Йорг Маурер Чисто альпийское убийство

Пролог

Вы чувствуете раздражение? Смутное отвращение ко всему окружающему? Вас терзает беспокойство, внимание рассеянно, движения отрывисты и нервны? Работа не клеится, все валится из рук, да? Замучили головные боли и ломота в конечностях? Мышцы скованы до предела? Барахлит желудок, сердце скачет как бешеное, мучительно колет в боку — словом, нервная система шалит вовсю? Никак не проходит тяжесть в затылке? А как насчет мушек перед глазами? Пляшут? Ощущаете слежку за собой? Вас одолевают внезапные приступы глухой ярости? Бывают моменты, когда хочется все крушить, ломать, рушить? Не возникает ли у вас затаенного желания убить кого-нибудь?

Если вы обнаружили у себя один или несколько из этих симптомов, то скорее всего находитесь на одном из курортов в предгорье баварских Альп и как раз начинает дуть фён. Уютно устроившись на террасе какого-нибудь кафе с солидной историей, вы наслаждаетесь видом на величественный Веттерштайн, не уставая поражаться кристальной чистоте воздуха и великолепию гор. Вашу кожу гладит необычайно теплый, сухой ветерок, вы вдыхаете его струи с истинным наслаждением — однако не забывайте, что это фён! Он действует быстро и наверняка, в считанные минуты влияя на все ваши ощущения, так что радуйтесь, если у вас проявятся только лишь два-три из вышеперечисленных тревожных признаков.

Точный механизм воздействия ветра на человека не изучен до конца и в наш просвещенный век, так что остается загадкой, почему он шутит с нами такие дурные шутки. Окутанное аурой загадочности, непостижимой тайны, это природное явление, возможно — возможно! — состоит в тесном родстве с языческими божествами, со злыми стихиями, не зря же его действие на человеческую психику носит, как правило, ярко выраженный негативный характер. Больше всего от роковых дуновений фёна страдают коренные жители альпийских городков — климатических курортов, как по иронии судьбы называются эти места. Там на коварный ветер с гор можно списать если не все, то многое. Недавно один участковый судья из такого живописного уголка планеты, окруженного высокими Альпами, вынес весьма знаменательный приговор. В мотивировочной части решения он заявил, что обвиняемый заслуживает снисхождения, поскольку совершил преступление, находясь во власти фёна. Суд вышестоящей инстанции отменил это решение, однако разве обитатели равнин смыслят хоть что-нибудь в таких вещах?! Что им известно о легендарном ветре, который мощными порывами скатывается с гор в долины, расшатывая людские нервы сильнее чего бы то ни было на свете? При этом он сводит с ума далеко не каждого встречного и поперечного. Испытавшие на себе чары фёна образуют своего рода тайное общество, члены которого сразу же узнают друг друга на улице. Между ними считается, что такая преходящая «контузия» лишь обостряет чувствительность.

В 1790 году, перед тем как пересечь Альпы во время своего знаменитого путешествия в Италию, Иоганн Вольфганг фон Гёте записал в дневнике: «Прибыли в Миггенвальд. Едва я вышел из кареты, как налетел горячий сильный ветер, точно примчавшийся из далеких стран. Наскоро записав идею по поводу „Фауста“, я впал в изрядное уныние».

Во всяком случае, в дни повышенной активности фёна бывает и такое: два человека мирно беседуют за столом, и вдруг один из них становится обидчивым, раздражительным, нетерпимым, начинает злиться и брызгать ядом, в то время как другой теряется в догадках, в чем же его вина. Как раз в такой день внезапно помутился рассудком один мальчик — казалось бы, обычный двенадцатилетний подросток, в целом послушный, из благополучной семьи, сын заботливых родителей, относящихся к самой что ни на есть середине среднего класса. По непонятным причинам в мальчишку вселился бес, заставив собрать из пластмассовых деталей точную копию автомата Калашникова. С любовью оглядев свой «АК-47», Паули Шмидингер скорчил жестокую мину и стал целиться в сограждан из «муляжа оружия», как писали потом в полицейских отчетах.

На кладбище у подножия горы Крамершпиц тоже безраздельно властвовал фён. Солнце безжалостно палило, ярко-голубое небо украшали классические линзовидные облака. За кладбищенской стеной вздымалась во всю свою гигантскую — без малого двухтысячеметровую — высоту гора, и крест, установленный на ее вершине, дерзко маячил над похоронной процессией.

— Revela Domino viam tuam…^[1] — устало тянул псалом старший приходской священник.

— …et spera in eum…^[2] — безо всякого воодушевления продолжал второй священник.

Пастыри витали в мыслях где-то далеко, похоже, теряя нить происходящего.

— Subportantes invicem^[3], — нараспев произнес второй священник, тут же ловя на себе укоризненный взгляд коллеги. Ведь этот стих читался не на похоронах, а на свадьбах. — …et ipse faciet^[4], — сразу же исправил свою оплошность клирик, и родственники покойного даже ничего не заметили.

Гроб с телом усопшего (Франтишек Говорчовицки, мастер-жестянщик чешского происхождения) опустили в могилу с громыханием, словно черную восьмерку в лузу — к явному удовлетворению всех провожающих. При жизни его мало кто любил, этого Франтишека. Два кладбищенских рабочих, ответственных за вояж в преисподнюю, неслышно отбежали в сторону. На специальном лифте, позволявшем якобы без проблем опустить гроб в могилу, была неверно установлена скорость, и ящик с покойником грохнулся оземь со всего размаху. Со дна ямы послышался предательский треск: судя по всему, раскололось дерево — а может, и не только, однако никого из присутствующих не заботило, что именно пострадало. Никто не хотел задумываться над этим. Не иначе большинство родственников и знакомых были рады отделаться от такой головной боли, как Говорчовицки. Одна из женщин в черном что-то сказала по-чешски, и все засмеялись. Не улыбнулась только супружеская чета, которая стояла чуть поодаль и явно не относилась к семье покойного. Это были владельцы похоронной фирмы «Гразеггер», основанной в 1848 году. Жена закрыла лицо руками, муж побледнел. Вскоре заиграла траурная музыка, и здесь тоже не обошлось без накладок: похоронный марш звучал нестройно и фальшиво, гораздо фальшивее, чем это обычно бывает с похоронными маршами. Особенно отличались духовые, ведь тромбонист с завидным упорством отклонялся от тональности на полтона.

Когда самый ответственный момент миновал, вздохнули с облегчением все: священнослужители, неумелые кладбищенские рабочие, разбитые похмельем музыканты оркестра и довольные жизнью близкие умершего. Но громче всех перевели дух Игнац и Урзель Гразеггер. Еще бы — несколько мгновений назад они были на волосок от катастрофы.

1

На следующий день, в воскресенье, во время вечерней заупокойной мессы по Франтишеку Говорчовицки, Инго Штоффреген вышел из дома, запер за собой дверь и отправился на концерт фортепианной музыки. Это был широкоплечий, мускулистый молодой человек с добродушным выражением лица, которое несколько портили жиденькие усики, и почему-то ни один из близких друзей не посоветовал ему сбрить их. Стрижку Инго носил короткую, обтекаемой формы, а лицо его приобрело бронзовый оттенок на занятиях триатлоном и другими видами издевательства над собственным организмом. Участник интернациональных турниров «Айронмен», он и сам стал похож на железного человека, хотя и невысокого, приземистого. Широким шагом спортсмен пересек палисадник и вышел на улицу через садовую калитку, размахивая свободными руками.

Инго Штоффреген бросил взгляд на часы — до начала концерта оставалось всего лишь пятнадцать минут. Отдалившись от своего дома на несколько шагов, «железный человек» перешел на легкую атлетическую рысь и принялся бороздить кривые улочки городка, отчаянно лавируя между прохожими под их неодобрительные взгляды и покачивания головой. Сделав финишный рывок, он выскочил на вьющуюся вдоль реки пешеходную тропинку, побив этот рекорд отнюдь не в старом трико в голубую полоску, в котором стал чемпионом Верхней Баварии по велокроссу и Южной — по экстремальному скалолазанию, а в тесных оковах смокинга, сугубо официальной одежды. Молодой человек поднял голову, силясь разглядеть хоть один лоскуток ясного неба в облачной кисее, нависшей над горным массивом Карвендель. Всем сердцем он надеялся, что атмосферный фронт с дождями и грозами переместился в сторону Австрии и здесь, в долине, еще выдастся приятный августовский вечерок, но его надеждам не суждено было сбыться. Собиралась гроза, раздавались первые удары грома, словно кто-то невидимый потряхивал в вышине огромным листом жести. Жить Инго Штоффрегену оставалось без малого час.

Заветные минуты неумолимо истекали. Инго вышел из дома слишком поздно, и ему волей-неволей пришлось ускоряться, перестраиваясь с преодоления длинной дистанции на преодоление средней. Для него-то это был сущий пустяк, однако едва ли кто-нибудь из простых смертных, занимающихся бегом ради похудения, смог бы продержаться наравне с ним больше пятидесяти метров. Сильнее всего марафонскому забегу мешали неудобные лаковые туфли — с каким удовольствием «железный человек» снял бы их и продолжил путь босиком! На одном отрезке пути он поистине летел, и молодой золотистый ретривер, припустивший было за ним, через двести метров сошел с дистанции в полном изнеможении и, тяжело дыша, уселся на обочине.

Спортсмен решил по меньшей мере сократить опоздание, раз уж не успевает к началу концерта, и ускорил темп до предела. Проносясь мимо футбольного поля, усеянного подвижными фигурками детишек, он с завистью поглядел в их сторону. Юные футболисты отрабатывали удар через себя, и то и дело кто-нибудь с торжествующим воплем падал плашмя на влажную мягкую траву.

Инго Штоффреген стремительно приближался к центру городка. Молодой человек спешил вовсе не для того, чтобы не пропустить лишней минуты представления — он не только не относился к числу поклонников фортепианной музыки, но и отправился на подобный музыкальный вечер впервые. Просто тот был увертюрой свидания с Габи, Габи «с „ипсилоном“ на конце», как подчеркивала прекрасная обладательница этого имени. Они познакомились накануне, на игре в сквош (обычный для Инго способ знакомства с девушками), и речь о концерте зашла лишь потому, что наш чемпион недавно получил в подарок два билета. Честно говоря, он предпочел бы лишний раз сыграть с новой знакомой в сквош или побегать вокруг озера Эйбзе, однако та выбрала поход на концерт Пе Файнингер — весьма скандальной особы, чьи выступления неизменно сопровождались какими-нибудь неожиданными выходками, как правило, с оттенком дурновкусия. Очарованный своей новой знакомой, Инго Штоффреген был согласен на все. Они договорились одеться, как подобает в торжественных случаях, и послушать виртуозную игру, а потом поужинать в итальянском ресторане «Пиноккио». Молодой человек заказал там столик. Габи не выходила у него из головы, и казалось, у него есть все шансы завоевать ее. Однако кроме того, что она любит спорт так же страстно, как и он сам, Инго не знал об этой красавице ровным счетом ничего — даже ее фамилии. И телефона тоже. Так что позвонить было невозможно, и вот теперь Габи наверняка ждет у концертного зала и возмущается.

Стрелки часов перевалили за семь. Штоффреген на большой скорости обогнул барочную церковь, из которой как раз высыпало небольшое стадо овечек в лоденовых костюмах — со стороны казалось, что сам сатана пытается заткнуть ими изнутри врата храма. В любой момент мог хлынуть дождь, и паства настороженно поглядывала на небо, явно не радуясь ненастью, ниспосланному Господом в августе. Только одна семейная пара, в облике которой сквозило что-то лицемерно-порядочное, фотографировалась перед газетным киоском у храмовой площади, широко улыбаясь в объектив. Когда необычный бегун в смокинге свернул в пешеходную зону, ему пришлось значительно сбавить шаг, чтобы ненароком не сбить с ног пару-тройку прогуливающихся старушек и прочих праздношатающихся зевак.

Молодой человек сунул руки в задние карманы брюк. В одном из них лежали билеты, в другом — сотенная банкнота, которой, пожалуй, должно хватить на ужин в «Пиноккио». С первыми каплями дождя, брызнувшими в лицо, Инго наконец-то финишировал у здания культурного центра. Неподалеку от входа ждала та самая Габи, «с „ипсилоном“ на конце», одетая в канареечно-желтую ветровку, из-под которой выглядывало черное вечернее платье до колен.

— Четвертый ряд партера. Так близко? — обрадовалась девушка, когда Инго, не проронив ни единого слова, протянул ей билеты. Но заподозрить его в невоспитанности было нельзя — ему просто не хватало воздуха. Габи все поняла и рассмеялась.

— Ну что, заходим? Концерт уже начался. Сейчас отдышишься.

— Извини… узел на галстуке… сто лет не завязывал… провозился… вышел слишком поздно…

Пульс у Штоффрегена был под двести, и лишь к этому времени он заметил, что малость перестарался со своим марафонским забегом.

— Ничего страшного. Ведь ты все-таки успел. Пойдем.

Рубашка липла к спине парня, им владело одно-единственное желание — встать под душ. Но ничего не поделаешь — припозднившаяся пара двинулась к входу в зал. Похоже, Габи не слишком-то рассердилась на партнера из-за досадной заминки. Блондинка со вздернутым носиком, она была почти одного роста с Инго и почти такой же крепкой и мускулистой.

Когда эти двое вошли в опустевшее фойе, к ним сразу же направился важный как индюк служитель в ливрее. Неодобрительно взмахнув рукой, он прижал к губам указательный палец и напустил на себя слишком уж грозный вид, будто бы ему требовалось утихомирить целую банду малолетних преступников, а не перекинуться словом с двумя взрослыми людьми. Для начала привратник отконвоировал опоздавших к гардеробщице, склонившейся над кроссвордом, и через несколько секунд ветровка Габи исчезла в недрах раздевалки. В тот момент, когда его спутница брала номерок, Инго заметил у нее на пальце обручальное кольцо. Еще вчера никаких колец она не носила. Ладно, все равно. Взглянув на хорошо развитые икры партнерши, любитель спорта заключил, что та достаточно вынослива для прогулок по горам. Эта женщина нравилась ему. Сделав несколько решительных вдохов и выдохов, «железный человек» вытер платком пот со лба, отчего платок сделался совершенно мокрым, хоть выжимай.

— Ваши билеты, пожалуйста!

Высокий грозный служитель разглядывал протянутые ему карточки так внимательно, словно надеялся отыскать в набранном мелким шрифтом тексте хоть какое-нибудь основание не пустить опоздавших в зрительный зал. Наслаждаясь своей маленькой властью, он обследовал и оборотную сторону билетов, хотя рассматривать пустое место было уже откровенным перебором. Впрочем, Инго Штоффреген даже слегка обрадовался очередному промедлению — он с шумом вдыхал и выдыхал воздух, нормализуя показатель pH крови.

— Потихоньку… все приходит в норму… — прохрипел рекордсмен по бегу в смокингах. Служитель надменно взглянул на него с высоты своего немалого роста. «Дикарь!» — отчетливо читалось в его глазах. Вернув билеты владельцам, цербер показал им на дверь, занавешенную алым бархатом, однако войти в нее не дал, встав на пути с таким угрюмым видом, словно охранял сокровища нибелунгов.

— Мы проскользнем тихо-тихо, как мышки, — шепотом заверила его Габи, пытаясь взяться за дверную ручку.

Однако человек в ливрее бесцеремонным жестом ухватил девушку за запястье, отводя ее руку прочь.

— Что вы себе позволяете? — вспылила Габи.

— Каждый уважающий себя и других любитель музыки обязан знать, — наставительным тоном прошипел служитель, — что входить в зал во время выступления можно лишь при определенных условиях. Сейчас нужно соблюдать строжайшую тишину, ведь госпожа Файнингер играет пианиссимо. Может быть, даже пиано-пианиссимо!

Произношение у него было явно саксонское: последние слова он произнес как «биано-бианиссимо».

— Когда начнется громкий пассаж, тогда и войдем.

Обрюзглый саксонский великан и два мускулистых баварских гнома замерли в ожидании, слегка наклонившись вперед. Вскоре звуки рояля действительно стали громче. Евгений Либшер — именно так, судя по нагрудной табличке, звали этого ценного сотрудника — приложил ухо к двери и, многозначительно кивнув, пропустил парочку в зал. Пройдя несколько шагов вниз по пандусу, группа достигла четвертого ряда.

— Дождитесь паузы, — прошипел сквозь зубы Либшер. — А потом проходите на свои места. У вас двенадцатое и тринадцатое.

— Но ведь это же в самой середине ряда!

— Ничего, вещь скоро закончится, — отозвался привратник столь напыщенным тоном, как будто бы именно он, а вовсе не Фредерик Шопен написал скерцо № 2 си-бемоль-минор, звуки которого лились в тот момент со сцены. Некоторые из зрителей, сидевших поблизости, услышали шепот и стали недовольно оглядываться на опоздавших.

На сцене высился рояль со сдержанно поблескивающим покрытием, за ним восседала скандально известная Пе Файнингер. Голову пианистки венчала ядовито-зеленая шляпа с широкими полями — это был ее фирменный аксессуар. Артистка склонилась над клавиатурой, словно готовящаяся к прыжку тигрица, затем приподняла локти, и ее пальцы проворно забегали по клавишам. «Пир-рили, пир-рили, пир-рил-ли-пум-пум!» — гремело со сцены. По крайней мере такими эти звуки представлялись Инго Штоффрегену. Зрительный зал изнутри освещался очень слабо — похоже, свет давали лишь неказистые зеленые табло «Выход», висевшие надо всеми дверями. На залитую ярким светом сцену были устремлены взоры двух или трех сотен человек из партера, двухчастный балкон вмещал еще около сотни зрителей. Концерт проходил с сумасшедшим аншлагом, посреди плотных рядов зияли пустотой лишь два кресла, так что Инго с Габи могли занять только свои места.

Властительница ярко освещенной сцены заиграла какой-то особенно темпераментный пассаж. Музыка звучала все выразительнее и выразительнее, казалось бы, в преддверии скорой развязки — и вот уже гремят заключительные аккорды, яркие и многозначительные. Публика безмолвствует, до конца не уверенная, что это финал. Два-три смелых, однако не слишком сведущих меломана нерешительно хлопают, и кто-то даже кричит «Браво!»…

— Давай теперь пробираться на наши места, — шепнул Инго своей спутнице и принялся поднимать с сидений обитателей четвертого ряда. Люди вставали с явной неохотой, и молодой человек беспрестанно бормотал извинения. Но на самом деле тишина на сцене не означала конца произведения. Господин Шопен позволил себе роскошь сделать в самой середине вещицы двухтактную паузу, после чего скерцо продолжилось. Со сцены понеслось тихое пир-рили-по-о-пир-рили, Инго Штоффреген остановился и застыл в вынужденной позе. Икры бедолаги вот-вот готова была свести судорога, кроме того, его снова прошиб пот. Обратно уже не пойдешь — поднятые зрители поторопились снова сесть. Три гладковыбритых «галстука» досадливо подняли брови и демонстративно вздохнули. Несмотря на всю неловкость положения, Инго не оставалось ничего другого, кроме как продвигаться дальше, к одному из свободных мест. Пронзенному стрелой Амура «железному человеку» предстояло преодолеть дистанцию совершенно неспортивного свойства. Покорить коварнейшую из горных вершин, покрытых вековыми льдами, ему далось бы не в пример легче.

С четвертого места поползло вверх румяное и гладкое, как у ребенка, лицо мужчины средних лет, с пятого взмыла чья-то морщинисто-небритая физиономия, с шестого воспарил крючковатый нос… Вот перед глазами Инш дрожит желтоватая борода в наборе со стариковскими свинячьими глазками… Вот в полутьме сверкнули два пронзительно-голубых глаза… Вот тут обитает рыжеватый блондин, усатый и в очках… А там — маленькая девочка, которая не захотела встать, а лишь подогнула ноги. И уже в столь нежном возрасте дитя владеет искусством вздыхать подчеркнуто тихо и изможденно, как вздыхают взрослые в тех случаях, когда их беспокоят в самом разгаре наслаждения.

— Простите, простите, простите, — говорил Инго Штоффреген каждому, кого побеспокоил. Произнести это слово ему пришлось не менее одиннадцати раз, в том числе и в адрес дамы в длиннющем вечернем платье и с еле слышно позвякивающими серьгами в ушах, между челюстями которой перекатывалась жевательная резинка. Вынув изо рта липкий шарик, ближайшая соседка по ряду беззвучно произнесла какое-то двусложное слово. И вот они наконец, два заветных места. Оглянувшись и поисках своей спутницы, молодой человек вдруг обнаружил, что Габи не пошла вслед за ним, а стоит на прежнем месте, в проходе, глядя куда-то в потолок. «Теперь из-за нее людям придется снова вставать», — поморщился Инго. Слегка нагнувшись, чтобы откинуть сиденье кресла, он вдруг почувствовал страшную боль в спине, однако не успел понять, что случилось. Он зашатался и повалился на пол, и уже в момент падения беднягу было не спасти, сказал бы любой доктор. От Инго Штоффрегена осталось лишь прекрасно натренированное тело и столик в «Пиноккио», зарезервированный на две персоны.

2

— Пропустите меня, я врач!

Лишь в тот момент, когда в дальней части зала раздался этот решительный молодой голос, Пе Файнингер окончательно прервала исполнение скерцо Фредерика Шопена. «Бромм-бромм-пирр-пирр-пи-п…» — примерно так звучали теперь осколки разбитой мелодии.

А ведь до этого все шло как нельзя лучше. Даже музыкальный критик, сидевший в первом ряду с каменным лицом, после начальных тактов расплылся в блаженной улыбке и лишь потом сделал несколько пометок в блокноте. Публика была настроена доброжелательно, зал заполнен до отказа — возможно, это объяснялось тем, что зрители ждали от пианистки очередной эпатажной выходки, может быть, даже небольшого скандальчика. И вдруг посреди сто тридцатого такта скерцо (исполнение которого, собственно, не терпело никаких помех, даже еле слышного шепота или кашля) в зале вдруг зародилось неясное волнение, начались возня и шепот, и пианистка поначалу приписала это своей провокационной манере исполнения. Однако после выкрика «Я врач!» концерт был безнадежно сорван. Сняв свою знаменитую ядовито-зеленую шляпу, госпожа Файнингер вгляделась в размытую людскую массу, начинавшую ворчать, как потревоженный зверь. В чем дело, сразу понять не удалось — в зале было слишком темно, однако гул усиливался, на пол валились сумочки и программки, чьи-то быстрые шаги то приближались, то удалялись, и тут и там даже раздавались сдавленные крики испуга. В крайних рядах наметилось брожение, несколько человек вскочили с мест, побежали к дверям и, распахнув их, вылетели в фойе. Обитателям балкона, заполненного до отказа, как и партер, конечно, было видно побольше, чем сидевшим внизу. Одна дама с верхнего яруса, чью голову венчала высокая прическа а-ля Мардж Симпсон, в возбуждении показывала пальцем на какое-то место в первых рядах партера, а потом закрыла лицо руками. Отголоски ее хрипловатого вскрика еще некоторое время витали в помещении, затем все захлестнуло лавиной паники. Гортанные вопли ужаса, вавилонские обрывки фраз и обрубки слов и снова резкие — стаккато — крики растерянности. Какофония разрозненных звуков нагнеталась все сильнее, в темпе крещендо перерастая в бурлящий хаос. Родители хватали за головы детей постарше, с любопытством поглядывавших вниз, и с силой отворачивали их в сторону, а маленьких брали на руки и уносили прочь. Сидя за роялем, пианистка так и не смогла уловить, что же так испугало обитателей галерки, поэтому встала и медленно подошла к рампе, как обычно делала, принимая овацию. Фоторепортер одной из газет, сидевший в первом ряду, навел на нее объектив и несколько раз щелкнул камерой. В зале вспыхнул свет, и Пе Файнингер, стоя у рампы, слегка наклонилась вперед.

В середине четвертого ряда, возле откинутого вертикально сиденья, на полу лежало безжизненное тело, которое окружали перепуганные зрители, бестолково шарахаясь туда-сюда. Гораздо лучше со сцены просматривался третий ряд — он пустел на глазах, люди вскакивали и бежали к выходу, создавая давку. Когда пустота расширилась, пианистка увидела огромный алый язык, тянувшийся из-под какого-то кресла в сторону третьего ряда. Она не сразу поняла, что слабо поблескивающая масса, текущая по наклонному полу зрительного зала прямиком к сцене, была кровью, но через несколько мгновений догадалась об этом, и ее лицо стало мертвенно-бледным. Оцепенев от ужаса, Пе Файнингер так и стояла у рампы, и представитель прессы не смог удержаться от соблазна сделать еще один выразительный кадр.

Молодому медику с решительным голосом удалось продвинуться к цели лишь незначительно. Любопытный народец с задних радов вставал и метался из стороны в сторону, пытаясь разглядеть эпицентр события, и протиснуться сквозь эти людские водовороты было чрезвычайно трудно. И чем дальше продвигался доктор, тем сильнее становилась давка. В проходах началось столпотворение, люди беспорядочно проталкивались кто куда, и дело уже доходило до легкого рукоприкладства.

— Ну пропустите же меня, я врач!

Этим звонким возгласом, чем-то родственным звукам топора, прорубающего просеку в густом лесу, мужчина попытался согнать с дороги тучного господина в роговых очках, живот которого выпирал из брюк пузырями и складками.

— Э, молодой человек, да мы с вами коллеги, — заметил толстяк.

— Что?

— Я тоже врач.

— А почему стоите без дела? — возмутился доктор Шивельфёрде.

— Да потому, что врачей тут хватает и без нас. И с пострадавшим уже работают два человека, пытаясь оказать ему первую помощь.

— Вы так думаете?

— Да. Кроме того… я до конца не уверен, что это не…

— О чем вы?

— Ну, как вам сказать… Лично я не собираюсь попадаться на очередную удочку госпожи Файнингер. Вы слышали о ее проделках?

Нет, доктор Шивельфёрде ничего такого не слышал. С трудом протиснувшись мимо чрезмерно упитанного коллеги, он продолжал отважно пробивать себе дорогу в толпе.

В зале и в самом деле присутствовало видимо-невидимо докторов и других представителей медицинской профессии: наверное, несколько десятков. Одной из причин этого была традиционная любовь медиков к музыке — ведь, как известно, Зауэрбрух играл на виолончели, Рентген на флейте, а Фрейд на скрипке. Кроме того, в таком курортно-спортивном раю, как этот альпийский городок, количество санаторных и спортивных врачей зашкаливало за все мыслимые пределы. Тот самый толстяк, доктор Зайфф, был ортопедом и консультировал спортсменов, владея на паях со своим отцом небольшой клиникой «Зайфф унд Зайфф», коллектив которой почти целиком уместился в двенадцатом и тринадцатом рядах зрительного зала. Кроме того, здесь было видимо-невидимо модных пластических хирургов, безумно дорогих стоматологов, целителей-натуропатов, владевших самыми фантастическими методиками, а также специалистов, делавших себе рекламу на том, что у них якобы лечился тот или иной президент государства. Несколько рядов занимали сотрудники всех отделений крупной клинической больницы — урологического, кардиологического и даже какого-нибудь феохромоцитологического (желающие могут посмотреть в Интернете, что такое феохромоцитома). Многие из эскулапов уже повстречались перед началом концерта в буфете, потягивая просекко, пшеничное пиво и другие напитки, способные оперативно улучшить настроение. Коллеги чокались за здравие и одновременно упражнялись в сарказме — здесь всякий знал каждого, и каждый имел претензии ко всякому. Молодого врача, упрямо прорывавшегося вперед, не знал никто. Впрочем, ничего удивительного: доктор Шивельфёрде, приехавший из Северной Фризии, а если точнее, то из города Хузума, оказался тут лишь по чистой случайности, понятия не имея, что в этом зале заседает тайный врачебный конгресс. Собственно, он направлялся на отдых в Италию, но по пути у него сломалась машина. В местном автосервисе «Миргл» уже занимались его проблемой, однако продолжить путешествие молодой врач мог лишь на следующий день. Именно сломанному карданному валу доктор Шивельфёрде и был обязан получением неожиданного подарка — билета на концерт Пе Файнингер, ибо Йозеф Миргл, владелец автосервиса и брандмейстер добровольной пожарной команды, не любил фортепианной музыки. Проезжий доктор даже представить себе не мог, что большинство посетителей концерта явились сюда исключительно для того, чтобы стать свидетелями какой-нибудь пикантной сцены, ведь в своих интервью служительница муз давала понять, что один из номеров программы она может исполнить абсолютно голой. Ну как же прозевать такое!

Однако случилось нечто непредвиденное, беда маячила где-то там, ближе к сцене, и толпы медиков не знали, к чему склоняться: несчастный случай? Или провокация, тщательно спланированная известной любительницей скандалов? Многие слушатели не желали становиться разменной монетой в чужой игре, поэтому медлили и выжидали. Другие, напротив, развели бурную деятельность — например, доктор Пурукер, заведующий отделением урологии клинической больницы, имеющий виды на должность главного врача. Уролог сидел в двух рядах от места происшествия. Услышав глухой удар, он немедленно взобрался с ногами на сиденье, чтобы понять, в чем дело. При виде безжизненного тела Пурукер решил, что кто-то упал в обморок, и спрыгнул на пол, собираясь сбегать в гардероб за своим тревожным чемоданчиком, где среди прочих медикаментов имелось несколько ампул нашатыря. Однако не прошел он и нескольких метров, как застрял в людской пробке. Два молодых, но шустрых интерна тоже диагностировали у пострадавшего обморок — ведь что еще может случиться на концерте фортепианной музыки?

— Вагусный обморок, — вздохнул один, как будто бы удрученный незначительностью недуга. — Случается, когда человек слишком долго стоит.

— Наверное, он отстоял длинную очередь за бокалом просекко, — отозвался другой.

— Или чересчур долго слушал Моцарта, — добавила оказавшаяся рядом анестезиолог из больницы.

— Шопена.

— Что?

— Сегодня играли Шопена.

— А! Я постоянно их путаю.

Градус суматохи все накалялся. Отдельных везунчиков просто несло потоком, и им даже было все равно куда. Но все-таки дело не обошлось без потасовок, следствием которых стали синяки и кровоподтеки. Через три ряда от мест, предназначенных для Инго Штоффрегена и его спутницы, сидел врач с ученой степенью Клаус Мюллер. Он вскочил, метнул быстрый взгляд на место происшествия и увидел скрюченное мужское тело, наполовину высунувшееся из-под сиденья.

— Сосудистый коллапс! — воскликнул господин Мюллер, не задумываясь о том, что это грозное выражение может испугать профанов гораздо сильнее, чем какой-нибудь «вагусный обморок». Ведь последний ассоциируется скорее с сериалом «Клиника в Шварцвальде» и быстрым выздоровлением, а вот узкоспециальное «сосудистый коллапс» напоминает уже «Крепкий орешек 4» и «Клиент всегда мертв».

— Сосудистый коллапс!.. — эхом отозвалось несколько человек на манер протестантов, самозабвенно подпевающих где-нибудь в Луизиане. Однако доктор Мюллер и вторившие его словам находились на том конце зала, откуда не было видно ручейка крови, медленно текущего от четвертого ряда к первому. В той части помещения все бешено ломились к выходу, стараясь случайно не задеть страшного ручейка. Одни перелезали через сиденья, другие подскакивали, опираясь на подлокотники кресел. В третьем ряду осталась сидеть только одна пара: супруги Доблингер, лишившиеся сознания при виде алой жидкости. Гемофобия, истерический обморок.

Вскоре над первыми рядами вспыхнул свет, и одна операционная сестра в паре с отоларингологом, имеющим частную практику на окраине городка, решили, что настало время для срочного медицинского вмешательства. Пробравшись по третьему ряду, ухо-горло-нос подошел к неподвижному телу почти вплотную, но не успел перегнуться к нему через сиденье, как почувствовал, что на его плечо легла чья-то тяжелая рука. За спиной у скромного отоларинголога стояла доктор Бьянка Валлмайер — главный врач клинической больницы, при необходимости замещавшая ее директора.

— Ничего не нужно делать, коллега.

Бьянка Валлмайер являлась хирургом. И ее должность и специальность были, честно говоря, покруче, чем у скромного частника, поэтому отоларинголог покорно ретировался. Посмотрев себе под ноги, доктор Валлмайер вдруг обнаружила, что стоит в огромной луже крови, и стала нагибаться, чтобы заглянуть под ближайшее кресло к поисках источника этого безобразия. Оказавшись в конце концов на четвереньках, дама почувствовала, что в глазах у нее потемнело.

Ситуация постепенно становилась неуправляемой. Какая-то акушерка поскользнулась на кровавом ручейке, уже достигшем пространства между первым рядом и сценой, и вывихнула себе руку. Один зубной врач, как и многие другие товарищи по несчастью, пытавшийся пробежать по креслам, потерял равновесие и упал прямо на жесткую спинку сиденья в четырнадцатом ряду, заработав себе ушиб яичек. С некоторыми зрителями начались нервные припадки, степень которых была различна в зависимости от индивидуального темперамента — одни свалились в обморок, другие впали в истерику, третьи начали испускать судорожные крики, четвертые кинулись заползать под сиденья. Одна дама в припадке временного помутнения рассудка с треском раздирала на себе одежду.

— Типичная картина острой реакции на стресс, — сказал психиатр Гуссвальд тем, кто оказался рядом с ним, и рыцарским жестом накинул на плечи полуобнаженной дамы свой пиджак. В принципе мечущиеся по залу медики могли бы излечить многие из таких «попутных» травм и расстройств, однако большинство присутствующих остались безучастными к бедам ближних, и для этого феномена уже трудно подобрать точный психологический термин. И снова: пронзительные крики, нервный смех, отрывистые ругательства и бессмысленные проклятия. Два фельдшера, официально состоявшие в штате концертного зала, до инцидента сидели на галерке в наушниках, слушая трансляцию футбольного матча, а в нужный момент не сумели пробраться в зал, безнадежно застряв где-то по дороге.

К чести всех присутствовавших в зале медиков, надо сказать, что в такой тесноте принять адекватные меры помощи главным пострадавшим было почти невозможно. Леденящий душу бег с препятствиями в виде зрительских кресел с трудом дается даже бойцам спецназа, чего же мы хотим от обычных людей? Доктор Бьянка Валлмайер все еще корчилась на полу на четвереньках, хватая ртом воздух, и ее дородная фигура окончательно заблокировала подход к лежащему. Никто из окружающих не решался протянуть руку столь важной персоне. Конечно, многие уже догадались вызвать по мобильному «скорую помощь», и та приехала, и даже не одна — с улицы доносилось несколько сирен, настроенных в кварту. Однако всеобщее внимание отвлекали на себя супруги Доблингер, так и сидевшие в обморочном состоянии наискосок от места происшествия. Те, кто сумел пробраться туда, принимали супругов за главных виновников переполоха и пытались привести их в чувство подручными средствами. Доктор Конецки, натуропат, прикладывал им целебные травяные компрессы с лапчаткой гусиной.

Вот что происходило до того момента, как непоколебимый доктор Шивельфёрде, гость из северофризского города Хузума, стал прорываться к безжизненному телу с решительным кличем: «Я врач!» Драгоценное время было упущено. Ноги несчастного выкрутило странным образом, его голова и шея скрывались где-то под сиденьем. Заезжий педиатр нагнулся, чтобы увидеть лицо жертвы, но никакого лица не обнаружил. Он взял пострадавшего за руку, попытался найти пульс и вскоре понял, что спасать уже некого. Упитанное тело мужчины, от головы которого почти ничего не осталось — настолько тяжелым оказался ударивший по ней тупой предмет, — было залито кровью. На груди у трупа, одетого в красную бархатную ливрею, висела именная карточка. «Евгений Либшер» — было напечатано на ней, а внизу чуть помельче: «Старший капельдинер культурного центра».

3

Овечки в лоденовых одеждах, высыпавшие из барочной церкви, все еще толпились на улице перед входом. Время от времени в небе погромыхивало, падали первые капли дождя, однако прихожане радовались общению после вечерней мессы и стояли, прячась от ветра за стенами храма с зеленоватым луковичным куполом. Вскоре перед ними предстала странная картина — какой-то молодой человек, возможно, сумасшедший, сломя голову пронесся мимо храмовой площади. Лицо у бегуна налилось краской, он фыркал и пыхтел, словно небольшая паровая машина, только в смокинге и при галстуке. При виде такой нелепости люди не могли сдержать смеха. Правда, некоторые из присутствующих, тоже занимавшихся спортом, узнали этого человека, ведь на каждой гонке, на каждом состязании, где участникам требовалось как можно быстрее переместиться из пункта А в пункт Б, не используя при этом никаких вспомогательных средств, появлялся этот комок мускулов и сухожилий по имени Инго Штоффреген и в большинстве случаев брал призовые места. Однако его сегодняшний забег смотрелся дико, в частности, потому, что здешний курорт имел гериатрическую специализацию. По местным улицам мало кто бегал — тут в основном расхаживали, бродили, фланировали и слонялись. Кто-то из прихожан крикнул вслед торопыге: «Да не гони ты так, убьешься!» В устах баварца это прозвучало весьма своеобразно: «Darenndifeinet!» — и случайному свидетелю данной сцены из приезжих могло показаться, что это сказано на арабском языке или франконском диалекте. Вместе с тем смысл фразы немецкоговорящий курортник понял бы — таковы удивительные свойства баварской речи.

Гроза еще жеманилась. Когда упали первые капли дождя, некоторые раскрыли зонты, но ливень так и не начался в полную силу, и верующие не торопились домой, продолжая болтать о том о сем. Твердо вознамерилась уходить только одна пара — люди среднего возраста, судя по всему, муж и жена. Им давно надоело обсуждать подлости ближайших соседей и всего человечества в целом, они были в курсе всех строительных проектов, знали обо всех сомнительных решениях совета общины. Свою основную задачу супруги выполнили — собрали информацию о тех, кто планировал выгодный брак, и — что самое главное — о находившихся при смерти, поэтому без сожаления покинули сборище на храмовой площади и направились домой. Да, Игнац и Урзель Гразеггер, владельцы солидной фирмы, оказывающей похоронные услуги с 1848 года, вовсе не были ревностными католиками, а посещали церковь лишь из соображений пользы для бизнеса. Вот и сейчас они шли с традиционной для этой местности службы за упокой всех скончавшихся на текущей неделе. Одного из них, Франтишека Говорчовицки, супруги Гразеггер только что успешно похоронили — если, конечно, слово «успешно» вообще уместно в такой ситуации.

Супруги Гразеггер двигались почти тем же маршрутом, что и шальной бегун в смокинге несколькими минутами раньше, только в обратном направлении. При этом темп их ходьбы был достаточно медленным, комфортным. Владелец похоронного бизнеса никогда не спешит: он живет размеренной жизнью и продумывает каждый свой шаг, умело добиваясь, чтобы окружающие относились к нему с пиететом. Еще предки Гразеггеров работали над имиджем серьезных и основательных людей, и это дало хорошие плоды: самые махровые старожилы курорта почти поголовно были клиентами Игнаца и Урзель — уже пятого поколения наследников деликатного бизнеса. Вскоре, забыв о странном марафонце, Игнац и Урзель взялись под руки — по-свойски, как муж и жена. Они радовались предстоящему августовскому вечеру, спокойному и приятному.

Так-то оно так, приятному, но все-таки одна мощная дождевая капля, центральный нападающий с атмосферного фронта над головой, угодила в локон на виске Урзель, отчего тот немедленно раскрутился. А ведь она накануне была в парикмахерской! Пришлось ей все-таки раскрыть зонтик. Эта дама обладала гордой, суровой красотой, у нее были полные губы, а в голубых глазах светилась искорка интеллекта. Урзель родилась здесь, в долине, так что ее упрямство — пардон, твердая воля, — в общем, это свойство ее характера было обусловлено генетически. Для портрета Игнаца Гразеггера годятся почти те же самые краски: массивный корпус, суровый вид, умные глаза, целеустремленный характер, — короче говоря, видный мужчина с определенной харизмой. Он появился на свет там же, где и его будущая супруга, их дальние предки даже были родственниками, что в горной Баварии почти неизбежно.

— Сегодня будет работа, я чувствую, — заметил Игнац.

— Ну, раз ты так считаешь, — улыбнулась Урзель, показывая на молодого золотистого ретривера, который сидел на обочине дороги, часто-часто дыша. — Ты только погляди на него: он наверняка гонялся за зайцем.

4

У хирурга Бьянки Валлмайер, главного врача и заместителя директора крупной клинической больницы, выдался очень тяжелый день. С утра госпожа Валлмайер провела три сложные операции, но осталась не вполне довольна их результатом. Затем на ее голову одна за другой посыпались личные проблемы. Сначала пришло уведомление от адвокатов о состоявшемся разводе, а это сулило значительное ухудшение ее финансового положения. Новость о том, что старший сын неминуемо сползает в наркотическую пропасть, явилась еще одним жестоким ударом судьбы в спину — причем не последним. Ближе к вечеру стало известно: ее научное открытие, описывающее определенную патологическую реакцию организма на хирургические вмешательства, все-таки не включили в медицинскую энциклопедию «Пширембель» в виде отдельной статьи «Болезнь Валлмайер», или «Валлмайерова болезнь». А теперь, вместо того чтобы хоть немного забыться на концерте фортепианной музыки, она ползает на коленях в луже крови какого-то абсолютно постороннего человека, который скорее всего уже мертв и ему ничем нельзя помочь, и при этом сама чувствует себя хуже некуда.

— Там хоть что-то шевелится или нет? — пробормотала дама, но ее никто не услышал. Тем не менее «там» кое-что все-таки шевелилось. Это Инго Штоффреген, лежа под трупом Евгения Либшера, пустился в финишный забег наперегонки с Танатосом, сыном Никты, богини ночи, и братом Гипноса, бога сна. Особый гормон, вырабатывающийся в предсмертном забытьи, заставил его мышцы и глаза судорожно сокращаться — в последний раз. Грудь невысокого спортсмена тоже еще медленно вздымалась и с легким подрагиванием опускалась. Однако никто этого не видел, и хирург Валлмайер тоже, поскольку забыла дома плюсовые очки.

С другой стороны ряда, всего лишь в полуметре от солидной докторши, настойчивый гость из Северной Фризии, доктор Шивельфёрде, делал уже вторую за последние минуты попытку найти пульс у старшего капельдинера Евгения Либшера. Без сомнения: пульс не прощупывался, никаких признаков сердечной деятельности не наблюдалось, значит, этот человек мертв. Воспользоваться другими известными приемами констатации смерти, а именно: проверить реакцию зрачков на свет или поднести зеркало к губам предполагаемого покойника (в старину в крестьянских семьях отсутствие пара на зеркале являлось поводом для вскрытия завещания), было невозможно, ибо у Евгения Либшера не осталось ни глаз, ни рта в собственном смысле слова. По крайней мере их нельзя было различить в том кровавом месиве, в которое превратилась вся лицевая часть его черепа. Доктор Шивельфёрде задумчиво оглядел мертвеца. Похоже, ему разбили лицо каким-то тупым предметом, удар пришелся наискосок — сверху вниз, начисто срезав нос. Из головы трупа, находившейся в приподнятом положении, беспрепятственно стекала кровь, в считанные секунды залившая нагрудную табличку, в результате чего потерявший лицо человек остался еще и без имени. Доктор Шивельфёрде распрямился. Этого несчастного либо кто-то ударил по лицу, либо он расшибся сам, упав на твердую поверхность, скорее всего на жесткий край сиденья. Значит, в том месте должны остаться следы крови. Врач оглядел двенадцатое кресло в соседнем, третьем, ряду. Оно было безукоризненно чистым, без единого пятнышка — правда, в таком состоянии ему пришлось оставаться недолго, ведь прямо на глазах у Шивельфёрде за край сиденья ухватились перепачканные кровью дамские пальчики с зелеными ногтями, основательно запятнав обивку. Мысленно пожелав успеха тому, кто будет фиксировать следы, заезжий доктор перевел взгляд на женскую голову, вынырнувшую из-за спинки кресла. Обладательница зеленых ногтей спросила:

— Ну как, разобрали что-нибудь? Я забыла дома очки.

— Смерть наступила около десяти минут назад. Множественные травмы, большая потеря крови. Вот только носа почему-то не хватает.

— О, выходит, мы коллеги?

— Выходит, да. Моя фамилия Шивельфёрде, я педиатр из Хузума. Однако для того чтобы констатировать смерть вот этого господина, не обязательно быть педиатром. Это не составило бы ни малейшего труда даже для…

— Очень приятно. Валлмайер, главный врач клинической больницы. Так для кого же это не составило бы труда, по вашему мнению?

— Для ветеринара, например.

«Или для заместителя директора больницы», — мысленно дополнила доктор Валлмайер. Она хотела поприветствовать северофризского коллегу и чуть было не протянула ему испачканную кровью руку, но вовремя остановилась и стала обтирать ладони о свои дизайнерские брюки.

— Сегодня у меня был жутко тяжелый день, — вздохнула доктор Валлмайер. — Операции, развод, наркотики, осечка в карьере.

— Все как обычно, — отозвался педиатр из Хузума, однако его собеседница уже глядела в сторону. Итак, край многострадального сиденья из третьего ряда оказался донельзя перепачканным кровью жертвы. Доктор Шивельфёрде понимал, что при осмотре места происшествия судмедэксперт может сделать неверное заключение. Например, решит, что Евгений Либшер ударился головой именно в этом месте. «Правда, это не мои проблемы, — подумал детский врач. — Ведь я же не из тех, кто любит совать нос в чужие дела, не гшафтлхубер, как говорят в Баварии».

С обеих частей балкона, со стороны партера — одним словом, отовсюду — засверкали вспышки любительских цифровых фотокамер, а репортер местной газеты даже взобрался на сцену со своей профессиональной «лейкой». «В распоряжении следователей окажутся десятки снимков, правдиво отражающих ход событий», — подумал гость из Хузума. А вообще, стоит ему раскрыть рот, и его затаскают в качестве свидетеля, а значит, придется проторчать здесь несколько дней, в то время как его отдыхающее в Бриндизи семейство будет наслаждаться прелестями апулийской кухни без него. Пожалуй, пора уступить место полиции, которая вот-вот появится.

— Есть раненые? Где тут раненые?

Скрипучий мегафон придавал этим фразам особую, сурово-официальную интонацию, отчего многие зрители замирали на месте. Центральный вход в зал распахнулся, вбежали три санитара в кричаще-ярких спецжилетах и пожарных касках, и один из них снова крикнул в усилитель:

— Есть раненые? Где тут раненые?

Он повторил эту фразу по-английски, по-французски, по-сербохорватски, и со всех сторон зала — из партера, с балкона, из проходов — послышались крики: «Здесь, здесь!» Санитары пожарной команды были оснащены весьма неплохо: всевозможные аварийные молотки, дыхательные комплекты для ручной вентиляции легких, переносные дефибрилляторы и даже противогазы висели у них на ремнях, полностью готовые к применению. Мужчины распределились по залу и начали оказывать первую помощь тем, кто заработал ушибы, ссадины, носовое кровотечение. К сожалению, доктор Шивельфёрде уже отошел от места происшествия, иначе он мог бы дать санитарам несколько действительно ценных указаний.

На пути к выходу педиатр из Хузума еще раз обернулся. Глаз выхватил из хаоса странную картину. В третьем ряду, на восьмом и девятом местах, сидели мужчина и женщина, прислонившись друг к другу. Рты у них были раскрыты, глаза, наоборот, закрыты, и казалось, эта пара вот-вот сползет с кресел на пол. Над ними уже хлопотали добровольцы из медиков, и кто-то прикладывал пострадавшим ароматические компрессы. Недалеко от этого места, а именно в следующем ряду затем, где лежал погибший, тоже сидели мужчина и женщина, однако эта вторая пара была полной противоположностью первой. Казалось, происходящее их почти не трогает, они глядели на доктора Шивельфёрде с интересом и кивали ему — может быть, желая подбодрить, а может, в знак уважения. Поведение этой парочки, сидевшей ближе всех к изуродованному трупу, резко выделялось на общем фоне. В том, как держались эти люди, было что-то ненормальное, психопатическое. Чем отдавала их ухмылка? Вероломством? Злобой? Коварством? Кто знает, может, как раз в этот момент они перешептывались о чем-то бесстыдном? Одетые вызывающе ярко, эти господа напоминали гимназических учителей. Доктор Шивельфёрде невольно задумался над тем, какое отношение имеют к погибшему эти двое, и ему стало не по себе. Но что он должен делать? Показывать на них пальцем с криками: «Убийцы! Убийцы!»? Это тоже прерогатива полиции.

Детский врач был рад наконец-то выбраться в фойе. Там уже расхаживали представители исполнительной власти, хотя и в лице всего лишь двоих полицейских, беспомощно озирающихся по сторонам. Они задавали вопросы по рациям и ждали от начальства дальнейших указаний. Перемазанный кровью доктор прошел в непосредственной близости от копов, но те и не подумали его останавливать. Отыскав туалет, Шивельфёрде помыл руки до локтей, волей случая снова оказавшись рядом с высоким должностным лицом, доктором Валлмайер, которая тоже мыла руки до локтей — совсем как в операционной.

— Между прочим, это мужской туалет, — проворчал гость из Хузума.

— У меня был страшно тяжелый день, — услышал он в ответ. — Правда, сейчас я потихоньку прихожу в себя. «Болезнь Валлмайер» — звучит солидно, но, как видно, пока не судьба… Надеюсь, в другой раз получится.

Шивельфёрде вышел в фойе. Там он заметил еще одну примечательную персону — невысокую плотную блондинку со вздернутым носиком, одетую в канареечно-желтую ветровку, из-под которой выглядывало черное вечернее платье до колен. Поймав на себе взгляд доктора, женщина круто развернулась и пошла прочь. Последним, что он успел уловить в ее наружности, были крепкие икры, выдававшие в ней коренную жительницу гористой местности.

Когда детский врач оказался на улице, к нему сразу же подскочил санитар:

— Вам требуется помощь?

— Нет, — устало отозвался тот и показал пальцем туда, откуда пришел: — Однако там, в зале, есть нуждающиеся в помощи. Четвертый ряд, двенадцатое место.

Педиатр из Хузума планировал уехать отсюда на следующий день.

Вокруг тела старшего капельдинера собралась небольшая группа, словно временный почетный караул. Но никто не знал, что делать без смелого педиатра и заместительницы директора клинической больницы. Один человек все же решил проявить инициативу и громко сказал:

— Пусть никто никуда не уходит! Оставайтесь здесь, полиции понадобятся свидетели.

Окружающие сочли это предложение разумным и снова расселись по местам. Многие реанимировали мобильники, выключенные перед концертом, и начали обзванивать родных и знакомых:

— Ты не поверишь, что тут случилось! Кошмар, дикость какая-то!

Примерно треть мест в зале снова заполнилась, еще примерно треть общего числа зрителей, возбужденно переговариваясь, стояли в фойе или на улице у входа в здание. Три отлично оснащенных санитара пожарной команды по-прежнему блуждали по залу, находясь уже не так далеко от места, где разыгралась трагедия.

— Ничего не трогайте! — верещала с галерки дама с прической а-ля Мардж Симпсон. Тем не менее в публике постоянно находились любители знать все наверняка, пытавшиеся прощупать пульс у жертвы без лица. Над трупом в ливрее нагнулся и старый доктор Коллбек, невропатолог на пенсии. Вскоре он поднялся на ноги и заявил:

— Я чувствую слабый пульс. Этот человек еще жив.

— Не обижайтесь, коллега, — возразил доктор Бадер, — но этот человек мертв. Неужели бы мы не сумели определить у него пульс!

— Попробуйте сами, увидите, — предложил Коллбек.

— Это исключено, — покачал головой Бадер, но все-таки протянул руку к запястью пострадавшего. — О Боже, он жив!

Вот тут-то и была обнаружена вторая жертва — Инго Штоффреген, крепкий, мускулистый, хоть и невысокий молодой человек, и не какой-нибудь там, а «железный», который пришел на концерт против своей воли и оказался в неподходящий момент в неудачном месте. Тучное тело капельдинера не только погребло под собой незадачливого искателя женской ласки, но и задвинуло его так глубоко под сиденье, что даже после того как Либшера оттащили, под кресло пришлось заглядывать дважды, чтобы наконец обнаружить там миниатюрный комок мускулов.

— Надо поднять труп, чтобы извлечь из-под него второго пострадавшего, — предложил Йозеф Шаррбигель. В виде исключения это был не медик, а член совета общины и одновременно владелец булочной-пекарни «Шаррбигель».

— Нет! Ни в коем случае! Положение трупа менять нельзя! — завизжала с галерки копия Мардж Симпсон.

Однако владелец пекарни настоял на своем. Тело Либшера со всеми предосторожностями переложили в другое место, и Штоффреген оказался в положении лежа на боку. Из ушей несчастного текла кровь.

— Плохой знак, — констатировал доктор Шваммингер.

Известие о том, что обнаружена вторая жертва, молниеносно распространилось среди оставшихся. Началась новая волна паники. Неизбежный эффект испорченного телефона превратил «вторую жертву» в «еще несколько жертв» и даже «в огромное число погибших и тяжелораненых». Каким образом в эти драматичные приукрашивания и спонтанные спекуляции затесалось слово «инфекция», осталось загадкой, но в итоге измученный разум оставшихся в зале вскипел еще раз, и новая волна паники чуть было не переросла в цунами, которое наверняка сделало бы невозможной транспортировку обеих жертв. «Заразно! Очень заразно! Чрезвычайно заразно!» Слово спонтанно мутировало, приобретая угрожающие формы и распространяясь в публике так стремительно, словно оно и было той самой инфекцией.

Однако в этой суматохе, среди истошных воплей, отчаянных просьб о помощи и беготни, пианистку Пе Файнингер вдруг посетила вполне разумная идея. Артистка села за рояль и продолжила игру с того самого места, на котором остановилась. «Пир-рили-бум… пир-рили-бум», — нерешительно прозвучало со сцены. И как в той легенде, в которой дикие, агрессивные медведи, готовые вот-вот разорвать жертву, успокоились и улеглись на землю, услышав звуки виолончели, льющаяся из-под пальцев скандально известной пианистки мелодия сумела притушить зарождающуюся в публике истерию. ...