Татьяна Беспалова Изгои Рюрикова рода

© Беспалова Т.О., 2016

© ООО «Издательство „Вече“», 2016

© ООО «Издательство „Вече“», электронная версия, 2016

Сайт издательства www.veche.ru

С благодарностью профессору С.В. Алексееву

…Я не могу, хоть прикажи,

Проблему разрешить такую:

Хочу для будущего жить,

А сам прошедшее смакую.

Глаза прикрою, мнится мне

Не взлет ракет, не шаг к Победе, —

На златогривом скакуне

По полю битвы Рыцарь едет.

Друзей погибших кличет он,

Ненужный меч бросает в ножны.

Но только карканье ворон

И только шорох осторожный…

А. Зиновьев

Часть первая

Гусь шипел, вытягивая шею, топорщил сизые крылья, наступал решительно, косил дьявольским глазом в сторону сумы. Там, завёрнутый в чистое рядно, хранился каравай и несколько вялых репок.

Илья давал птице подойти поближе и тянул загорелую руку к гладко оструганной лесине. Тогда птица отступала к кустам, издавая раздражённый шип.

– А птица-то не дура… – лениво проговорил Володарь. – Смотри-ка, Илюша! Ведь знает, что такое палка. Опасается.

– Разве из лука стрельнуть в тварь? – предложил Илюша. – Который час братаники гоняют по леску кабанчика – и всё попусту. А я уж трёх плотвичек изловил! Если к ним ещё гуся добавить! М-м…

Отрок, лукаво улыбаясь, глянул на князя. Гусь между тем, не складывая крыл, но, прекратив шип, стал заходить с другой стороны, от речки. Там, на покрытом изумрудной травкой бережку Днепра стоял плетёный кузовок. В нём на росной, травяной подстилке рыпалась, засыпая, мелкая рыбёшка. Утренние лучи играли на её серебристой чешуе. Рыба – не гусиная пища, но вредная птица, видать, решила не подпускать Илюшку к улову, раз уж ей не угодили.

– Отойди ж ты, тварь! Ишь, Гусята Гусакович! Присвоить мой улов наладился! – Илюша схватил-таки палку, но гусь взмахнул крылами, неуклюже подпрыгнул раз, другой, поднялся в воздух, пролетел по-над гладью Днепра и скрылся за зарослями камыша.

Всадники вынеслись из лесочка. Взопревшие, вполпьяна, весёлые: Момырь, Клещ, Мышата, Пафнутий Желя – все были здесь, и сам князь Давыд Игоревич между прочих. Широкий, плотный в медвежьей шапке и богато расшитой, синей шёлковой рубахе – князь больше походил на тороватого купчину, нежели на бежавшего из-под надзора пленника. На плетёной пеньковой сети, на воздусях Клещ и Мышата волокли тушу упитанного кабанчика, оставляя на влажной траве кровавый след. Рыжая сука по кличке Мамайка, большая, остроухая с широкой седой мордой – верная спутница князя Давыда – помахивая драным хвостом, бежала впереди.

Жемчуг вскинулся, почуяв кровь, оскалил пасть. Ах, что за конь! Чистый волк: мохнатый, свирепый, выносливый, бесстрашный. Князь Володарь вскочил на ноги, ухватил коня за уздечку, возложил ладонь на широкую морду товарища, проговорил со всегдашней своей лукавой усмешкой:

– Не лютуй, зверь. Иль не видишь – свои это, свои…

Но не на всадников, товарищей Володаря, скалился Жемчуг. Следом за ватагой из леска вышли скорой поступью двое мирян. По виду не смерды, не вояки, не разбойного племени люди и уж тем более не монахи. Головы и плечи пришельцев покрывали драные плащи, надетые поверх длинных, до пят, рубах из грубой холстины. На одном из путников, на том, что постарше, была сплетённая из лыка, ветхая обувь, другой же оказался и вовсе бос.

Когда же затих топот копыт, гики и свист, Володарь услыхал мелодичный перезвон. Пояса обоих путников были увешаны колокольцами, на шеях болтались сатанинские амулеты. Зоркий взгляд князя приметил искусно вырезанные, оскаленные морды чудных зверей на тяжёлых кованых цепах, бусы из разноцветных каменьев, бубенцы, гривны.

– Ишь ты! Будто девицы, монистами увешаны, – пробормотал Володарь. – А рожи-то! А бороды!

Длинные волосы и бороды обоих странников были обильно усеяны колтунами, репьями и зелёными семечками полевых трав.

– Проклятые язычники, – Илюша брезгливо сплюнул. – Нешто Сварог^[1] запрещает своим служителям бороды чесать?

Но скоро, увлечённый рассказами товарищей о превратностях удачной охоты, князь Володарь и думать забыл о странных путниках. Дружинники подкормили костерок валежиной, опалили тушу, наточили тесаки. Князь Давыд гарцевал вокруг стойбища, выгуливая своего чернющего рысака греческих кровей. Хорош конь у Давыда Игоревича, лёгок на ногу, прыток, но, на взгляд Володаря, слишком уж хрупок. Коренастое тело Давыда глядится в седле неуместно, словно не всадник на коня воссел, а какой-то мастер на все руки водрузил на богато разукрашенное седло пивной бочонок. Впрочем, князь Давыд держался в седле ловко, славился отвагой и выносливостью.

Между тем странные путники приблизились к становищу князей и, не дожидаясь приглашения, расселись возле костра. Князь Володарь в изумлении наблюдал, как младший из них извлекает из-под оставленного на время Давыдова плаща непочатый мех с мёдом, как откупоривает его и, не утруждаясь поиском подходящей посудины, хлещет питье прямо из горлышка. Мех тяжёленек, где хлипкому волхвёнку удержать эдакую тяжесть! Разумеется, большая часть драгоценного напитка без толку пролилась на его и без того нечистую рубаху. А старший-то – тоже не дурак! Вырвал из рук младшего мех, а в очах-то нетрезвое озлобление! А на устах-то похабнейшая брань!

– Кто такие?! – рявкнул Володарь. – Эй, Илюша! Подай-ка моё копьё!

И Давыд, и дружинники воззрились на незваных гостей. Клещ пробормотал досадливо насчёт лесных бродяг, в корнях дерев ночующих да по пещеркам зимующих, нищих и завшивленных. Пафнутий Желя забранился, а предусмотрительный Илюша отнял у незваных пришельцев мех.

– Я – Возгарь! ик… – старший из путников отложил мех, поднялся, выкатил грудь колесом, выпятил тощее пузо, опираясь на гладко отполированный дубовый посох. – А это… ик… ик… ик…

– Вдарить меж лопаток или медку налить? – с наигранной услужливостью предложил Илюша.

– …это Борщ! – собравшись наконец с духом гаркнул Возгарь. – Отрок! ик… ученик мой!

– Волхованием греховным занимаетесь? – спросил Давыд.

Предводитель охотников уже сошёл с седла и уселся на поваленную лесину, поближе к костру. Разумная Мамайка пристроилась возле его ног. Клещ и Мышата уж освежевали кабанчика, а Илюша уж насадил его на ту самую жердь, которой совсем недавно гонял гусака.

– Мы мирные гадатели, – проблеял Борщ. – Ходим по селениям, предвещаем, предсказываем, врачуем. Учителю моему мно-о-огое открывается!

– Скотине животы вспарываете? – недружелюбно осведомился Давыд. – Сварогу поклоняетесь? Ишь, амулеты-то на вас звериные. А что за черепа? Нешто нетопырьи? А косточки, что в ожерельях бренчат? Слепых кротов, тварей подземных, истязали, на косточки делили?

– Гадаем по внутренностям убитых… ик… козлищ… – подтвердил ученик волхва.

– Намять, разве, бока колдунам? – предложил Пафнутий Желя. – Как прикажешь, Давыд Игоревич?

– Лучше бороды им пощипать, – вставил своё Момырь. – Приказывай, княже!

Гусак налетел, подобно ворону. Свист крыльев, клёкот, лай Мамайки, пух-перо летит по ветру. Отважная птица исхлестала Пафнутия крыльями по бородатой роже, а Момыря клюнула в башку. И поделом! Нечего средь бела дня в чужих, небезопасных краях без шапки-то ходить!

Володарь изловчился, ухватил гусака за хвост. Гусак забил крыльями, зареготал пуще прежнего, изогнул шею, ущипнул князя за плечо, рванулся да и вырвался, оставив в руке Володаря пук серо-белых перьев.

– Сие священный гусак Возгаря! Звать его Аврилох, – провозгласил младший волхв. Пьяный гнев покрыл его щеки нехорошим багрянцем. – Если ты, князь, кинешь перья в костер, то умудрённый Сварогом Возгарь скажет тебе твою судьбу… ик… а может, не твою… ик… А ты мёду-то налей, холоп. Жажда – злейшая врагиня любого путника, который…

– Эк, трещит, распьяная рожа! – ухмыльнулся Момырь.

– Брось пёрышки в костёр – и узнаешь сокровенное! – подтвердил Возгарь.

– Не стану! – хмыкнул Володарь. – Не хочу мерзкую вонь паленого пера нюхать!

– Не подлить ли медку, дедуля? – весело предложил Илюша. – Испей, и скотский бог покажет тебе картины минувшего и будущего. Да без возжигания пера покажет!

– Эй, Борщ! Воскури! – возопил старик.

И помощник его полез в суму, достал оттуда причудливо расшитый мешочек, из мешочка разновеликие цветные палочки извлек, одну из них – оранжевую, тонкую – в ладонях искрошил да и бросил крошево в костер. Полымя пошло ввысь лиловыми языками. Дымный смрад сменился чудным благовонием, словно не на берегу сонной речки честная компания обреталась, а на склоне южной горы, на поросшем росной лавандой лугу. Осторожный Илюшка прянул в сторону. Жемчуг затряс головой, зыркнул на ученика чародея недобрым глазом, копытом оземь стукнул, потянул ноздрями.

Возгарь заплясал-закружился вокруг синего пламени. Забрал у Володаря гусиные перья, кинул их в огонь. Володарь поморщился. Добрая братия закашляла, заругалась на волхва, а тот знай себе куролесил возле костра. Речи его казались невнятными, и взгляд его помутился, а лицо исказилось мукой. А Борщ тем временем бегал вкруг становища. Заплетались его ноги, тряслась его бородёнка, брякали колокольцы на его тощей шее. Падая, поднимаясь да неистово ругаясь, ловил ученик волхва гогочущую птицу и изловил-таки.

– Княже Володарь, сын гонимого странника, сам гоним, словно сухая трава в степях приморских буйным ветром… – выл Возгарь. – Вечный бой – твоя судьба на долгие годы, прежде чем дарован будет тебе удел достойный… а Василий, твой брат, будет товарищем ослеплён, но не убит… не убит…

– Тебе известно, кто я? – поморщился Володарь. – Нешто и Василька, брата моего встречал?

– …ослеплён будет Василий, брат твой. Бродягою беспутным, алчным и блудострастным, Давыдом именуемым…^[2] – словно не слыша его, продолжал бормотать волхв. Он раскинул на стороны руки, его просторные, ветхие одежды полоскал внезапно налетевший порыв холодного ветра. Пламя костра трещало и металось, постепенно приобретая обычный цвет.

– Блядословит^[3], никудышный, – хмуро проговорил Давыд.

Волхв пал на колени, тяжело опёрся на посох, склонил голову, свесил седые космы до земли. Молодой его помощник, опасливо посматривал на вояк, прижимая к груди притихшего гусака. Напуганная птица сунула голову Борщу под плащ, затихла.

Бузу начал Жемчуг. Повинуясь порывистому своему нраву, он вскинулся на дыбки, взмахнул мышастой гривой, будто стягом. Злобное его ржание было подобно львиному рыку. Словно былинку, сковырнул конь оторопевшего Борща да и покатил, пиная копытами, в сторону реки.

– Бей нехристей! – возрычал Пафнутий Желя. – Нешто станем слушать, как противники православной веры порочат наших князей? Бей волхвов, ребятушки!

И Пафнутий достал из голенища плеть. Ох, и били же ребятушки волхвов, и словесно поносили, и пинал-то их Жемчуг, и кусала их за пятки Мамайка.

Аврилох, заполошно гогоча, топтался неподалеку, тянул шею, пощёлкивал жёлтым клювом. Чародейский гусак в схватку не вступал, но и не улетал. Птица наблюдала за трудами Илюши. А княжий отрок с костра глаз не спускал, за кабанчиком следил, чтобы сладкое мясо не пригорело, чтобы огонь под ним не и не угасал, но и не поднимался высоко.

Долго изголялись над волхвами княжеские дружинники, но телá не сильно повредили. По-настоящему озлобиться помешал бесподобный аромат жареной кабанятины.

Ребятушки побросали плети и дреколье, едва заслышав Илюшино «Мясо сготовилось!». Потом жадно ели кровоточащее мясо, закусывали лучком и репкой, опустошили мех с мёдом, залили всё свежей родниковой водицей, да и улеглись на отдых в тени дерев.

– Послушай, брат! – тихо проговорил Володарь, усаживаясь на бревно рядом с Давыдом. – Негоже бросать никчёмных бродяг на берегу Днепра. До Переславля уже далеко, а до моря – ещё дальше. Помнишь ли, как вчера ввечеру слышали мы за рекой топот многих копыт? Там табуны, там кочевье. Прикажи Пафнутию их на заводных коней посадить. Пусть грязны они, пусть безбожники! Не станем русичей на поживу половцам оставлять. Слышал я, половцы русским пленникам пятки режут и в раны конский волос сыплят, чтоб не убежали.

Давыд Игоревич, старший из двоих князей, в сытой истоме рассматривал их небольшой стреноженный табун.

– Истинно говоришь, Володарь Ростиславич! У каждого из нас по два коня, да ещё под вьюками четыре животины. Посадим бродяг на коней. Может ведь статься и так: поможет нам пьяный Возгарь с ханом Кочкой договориться. Эх, друже! Наша главная задача – добыть казну, нанять дружину. Я для этого не то что волховать – грабить на большой дороге стану. Назад, в Киев, ко Всеволоду-мучителю^[4] нам пути нет!

* * *

– Кто такие? – спросил стражник. – Не видишь разве препону поперёк пути? Отвечай на вопрос, пошлину плати. Мы препону уберём, если твой ответ достойным будет, а монета – полновесной!

В отменном панцире из воловьей кожи со стальными оплечьями, в высоком островерхом шлеме с сетчатой бармицей, препоясанный коротким мечом – он преградил им вход в город. Так и стал в воротах: опёрся на короткое копьецо, бороду выпятил, глаза вытаращил. Наиважнейший из человеков! На обочине дороги его товарищи толпятся. Тоже хорошо вооружены, сыты, веселы, скалятся, караван придирчиво оглядывают.

– Три десятка конных лучников, дюжина копейщиков, вьючных коняг полсотни, не меньше, – принялся перечислять один из стражников. – Да кибитки, да повозки, да телеги. Тягло хорошее, волы сытые… Новгородцы?

– Ишь, всё добро хозяйское пересчитал! – недовольно отозвался Каменюка, останавливая своего гнедого. – Грамотей! У себя в мотне считай, не досчитаешься!

– Ответь ему, Никодим! – Твердята, восседавший на жеребце Колосе золотистой масти, остановился рядом с Никодимом Каменюкой, выступавшим, как обычно, в голове каравана. – Ответь служивому, друже!

– Да я и отвечаю! – отозвался Никодим. – Говорю ему, дескать, сам Демьян Твердята к воротам города Чернигова прибыл. Сам Демьян Твердята караван ведёт. И его дружина при нём. Всё верные товарищи, всё люди трезвые, надежные, всё друзья верные черниговского князя Володимера Всеволодовича! А он, ты сам смотри, древком в грудь коня тычет. Пошлины домогается, упырь!

Твердята оглядел ворота, ров, перекидной мост на толстых цепах. Городок Чернигов высокой стеной обнесён. Так и стоит частокол от одной башенки до другой. А башни белокаменные, а на башнях стрелки – готовые к бою ратники. Солнышко из-за облачка как выглянет, так непременно лучиком своим высокий шелом да и огреет.

– Кого больше ждёте? – усмехнулся Твердята. – Из степных кочевий гостей или Рюрикова рода блудных потомков?

– Ишь, любопытный! Сразу видно – новгородец! Плати монету, раз с добром пришёл, – огрызнулся старшина превратной стражи. – Да ступай до гостиного двора. Солнце клонится на закат!

Он указал навершием копьеца в сторону недальнего леса.

– Как сокроется Ярило за вершинами дерев – мы ворота затворим до рассвета. Ни веселья тут никакого, ни смеха. Между лесом и степью стая волколаков шастает. Людей жрут почем зря. Или не слыхал? Или не боишься? За щитами дружинников надеешься укрыться, купец? Или не пуганый?

– Отправь в княжеский терем верхового, сотник, – примирительно молвил Твердята. – Добрую весть передай о прибытии лепшего друга, новгородского купца – Демьяна Твердяты! Меня!

Чудный конь золотистой масти заиграл под седоком. Зазвенели серебристые стремена, засверкали чеканные гривны на узде.

– Не бузи, Колос! Не бедокурь! Или испугался страшных россказней черниговского дядьки? – Твердята захохотал, обнажая жемчужные зубы. Твёрдой рукой укротил коня, склонился с седла к стражнику, вложил в обшитую железными пластинами рукавицу несколько увесистых монет.

– А вот и пошлина тебе, сотник!

– Да не сотник я!

– Не сотник? – Твердята снова засмеялся. – Ну, коли так, то непременно им станешь. Отважен будь в боях! Храбр будь!

Последние слова новгородского купца канули в топоте копыт. Золотистый конь, жар-птицей перемахнув через препон, унес всадника за городскую стену. Стражники отвалили в сторону жердину, преграждавшую въезд в город. Каменюка тронул коня, и караван, поскрипывая колёсами, позванивая сбруей, взмыкивая рогатым тяглом, потянулся вослед ему за городские стены.

* * *

Хорош городок Чернигов! Раскидистые кроны лип бросают тень на дерновые кровли нарядных белёных домишек. А домишки понатыканы тут и там – как бог на душу положит – и каждый обнесён оградкой. Под оградами колосится травка, за оградами курочки кудахчут, да всхрюкивают поросята. Меж оградами протоптаны стёжки-дорожки, которые, словно ручейки, сбегают к подножию холма, к городским воротам. Хорош городок Чернигов, но Новгород лучше. В Новгороде улицы мощёные, а в Чернигове по летней сухости пыль под ногами. А если дождь выпадет? Оно и хорошо. Пыль прибьёт. Станет легче дышать и доброму мирянину, и человеку духовного звания. А если дождик надолго зарядит, превратится тогда чёрная черниговская земля в вязкую топь, густую, липучую. Станут кони по стремена в той грязюке вязнуть. Хоть шагай, хоть плыви: всё одно – топь. Нет, Новгород лучше Чернигова. На Новгороде и питейные заведения приличней, и народ в них трезвее, не валится снопами под ноги проезжим, а тихо засыпает на лавке или на печи. А если кто по пьяни надумает бузить или под забором нечаянно заснёт, того городская стража подберёт, и посадник в пример прочим накажет по закону. Да и кормёж в новгородских корчмах получше. В Масленицу над крышами витает блинный дух, а летом ароматы ягодных квасов. А тут, в Чернигове, из дверей корчмы несёт прелой капустой, подгнившими рыбьими потрохами. Нечистотами смердит за версту. Вопли, бренчание, брань. И всё это в виду храмовых куполов. Твердята придержал коня у дверей корчмы, всматриваясь в распахнутую дверь. Нет, не станет Демьян Твердята в этой смрадной дыре искать ночлега, попытает счастья в княжеских палатах. Вдруг да князь Черниговский Владимир Всеволодович встретит попросту старого товарища? Вдруг да не позабыл их юношескую дружбу, совместные хождения по Днепру, да на Волынь? Эх, давно развела их судьба! Много пережито за годы разлуки. Ныне вышел князь Владимир из отроческих лет, посажен отцом на черниговский стол. Много ратных побед за ним числится. Стал ли гордым? Сделался ли заносчивым? Заразился ли родовым коварством князей Рюрикова рода?

Незнакомца вынесло из дверей корчмы и бросило в серую пыль, под ноги коню Колосу. Умный конь и глазом не моргнул, лишь уши насторожил да слегка присел на задние ноги, точно раздумывая: перескочить ли через внезапное препятствие или постоять на месте, подождать, что дальше будет. Всадник его натянул повод. Велит ждать. Так и быть по сему! Колос замер, раздувая ноздри. Конь и его всадник с изумлением посматривали на распростёртое перед ними тело.

– Жив ли, милый человек? – усмехнулся Твердята.

– Ууууу… – был ответ.

Демьян склонился с седла, ткнул резной рукояткой хлыстика в спину лежащего перед ним человека.

– Святой человек это, – проговорила прохожая торговка.

В высокой кичке и расписном платке она шла по черниговской уличке, неся на локте большое лукошко, полное живыми раками. Баба обошла сторонкой смирного Колоса, перешагнула через распростёртого на земле человека, покачала головой:

– Не тронь его, боярин, не обидь! Это княжий родич, непутёвый Миронег.

Так сказала она и быстро ушла, скрылась за углом дощатой ограды. А Твердята спешился, зашёл в корчму, спросил у человека ковш воды. Человек, невысокий, рыхлый, бабьего вида, поначалу заговорил грубо, но разглядев на Твердяте пояс, набранный из чеканных вызолоченных пластин, а на поясе ножны самоцветными каменьями изукрашенные, подобрел, смахнул со столешницы пыль, предложил хлеб-соль и стойло для коня.

– Воды! – рявкнул Твердята и тотчас получил требуемое.

Твердята черпал воду из ведра и лил её на псивый затылок княжьего родича.

– Смотри не простуди его преподобие, боярин, – бормотал кабацкий служитель. – Это есть Миронег. Всему Чернигову известный человек. Ученый, трезвый, разумный! Переверни-тка его на спину. Вот так! Теперь на морду ему лей. Авось очнётся.

Кабацкий служитель оказался прав. Миронег и вправду очнулся, стоило лишь холодной водице оросить его щеки.

– Пагубная слабость ниспровергла тело моё наземь, – молвил черниговский корифей, утирая бороду рукавом. – Не займёшь ли княжьему родичу деньгу? Выпил я три ковша зелена вина, соснул, а теперь чую – мало мне. Чую – душа добавки требует…

Демьян рассматривал княжеского родича: неказист, плешив, курнос и конопат. Рыжеватая бородёнка побита сединой, одёжка грязновата, во рту половины зубов не хватает. Однако за воротом линялой сорочки Твердята заметил образок Спаса Нерукотворного. Лик исполнен мастерски и навешен на цепь особой, изящной ковки. Словно угадав мысли Твердяты, Миронег тихо проговорил:

– Не принимай во внимание мой неряшливый вид. По сути – я человек многих дарований. Жизнь веду на черниговском посаде приличную, почти праведную. Ко княжескому столу допущен бываю…

– Вот и я желаю до княжьего стола добраться, – проговорил Твердята. – Новгородский купец я, Демьян Твердята. Князя вашего добрый знакомец и старый товарищ.

– Так ступай налево! – Миронег приподнялся, махнул рукой в сторону, туда, где возле цветных луковиц храма посреди большой площади виднелись крутые, увенчанные петухами крыши княжеского подворья.

Твердята оглянулся назад. Там, вздымая серую пыль, двигались волы, шуршали по мелкому камню обода тележных колёс. Тяжело гружённые повозки въезжали на постоялый двор. Волы, чуя скорый отдых, оглашали округу голодным рёвом. Жители Чернигова стояли по обочинам дороги, рассматривая пришельцев. Твердята направил коня в сторону княжеского подворья.

* * *

Объятия его оказались всё так же крепки, всё так же пахло от него конским потом и свежеиспечённым хлебом.

– Так и живёшь в седле? Так и кочуешь с дружиной от войны к войне? – Твердята отступил на шаг, оглядел давнего товарища. – Вот, явился к тебе, лба не перекрестив, рук не омыв, прямо с дороги.

– Дивуюсь на тебя, Твердята, и никак не возьму в толк. То ли вырос ты вверх, то ли вширь раздался, – отозвался князь Владимир. – То ли шапка твоя соболья стала не по голове. Нешто выросла голова-то? Сколько вёсен минуло с нашей последней встречи? Помнишь ли наше житьё на Киеве? Помнишь ли походы на Волынь? Эх, отроками мы были тогда. Юные совсем, а ныне… Я слышал, ты жену схоронил. Правда ли?

Баба подала тёплую воду и чистое рядно. Поливая гостю на руки, поглядывала ласково, пряча улыбку. Князь Черниговский Владимир Всеволодович Мономах смотрел на гостя исподлобья, внимательно, придирчиво. Твердята таким его и помнил смолоду: замкнутым, недоверчивым. Бывало в прежние времена слова от него не добьёшься. А ныне? Говорит! По горнице расхаживает, смотрит пронзительно, словно ждал встречи с давним знакомцем и надобу важную до Твердяты имеет. Неужто обрадовался?

– То правда, – подтвердил Твердята. – И схоронил, и горе слезами омыл. А теперь снова жениться намерен.

– И о том слышал, и о делах твоих торговых в Царьграде. Эх, Дёма! Борзый ты молодец! Рассказам о твоих походах не устаём дивиться. Зачем об этом сказители на пирах не поют? То на Волыни ты, то в приднепровских степях. То в Царьграде, а то и вовсе пропал. Ан нет! Глядь – ты снова на Руси! Куда теперь путь держишь, Твердятушка?

– К наречённой невесте, в Царьград, – просто ответил купец. – Да, наверное, уж и останусь там. Немолод я, на четвёртый десяток года перевалили. Сам видишь – борода забелилась, а всё один.

– Хорош ли Царьград?

– Прекрасен!

– А я смотрю – ты мечом перепоясан. Неужто оставил, забыл любимый свой молот? В прежние времена отец любил вспоминать о чудном твоём оружии, о том, как ты одним ударом колья на полтора локтя в землю заколачивал…

Князь Владимир оживился, глаза его озорно блеснули.

– А помнишь, как ты батькин шалом одним ударом расплющил? Помнишь, как секли тебя потом за это?

– Помню. Как не помнить! Долго потом спина-то саднила!

Долго Владимир Всеволодович слушал рассказ купца о странствиях по чужим землям, по горько-солёной воде – бурной и опасной, с трёх сторон окружённой берегами византийских земель, о прекрасных садах Царьграда, о золотом писанных ликах Святой Софии. Демьян и рассказывал, и по сторонам посматривал. Велика горница княжеского терема. Высоки потолки, да оконца узки. Закатное солнце ещё плескало кровавые отсветы на шелкотканые ковры, а из углов уже сочились сумерки. Тихий отрок принёс огня, зажёг лучины в кованых подставках. Угрюмая прислужница в тёмном платке подала еду: жареных перепёлок, хлеб, мёд, квас. Демьян приметил: князь, как и в стародавние времена, ест помалу, пьёт ещё меньше, молчалив и к присутствию сотрапезников не привык.

– Разве ты вечеряешь один? – осторожно спросил Твердята.

– Устал… мрачно, неспокойно мне, горестно… – тихо отозвался князь. – Одна забота за другой не отставляют мне досуга для добрых мыслей и дел, милых для души. Кругом одна война! Одна забота за другой! Зимой, в лютый мороз, по степям таскались. И в стужу нет покоя от степняков. Весна пришла – новую напасть принесла.

– Что так встревожило тебя, князь Владимир?

– Получаю плохие вести от отца, – Владимир пояснял без охоты. – Князь Всеволод в тревоге. Устье Днепра перекрыто. Хан Угой озорует в низовьях, не даёт торговым людям вывести корабли в Понт^[5], и ты по Днепру не ходи, брат! Эта дверь в Царьград пока закрыта для нас.

– Искусство входить в любые двери, в том числе и в накрепко закрытые, приносит немалый достаток, – усмехнулся Твердята. – Жажду я, светлый княже, снова испытать счастье – выйти на днепровский простор, пройти по плавням! Эх, отпереть бы ту «дверку»! Погонять бы поганого кубарем по степи! Да недосуг. Много у меня товара. Не доставлю в Царьград – многим именитым новгородцам должен останусь…

– …отец покоя мне не даёт. Шлёт гонца за гонцом, – будто не слыша его, продолжал князь Владимир. – Отслужили молебен. Но ответа нет как нет. Надо вести войско к степным границам, к южным рубежам Переславльского княжества.

– Что же, князь Всеволод ждёт набега со стороны степи? – купец старался казаться беспечным. – Разве киевскому князю не пристало воевать с ханами? Разве не одерживал он в прежние годы побед над степняками?

– Тут дело в другом… – князь Владимир жестом выпроводил из горницы челядь и продолжил: – Тут дело в твоём волынском побратиме, Демьян.

– Володька? – Твердята усмехнулся. – Помнится, в бытность мою на Волыни княжич Владимир был непутёвым отроком. Смел слишком, беспечен. Но подлым предателем он стать не мог. Что натворил Володька?

– Я получил от отца весть. Твой побратим снастался с Давыдкой, покойного князя Игоря сынком…

– Помню князь-Давыда… – проговорил Твердята. – Помню на Волыни…

– Давыдка – недалёкий сребролюбец, – лицо черниговского князя скривилось. – Коварный, жадный человек! Опасный!

– Оставь, друже! – Твердята осторожно опустил ладонь Владимиру на плечо. – Зачем так страдать? На что тебе дался Давыдка-сирота?

– Оба жили под надзором дядьки Ярополка, Волынского князя. Оба по весне сбежали. Сбежали подло, пролив кровь сородичей, обманом умыкнув имущество! Где добыли казну? Как смогли утечь? Куда подались?

Князь Владимир заложил крупную ладонь за ворот расшитой шелками свитки. Он мерил горницу тяжёлыми, широкими шагами непривычного в пешей ходьбе человека. Правая ладонь его сжималась, вспоминая рукоять любимого клинка.

– Я так думаю: побежали оба не к литвинам и не к ляхам, – продолжал князь. – А побежали они в степь, ханов баламутить, к новым походам подбивать. Но куда направят бег коней князья без уделов? На чьё имущество покусятся? Ныне отец шлёт меня в полоцкие земли, стать на степных рубежах, ждать набега, если Давыдка и Володарь сумели ханов к набегу подговорить. Не по их ли наущению устье Днепра перекрыли? Если ты намерен к морю по реке сплавляться…

– Нет, князь. Я пойду длинным путем. У меня дела с тмутараканьскими купцами. Там обменяю меха на золото, погружусь на суда – и в Царьград…

– Опасная затея, – князь с сомнением глянул на купца. – Шастает по степи народ разный, до чужого добра жадный. Не ровён час – пограбят или, хуже того, отправят к праотцам…

– Я с дружиной иду, и воевода мой, дядька Каменюка, в половецком плену живал, из плена бежал. Повадки степняков знает. Бог даст, дойдём до Переславля, а там…

– Черниговское войско идёт к Переславлю…

– Значит, по пути нам, друже! – обрадовался Твердята. – Едва ступив за стену, услышал я недобрые слухи. Да если верить в россказни, то лучше вовсе с полатей не слезать! Эх, мне бы только до Тмутаракани добраться! Я должен товар на суда погрузить, а уж там…

– Мне донесли – богат твой караван, – тихо проговорил князь. – Разжился, купец, в дальних странствиях. Заматерел. И невеста-то, наверное, знатного рода?

– Моя Елена – дочь Фомы Агаллиана, владетеля многих виноградников и пашен в северном Египте. Фома родовит, окружён большим семейством. Он жаден, как венецианский жид. Требует от меня богатых даров. И он их получит. Моя Елена того стоит. Она… она…

Князь Владимир, казалось, оживился, глаза блеснули неподдельным интересом.

– Что, красива дочь патрикия? – улыбнулся князь.

– Не только красива, – вздохнул Твердята. – Но и добра, и набожна, и образованна. Порой мечтаю о ней, и как начнет смущать меня лукавый, шепчет речи возмутительные, дескать, не достоин ты, Демьян, такого счастья. Не уместна для тебя столь светлая доброта. И тоска меня настигает, и бежать хочется изо всех сил в Царьград, к Елене. Скорей! Скорей!

– Елена, Елена… – раздумчиво повторял Владимир Всеволодович, словно смакуя имя Твердятовой невесты. – …Царьград, олигархия… Надеешься избегнуть грабежа… Эх, мало нам степняков с их быстрыми конями и арканами, мало нам набегов безудельных сородичей. Ан тут ещё новая напасть объявилась! Худшие бандиты! Язычники, людоеды!

– О чем ты, княже! У страха глаза велики! Да и не к лицу тебе бояться!

– Не к лицу, друже? – князь сник, словно утомил его собственный гнев. – Я поеду на север, к сельцу Соловейкино, с большой дружиной. Там в прошлую седмицу стая волколаков всё село вырезала, а дьяка моего на кол посадили. Надо разобраться что к чему. Там места неровные: всё лога да овражки. Надо всё обыскать, нечистую силу из нор на свет белый извлечь и наказать. А с тобой к переславльским рубежам отправлю малую дружину – сотню копей с воеводою моим Дорофеем. Рекой плыть несподручно. На восход от Переславля неспокойно. Мне донесли: хан Кочка со своей ордой идёт к Ворксле с юго-востока. Надо на закатном берегу реки стать и половцев к городку Воиню не подпустить. Сам же догоню вас позже, когда из черниговских лесов кровожадную нечисть выкурю.

– Быть по сему! – Твердята поднялся со скамьи, отвесил хозяину поясной поклон. – Княгине привет от меня передавай и пожелание…

– Погоди, друже! – черниговский князь выглядел смущённым, отвел взгляд, уставился в чёрное оконце. – Не кланяйся, а сослужи… Я уж сумею отплатить.

– Говори, Владимир Всеволодович! Я рад помочь! За чем дело стало?

– Есть у меня родич дальний. Молодой годами, но старый умом богослов, иконопочитатель. Многим наукам научен, разными языками владеет, женой моей привечаем. Апполинарий Миронег – вот имя сего доброго отрока.

– Отрока? – изумился Твердята.

– Отрока! – подтвердил князь. – Зелен душой мой Миронег, молод, не окреп ещё духом. Потому желаю направить его в Царьград, в риторское училище, дабы постигал там глубину богословских наук и вернулся бы к нам укреплённым большей премудростью. Вижу, сомневаешься в моих словах, Демьян Фомич?

– По пути к тебе встретил я человека, похожего на Миронега. Встретил возле корчмы праздношатающимся…

– Тебе не в тягость будет мой Миронег, – князь возвысил голос и Твердята в тот же миг смирился. – Всем снабжу его. Дам и коня, и денег, и грамоту к царьгородскому патриарху. Забери только его, друже, из Чернигова. И пока не поумнеет назад, на Русь, нипочем не отпускай!

* * *

Посад смотрелся в воды Десны крутыми крышами теремов, тонкой вязью резных подвесов, цветными куполами звонниц.

Площади, поросшие травкой, свежая зелень палисадников, заборы – всё знакомое, виданное и всё чужое совсем. Эх, вовсе другие над этой речкой небеса. Эх, снова увела его беспутная судьба из Новгорода. Снова покинул купец родные стены, на этот раз твёрдо зная, что назад уж больше не вернётся.

Более суток не отпускал от себя купца черниговский князь. Более суток расспрашивал и сам рассказывал, стараясь наскоро наверстать года, проведённые в разлуке, пока наконец не разрешил по городу побродить, на субботнее торжище полюбоваться. Вот и пришёл купец на черниговский посад, ведя золотого жеребца в поводу. В тот час солнце давно уж перевалило за полдень, и чистые июньские небеса изливали на городок свежую синь, щедро сдобренную зноем.

Черниговцы уж и расторговались, и наигрались, и по домам успели разойтись. На базарной площади остались лишь самые упрямые. Возле кузни, под соломенным навесом толпился народец. Там Твердята приметил златогривую кобылу, смиренную Касатку – подарок для Елены. Тут же топтался и боярин Никодим Каменюка, твердятова надёжа, глава его дружины.

– Касатку перековал, – важно заявил Никодим Селиванович. – Скот накормлен и обихожен, люди при деле, товар в сохранности. Когда тронемся к Переславлю?

– Чем скорее – тем лучше! – Твердята слушал речь Каменюки вполуха. Его внимание привлекла площадь на посадском торжище. Высокий шест, украшенный лоскутами разноцветной материи, и женщина под ним. Женщина казалась высокой и тонкой. Она стояла спиной к лесине. Лицо – смуглое, глаза – яркие, блескучие, будто самоцветные камни. Она могла бы называться красавицей, если б не глубокие шрамы, покрывавшие частым орнаментом её щёки и лоб.

– Половецкая княжна? – изумлённо пробормотал Твердята. – Откуда она здесь?

– Господин знаком с обычаями степных жителей? – спросил низенький вертлявый человечек в расшитом яркими узорами полукафтанье. Рукава его одеяния – широкие, отороченные дорогим куньим мехом – казались крылышками, которыми их обладатель то и дело взмахивал. Сам человечек – низкий, юркий – вертелся вокруг Колоса так, словно каждую минуту был готов пуститься в пляс.

– Кто таков? – сурово спросил Каменюка.

– Земятка, – ответило вертлявое существо. – Торговый человек, местный уроженец.

– Работорговлей промышляешь? – хмыкнул Демьян.

– Да какая там торговля! – Земятка скроил плаксивую гримасу. – Который уж день его преподобию бабу в услужение торгую, и никак не сойдемся в цене.

Земятка махнул широким рукавом. На противоположной стороне торжища, в широкой тени навеса для скота, бродил человек в просторной рясе, рыжеволосый, бородатый, нелепый.

– Его преподобие – праведной жизни человек. А имя его… – Земятка понизил голос до шепотка. – …Апполинарий. Не сказать, чтобы совсем дурак, но простоват, никак в толк не возьмёт, что дешевле чем за семь гривен я её не продам. Не могу!

– Апполинарий Миронег? – уточнил Твердята.

– Он! – отозвался Земятка.

– Почто же вы простого смерда священническими почестями одариваете? – возмутился Каменюка. – Разве этот… человек рукоположен?

– Откуда ж мне знать? – смутился Земятка. Торговый человек опустил нос к земле, надвинул шапку пониже, спрятал глаза. – Миронег – родич князя… – пробормотал он.

Твердята рассматривал женщину, а та прикрыла глаза. Видно, в грёзы погрузилась. Твердята не мог отвести взгляда от шали цвета сохлых степных трав и силился угадать, во сколько же кос заплетены её волосы. Вокруг столба, прикованные к его основанию цепями, мотались несколько пленников мужеского пола. Твердяту они не заинтересовали. Навидался купец степняков, наторговался, навоевался. Но женщина! Чем она приманила его?

– Вольно же вам свободных людей в рабов обращать! – рычал Каменюка.

– Зачем надсмехаешься, новгородец? – обиделся Земятка. – Или заколоть их советуешь? Или обратно в степь отпустить? Нет уж! Они и хлебушек ели, и рыбную похлебку – так пусть теперь отработают харчи. А женщина молодая. Ты не смотри на её морду. То не морщины, а рисунки, узоры. Разукрасила себе морду для красоты. Женщина может работать, может скот пасти, может ткать. Не купишь ли, а? Неделю назад за двенадцать гривен её торговал, а теперь за семь уступлю.

– Почему же так упала цена? – оскалился Каменюка. – Нешто товар подпорчен? Нешто дурного нрава баба?

– Где ты видишь бабу, воевода? – насупился Земятка. – Это половецкая княжна!

– Так продай её Миронегу! – посоветовал Каменюка. – То-то я сморю, княжий родич с неё глаз не сводит. Нравится ему половецкая баба. Может и двенадцать, и пятнадцать гривен дать!

– С Миронега и резаны^[6] не получишь, – буркнул Земята. – Который год по черниговским корчмам бесплатно пиво пьёт. Нет у него денег. Одно слово – святой человек.

Святой же человек между тем вознамерился подобраться поближе к невольнице. Бочком, осторожно, с опаской начал он перемещаться из-под скотского навеса к ярмарочному столбу. Женщина стояла неподвижно, не размыкала век. Длинные, тонкие руки её безвольно висели вдоль тела. Легкий ветерок играл полами её шали. Миронег подошёл уж совсем близко, уж растопырил на стороны руки. Неужто обнять пленницу вознамерился? Твердята видел плавный жест её рук, словно птица взмахнула крылами. Желтая шаль слетела с плеч половчанки, обнажила голову, словно сама собой тонкая ткань свилась в тугой, похожий на ладно сплетённую веревку, жгут. Твердята, онемев от изумления, наблюдал, как половецкая княжна одним метким ударом валит княжьего родича наземь, как спелёнывает его своею жёлтой шалью, как лупит нещадно невесть откуда взятой нагайкой. Ах, как проворно она двигалась, будто танцевала! Ах, как блистали вплетённые в её косы монеты!

– А косы у неё две, – проговорил Твердята, направляя Колоса в сторону схватки.

– Довольно, Тат! Перестань! – лепетал княжий родич.

Миронег валялся на стоптанной траве, не думая сопротивляться. На бледных устах его покоилась блаженная улыбка. Пленница стояла над ним, сжимая в руке короткую плеть из воловьих жил. Яркая одежда её была густо расшита шелками, грудь и запястья её украшали ряды разноцветных бус и браслетов. У Твердяты зарябило в глазах. Ах, чем же так сладко пахнет от неё? Свежескошенными травами? Первым мёдом? Майским цветением?

– Эй, купец! – стонал Миронег. – Купи половецкую бабу! Христом Богом молю, купи! Ах, если б обладал я, грешный, двунадесятью гривнами! Разве не отдал бы я последнее мироеду Земятке?!

– Двунадесятью? – возопил подоспевший Земятка. – Две седмицы минули, как привёл Дорофей треклятую бабу на Чернигов! Две седмицы минули, как достойнейший воевода мне её втридорога сплавил! Две седмицы баба эта с моею челядью воюет! Сколько казны я на неё извел! Всё-то ей не в пору! И то не так, и это не эдак. Две седмицы ты, Апполинарий, на торжище топчешься. И я сразу тебе сказал и ещё раз повторю: семь гривен ей цена! Какие там двунадесять! Божий ты человек, но так врать, так врать!

– Купи-и-и! – простонал Миронег, закатывая глаза. – Купи бабу, новгородец! У стремени твоего шагать стану до самого Царьграда, портки твои стирать стану, молить за тебя Господа каждый день стану! Купи же бабу! Купи! Хррр…

Твердята спешился, склонился над княжьим родичем. А Миронег уже спал, усердно выдыхая перегарный смрад.

Что ж поделать? Достал Твердята из кошеля семь гривен да и подал их Земятке.

– Ещё одну давай, – вякнул черниговский торгаш. – Видишь, божьего человека баба помяла. Теперь мне штраф десятнику платить. Ещё одну гривну давай!

Твердята не видел замаха. Однако плеть из воловьих жил звонко полоснула Земяткину рожу. Беличья шапка упала наземь, а поперек Земяткина сморщенного лба расцвел алый рубец. Твердята схватил женщину в охапку, что есть силы прижал её руки к бокам. Она оказалась твёрдой и гибкой, как та плеть, которую сжимала её рука. Твердята чуял: не составит ей особого труда вывернуться и из его каменных объятий. Переполосует и его, Твердяту, и вдоль, и поперёк.

– Довольно! – прошептал купец, склоняясь к её уху. – Не надо больше сечь этих дурней. Довольно!

– Ещё одну! – Земятка, пряча глаза, так и стоял с протянутой рукой.

– Расплатись с ним, Никодимушка! – повелел Твердята, усаживая женщину в седло.

Колос степенно шагал по уличкам черниговского посада, торжественно нёс на себе красивую пару, важно кивал златогривой головой встречным молодухам и мужикам. А Твердята рассматривал причудливое переплетение прядей в косах пленницы. Нет, никогда доселе не видел он таких волос. Все оттенки от тёмно-гнедого до блестящего вороного были в них. Кое-где проскакивали и серебряные пряди, будто в косы вплели нитки мелкого речного жемчуга.

– Кто ты? – спросил Демьян у женщины.

Она обернулась, глянула на него фиалковыми строгими очами. Голос её, низкий и гулкий, оказался подобен звону дальнего набата.

– Моё имя – Тат, – проговорила она. – Тат из племени Шара. Ты отдал за меня выкуп, витязь. Теперь я стану тебе служить.

* * *

Они вышли из Чернигова пятничным утром, двинулись навстречу восходящему солнцу, оставив за спиной большую реку, пристань, судна со спущенными парусами.

Твердята мечтал снова увидеть Днепр, услышать, как хлопает парус на ветру, как плещет растревоженная ударами вёсел вода. Страсть, как хотелось разогнать кровь молодецкой работой, видеть проплывающие мимо берега с редкими дымками деревень, смотреть, как нос ладьи разрезает заросли белых и жёлтых кувшинок, тихими ночами слушать, как плещет в заводях крупная рыба. Желалось ещё хоть однажды пройти днепровские плавни, вспомнить вкус тамошних диких вишен, вдохнуть пропахший сосновой хвоей воздух, быть ослеплённым сверканием белого песка на отмелях. А потом, когда ладьи выйдут на морской простор, встать на палубе в полный рост и чувствовать, чувствовать ногами, как могучая волна поднимает ладью, как несёт её плавно вверх и вниз, будто мать укачивает младенца. Грезил он, как войдёт в пролив, как увидит золотые купола и сады Царьграда, как падёт перед ним на дно пролива чугунная цепь, и город городов широко распахнёт перед ним свои ворота.

Но путь по Днепру закрыт, Царьград далёк, а ему не пристало вязнуть в грёзах. Отвагою и трезвым расчётом добро умножается. Твёрдою волей цели достигаются. Нет пути на светлый Днепр, да и быть по сему! На сей раз его удел – вести караван дикими степями.

Долго думал он и рассчитывал, снаряжая караван. Придирчиво выбирал возчиков и стражу. Щедрою рукой оплатил преданность и отвагу караванщиков. Каждый из них – воин, проверенный в кровавых стычках. Честность каждого многократно удостоверена делами, но всё же, всё же… Они пошли в обход обычного пути. Новгородские товарищи-купцы, провожая Твердяту в дальний путь, посмеивались в бороды, качали головами, бесшабашным храбрецом именовали – обида небольшая, терпимая. Но ведь и сам-то думал о себе по-разному. Виданное ли дело! Вложить всё состояние и повезти товар в обход обычных караванных путей. Да не обезумел ли Твердята? Не потерял ли голову из-за любви к царьградской деве? Разве не нашлось бы для него в Великом Новгороде достойной невесты? Потащился с большой казной, с грузом драгоценного меха за тридевять земель! Надеется на всегдашнюю свою удачу, на боевую выучку рассчитывает, на дружбу крепкую с Рюриковичами. Морщились богатые новгородцы, бороды жевали, но многие в дело вложились. Да и как не вложиться? Не Твердята ли трижды в греческие земли по варяжскому пути ходил? Не он ли договаривался с половецкими ханами? Не он ли разумел всякий язык, на котором только изъясняется человеческая тварь? Не Демьян ли Фомич плавал по морям тёплым и холодным, бурным и спокойным, проходил через проливы, прожил зиму в плену на диком острове, на краю ойкумены? И всё-то ему во благо! И отовсюду-то он возвращался в Новгород с прибытком! Кто знает, может, и сумеет он наладить торговлишку с южным краем земель, с неведомым новгородцам русским княжеством Тмутаракань.

Так припоминал Демьян Твердята новгородские дела, рассуждения хитроумных, оборотистых товарищей и радовалось его сердце, и волновалось, предчувствуя новую жизнь. А караван вился змеёй, повторяя русло малохоженой, полузаросшей дороги. Давно уж остался позади город Чернигов на берегу мирной Десны. Путь каравана пересекали другие речки. Переправы вброд или на плотах. И снова путь с холма на холм, вверх или под гору, лугом, полем, лесом, в сушь, под моросью и в ливень.

* * *

Колос, плавно переходя с ровной рыси на галоп, носил его по обочине лесной дороги из конца в начало каравана и обратно. С утра, ещё до света посылал Твердята вперед разведчиков. Снова и снова возвращались они с той же вестью: путь впереди чист. Смерды в близлежащих деревнях пасут скот и косят травы. Жито не заколосилось, время страды не настало. Всё спокойно.

Тат неотступно следовала за ним, умолила отдать ей на время подарок Елены – нежную Касатку. Ах, как понравилась новая всадница кобылке! Как ластилась к Тат Касатка, повиновалась без прекословий. Изящно изгибая стройную шею, Касатка борзо перебирала тонкими ногами. Пыталась приноровиться к поступи Колоса. Твердята чуял внимательный взгляд Тат и тяготился её вниманием, искал повод отослать половчанку в хвост обоза, туда, где в крытых войлоком кибитках ехали жены возчиков-муромчан. Но стоило лишь Твердяте обернуться, Тат опускала взгляд, укутывалась плотнее в свою шаль цвета сохлой травы, склонялась к шее Касатки, заговаривала с кем-нибудь из возчиков своим низким, похожим на отдалённый звон набата, голосом.

Ах, сколько разных полезных в дороге премудростей знала дочь степей! Она врачевала мелкие раны и ссадины так искусно, что уже на третий день пути не знала отбоя от болящих обозников. Тот руку поранил топором, другого вдруг стала беспокоить давняя рана, у третьего конь загрустил, четвёртого по ночам преследуют видения антихриста. Тат смотрела на них равнодушными фиалковыми очами, прикладывала к больным местам сухие, мозолистые ладони, шептала невнятное, почти не размыкая губ. Шрамы делали её лицо похожим на лик древнего изваяния – хозяйки капища, затерянного в дебрях Муромы. Движения её были расчетливы и точны, зрение остро, слух чуток, тело неутомимо. Тат, с утра сев в седло, не сходила с него до сумерек, когда караван останавливался на ночной отдых. Тогда Тат варила зелья и играла на дудке. Кроме нагайки, плетённой из выделанных особым способом воловьих жил, было у половчанки и иное достояние – тонкая длинная дудочка, вырезанная из корня заморского древа. Тат с превеликим мастерством извлекала из куска твёрдой деревяшки чарующие звуки. Десятник черниговского войска Ипатий Горюшок наловчился подпевать дудке. Да слова выбирал тягучие, жалостные – всё о войне да о разлуке, да о жизни постылой в плену на чужой стороне. Заслышав звуки дудки и горюшково пение, кони поводили острыми ушами, раздували ноздри, неловко переставляя стреноженные ноги, перемещались поближе к Тат. Взмыкивали в такт мелодии печальные волы. Даже овцы, прибранные в недальнем селе и приуготовленные на убой, переставали жевать подножный корм свой и уставляли на Тат бессмысленные очи. Да, Тат умела так ловко обращаться со скотиной, что велеречивый Апполинарий Миронег стал величать её «повелительницей стад».

Так уж повелось у них: Тат следовала за Твердятой, Миронег следовал за Тат. Ох, и тяжко приходилось порой любимому родичу черниговского князя! Его ленивый одр никак не хотел поспевать за резвой Касаткой, боялся мерин и ревности свирепого Колоса, кусавшего его за бока и за шею. Опасливый мерин норовил унести престарелого отрока в сторону от Твердяты туда, где на возах с провизией в мешках и корзинах хранились брюква и репа. Стоило лишь Миронегу задремать в седле, глядь – Тат след простыл, а черниговский одр уж протискивает седую морду между прутьями, пытаясь достать из корзины заветное лакомство. Миронег же, совокупно и всуе поминая и небесное воинство, и прихвостней сатаны, гнал его по заросшим муравой обочинам из конца в начало каравана и обратно с одним лишь стремлением: найти Тат и следовать за ней. Миронег взывал:

– О, прекрасная дева! Взнуздай и меня, выгони на пастбище твоих нег! Осчастливь! Готов твой грешный раб Апполинарий восхрапеть под тобою конем ретивым! Стань же, о, дева степей, моею всадницей! Воссядь на меня! Сожми гладкими ляжками своими мои бренные бока! Желаю ощутить каждой костью своею, каждой частицей греховной плоти, наслаждение быть тобою попранным!

– Уэкын шиоф! Уэкын мэзы, Аппо! – резко отвечала Тат, едва заслышав его голос. – Узэзыгъэзэщырэ!

Миронег жалобно пялился на Твердяту, неизменно находившегося неподалеку от Тат.

– Я знаю греческий и латынь, – бормотал едва слышно близкий родич черниговского князя, – на арамейском языке могу читать… Но речь этой женщины недоступна для моего понимания!

– Она посылает тебя в степь и в лес, – усмехался Твердята и, склонившись с седла, добавил так, чтобы посторонний не мог расслышать:

– Дева говорит, дескать, надоел. Отстань!

– Ну и я зык! – огорчался Миронег. – Собачий брех для русского уха куда как благозвучней!

Бывало так, что и Коменюка раздвигал бороду в ехидной усмешке, скалил крупные зубы:

– Слышь-ка, Демьян Фомич? Черниговский святоша словесно изголяется. Речь потоком льется. И вроде хвалы половчанке поет, и вроде бранных слов не употребляет, но есть в его речах похабный смысл!

Черниговский же воевода, Дорофей Брячиславич, неизменно оборонял богослова от новгородской напраслины, возвышал голос так, что всякий мог внимать его мнению.

– Нет похабства ни в словах Миронега, ни в его намерениях! – говаривал боярин Дорофей. – Старец Апполинарий – святой жизни человек. Даже в те времена, когда разум его замутнен зелёным вином, душа и намерения его всё равно чисты!

* * *

Начальствующие над дружинами не поладили друг с другом с самого первого дня – с того момента, когда стремянной холоп черниговского воеводы Дорофея Брячиславича не подал новгородскому боярину Каменюке воду. Это случилось в жаркую пору на половине пути между Черниговом и Переславлем.

– Не хозяин ты мне, – буркнул подлый смерд. – Не начальствующий. У тебя вон челяди не считано. Посылай своих за надобой или сам с коня сходи.

С тем и убежал к недальней речке. Каменюка с коня сошёл, скинул на руки припоздавшим холопьям кольчугу, внимательным хозяйским оком проследил за тем, как коня его обиходили, как караванные телеги установили своим обычным порядком – в круг, и отправился к реке. Следом за ним шествовал с чистым исподним наготове его доверенный холоп Игнашка Виклина да Твердятин слуга, дальний родич покойной жены, Грошута. Оба вели в поводу двух хороших хозяйских коней: огромного гнедого Воя и златогривого буйного Колоса.

Хорошо вечерком, после утомительного дня, проведённого в седле, окунуть усталое тело в прохладные, осенённые зеленью ив воды. Хорошо посидеть на бережку в покое и тишине, посматривая, как снует по-над илистым дном мелкая рыбёшка. Хорошо и человеку, и коню приятно. Стоят Вой и Колос в реке. Гривы в воде полощут, всхрапывают, наслаждаются. Над гладью вод золотые стрекозы туда-сюда проносятся, соловьи трели выводят. Благодать!

Так сидел боярин Никодим на бережку, конями любовался, покой вкушал. Глядь, а из воды оскорбитель его, черниговский холоп мордку высовывает. Доволен, чист телом, беспечен, лыбится, на берег лезет настырная тварь, будто бес из преисподней. Знатного новгородца и не замечает вовсе.

– Ах, ти! – вскинулся воевода.

– Чего? – отозвался холоп. – Чего тебе, дядя? Отвороти рыло. Не хочу, чтобы купеческий конюший на наготу мою пялился. Стыдно мне!

– Это я-то конюший? Вот я сейчас тебя взнуздаю!

С этими словами Никодим подскочил и не убоялся же подол рубахи замочить, изловил черниговского холопа, ухватил за загривок и давай кунать башкой в воду, приговаривая:

– Чуешь? Сладка водичка! Холодна водичка! Пей, тварь божья! Упейся, хам!

Черниговский холоп поначалу сопротивлялся, пускал пузыри да дрыгал ногами, но быстро затих.

– Нешто утопил христианскую душу? – осторожно заметил преданный Игнашка. – Вынь его морду-то из воды. Пусть вдохнет, не то…

И Каменюка вынул голову наглеца из воды.

Дав подданному черниговского воеводы продышаться, Каменюка велел Игнашке принести прут потолще. На истошный вопль холопа сбежалось разомлевшее от жары воинство. Резво бежали, наскоро озлобились. Кто пустыми древками махал, кто оглоблей, а черниговский воевода Дорофей Брячиславич успел из торока боевую булаву выхватить. Драка, шум, вой! Впопыхах бока друг дружке намяли, а кое-кого отменно в воде выполоскали. Колос на славу порезвился: и копытами дерущихся пинал, и рвал зубами с плеч рубахи, и толкался крутыми боками. Особо, по случаю, досталось от коня боярину Дорофею Брячиславичу. Злая скотина загнала главу черниговского воинства в воду по самую шею да и не выпускала до той поры, пока сам Твердята на берег не явился, верного своего друга за узду не ухватил да к порядку не призвал. Долго и с немалыми хлопотами извлекало черниговское воинство своего воеводу из реки. Увяз Дорофей Брячиславич в придонной тине. Да так увяз, что боевую булаву потерял, а сам едва не потоп. Новгородцы черниговским уроженцам воеводу выручать помогали, но и глумиться не забывали. Так и вылез Дорофей Брячиславич на берег безвестной речки, в жару до костей продрогший, в жидкой грязи изгвазданный, багровый от злых насмешек новгородцев.

– Хорошо же черниговское воинство! – рычал Никодим Каменюка. – Один борзый конь едва всех не перетопил с воеводой во главе. Горе-вояки! Черниговские михрютки!

С того дня завелась между новгородцем Никодимом Каменюкой и черниговским воеводой Дорофеем Брячиславичем сильная нелюбовь, долгая, длиной до самой смерти.

* * *

Караван двигался по полям и лесам, по окраинам Черниговской земли к окраинам земли Переславльской. Эх, темны в этих местах дубравы! Никак не одержат хлебопашцы окончательной победы над деревами. Сколько ни жги, сколько ни своди, ан пройдёт три зимы: глядь – и лес снова вырастает. Сначала бёрезки и осинки корешками за жизнь цепляются, а уж из-под их полога лезут ели да сосны. Стоит лишь немного зазеваться хлебопашцу, и вот он лес, снова вырос!

Караван идёт, оставляя назади деревеньки, сельца и придорожные корчмы. Изо дня в день слышит Твердята мелодии Тат, сложным узором вьются они по-над дорогой. Изо дня в день видит Твердята престарелого отрока Миронега, не взявшего с собой в дорогу никаких припасов, а набившего торокá одними лишь свитками. На границе Черниговской и Переславльской земель, в диких, поросших густым лесом местах пошел караван узкой лесной дорожной. И день идёт, и второй, и третий. Колёса телег о толстые корни запинаются, колючие кусты путников за одежды цепляют.

– Эх, не в ту сторону Владимир Мономах подался, – приговаривал Каменюка. – Вот они, глухие урочища, для волколачьего промысла пригодные. Вот, где хорошо прятаться, натворив злых дел!

Твердята смотрел по сторонам. Может статься, и прав Каменюка – старый караванщик! Темна вокруг дубрава. Стволы древесные частоколом, кроны в вышине смыкаются, свет дневной под себя не пропускают. Полумрак в лесу вечный, словно нет иного времени на свете, кроме смутных сумерек. А в сумерках какая жизнь? В густом подлеске, скрытые переплетением ветвей бузины и бересклета бродят странные существа. Неужто правду бают в Чернигове? Неужто волколаки снова завелись в этих местах? Странно в сумерках человеку, неспокойно. Мутится разум, слепнут очи. Чудятся человеку всякие напасти, и призывает он ангелов Господних на подмогу, а те будто и не слышат. Неужто сами сумеречным сном забылись? Уснуло доброе, дало дорогу злому. Шастает зло по дубраве, смотрит из кустов на проезжую дорогу, примечает беспечных или заносчивых в отваге, или тех, которые в подпитии. Выманивает, разлучает с товарищами-попутчиками и жрёт.

Идёт по лесной дороге Твердятин караван. Волы тянут гружёные телеги. По обоим сторонам воинский конвой: лучники, копейщики. Каждый верхом на хорошем коне, каждый в поводу заводного коня ведёт. Сняли с телег броню и оружие, в полную готовность к бою облеклись. Стерегутся! Утреннее солнце не шибко печет, можно и кольчугу на теле стерпеть. Можно и тяжкий шлем на лоб надвинуть. В середине каравана, верхом на пегом мерине, еле тащится Апполинарий Миронег, черниговский уроженец, родич князя, многие языки познавший ученый-богослов.

Скучно Миронегу, глазеет он по сторонам и ничего не зрит, кроме зелёных листов да коричневых ветвей. И ничего не слышит Миронег, кроме птичьего щебета да скрипа колесного, да конского храпа, да бряцанья сбруи. А Миронегу хочется картин живописных и звуков гармонических. Чтобы к заутрене и к вечере – звон колокольный, чтобы яркие девичьи платки и неистовые пляски. Бывало, на Чернигове сядет Миронег под забором. А внутри него уже полтора ковша зелена вина. А внутри него, как в хорошо истопленной бане, так жаром всё и пышет. А перед ним, в сполохах костра яркие подолы так и вертятся. Ленты, расписные кички, блестящие глаза – молодухи, девки! В такие вечера забывал Миронег и молитвы, и обыденную речь, и, тем более, брань. И бродил Миронег по узким уличкам черниговского посада до самой зари, предаваясь мечтам. Слушал милые голоса земляков, слёзно умолявшие его петь потише. Только под утро если не Мирониха, то Феоктиста уж непременно завлекала его к себе. Или, на худой конец, привратный страж, кланяясь в пояс, приглашал скоротать остаток ночи в коморке, под башней.

А ныне жёсткое село под задом. Купец тут – всему голова. И прозвище его Твердята, и сам он твёрдый, и десница его тяжела, будто палица. Как зыркнет ястребиным оком – так Миронегова душа в опорки прячется. Ни зелена вина, ни плясок тебе, ни игрищ, ни колокольного звона. Эвон сколько лишений, и всё ради того, чтобы купола Святой Софии царьгородской узреть. Да где они, те купола! За синем морем. А где стены родимого Чернигова? Бог весть! Кругом дремучий лес. Ни дороги уж не видать, ни колёсного скрипа не слыхать. Только ветер кронами шуршит. В жизни своей Миронегушка так далеко от дома не утекал. Спал либо у доброй бабы под боком, либо в собственной постели. А если и доводилось ночевать под звездами, то всегда тот забор наутро хорошо знакомым оказывался. А сны! Какие сны увидит путник, трясясь на спине непутёвой клячи! Эх, сейчас бы вина ковш! Но страшнее жажды тумаки сурового Твердяты. Утром чуть свет поднимает, сухой краюхой кормит, простой водой поит, в седло суёт. Сам рыбку только ввечеру вкушает, а зелена вина и вовсе ни-ни. Странное дело, как от столь скудной пищи сила в его плечах не иссякает? Как труды столь тяжкие выносит? И ведь весел! И ведь счастлив!

– Эх, с-с-сабака! – прошептал в досаде Миронег.

– Не собака, не лаюсь, – был ответ. – Лис моё имя. Лис Лисович, Пень Пенькович. А ты, паря, нешто от каравана отбился? Что там, в караване: кони, говяды, дружина?

Отверз Миронег глаза и узрел прямо перед собой лик страшный, бородатый, одноглазый, взрыкивающий.

– Кто ты? Человек или волк лесной?

– Лисица я, – отвечала борода, ехидно скалясь. – Слезай с кобылы, обормот. А ну!

Сильные руки выдернули Миронега из стремян. Упал Миронег, больно хребтом о шершавый ствол ударился. И потащило Миронега по земле, повлекло дальше в чащобу. Хотел Миронег на помощь призвать товарищей, но сунули ему в рот смоляную деревяшку. Ох, и горька ж древесная смола! Ох, и жёстки коренья вековых дерев! Ай, остры сучки!

– Молчи, руками не маши, телеух!

Глас это человечий или рык звериный? Ах, как больно сучья в бока вонзаются! А рожи-то у лесных жителей! А зипуны-то из звериных шкур пошиты! Хотел Миронег осенить себя крестным знамением, но и этого совершить не смог. Скрутили его, связали похитители. Примотали руци к бокам, влекут на смерть! Изловчился Миронег, напрягся, вытолкнул деревяшку изо рта языком, харкнул в небо криком истошным:

– Грабёж! Спасите! Режут! Тат!

* * *

Караван идёт через земли обжитые, жизнь идёт от чрева матери к могильному чреву, солнечный диск идёт по небосклону с восхода на закат. Листья падубов шелестят над головами караванщиков, или солнце палит нещадно, когда тащится караван от одной опушки до другой, через широкие поля. Ах, как прекрасны пажити и рощи в начале лета! Свежая зелень дружно колосящейся озими радует глаз. Головные повозки каравана, послушно следуя за литым крупом Никодимова коня, уже втянулись под полог вековой дубравы, в то время как охвостье ещё пылит по полевой стезе. Пыль, воловий мык, колёсный скрип, пропитанные потом рубахи. За караваном следует черниговская дружина. Летний зной заставил латников сложить доспехи на обозные телеги. Размякло воинство, дремлет в седлах. Замыкает шествие воевода Дорофей. Златогривый Колос носит своего всадника из начала каравана в конец, а из конца снова в начало.

– Эй, Каменюка! Всё ли ладно, старинушка? – кричит Твердята в голове каравана.

– Всё ладно! – отвечает новгородский воевода.

– Эй, Дорофей Иоаннович! Всё ли ладно? – ревет Демьян Фомич, возвращаясь к последним телегам обоза.

– Ладно! Отставших нет! – откликается черниговский боярин.

И снова скачет Твердята к голове каравана. Жарко всаднику, жарко коню. Скучен путь по мирным пажитям и давно уж, с самого утра, не видел Твердята Тат. Чем занята? Где-то запропала? Почему отстала, вдруг ли? Ах, вот и она! Вот её шаль цвета сохлых трав мелькает в густой тени дерев. Но зачем дева спешилась? Зачем медленно идёт, зачем крадётся вдоль лесной опушки? Зачем взяла в руки лук? Нешто надеется оленёнка подстрелить? Или узрела в густом подлеске неосторожных птенцов перепёлки?

Внезапно Тат обернулась к нему, глянула пронзительно фиалковыми очами.

– Аппо! – проговорила она, указывая в лесную чащу. – Аппо сгинул в чаще. Его забрали злые люди.

Твердята окинул взглядом вереницу повозок. Заслышав грозные его окрик, затрепетали на дубах листочки:

– Апполинария не вижу. Где Миронег? Эй, паря!

Колос сам знает, куда нести своего всадника. Вот она, головная телега, крытая рогожами. Там в мешках пересыпаны полынным семенем связки отменно выделанных соболиных шкур. Вот смурной возница – уроженец муромы. Вот его пегие кони, тяжёлые на ногу, но выносливые. Здесь, неподалеку с утра трюхал пегий мерин, с родичем Владимира Всеволодовича на спине. С утра трюхал, а ныне – будто волки съели.

– Где Миронег? – сурово спросил Твердята.

– Да тут он! – отозвался Каменюка, оборачиваясь. – Был! Куда же делся? Эй, Грошутка! Не видал ли Апполинария?

– Останавливай караван! Гей, Голик! Чай заснул, мурома! Сто-о-ой! Тат!

Тат шла к ним от леса, держа в вытянутой руке, на отлёте клок рыжеватых, побитых сединой волос.

– Видать, кто-то сдёрнул со старцевой башки волосья, – уныло пробормотал муромчанин Голик.

Тат, ни слова ни говоря, достала из котомки гнутый, кованый обруч. Твердята поначалу принял находку половчанки за обычную гривну – девичье украшение. Однако вместо обычного медного диска с чеканным ликом солнца или птахи, или вскинувшего морду скакуна, на обруч было нанизано изваяние странного пузатого, кривомордого существа – неказистый кусок обожжённой глины, сатанинский амулет. Тат невозмутимо поднесла находки к самому лицу Твердяты.

– Смотри, Деян! Понюхай! Они пахнут кровью и человечьим пометом! – прошипела она. – Аппо пропал. Его унесли демоны леса.

Караванщики из-за спины Твердяты рассматривали странные находки.

– Гляди-ка, дядя! – бормотал Грошутка-новгородец, истово крестясь. – Не дьявольские ли плутни? Смотри!

– Нечего смотреть! – взревел подоспевший Дорофей, воевода черниговский. – Надо вызволять святого человека.

– Я поведу, – сказала Тат. – Идите след в след. Самбырэу, тынчэу, рэхьатэу. Пшы!

– Она просит ступать тихо, не шуметь. С нами пойдут десять человек, – перевёл Твердята. – Остальным – стеречь караван!

– Экий срам! – воевода Дорофей досадливо сплюнул. – Над нами начальствует половецкая баба, рабыня!

– А как же твой земляк, божий человек? – ехидно поинтересовался Твердята. – Нешто оставишь его на съедение нетопырям? Всем молчать! Вшей не гонять, носами не сопеть!

* * *

Демьян осторожно раздвинул ветви густого подлеска. Жёлтая шаль Тат мелькала между стволов. Твердята поспешил следом. Под кронами дубов царила полная тишина – ни птичьего щебета, ни звериной возни. Твердята нагнал Тат, отстегнул от поясного ремня булаву. Половчанка обернулась, глянула на его оружие, шепнула с усмешкой:

– Лучше найди дубину подлиннее… Они там, впереди, прячутся, боятся нас…

Послышался едва различимый шелест, это воевода Дорофей извлёк меч из ножен.

Твердята прикидывал расстояние. Они прошли не менее тысячи саженей, углубляясь в лесную чащу. Подлесок вокруг них стал таким густым, что дружинникам воеводы Дорофея пришлось тупить мечи, иссекая ветви жимолости и орешника. Тат же шла впереди команды, неслышно ступая по бурелому. Колючие ветви были ей не помеха, она струилась, текла, подобно воде, пропуская лес через себя, будто вовсе не имела плоти. Она держала перед собой изготовленный для стрельбы лук. Твердята неотрывно смотрел на её грубые, сухие пальцы. Ах, как умело она наложила стрелу, как тверда была её осанка, как цепок взгляд опытной охотницы!

– Верно Тат хорошая охотница, – проговорил задумчиво Твердята.

– Однажды на привале она умыкнула у меня лук, – подтвердил один из обозных возниц, шедших позади Твердяты. – Ушла в лес и до ночи её нет как нет. Однако к полуночи вернулась с добычей. Другой раз, помнишь ли, хозяин, весь день пропадала? Так вернулась с полным кузовом грибов и кореньев… И как только караван нагнала? Много воли ей дали, и поделом…

Тут половчанка обернулась, глянула на болтливого возчика строго и приложила палец к губам.

Наконец отряд вышел на поляну. Косые лучи солнца освещали избушку, сложенную из поросших мхом брёвен. Дерновая кровля съехала на сторону, в открывшуюся дыру струился легкий дымок. Трава на поляне вокруг избушки оказалась примята, а местами вытоптана до земли. Возле кромки леса чернело округлое пятно. Твердята направился было туда, надеясь осмотреть кострище, но чуть не провалился в яму, до краёв заполненную хорошо обглоданными костями. Кости звякнули под его ногой, подались. Купец отпрянул, прислушался. Всё вокруг казалось пусто и тихо. Дорофей Брячиславич подал знак, и двое черниговских дружинников изготовились к стрельбе, навели острия стрел на подёрнутую мхом, дощатую дверь избушки. Тат приблизилась к яме. Останки, наполнявшие углубление в земле, были чисто обглоданы, выбелены солнцем и дождями.

– Кости-то старые… – пробормотал Твердята. – Только вот не разберу: волчьи, собачьи… Странно! Нешто хозяева хижины не нашли в этих местах лучшей пищи, нежели жилистая волчатина?

– Волчатину нельзя вкушать, не проварив её как следует, – проговорил всё тот же словоохотливый караванщик. – Да и не человечья эта еда. Волк – не дичь, он сам охотник и…

Тат, присев на корточки, принялась перебирать кости. Лук с наложенной на тетиву стрелой она положила рядом на траву. Тат быстро нашла искомое, извлекла из-под груды выбеленных солнцем костей одну, приложила к руке. Твердята следил за ней, а она снова принялась рыться в костях до тех пор, пока не извлекла ещё несколько косточек.

– …а головы они закапывают, – проговорила Тат поднимаясь на ноги.

– Ты утверждаешь, что это человечьи кости? – первым догадался воевода Дорофей.

Тат, не отвечая ни слова, снова наложила стрелу на тетиву и направилась к избушке. Дорофей, дружинники и караванщики последовали за ней.

– Надо разнести дьявольское гнездо на щепы и поджечь, чтобы неповадно стало… – распоряжался черниговский воевода, а дружинники, половчее перехватив секиры, принялись крушить ветхое сооружение.

Тат приоткрыла дверь и проскользнула под низкую притолоку. Твердята не последовал за ней, увлекся, помогая новгородцам стаскивать крышу со стен. Дорофей же Брячиславич отправился вдоль кромки леса высматривать следы в истоптанной траве. Он двигался медленно, ворчал неразборчиво себе под нос, прикидывал. Стрела угодила в его кожаный, обшитый металлическими бляхами нагрудник. Дорофей поначалу остолбенел, а потом, зычно взревев, выдернул стрелу. Ответом на его рёв стала туча стрел, большинство из которых угодила в занимающуюся пламенем кровлю избушки. Над поляной повисло дымное облако. Твердята видел, как за ним, на опушке, мечутся огромные тени. А дружинники уже бежали туда, разматывая веревки в надежде изловить невидимых стрелков. Им навстречу из дыма вылетали стрелы.

– Что за напасть! – зарычал Твердята. – Кому придёт на ум выпускать стрелы, не видя цели? Где же родич князя?! Где Миронег?!

Дверь хижины со стуком отворилась и Тат выволокла на свежий воздух Апполинария Миронега. Божий человек был едва жив. Он стонал, орошая поредевшую, слипшуюся кровавыми колтунами бороду потоками слез и растирая посиневшие запястья. Вооруженные секирами, караванщики Демьяна метались под кронами дерев, по краю поляны, пытаясь разыскать невидимых стрелков. Лучники черниговской дружины выпустили несколько стрел наугад, но остановились, повинуясь приказанию воеводы не тратить попусту стрелы. Тат прислонила обезумевшего от страха Миронега к бревенчатой стене. Половчанка зачем-то, так некстати, достала свою свирель, облизала губы и несколько раз дунула в неё, извлекая странный прерывистый звук, пронзительный, похожий на зов неведомой птицы.

– Уа-а! – отвечая зову дудки, заголосила опушка. – Не рвите бороду! Пощада! Пощада!

Твердята обернулся. На краю поляны завязалась нешуточная схватка. Воевода Дорофей со товарищи сумели отыскать и извлечь из зарослей бузины полуголое, до глаз заросшее бородой существо. Лесной житель был облачен в полуистлевший балахон, короткие штаны, пошитые из волчьих шкур и волчью же шапку. В руках он держал большой лук, за плечами его болтался колчан, изготовленный из дурно выделанной кожи.

– Вот он, волколак-то! – рычал Дорофей Брячиславич. – Напрасно Владимир Всеволодович на север от Чернигова подался! Тут они, волколаки-то!

Пленник вырывался, норовя покусать обидчиков, дрыгал тощими ногами, вертел головой, звонко клацал челюстями. Наверное, и вправду сродни он волкам, не иначе.

– Ую-ю-ю! – выл он. – Ар-р-рац! Ар-р-рац!

Тат продолжала извлекать отрывистые звуки из своей свирели, а Дорофей изловчился да и хряснул пленника по макушке кованою рукоятью кинжала. Тот обмяк, затих, подхваченный под мышки одним из дружинников.

– У-у-у! И дух от него звериный! – фыркнул черниговский воевода. – Словно из норы барсучьей смердит!

Поначалу птица парила, зависала в небе над поляной, бросая вытянутую крестообразную тень на траву. Потом, когда свирелька Тат издала особенно протяжный, жалостливый стон, птица стала медленно снижаться. Это был серо-крапчатый сокол. Большой, красивый, с жёлтым клювом и желтыми же когтистыми лапами. Он расселся на коньке тлеющей крыши. Казалось, и сизый дым ему нипочем, и вопли людей, и проносящиеся время от времени стрелы. Между тем Тат уже спрятала свирель в складках своей одежды, скрутила шаль жгутом и обмотала её вокруг талии. Оглушительно треща крылами, сокол поднялся в воздух и исчез в дымном облаке. Твердята насторожился: что замыслила половчанка? Тат же, подхватив на бегу брошенный кем-то из караванщиков топор и моток пеньковой веревки, поспешала к лесной опушке, к зарослям, где металась черниговская дружина, сволоча на чем свет стоит невидимых стрелков. ...