Борис Сапожников Ultima Forsan 

Пролог

Мы бежали! Неслись, как угорелые. И всё равно, не успевали. Ведь от смерти не скроешься. Она следовала за нами по пятам. И куда быстрее, нежели мы успевали бежать. Чумные твари догоняли нас. Каблуки наших сапог и ботинок стучали по разбитой мостовой покинутого города, а вслед нам неслись рёв сотен глоток чумных мертвецов и куда более страшное клацанье когтей неведомых доселе порождений мерзости.

Первым, обгоняя остальных, нёсся наш врач по прозвищу Чумной Доктор. А ведь как всю дорогу ругался, что стар уже для таких эскапад, и чтобы подождали его, дали отдохнуть его больным коленям, и что маска мешает дышать нормально. Теперь же больные колени так и мелькают из-под длинного плаща, а маску он ни на дюйм не сдвинул с лица. Как только шляпа у него с головы не слетает? Сидит, как приклеенная.

- Красная черта! – выпалил бегущий рядом с Доктором Абеле Аркури. – Левая стена на три пальца ниже крыши!

Абеле наёмник и недавно в команде, я взял его за умение примечать самые незначительные детали. И сейчас он, возможно, спас всех нас.

Я вскинул голову глянуть, о чём именно речь. Спасительная черта и в самом деле шла там, где сказал Абеле. Вот только она почти стёрлась от времени.

- Прикрываю! – опережая мои слова, выкрикнул Баум, скидывая с плеча свой чудовищных размеров биденхандер^[1]. Всегда удивлялся, как он его с такой лёгкостью с собой таскает, да ещё и в бою орудует им так, будто меч не весит ничего.

- Беги дальше! – рявкнул на него я. От бывшего ландскнехта сейчас проку, как с козла молока. – Абеле, крюк!

Притормозивший вместе со мной Абеле сорвал с пояса своё любимое оружие. Хитро изогнутый крюк на длинной прочной верёвке. Учёный из нашей фактории недавно сделал ему хитрую машинку на пояс, что крепилась к ремню сзади и даже не особо мешала при движении. Зато с её помощью он легко управлялся с верёвкой, швыряя крюк с ней на большие дистанции и возвращая с помощью катушки, закреплённой в коробочке.

Я же выхватил два пистолета, вскинув их перед собой. Всякая тварь, что попытается сейчас подобраться к нам с Абеле, гарантированно получит пулю между глаз. Или в сердце, так оно надёжней.

Баум зыркнул на меня из-под козырька шлема, но ничего говорить не стал, бросился догонять остальных.

Мертвецы догоняли нас с удивительной прытью. Среди их толпы мелькали спины и головы неведомых тварей. И мне совсем не улыбалось сегодня познакомиться с ними.

Абеле дважды крутанул крюком и метнул его под красную черту. Крюк застрял, и наёмник навалился на него всем весом, а после и машинку на поясе завёл. Та привычно загудела и заскрипела многочисленными шестерёнками, скрытыми внутри невеликой размерами коробочки.

Мертвецы пёрли по улице города. Рёв их становился всё громче. Они уже чуяли наши жизни, нашу тёплую кровь, наше дыхание. Они торопились разорвать нас на куски, напиться нашей горячей крови. Застарелые бубоны чумы болтались на их телах чудовищными наростами, вместе с обрывками одежды. У иных уже плоть начала слезать с костей, зубы обнажились в отвратительном оскале. Но куда больше этой толпы меня пугали серые тени, скрывающиеся среди поднятых чумой покойников. Я поймал себя на том, что пытаюсь уследить за ними, понять, что же это такое. Но всякий раз взгляд цеплял лишь движение и не получалось даже краем глаза уловить ничего больше.

Наконец, машинка и сила Абеле справились с тем, что скрывалось за красной чертой. Раздался оглушительный грохот, и на мостовую рухнула вся стена здания, на которой и была нанесена та самая черта. Мы едва успели убраться с пути падающих камней, балок и кусков черепицы. Завал полностью перекрыл улицу.

- Неужели, - произнёс Абеле с тенью надежды в голосе.

- Бегом за остальными, - отмахнулся я, и первым рванул дальше, показывая наёмнику пример.

Абеле не отстал, и вскоре поравнялся со мной. Дышал он тяжело, явно упражнения с верёвкой дались ему куда как непросто. Особенно после изнуряющего бега.

- Спасибо, - пропыхтел я, кивнув наёмнику.

Никогда нельзя забывать о благодарности, тем более тем, кто только что вполне возможно спас тебе жизнь.

Вскоре мы догнали остальных. Теперь можно было хоть немного сбавить темп. Ведь так долго выдерживать его было многим не под силу. Но и останавливаться никак нельзя – мертвецы тут повсюду и очень скоро нас нагонят снова. Мы отнюдь не избавились от них, мы лишь немного отсрочили их новое появление.

- Плохо наше дело, - произнёс Баум, широко шагавший теперь по правую руку от меня. – На нас охотятся.

Он говорил достаточно тихо, чтобы его слышал только я, однако для остальных это был и без того не слишком хороший знак. Если командир о чём-то говорит с одним из рейдеров, да ещё так, чтобы остальные не слышали их беседы.

- Аргументы? – быстро спросил я, стараясь беречь дыхание.

После пробежки лёгкие готовы были взорваться при каждом вдохе, и говорить было чертовски тяжело. Даже такими вот короткими фразами из одного слова.

- Нас загоняют, - ответил бывший ландскнехт. – Гонят туда, куда им надо, будто дичь.

- Мы – опасная дичь.

Гитана как обычно появилась, будто из ниоткуда. Вот умеет этот народ подобные трюки выделывать, и очень это любит. Поэтому и получаются из них лучшие воры.

Она подмигнула нам, поигрывая парой длинных ножей. Даже сейчас, когда смерть висела у нас на плечах, девушка не теряла присутствия духа. А это очень много значит в наше время.

- У нас острые клыки, - добавила она. – И длинные.

Гитана обожала изводить Баума шуточками про размер его меча. Они были любовниками, однако бывшая воровка старательно делала вид, что это не так. Хотя об их связи давно уже знала вся фактория.

- Чёрт, а ведь часы на башне всё ещё идут, - произнёс Абеле, указывая на громадную башню, украшенную вычурными часами. – Я видел, как двинулась одна из стрелок.

- Молод ты ещё, - бросил ему Чумной Доктор. – Часы в городах бьют один раз за сутки. Они всегда отбивают только один раз и один час.

- Ultima forsan, - сказал я. – И в этот час в городе лучше не оставаться.

- Ты то же самое говорил и про заход солнца, - заметил Абеле.

Я только плечами пожал. Была бы возможность, мы бы убрались из города задолго до того, как солнце скрылось за горизонтом. И Абеле это понимал ничуть не хуже меня.

- Ну вот мы и пришли, - произнёс Баум, когда мы вышли на большую площадь с фонтаном.

Какие фигуры украшали его неизвестно, вместо них на невысоком пьедестале примостилась сутулая тварь в серых обносках. Мерзость тут же обернулась в нашу сторону и дико завопила. И тут же из двух улиц, отходящих от площади, послышались ответные крики. А за ними шаркающие шаги десятков ног.

- Нас загнали, - констатировал очевидное Баум, беря наизготовку свой биденхандер.

- К дому! – скомандовал я.

Выбора у нас не было – только успеть заскочить в большой купеческий дом, стоящий на противоположном краю площади, и молиться, чтобы нас никто не ждал у него чёрного хода.

Рывок к дому был коротким. Мы неслись к его дверям со всех ног – главное успеть, захлопнуть за своими спинами массивные, окованные бронзой двери, оставляя по ту сторону толпу чумных мертвецов.

Тварь, сидевшая на фонтане, взвилась в воздух без лишних звуков. Оборванный плащ её распахнулся, подобно уродливым крыльям, и я увидел, что под ним скрыто серое, покрытое шерстью тело громадной крысы. Капюшон слетел с головы твари, и нашим взорам предстала вытянутая, перемотанная обрывками ткани крысиная морда. Длинные, кривые зубы тварь выставила напоказ в чудовищном оскале.

Я снова выхватил пару пистолетов, почти не целясь, выстрелил в тварь. Вращаясь в воздухе с какой-то недоступной человеку грацией, мерзость сумела увернуться от обеих пуль. Баум попытался отмахнуться от неё биденхандером, но громадная крыса ушла и от его клинка. А после обрушилась на самого ландскнехта. Они повалились на землю. Тварь замельтешила передними лапами – или это у неё были руки? – нанося Бауму стремительные удары. Уродец явно метил под мышки, в горло, в лицо, - туда, где старого вояку не прикрывали его видавшие виды, но достаточно прочные доспехи.

Свистнул в воздухе крюк Абеле. Тварь вскочила на ноги, немыслимым образом балансируя на ворочающемся под ней Бауме, но увернуться уже не успела. Абеле всё же был чертовски быстр! Крюк глубоко впился в тело уродца, и наёмник рванул верёвку на себя и в сторону, сдёргивая крысу с Баума. Тварь проволочило по мостовой пару ярдов. Она пыталась встать, но безуспешно – Абеле отлично обращался со своим любимым оружием.

Гитана метнулась к твари, мигом оказавшись у неё за спиной, и вонзила оба своих длинных ножа в серое тело. Раз, другой, третий! Тварь истошно завопила, однако умирать не спешила. Гитана быстро склонилась над ней, преодолевая брезгливость, и стремительным движением перехватила крысе горло. Лишь после этого тварь угомонилась.

Мы с Чумным Доктором помогли Бауму подняться на ноги. Из ран на теле ландскнехта обильно текла кровь. Её сдерживал стёганый боевой камзол, однако он успел ею хорошенько пропитаться. Так что стоял на ногах Баум исключительно из врождённого упрямства. Мы поволокли его на себе к дверям дома.

В это время Абеле с помощью Гитаны освободил свой крюк и быстро подтянул его обратно, закрепив на поясе. Они тут же поспешили вслед за нами.

Мы с Чумным Доктором ввалились в просторный холл дома. Я окинул его взглядом, прикидывая, где лучше устроить Баума. Дом явно был из богатых, но уже не раз подвергся мародёрству со стороны рейдеров вроде нас, однако сохранил остатки былого величия. Широкая лестница вела на второй этаж, по которому шла галерея с резными перилами, её поддерживали прочные деревянные колонны с резными капителями.

Мы протащили едва волочащего ноги Баума к лестнице, устроив его на нижних ступеньках. Чумной Доктор тут же принялся умелыми движениями освобождать бывшего ландскнехта от кирасы, чтобы заняться ранами. Я же вернулся к двери, помог захлопнуть её Абеле с Гитаной.

Внутри дома тут же воцарилась непроглядная темнота. Окна первого этажа были закрыты плотными ставнями.

Гитана быстро зажгла фонарь, и поставила рядом с Чумным Доктором и Баумом. Нашему врачу темень была как будто нипочём, он продолжал ловко орудовать ниткой и иглой, зашивая раны бывшего ландскнехта.

- Командир, можно тебя? – спросил Абеле, оставшийся стоять на самом краю круга света.

Я подошёл к нему, и он напрямик заявил:

- Зря мы сюда влезли.

- А у нас был выбор? – поинтересовался я.

- Ты в своё время заставил меня выучить все знаки, которые оставляют в городах рейдеры, - зачем-то сообщил то, что я и без него знал, Абеле, - отказывался брать с собой, пока тебе значения всех их не расскажу. Так вот, над дверью в этот дом был один знак…

- Нет, - перебил его я. – Нет-нет-нет, Абеле, только не говори мне, что это был тот самый чёртов знак!

- Именно он, командир, - покачал головой Абеле, - перечёркнутая дверь.

Ну вот и всё, понял я. Наш Ultima Forsan только что пробил.

Чумной Доктор отвлёкся на несколько секунд от обработки ран Баума, чтобы кинуть в фонарь щепоть какого-то порошка. Пламя тут же сменило цвет на ярко-белый, режущий глаза после ночной темени и полной тьмы в доме с закрытыми ставнями и дверьми. Теперь в холле брошенного особняка как будто даже теней не осталось – все их разогнало немыслимо яркое пламя.

Доктор снова склонился над Баумом, но тот отвёл его руку с кривой иглой.

- Не переводи на меня свою дратву, - прохрипел он. – Метки даже мне видны.

Я подошёл к ландскнехту с нашим врачом, присел рядом на корточки. По телу Баума вокруг ран змеились чёрные змеи отлично видимых под побледневшей кожей жил. Заражение распространялось стремительно. Кровь из ран сочилась уже пополам с проклятыми Господом чернилами^[2]. Баум больше не был человеком – на ступеньках лестницы лежал morituri^[3]. На бескровных губах бывшего ландскнехта играла сардоническая усмешка. Он откинулся на ступеньки и пару минут тупо глядел в потолок, не шевелясь. Только усмешка выдавала в нём ещё живого человека. А вот взгляд был абсолютно мёртвым, страшное сочетание, которое можно увидеть лишь на лице morituri.

- Помоги одеть кирасу, - попросил меня Баум. – Я прогуляюсь на улицу.

Гитана с Абеле старались теперь держаться от бывшего ландскнехта как можно дальше. Пускай бывшая воровка и была его любовницей, и явно испытывала к здоровяку весьма тёплые чувства, однако приближаться к заражённому чумой не спешила. Он уже не был человеком, он был morituri, считай, что труп, так ещё и опасный. Попади его смешанная с чернилами кровь на кожу и риск подцепить чуму будет крайне велик. А улыбаться последней, сардонической, улыбкой никому не хотелось. Гитана попрощается с Баумом в душе, может быть, даже помолится за него молча богам своего народа, или во что там верят её соплеменники, но ни на шаг не приблизится теперь к нему.

Я запахнул на груди Баума боевой камзол, затянул с помощью Чумного Доктора ремешки. А после помог бывшему ландскнехту облачиться в кирасу. Баум скрипел зубами от боли, однако нашёл в себе силы подняться на ноги. Он перекинул вперёд свою бандельеру^[4] с восемью пистолетами. Биденхандер же устроил пока за спиной.

- Помоги зарядить, - попросил он, вынимая пистолеты и протягивая их мне.

Я кинул пару Абеле и ещё пару Гитане. Мои спутники явно опасались брать в руки оружие morituri, однако всем известно, чума так не передаётся, что бы там ни говорили деревенские побасенки. Порох и пули имелись у каждого из нас – без огнестрельного оружия в города соваться не стоит. Не прошло и пяти минут, как в бандельере у него болтались восемь заряженных пистолетов.

Баум кивнул нам и сделал пару вполне уверенных шагов к двери. Никто и не заметил, что та содрогалась под ударами напиравших на неё тел мертвецов. Нас успели взять в плотную осаду.

- Господа, я выхожу, - заявил подошедший к самой двери Баум, и изо всех сил врезал по ней ногой.

И без того едва державшаяся дверь распахнулась наружу, повалив нескольких замешкавшихся мертвецов. Баум шагнул навстречу орде трупов, напирающих друг на друга в жажде как можно скорее добраться до живой плоти и тёплой крови. Бывший ландскнехт рассмеялся весело и беззаботно, как смеются только morituri, и выхватил первую пару пистолетов.

- На лестницу! – скомандовал я, также выдёргивая из кобур свои пистолеты. – Бегом!

Мой крик разорвал торжественную тишину, повисшую после маленького парада Баума. А следом раздались сразу два выстрела. Бывший ландскнехт вступил в схватку с осаждавшей нас ордой мертвецов.

Первым на лестницу взбежал Чумной Доктор. Наш врач даже ярко светящий фонарь подхватить не забыл. От него не отстали и Гитана со мной. Абеле бежал последним, раскручивая на ходу зажатый в левой руке крюк.

И тут я понял, что весь особняк был одной большой ловушкой. Потому что двери, ведущие в комнаты на галерее, распахнулись, будто по мановению волшебной палочки, и оттуда на нас ринулись мертвецы.

Я оттолкнул Чумного Доктора, задвигая его себя за спину, разрядил свои пистолеты в первую же пару мертвецов, оказавшихся особенно прыткими. Оба повалились на пол с разнесёнными тяжёлыми пулями черепами. После такого даже самые крепкие не встают.

Я выхватил тяжёлый рейтарский палаш, отличное оружие, чтобы рубить покойников, и тут же обрушил его на первого врага. Пистолеты пришлось попросту швырнуть на пол, но теперь было не до бережливости. На тот свет ничего с собой не заберёшь.

- Абеле, ко мне! – выкрикнул я. – Гитана, прикрой нам спины! Прорываемся налево!

Куда прорываться было в общем-то всё равно – смерть ждала всюду, но и умирать, подобно агнцам на заклании, тупо подставив шею под нож, никто не собирался.

Абеле оставил крюк, выхватив из-за пояса пару топориков на коротких рукоятках, и заработал ими с такой скоростью, что во все стороны полетели ошмётки проклятой плоти мертвецов и осколки их костей. Я старался не отставать от него, орудуя палашом.

Плечом к плечу мы прорубились к ближайшей двери, однако за ней теснили ещё мертвецы. Даже не представляю, как они набились в тесное помещение, как та кладовка. Их было там больше, чем сардин в бочке. Но это же мешало им выбраться через дверь. Они бестолково толкались плечами, пытаясь пролезть в неё все разом, и больше мешая друг другу, нежели продвигаясь вперёд.

- К чёрту двери! – крикнул я, снося одним ударом голову ближайшему мертвецу. – Дальше вверх! К лестнице!

Мы шагали плечом к плечу по неширокой галерее, прорубаясь через теснящуюся толпу покойников. Они тянули к нам руки со скрюченными пальцами, и мы отсекали их быстрыми ударами. Раскраивали головы с перекошенными в вечной муке лицами. Это не было сражением, не было настоящей схваткой. Это была работа. Тяжёлая и изматывающая, вроде рубки кустов или копания мёрзлой земли. От неё очень быстро устаёшь, теряешь концентрацию. И мертвецы очень быстро заставляют тебя платить за это.

Оказавшийся необычно прытким покойник едва не сомкнул челюсти на предплечье Абеле. Наёмник успел вовремя отдёрнуть руку, и кривые зубы мертвеца заскрипели по дереву рукояти одного из его топориков. Тут же сразу несколько других покойников ринулись на замешкавшегося Абеле. Я широким взмахом снёс голову одному, шагнув вперёд, отвесно рубанул второго, едва не располовинив его, третьего оттолкнул ногой. Абеле справился со своим врагом, размозжив ему череп ударом топорика, и снова вскинул оружие.

И тут на меня сбоку навалился новый противник. Мертвец буквально рухнул мне на плечи, стараясь достать горло зубами. От него чудовищно несло трупной вонью, так что даже я, привычный за годы рейдерства ко многому, едва не задохнулся. Зубы твари заскребли по кожаному воротнику, защищающему мою шею, как раз на такой случай. Я выдернул левой рукой кинжал, вогнал его по самую рукоятку в живот мертвеца, стараясь не думать о хлещущем мне на руку ихоре пополам с чернилами. Используя кинжал как рычаг, я попытался спихнуть с себя тварь. Но было поздно. На меня со всех сторон навалились ещё несколько. Обломанные ногти скребли по плотной коже джеркина^[5], гнилые зубы впивались в воротник. Обе руки мне прижали к телу, и я уже не мог толком сопротивляться. Не мешай покойники друг другу, со мной давно было бы покончено.

Такой вот несуразной кучей-малой мы и навалились на ветхие перила, проломив их, и рухнули с галереи вниз. Пол особняка оказался достаточно прочен, хотя доски его под весом рухнувших тел возмущённо заскрипели. От удара несколько покойников свалились с меня, дав мгновение свободы, и я воспользовался им в полной мере.

Мне удалось удержать в руках палаш и кинжал. Я нанёс несколько ударов, не целясь, по пытающимся подняться на ноги мертвецам вокруг себя. Встать на ноги самому удалось с трудом. Меня пошатывало после удара об пол, хотя его и сильно смягчили тела навалившихся покойников. Отступив к ближайшей стене, я поднял палаш с кинжалом, готовясь отразить атаку мертвецов. И те не заставили себя ждать.

Они уже заполонили весь первый этаж, и теперь толкались повсюду. Покойники толпой ринулись на меня, тянули скрюченные руки, скалили кривые, чёрные зубы. Я отмахивался от них широкими ударами палаша, бил по перекошенным лицам кинжалом. Однако отлично понимал, что мгновения мои сочтены. Твари не перестанут давить, скольких бы из них я не успокоил навсегда. Им не знакомы ни страх, ни боль. Их уже не остановить.

Теперь я такой же morituri, как и Баум, пускай в моих жилах ещё течёт кровь, а не чернила. Я уже мёртв, но буду драться до конца. До самого Ultima Forsan!

Стена за моей спиной заходила ходуном. Неужели, и там мертвецы?! Оборачиваться времени не было, я отбивался от наседающих покойников. Отвлекусь хоть на мгновение, и мне конец!

Десятки мёртвых рук пробили дерево стены за моей спиной, схватили за плечи, за руки, вцепились в джеркин, в пояс, в штаны, в голенища сапог. Спереди навалились напиравшие мертвецы. С жутким треском в стене образовался пролом, и меня утянули в него.

Тьма сомкнулась вокруг. А над городом, позабывшим своё имя, разнёсся один-единственный удар давно остановившихся башенных часов. Они пробили наш Ultima Forsan.

Это был конец.

Так я думал в тот миг, но я – ошибался.

Глава 1. Заразитель из Пассиньяно.

Аббатство Святого Михаила Архангела было основано в незапамятные времена монахами-валлоброзинами. Оно было славно своими виноградниками и крепкими стенами, а также крайне суровым уставом. Ведь здесь до сих пор жили по заветам основателя ордена святого Иоанна Гуальберта. Более того, первым настоятелем аббатства, расположившегося в бывшем замке Пассиньяно, был юный монах по имени Пьетро, которого почитали святым при жизни, как и самого основателя ордена. Именно на него пал выбор Гуальберта, когда тот, борясь с епископом обвинённым в симонии^[6], искал кандидата для испытания огнём. И юный монах прошёл это испытание достойно, за что и удостоился чести возглавить собственное аббатство.

Не раз за время своего заключения в монастыре Пассиньяно, я глядел в глаза юноше, изображённому на фресках и витражах. Вокруг его серой рясы, подпоясанной простой верёвкой, плясали языки пламени. Я искал в них хоть каплю сочувствия к моей тяжкой судьбине, однако взгляд молодого монаха был суров. Он обвинял, но не прощал. И я переводил взгляд на распятие, но Спаситель всякий раз как будто отводил свой взор, не желая видеть нечистого, вроде меня. Верно, он же принял мученическую смерть на кресте за людей, а не таких, как я.

Не было для меня спасения от боли. Ни телесной, ни душевной. Монахи стояли в нескольких шагах от меня, а старый татуировщик наносил на моё тело новые и новые рисунки. Это были изображения креста и распятия, тексты молитв и катехизисов от зла, порчи и, конечно же, чумы. Как только старик с чёрными, сильно тронутыми сединой, но всё ещё чёрными волосами, считал, что на сегодня довольно, он убирал свои иглы в футляр и как можно скорее покидал просторную комнату, где его заставляли работать.

Я знаю, что он вовсе не хотел бы возиться со мной. Знаю, что он после работы часами молча сидит в странноприимном доме при аббатстве и пьёт без остановки, как будто желает извести все местные запасы граппы и орухи. Монахи глядят на него с укоризной, ведь им строгий устав не позволяет ничего спиртного, кроме глотка вина причастия. А старый цыган-татуировщик требует ещё и ещё. Он клянётся себе, что уйдёт сегодня же, что плевать он хотел на аббата, прелатов и самого авиньонского папу, и никакое золото, никакие обещанные кары земные и небесные не удержат его. Но всякий раз остаётся, и поздним утром – обычно ближе к полудню – приходит обратно, чтобы продолжить свою работу. Ради памяти дочери – бывшей воровки, что звала себя Гитаной. Сам татуировщик называет себя Романо. Цыгане удивительно скрытный народ и выведать их настоящие имена ещё сложнее, чем научиться их языку и заслужить уважение этого бродячего племени.

Романо из оседлых цыган, оставивших табор и кибитки. Он живёт в деревне недалеко от аббатства, и во время нападений бродячих мертвецов вместе с остальными жителями бежит сюда, чтобы укрыться за его стенами. Романо ненавидит меня, потому что знает правду о том, что случилось в городе. Он винит меня в произошедшем там кошмаре, и я с ним полностью согласен.

Гитана, Чумной Доктор, Абеле, Баум, - все они пошли за мной, все верили в меня, как в чертовски удачливого рейдера. И все они погибли из-за меня. Из-за моей самоуверенности. Из-за моей наглости. Из-за того, что решил, будто для меня Ultima Forsan не пробьёт никогда. Он и не пробил – для меня. А вот для них…

Мысли путаются. Я смотрю на сурового монаха Пьетро, парящего в окружении языков пламени. Он отвечает мне прямым взглядом. Он – не прощает чужой вины. Он не Спаситель, что умер за всех людей. За людей, но не за нечистых.

Романо закончил своё дело и покинул монастырь. Говорят, он и из деревни ушёл. Сам по себе, не став дожидаться хоть какого-нибудь купеческого каравана. Навещавший меня монах, что сообщил мне об этом, долго качал головой, осуждая этот его поступок. Он считает его самоубийством, пускай и не прямым, однако волю свою старый цыган-татуировщик высказал этим поступком достаточно явно. Он желает себе смерти, а значит, совершил страшный грех.

- Он пребывал в унынии, - ответил я монаху, - а оно уже само по себе смертный грех, не так ли? Да чего бояться цыгану? – пожал я плечами. – Вы думаете, он всерьёз верит в Спасителя?

- Многие из его племени обратились в истинную веру, - ответил на это монах.

- Я не о том спрашивал, - покачал головой я. – Я хотел знать, веришь ли ты в искренность цыган? Романо ведь так и не назвал своего подлинного имени? Он оставил его в таборе. Ты видел его хоть на одной службе? А ведь он жил в странноприимном доме, в двух шагах от церкви. Или, может быть, он искал утешения в исповеди?

- Он предпочитал граппу, - слабо улыбнулся монах, но улыбка быстро погасла на его губах.

- Ты верно готовишься участвовать в диспутах, - бросил я. – Тренируешь умение вести разговор так, чтобы не отвечать не вопросы.

Монах снова улыбнулся в ответ, но говорить ничего стал. Он вышел из моей кельи, оставив на столе скудный завтрак и несколько книг.

Света от окна мне вполне хватало для чтения. А когда заходило солнце, я зажигал лампу. Аббатство Святого Михаила Архангела было очень богатым и вполне могло позволить себе иметь алхимические светильники в каждой келье. Даже у послушников или заключённых, вроде меня.

Я много читал все месяцы своего заключения. Библиотека в аббатстве была богатой, так что вряд ли за это время я осилил больше десятой части её. Кроме богословских трудов в ней было собрано множество книг по истории, и я часто погружался в прежние времена. Я любил читать о годах, предшествовавших чуме. Они вроде не так сильно отличались от нынешних, не было изобилия и всеобщего счастья, в которые верили глупцы. Однако по крайней мере одно существенное отличие всё же имелось. На выцветших от времени гравюрах я не раз встречал улыбающихся людей. Сейчас же страх вытравил из нас это умение. Улыбки были фальшивыми, будто дешёвые маски, или слабыми, как у навещавшего меня с едой, книгами и новостями монаха. Они тут же умирали на губах. Как только ребёнок понимал, в каком мире ему придётся прожить жизнь, как только он сталкивался с его ужасами и чудовищной несправедливостью, с той жестокой реальностью, что окружает нас от рождения и до самой смерти, он переставал улыбаться. Забывал как это делается, и вспоминал лишь в одном – самом страшном – случае, когда на губах его расцветала кошмарным цветком сардоническая усмешка.

Дважды в неделю меня отправляют мыться. Всегда так, чтобы мой визит в купальню не совпал, не приведи Господь, ещё с чьим-либо. Я удивляюсь, как монахи ещё не сжигают её всякий раз после того, как я там помоюсь, чтобы отстроить заново для чистых. Всякий раз во время моего омовения в купальне пахнет ладаном, наверное, её тщательно окуривают, прежде чем пустить меня, да и после – тоже. И молитв читают столько, что на несколько служб хватит. Я не виню аббата в таких мерах предосторожности. Даже не знаю, как сам поступил бы, окажись на его месте.

Я гляжу на свои руки и грудь, когда моюсь. Они расписаны синими татуировками, так что кожи под узорами и молитвенными письменами почти не видно. Многие моряки позавидовали бы такому шикарному набору, пускай и весьма нестандартному. Смотреться в гладкую поверхность воды в тазу меня совсем не тянет. Без этого знаю, что Романо отлично сделал свою работу, и зло, живущее во мне, запечатано прочно.

Я знаю, что мог бы теперь покинуть монастырь, что я уже не опасен для обывателей. Да только кто же выпустит меня. Даже запертое зло остаётся злом, а всякий запор можно взломать. Снаружи или изнутри. Кто же поверит бывшему главарю рейдеров, что он не попытается воспользоваться заключённой в его теле силой? Рейдерам, иудеям и цыганам верить как-то не приято.

Да и говоря по чести, я не хочу никуда уходить. Мне достаточно комфортно здесь, за стенами аббатства Святого Михаила Архангела. У меня есть всё, что нужно для жизни, и даже немного сверх того. Ведь я не монах и не послушник, а потому кое-какие маленькие радости мне всё же дозволены. Аббат закрывает на них глаза. Он человек сурового нрава, но достаточно умён, чтобы понимать – аскеза не для всех, и того, кто не принял её добровольно всею душой, принуждать не стоит.

Раз в месяц, примерно, он приглашает меня для беседы. Не вызывает к себе, а именно приглашает. Я знаю, что могу отказаться, но никогда не делаю этого. Наши беседы за игрой в шахматы хоть как-то разнообразят мою жизнь в монастыре. Я не жалуюсь, нет, но от одиночества в компании одних только книг всё же устаёшь.

В тот день, ранней, но очень тёплой весной, меня пригласил к себе аббат. Монах, пришедший за мной, не принёс ни книг, ни еды, но я не обратил на это внимания. Меня куда больше интересовала предстоящая беседа и продолжение шахматной партии, начатой месяц назад. Она будет в каком-то смысле решающей для нашего с аббатом противостояния на клетчатой доске. У каждого в активе было равное количество побед и поражений. Хотя аббат и мог свести эту партию вничью, но я всеми силами старался не дать ему сделать этого. И свои шансы на победу я расценивал как весьма неплохие.

Однако войдя в кабинет аббата, я сразу понял, что нашей игре пришёл конец. Нам обоим поставили шах и мат. Хозяин кабинета стоял лицом к большому окну, разглядывая внутренний двор монастыря, как будто видел его впервые. Он обернулся ко мне и кивнул, приветствуя, но говорить ничего не стал. Говорить сегодня будет сидящий в деревянном кресле аббата за его столом инквизитор Тосканы прелат Лафрамбуаз.

Я знал его лично, и не могу назвать наше знакомство приятным. И, конечно же, не ждал от этой встречи ничего хорошего.

- Вы ничуть не изменились, Рейнар, - произнёс он. – Так и не стали походить на нечистого.

- Видимо, это святое место как-то влияет на мой облик, - пожал плечами я. – Здешние монахи весьма сведущи в искусстве врачевания ран, - позволил я себе довольно опасную реплику.

Особенно опасна она была в разговоре с таким человеком как Лафрамбуаз. Ведь этот человек одним мановением руки может отправить меня на костёр. Без суда и следствия. Ведь я – нечистый, а потому виновен в глазах Господа, и должен умереть. Однако у инквизитора на меня свои планы. Недаром же меня, едва живого после допросов в заново отстроенном в Авиньоне замке Святого Ангела, привезли сюда, а не отправили на костёр. Поэтому до поры я могу даже дерзить инквизитору Тосканы, мне всё простится. И этим я был намерен воспользоваться в полной мере.

- Душу твою, Рейнар, даже тут исцелить не удалось, - покачал головой в явно притворной печали прелат. – Всё тех же бесов зрю я, что и прежде.

- Тьма и зло в моей души надёжно запечатаны, - ответил я, - а если вы о бесах дурного характера, то родители не зря выбрали мне такое имя^[7].

- Смирение, - не оборачиваясь, бросил через плечо аббат, - вот чему я старался научить тебя, вот к чему призывал в наших беседах. Однако тщетно. Ты всякий раз оставался глух.

Не припомню ничего похожего в наших беседах, но ясное дело аббат старается показать Лафрамбуазу, что и сам тоже пытался изменить меня к лучшему. Его можно понять, визит инквизитора никому не сулит ничего хорошего. Будь ты хоть нечистый, хоть аббат.

- Смирению учат не беседами, - также, не поворачивая головы в сторону того, к кому обращается, бросил прелат. – Однако в отношении тебя, Рейнар, уверен, даже наиболее действенные из методов не возымеют эффекта.

Я не горел желанием проверять его слова, а потому предпочёл промолчать.

- Именно потому, во многом, выбор мой пал на тебя, - продолжил Лафрамбуаз. – Мне известно, что тьма и зло заперты в твоей душе достаточно надёжно, а потому пришла пора тебе приниматься за то дело, что я приуготовил тебе.

Ну вот, пришло моё время. Так и знал, что долго сидеть в монастыре мне не дадут, однако не думал, что всё произойдёт настолько скоро. Ведь и полугода не прошло с тех пор, как меня доставили сюда.

- Аббат сообщил мне, что ты не бросаешь тренировок и поддерживаешь своё тело в достаточно хорошей форме. Меня радует, что ты делаешь это, потому что боевые навыки тебе очень пригодятся.

Конечно, не обратить внимания на то, чем я занимаюсь во время коротких прогулок, позволенных мне в середине дня, достаточно сложно. Вряд ли во внутреннем дворе, куда меня выводили под бдительным оком двух экзорцистов^[8], кто-либо ещё выдавал такие замысловатые коленца. Мне сложно было тренироваться без оружия, но так всё же лучше, чем совсем никак. Я отлично понимал, что когда-нибудь мне придётся покинуть пределы аббатства, и совсем терять навыки нельзя.

- Тебе предстоит отправиться в Шварцвальд, представляешь себе где это?

- Довольно условно, - честно ответил я. – Слыхал в своё время, что это довольно дурное место со скверным народом, который плохо признаёт над собой чью-либо власть. Ещё вроде о нём упоминал кто-то из римских историков, он называл его Marciana Silva, пограничным лесом с какими-то германскими племенами.

- Второе не имеет значения, - отмахнулся Лафрамбуаз, - а вот насчёт первого очень верно подмечено. Это скверное место со скверным народом. Недавно там случилась новая вспышка чумы, однако мы не успели вовремя принять меры. Владетель Шварцвальда, вильдграф^[9] Гильдерик, слишком поздно сообщил в ближайшее командорство Братства бездушных^[10]. Хуже того, вспышка чумы привела к массовому восстанию черни, и теперь восставшие контролируют большую часть этого региона. Братством бездушных установлен карантин вокруг всего Шварцвальда, однако на большее сил у него пока недостаёт.

- Что же мешает объявить ордалию и направить её против восставших? – поинтересовался я с самым невинным видом.

- Этим уже занимается курия инквизиции Рейнского епископата, - заверил меня Лафрамбуаз, - и рыцарей, равно как и простых солдат, готовых рискнуть жизнью во имя Господа, а также не боящихся чумы, по всей Европе находится более чем достаточно. Однако всякая ордалия дело небыстрое, и пока она собирается и готовится, ты должен будешь сделать своё дело.

Я приготовился внимательно слушать.

- Ты должен проникнуть в Шварцвальд – пропуск через кордоны бездушных у тебя будет – и узнать, кто стоит за восстанием черни. А главное, какие именно цели оно преследует на самом деле? Узнать судьбу вильдграфа и его сыновей, ибо такое владение не должно оставаться без хозяина.

- А что если чернь восстала сама? – предположил я. – К примеру, из-за того, что вильдграф был скверным хозяином этой земли. Он ведь не доложил вовремя о вспышке чумы, а это говорит о нём далеко не лучшим образом.

- Это может быть и так, - не стал спорить Лафрамбуаз, - но я уверен, что нерадивость ландграфа Гильдерика тут ни при чём. Возможно, он своими действиями ухудшил ситуацию, но корни её лежат глубже. И ты должен отыскать их, Рейнар.

- Откуда столько доверия? – задал я главный вопрос, который мучил меня с самого начала разговора. – Я ведь, как ни крути, бывший рейдер, нечистый, проклятый Господом, и, по всей видимости, даже мук чистилища недостойный. И всё же, я не умер в очистительном пламени, более того, мне поручают весьма важную миссию. Я хочу знать почему, прежде чем соглашусь.

- А ты думаешь, что можешь отказаться? – приподнял тонкую бровь инквизитор. – От очистительного пламени тебя отделяет весьма тонкая грань, поверь мне, Рейнар. Ты можешь сгореть сегодня же, в том самом дворе, на который столь внимательно смотрит аббат. Не желаешь и ты взглянуть?

Он сделал приглашающий жест, и я подошёл к окну. Аббат посторонился, давая мне подойти поближе, чтобы лучше увидеть внутренний двор монастыря.

А там люди инквизитора – их легко можно было узнать по серым камзолам и колетам – споро готовили всё для аутодафе. В центре двора уже поставили высокий столб с цепями, а под ним раскладывали вязанки дров. Старающиеся держаться от них подальше немногочисленные монахи, перебирали чётки и, склонив головы, молились.

- Дорогой нам попался заразитель, - пояснил Лафрамбуаз, - на него указали жители нескольких окрестных деревень. Всюду, где являлся он, начиналась чума. Так как эти земли принадлежат аббатству, то вспышку эпидемии удалось предупредить. Бездушные вовремя приходили в деревни вместе с врачами. Я не мог отказать в просьбе изловить тварь, и когда мне это удалось, привёз сюда, чтобы придать огню в сем святом месте.

Я отошёл от окна, снова встал напротив стола, за которым сидел Лафрамбуаз.

- Кстати, я хотел бы, чтобы ты, Рейнар, взглянул на заразителя. Хотелось бы избежать роковой ошибки.

- Так ли это важно? – пожал плечами я. – Даже если умрёт невинный, его душа немедленно отправится к Господу, кратчайшим путём.

- Верно, - согласился инквизитор, - но я не желаю отягощать свою душу смертью невиновного, а что ещё важнее – не хочу впадать в грех самоуверенности. Ведь если схваченный моими людьми не заразитель, но настоящий сеятель чумы остаётся на свободе, и тогда я должен буду немедленно продолжить охоту на него.

- Конечно, я взгляну на заразителя, чтобы не подвергать вас такому испытанию, - кивнул я. – Но для чего было показывать мне место его будущего аутодафе?

- Дров в вязанках у меня с собой достаточно, чтобы сжечь не одного только заразителя.

- В случае моего отказа?

- В случае если ты, Рейнар, не пожелаешь доказать мне, что ты остался человеком, что и для тебя есть возможность спасения не только через очистительное пламя костра.

Я вспомнил суровый взгляд юного монаха Пьетро, глядящего на меня с фрески, и Спасителя, всякий раз как будто отводящего глаза. Есть ли и в самом деле спасение для меня? Или, может быть, костёр лучший выбор? Или может расплести верёвку, которой подпоясано моё санбенито^[11], и даровать самому себе лёгкую смерть раскаявшегося? А там пускай жгут уже мёртвое тело. Моей отравленной тьмой и порчей душе грех самоубийства не столь уж страшен – вечных мук ада мне не избежать.

- Что ж, идёмте, взглянем на пойманного вами заразителя, - сказал я, чтобы избавиться от глупых мыслей.

- Идём, - кивнул Лафрамбуаз, поднимаясь из-за стола.

Самое неприятное в заразителях то, что они ничем не отличаются от обычных людей. Даже на больных чумой не особенно похожи. Никаких чёрных губ и ногтей, ни кругов под глазами, ни паутины вен по всему телу, даже кожа их не отдаёт и каплей той мраморной белизны, что характерна для нечистых. Нет, без самой серьёзной проверки заразителя от обычного человека не отличить.

Самое же отвратительное, что они соглашаются на эту работу сами – добровольно. За время заключения в монастыре Пассиньяно мне довелось увидеть не одного заразителя. Их приводили в аббатство для окончательной проверки, вроде той, что хочет учинить над подозреваемым прелат Лафрамбуаз. Я допрашивал всех, и никто не смел лгать мне, такова была природа моего проклятья, и ни один не ответил, что его принудили. Все, абсолютно все, сами согласились делать это чёрное дело – за деньги ли, на которые рассчитывали купить всё и всех, или просто из ненависти ко всем вокруг, начиная с собственных соседей.

Именно поэтому из всех тварей, порождённых чумой, я больше всего ненавидел именно заразителей.

Подозреваемый сидел в крытом возке без окон. Он ничего не мог видеть изнутри, однако догадывался о грядущей судьбе. Стук молотков и треск хвороста, стаскиваемого к основанию недавно установленного столба, были отлично слышны.

Меня сопровождал сам инквизитор с парой особо доверенных слуг. Вид они имели самый откровенно бандитский, и явно куда чаще брались за висящие на поясах гросмессеры^[12], нежели за крест или Библию.

Как только открыли дверцы возка, изнутри на меня пахнули отвратительным смрадом. Человека внутри продержали не один день, прикованным за руки и ноги к стенкам возка. Да и прежде он явно не отличался особой чистоплотностью, одежду его покрывали грязные пятна до такой степени, что определить цвет этих лохмотьев было уже невозможно.

Однако куда отвратительней для меня был вовсе не «аромат», исходящий от подозреваемого. Одного взгляда на него мне было достаточно, чтобы понять – этот человек и в самом деле заразитель. Два намертво сплавленных в моей душе проклятия зашевелились клубком ледяных змей, заставив меня на мгновение скривиться. Однако я быстро взял себя в руки и шагнул внутрь возка, стараясь дышать ртом.

- Ты! – тут же взвыл заразитель и забился в цепях так, что звенья зазвенели. – Слуга Господина! Почему ты тут?! Почему с ними?! Почему предал?!!

- Это ты предатель, - ответил я, преодолевая отвращение и протягивая руку к лицу заразителя. – Ты предал всё, что было в тебе от человека. Продал душу дьяволу из Константинополя за тридцать сребреников.

- Плевать мне на серебро! – выпалил бьющийся в цепях заразитель. – И на золото плевать! Я хотел, чтобы меня боялись! Хотел всем показать! Они не ставили меня ни во что! Я унижался перед ними! А потом они начали умирать! И только я – я! – знал, отчего они дохнут! Я убивал их всех!

Выходит, этот был из породы ненавидящих. Хотя это было понятно с первого взгляда на плюгавого, грязного и почти лысого мужичонку, висящего на цепях слишком толстых и прочных для его тонких рук и ног. Такого презирали, наверное, с самого детства, вот и вырос не в человека, а в урода с мелкой душонкой. Подобные ему на всё готовы лишь бы хоть чуточку возвыситься над соседями, которых ненавидят всеми фибрами своей крохотной, но очень злой души.

Я положил руку на скривившееся от боли лицо заразителя, и тот закричал. Так не кричат даже те, кого пытают огнём. Видимо, боль, терзающая слуг константинопольского султана от одного моего прикосновения, просто запредельна. И её не в силах выдержать такие вот мелкие рабы, вроде этого заразителя. Кожа начала слезать с его лица, остатки волос выпадали целыми клочьями. Заразитель стиснул кривые, редкие зубы, но они начали крошиться. Ещё немного и глаза вытекут мне прямо на ладонь.

Но я не стал доводить до того – отпустил заразителя раньше. Обессиленный, он повис на цепях. Изо рта его тонкой струйкой стекала на подбородок кровь пополам с чернилами. Явный признак проклятого и нечистого. Вполне достаточный мотив, чтобы отправить его на костёр.

Я покинул возок, и слуга инквизитора тут же прикрыл дверь.

- Достаточно? – спросил я у Лафрамбуаза, как обычно, внимательно наблюдавшего за допросом. Хотя в этом случае и спрашивать не пришлось, заразитель всё сам выдал.

- Вполне, - кивнул прелат. – У меня было мало сомнений насчёт этого человека, однако вы рассеяли последние.

- Можно просьбу? – попросил я. Инквизитор кивнул, приглашая меня озвучить её. – Полейте дрова водой. Не хочется, чтобы эта тварь умерла лёгкой смертью.

Лафрамбуаз глянул на меня так, будто впервые увидел. На мгновение мне показалось, что он готов улыбнуться. Он снова кивнул и заметил:

- А из тебя вышел бы неплохой инквизитор.

- При других обстоятельствах, - ответил я.

Я не отказал себе в удовольствии полюбоваться на смерть заразителя в очищающем пламени костра. Слуги прелата знали своё дело, и горела тварь долго, не задохнувшись в дыму. Заразитель вопил от боли, бился в крепко держащих его цепях. Однако всякий раз, когда он видел среди наблюдающих за казнью меня, взгляд его, затуманенный болью, прояснялся. И наполнялся диким, животным, страхом. Ведь я мог прикончить его куда более мучительно, и смерть в языках пламени была для него и в самом деле милосердной.

Наконец, огонь поглотил нечистую тварь. Какое-то время ещё слышны были его крики и звон цепей, но вскоре затихли и они. А после пламя спало, оставив лишь обгоревший труп, прикованный к столбу. Ещё один заразитель принял смерть в огне.

Слуги инквизитора аккуратно собрали его останки, чтобы зарыть в землю на особом кладбище, где до него не доберутся другие рабы константинопольского султана, а после перепахать её с солью, чтобы окончательно избавиться от заразы. Ведь ей-то пламя не столь уж страшно.

А уже на следующее утро я, уже переодевшись в мирское платье и повесив на пояс оружие, заглянул попрощаться к аббату.

Тот ждал меня в своём просторном кабинете. На столе стояла знакомая шахматная доска с ожидающими моего хода фигурами.

- Не убирайте их, - попросил я, после того как аббат благословил меня. – Я вернусь в обитель, и мы доиграем нашу партию.

Я припомнил, какой именно хотел сделать ход, и переставил королевскую пешку на одну клетку вперёд.

- У меня будет достаточно времени, чтобы обдумать партию, - заметил аббат. – В стенах обители Святого Михаила Архангела тебе всегда будут рады, Рейнар.

- Благословите меня на то дело, что поручил прелат, - попросил я, опускаясь на колени перед аббатом.

Тот возложил мне на голову обе руки и зашептал молитву. Я же повторял её вслед за ним одними губами:

- Sub tuum praesidium confugimus, sancta Dei Genetrix: nostras deprecationes ne despicias in necessitatibus: sed a periculis cunctis libera nos semper, Virgo gloriosa et benedicta. Domina nostra, mediatrix nostra, advocata nostra; tuo Filio nos reconsilia, tuo Filio nos commenda, tuo Filio nos repraesenta^[13].

После я поднялся на ноги, и аббат перекрестил меня, произнеся:

- In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen. Ступай с миром, сын мой.

Я поклонился ему на прощание, и вышел из кабинета. Не прошло и четверти часа, как я верхом покинул монастырь Пассиньяно, ставший мне домом на несколько так быстро пролетевших, месяцев.

Глава 2. Удивительно спокойное путешествие.

До города Лукка – столицы Тосканы, где находилась резиденция прелата, я добрался легко и быстро. Даже не заметил особенно, как миновал почти треть отмеренного мне пути. Путешествовать в немногочисленной свите Лафрамбуаза было достаточно просто, что и не удивительно. Инквизитор выбирал для себя лучшие постоялые дворы, что могла предоставить ему Тоскана, и, конечно же, никто не смел ему отказать. Как ни странно, платил Лафрамбуаз, а точнее его доверенный слуга, распоряжавшийся деньгами, достаточно щедро. Хотя, как я знаю по личному опыту, многие клирики обычно пренебрегают такой мелочью, как оплата счетов. Даже самых разорительных. В лучшем случае оставляют расписки, с которыми хозяева постоялых дворов идут в местную церковь, где получают вовсе не золото, а индульгенции или бесплатную исповедь или просто молитву во здравие.

Меня сильно удивило, что столь могущественный человек, как Лафрамбуаз, оказался не из этой породы.

Ещё удивительней оказалась свита прелата. По большей части это были ребята вроде меня. Крепкие, не чуждые хорошей выпивке и хорошей драке. Все, как один, из бывших вояк, по тем или иным причинам отошедшие от ратных дел. Прежде все они служили разным господам, и вполне возможно сталкивались друг с другом на поле боя, теперь же служба прелату Тосканы объединила их.

Роднила их одна черта – все они были удивительно неразговорчивыми людьми, что меня вполне устраивало. Я и прежде не особо жаловал пустую болтовню, подбивая себе в команду тех, кто как и я предпочитает дело слову.

Немногочисленные клирики, сопровождавшие прелата, также не сильно отличались от слуг-мирян. В их осанке и манере держаться чувствовалось военное прошлое. У всех их руки были в крови. Уж у меня-то глаз на такое намётан за годы рейдерства в городах. В рейдерские фактории другие люди попросту не совались.

Всю дорогу я, как правило, шагал пешком, ведя выданного мне спокойного мерина в поводу. Кортеж инквизитора двигался не быстро, и я вполне мог позволить себе полюбоваться окрестностями.

Всегда любил осень. Особенно позднюю, как сейчас. Когда облетают последние листья октября, но ещё не пришли первые ноябрьские холода. С моря ещё дует тёплый ветер, и даже по ночам можно сидеть без костра – не замёрзнешь. Да и мертвецы в эту пору самые спокойные. Потому и удалось прелату так легко изловить заразителя. Те, кто умер от его прикосновения, ещё долго, до самой весны не поднимутся из могил, чтобы нести смерть. А вот начни он творить своё чёрное дело весной, или хуже того летом, уже через неделю в этом регионе начался бы настоящий хаос, и Братство бездушных оцепило бы его непроницаемым кольцом карантина.

Несколько раз за время поездки инквизитор приглашал меня в свою карету. Снаружи его экипаж совершенно не соответствовал высокому статусу сидящего внутри – никакой вычурности и украшений, лишь Спаситель на кресте и лилия, как знак принадлежности Авиньонской церкви. Внутри карета была достаточно комфортной, но это объяснялось скорее тем, что прелат много времени проводил в дороге, потому никакой скрытой от глаз роскоши за её деревянными стенками не было. Только самое необходимое для долгих путешествий.

Лафрамбуаза всегда сопровождал его самый доверенный слуга. Человек, удивлявший меня больше всех остальных. Как минимум тем, что я был с ним неплохо знаком ещё с тех пор, как занимался рейдерством в покинутых городах. Иудей с немужским именем Гедалия имел самую типичную внешность представителя этого народа. Среднего роста, с короткой бородкой, длинными волосами. Он носил тёмную одежду, был опрятен и не скрывал жёлтой шестиконечной звезды, нашитой прямо на груди согласно закону. Он и в прежние времена носил её едва ли не с гордостью, хотя уже тогда вполне мог позволить себе платить за то, чтобы не украшать одежду этим символом. Закон ведь позволяет. Именно Гедалия всякий раз расплачивался по счетам прелата и вёл все переговоры с торговцами и хозяевами постоялых дворов.

- Так ты считаешь, что заразитель начал своё дело не вовремя? – поинтересовался у меня, выслушав выводы, Лафрамбуаз.

- Скорее, ему просто не повезло, - покачал головой я. – Он работал на будущее. Даже один такой заразитель способен отправить в могилу никак не меньше сотни человек в месяц. С учётом того, что разносчиками чумы станут и первые умершие от неё. Будет введён карантин, но заболевание вполне могут списать на обычную вспышку эпидемии, а не умышленные действия. Трупы свалят в общие могилы и засыплют известью, чтобы не допустить распространения заразы, и до весны они там пролежат вполне спокойно.

- А весной, - сделал вполне логичный вывод Лафрамбуаз, - в регионе начнётся кромешный ад.

Это ещё мягко сказано, но перечить инквизитору я не стал. Думаю, он и сам отлично понимает всю меру опасности, которую ему удалось предотвратить.

- Гедалия, оставь нас, - велел он иудею, и тот не сказав ни слова против, вышел из притормозившей кареты. – А ты, Рейнар, слушай меня очень внимательно. Повторять я не стану, и без того не знаю, стоит ли тебе доверять то, что я скажу, но выбора у меня нет. Не стану стращать тебя карами за длинный язык, ты и сам человек достаточно умный, и тайны хранить умеешь.

Мне чертовски не понравилось вступление Лафрамбуаза. Очень захотелось выскочить из кареты вслед за Гедалией.

- В конце лета этого года в Донауштадте соберутся правители всех христианских королевств Европы, чтобы положить конец эпохе раздора и начать совместную борьбу как с мертвецами, так и с теми, кто стоит за ними. Сам понимаешь, что Гранаде и особенно Константинополю это будет совсем не на руку, и они пойдут на всё, лишь не допустить объединения христианских королевств.

- Даже станут действовать заодно? – скептически поинтересовался я.

- О них ничего достоверно неизвестно, - пожал плечами Лафрамбуаз, - и вполне возможно, что слухи о вражде между государствами сарацин всего лишь вымысел, чтобы успокоить нас.

- Между ними лежит ещё Египет, где сарацин видеть вовсе не рады, несмотря ни на что.

- Разбираться в политике представь тем, кто в ней понимает больше твоего, Рейнар, - резко оборвал меня инквизитор, показывая, что ни о каких доверительных отношениях между нами и речи идти не может. – Не исключено, что действия этого заразителя, равно как и внезапная вспышка чумы в Шварцвальде предназначены, чтобы отвлечь внимание от чего-то действительно важного.

- Атаки на Донауштадт?

- Ничего исключать нельзя, - пожал плечами Лафрамбуаз. – И если в Шварцвальде окажется кто-либо, знающий больше того ничтожества, что сгорело в Пассиньяно, ты должен добыть из него информацию.

- Задачи вы ставить умеете, - признал я.

- Посмотрим, как ты умеешь с ними справляться, - жёстко ответил инквизитор.

И сказал этими словами куда больше, нежели прозвучало.

Я не стал даже заходить в Лукку. Не люблю большие города, а нынешняя столица Тосканы разрослась до вполне приличных размеров, во многом благодаря расположенной здесь цитадели инквизиции. Это в эпоху чумы, когда мертвецы не желали лежать в могилах и бродили по улицам, сбиваясь в серые орды, люди бросились прочь из городов, и не объединялись в сколь-нибудь крупные поселения. Ведь скученность увеличивала шанс заболевания чумой, а значит, резко уменьшала шансы на выживание.

Однако опасности, как новые, принесённые чумой, так и прежние, вполне знакомые, вроде разбойничьих шаек, заставили людей снова собираться вместе. Жаться друг к другу, отгораживаясь от всего мира высокими стенами. Вот только с гигиеной стало куда лучше – хоть какой-то урок из эпидемии чумы мертвецов люди сделали.

На месте прежних деревень, укреплений и маленьких городков вырастали новые полисы. А вскоре пришло время и для новых королевств, где порядки не так уж сильно отличались от прежних.

Оставив коня слугам инквизитора, я обогнул Лукку по большой дуге и вечером того же дня сел в дилижанс, едущий на север. Перед прощанием, которое оказалось предсказуемо коротким и холодным, Гедалия выдал мне довольно приличную сумму серебром, а также сообщил, что на моё имя открыт счёт в банке ломбардцев, которым я могу распоряжаться вольно, хотя и в разумных пределах, конечно же.

- За траты с этого счёта с тебя буду спрашивать лично я, - заверил меня иудей со всей серьёзностью, с какой этот народ относится к денежным делам.

- Как ты оказался в свите монсеньора Лафрамбуаза? – решил-таки перед прощанием спросить у него я.

- Ты верно не знаешь, что не только твоя команда погибла в ту проклятую ночь, - ответил он. – Вся фактория была уничтожена мертвецами и крысолюдами^[14]. Монсеньор спас в ту ночь не тебя одного, и я поклялся служить ему верой и правдой до конца дней моих.

За проезд в дилижансе пришлось как следует раскошелиться. Ведь ехать придётся через не самые спокойные земли. Конечно, те, кто ехал до Специи и Пармы платили не так уж много, а вот желающие катить дальше, уже должны были основательно подумать, надо ли оно им. Ведь единственный маршрут вёл мимо одного из старых городов, давно уже получивших название городов скорби, а до эпидемии называвшегося Милан.

Когда-то я начинал свою карьеру рейдера в фактории близ этого богатого города. Мы тащили оттуда всё, что плохо лежало, временами наглели настолько, что отправлялись на промысел с телегами, чтобы сподручней было вывозить отлично сохранившуюся мебель из господских домов.

Теперь же хозяин дилижанса честно предупредил меня, что вполне возможно дальше Пармы он не поедет, предпочтя повернуть обратно.

- Верный маршрут, скажу я тебе, - сообщил он мне, принимая плату. – Через кантоны в Германские княжества мало желающих кататься в последнее время. Чума в Шварцвальде отвадила последних.

- А где стоят карантинные команды бездушных? – поинтересовался я у него.

- Да почитай у спуска с гор и стоят, - пожал плечами владелец дилижанса, - потому никто особенно туда не стремится. В чумную землю лезть охотников нет теперь. Но и до кантонов ездят сейчас немногие, слишком уж дорого выходит мимо города скорби кататься. Сам знаешь, путник, там не золотом плату стребуют, а кровью и душой.

- Значит, хотя бы до Пармы прокачусь, - пожал плечами я, - а там видно будет.

Вопросов задавать хозяин дилижанса не стал, однако я уверен, он отправит мальчишку в резиденцию инквизитора с сообщением о странном человеке, желающем добраться до чумных земель.

Не прошло и часа, как я устроился на жёстком сидении дилижанса. Моими соседями были купец явно иудейской наружности, но без жёлтой звезды – то ли выкрест, то ли достаточно богат, чтобы платить подать, указанную в законе, его охранник, бряцающий впечатляющей коллекцией оружия, и шумное семейство, состоящее из отца с матерью и парочки непоседливых детишек лет семи, не старше. Похоже, скучать в дороге мне точно не придётся.

И мои опасения полностью подтвердились. Детишки болтали без умолку, так что вскоре у меня разболелась от них голова. Я слишком привык к тишине и покою монастыря, чтобы долго терпеть их визгливые голоса и тыкающие то и дело в окно пальцы. «А погляди, папа…», «А смотри, мама…», и всё в том же духе. Сидевший рядом со мной купец то и дело поглядывал на меня этаким понимающим взглядом, мол, и сам мучаюсь, да что поделаешь с этими детьми. Отец семейства несколько раз грозно прикрикивал на свои чада, но хватало его окриков ненадолго. Слишком уж живым характером те обладали.

- Они у меня такие, - попытался извиниться за детей отец, однако в голосе его явно сквозила гордость, - и мертвеца доведут своим любопытством.

Я решил воспользоваться моментом и завёл с ним разговор. Обычно детишки имеют привычку прислушиваться к беседам взрослых, как будто это делает их самих чуточку взрослее. Не ошибся я и в этот раз. Стоило нам заговорить, как оба ребёнка тут же замолчали, уставившись на нас круглыми глазами.

Оказалось, отец семейства был родом из кантонов, и возвращался домой.

- Попытал счастья на чужбине, - охотно делился он, - да много добра не нажил. Немного везу я в родную деревню.

- Ах немного, - тут же грозно глянула на него супруга. – А кто мне клялся, что я – твоё самое большое сокровище?!

Кажется, это была какая-то игра, понятная только внутри семьи, и играли они её далеко не в первый раз.

- Конечно же, дороже тебя у меня ничего нет, - замахал руками отец семейства, - разве что наши дети. Разве они не настоящие сокровища, а?

- Ты стал настоящим весельчаком, как я погляжу, - неожиданно встрял охранявший купца наёмник. – Это женитьба на тебя так повлияла?

- Я был сержантом алебардщиков – самое большое моё достижение в военной службе, - кивнул отец семейства. – Стоял в первой шеренге баталии, когда войска герцога Савойского отражали атаку серой орды. Дрался в Пьемонте за тамошнего графа, уже и не помню против кого из его соседей. Воевал и в этих землях, когда во время Ярмарки мертвецов в Лукке слуги константинопольских некромантов устроили побоище, протащив в город несколько сотен своих солдат под видом карнавальных покойников. Это, наверное, было самое жаркое дело. Именно тогда я понял, что пора завязывать с жизнью наёмника, и твёрдо решил остепениться.

- И вспомнил-таки дорогу в мой дом, - упрекнула его супруга, но скорее по привычке.

- Я сундуков добра не нажил ещё и потому, - ничуть не стесняясь её присутствия, подмигнул нам отец семейства, за что тут же заработал тычок в бок от жены, - что отправлял большую часть заработка супруге.

- А оставшееся пропивал и проигрывал в кости!

- Я был наёмником, женщина, - притворно возмутился отец семейства. – Чем же ещё мне было заниматься в мирные дни? Но скажи, рейтар, откуда ты знаешь меня? Я твоего лица не припомню.

- Не рейтар, пистольер, - поправил его охранник. – Я служил в кавалерии графа Лигурийского во время его конфликта с Пьемонтом. Я отлично запомнил твоё лицо – ведь оно было последним, что я видел перед ударом алебарды.

- Не ударь я первым, - примирительно развёл руками отец семейства, - ты бы разрядил мне в лицо пистолет.

И двое остепенившихся наёмников принялись вспоминать минувшие дни, и битвы, где когда вместе, а когда порознь, а когда и на разных сторонах, рубились они. Всё лучше, чем детская трескотня.

- А вы, мессере, - обратился ко мне отец семейства, - у вас достаточно воинственный вид. Сразу заметно, что вы умеете обращаться с оружием. Вы тоже из наёмников?

- Я скорее просто путешественник, - покачал я головой. – У меня было много занятий, но наёмником не был ни разу.

О своём истинном роде занятий я предпочитал не распространяться. Рейдеров не любили в прежнее время, а сейчас меня запросто могли потащить на костёр за одно упоминание о том, что я бывал в покинутых из-за чумы городах.

- Вы не похожи на странствующего учёного, - пожал плечами отец семейства, кажется, я понимаю, в кого пошли характером детишки.

- Не люблю города, - ответил я, скрывая одну правду под другой. – Когда мне было не больше лет, чем вашим детям, в моём родном городе началась чума. Потом говорили о заразителе и кознях некромантов… Мы с семьёй бежали одними из первых, к каким-то родственникам в деревню. С тех пор я и не люблю города, слишком много людей для меня.

Супруга бывшего наёмника охнула и перекрестилась. Не знаю уж, чем так сильно напугала её моя самая обыкновенная история. Однако каким-то образом именно она положила конец пересудам, и до вечера, когда мы прибыли в Специю, в дилижансе царила тишина.

- В Парму отправляемся завтра утром, - сообщил хозяин дилижанса, когда все мы вышли из него. Вместе с нами он и кучер разминали затёкшие спины и ноги. – Эту ночь рекомендую провести в таверне «Тёплый бриз». Лично я там останавливаюсь всякий раз. В траттории при ней отменно кормят, и обсчитывать гостей города не принято.

Он подмигнул нам, мол, вы понимаете, что в других местах вас как липку обдерут. Уверен, хозяин дилижанса имеет долю в этой таверне и траттории, но меня не тянуло гулять по городу, и я воспользовался его рекомендацией. Благо, заведения располагались в двух шагах от конюшни, где остановился наш дилижанс.

Столики на открытой площадке с видом на море пустовали по причине довольно прохладной погоды. Однако их не убирали совсем, наверное, хозяин траттории надеялся на хорошие деньки. Я сел именно там – в общей зале было слишком людно, да ещё и накурено, а я терпеть не могу табачного дыма ещё с рейдерских времён. Им окуривали помещения в факториях, считалось, что он спасает от чумы. ...