Эммануэль Арсан Эммануэль. Антидева

Я называю девственной женщину, которая занималась любовью с одним-единственным мужчиной.

М.Р.А.

Мир становится реальностью, когда я в него вторгаюсь.

Ален Боске. «Второе завещание»

Emmanuelle Arsan

EMMANUELLE: L’ANTIVIERGE

© Belfond, un département de Place des Editeurs, 2013

© Петрова Ася, перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. «Издательство «Э», 2015

1 Любить любовь – значит быть мировой невестой

Мы все когда-нибудь умрем,

так радуйтесь бессмертию мгновенья.

Сент-Жон Перс. «Створы»

– Анна Мария Серджини.

Марио долго на высокой ноте пропевал «и», и благодаря этому другие слоги звучали мягко, вкрадчиво, доверительно.

Девушка все еще сидела за рулем машины. Марио взял ее за руку, положил на ее ладонь длинные пальцы без единого кольца.

«Анна Мария», – вторит эхо в голове у Эммануэль, которая вновь и вновь наслаждается ласкающей вибрацией «р». Обрывочные воспоминания о церковном пении и пространстве, окутанном запахом ладана и жаром горящих свечей, накатывают волнами. Panis angelicus^[1]. Благопристойность юбок на девичьих коленях. Сладостные мечты. O res mirabilis!^[2] «И» вырывается прямо из горла и скользит по языку, омываемое слюной, выпархивает из приоткрытых губ, оттолкнувшись от выставленных напоказ зубов… O salutaris hostia^[3]… В золотистом свете витража, словно родившемся в другом мире, Эммануэль видит незнакомое лицо и злится на себя за то, что в голову приходят лишь банальности, какой-то детский лепет – такими словами великую красоту не описать.

«Настоящее чудо! – восхищается она про себя. – Чистота и сила, ликующая, исполненная счастья». У нее сжимается сердце. Столько грации, изящества! Просто волшебный сон!

– В ваших силах сделать сон явью, – сказал Марио, и Эммануэль испугалась, что произнесла свои мысли вслух.

Искренний заливистый смех Анны Марии успокоил Эммануэль. Она решилась взять гостью за руку.

– Не так быстро, – пошутила та. – Я обязательно должна присутствовать на чаепитии в нашем женском кругу, мне не хотелось бы опаздывать.

Она повернулась к Марио и посмотрела на него снизу вверх с удивлением, словно не ожидала, что он такого высокого роста. Машина стояла рядом.

– Тебя кто-нибудь потом отвезет?

– Via, cara, via!^[4]

Колеса скользнули по камням. Ни ветрового стекла, ни грязезащитного крыла, ни капота! – разволновалась Эммануэль, поднимая глаза к черному небу. Она следила за тем, как исчезает вдали мечта, и чувствовала себя совершенно несчастной.

– А я-то думала – прикоснусь к самому прекрасному божественному творению! Где вы нашли этого ангела?

– Родня, – сказал Марио. – Иногда подвозит меня.

Спросил:

– Она вас интересует?

Эммануэль промолчала.

– Она приедет завтра, – сообщил он.

Немного помолчал, потом добавил:

– Предупреждаю вас: взволновать – для нее недостаточно. Надеюсь, вам удастся ее убедить.

– Мне? – воскликнула Эммануэль. – Как я это сделаю? Мне ведь еще учиться и учиться.

Ей было досадно и горько. Неужели он считал, что, преподнеся ей один-единственный урок, Марио считал ее образование завершенным?

Они прошли по саду Эммануэль и поднялись на террасу. Ступили в гостиную и остановились напротив темной металлической инсталляции, которая представляла собой дерево, чьи тонкие листья подрагивали от дыхания Марио.

– Вы, конечно, сами должны были бы заняться ее образованием. Что я могу предложить? – заметила Эммануэль.

– Я делаю ставку не на Анну Марию, а на вас.

Он ждал ответа, но она лишь скорчила скептическую гримасу. Марио пояснил:

– Мы создаем себя с помощью наших собственных свершений. Наша сущность перевоплощается через сущность другого человека. Но, быть может, вы довольны тем, какая вы есть?

Эммануэль тряхнула черной гривой волос.

– Нет, – твердо ответила она.

– Тогда меняйтесь! – устало подытожил Марио.

И добавил:

– Вы женщина, так что самолюбие у вас в крови, но вы еще и богиня, так что спасение простых смертных ваша святая обязанность.

Она улыбнулась, вспоминая мостки и ночной храм. Марио вглядывался в ее лицо.

– Вы уже приступили к обучению мужа?

Она покачала головой, выражение лица у нее при этом было стыдливо-лукавое.

– Он не удивился вашему долгому отсутствию?

– Удивился.

– И как вы ему объяснили?

– Сказала, что вы водили меня курить опиум.

– И он не читал вам нотаций?

– Нет, он занимался со мной любовью.

Она угадала в глазах своего наставника вопрос и ответила:

– Да. Я постоянно об этом думала.

– И вам понравилось?

Вопрос был лишним, лицо Эммануэль говорило само за себя. Эммануэль будто заново пережила то возбуждение, которое ощутила, когда внутри ее семя мужа смешалось со спермой сам-ло^[5].

– Теперь вам снова этого захочется, – заключил Марио.

– Разве я не сказала, что принимаю ваш закон?

Это была правда. Теперь она даже не понимала, в чем могла раньше сомневаться. Чтобы убедить Марио, она повторила максиму, которой он обучил ее накануне:

– Время, потраченное на что-либо, кроме наслаждения, потерянное время.

Затем осведомилась:

– А вот Анна Мария на что тратит время?

– На подготовку к миру иному. Умерщвляет плоть, надеясь, что ей воздастся по заслугам на Небе.

Голос Эммануэль стал холодным и беспристрастным:

– Ну что ж… Для нее существуют иные ценности, помимо эротизма. У нее свои боги и свои законы.

Марио посмотрел на собеседницу с интересом:

– Я жду развязки. Кто победит: небо или земля? Либо мечта о мире ином навсегда похоронит эту девушку для мужчин, либо Анна Мария спустится с небес на землю.

Эммануэль взяла Марио за руку:

– Какая же я плохая хозяйка: не предложила вам ни выпить, ни покурить.

Она увлекает его к бару, а Марио продолжает говорить:

– Надеюсь, у вас под шортами хотя бы ничего не надето? – обеспокоенно интересуется он.

– Ну и вопросы у вас!

Из-под трикотажных розовых шортиков между ног у Эммануэль выглядывают черные завитки волос лобка.

Марио, однако, не слишком доволен и считает нужным прокомментировать наряд:

– Мне не нравится, как вы одеты. Юбку всегда можно задрать, юбка обеспечивает доступ. А шорты доступ закрывают. Ваши ноги перестанут меня интересовать, если они по-прежнему будут запрятаны в этот футлярчик.

– Я сниму этот футлярчик, – весело соглашается она. – Но сначала скажите, что бы вы хотели выпить?

У Марио новая идея:

– Почему мы в доме? Мне так нравятся ваши деревья!

– Вот-вот пойдет дождь!

– Ведь еще не пошел!

Марио – учитель, и он ведет Эммануэль туда, куда ему заблагорассудится. На террасе они останавливаются у низкой каменной ограды. Между каменных цветов в стиле пламенеющей готики сверкающая молния освещает зелень сада.

– О, Марио, смотрите, какой красивый мальчик идет по улице!

– Да, он хорошенький.

– Почему вы не позовете его и не займетесь с ним любовью?

– Вcему есть срок, есть время всякому делу под небом. Время резвиться вместе с мальчиками и время наблюдать за тем, как мальчики резвятся. Так сказал Экклезиаст.

– Уверена, что Экклезиаст никогда ничего подобного не говорил. Я хочу пить, Марио!

Марио складывает руки на груди, выжидая. Эммануэль знает, чего он хочет, пожимает плечами, опускает голову так, что упрямый подбородок касается груди, смотрит на свои ляжки, обнаженные до самого паха. Дальше проходит линия шортиков: обнажить себя выше этой линии постыдно.

– Ну так что? – спрашивает Марио.

– Не здесь, Марио! Нас могут заметить из соседнего дома. Только представьте!

Она указывает пальцем на колышущиеся шторы.

– Вы же знаете сиамцев: они вечно начеку, любят совать нос не в свои дела.

– Вот и прекрасно! – Марио в восторге. – Вы сами говорили, что вам нравится, когда вашим телом любуются, не так ли?

Эммануэль смущена, и это вызывает у Марио улыбку. Он продолжает:

– Помните: скромность не эротична. Эротичная женщина похожа на Божью избранницу, она создает вокруг себя скандал. А мировой скандал – это шедевр. Неужели наготу необходимо прятать? Какой смысл в вашей красоте, если она под замком? Прикрыв себя, вы не спасете будущего любовника от стыда, тревоги, страха. Дело не в том, чтобы вы были обнажены, а в том, чтобы он видел вас обнаженной; не в том смысл, чтобы вы кричали от наслаждения, а в том, чтобы он слышал ваш крик; не в том, чтобы вы считали любовников, а в том, чтобы он их считал, не в том, чтобы вы полюбили любить, а в том, чтобы ваш партнер, глядя вам в глаза, понимал, что все химеры остались позади, что вы теперь единственная владычица любви и хранительница вечной красоты.

Голос Марио становился все громче и увереннее:

– Малейшая попытка проявления целомудрия с вашей стороны сразу же деморализует массу людей. Всякий раз, когда страх перед скандалом сбивает вас с пути, вы должны думать о тех, кто живет тайной жизнью, вдохновляясь вашим примером. Не разочаруйте их! Не поднимайте на смех и не преуменьшайте надежду, сознательную или бессознательную, озвученную или высказанную вслух, которую люди на вас возлагают! Пропущенный, не свершившийся по какой-то причине – из-за вашего страха, вашей скромности или вашего сомнения – половой акт – это потерянный для мира акт любви. И никакие заслуги, никакая смелость и дерзость не искупят подобного малодушия!

На секунду Марио смолкает, затем с едва скрываемым презрением произносит:

– Будете рассказывать мне о правилах приличия? Вы хотите быть как все? Или чтобы другие были как вы? Вы Эммануэль или непонятно кто?

– Я уважаю верования и мировоззрение своих соседей, – защищается Эммануэль. – Это не значит, что я разделяю их взгляды. Если им не нравится то, что нравится мне, зачем я буду издеваться над людьми, задирать их, дразнить? Пусть каждый ведет себя в соответствии со своими желаниями и потребностями – мне проявление свободной воли не мешает. Как можно жить, не имея ни малейших представлений о деликатности, толерантности, вежливости? Люди не могут плясать под одну дудку, общество построено на компромиссах, на социальных договорах.

– Если вы будете вести себя так же, как наши соседи напротив, вы будете как наши соседи напротив. Вместо того чтобы изменить мир, вы станете отражением того, что всегда хотели разрушить.

Эммануэль поражена. Марио извиняется:

– Это не мои слова. Это Жан Жене.

Смягчив интонацию, он продолжает:

– Другой драматург говорил: когда речь идет о любви, даже слишком оказывается недостаточным. Если вы уже что-то сделали хорошо, надо делать все лучше и лучше. Лучше, чем вы уже сделали. Лучше, чем делают другие. Никто не должен вас превзойти или хотя бы сравниться с вами. Это неприемлемо. Недостаточно быть примером для подражания сейчас, надо быть примером для подражания и в будущем.

Эммануэль молча смотрит вдаль. Садится на низкую каменную стенку, сгибает ноги, обхватывает колени, опускает на них подбородок. Затем напряженным голосом, глядя на Марио почти враждебно, спрашивает:

– А почему именно я должна все это делать? Почему я?

– Почему вы? Потому что вы на это способны. Другие умеют сочинять симфонии или решать уравнения, а вы умеете любить и быть красивой. Вы должны делать то, что умеете. Не хотите же вы умереть, не оставив никакой памяти о себе?

– Мне девятнадцать лет! Я пока не умираю…

– И сколько вы еще намерены ждать, прежде чем начать жить? Вы что, ребенок? Я действительно учу вас героизму, но мир в нем нуждается. Род людской требует от вас героизма.

– Род людской?

– Да эти самые – аминокислотные, бывшие амебы, бывшие долгопяты, эти черт их знает кто такие! Животные? Позвоночные? Млекопитающие? Приматы? Человекообразные? Homo? Homo sapiens?^[6] Сколько ненужных ярлыков! Род людской ждет человека, которому подвластно пространство и время, человека безграничных возможностей и гениальных идей, человека со многими телами и единым духом, человека-творца, человека, способного менять людей и одновременно страдать за людей, истекать кровью за людей, за их ошибки и тайны. Вы не хотите ему помочь?

– Я помогу ему, если сниму шорты?

– Не думаете же вы, что ему по нраву поощрение иллюзий, фобий, обмана, то есть – целомудрия?

– А вы и правда считаете, что для будущего и прошлого имеет значение, покажу я соседям свой лобок или нет?

– Будущее зависит от вашего воображения и смелости. Не от вашей преданности традициям. То, что было мудростью для пещерных людей, для нас может оказаться глупостью. Мы говорим о целомудрии: является ли оно истинной добродетелью, считалось ли оно ценностью во все времена? Или когда-то его расценивали как безделицу? Откровенно говоря, нет в нем ничего особенного: раньше оно ассоциировалось со здравомыслием, со смекалкой и даже со спасением; теперь оно ассоциируется с притворством, софизмом, бессмыслицей, абсурдом, подделкой, болотом, извращением, беззаконием…

– Вы отлично знаете, что я вовсе не целомудренна, так что ваши упреки мне льстят. Но стоит ли относиться ко всему этому так серьезно?

– Человек боролся с дикой природой, его царапал колючий кустарник, и держали в своем плену густые лианы. Он боялся когтей и клыков лесных зверей, карабкался на деревья, прыгал со скал, катался по земле среди иголок и острых камней вместо того, чтобы проводить время с женой, ласкать ее в глубине какой-нибудь влажной соляной пещеры. Первый, кто задумался о предохранении органа, от которого зависит жизнь потомства и численность населения Земли, оказал человеческому роду большую услугу. Если бы предосторожность не превратилась в этический закон, в прелестный очаровательный ритуал, кто знает, удалось бы человеку стать хозяином мира? То, что теперь воспринимается как ханжество, было следствием биологического ясновидения, инициативой, необходимой для дальнейшей эволюции. То есть с точки зрения морали это был настоящий подарок человечеству.

Марио садится напротив Эммануэль.

– Точно так же человечество вымерло бы от холода, если бы не изобрели одежду.

Он одергивает рубашку, которая стала слегка влажной от пота.

– Сейчас уже не времена динозавров, ледники растаяли. Но мы продолжаем одеваться, ведь голыми ходить неприлично!

Он трагически вздыхает.

– Мы сидим в бархатных креслах, ходим по аккуратным газонам. У наших домашних животных нет клыков и огнедышащих пастей. Но мы все еще боимся собственных половых органов. Роль члена сыграна, его значение забыто, теперь наша священная ценность – трусы. Вы еще спрашиваете у меня, почему надо срывать с себя трусы, как тунику Деяниры?^[7] Человек туп – миф пережил вещь, а человек до сих пор верит. Энергия, которую мы тратим на служение мифу, могла бы перевоплощаться в творческую энергию.

Марио внезапно ободряется:

– Когда греки создавали цивилизацию, сложнее всего им было разобраться в том, что делать с одеждами. Следуя традициям каменного века, греки скрывали свое достоинство, наготу начали ценить лишь в эпоху расцвета культуры и науки. Только подумать: если бы философы и воины вовремя не научились посмеиваться над своей драпировкой, не прекратили бы прятать свои важнейшие органы, возможно, мы до сих пор оставались бы варварами.

Лукавые глаза итальянца сверкают:

– И не думайте, что эфебы^[8] выбрали наготу ради удобства. Прежде всего они хотели подарить свою красоту эрастам^[9], увековечившим впоследствии их память. Рядом со статуей Афины при входе в гимнасий стояла статуя Эроса. Именно рядом с Эросом человек приобретал свои первые знания.

На секунду Марио задумывается, словно погружается в мечты о той самой эпохе, к которой хотел бы принадлежать. Затем, взмахнув рукой, он продолжает:

– То, что я вам рассказываю о целомудрии, распространяется на все сексуальные табу: какому унижению вы себя подвергнете, если в обществе объявите о том, что испытываете удовольствие, ощущая во рту мужской член, что вам нравится, когда вам кончают в рот, что вы каждый день ласкаете себя собственными пальцами, что в вашей постели есть место не только супругу! Раньше запреты имели смысл. У человека была задача заселить планету, и даром тратить сперму он не мог. Так что хорошо придумали – считать грехом онанизм. Теперь, когда на планете предостаточно людей и она перенаселена, следовало бы считать грехом совокупление мужчины и женщины, и наоборот, всячески поощрять онанизм – излияние спермы туда, где она ничто не может оплодотворить. Античный страх мужа, страх того, что жену оплодотворит другой мужчина, больше неактуален, особенно с тех пор как изобрели контрацептивы, а искусство орального секса и петтинга достигло вершины. В наш век осуждать тех, кто стремится к сексуальному наслаждению, а не к производству потомства, – глупо и старомодно; пришло время признать легитимным и безопасным желание женщины спать с разными мужчинами.

Марио словно ждет от Эммануэль ответной реплики. Та молчит. Он продолжает:

– Если мы хотим, чтобы наши дети были умнее нас, чтобы у них были другие ментальные и творческие возможности, мы обязаны проявить смелость и освободить общество от абсурдных запретов и беспочвенной тревоги. Скромный, стыдливый, набожный ученый – это ученый, связанный по рукам и ногам. Кто знает, какие еще великие открытия сделали бы Пастер и Паскаль, если бы отбросили предрассудки! А что говорить о художниках, о писателях, которым набрасывают узду и надевают на глаза шоры? Тот, кто считает или хочет считать обнаженное тело позорным зрелищем, не может претендовать на звание и честь человека будущего. Тычинки и пестики, прекрасные цветы… неужели кто-то считает, что бог-извращенец создал все это ради того, чтобы вселить в человека страх грехопадения? Да откройте же вы глаза! Вы серьезно думаете, что инфибуляция^[10], совершаемая в вашем воображении при помощи вот этих шортиков, спасет вас от кипящего котла в преисподней? Простите мне мое раздражение. Просто я не могу смириться с тем, что великое человечество с его умом и скептицизмом, с его вечным стремлением к риску и дерзким подвигам, с его умением смеяться и создавать поэтические шедевры, теперь превратилось в дрожащего от страха Ахилла, ищущего спасения в каких-то стародавних традициях и верованиях, в сокрытии истины, в хуле полового акта! Эротика должна освободить женщин от ночных рубашек, под которыми прячутся прекрасные тела, от этой ментальной фижмы – смешно сказать!

Эммануэль печально разглядывает свои груди с торчащими сосками, обтянутые тонким трикотажем. Марио не обращает на это никакого внимания, он призывает девушку к исполнению долга:

– Я не знаю, является ли эротика добродетелью сама по себе. Но знаю, что эротика спасает от глупостей и лицемерия, дает силы и внушает человеку желание быть свободным. Когда мир превращается в тюрьму, эротика становится единственным оружием, спасительной лестницей, нужным словом. Я не знаю иного средства, иного действенного лекарства, которое избавило бы человека от его самых устойчивых страхов, от герцинской тяжести бытия, которое бы открыло человеку бездонное звездное небо. И поскольку я не хочу, чтобы в вашем ангельском возрасте у вас уже были обрублены крылья, чтобы вы понапрасну осторожничали, изводили себя пережитками морали каменного века и действовали в соответствии с никому не нужными законами нравственности, я заклинаю вас не скрывать вашу красоту и ваши чувства. Тогда и те, кто будет на вас смотреть, станут краше, сильнее, свободнее, умнее, люди откажутся от симулякров.

Марио ложится на спину, голову кладет к ногам Эммануэль.

– Может быть, вид ваших чудесных обнаженных органов на этой террасе вдохновит людей, уставших и от старых законов природы, и от новых законов цивилизации. Может быть, вы поможете человечеству обрести былую тягу к приключениям и вольной жизни!

Марио поднимается:

– Если смысл интеллекта состоит в том, чтобы докапываться до истины, то смысл нравственности – истину признавать. Правило номер два: не закрывать глаза и не лгать. Казалось бы, такие правила соблюдать несложно, правда? И однако…

Он пожимает плечами:

– Терпение! Знаете, что говорил один математик? Правда никогда не торжествует, но тот, кто противится ей, в итоге погибает.

Внезапно какая-то мысль заставляет Марио развеселиться.

– Кто знает, – с улыбкой произносит он, – есть ли смысл ждать? В эпоху, когда машины, роботы пользуются бо́льшим уважением, чем люди, самое время восхититься своим телом, начать его прославлять, щеголять своей красотой, ничего не стесняясь. А иначе нас всех скоро заменят роботы! То, что мы можем в любой момент заняться любовью и пьем, не испытывая жажды, отличает нас от других живых существ. Не удивлюсь, если через какое-то время единственным, чем человек будет отличаться от робота, окажется беспорядочная сексуальная жизнь. Не сомневайтесь в том, что андроиды на транзисторах, которые будут управлять нашими космическими кораблями, когда-нибудь научатся размножаться путем спаривания. И будут ловить кайф! Но пока они не освоят законы природы и продолжат мастурбировать, пока они не полюбят вкус и запах оргазма, они не сдвинут человека с его трона.

Эммануэль кажется обрадованной. Марио на некоторое время расслабляется, но затем вновь продолжает свою проповедь:

– Человеку нужны не только бесконечные числа и синхротроны, кортизон и сердца для трансплантации. Конечно, хорошо в подробностях изучить свой организм, хитрости метаболизма, подчинить себе мезоны и молекулы. Но в мире, где человеку известен его резус-фактор, где любое чувство можно объяснить химическими процессами, ценность и непредсказуемость жизни становится не менее очевидной.

Марио волнуется:

– Мы живем в мире, где наряду с открытиями и достижениями человеческого ума процветают разнообразные формы варварства: люди едят мясо, птицу, причем их непристойные части в том числе, люди изменяют хромосомы внутри зародыша, люди меняют структуру атомов, извращаются, как хотят. В такой ситуации мы не можем допустить, чтобы нить Ариадны ускользнула из-под пальцев, лишь она спасает нас от слепоты, от оков, от высоких тюремных стен, от смятения и безумия. Я имею в виду красоту и страстное влечение к ней. И конечно, любовь к любви, потому что любовь позволяет идти вперед, покорять вселенную, творить: искусство творит человека, но и человек творит искусство. Искусство должно увековечить искусство нашей любви! Прежде чем мы превратимся в камни, в землю и реки, в песок и драгоценные жемчужины на дне океана, которые вода носит от одного края Земли к другому. Послушайте меня: для несчастных, одиноких, обреченных на смерть, раненых ангелов, гениев, которыми мы являемся, со слабыми сердцами и отмирающими клетками, существует лишь одна радость – подарить миру, этому нерушимому пространству, незыблемой пустоте – удовольствие, сияние звезд во взгляде, красоту. О да! Единственно верный путь выживания, способ победить смерть, оставить о себе память, проложить след – это что-то сотворить. Бойтесь умереть, если после вас ничего не останется, если вы не сотворили нечто большее, чем вы сами. С другой стороны, вы можете с высоты смотреть на мир, на его богов, на вековую агонию, на тела, которым уготованы гробы, если ваша красота высечена лишь в камне.

Марио поднимает руки и лицо к небу. Ему трудно дышать.

– Пока не погасло солнце,

И свет, и луна, и звезды…^[11]

Эммануэль расцепляет руки и разгибает ноги. Смотрит на Марио так, словно он говорит с берегов Клонга. Он продолжает:

– Да, в какой-то момент все моменты истории сыграли свою роль. Даже христианство. Однажды к людям, одичавшим от жертвоприношений и колдовства, к этим племенам, обезумевшим от страха и подозрительности, явился человек. Он сказал: любите друг друга! Вы все братья! Не существует никакой избранной расы, ни рабов, ни проклятых. Я избавлю вас от кровопролития и от мифов, от идолов и химер, от давления первородного греха. У ваших священников с их книгами и храмами нет ответов на все вопросы, вы должны сами себе задавать вопросы, но при этом понимать – возможно, вы никогда не найдете ответа. Бесконечный, пусть и безрезультатный, поиск ответов формирует ваше бытие и делает вас свободными. Вас оценят лишь за поступки… В тот день мир шагнул вперед. Затем смысл Евангелия был утрачен; доктрина прогресса стала великой системой принуждения, в которой любой жизненный порыв классифицировался как грех. Мессия сдвинул мир с мертвой точки, но ему помешала церковь. Теперь вы должны принести в мир весть о любви. О любви, которая ни для кого не может считаться оскорблением. О любви, избавляющей от стыда, о любви, перед безумствами которой только лицемер отведет глаза. Такая любовь способна развеять обман, снять туманную завесу, но одновременно пообещать человеку очарование тайны и великие открытия. Такая любовь побеждает слабость и страх, помогает восторжествовать радости жизни. «Наслаждайся жизнью с женщиной, которую любишь», – восклицает Экклезиаст. «Все, что может рука твоя делать, по силам делай, потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости». Наши тела стоят того, чтобы мы плакали от любви: «Нет, не небеса мне нужны! – заклинала умирающая. – Не небеса, а мой возлюбленный!» Про любовь к смерти, о которой кричит помешанный, мысль отвечает, что верить надо лишь в добродетели жизни, в праздник плоти живых: «Лучше живая собака, чем мертвый лев…»^[12] Лишь презрение плоти делает плоть бренной, и лишь стыд за свою наготу делает наготу постыдной. Если и есть в мире что-то святое, то это половые органы. Счастлив, кто, умирая, сможет сказать: «Я сделал ставку на свое тело, и жизнь не прошла даром». Эммануэль, я не боюсь и не стыжусь того, что делаю ставку на ваше тело.

Марио берет себя в руки и начинает говорить уже более спокойным тоном:

– Священник не мог осмелиться продвинуться достаточно далеко – до эросферы, на пути к которой ноосфера лишь этап. Эротизм – секретное название эволюции – представляет собой постепенное одухотворение материи. С помощью одного лишь мозга истину не познать, нужен запал, нужен орган-творец, открывающий нам нечто большее, чем просто природа, открывающий нам вселенную и пространство за ее пределами. Оставшись без полового органа, человек бы погиб. Если человеческий мозг превосходит по размеру мозг ангелов, если он не просто кибернетическая ткань, то лишь потому, что в нем текут реки спермы. Фаллос – наш шанс, без него мы были бы машинами с холодными бесчувственными телами.

На секунду Марио становится высокомерным.

– Надеюсь, когда я говорю с вами о фаллосе и мозге, вы отдаете себе отчет о роли одного и другого и не путаете искусство эротики с обыкновенным сексуальным аппетитом. Большинство людей растрачивают сексуальную энергию даром: ученая обезьяна – и та бы лучше справилась. Эротизм – это прежде всего форма мышления, которая делает чувства достойными человека. Не обманывайтесь: истинное лицо эротизма не лицо сладострастия, а лицо любви.

Вдруг интонация Марио становится надрывной:

– Вы считаете меня бессердечным маньяком? Я так кричу, потому что страдаю за род людской! Люди должны быть счастливыми. И счастье возможно. Вы обязательно найдете его, если не будете трусить или не устанете. Думаю, главное для людей – умение меняться, ведь изменение – принцип, по которому функционирует вселенная. Необходимо избавиться от преследующего нас прошлого и научиться обновлять свои мысли и законы. Самые устаревшие, самые бессмысленные, самые несправедливые из всех законов – это законы сексуальной псевдонравственности. Арифметика с ее двучленами и смехотворными уравнениями пытается привести эротику к какому-то знаменателю! Это в наше-то время индивидуальных ценностей! Вы увлекаетесь математикой – вам должно быть все это понятно. Ах! Нужен героизм, чтобы избавиться от привычек, которые доставляют лишь страдания. Мы считаем себя высоконравственными существами, а сами до сих пор не осознали, что просто обязаны быть счастливыми! Шансонье, поющие о том, что «счастливой любви не бывает», врут! Я учу вас именно счастливой любви. Любовь не имеет отношения к декадансу или отчаянию, напротив – она символизирует здоровье, молодость и будущее. Любовь – опыт, который дается нам еще не сложившимся будущим. Не плачьте, Эммануэль, радость завтрашнего дня протягивает к нашей плотской реальности свои руки, готовая заключить нас в объятия. Одиночество не может быть вечным призванием человека. Нет сомнений в том, что одиночество лишь определенный этап на пути познания истины, детская болезнь, от которой человек излечивается, когда взрослеет. Думаю, будущее человечества – в единении, а не в изоляции: сначала люди будут объединяться по двое, затем по трое, по четверо, потом – целыми группами, состоящими из самых разных людей, с разными принципами и убеждениями, с разными телами, но одним стремлением. Возможно, таким образом через сто миллионов лет нам удастся победить то условие бытия, что теперь позволяет нам существовать лишь «по ту сторону отчаяния». Благодаря эротике мы сломаем стену одиночества. Человек наконец почувствует другого человека. Я уверен в том, что постижение другого человека удастся человеку лучше, чем постижение какой-либо науки, и окажется полезнее, чем аскеза, таинство или любой другой наркотик. Теперь вы понимаете, что моногамия и ревность для меня абсолютное преступление, моногамия мешает эволюции, она родилась в лицемерных сектах суицидально настроенных людей, которые хотели хитростью лишить человеческий род его чудесной силы. Любовь втроем или групповая любовь – не оскорбление любви, не предательство, не крах, а дверь к счастливой благополучной жизни, в которой никто не будет себе ни в чем отказывать, и любящие люди будут плодиться и размножаться. Любовь, на которую мы однажды решимся, положит конец тупости и невежеству, инфантильности, безответственности, человек наконец-то станет достойным звания человека. Люди обретут подлинную радость. Любовь к нашим собственным органам, к нашим членам и золотым грудям, танец наших тел, наш полет к вершинам, наша окрыленность избавят нас от бессмысленного стыда и мрачного одиночества, в котором мы привыкли исполнять лишь тихое танго вдвоем. Юность восторжествует над смертью! Ах! Я верю во все это, я верю лишь в это!

Глаза Марио волнуют Эммануэль. Она позволяет ему излить душу до конца.

– Мир будет таким, каким его сделают гении-изобретатели и ваша свободная плоть. Я обязан прокричать вам о том, что у вас есть шанс изменить мир. Люди, которые придут на мое место, должны будут следить за тем, чтобы из вас не сделали идола и божество. Когда эротизм станет религией и обретет свои культы, церкви, епископов, бесов, латынь, дарохранительницы, отлучение от церкви, индульгенции, курии, войны; когда представители этой религии сочтут, что у них есть ответы на все вопросы, и земля начнет страдать от их законов, тогда человек выдумает новую революцию. А пока вы должны низвергнуть фальшивых богов, разрушить их жалкие храмы и положить конец их лишенным искренней веры ритуалам. Эммануэль, избавьте нас от наших несчастий!

Она смотрит на него какое-то время, ждет. Хлопает глазами, опускает взгляд, сидит неподвижно. Затем, спустя несколько минут, показавшихся вечностью, девушка вскидывает голову, выпрямляет спину, медленно расстегивает молнию шортиков, дает им соскользнуть к коленям, потом к щиколоткам, ногой отбрасывает их в траву за пределы террасы. От соприкосновения с камнем – теплым, гладким, твердым – ягодичные мышцы сжимаются.

Эммануэль не возражает, когда Марио просит ее лечь на спину, чтобы был виден весь низ. Отдавая себя миру, девушка раскидывает ноги по обе стороны от парапета: бедра раскрываются, лобок смотрит в небо, мышцы на упругих бедрах подобны сплетениям стволов прекрасных цветочных деревьев, они сияют на солнце, янтарные, загорелые, их обвевает ветер.

2 Приглашение

Она войдет в это маленькое общество проклятых и блаженных, единственное аристократическое общество, которое пока заслуживает уважения.

Потому что не так-то просто стать членом этого «кафе-сосьете», как некоторые думают.

Андре Пьейр де Мандьярг. «Бельведер».

Огонь, огонь, сумерки души

С улицы из-за деревьев ее толком не рассмотреть. Однако же она знает, что за окнами, выходящими в сад и расположенными над изгородью, соседи за ней наблюдают. Кто они? Она понятия не имеет, она их никогда не видела. Что они чувствуют? Может, они мастурбируют? Она представляет себе их лихорадочные жесты – ее клитор при этом твердеет, возбуждается, в голове стучит кровь…

Голос Марио заставляет ее вздрогнуть.

– Вы когда-нибудь ласкали себя перед вашими слугами? – спрашивает он.

– Дда…

На самом деле служанка Эа, единственная немая свидетельница развлечений Эммануэль, видит госпожу по утрам, когда та любит себя в постели, потом в душе, или после обеда на шезлонге, проводя время за чтением и прослушиванием дисков. Другие слуги, насколько девушке известно, не проявляют такого любопытства.

– Тогда, будьте любезны, – продолжает гость, – позовите своего мальчика. Он такой красавец!

Эммануэль чувствует, что сердце ее уходит в пятки. Нет, этого она сделать не может! Марио должен ее понять… Однако взгляд судьи давит на нее. Такое ощущение, – замечает она про себя, – будто он считает потерянные минуты! Еще немного, и послышится колокол, возвещающий о том, что она признана виновной. Минута, две, три, сколько еще терпеть? Ведь она знает, что в конце концов сделает так, как хочет он, Марио. Потому что он не приказывает, а читает ее саму как раскрытую книгу, угадывает ее скрытые желания. Тогда какой смысл тянуть время и сопротивляться?

Не вздыхая и не ломаясь, она тихо произносит имя мальчика, ждет, повторяет его громче.

Когда появляется слуга с кошачьими глазами и походкой тигра, Марио жестом просит его опуститься на колени рядом с Эммануэль.

– Хотите, чтобы он доставил вам удовольствие? – спрашивает Марио у Эммануэль.

Она кусает губы, хочет предупредить Марио, что молодой человек понимает французский, но Марио вдруг начинает говорить на языке, которого Эммануэль никогда не слышала. Мальчик отвечает, опустив глаза, ему так же неловко, как и Эммануэль. Марио, кажется, читает ему нотации: девушка узнает тон! Как прекрасен урок эротологии на тайском! Эммануэль забавляется, несмотря на неловкую ситуацию. И вдруг, не сказав ни слова, Марио кладет руку молодого человека прямо на лобок Эммануэль, учит его правильным движениям, направляет. Девушка негодует. Через несколько секунд рука молодого человека успокаивается и чувствует себя уже вполне уверенно. Марио отпускает ее на волю.

– Он признался мне в том, что хотел вас, – говорит Марио. – Неужели надо было заставлять его страдать?

Поскольку Эммануэль не отвечает, он спрашивает снова:

– Или вы боитесь себя унизить?

– Конечно, нет! – возмущается Эммануэль, смущенная, но рассерженная. – Мужчина есть мужчина!

– Этот мужчина жаждет ваших прелестей, хочет ласкать ваши груди и ваш живот, целовать ваши губы и вагину, трогать ваше тело, проникать в него. С тех пор как вы приехали, он мечтал вас соблазнить. Но разве не вы должны были проявить инициативу и дерзость? Вы обязаны были это сделать! Неужели вы хотели, чтобы этот юнец оказался смелее вас? Это же вы – соблазнительница!

Затем мысли Марио начинают скакать:

– Вспомните Анну Марию.

Эммануэль делает над собой усилие. Закрывает глаза. Однако прежде чем успевает себя проконтролировать, вспоминает Би. Может быть, из-за аромата роз.

Она вспоминает письмо, которое написала навеки утраченной подруге. Некоторые фразы забыть невозможно. Эммануэль знает, что слова бесполезны, ведь Би никогда их не прочитает:

«Я пишу тебе, чтобы сказать: над Сиамом снова взошло солнце – только для нас с тобой. Когда солнце касается тебя, я просыпаюсь, для меня звонит колокол любви. Мы так близки, что небо ведет диалог с нами обеими.

Мне постоянно снится, что ты исчезла, и я протягиваю к тебе руки. Я сжимаю тебя в своих объятиях, моя желанная, моя сонная, и мое дыхание увлажняет твои губы.

Мои пальцы ласкают твое лицо, твои гладкие волосы, твои шелковые бедра; я покрываю твое лицо эмалью, маской, я леплю тебя.

Твой образ движется по циферблату моей памяти, подобно стрелке, ты следуешь за мной как время – каждый твой шаг точнее смены сезонов, ты правишь моей жизнью. Я вращаюсь вокруг тебя в свете утреннего солнца, я отслеживаю твое движение, и все-таки я планета, лишенная солнца.

Каждый день, просыпаясь, я буду говорить с тобой, несмотря на твое отсутствие, несмотря на то что шанс быть услышанной – мал. Каждый день, вспоминая тебя, я буду вырезать в коре дуба наши имена. И если путник заблудится в лесу снов и бдений, деревья расскажут ему историю нашей любви.

Я буду плутать от дерева к дереву и приду к тебе, к роднику на опушке, где обрету покой. Я лягу возле тебя и склоню голову, чтобы увидеть свое отражение. Я обрызгаю себя живой водой, чтобы освежиться после долгой ходьбы. Я утолю свою жажду тобою, и ничто не помешает моим губам прикоснуться к тебе. По утрам ты будешь смывать с меня ночь, по вечерам – давать мне отдых.

Я сохраню черный мост через реку забвения, разделяющий и соединяющий наши судьбы…»

Желание, нежность, восторг переполняют Эммануэль… Теперь ей все равно, чья рука ласкает ее, лежащую на гранитном полу, чьи глаза любуются ею, чьи уши подслушивают ее за окном: теперь она испытывает лишь гордость.

* * *

Через минуту Эммануэль и Марио снова в гостиной.

– Хотите, чтобы в чай положили восемь или четырнадцать кусочков сахара? А может, вы предпочитаете метр?^[13]

– Если вы не против, – говорит он, – у меня есть идея получше. Я знаю более сладкое яство.

Он смотрит на нее спокойно и ласково:

– Подойдите ближе.

Девушка садится рядом и хочет прикоснуться к Марио. Он ее останавливает. Она сидит смирно, смотрит счастливым взглядом, она рада у него учиться. Ему лучше других известно, что надо делать, чтобы приблизиться к небесам. Эммануэль гадает: испытывают ли мужчины то же блаженство и гордость, которые теперь разливаются по всему ее телу? Или их чувства отличаются от женских? Воображаемый член надувается и растет, твердеет между ног Эммануэль, наливается кровью в ее руках. Она едва сдерживает сок наслаждения, рождающийся под импульсами ее мужских пальцев в ее крепком члене, готовом излиться блаженным нектаром. Рядом с другим человеком, в котором Эммануэль любит свой собственный несуществующий член, она наслаждается каждой минутой и каждую ночь сеет свое воображаемое семя.

Ее рот приоткрывается. Кто утолит ее жажду – он или она сама?

Марио протягивает ей фужер на тонкой длинной ножке. Сладостное причастие! Открытие себя самой в субстанции другого человека. Каждый глоток – удовольствие для гурмана, любящего собственное тело и половой акт больше, чем что-либо другое.

– А теперь будьте женщиной! – говорит он.

Она протестует. Хочет быть для него мужчиной, а женщиной оставаться для женщин. Эммануэль заявляет об этом, спрашивает, позволено ли ей любить его, но вести себя при этом как мужчина.

– Но какому мужчине под силу ласкать себя передо мной так, как ласкает женщина? Даже если представить, что мужчина сгорает от желания, – говорит он. – Не стоит дарить мне то, что дарят другие.

Эммануэль не протестует, снимает кофточку, улыбается, созерцая свою прекрасную наготу. Ее руки скользят по ее любимому телу, поднимаются к грудям, приподнимают их, сжимают соски, чтобы те затвердели, стали чувствительными, как клитор, затем резко отпускают соски, ласкают грудь круговыми движениями, будто успокаивая начавшийся спазм, медленно опускаются к бедрам, затем скользят к подмышкам, вновь нащупывают заждавшиеся груди и вознаграждают их за терпение.

Губы в пустоте ищут губы и груди, жаждущие любви. Но рука находит собственную вагину и решительно направляется к узенькой щели, размером с крошечную трещинку, спрятанную в розовом бархате плоти. Пальцы крутятся в этой трещинке, будто сверлят ее, раздражают ее, щекочут, легонько царапают ногтями, сдавливают ее.

Глаза теперь закрыты, ягодицы напряжены, голые ноги лежат буквой V, и все тело напоминает черно-охрово-розовое распятие в прозрачных сумерках.

Эммануэль переполняет нежность к самой себе, она рыдает и стонет от переизбытка чувств, от изнеможения, в своих сладостных терзаниях девушка черпает новые силы. Напрасно она старается продлить хмель, от которого млеет ее тело. Ей это не под силу, она должна дойти до конца, до той самой границы, которая всякий раз представляется ей недостижимой, ускользающей, последней…

Рука снует во влагалище, словно в ракушке, наполненной драгоценным соком, до тех пор, пока волна мучительного удовольствия не уносит Эммануэль в пропасть между небом и землей. Девушка, подобно огромной обнаженной птице, падает своему наблюдателю на грудь.

Руки Марио соединяются с ее руками, и она уже не знает, кому обязана безмерным счастьем – себе или ему.

Однако он отстраняет ее и кладет на живот, лицом на упругую шелковую поверхность диванчика. Волнистые темные волосы полностью закрывают плечи и струятся до самого таза. Попка открыта, и заметно, как мышцы время от времени сокращаются.

– Я выступаю в качестве королевского посланника, – говорит Марио. – Я должен исполнить свою миссию.

Затем он объявляет соответствующим случаю тоном:

– Его Величество светлейший принц Орме Сена Ормеасена просит, чтобы вы оказали ему честь и поприсутствовали на вечеринке, которую он устраивает послезавтра в своем дворце Малигат. Если хотите, я вас отвезу.

– То есть получается, что этот принц меня знает? – пытается поинтересоваться совершенно сбитая с толку Эммануэль.

– Его вам еще не представили, поэтому он не решился пригласить вас лично. Тем не менее я взял на себя обязательство получить от вас согласие.

– А Жан?

– Ваш муж? Его не ждут.

– Тогда… – она хочет возмутиться.

Но Марио прерывает ее:

– Дорогая моя, больше я не стану утаивать от вас, что за мероприятие вам предстоит посетить. Вас там накормят и напоят. Вы будете танцевать. А кроме того, вы сможете подарить свое тело каждому, кто сочтет себя достойным вашей любви. То, что вы сотворите на вечеринке, поможет вам укрепиться в своей власти. Лишь бы партнеры не подкачали.

– Проще говоря: вы меня на оргию отправляете?

– Мне не нравится слово «оргия», оно теперь ассоциируется с грубостью и беспорядками. Я предпочитаю называть это праздником сладострастия. Никто не станет практиковать с вами садизм, если только вы сами этого не захотите. Хозяин вечеринки боится разочаровать определенные философские школы, а потому предпочитает, чтобы с женщинами во время акта любви обращались так, как они того пожелают.

Эммануэль секунду поразмышляла.

– После этой ночи я приближусь к вашему идеалу, ведь так?

Прежде чем он успевает ответить, она добавляет:

– Я готова к экспериментам.

Эммануэль, однако, чувствует себя неуверенно.

– А что я скажу Жану?

– Я думал, вы предпочтете ничего ему не говорить.

– Но ведь не отпустит же он меня на всю ночь, не спросив, куда и зачем я направляюсь.

– В итоге он просто догадается.

– И?

– И тогда вы поймете, правильную ли ставку вы сделали.

– Я? Ставку? Какую?

– Ставку на его любовь.

– Я никогда не сомневалась в его любви.

– Я говорю о той любви, которой я вас учил…

Эммануэль вспоминала о тезисах Марио, которые он излагал ей в ее доме, омываемом темными водами. Она до сих пор не знала, стоит ли ему верить.

– Проведите эксперимент! – предлагает Марио.

– А если окажется, что Жан не любит меня в том смысле, который вы вкладываете в это слово?

– Тогда вы все потеряете: и шансы, которые вам предоставляет ваш интеллект, и шансы, которые предоставляет любовь.

– Я люблю Жана, – подумала Эммануэль вслух. – Я не хочу его потерять. И не хочу, чтобы он меня потерял.

– Вы думаете – надежнее будет отступить?

– Отступать – это и ненадежно, и невозможно, – сказала она. – Мне нужен не только мой брак, я хочу большего.

– Вы не можете принадлежать исключительно вашему мужу, быть прекрасным участком земли за высокой оградой. У вас нет иного выбора, кроме как быть для своего мужа самостоятельной личностью.

– А кем же я тогда являюсь для других мужчин, которые занимаются со мной любовью?

– Подумайте сначала о том, кем они являются для вас. Думаете, они от вас отличаются?

– Мне бы хотелось думать, что нет.

– Когда вы им отдаетесь, вы думаете лишь о своем удовольствии?

– Нет, мне очень нравится доставлять им наслаждение.

– Тот факт, что мужчины вас хотят, не угрожает вашей свободе? Их желание вас не оскорбляет?

– Напротив, оно делает меня счастливой.

– Вы перестаете быть счастливой, если мужчины просят вас удовлетворить их желание?

– Ответ вам известен.

– Отвечать вы должны им. У них никогда нет уверенности в своей правоте. И они не узнают, кем вы для них являетесь, пока не перестанут вас бояться. Лишь перестав бояться, они смогут удовлетворить ваши желания, то есть уподобиться вам. Ведь они только и мечтают доставить вам наслаждение.

– То есть я никому не должна отказывать?

– Никому. Существование мужчины имеет смысл только тогда, когда он – в вас.

Она улыбается. Он говорит:

– И поскольку ваше чувство зависит от чувств других…

Секунду Эммануэль размышляет. Затем задает последний вопрос:

– А если… я забеременею? Я ведь даже не узнаю, чей это ребенок!

Марио не отрицает:

– Это точно. И вы должны осознавать это.

Эммануэль не сказала об этом Марио, но перспектива забеременеть не показалась ей такой уж кошмарной. До того как Жан оставил Эммануэль одну в Париже, они не собирались рожать детей. Но она не предохранялась со времен Бангкока. Ни в самолете, ни с сам-ло. Странно, но Эммануэль не испытывала страха, когда представляла себе, будто сообщает Жану, что родит ребенка от другого мужчины. По какой-то необъяснимой причине ей казалось, что Жан воспримет ситуацию с пониманием и поступит справедливо. ...