Игорь Шкляревский Читаю «Слово о полку...»

Половцы

Волны подвижных народов перекатывались через степь и ударяли в деревянные стены Русской земли. Дед кричал со стены: «Хозары!» Сын кричал: «Печенеги!» Внук отзывался: «Половцы!» И дальше — перекликались правнуки. Поневоле... Я ведь тоже что-то кричал и, четырехлетний, прыгал с телеги в жито, завидев тень самолета.

С великой надеждой быть последним — на голоса и пожары иду обратно. Блуждаю в потемках годин.

Партизанские летописи и блокадные хроники Василя Быкова, «Тихий Дон», «Севастопольские рассказы», «Война и мир», «Полтава», летописи о нашествиях с Запада, «Сказание о нашествии Едигея», «Повесть о нашествии Тохтамыша», «Сказание о Мамаевом побоище», «Повесть о разорении Рязани Батыем», «Слово о полку Игореве»... «Оборонная литература», как сказал Д. С. Лихачев. От наших и до самых давних — веков Трояновых.

Небом крытая, светом перегороженная, южная Русь казалась легкой добычей. Непрошеные гости пудовыми камнями стучались в ворота Переяславля, Чернигова, Киева. Летели зажигательные стрелы. Трещали опоры. В проломы вонзалась ревущая Степь. И долго потом на обгорелых холмах боялась расти трава. А степные всадники с волчьими хвостами на шлемах пропадали внезапно, как и появлялись. Половцы владели искусством психической атаки и уже применяли «греческий огонь»: «Кончак же за их спиной бежал. И лишь наложницу его захватили и того басурманина, у которого был живой огонь. И привели их к Святославу со всем устройством» (Ипатьевская летопись).

Овраги, кусты, камыши воевали вместе с людьми Не спи, не зевай! Слушай во сне, как зверь! Научись видеть спиной! Утка закрякала в камышах: что-то не так. Весной утка молча сидит на гнезде. Правь на середину, подальше от берега!..

Пусто. Тихо. Только ветер на обрыве клонит разомлевшую полынь. Вдали одинокий столб извивается от гудящего марева. Путь из варяг в греки...

Течение медленно несет лодку. Плывем вниз по Днепру. Железный борт моторки нагрелся. Приткнешься к нему спиной — и почти физически переселяешься в былое. В железной кольчуге распарилось тело. Зной размягчает волю. Вдали одинокий каменный идол извивается от гудящего марева. Хочется снять раскаленное железо, окунуться в прохладные струи. А только охладился — счастливое лицо искривила боль: в голой спине торчит стрела! Изо рта пузырится кровавая пена. Люди барахтаются, тянутся к оружию. Арканы обвили уцелевших. Дальше — плен. Дорога в Сýрож или Кóрсунь (Судак, Херсонес).

«Одни — доспехи свои на телеги сложили, а другие — держали их во вьюках; у иных сулицы оставались не насаженными на древко, а щиты и копья не приготовлены были к бою. А ездили все, расстегнув застежки и одежды с плеч спустив, разопрев от жары, ибо стояло знойное время» («О побоище, бывшем на реке Пьяне», XIV век). Так ездить в те времена было более чем опасно — самоубийственно.

Игорь

В муках стыда пришло к 34-летнему Игорю Святославичу прозрение. Словно уголек от горящего города Глебова запал в рубаху — жжет, и никак его не достать. Разорили Глебов, посекли защитников.

А тут еще распутица помешала в конце зимы присоединиться к Святославу Всеволодовичу и девяти русским князьям, которые выступили против половцев. Прискакал от них гонец, и велел Игорь дружине собираться, но сказали ему дружинники: «Князь наш, не сможешь ты перелететь, как птица; вот приехал к тебе муж от Святослава в четверг, а сам он идет из Киева в воскресенье, то как же ты сможешь, князь, догнать его?»

Досада на распутицу, глебовские кошмары, боязнь, что князья не поверят в его желание участвовать в походе (мол, сдружился с Кончаком), терзали Игоря.

Мучительно медленно таял снег. Желание искупить вину перед Русской землей, честолюбие и мужество торопили. Все смешалось — и нетерпение, и гордость, и даже зависть к чужим победам. В Ипатьевской летописи записана покаянная речь Игоря перед дружиной — уже в половецкой степи.

— И все это сделал я, — говорит Игорь с таким раскаянием, словно все раны глебовцев болят на его теле...

Торопливо и одиноко выступил он против Дикого поля.

Вражда

Однажды я проснулся от нестерпимой боли. И пока медсестра делала обезболивающий укол, я вдруг представил себя в той степи со стрелой в боку. Вокруг — распоротые шатры, затоптанные в грязь шелка и овчины. Только раненые, русские и половцы, стонут одним стоном. И вот со своей звериной болью я ползу, сам не знаю куда. Ни врачей, ни лекарств... Какие же страдания переносили люди в те времена! Боль еще не утихла, и я думал о тех, кому удавалось выжить. С полуотрубленными руками, с рваными дырами в теле, на подпрыгивающих телегах добирались они в свои города и села. Огненная боль отнимала ум. Даже знахарей не было под рукой, да и что они могли? Каждая секунда дня — мука. И так десятки дней, сотни километров.

Тем обиднее было принимать страдания от своих, когда новгородцы шли на киевлян или киевляне на черниговцев. «Брату брат молвит: это мое, и то мое тоже. И стали малое называть великим». Отчаяние автора «Слова...» — на многие века.

Сколько он жил? Как выглядел? Что с ним стало после написания «Слова...»? Темно.

Может, он погиб на медвежьей охоте, спасая друга или князя. Ведь он был человеком редкой храбрости: сказал все, что думал. У князя — дружина, да и стены, а поэт — беззащитен.

Может, его оклеветали. Почуял беду — ночью ушел от князя. Затерялся в людях, в туровских болотах или в северных лесах. А может, его лодку затерли льдины. Чудом выбрался на берег и уже в горячке, умирая, кричал: «Со всех сторон обступили и кликом поля перегородили...»

На несколько столетий предсказал он несчастья Русской земле. Припал к ней пророческим ухом и услышал тупой гул ордынских коней, которые до дна выпивали ручьи. Он не знал, что в далеких степях набирала силу империя Чингисхана, но, как великий поэт, был одарен политической интуицией.

Тревожно в «Слове о полку Игореве». Восемь столетий прошло, а тревога осталась. Как запах гари в послевоенных развалинах. Он пробивался даже сквозь снег. Преследовал нас от первого до десятого класса, пока не снесли руины.

Потерянная рукопись

Далеко на равнине русских веков виден век тринадцатый. Дым подпирал небо на севере и на юге. Горели Рязань и Владимир, Москва и Суздаль, Чернигов и Киев. Вёрсты пергаментов превратились в пепел. Огонь лизал Русскую землю вдоль и поперек. Четырнадцатый век — нашествие Мамая, нашествие Тохтамыша. Дотла выгорали монастырские библиотеки. «Слово...» могло не дойти до нас, как не дошли другие великие повести и сказания. Мы не знаем, чтó потеряли, — иначе жалость была бы неутешной.

Последний список «Слова...», как известно, был найден графом Мусиным-Пушкиным и сгорел в московском пожаре 1812 года. Осталась копия, сделанная для Екатерины II, и грустная поговорка: «Рукописи не горят...»

Дом тайного советника и обер-прокурора Святейшего Синода Александра Ивановича Мусина-Пушкина стоял на Разгуляе. В 1812 году, казалось, и деревья шептались о французах, которые вот-вот войдут. Можно представить сколько было суматохи, беготни, бестолковщины Что он делал в эти минуты? Заталкивал в портфель государственные бумаги и драгоценности? Или с отрешенным небрежением смотрел, как перевязывают багаж? Думал думу о России, и не хотелось пошевелить рукой — спасать личное добро, любимые книги и вещи? Опят всё прахом!

Но когда карета покатилась... Что-то ведь могло натолкнуть на мысль о «Слове...»! Свет в окне промелькнувшей церкви и темная фигура священника могли вдруг напомнить об архимандрите Иоилии Быковском. Это у него в Спасо-Ярославском монастыре Мусин-Пушкин приобрел сборник древнерусских летописей, на последних страницах которого блеснуло «Слово...». Даже запах кожаного сиденья в карете мог возбудить в памяти потертую кожу сборника летописей. И тогда: «Стой! Повороти!»

Подымаясь в библиотеку, глянул в зеркало, — чтобы кикиморы не напакостили. Ведь вернулся — плохая примета, не будет дороги. Какая, к чёрту, дорога! Но в зеркало глянул и подмигнул (не себе — грядущему): мол, всё наше с нами. «Поехали!»

Тайный голос не окликнул тайного советника. Выпало какое-то звено. Не дотянулась мысль до сборника летописей. И через несколько дней в библиотеке графа, охваченные пламенем, как живые, извивались буквы «Слова о полку Игореве». Погибла бесценная библиотека. Россия потеряла часть своей души.

Кто из нас мысленно не спасал этот Список? Ведь мог же случайный прохожий увидеть, как из окна графского особняка валит дым. Студент какой-нибудь или чиновник. Сам не понимая, почему, — кинулся в дом. Вроде плач ребенка услышал. Все обшарил. Кричит, зовет, а ребенка нет. Почудилось. Бывает... А дым уже схватил за горло, лицу жарко, стены лижет огонь, трещат старинные книги, свитки. И такая вдруг нашла злость на всепожирающий огонь, полюбивший Русскую землю, что захотелось хоть что-нибудь спасти, унести. И схватила рука слепо — что подвернулось. Книгу какую-то. Все равно какую! Открыл ее во дворе и в красном отблеске пожара прочел: «Слово о плъку Игореве»...

Но случайный прохожий на Разгуляе 1812 года стоял и глазел на горящий дом.

Поражение

На другой день спросонок воины Игоря увидели, что в степи вырос лес: хан Кончак собрал все свои силы.

Ипатьевская летопись сообщает: князья еще могли спасти дружины, прорваться, ускакать. Но там были и пешие воины. И князья не предали «черных» людей, простых ратников. Может, один из них, не глядя в глаза Игорю, сказал: «Беги, князь, прощай...» Тогда Игорь приказал всем спéшиться, чтобы не оставалось никакого выбора.

В школе я не понимал «Слова о полку Игореве» и воображением «переделывал» его: побеждал половцев! Возвращался с богатой добычей. Я не думал о том, что, если бы Игорь Святославич на самом деле победил, великий летописец не написал бы о походе.

Французский ученый А. Мазон считает, что автор «Слова...» — лжепатриот времен Екатерины Второй. Но разве придворные льстецы писали о поражениях?

Клады родной земли

В детстве я мечтал найти клад.

За нашим домом был глухой овраг. Там мы копали червей, а чуть свет убегали на Днепр ловить плотву. В овраге лопата иногда натыкалась на ржавый подсвечник или на латунный самовар. И казалось, вот-вот мы вывернем из земли тяжелый глиняный кувшин, полный золотых монет. Запах сырой земли волновал нас. Хотелось стать обладателем старинной тайны.

Засыпая под отцовским пальто, я мечтал найти что-нибудь. И не знал, что над моей головой, на сколоченной из досок полке, стоит самая загадочная русская книга — «Слово о полку Игореве». И что все горшки с золотом не стóят одного ее листка с еле видными буквами.

Былое молчит и ждет. Нераскрытые курганы, настенные хроники времен Мономаха. Ведь было не до них. Археологи копали под Москвой противотанковые рвы. Историки и этнографы ковырялись в развалинах, добывая уцелевшие кирпичи. Вопило Настоящее. Надо было его накормить, обогреть, обуть. В детдомах в ожидании супа стучало ложками Будущее. Не хватало рук, денег, техники. И Былое, не сетуя, замыкало очередь. Мумии половецких ханов и усыпальницы туровских князей могли подождать.

Помню первый послевоенный экскаватор. Наш город был весь обуглен. Известка выгорела, и стены шатались, страшно было под ними ходить. Экскаватор появился через пять лет после Победы.

А теперь на знаменитом черноморском пляже каждое утро нарядный трактор тянет на тросе бревно: разглаживает песок... Былое терпеливо ждет. Но если им пренебрегают, оно начинает мстить, и на земле повторяются беды.

Вижу далекое...

Вся Русская земля — полевая, лесная, степная — выплывает из «Слова о полку Игореве». И далеко, широко вокруг видны пороги Днепра, отмели синего Дона, полынные курганы, деревянные стены Новгорода, Полоцка, Киева.

Молча и медленно стаи воронов летят над полями, где редко белеет рубаха пахаря. На Русской земле, да и во всем мире, еще не людно.

Глухие леса полны медведей, овраги — волков. Еще не выбиты огромные туры. А подойдешь к реке — в прозрачной осенней воде сплошной стеной стоят лещи, язи, голавли! Вот в сумерках плывет лодка, на носу пылает костер из смоляных сучьев. В пламени блестят зубья остроги. Один рыбак правит лодкой, другой замер над водой, высматривая добычу. Удар! И на зубьях извивается стерлядь. На дне лодки шлепают хвостами судаки и щуки (для челяди), налимы и стерлядки (для княжьей ухи).

Утром часовые в бойницах слышат крики диких гусей и уток. Они летят из половецкой степи, напоминая о том, что скоро подсохнет земля, реки войдут в берега, и снова жди набегов. Кричат— Переяславлю, Чернигову, Брянску...

И такая щемящая грусть пронизывает тебя, такая тоска расстояний! В темном, тревожном воздухе слышен невидимый плач. Это плачут буквы «Слова...», печаль течет посредине Русской земли. Раздоры, пожары, войны...

Вся Русская земля XII века! И Автор «Слова...» летит над ней, как мужик на деревянных крыльях, — только щеки холодеют от ветра.

— А всего десять страниц. Всё «Слово о полку Игореве».

— Не может быть, — часто слышу я, — ведь это большая книга! ...