. Не задумываясь, я написал имя и адрес священника, к которому часто ходил сам. Священники — не то что психоаналитики, ими можно делиться с родными. Я протянул ей листок с координатами.

— Спасибо.

Она встала, и за ней потянулся шлейф духов. Я тоже встал.

— Ты зайдешь?

— Я уже опаздываю. Я тебе позвоню.

Она стала спускаться по лестнице. Ее замшевый силуэт превосходно сочетался с блеском мокрых листьев и белизной краски. Ощущалась та же свежесть и четкость. Я вдруг почувствовал себя совсем старым, резко повернулся и поспешил в коридор, где сверкала ярко-зеленая дверь моей квартиры.

5

За четыре года после переезда я так и не разобрал вещи. Коробки с книгами и компакт-дисками до сих пор загромождали прихожую и теперь уже составляли часть интерьера. Я положил на них пистолет, сбросил плащ и снял ботинки — мои вечные мокасины «Себаго»: одна и та же модель, начиная с юных лет.

Я зажег свет в ванной и увидел свое отражение в зеркале. Знакомый облик: темный фирменный костюм, протертый почти до дыр, светлая рубашка и темно-серый галстук, также изношенный. Я был похож скорее на адвоката, чем на полицейского, на адвоката, который якшался с проходимцами и остался на бобах.

Я подошел к зеркалу. Мое лицо наводило на мысль о сильно пересеченной местности и о лесе, сотрясаемом ветром, — пейзаж в духе Тернера. Лицо фанатика со светлыми, глубоко посаженными глазами и черными, спадающими на лоб кудрями. Продолжая размышлять о совпадениях сегодняшнего вечера, я подставил лицо под струю воды. Люк в коме, а мать наносит мне визит.

На кухне я налил себе чашку зеленого чая — термос был приготовлен еще с утра. Потом поставил в микроволновку миску риса, сваренного в выходные на всю неделю. В вопросах аскетизма я следовал дзен-буддизму и не переносил органических запахов — ни мяса, ни фруктов, ничего вареного или жареного. Вся моя квартира была пропитана ладаном, который я жег постоянно. К тому же рис я мог есть деревянными палочками, потому что терпеть не мог ни звона металлических ножей и вилок, ни ощущения от прикосновения к ним. По этой же причине я был редким гостем в ресторанах и не любил обедать вне дома.

Но сегодня вечером еда застревала в горле. Едва сделав два глотка, я выбросил содержимое миски в помойное ведро и налил себе кофе — уже из другого термоса.

Моя квартира состояла из гостиной, спальни и кабинета. Типичная квартира парижского холостяка. Все белое, кроме пола, выложенного черным паркетом, и потолка в гостиной — там были незаделанные балки. Не зажигая света, я прошел прямо в спальню и улегся на кровать, отдавшись течению мыслей.

Конечно, о Люке.

Но мысли мои были не о его состоянии — тут тупик — и не о причинах того, что он сделал, — тоже тупик. Я выбрал воспоминание. Одно из тех, в котором проявилась самая странная черта моего друга, — страсть к дьяволу.

Октябрь 1989

Мне двадцать два года. Двор Католического университета в Париже. Я проучился четыре года в Сорбонне, только что защитил магистерскую диссертацию «Преодоление манихейства у Блаженного Августина» и хотел продолжить образование. Я собирался учиться в Католическом университете, чтобы получить степень доктора богословия. Темой я выбрал «Становление христианства по латинским произведениям раннехристианских авторов». Это позволяло мне на несколько лет погрузиться в творчество моих любимых писателей: Тертуллиана, Минуция Феликса, Киприана… Уже тогда я соблюдал три монашеских обета: послушания, бедности и целомудрия, так что родителям обходился недорого. Отец не одобрял моих взглядов. «Потребление — вот религия современного человека!» — провозглашал он, без сомнения цитируя Жака Сегела. Однако моя верность принципам вызывала у него уважение. Что касается матери, то она делала вид, что поддерживает мое увлечение, которое в глубине души льстило ее снобизму. В восьмидесятых годах стало более престижным говорить, что сын готовится к поступлению в семинарию, чем признаваться, что он проводит время с друзьями в саунах или балуется кокаином.

Однако оба они заблуждались — я пребывал вовсе не в атмосфере строгой суровости. В основе моей веры были радость и ликование. Я жил в мире света, в огромном нефе, где постоянно горели тысячи свечей.

Я был увлечен своими любимыми латинскими авторами. Их творения отражали крутой поворот, совершенный западным миром. Мне хотелось описать этот переворот в жизни и сознании, это всеобщее потрясение, которое вызвала христианская мысль, ставшая антиподом всему, что говорилось или писалось ранее. Явление Христа было не только духовным чудом, но и революцией в философии. Физическое преображение — воплощение Иисуса — и превращение Слова. Речь и мысли человека никогда больше не будут прежними.

Я представлял себе изумление иудеев при Его появлении. Избранный народ, ожидавший могучего воина-мессию на огненной колеснице, увидел сострадающего человека, чьей единственной силой была любовь, верившего, что каждое поражение есть победа и что все люди — избранные. Я думал о греках и римлянах, которые создавали богов по своему образу и подобию, наделив их собственной противоречивостью, и неожиданно обнаружили невидимого Бога, принявшего человеческий облик. Теперь Бог больше не подавлял людей, а спускался к ним сам, чтобы помочь им подняться над любыми противоречиями.

Вот эту эпоху великого поворота я и хотел описать. Благословенные годы, когда христианство было подобно гончарной глине, материку в процессе формирования, а первые христианские писатели были одновременно рычагом и отражением, жизненной силой и опорой. После создания Евангелия, Посланий и Писаний апостолов эстафету приняли мирские авторы, соизмеряя, развивая, комментируя неисчерпаемое богатство, доставшееся им в наследство.

Я шел по двору Католического университета, когда кто-то хлопнул меня по плечу. Обернувшись, я увидел перед собой Люка Субейра. Молочно-белая физиономия под рыжей шевелюрой, тонкая хрупкая фигура, на которой болталось шерстяное пальто, шея обмотана шарфом. Я ошалело выпалил:

— Ты что здесь делаешь?

Он посмотрел на экзаменационный лист, который вертел в руках.

— Полагаю, то же, что и ты.

— Ты пишешь диссертацию?

Он поправил очки и ничего не ответил. Я недоверчиво усмехнулся:

— Где ты пропадал все это время? С каких пор мы не виделись? С выпускных экзаменов?

— Ну, ты ведь вернулся к своим буржуазным истокам.

— Да ладно тебе. Я пытался тебе дозвониться все это время. Чем ты занимался?

— Учился здесь, в Католическом университете.

— Ты занимался богословием?

Он щелкнул каблуками и стал по стойке смирно:

— Так точно, сэр! И вдобавок получил степень магистра классической филологии.

— Значит, мы выбрали один путь.

— А ты в этом сомневался?

Я не ответил. В последние годы нашего пребывания в Сен-Мишель Люк изменился. Он стал еще более саркастичен, а его фамильярное отношение к вере превратилось в постоянные насмешки и иронию. Я недорого бы дал за его призвание. Он предложил мне сигарету и, прикуривая, спросил:

— О чем твоя диссертация?

— Зарождение христианской литературы. Тертуллиан, Киприан…

Он восхищенно присвистнул.

— А твоя?

— Я еще не решил. Скорее всего, о дьяволе.

— О дьяволе?

— Да, как о торжествующей силе нашего века.

— Что ты несешь?!

Люк обогнул толпившихся студентов и направился к зарослям в глубине двора.

— Вот уже некоторое время меня интересуют злые силы.

— Какие еще злые силы?

— Как по-твоему, почему Христос сошел на Землю?

Я не ответил. Вопрос был слишком неожиданным.

— Он пришел, чтобы нас спасти, — продолжал он. — Чтобы искупить наши грехи.

— Ну и что?

— Значит, зло уже было на Земле. Задолго до Христа. По сути, оно было всегда и всегда шло впереди Бога.

Я отмахнулся от такого рассуждения. Не для того я четыре года занимался богословием, чтобы прийти к столь примитивным выводам. Я заметил:

— Что тут нового? Человеческий грех начинается со змия, и…

— Я говорю не об искушении. Я говорю о той силе, скрытой в нас, которая отвечает за соблазн, делая его законным.

Газоны были покрыты опавшими листьями — бурые пятнышки или рыжие веснушки осени. Я резко прервал его:

— Со времен Блаженного Августина известно, что зло не имеет онтологического воплощения.

— В своих произведениях Августин использует слово «дьявол» две тысячи триста раз, не считая синонимов…

— Только в качестве символа или метафоры… Надо учитывать эпоху. По Августину, Бог не мог сотворить зло. Зло — это лишь отсутствие добра. Это заблуждение — человек создан для света. Он сам есть свет, потому что он — Божья совесть. Его надо только направлять и иногда призывать к порядку. «Все добры, ибо Творец всего сущего благ сверх меры…»

Люк вздохнул преувеличенно громко:

— Если Творец всемогущ, как ты объяснишь то, что Он всегда оказывается бессильным перед лицом простого заблуждения? Как объяснить то, что зло всегда и всюду торжествует? Воспевать величие Бога — значит воспевать величие зла.

— Ты богохульствуешь.

Он остановился и повернулся ко мне:

— История человечества — не что иное, как история жестокости, насилия и разрушения. Этого никто не может отрицать. Как ты это объяснишь?

Мне не понравился его сверкавший из-за очков взгляд — глаза лихорадочно блестели. Я не стал отвечать, чтобы не столкнуться с загадкой древней, как мир: жестокой, злокозненной, безнадежной стороной человека.

— А я тебе скажу, — снова заговорил он, кладя руку мне на плечо. — Потому что зло — это реальная сила, как минимум равная добру. Во Вселенной эти две противоположные силы находятся в противоборстве, и их битва еще далеко не окончена.

— Можно подумать, мы вернулись к манихейству.

— А почему бы и нет? Все приверженцы единого Бога на самом деле замаскированные дуалисты. Мировая история — это история поединка. Без судей.

Под ногами шуршали листья. Моя радость по поводу начала занятий улетучилась. В конце концов, я обошелся бы без этой встречи. Я поспешил к корпусу, где оформляли поступающих.

— Не знаю, что ты изучал в последнее время, но ты явно впал в оккультизм.

— Наоборот, — возразил он, догоняя меня, — я опираюсь на современные науки! В каждой из них зло присутствует и как физическая сила, и как движение психики.

— Ты ломишься в открытую дверь.

— Об этих дверях часто забывают, ссылаясь на сложность и глубину. В масштабах Вселенной, например, силы зла царят повсеместно. Вспомни о взрывах звезд, которые становятся черными дырами — пропастями отрицания — и втягивают в свои бездны все.

Я понял, что Люк уже приступил к своей диссертации. Он нес невероятный бред насчет мироздания — это было что-то вроде антологии вселенского зла.

— Возьмем психоанализ, — продолжал он, пронзая окурком воздух. — Чем он занимается? Темными сторонами нашего «я», нашими запретными желаниями, нашим стремлением к разрушению. Или возьмем коммунизм. Прекрасная идея — вначале. И к чему она привела? К самому жуткому геноциду века. Что бы мы ни делали, о чем бы ни думали, все равно придем к нашей проклятой доле. Двадцатый век — высшее ее проявление.

— Так ты можешь объяснить любые превратности человеческой жизни. Это слишком упрощенные рассуждения.

Люк прикурил от окурка.

— Просто то, о чем я говорю, универсально. Мировая история в результате выливается в борьбу между двумя силами. По странному стечению обстоятельств христианство, которое, кстати, и дало имя злу, стремится уверить нас в том, что речь идет о чем-то вторичном. Нельзя победить, недооценивая врага!

Я уже подошел к административному корпусу и, поднявшись на первую ступеньку, спросил с раздражением:

— К чему ты клонишь?

— Защитив диссертацию, ты поступишь в Папскую семинарию?

— Ты хотел сказать, во время работы над диссертацией. На следующий год я рассчитываю поехать в Рим.

Его лицо исказила гримаса.

— Я прямо вижу, как ты читаешь проповедь горстке стариков в полупустой церкви. Конечно, выбирая такой путь, ничем не рискуешь. Ты похож на врача, который ищет работу в больнице для здоровых.

— Чего ты от меня хочешь? — воскликнул я. — Чтобы я стал миссионером? Чтобы я отправился в тропики обращать в христианство язычников?

— Зло, — очень спокойно произнес Люк. — Только зло важно. Служить Богу — значит бороться со злом. Другого пути нет.

— А ты? Чем будешь заниматься ты?

— Я пойду на оперативную работу. Хочу посмотреть в глаза дьяволу.

— Ты отказываешься от семинарии?

Люк разорвал свой экзаменационный лист:

— Вот именно. И от диссертации тоже. Я тебя разыграл. Я даже и не собирался продолжать учебу в этом году. А сюда я пришел за дипломом. Эти придурки выдали мне экзаменационный лист, потому что решили, что я такой же баран, как и другие. Как ты.

— Диплом? Зачем?

Люк взмахнул руками. Клочки бумаги разлетелись и смешались с опавшими листьями.

— Я уезжаю в Судан. С «Белыми отцами». Гражданским миссионером. Хочу своими глазами увидеть войну, насилие, нищету. Время речей миновало, настало время действовать!

6

До Берне я мог добраться с закрытыми глазами. Сначала дорога А6, от ворот Шатийон в сторону Нант-Бордо, затем дорога А10 на Орлеан и, наконец, A11, по указателям на Шартр.

Мимо пролетали автомобили, в струях дождя свет их фар казался размытыми линиями, похожими на спирали внутри горящей лампочки. Было семь часов утра, еще не рассвело.

Я перебирал в уме информацию, собранную на рассвете. До четырех утра я спал, поминутно просыпаясь, потом встал, включил Интернет и набрал в «Гугле» четыре роковые буквы: КОМА. Компьютер выдал мне тысячи ссылок на статьи. Чтобы поддержать в себе надежду и упростить поиск, я добавил еще «выход из…».

В течение двух последующих часов я читал свидетельства очевидцев внезапного выхода из комы, постепенного возврата сознания, а также экспериментов, заканчивающихся клинической смертью. Меня поразило, насколько распространено это явление. Из пяти людей, перенесших инфаркт, повлекший за собой мгновенную кому, по меньшей мере один пережил эту «временную смерть». При этом человек чувствует, как душа отлетает от тела, затем видит длинный туннель и в конце этого туннеля — яркий белый свет, который у многих ассоциируется с самим Христом. Видел ли Люк этот туннель? Придет ли он когда-нибудь в сознание, чтобы нам об этом поведать?

В Шартре я миновал собор с двумя асимметричными шпилями, и передо мной открылась долина Бос, простирающаяся до горизонта. По коже побежали мурашки — я приближался к дому в Берне. Проехав еще километров пятьдесят, я свернул на боковую дорогу, чтобы миновать Ножен-ле-Ротру, и выехал на национальное шоссе. В тот момент, когда взошло солнце, я уже был в настоящей сельской местности.

Вдали поднимались холмы, между которыми виднелась лощина, и черные поля, покрытые инеем, искрились в утреннем свете. Я опустил в машине стекла и вдыхал запах опавших листьев, удобренной земли и не желавшей уходить ночной свежести.

Еще тридцать километров, и, обогнув Ножен-ле-Ротру, я направился по департаментской дороге к границе Орн и Эр-и-Луар. Через десять километров я увидел указатель «Пти-Верне», свернул на узкую дорожку и проехал еще метров триста. За первым поворотом показались ворота из светлого дерева. Я посмотрел на часы: без четверти восемь. Мне предстояло с точностью до секунды восстановить то, что здесь произошло.

Припарковав машину, я пошел пешком. Раньше здесь была водяная мельница, состоявшая из нескольких построек, разбросанных вдоль реки. Основное здание превратилось в развалины, но остальные были восстановлены и проданы под дачные домики. Третий дом справа принадлежал Люку. Двести квадратных метров земли — вполне приличный участок, и все это в трехстах километрах от Парижа. Сколько же Люк заплатил за эту лачугу шесть лет назад? Миллион тогдашних франков? Земля в Перше все время поднималась в цене. Где он раздобыл деньги? Мне вспомнился фильм Фрица Ланга «Большая жара», там все началось с убийства полицейского. Дальше выясняется, что это был коррумпированный детектив. Его выдал загородный дом — шикарный и очень дорогой. Я будто снова услышал слова Дуду: «Если ты разроешь это дерьмо, в нем перемажутся все». Но чтобы Люк оказался продажным полицейским? Этого не могло быть.

Я прошел мимо дома с тремя окошками и направился к реке. От мокрой травы шел дурманящий аромат. Ветер хлестал по лицу. Я застегнул плащ и пошел дальше. За полоской подстриженных деревьев скрывался водный поток. До меня доносилось только тихое журчание, похожее на смех ребенка.

— Что вам здесь нужно?

Из кустов внезапно показался человек. Метр восемьдесят росту, стрижка бобриком, черная куртка из плотной ткани. Небрит, густые лохматые волосы — он был похож скорее на бродягу, чем на крестьянина.

— Вы кто? — продолжал наступать он.

Под курткой у него не было ничего, кроме дырявого свитера.

Я помахал перед его носом трехцветным удостоверением.

— Я из Парижа. Я друг Люка Субейра. Казалось, это успокоило незнакомца. Его серо-зеленые глазки сверкали на солнце.

— Я принял вас за нотариуса. Или за адвоката. В общем, за одного из тех мерзавцев, которые делают деньги на трупах.

— Люк не умер.

— Благодаря мне. — Он почесал затылок. — Меня зовут Филипп, я садовник. Это я его спас.

Я пожал ему руку, всю в травинках и пятнах никотина. От него пахло глиной и холодным пеплом. И еще я почувствовал запах алкоголя — не вина, а скорее кальвадоса или чего-то покрепче — и решил ему подыграть:

— У вас выпить не найдется?

Его лицо сразу замкнулось, и я пожалел о своей хитрости — слишком очевидной. Я вынул пачку «кэмел» и предложил ему. Он отрицательно покачал головой, исподволь продолжая изучать меня. В конце концов, он закурил «житан».

— Рановато для выпивки, — буркнул он. — Разве нет?

— Для меня — нет.

Он хохотнул, вытащил из кармана заржавленную фляжку и протянул мне. Не раздумывая, я сделал большой глоток. Спиртное обожгло, потом тепло разлилось по груди. Садовник наблюдал за моей реакцией. Казалось, он остался доволен и в свою очередь отхлебнул из фляжки. Прищелкнув языком, он убрал сивуху в карман.

— Что вы хотите узнать?

— Мне нужны подробности.

Филипп вздохнул, пошел к воде и уселся на старый сухой ствол. Я подошел поближе. В морозном воздухе звенели птичьи голоса.

— Я очень любил месье Субейра. Не могу взять в толк, что на него нашло.

Я прислонился к стоящему рядом дереву.

— Вы здесь работаете каждый день?

— Только по понедельникам и вторникам. Сегодня я пришел как всегда. Мне ничего не сказали.

— Расскажите, как все было.

Он сунул руку в карман, вынул фляжку и протянул мне. Я отказался. Тогда он отхлебнул сам.

— Я подошел к реке и сразу его заметил, нырнул и вытащил на берег. Река здесь неглубокая.

— В каком месте это произошло?

— Да вот в этом самом. В нескольких метрах от шлюза. Я позвонил жандармам. Они были здесь уже через несколько минут. Одна минута все решила. Если бы я пришел минутой позже, его бы унесло течением и я бы ничего не увидел.

Я посмотрел на водную гладь — она была совершенно неподвижна.

— Вы говорите — течение?

— Сейчас его нет, потому что шлюз закрыт.

— А вчера он был открыт?

— Месье Субейра его и открыл. Он все предусмотрел. Наверное, хотел, чтобы его унесло…

— Мне сказали, что на нем был груз из камней.

— Мне было чертовски трудно его вытаскивать. Все потому, что он привязал к поясу строительные блоки.

— Как же он это сделал?

Филипп поднялся.

— Пошли со мной.

Он направился к живой изгороди. В глубине сада стоял почерневший сарай, втиснутый между подлеском и рядом подстриженных деревьев. У деревянной стены под пластиковым навесом были сложены поленья. Мой проводник плечом распахнул дверь и отошел в сторону, чтобы я мог заглянуть внутрь.

— В последние выходные месье Субейра попросил меня перенести сюда старые строительные блоки, которые валялись с незапамятных времен на другом берегу реки. Он даже попросил распилить пополам несколько штук. Я тогда не понял, для чего. Теперь-то знаю: он хотел сделать из них груз. Он заранее рассчитал такой груз, который ему был нужен, чтобы тело унесло течением.

Я бросил взгляд на дверной проем и не стал заходить. Пора было признать тот факт, что Люк хотел покончить с собой. Потрясенный, я отошел от двери.

— Как он закрепил камни?

— С помощью железной проволоки, он согнул ее втрое — для крепости. Получилось вроде свинцового пояса, как у ныряльщиков.

Я глубоко вдохнул холодный воздух. Живот скрутили мучительные спазмы. От голода, самогона и отчаяния. Что случилось с Люком? Что же такое он обнаружил, из-за чего хотел покончить с собой? Оставить семью и предать свою веру?

Садовник закрыл дверь и спросил:

— Он ваш друг, так?

— Мой лучший друг, — ответил я с отсутствующим видом.

— Вы не приметили, что он вроде не в себе?

— Нет.

Я не осмелился признаться этому незнакомому человеку, что я не говорил с Люком — не говорил по душам — вот уже несколько месяцев, несмотря на то что нас разделял всего один этаж. В завершение я спросил на всякий случай:

— Больше ничего странного вы не заметили? Я хочу сказать: когда вытаскивали тело.

Человек в черном сощурил зеленые глазки. Казалось, его опять обуревают сомнения.

— Вам не говорили про образок?

— Нет.

Садовник приблизился. Он явно оценивал мое удивление. Приняв решение, прошептал мне на ухо:

— В правой руке у него был образок. Так мне показалось. Я увидел только цепочку, которую он сжимал в кулаке.

Итак, бросаясь в воду, Люк что-то держал в руке. Амулет? Нет, Люка нельзя назвать суеверным. Садовник снова протянул мне фляжку, насмешливо улыбаясь беззубым ртом:

— Признайтесь. У лучшего друга от вас было многовато секретов, ведь так?

7

Больница в Шартре, также носившая название Отель-Дье, возвышалась в глубине двора, покрытого черными лужами и подрезанными деревьями. Кремово-коричневое здание напоминало пирожное с шоколадными полосками. Я не стал подниматься по двойной внешней лестнице, ведущей сразу на второй этаж, а прошел на первый.

Я оказался в большой столовой со сводчатым потолком, каменными колоннами и черно-белым кафелем на полу. В глубине — залитое солнцем крыльцо, ведущее в сад. Мимо прошла медсестра, и я спросил, можно ли поговорить с врачом, который вернул к жизни Люка Субейра.

— Мне жаль, но сейчас он обедает.

— В одиннадцать часов?

— После этого у него назначена операция.

— Я подожду здесь, — сказал я, доставая удостоверение. — Скажите, пусть идет сюда со своим десертом.

Девушка ушла. Ненавижу показывать свою власть, но от одной мысли, что придется войти в столовую с ее запахом жратвы и звяканьем столовых приборов, мне становилось дурно. В зале послышались шаги.

— Что вам нужно?

Здоровенный тип в белом халате с разъяренным видом шел мне навстречу.

— Майор Матье Дюрей. Уголовная полиция Парижа. Я веду дело о самоубийстве Люка Субейра. Вчера его доставили к вам в отделение.

Врач разглядывал меня через очки. Лет шестьдесят, седые волосы, не знавшие расчески, длинная, как у грифа, шея. Наконец он произнес:

— Я все написал в отчете, который отправил жандармам вчера вечером.

— В Уголовной полиции его еще не получили, — сблефовал я. — Прежде всего скажите: почему вы решили отправить его в Отель-Дье в Париже?

— У нас нет нужного оборудования. Люк Субейра был полицейским, вот мы и решили, что Отель-Дье…

— Мне сказали, что его возвращение к жизни граничит с чудом.

Врач не смог сдержать горделивой улыбки:

— Люк Субейра вернулся с того света, это верно. Когда его привезли сюда, сердце уже остановилось. Если его и удалось оживить, то лишь благодаря стечению особых обстоятельств.

Я вынул карандаш и записную книжку.

— Объясните.

Врач сунул руки в карманы и двинулся к саду. Он сутулился и шел, согнувшись под углом почти в тридцать градусов. Я пошел за ним.

— Первый благоприятный момент, — начал он, — то, что течением Люка отнесло на несколько метров, он ударился головой о камень и потерял сознание.

— А что в этом удачного?

— Когда человек оказывается под водой, он вначале рефлекторно задерживает дыхание, даже если это попытка самоубийства. Потом, когда весь кислород уже поглощен кровью, он открывает рот — это непреодолимый рефлекс, вода проникает в легкие, и человек захлебывается и тонет за несколько секунд. А Люк отключился как раз перед этим решающим мгновением. Он не успел открыть рот, и в легких у него воды не было.

— Но он в любом случае задохнулся бы, так?

— Нет. Он был в апноэ. В общем, в таком состоянии, когда у человека замедляется естественный ток крови и она приливает к жизненно важным органам: сердцу, легким и мозгу.

— Это что-то типа зимней спячки?

— Именно так. Кроме того, этому явлению способствовал холод. У Люка была сильная гипотермия. По словам спасателей, температура тела опустилась до тридцати четырех градусов. При таком холоде организм использовал все молекулы кислорода, которые у него оставались.

Я записывал каждое слово.

— Как по-вашему, сколько времени он пробыл под водой?

— Невозможно определить. По мнению спасателей, сердце остановилось как раз перед тем, как его привезли.

— Они делали ему массаж сердца?

— Нет. К счастью. Иначе они наверняка разрушили бы это своего рода состояние благодати. Они предпочли привезти его сюда, потому что знали, что я могу применить особую методику воскрешения.

— Какую методику?

— Идите за мной.

Врач вышел через крыльцо и, прежде чем войти внутрь, прошел несколько шагов вдоль современного корпуса. Операционный блок. Белые коридоры, вращающиеся двери, запах медикаментов. Еще один порог. Теперь мы находились в комнате, где не было никакого оборудования, только металлический, высотой с комод, куб на колесиках, занимавший часть стены. Врач откатил его от стены и повернул ко мне той стороной, где располагались ряды кнопок и датчиков.

— Это аппарат искусственного кровообращения, АИК. Его используют для того, чтобы понизить температуру тела пациентов перед началом сложной операции. Кровь поступает в прибор, где она охлаждается на несколько градусов, потом снова вливается в тело. Такой цикл повторяют несколько раз до тех пор, пока не будет достигнута искусственная гипотермия, которая улучшает действие анестезии.

Я все это записал, не понимая, к чему он клонит.

— Когда привезли Люка Субейра, я решил использовать только что полученный из Швейцарии прибор, но применить его в обратном порядке: не для охлаждения крови, а для ее нагревания.

Не отрываясь от своих записей, я закончил его фразу:

— И все получилось.

— На все сто. Когда Люк Субейра поступил к нам, температура тела была 32 °C. После трех циклов переливания крови нам удалось поднять ее до 35 °C. При 37 °C его организм заработал — правда, очень медленно.

Я оторвал взгляд от записей.

— Вы хотите сказать, что все это время он был… мертв?

— Вне всякого сомнения.

— И сколько, по-вашему, это продолжалось?

— Трудно сказать точно, но в целом около двадцати минут.

Мне вспомнилась одна деталь:

— Спасатели прибыли на место очень быстро. Разве команда была не из Шартра?

— Это еще одно удачное стечение обстоятельств. Они прибыли по ложному вызову: это где-то в районе Ножен-ле-Ротру. И когда жандармы позвонили, они находились в нескольких минутах от места происшествия.

Я все записал и вернулся к физиологическим подробностям:

— Есть кое-что, чего я не понимаю. Ведь мозг может оставаться без кислорода всего несколько секунд. Как же Люк мог воскреснуть после двадцатиминутной смерти?

— Мозг функционировал за счет своих резервов. Думаю, что он снабжался кислородом в течение всего времени клинической смерти.

— Значит ли это, что у Люка не будет осложнений, когда он придет в себя?

Он сглотнул. У него был сильно выступающий кадык.

— На этот вопрос никто не может ответить.

Я представил Люка в инвалидном кресле, ползущего еле-еле, как слизняк. Наверное, я сильно побледнел, и врач легонько похлопал меня по плечу:

— Пойдемте. Здесь можно умереть от жары.

Выйдя на воздух, я почувствовал облегчение.

Только что кончился обед, и старики медленно разбредались, двигаясь как во сне. Я спросил:

— Здесь можно курить?

— Без проблем.

Первая же затяжка привела меня в чувство, и я перешел к заключительной части:

— Мне говорили об образке… на цепочке.

— Кто вам об этом сказал?

— Садовник. Человек, который вытащил Люка из воды.

— Спасатели действительно нашли образок, зажатый у него в кулаке.

— Он у вас?

Врач опустил руку в карман халата.

— Да, он остался у меня.

Предмет матово поблескивал на его ладони. Окислившаяся бронзовая медаль, стертая временем, на вид очень древняя. Я наклонился, чтобы лучше ее рассмотреть. С первого же взгляда я понял, что это такое.

На медали было выгравировано изображение архангела Михаила, архистратига небесного воинства — трижды победоносного врага Сатаны. Изображенный в духе «Золотой Легенды» Жака Воражина, герой был облачен в доспехи и держал в правой руке меч, а в левой — копье Христа. Правой ногой он попирал древнего дракона.

Врач продолжал говорить, но я его не слушал. В голове у меня звучали слова из Апокалипсиса:

И произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его воевали против них. Но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним.

Истина была очевидна: прежде чем низвергнуться в ад, Люк защитился от дьявола.

8

Декабрь 1991

Вот уже два года, как я не видел Люка. Два года, как я шел собственным путем, взяв за основу творения раннехристианских авторов, живя в мире «Апологетики» Тертуллиана и «Октавия» Минуция Феликса. С сентября я был слушателем французского отделения Папской семинарии в Риме.

Это было самое счастливое время в моей жизни. Дом 42 — здание с розовыми стенами по улице Санта-Кьяра, большой двор, окруженный галереей цвета светлой охры. Моя комнатка с желтыми стенами, которую я воспринимал как убежище для сердца и совести. Комната для занятий, где мы отрабатывали жесты для будущих литургий. «Benedictus est, Domine, Deus universi…»^[4] Кроме того, у этого здания была терраса, смотревшая на купола собора Святого Петра, Пантеон и церковь Иисуса…

Мои родители настояли, чтобы на Рождество я вернулся в Париж, ибо для них было важно — «существенно», как выражалась моя мать, — чтобы мы провели конец года вместе. Но когда я приземлился в Руасси, ситуация, как оказалось, в корне изменилась: мои предки уже отправились на Багамские острова на яхте делового партнера отца.

Был вечер 24 декабря, и я испытал скорее облегчение, чем какое-либо иное чувство. Оставив вещи в особняке родителей на улице Виктора Гюго, я пошел бродить по Парижу. Просто так, без всякой цели. Ноги сами привели меня в Нотр-Дам. Там как раз начиналась всенощная.

В соборе было столько народа, что я с трудом пробрался внутрь и сразу проскользнул направо. Незабываемое зрелище: тысячи поднятых голов, отрешенные, сосредоточенные лица, звенящая тишина, пропитанная благовониями. Я был здесь чужим среди незнакомых мне людей и наслаждался этим, забыв обо всем: об упадке католической веры, о вероотступничестве священников, о запустении церквей.

— Матье!

Я повернул голову, стараясь разглядеть в толпе знакомое лицо.

— Матье!

Я поднял глаза. Стоя на основании колонны, Люк возвышался над толпой верующих. Его бледное лицо, покрытое медными веснушками, сияло как свеча. Он спрыгнул вниз и исчез в толпе. Но через секунду уже тянул меня за руку:

— Идем, живее. На выход.

— Но сейчас начнется служба…

В глубине хоров священник произнес:

— «На Тебя, Господи, уповаю!»

Люк подхватил на лету:

— «…Силой Твоей укрепляюсь, во веки не поколеблюсь…» Мы с тобой наслушались этого вдоволь, так ведь?

Насмешливый тон стал еще более агрессивным. Вокруг нас послышались протестующие возгласы. Чтобы не поднимать скандала, я пошел за ним. Оказавшись у стены, я схватил его за плечо:

— Ты что, вернулся во Францию?

Люк подмигнул мне:

— Хочу поучаствовать в представлении.

За стеклами очков его взгляд сверкал ярче обычного. Заострившиеся черты лица, тени под глазами — если бы я не знал его так хорошо, я бы подумал, что он принимает наркотики.

Люк пробрался между тесными рядами и остановился около стеклянной дверцы исповедальни. Открыл ее и втолкнул меня внутрь.

— Входи.

— Ты что, спятил? Да ты…

— Входи, тебе говорят!

Я опустился на скамеечку. Люк уселся с другой стороны перегородки, там, где обычно сидит священник, и опустил обе шторки. В одно мгновение мы оказались отрезанными от толпы, песнопений и службы. Люк прошептал через деревянную решетку:

— Я видел его, Мат. Видел собственными глазами.

— Кого?

— Дьявола. Во плоти.

Я наклонился, стараясь сквозь решетку разглядеть его лицо. Оно почти светилось. Его черты подергивались, и он все время прикусывал нижнюю губу.

— Ты хочешь сказать: там, в Судане?

Вместо ответа Люк отодвинулся в темноту.

Нельзя было понять, смеется он или плачет. За два последних года мы обменялись лишь несколькими письмами. Я ему сообщил, что меня приняли в Папскую семинарию. Он мне ответил, что делает свое «дело», все дальше продвигаясь на юг, туда, где восставшие христиане сражаются с регулярными войсками. Его письма были странными, холодными и чужими — читая их, невозможно было почувствовать состояние его души.

— В Судане, — усмехнулся он, — я видел только следы дьявола: голод, болезни, смерть. А вот в Вуковаре, в Югославии, я уже видел его самого в действии.

Из газетных сообщений я знал, что совсем недавно этот город в Хорватии после трехмесячной осады оказался в руках сербов.

— Оторванные осколками бомб головы детей, младенцы с выколотыми глазами. Беременные женщины, которым вспороли животы, а потом сожгли заживо. Раненые, расстрелянные в упор прямо в госпиталях. Подростки, которых заставляли насиловать своих матерей… Я все это видел. Зло в чистом виде. Темная сила, вырвавшаяся из недр человека.

По контрасту я представил себя в своей желтой келье. Каждое утро, сидя в тепле и уюте, я слушал новости на волне Ватикана. Я спросил:

— Как же… как ты оттуда выбрался?

— Чудом.

— Ты работал на какую-то ассоциацию?

— Ни на какую.

Он опять рассмеялся и приблизил лицо к разделявшей нас перегородке:

— Я взялся за оружие, Мат.

— Что?!

— Стал добровольцем. Там иначе не выживешь.

На секунду мне показалось, что Люк раскаивается, но я ошибся — он ни о чем не жалел. Наоборот, гордился тем, что сделал.

— Как ты мог?!

Он снова откинулся в темноту. Пение смолкло, и в церкви стало тихо. И тут я услышал совсем рядом звук — звук рыданий. Люк плакал, закрыв лицо руками.

Я сразу переменил тон:

— Тебе надо все забыть. Все, что делали они, что делал ты… Нельзя же судить обо всем человечестве по этой вспышке насилия. Ты оказался в наихудших условиях, где человек превращается в животное. Ты…

Люк поднял голову и снова приблизил ко мне лицо. На скулах у него блестели слезы, но он улыбался, и усмешка искажала его черты.

— А ты все там же, в семинарии?

— Уже три месяца.

— А пришел не в сутане. Ты что, инкогнито?

— Не надо издеваться надо мной.

Он засмеялся сквозь слезы:

— Так и сидишь в больнице для здоровых?

— Что за игру ты затеял? Тебе понадобилось двадцать четыре года, чтобы открыть для себя насилие? И нужен был Вуковар, чтобы осознать меру человеческой жестокости? А что ты намерен делать теперь? Отправиться на другой фронт? Свет в нас самих, Люк. Вспомни Первое послание Иоанна: «Для сего-то и явился Сын Божий, чтобы разрушить дела диавола».

— Он явился слишком поздно.

— Если ты так думаешь, значит, ты потерял веру. Наша роль не в том, чтобы противостоять злу, а в том, чтобы призывать к добру, вести к свету…

— Ты тыловая крыса, Мат. Ты славный парень, но ты тыловая крыса. Мелкий набожный буржуа.

Я вцепился в решетку. В соборе снова запели.

— Чего ты добиваешься? Чего ты хочешь?

— Действовать.

— Ты возвращаешься в Югославию?

— Я записался в Канн-Эклюз.

— Куда?!

— В полицейскую школу. Экзамены в январе. Я буду полицейским. Через два года я уже смогу работать на улице. Другого выхода нет. Я хочу встретиться с дьяволом на его территории. Хочу испачкать руки. Соображаешь?

Он говорил спокойным, уверенным голосом. А у меня внутри, наоборот, что-то оборвалось. Снова вспомнился апостол Иоанн: «Мы знаем, что мы от Бога и что весь мир лежит во зле».

Я закрыл глаза и снова увидел себя и Люка стоящими у колонн аббатства Сен-Мишель-де-Сез. Тогда мы собирались изменить Церковь, изменить мир…

— Счастливого Рождества, Мат.

Когда я открыл глаза, исповедальня была пуста. Следующие месяцы я прожил в состоянии оцепенения. В семинарии мне было не по себе. Таинства, литургии, молитвы, исповедь… Я слушал и не слышал, машинально повторяя заученные жесты. До меня доходили новости из Югославии, которые передавали по «Радио Ватикана». Узнав о новой резне или зверствах, я молился и постился. Я был сам себе отвратителен. Тыловая крыса. Мелкий набожный буржуа.

Я все время думал о Люке. Как этот интеллектуал, помешанный на богословии, мог стать полицейским? Ответа я не находил. Насмешки Люка все еще звучали в ушах. С каждым днем я все меньше верил в свое призвание. Богословское образование казалось мне бесплодным. И таким удобным! Я выбрал путь аскета, но жил как паша. Всегда сыт, есть крыша над головой, огражден от невзгод — я мог посвятить свое время тому, что любил больше всего на свете, — книгам.

Я ясно видел свою карьеру. Никогда я не стану сельским священником. По окончании семинарии, после защиты диссертации, я останусь в Риме и поступлю в Папский Григорианский университет. Занимая посты в европейских резиденциях папских нунциев, я буду подниматься по ступеням церковной иерархии все выше и выше, пока не достигну вершин. Прочное положение под знаком достатка и власти. Все то, что я ненавидел в родителях, теперь ожидало меня, хотя и в другой форме.

Я поделился своими сомнениями с духовными наставниками. Но в ответ услышал только обычные речи священнослужителей — живительный бальзам, проливаемый на душевные раны. 29 июня, в день возведения в сан священников в «лоне Святой Римско-католической апостольской церкви», я отказался от сутаны.

Люк ошибся. Я находился не в больнице для здоровых.

Я был на кладбище. Здесь все были мертвы. И я в том числе.

Я вернулся в Париж и прорвался в парижское архиепископство. Там мне предложили длинный перечень гуманитарных организаций. Я остановился на первой же миссии на том континенте, который для себя выбрал, — в Африке. «Земля надежды» — ассоциация бельгийских францисканцев, которая принимала в свои ряды добровольцев-мирян, показалась мне самой подходящей. Эта партия дальше других углублялась в зоны риска.

И вот в 1993 году, за год до начала геноцида в Руанде, началось мое первое приключение.

Указатели на выезде с автострады вернули меня к действительности.

Я устремился в туннель на въезде в Орлеан, продолжая думать о Люке и о том, как переменились наши судьбы. У меня все было еще впереди. От этой мысли я вздрогнул. Никогда я не последую за ним по дороге самоубийства. Теперь я должен был это признать и найти причины, толкнувшие его на такое. Что-то должно было случиться. Немыслимое событие, которое выбросило Люка из его собственной судьбы. Я должен пролить свет на его решение. Только при этом условии к нему вернется сознание.

9

Рабочий кабинет.

Груда бумажного хлама. Срочные сообщения. Я закрыл дверь и вскрыл новую пачку сигарет. «Курение может нанести вред сперматозоидам и уменьшить детородную способность». Такие предупреждения действовали мне на нервы. В памяти возникли слова, сказанные Антоненом Арто по поводу наркотиков: «Способы саморазрушения не имеют значения: общества это не касается».

Мой взгляд упал на желтые листочки, приклеенные к пачкам деловых бумаг: «11.00 — позвонить Дюмайе», «12.00 — Дюмайе» и еще «14.00 — Дюмайе. СРОЧНО!». Натали Дюмайе, комиссар и начальник Отдела уголовной полиции, руководила оперативными группами на Орфевр, 36. Я посмотрел на часы: почти 15.00. Для чаепития с цербером рановато. Я снял плащ и пролистал документы. Того, что я надеялся там найти, не было. На автоответчиках моего мобильного и городского телефонов также не нашлось ни одного заслуживающего внимания сообщения. Тогда я позвонил Маласпе.

— Ты чего не звонишь? — набросился я на него. — Как продвигается дело с цыганами?

— Я только что был на факультете в Нантере и говорил с профессором, специалистом по цыганскому языку и культуре. Ты был прав. Этот трюк с обувью — их обычай. Он считает, что наш клиент снял обувь со своей жертвы, чтобы его не преследовал ее призрак. Типично цыганский ход мыслей.

— Хорошо. Поищешь в базах данных Судебной полиции. Выберешь всех цыган, которые проходили по делам за последние годы, особенно в девяносто четвертом.

— Уже сделано. Еще мы работали в Центральном комиссариате Кретея. Проверяли местные общины.

— Ты где сейчас?

— На набережной. Возвращаюсь в Контору.

Я положил на папку с делом медальон с изображением архангела Михаила.

— Перед тем как пойдешь к себе, зайди ко мне. У меня для тебя кое-что есть.

Я положил трубку и вызвал Фуко. Пока я обдумывал подробности ночных происшествий, в дверь моего кабинета постучали. Старший оперативник моей группы выглядел жизнерадостным шалопаем: курчавые волосы, узкие плечи, обтянутые «Бом-бером», сияющая улыбка. Фуко был как две капли воды похож на Роджера Далтри, солиста группы «Who» времен Вудстока.

Мой заместитель принял мрачный вид, собираясь заговорить о несчастье, случившемся с Люком, но я жестом остановил его.

— Ты должен мне помочь. Задание необычное.

— В каком смысле?

— Я хочу, чтобы ты прощупал парней Люка. Какое дело они раскручивали?

Он кивнул, но довольно скептически:

— Это будет нелегко.

— Пригласи их выпить. Прикинься своим в доску.

— Можно попробовать…

Вчера Дуду показал мне, что его ребята не расположены к сотрудничеству.

— Послушай, никто не знает Люка так хорошо, как я. У того, что он сделал, должна быть внешняя причина. Нечто необъяснимое, обрушившееся на него внезапно. Депрессия или приступ хандры тут ни при чем.

— Что это может быть?

— Понятия не имею. Но я хочу знать, не работал ли он над каким-нибудь особым делом.

— О'кей. Это все?

— Нет. Перетряхни его личную жизнь. Банковские счета, кредиты, налоговые выплаты — все. Раздобудь счета за телефонные разговоры — с мобильного, служебного, домашнего. Все входящие звонки за три месяца.

— Ты думаешь, что-то всплывет?

— Я хочу удостовериться в том, что у Люка не было секретов — двойной жизни или не знаю чего еще.

— Двойная жизнь? У Люка?

Фуко держал руки в карманах, и вид у него был смущенный.

— Поинтересуйся также в центре психологической экспертизы Судебной полиции. Там на Люка должно быть досье. Разумеется, действовать надо как можно осторожнее.

— А «быки»?

— Разберись с ними по-быстрому и держи меня в курсе.

Фуко ушел, скептически качая головой. Я и сам не верил, что из этого что-то выйдет. Если Люку было что скрывать, он бы прежде всего уничтожил следы. Нет ничего хуже, чем охотиться за охотником.

Дверь снова открылась: на пороге стоял Маласпе. Крепкий, бесстрастный, закутанный в парку, на ремне через плечо всегда маленький патронташ, сплетенный на индейский манер. Длинные седые пряди, стянутые в конский хвост, и трубка в зубах довершали картину. Он напоминал скорее учителя технического лицея, чем полицейского, прослужившего в Уголовной полиции пятнадцать лет.

— Хотели меня видеть?

Из-за трубки он проглатывал половину слов. Я открыл ящик стола, вынул прозрачный пакетик и положил в него образок с изображением архангела Михаила.

— Разузнай об этом все, что можешь, — сказал я, перебрасывая ему пакет. — Проконсультируйся у специалистов по нумизматике. Я хочу точно знать происхождение этой штуки.

Маласпе повертел пакет, рассматривая содержимое со всех сторон.

— Что это?

— Именно это я и хочу узнать. Сходи к профессорам, перетряхни факультеты.

— Кажется, мне впору опять за парту.

Он сунул образок в карман и исчез. Я провел битый час, изучая материалы, скопившиеся у меня на столе, — ничего стоящего. В 17.00 я поднялся и пошел к начальнице.

Постучал в дверь и услышал предложение войти. Атмосфера чистоты, где витал легкий запах ладана, — это мне напомнило мое собственное жилище.

Натали Дюмайе отличалась сильным и решительным характером, но этого никак нельзя было предположить по ее внешности. Лет сорока, бледная кожа, фигура манекенщицы, стрижка «каре» — черные волосы уложены с нарочитой небрежностью. Угловатая резкая красота, которую смягчали огромные глаза — зеленые, спокойные, мягко проникающие вам в душу. Всегда шикарно одетая, можно сказать, по последней моде, она носила итальянские фирменные вещи, которые редко можно увидеть у нас на набережной Орфевр.

Это что касается внешности. По характеру Дюмайе полностью соответствовала духу Уголовной полиции: жесткая, циничная, упорная. Раньше она работала в группе «Антитеррор», потом в Наркотделе и везде показала себя с лучшей стороны.

У нее имелись две отличительные особенности. Во-первых, очки в гибкой оправе, которую невозможно сломать: ее можно смять в руке, но она тут же восстанавливает свою форму. Дюмайе была такой же: несмотря на мягкие манеры, она ничего не забывала и никогда не теряла из виду свою цель. Другой ее особенностью были кончики пальцев. Заостренные, длинные, они напоминали сверхтонкие молоточки огранщика алмазов, такие твердые, что ими можно разбивать драгоценные камни.

— Хотите чашечку «Кимун»? — спросила она, поднимаясь из-за стола.

— Спасибо, не беспокойтесь.

— Я все-таки приготовлю.

Она поколдовала над чайником. В ее движениях было что-то от студентки и верховной жрицы. И эта ее чайная церемония отдавала чем-то древним, культовым. Мне вспомнились ходившие у нас слухи, будто Дюмайе посещает секс-клубы, где участники обмениваются партнерами. Так это было или нет? Я вообще не верил слухам, а уж этим особенно.

— Если хотите, можете курить.

Я кивнул, но сигареты вынимать не стал. Нельзя было расслабляться — «срочный» вызов не предвещал ничего доброго.

— Вы знаете, зачем я вас вызвала?

— Нет.

— Присаживайтесь.

Она пододвинула ко мне чашку:

— Мы все потрясены, Дюрей.

Я уселся, ничего не ответив.

— Полицейский такого класса, как Люк, такой сильный, надежный… Это кошмар какой-то!

— Вы меня в чем-то упрекаете?

Резкость моего тона вызвала у нее улыбку.

— Как продвигается расследование в Ле-Пере?

Я вспомнил о своем предчувствии: победу праздновать еще рано.

— Продвигается. По одной из версий, это могли быть цыгане.

— У вас есть доказательства?

— Только предположения.

— Будьте осторожны, Дюрей. Чтобы без всяких расовых предрассудков.

— Поэтому я и не распространяюсь об этом деле. Дайте мне немного времени.

Она рассеянно кивнула. Это было только вступление.

— Вы знаете Кондансо?

— Филиппа Кондансо?

— Служба собственной безопасности, дисциплинарный отдел. Похоже, на Субейра есть что-то существенное

— Что значит — существенное?

— Не знаю. Он позвонил мне сегодня утром и только что перезвонил снова.

Я молчал. Кондансо был одним из тех, кто любит копаться в дерьме и буквально кончает от радости, когда один из нас оказывается за воротами. Тыловая крыса, хлебом не корми — дай только унизить опера, заставить его подавиться своим геройством.

— Рапорт на Люка составлял он. И дело ведет он.

— Как всегда.

— Он считает, что его люди уже вышли на след. Сегодня после полудня кто-то запросил данные на Люка в банке. Он без труда определил любителя совать нос в чужие дела.

Что ж, Фуко зря времени не терял. Она пристально смотрела на меня своим текучим взглядом. В одно мгновение он стал жестким, и ее глаза превратились в бриллианты:

— Что вы хотите раскопать, Дюрей?

— То же, что и Служба безопасности, что и все. Я хочу понять причины поступка Люка.

— Депрессия беспричинна.

— Ничто не указывает на то, что у Люка была депрессия. — Я повысил голос. — У него двое детей, жена. Черт, не мог же он просто взять и бросить их! Должно было произойти что-то невероятное!

Не отвечая, Дюмайе взяла чашку и подула на краешек.

— Есть кое-что еще, — продолжал я уже спокойнее. — Люк — католик.

— Мы все католики.

— Но не такие, как он. И не как я. Каждое воскресенье мы бываем на службе, каждое утро молимся. То, что он сделал, противоречит нашей вере, понимаете? Люк отказался не только от жизни, но и от спасения души. И я должен найти объяснение такому отказу. Это никак не отразится на разработке других дел.

Комиссар сделала маленький глоток, словно котенок.

— Где вы были сегодня утром? — спросила она, осторожно ставя чашку на стол.

— За городом, — неохотно ответил я. — Надо было кое-что проверить.

— В Берне?

Я молчал. Она перевела взгляд на открытое окно, за которым виднелась Сена. День клонился к закату. Речная гладь напоминала застывший цемент.

— Мне сегодня позвонил Левен-Паю, шеф Люка. Ему звонили жандармы из Шартра. Они по телефону получили сигнал. К врачу из местной больницы приезжал парижский полицейский. Высокий, с горящим взглядом… Вам это ни о чем не говорит?

Я резко наклонился и схватился за край стола:

— Люк — мой лучший друг. Повторяю вам: я хочу понять, что его толкнуло на такую крайность!

— Его уже не вернуть, Дюрей.

— Он не умер!

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— Вы предпочитаете, чтобы об этом прознали дерьмокопатели из Службы собственной безопасности?

— Это их работа.

— Да, работа, которая состоит в том, чтобы заводить дела на коррумпированных полицейских, игроков или содержателей борделей. У Люка другой мотив!

— Какой? — насмешливо спросила она.

— Не знаю, — признался я, отодвигая стул. — Пока еще. У этого самоубийства должна быть причина. Что-то необычное, и я хочу это выяснить.

Она медленно повернулась в кресле, чувственным, грациозным движением вытянула ноги и оперлась каблуками о радиатор.

— Нет убийства — нет дела. Все остальное нашего отдела не касается. А значит, и вас.

— Люк для меня как брат.

— Именно об этом я и говорю. Вы — заинтересованное лицо.

— Мне что, взять отпуск или как?

Никогда она не казалась мне такой жесткой и безразличной.

— У вас есть два дня. В течение сорока восьми часов можете не заниматься ничем другим, пока у вас не сложится определенное представление. После этого вы вернетесь к повседневной работе.

— Спасибо.

Я встал и пошел к двери. Я уже поворачивал ручку, когда она сказала:

— И последнее, Дюрей. Не вы один скорбите о Люке. Я тоже хорошо его знала, когда мы работали вместе.

Ответа не требовалось, но я обернулся, пораженный внезапной догадкой. В который раз я удостоверился в том, что ничего не смыслю в женщинах. Натали Дюмайе, женщина, железной рукой управлявшая Уголовной полицией, полицейский от Бога, которая вырывала признания у террористов «Вооруженной исламской группы» и раскручивала цепь поставки героина из Афганистана, беззвучно плакала, закрыв лицо руками.

10

Чистилище.

Слово возникло в моем сознании, как только я вошел в двери реанимационного отделения. Чистилище, где заключены души праведников в ожидании Христа, который придет за ними. Таинственное пространство, где пребывают души детей, умерших до крещения. Бесконечное, темное, давящее пространство, где они ждут решения своей участи. Между жизнью и смертью, как сказал Свендсен.

Одетый в завязанный на спине халат, шапочку и бумажные бахилы, я шел по темному коридору. Слева — освещенная ночником комната медсестры, справа — перегородка из стеклоблоков. В полумраке слышались только щелчки аппаратов искусственной вентиляции легких и попискивание «Физиогарда».

Я размышлял над цитатой из IV песни «Божественной комедии» Данте, посвященной аду:

Палата номер 18. Комната Люка. Он лежал, привязанный ремнями к кровати, приподнятой под углом тридцать градусов. Все тело опутано прозрачными трубками. Один зонд вставлен в ноздри, другой проходит через рот и соединяется с черными мехами, которые поднимаются и опускаются, издавая звук, похожий на хлопок. К шее подсоединена капельница, трубка от другой капельницы тянулась к внутренней стороне локтевого сгиба. Датчик на одном из пальцев светился рубиновым светом. Справа по черному экрану бежали зеленые волнообразные линии. Над кроватью — прозрачные пакеты с растворами.

Я подошел ближе. Кажется, с людьми, находящимися в коме, надо разговаривать. Я даже открыл рот, но в голову ничего не приходило. Оставалось только молиться. Я преклонил колени, перекрестился, закрыл глаза и прошептал, склонив голову: «К Тебе взываю, к Отцу, Сыну и Святому Духу…»

Но так и не смог собраться. Мое место не здесь. Я должен быть на улицах в поисках истины. Тогда я поднялся с колен, уверенный в том, что смогу его разбудить. Я могу его спасти, но только если найду причину его поступка. Мой собственный свет вернет его из Чистилища!

В приемном отделении я обратился к секретарю и попросил позвать доктора Эрика Тюилье — невропатолога, с которым накануне мне посоветовал поговорить анестезиолог. Мне пришлось подождать, и через несколько минут появился врач. На вид лет сорока, но похож на прилежного студента, оксфордская рубашка, свитер под горло, вельветовые брюки, слишком короткие и мятые. Взъерошенные волосы придавали его облику небрежность, которую компенсировали очки в тонкой оправе.

— Доктор Тюилье?

— Да, это я.

— Майор Матье Дюрей. Уголовная полиция. Я близкий друг Люка Субейра.

— Вашему другу сильно повезло.

— У вас есть несколько минут, чтобы поговорить об этом?

— Мне нужно на другой этаж. Пойдемте со мной.

Я пошел за ним по длинному коридору. Тюилье начал свой рассказ, но не сообщил ничего нового.

— У него есть шанс выйти из комы? — прервал его я.

— Не знаю, что и сказать. Он в глубокой коме, но я видел и похуже. Каждый год более двухсот тысяч человек впадают в кому, и только тридцать пять процентов выходят из нее невредимыми.

— А что с остальными?

— Смерть. Инфекция. Некоторые превращаются в овощи.

— Мне сказали, что у него клиническая смерть длилась почти двадцать минут.

— У вашего друга кома была вызвана остановкой дыхания. Не вызывает сомнений тот факт, что его мозг некоторое время оставался без кислорода. Но сколько именно? Конечно, миллиарды нервных клеток были разрушены, особенно в церебральной зоне, они управляют когнитивными функциями.

— А в чем это проявляется?

— Если ваш друг выйдет из комы, скорее всего, у него будут осложнения. Может быть, легкие, а может, и тяжелые.

Я почувствовал, что бледнею, и сменил тему:

— А мы? Я хочу сказать, окружение. Мы можем что-нибудь сделать?

— Вы можете взять на себя уход за ним. Например, делать ему массаж. Или втирать бальзам, чтобы предотвратить высыхание кожи. Это все, чем вы можете ему помочь на данном этапе.

— Надо ли с ним разговаривать? Говорят, что это может сыграть положительную роль.

— Если честно, я об этом ничего не знаю. И никто не знает. Судя по моим тестам, Люк реагирует на некоторые раздражители. Это называется «проявлением остаточного сознания». Вообще, почему бы и нет? Может быть, голос близкого человека пойдет ему на пользу. Говорить с больным полезно также и для того, кто говорит.

— Вы встречались с его женой?

— Ей я сказал то же, что и вам.

— Какой она вам показалась?

— Потрясенной. И еще, как бы это сказать… несколько упертой. Положение трагическое. Надо принять неизбежное — другого выхода нет.

Он толкнул дверь и пошел вниз по лестнице. Некоторое время я шел за ним. Он бросил через плечо:

— Я хотел спросить у вас. Ваш друг от чего-то лечится? Ему делают инъекции?

Уже второй раз мне задавали этот вопрос.

— Вы спрашиваете из-за следов от уколов?

— Вам известно их происхождение?

— Нет, но могу поклясться, что он не употреблял наркотики.

— Отлично.

— Это бы что-нибудь изменило?

— В своем диагнозе я должен учесть все.

Дойдя до нижнего этажа, он повернулся ко мне, на его губах появилась смущенная улыбка. Он снял очки и потер переносицу.

— Ну вот и все. Мне надо идти. Остается только одно: ждать. Решающими будут первые недели. Звоните мне в любое время.

Он попрощался со мной и исчез за распахнувшимися дверями.

Я спустился в вестибюль. Я пытался и не мог представить себе Люка в шкуре наркомана. Но откуда тогда взялись эти следы? Неужели он болел? И разве мог он скрывать это от Лоры? Это я тоже должен был выяснить.

Во дворе отделения скорой помощи, около центра, куда привозили больных заключенных, людей в синей форме собралось не меньше, чем в белых халатах. Мне с трудом удалось протиснуться между двумя полицейскими фургонами и добраться до входа.

В этот момент я почувствовал, что за мной следят, и резко обернулся. Несколько пустых инвалидных кресел были вдвинуты одно в другое, как тележки в супермаркете. В первом сидел Дуду. Он до отказа опустил спинку кресла и расположился в нем как в шезлонге. В правой руке у него была сигарета, и он не сводил с меня глаз. Я слегка кивнул ему и прошел в двери. Было ощущение, что мне в спину целится снайпер.

«Тайна, — подумал я. — У парней Люка наверняка есть какая-то тайна, черт бы ее побрал».

11

— Не шуми, девочки спят.

Лора Субейра посторонилась, чтобы пропустить меня в дом. Я машинально посмотрел на часы: было 20.30. Она добавила, закрывая дверь:

— Они жутко устали, совсем без сил. А завтра в школу.

Я согласно кивнул, хотя не имел ни малейшего представления о том, когда дети должны ложиться спать. Лора взяла у меня плащ и проводила в гостиную.

— Хочешь чаю или кофе? А может, выпить?

— Кофе, спасибо.

Она ушла. Я сел на диван и огляделся. Субейра жили в скромной четырехкомнатной квартире у ворот Венсен, в одном из кирпичных домов, возведенных в Париже по плану массовой застройки. Они ее купили сразу после женитьбы, для чего взяли кучу кредитов. Все здесь было дешевым: хлипкий паркет, мебель из ДСП, грошовые безделушки… Приглушенно работал телевизор.

Об этой квартире Люк мог бы сказать как о своей женитьбе: «Побыстрее уладить это дело и поскорее о нем забыть». В сущности, ему было безразлично, где жить. Живи он один, его жилище было бы похоже на мое: без мебели, без всего личного. Оба мы были безразличны к житейским благам, в особенности к буржуазному комфорту. Но Люк внешне следовал правилам игры. Квартира в Париже, загородный дом…

Вернулась Лора с подносом, на котором стояла стеклянная кофеварка, две фарфоровые чашки, сахарница и вазочка с печеньем. Казалось, она двигалась из последних сил. Ее длинное лицо, из-за серых кудряшек казавшееся еще уже, было напряженным и усталым.

В тысячный разя задал себе все тот же вопрос: почему Люк женился на этой невзрачной глуповатой женщине, подруге детства из его родного села? Она была медсестрой и разговаривала, с трудом подбирая слова. Мне вспомнилась сальность, которую Люк частенько отпускал в ее адрес: «только миссионерская поза, без вариантов». Стало гадко.

Она села на табурет напротив меня. Нас разделял только низенький столик. Я подумал: на что теперь будут жить Лора и девочки? Надо будет выяснить, какое пособие получают жены полицейских, покончивших с собой. Но сейчас был неподходящий момент для обсуждения материальных вопросов. После нескольких банальных фраз о состоянии Люка Лора заявила:

— Я устраиваю для Люка мессу.

— Что? Но ведь Люк не…

— Я не о том. Я подумала…

Она замялась. Медленно потерла ладони.

— Я хотела собрать всех его друзей. Чтобы все объединились. Чтобы это был общий порыв…

— Ты хочешь сказать — призыв к Богу?

Лора не была верующей — полная противоположность Люку. И мне не понравилась эта идея с призывом, обыкновенным сигналом SOS, направленным в Небеса. В наши дни о Боге вспоминают только по случаю знаменательных событий: крестин, женитьбы, похорон…

— Речь идет не только о религиозной стороне, — продолжала она. — Я много читала о коме. Считается, что окружение больного может сыграть положительную роль. Были случаи, когда люди выходили из комы только благодаря тому, что с ними разговаривали и окружали атмосферой любви.

— И что же?

— Я хотела бы собрать его друзей. Чтобы создать сгусток энергии, понимаешь? Силу, которую Люк мог бы почувствовать.

Прямо как в «New Age». Я сухо спросил:

— В какой церкви это будет происходить?

— Святой Бернадетты. Это в двух шагах отсюда. Люк обычно туда и ходил.

Я знал эту часовню, расположенную на проспекте Порт-де-Венсен. Что-то вроде полуподвального бункера. Сейчас ею управляла тамильская община. Несколько лет назад, когда я еще служил в Отделе по борьбе с проституцией и сутенерством, прежнем Отделе нравов, я молился там на рассвете после прочесывания кольцевых бульваров, наводненных проститутками. Я сказал:

— Глава прихода никогда на такое не согласится.

— Почему?

— После того что сделал Люк, это исключено.

Она с горечью усмехнулась:

— Опять ваши дурацкие принципы? Но ты же сам сказал: Люк еще не умер.

— Это ничего не меняет в его поступке.

— Ты хочешь сказать, что он проклят?

— Хватит! Церковь следует определенным правилам, и…

— Я только что говорила со священником, — прервала она. — Индусом. Церемония состоится послезавтра утром.

Я искал в себе хоть искру радости, но ничего не чувствовал. Я сам себе казался ригористом, ретроградом, закрытым для всего нового. Вспомнился образок Люка, защищавший его от дьявола. Лора была права: мы оба жили в Средневековье, и он, и я.

— А ты-то, — спросила она, — почему пришел сегодня?

В ее тоне слышалось недоверие. Она всегда воспринимала меня как врага или по меньшей мере как противника. Я представлял собой недоступную для нее часть жизни Люка, ту мистическую глубину, которая от нее ускользала… И конечно же его работу полицейского. По ее мнению, это и было причиной его поступка.

— Я хотел тебя кое о чем спросить.

— Конечно. Это же твоя работа.

Я наклонился к ней и сказал как можно мягче:

— Я должен понять, что было у него на уме.

Она согласно кивнула, вытащила из рукава бумажный платок и высморкалась.

— Он ничего не оставил? Может, записку? Сообщение?

— Я бы тебе сказала.

— А в Берне ты искала?

— Я ездила туда сегодня после полудня. Там ничего нет. — Она помолчала и добавила: — Вечно эти тайны. Он не хотел, чтобы кто-нибудь понял.

— Он не болел?

— Ты о чем?

— Ну не знаю. Не делал анализов, не ходил к врачу?

— Нет, ничего такого.

— А каким он был в последнее время?

— Радостным, веселым.

— Радостным?

Она исподлобья посмотрела на меня:

— Он казался сильным, был таким деятельным, возбужденным. В его жизни что-то изменилось.

— Что?

Помолчав, она выпалила:

— Мне кажется, у него была любовница.

Я чуть не упал с дивана. Люк — янсенист. Он не то чтобы выше, а скорее вне плотских удовольствий. Это все равно что заподозрить папу в том, что он украл реликвии Ватикана для перепродажи.

— И у тебя есть доказательства?

— Предчувствия. Подозрительные совпадения. — Ее взгляд стал ледяным: — Вы ведь это так называете?

— Какие же?

Она не ответила. Опустив глаза, она судорожными движениями рвала в клочки бумажный платок. В этом жесте не было горя, скорее бешенство.

— У него изменилось настроение, — снова заговорила она. — Он был возбужден. Женщины такое чувствуют. И потом, он стал исчезать…

— Куда?

— Понятия не имею. Это началось в июле. Сначала на выходные. «Работа», — говорил он. А в августе он мне сказал, что едет в Берне. На две недели. Потом он уезжал в Европу. И каждый раз на неделю. Говорил, что ведет расследование. Но я же не дура.

— А когда прекратились эти поездки?

— В октябре они еще продолжались.

Подозрения Лоры были сильно преувеличены. Люк ей просто сказал правду: частное расследование. Что-то, над чем он работал скрытно, втайне от других. Может, как раз это дело я и ищу…

— У тебя и правда нет никаких соображений, куда он ездил?

Она снова горько усмехнулась:

— Почти никаких. Но я тоже провела маленькое расследование. Я обыскала его карманы, проверила записную книжку.

— Ты рылась в…

— Так делают все женщины. Оскорбленные женщины. Тебе этого не понять. — Ее платок превратился в крошки. — Я нашла только один намек. Один раз. Билет в Безансон.

— Безансон? Но зачем?

— Откуда я знаю? Наверное, там живет его шлюха.

— А билет от какого числа?

— От седьмого июля. В тот раз он отсутствовал четыре дня. А ты говоришь, Европа…

Лора дала мне в руки вожделенный ключ. Расследование привело Люка в Юра. Я попытался ее урезонить:

— Мне кажется, ты себя накручиваешь. Ты знаешь Люка так же хорошо, как и я. Даже лучше, чем я. Его это мало интересует.

— Да уж, — засмеялась она.

— Он сказал тебе правду: он вел расследование, вот и все. Свое личное расследование в свободное от работы время.

— Нет. У него была женщина.

— С чего ты так решила?

— Он изменился. В физическом плане.

— Не понимаю.

— Меня это не удивляет. — У нее прервалось дыхание, но она взяла себя в руки и продолжала безразличным тоном: — После рождения девочек он ко мне не притрагивался.

Я заерзал на диване. У меня не было никакого желания слушать такого рода признания. А она продолжала:

— Классический случай. Я и не настаивала. Секс его никогда не привлекал. Но этим летом все изменилось. Казалось, у него появилась потребность в сексе. Можно даже сказать, он был ненасытным.

— Но ведь это скорее знак того, что ваш брак стал более прочным, разве нет?

— Бедный Матье. Вы с ним два сапога пара.

Она произнесла это без какой-либо нежности, а затем сказала:

— Возврат к пылкости как раз и есть один из признаков измены. Муж входит во вкус, понимаешь? А тут еще угрызения совести. Что-то вроде компенсации: муженек пытается возместить жене нанесенный ущерб.

Мне действительно было не по себе. Представить себе Субейра в постели — все равно что заглянуть к священнику под сутану. Раскрыть секрет, который тебе совсем не нужен. Я встал, чтобы прекратить этот разговор, и сказал наконец о цели моего визита:

— Нельзя ли мне… могу я осмотреть его кабинет?

Она тоже поднялась и разгладила складки на серой юбке, усыпанной бумажными крошками:

— Только предупреждаю, ты там ничего не найдешь. Я уже все перерыла.

12

Кабинет был буквально вылизан до блеска. Там царил такой же нарочитый порядок, что и на набережной Орфевр. Интересно, Лора или сам Люк все здесь прибрали? Я закрыл дверь, снял пиджак, отстегнул свой «хольстер». Вряд ли здесь удастся что-нибудь найти. Но чего не бывает, всем свойственно ошибаться, и потом, у меня полно времени.

Я обогнул письменный стол и ноутбук, чтобы взглянуть на фотографии на низком столике у окна. Амандина и Камилла на пони, в бассейне, за изготовлением масок… Открытка из Рима, подписанная мной: «Мы знали только фабрику, а я нашел завод!» Под «фабрикой священников» подразумевался Сен-Мишель-де-Сез, а под «заводом» — Папская семинария. На другой фотографии был запечатлен человек в комбинезоне, на голове — каска с налобным фонарем. Он стоял перед входом в пещеру и радостно потрясал крюками и веревками. Это, несомненно, был Николя Субейра, спелеолог, отец Люка. Люк всегда отзывался о нем с восхищением. Он погиб в 1978 году в Пиренеях на дне пещеры Жандре около двух тысяч метров глубиной. В те годы я завидовал Люку оттого, что у него был такой героический отец, завидовал даже самой его гибели. Мой отец был лишь видимостью, рекламным родителем, и умер он несколько лет спустя от инфаркта, в Венеции, в «Харрис баре», после обеда, за которым было слишком много выпито. Что посеешь, то и пожнешь.

Я наклонился над рифлеными шторками, закрывавшими стенной шкаф, — заперто на ключ, попытался открыть дверцу шкафчика — то же самое. Тогда я сел за письменный стол и включил компьютер.

Я пробежал пальцами по клавишам и обнаружил, что для того, чтобы проникнуть в память компьютера, пароль не нужен. Там не было ничего интересного. Обычный домашний компьютер, забитый счетами, долговыми расписками, фотографиями путешествий, играми. Я открыл почту. Мейлы тоже не представляли никакого интереса: заказы, реклама, анекдоты…

Однако несколько сообщений привлекли мое внимание. Все они были отправлены по одному и тому же адресу и сразу же стерты. В памяти осталась только одна строчка, подтверждающая отсылку. Последнее такое письмо было отправлено накануне самоубийства Люка. Там был адрес: unital6.com.

Я прокачал этот адрес в «Гугле». Такой сайт действительно существовал: www.unital6.com. Двойной щелчок. Логотип. На фоне лурдского пейзажа появился силуэт Бернадетты Субиру^[6] с голубым поясом. Изображение сопровождалось текстом на итальянском языке. Я прекрасно говорил на нем еще со времен семинарии.

Unital6 была добровольной ассоциацией, которая организовывала паломничества в Лурд. Почему Люк искал с нею контактов? У меня снова возникли подозрения о смертельной болезни… Однако Лора казалась такой уверенной, да и врачи в Отель-Дье сразу обнаружили бы рак или инфекцию. Был ли этот сайт связан с расследованием? Зачем выходить на него прямо перед самоубийством?

Я пропустил вступительную страницу и проглядел статьи. Оказалось, Unital6 занималась и другой деятельностью: семинары, приют в итальянских аббатствах. Я прочитал перечень семинаров. Единственное, что могло заинтересовать Люка, — коллоквиум о «возвращении дьявола», назначенный на 5 ноября в Падуе. Я пообещал себе проконсультироваться у полицейских-компьютерщиков. Может, они сумеют восстановить тексты электронных писем. ...