Роман

Киев

издательство ЦК ЛКСМУ

“Молодь”

1986

84P7–44

Р98

Политический роман известного русского советского писателя о неизвестных и

малоизвестных страницах предвоенных лет и второй мировой войны в Англии, Польше,

Франции, Египте, о деятельности западных разведок, пытавшихся направить развитие

событий по выгодному для себя руслу.

Сюжет романа напряженный, в нем много интереснейшего исторического и

познавательного материала.

Р е ц е н з е н т ы:

В.В.Фащенко, лауреат Государственной

премии УССР им. Т. Г. Шевченко,

доктор филологических наук,

С.В.Чернявский, кандидат исторических наук

Художественное оформление В.Н.Сюрхи

Рядченко И.И.

Р98

Приглашение в ад: Роман. — К.: Молодь, 1986. — 272 с.

Политический роман известного русского советского писателя о неизвестных и малоизвестных страницах предвоенных лет и

второй мировой войны в Англии, Польше, Франции, Египте, о деятельности западных разведок, пытавшихся направить развитие

событий по выгодному для себя руслу.

Сюжет романа напряженный, развивается в приключенческом ключе, в нем много интереснейшего исторического и

познавательного материала.

4702010200 - 130

Р

БЗ.31.18.85

84Р7–44

M228(04) - 86

© Издательство “Молодь”, 1986

…Я знаю, сколько стоят сухари.

Я знаю, сколько крох в сухой краюхе.

Я знаю, как смеются потаскухи.

Я знаю смерть, что бродит, все губя,

Я знаю книги, истины и слухи.

Я знаю все — но только не себя.

ФРАНСУА ВИЙОН

— Куда ты спрячешься, когда начнется война?

— К маме.

— А если маму убьют?

— К папе.

— А если папу убьют?

— К бабушке.

— А если бабушку?..

— Буду плакать.

Из разговора детей

Ч а с т ь I

Долги прошлого

●

Осень 1938 года, уже прибравшая к рукам знаменитый парк Лазенки, была истинной варшавянкой. Она

1 умела пользоваться косметикой, сохраняя неповторимый шарм и женское кокетство. Осень взяла в

золотистую раму голубой пруд у Королевского дворца. Его белые строгие формы неподвижно отражались в

замершей воде.

“У каменных творений есть преимущество перед человеком. Мы никогда не можем так четко и

пронзительно отразиться даже в зеркале”, — подумал высокий седовласый старик, неторопливо ступавший по

аллее. На вид ему было за шестьдесят. При ходьбе он опирался на массивную полированную палку. Но шагал

легко, не сутулился, плечи были развернуты, голова поднята.

Шедший за ним человек, помоложе лет на двадцать, в безукоризненном синем костюме, залюбовался

стариком. Старость и седину можно нести празднично, как награду за труды, за прожитые годы. А можно

сгорбиться под их тяжестью. Как будто жизнь, что выпала тебе, оказалась непосильной ношей.

Человек усмехнулся в аккуратно подстриженные усы, огляделся. Вокруг никого не было. Незнакомец

ускорил шаги и стал нагонять старика с палкой.

— Извините, пожалуйста. Мистер Арчибальд Коллинз? — произнес по-английски.

Моложавый старик остановился, с удивлением взглянул на незнакомца.

— Так, пан не ошибся, — заговорил по-польски и тут же, спохватившись, перешел на английский: — Чем

могу служить? Я, кажется, не имею чести знать мистера…

— Мистер Коллинз, вы должны заранее простить меня. Мое имя вам ничего не скажет.

Коллинз внимательно оглядел незнакомца.

— Что вам угодно? Вы англичанин?

— Да, я англичанин. А угодно мне лишь одно… Разрешение говорить откровенно.

Коллинз пожал плечами.

— Воля ваша.

— Может, мы продолжим беседу на ходу? Вы гуляете, я гуляю. С удовольствием полюбовался бы

памятником великому Шопену.

— Я к нему и направляюсь.

— Прекрасно! Что-то совпало в наших дорогах. Мистер Коллинз, я знаю, вы пришли сюда с кладбища.

Вторая годовщина смерти супруги…

— Вы из разведки?

— Да, я представляю Интеллидженс сервис.

— Что же потребовалось столь известному учреждению от старика Коллинза? Я ведь давно уже не в

возрасте гончего пса…..

— Мистер Коллинз, война догоняет всех. Я знаю, в молодости вы были романтиком. Но время

романтических войн миновало. Сегодня война — безжалостный ящер. На карту поставлено существование

самой цивилизации. У меня нет оснований полагать, что вы приветствуете фашизм.

— Вы хотите сказать, что знаете обо мне все?

— Я так не думаю. Но для того, чтобы решиться на беседу с вами, я должен, согласитесь, хотя бы

частично быть готовым к ней.

— Вы считаете, что Европа в опасности?

— И Польша в первую очередь.

— Вы предлагаете мне вернуться в Англию?

— Я хочу просить вас помочь нам.

Некоторое время собеседники шли молча. Вдали показался памятник Шопену. Великий композитор

сидел на скамейке и задумчиво глядел вдаль. Его осеняла согнутая ветка дерева. И все это повторилось в

замершей воде круглого бассейна.

— Я слишком часто пытался вмешиваться в жизнь с целью изменить ее, — заговорил наконец Коллинз.

— Тогда еще хватало сил, молодости и, если хотите, мудрости. Не верилось, что молодость может кончиться.

Но все меняется в нашем мире. Шумные водопады становятся медленными реками. Я уже не водопад. Пора

постоять в стороне и посмотреть, как в бурный поток бросаются другие.

— Мистер Коллинз, вы полагаете, что есть такие берега, где можно спокойно стоять и глядеть на

бегущий мимо поток, в полной уверенности, что он тебя не смоет? Увы, у нас, в Англии, тоже есть люди,

которые так думают. К счастью, страна состоит не только из них. Иначе бы ей грозила гибель.

— Почему вы такого мнения?

— Потому что в паши времена техника все откровеннее служит не столько добру, сколько злу. Война

приобретает тотальный характер. Даже крысы не могут отсидеться в норах. И если кто-то надеется постоять в

роли наблюдателя, этот кто-то жестоко заплатит за свои иллюзии. Знаете, чьи кости прежде всего хрустят на

зубах динозавра? Кости слишком наивных. Если не возражаете, мистер Коллинз, давайте посидим у памятника.

— Пожалуй.

Они присели на пустую скамейку.

— Видите: скульптор — кажется, Шимановский?..

— У вас прекрасная память!

— …скульптор не пожелал оставить великому композитору надежды на полную гармонию. Он обещает

ему бурю.

— Все же не понимаю, чем я могу быть вам полезен. Я уже не попадаю из ружья за тридцать шагов в

маленькую монету. Как тогда, в Южной Африке.

— Мы не нуждаемся в вашем ружье. Сегодня зачастую стреляют совсем иные вещи. Такие, о которых

большинство окружающих не подозревает.

— Подскажите какие. Мы говорим отвлеченно.

— Вы правы. Но для откровенности необходим залог.

— Что именно?

— Ну, скажем, старая привязанность, что ли… — Говоря это англичанин достал из кармана кожаное

портмоне, извлек оттуда фотографию, протянул Коллинзу. — Вам это о чем-нибудь говорит?

С фотографии на Коллинза глянул улыбающийся Черчилль в белом костюме, с галстуком-бабочкой и

сигарой во рту.

— О! — только и сказал Коллинз.

Он повернул фотографию, на обратной стороне прочел надпись: “На память о молодости, которая, черт

возьми, все же была!”

— Да, — сказал Коллинз, — если честно — не ожидал. Приятная неожиданность. Почему же вы сразу не

показали мне это?

Англичанин, пряча в усах усмешку, пожал плечами, не ответил.

— Хотели понять, чем я дышу? Знаете, мне поздно хитрить. Я не очень большой поклонник Англии.

Однако если ко мне обращаются на таком уровне… видимо, дело весьма серьезное.

— Вы не ошиблись.

— Тогда, пожалуйста, конкретно.

— Вы часто общаетесь с вашим сыном?

— С сыном? — Коллинз выглядел озадаченным. — Но он — обыкновенный механик. И работает на

небольшом немецком заводе.

— Мистер Коллинз, — мягко сказал англичанин, — надеюсь, вы понимаете, что мы бы не стали

обращаться к вам из-за пустяка. Мы, конечно, осведомлены, что ваш сын Ян носит фамилию матери —

Крункель. Что раз в месяц он приезжает домой повидаться с вами. Что сейчас он работает механиком. Но мы

также осведомлены, что Ян Крункель — талантливый инженер, образованный человек. Именно это и привело

меня к вам. Что ваш сын думает о немцах? Вернее — о нацистах?

— Значит, сын… — Коллинз задумался.

Англичанин по-своему истолковал молчание собеседника.

— Мистер Коллинз, сын-то уж никак не останется сторонним наблюдателем. И кто знает, может быть,

как раз именно мы поможем ему выбраться на мирный берег из бурлящего потока…

Коллинз с некоторым сомнением посмотрел на англичанина, потом оперся обеими руками на палку,

положил на нее подбородок.

— Ну, что вам сказать… Ян — большой патриот Польши. А нацистов… да, нацистов он недолюбливает.

— У него есть причины?

— Еще бы! Братья его матери погибли в застенках гестапо. Да и ее ранняя смерть… не обошлось тут без

подлых происков нацистов.

— Нам необходимо связаться с вашим сыном, мистер Коллинз. Нам очень нужно с ним связаться. Это

чертовски важно.

— Хорошо. Как это сделать?

— Насколько я понимаю, завтра-послезавтра он навестит вас. Поговорите с ним. Покажите подаренную

фотографию. В свое время к. нему подойдет наш человек. Он покажет ему точно такую же фотографию. Но,

естественно, без надписи. Если в верхнем углу будет маленькое белое пятнышко… так сказать, дефект снимка…

Ян может говорить с человеком без колебаний. Вы меня поняли, мистер Коллинз?

— Я очень люблю семечки подсолнечника. Это, видимо, осталось с детства, от Украины. А семечки

предупреждают склероз, — усмехнулся Коллинз.

— Ну, что же, спасибо за рецепт, придется учесть, — отозвался англичанин. — А теперь позвольте

откланяться, мистер Коллинз. Рад был с вами познакомиться.

Англичанин поднялся.

— Один вопрос, — выпрямился Коллинз.

— Я весь внимание.

— Скажите… человек, который передал мне фотографию… он сейчас вроде не у дел… Но вы его имели

в виду, когда говорили, что в Англии, к счастью, есть и другие люди?

— На него у нас вся надежда, мистер Коллинз. И вы о нем скоро услышите.

— Ну, что ж, приятно сознавать, что я когда-то совершил нечто полезное для человечества.

— Давайте надеяться, что это так. И не забудьте о маленьком белом пятнышке…

Не исключено, что 30 ноября 1874 года всевышний находился в игривом расположении духа. Во всяком

2 случае, щедростям его не было границ. Иначе трудно объяснить, почему младенец появился на свет в

разгар шумного бала. Кто знает, может, в этом было предзнаменование того, что он попадет на вихревой бал

жизни, которой предстояло захватить четверть уходящего и половину нового века?

Главной виновницей происшедшего была Дженни, мать ребенка. Красивая, экспансивная, привыкшая к

развлечениям американка, вопреки советам близких, не смогла отказать себе в удовольствии потанцевать. Тем

более что бал устраивал герцог Мальборо в своем родовом дворце Бленхейм. Танец следовал за танцем, мужчин

привлекала почти не претерпевшая изменений красота молодой женщины. Дженни была, как говорится,

нарасхват. Неизвестно, кружилась ли голова у будущей знаменитости. Однако в середине одного из танцев

Дженни чуть пошатнулась, вскрикнула. Ее подхватили, едва успели втолкнуть в комнату, приспособленную под

раздевалку для гостей, как начались схватки. Там, прямо на грудах пальто, шляпок, шарфов, пледов и горжеток,

начал свой долгий путь человек, которому суждено было стать знаменитым и сыграть немалую роль в судьбах

народов.

Преждевременное появление на свет отнюдь не повлияло на голосовые возможности младенца. Когда он

известил о своем прибытии на бренную землю, своды роскошного дворца, казалось, утратили чопорность. А

респектабельная герцогиня Мальборо невольно перекрестилась.

— Я сама произвела на свет немало детей, — заметила она, стараясь сохранить чувство юмора, — и,

поверьте, среди моих крошек немых не было. Но такого ужасающего крика я еще никогда не слыхала!..

Маленького человечка, рыженького, с откровенно вздернутым носом — родовым признаком задиристых

и упрямых предков — назвали Уинстоном Леонардом Спенсером Черчиллем.

Как видно, в тот внешне ничем не примечательный день богу море было по колено. Он решил вмешаться

в будущее новорожденного, насколько хватило фантазии. Творец позаботился о хитросплетениях, по которым

при сильном желании можно было бы проследить отдаленное родство Черчилля и грядущего президента

Америки Франклина Делано Рузвельта. Для этого богу всего-навсего довелось отправить в Новый Свет еще

одного авантюриста, некоего Джона Кука на борту английского судна “Мейфлауэр”. Сей достопочтенный Кук

закрутил в Америке многоступенчатую семейную карусель, в результате которой невероятно далекие судьбы

переплелись, а весьма отдаленные звезды в небе стали подмигивать друг другу на правах, близких к

родственным.

Но господу и этого показалось мало. И тогда он ткнул божественным перстом в совсем другую точку

планеты.

Там лежало небольшое украинское село, в котором едва ли кто-то из жителей подозревал о

существовании не только дворца Бленхейм, но и самой Англии…

30 ноября 1874 года в небольшом селе Тополе тоже появился на свет младенец. Заголосил он, следует

3 признать, но менее громко, нежели его неведомый собрат из древнего британского рода. Однако

пронзительный крик новорожденного не вызвал особых чувств у окружающих. Во-первых, потому, что он

родился в тесной саманной хате, во-вторых, потому, что оказался девятым ребенком в семье кузнеца Анисима

Коваля.

Бородатый дядька Анисим заглянул за стираную занавеску, убедился, что роженица жива, молча

поклонился повивальной бабке, поднес ей старый карбованец и, сунув под полу пропахшего дымом кафтана

темный штоф, отправился к церкви. Дядька Анисим пил только по большим праздникам или в дни огорчений.

Чаще всего забирал бутылку и шел к отцу Стратиону. Конечно, отец Стратион к небу был ближе, чем к земле

грешной. Но труд людской уважал. Тем более что кузнец Анисим не раз налаживал ободья и оси фаэтона панов

Собаньских.

Поэтому отец Стратион встретил появление Анисима на пороге очага своего вполне благосклонно.

— Дозвольте войти, батюшка? — глухо спросил Анисим, постукивая сапогом о сапог, чтобы сбить

налипший снег.

— Входи, входи да дверь прикрывай, — привычно оглаживая бороду, сладко отозвался священник. — Что

привело тебя в сию обитель, сын мой?

Кузнец прикрыл дверь, шагнул в светелку и водрузил на стол темный штоф. Отец Стратион одобрительно

крякнул, не спеша обозрел пространство, словно соразмеряя земное с небесным.

— Огурчики соленые, капустка квашеная, полагаю, подойдут? — не столько спросил, сколько утвердил и

рокочуще повысил голос: — Мать, не откажи подать на стол…

Выслушав Анисима, отец Стратион вытер салфеткой сочные губы и сказал:

— Благодари господа за подарок. Сын есть сын. А имя… имя ему подберем. По достоинству. Да хоть

сейчас… чего там.

Отец Стратион принес тяжелую книгу в черной твердой сбложке, надел очки, цепочку от которых

заложил за ухо, послюнявил палец, полистал несколько толстых страниц и воззрился на одну из них. Дядька

Анисим и дышать позабыл.

— Ну, вот, скажем… — Стратион сделал значительную паузу. — Для других берег, да чего уж там…

Архип! По всем данным подходит. Представляешь?

— А чего ж тут особенного? — Анисим не сумел скрыть некоторого разочарования.

— Что значит — “чего тут”? — искренне обиделся Страной. — В святцах и то поискать. Это ведь от

греческого “архи”, что знаменует “главный”. А “хиппос” — означает всадник. “Главный всадник” —

представляешь?

Слишком много лошадей подковал на своем веку дядька Анисим, чтобы не оцепить значение имени.

— Прости, батюшка, прости темноту мою, — склонил голову с темными непокорными вихрами, — и

дозволь за здоровье и мудрость, тебе дарованные…

И расстались они довольные друг другом.

И не ведали, что расшалившийся господь заложил судьбу новорожденного Архипа в такой странный

гороскоп, что самому потом распутать было непросто. А впрочем… не жизнь ли главный творец неожиданных

сюжетов?

На пароходе, который без особых затруднений доставил Уинстона Черчилля из Лондона в Кейптаун,

4 находился английский главнокомандующий генерал Буллер со своим штабом. Как ни странно, генерала

заботили два обстоятельства: чтобы война не кончилась раньше, чем он согнет в бараний рог непокорных буров,

и чтобы молодой заносчивый отпрыск знатного рода не подпортил ему карьеру своими корреспонденциями в

британской прессе.

Надо признать, что если опасения по первому поводу были напрасными (англо-бурская война затянется

на четыре года, и генералу доведется испытать горечь многих поражений), то причины для беспокойства в связи

с появлением молодого Черчилля в Южной Африке были основательными.

Уинстон отправился на Африканский континент, едва отпраздновав двадцатилетие. Однако за кормой

остался не только тающий кильватерный след: участие в боевых действиях на Кубе, в Индии; первое публичное

признание его как журналиста, обещание Центрального бюро консервативной партии выставить на очередных

выборах его кандидатуру в парламент. Для молодого человека, скажем прямо, совсем немало. Тем более что к

тому времени Уинстон уже являлся автором нескольких книг, вызвавших интерес соотечественников.

Однако сам Черчилль не был удовлетворен своей карьерой. Его любимым героем давно стал Наполеон;

Уинстону снились лавры полководца. Но они-то кок раз не спешили увенчивать просителя… В ту пору в

молодом Черчилле преобладали политик и журналист. В Индии он истово ратовал за бескомпромиссную

колонию, за беспощадное подавление народных восстаний. Вместе с тем, он ядовито высмеивал тупость и

жестокость английских генералов, их самодовольство и презрение к местным обычаям. Его заметки с театра

военных действий в Индии и позднее в Судане принесли ему признание читателей и ненависть высших

армейских кругов. Чопорных начальников раздражали дерзкие выпады какого-то там лейтенантика, пусть и

отпрыска древнего рода. И они позаботились о том, чтобы армия Черчиллю в благосклонности отказала. И тогда

Уинстон, почуявший в Южной Африке почву для осуществления своих честолюбивых замыслов, ринулся туда в

качестве корреспондента газеты “Морнинг пост”. Ему была предоставлена полная свобода передвижений,

разрешалось высказывать любые мнения. Редакция покрывала все расходы по пребыванию на театре военных

действий и выплачивала двести пятьдесят фунтов стерлингов в месяц, немалое по тем временам жалованье.

Из Индии и Судана Уинстон вывез далеко не лестные мнения об армейской олигархии. С Кубы —

воспоминания о первом боевом крещении и пожизненную тягу к сигарам. Теперь, когда с палубы корабля ему

впервые открылся вид Столовой горы, Черчилль стоял, уперев руки в бока, слегка заломив на затылок черный

шелковый цилиндр. Изо рта задиристо торчала толстая сигара, которая на миг почудилась генералу Буллеру

дулом пушки, направленным в его сторону…

Гражданская одежда никоим образом не влияла на неуемную жажду приключений. Едва ступив на

африканскую землю, Уинстон помчался на фронт. Его мало занимали непривычные для европейского глаза

заросли серебристого дерева с фиолетово-седыми цветами, несуразные силуэты пятнистых жирафов,

монументальные изваяния медлительных кафрских буйволов, круглые хижины селений банту с крышами,

похожими на пробковые шлемы. Он спешил сразиться с упрямыми, несговорчивыми бурами, которые почему-то

не желали уступать англичанам территорию этой благословенной земли и право распоряжаться ее благами.

Фронт проходил в междуречье рек Вааль и Лимпопо. Местность представляла собой саванну с

остролистыми кустарниками, редкими зарослями акаций. Враждующие стороны вели вялую перестрелку, не

проявляя особой активности. Правда, почти каждый выстрел со стороны буров находил жертву — скупые,

бережливые буры полагали, что пулю следует расходовать с толком и уж если, тратить порох, то недаром.

Скалывалось исконное крестьянское неприятие расточительности — ведь “бур” на голландском языке и

означает крестьянин. А то, что теперь выходцев из Голландии все чаще именовали африканерами, ничего не

меняло: в противоборстве с природой, далеко не всегда безобидной, буры сделались отменными стрелками.

В то же время огонь англичан мало беспокоил буров.

Оценив обстановку, Уинстон решительно направился к местному командованию…

— Послушайте, сэр, — обратился Уинстон к рыжеусому пехотному майору, — какого черта мы сидим в

5 норах? Так можно выйти на пенсию, не завершив войну.

— Что вы предлагаете, мистер корреспондент? — пожал плечами майор. — Эти канальи не дают

возможности нос высунуть из окопа. Кстати, по цилиндрам они стреляют не хуже, чем по шлемам. Так что на

вашем месте…

— Что мне делать на моем месте, я знаю, — заносчиво перебил майора Уинстон. — А вот где ваше

место?..

— У меня нет артиллерии, чтобы выкурить бурских крыс из их вонючих дыр, — пожаловался майор.

Уинстон с его стремлением немедленно ввязаться в драку раздражал майора. Надо было как-то

избавиться от докучливого газетчика. Внезапно его осенило.

— Знаете что, сэр, — сказал майор, тщательно пряча под усами улыбку, — тут рядом железнодорожный

путь. Соседи собираются произвести разведку на бронированном поезде. Если вы не очень привередливы в

отношении транспорта…

— Мне подходит все, кроме катафалка, — улыбнулся Черчилль.

— Что ж, тогда пишу записку, — обрадованно отозвался майор.

Обрадовался и Черчилль. Покой претил ему. Бездействие вызывало тревогу.

В соседнем подразделении его ждала приятная неожиданность; пехотой там командовал старый приятель

Уинстона капитан Холдейн. Они знали друг друга еще по Индии. Холдейн был типичный вояка, страдающий,

как и большинство британцев, недооценкой возможностей противника.

— Почему решили вести разведку на поезде? — поинтересовался Уинстон. — Не боишься, что

африканцы подложат мину?

Холдейн презрительно скривил губы.

— Уинстон, ты не знаешь буров. Они только стреляют норовисто. А думают не быстрее своих буйволов.

Пока они взвесят, стоит ли взрывать поезд, во сколько им это обойдется, мы обнаружим все их позиции и

успеем поужинать дома.

Броненосец состоял из паровоза и нескольких обшитых броней платформ. Паровоз находился в середине

состава. На платформы посадили пехоту и несколько медсестер из подразделения Красного Креста. Локомотив

долго распускал пары, потом поднатужился и помчал состав через саванну.

Поезд значительно углубился во вражескую территорию, не обнаруживая признаков неприятеля. Холдейн

собрался заметить Уинстону, что все идет прекрасно, когда поезд внезапно замедлил ход и, визжа тормозами,

остановился: впереди виднелся завал. Почти сразу раздались взрывы, послышалась ружейная пальба. Взрывы

прогремели позади локомотива; задняя платформа сошла с рельсов, блокируя отступление.

Пуля сбила с Холдейна каску.

— Черт побери, мы в ловушке! — растерянно воскликнул капитан.

— Надо спасать поезд, — вмешался Черчилль.

— Каким образом? Его в карман не сунешь… Остается подороже продать жизнь.

Но Черчилль перебросил сигару в левый угол рта и энергично распорядился:

— Вот что, капитан. Возьми взвод и прикрой задние платформы огнем. А два взвода — в мое

распоряжение!

В голосе Уинстона прозвучала такая решительность, что офицер беспрекословно подчинился приказу

гражданского лица.

Полотно дороги оказалось неповрежденным. Под градом пуль Черчилль хладнокровно отдавал

распоряжения. Солдаты двух взводов поднапряглись и с трудом столкнули заднюю платформу с пути,

освобождая дорогу в тыл; на оставшиеся платформы быстро погрузили убитых и раненых, а также часть солдат.

Поезд двинулся обратно.

Буры видели мелькавшую у полотна фигуру в темном штатском одеянии; трудно сказать, стреляли они в

Черчилля или нет; так или иначе, с пулей он не встретился. Конечно, Уинстон мог умчаться на отступающем

бронепоезде, и никто бы его не осудил. Но он предпочел остаться в цепи прикрытия.

Раздосадованные тем, что бронепоезд ускользнул от них, буры быстро окружили потрепанный взвод Хол-

дейна.

— Уинстон, я дам тебе тройку солдат, попробуй прорваться, — подполз к лежащему под кустом

Черчиллю Холдейн. — Буры чтут закон о военнопленных, по тебя они не пощадят.

— Не трать зря время, выбрасывай белый флаг, — усмехнулся Черчилль.

Холдейн пожал плечами, отполз в сторону и последовал совету приятеля. Уинстон хотел подняться с

земли, как вдруг кто-то тяжелый и сильный навалился на него сверху, заламывая руки за спину.

— Ладно, сдаюсь, — хрипло проговорил Уинстон, — и отпустите руки, черт возьми!

Хватка ослабла. Оба встали. С любопытством оглядели друг друга.

Перед Уинстоном стоял мускулистый бур; мягкие са-

поги, клетчатая рубаха, широкополая шляпа; на пленного

смотрели дерзкие черные глаза; такими же дерзкими выгля-

дели черные усы. Они не могли скрыть молодости их хозяи-

на. При всей общей схожести с африканерами он чем-то неу-

ловимо отличался от них. Манерой стоять или манерой

смотреть — Уинстон сразу не понял. Винчестер в руке бура

выглядел игрушкой. Но лицо… лицо не было веснушчатым

или морщинистым — черты, которыми отличались даже мо-

лодые африканеры, главным образом, выходцы из Голлан-

дии. Массивная фигура Черчилля уступала противнику в

сложении и силе. Впрочем, Уинстон обладал другими досто-

инствами.

— Послушайте, вы испортили мне сигару, —

недовольно проворчал он.

При нападении на Черчилля сигара вылетела изо рта

и теперь валялась в красновато-бурой пыли. Нападающий

невольно проследил за взглядом Черчилля. Уинстон между

тем вынул из нагрудного кармана новую сигару, сунул в рот,

похлопал себя по карманам в поисках спичек и огорченно

хмыкнул.

Молодой бур переложил винчестер в левую руку и

протянул пленному коробок. Черчилль откусил кончик

сигары, сплюнул, зажег спичку и, прикрыв ладонью, стал

равномерно водить огоньком над срезом. Прикурив, он вер-

нул коробок буру и ткнул толстым пальцем в карман.

— Сигару?

— Я плохо курю, — на ломаном английском языке

отозвался молодой бур.

На лице Черчилля мелькнуло удивление.

— Вы не бур, — отрывисто сказал он.

Победитель ничего не ответил.

Они стояли в кольце буров. Внутри круга находилась кучка английских солдат во главе с Холдейном — и

двумя офицерами. Буры были одеты почти одинаково — в клетчатые рубашки или в куртки, на всех —

широкополые шляпы. Воинских знаков отличия они не носили. И только могучий бур, приближавшийся к

Черчиллю, имел зеленую повязку на рукаве. Он выделялся широким лицом, широким подбородком и тяжелыми

руками, привыкшими переделывать землю и подчинять ее себе. Глаза у него были водянисто-голубые, а усы

редкие и рыжие. Глаза не выражали ничего, кроме насмешливости. В нескольких шагах от пленного

остановился, оглядел его с головы до ног, словно коня на аукционе.

— Это ты его взял, Арчи? — спросил молодого.

Тот кивнул головой.

— Ишь ты… черный, как ворон, а не каркает, — усмехнулся командир. — Может, я не прав?

— Я военный корреспондент лондонской газеты “Морнинг пост”, — быстро и энергично произнес

Уинстон, — и, согласно общепринятой во всем мире практике, требую немедленного освобождения.

— Согласно общепринятой практике всякое гражданское лицо, участвующее в военных действиях, может

рассматриваться в качестве шпиона и подлежит повешению, — с прежней насмешливостью и с той жесткостью,

которая не оставляла сомнений в способности претворять слова в дело, отозвался бур.

Черчилль пожал плечами.

— Отвести его туда? — молодой бур кивнул на группу пленных.

— Постереги здесь, — приказал командир и направился к пленным солдатам.

Молодой проводил командира взглядом и повернулся к Черчиллю.

— Это плохо, мистер. Вы можете быть…

Он закончил фразу выразительным жестом, изображающим петлю.

— Терпеть не могу веревок, — проворчал Черчилль, усиленно посасывая сигару.

Командир африканеров долго что-то выяснял с Холдейном, затем вернулся и приказал молодому буру:

— Арчи, ты его взял, ты его и повезешь в Преторию. Он, оказывается, важная птица. Пусть его в столице

и вешают. Тем более что тут и дерева подходящего для его комплекции не найдешь…

Уинстона вместе с группой пленных солдат отправили в Преторию. Везли лошадьми на вместительных

крытых брезентом повозках. По дороге Черчилль и молодой охранник разговорились.

— Бьюсь об заклад, вы не голландец.

— Угадали, мистер.

Арчи говорил по-английски плохо, но Черчилль без усилий понимал его.

— Откуда вы?

— О! Очень далеко. Отсюда не видно. Есть такая земля — Украина.

— Украина? Это Польша, что ли? Ах, нет, это Россия, я вспомнил.

— Украина — это Украина.

— Как вы сюда попали?

— Трансвааль, Трансвааль, страна моя и, может быть, свобода… — вполголоса пропел Арчи. И добавил:

— Если победим вас, англичан. Тогда свобода.

— А чем мы хуже этих ваших… африканеров? — усмехнулся Черчилль.

— Вы отнимаете у нас земли. Только дело не в этом. Вы не оставите нас в покое. Вам нужны камушки.

Как ото? Алмазы! И желтый металл. Ради них вы готовы убивать…

— А вы не убивали, Арчи?

Арчи отвернулся, долго молчал. Когда снова взглянул на Уинстона, глаза светились вызовом.

— Да, я убил. Вам хочется знать? Скажу. Все равно унесете в могилу. Вы никогда не были рабом? Я —

был. Но мне повезло. Я полюбил молодую госпожу. Она была полька, дочь нашей помещицы. Она была очень

красива. Она научила меня говорить по-польски и немного по-английски. Она пела песенку: “Трансвааль,

Трансвааль, страна моя и, может быть, свобода…” А потом отец ее узнал о наших отношениях. Кристина

предупредила меня, чтобы я бежал, иначе несдобровать. Помещик крепко напился, ударил Кристину хлыстом

по лицу. Она потеряла глаз. Тогда я взял топор и подстерег его. И бежал с Украины. Я не знал, куда надо бежать,

где искать счастья. Но я помнил слова песенки. И вот я здесь… Что вы еще хотите знать?

— Интересно, кто меня будет вешать — вы или другой?

Арчи прищурился, потом отвернулся и надолго замолчал, глядя, как мимо плывут причудливые пейзажи с

изредка возникающими селениями племен готтентотов.

Черчилль тоже долго молчал. Потом почему-то вздохнул и весело сказал:

— Ладно, не вешайте нос, Арчи. У меня впечатление, что мы с вами ровесники. Вы какого года?

— Семьдесят четвертого.

— Ну что я говорил?! — воскликнул Уинстон. — А в каком месяце?

— 30 ноября.

— Только этого не хватало… — пробормотал Черчилль.

— Выходит, вы тоже?! — искренне изумился Арчи. — Ну и дела…

В Претории пленных поместили в здании образцовой государственной школы. Черчилля заперли в

отдельную комнату на первом этаже. Это ему не понравилось. Понимал что участие в боевых операциях грозит

ему смертным приговором. Охранял его по-прежнему молодой Арчи и еще двое неразговорчивых африканеров.

С Холдейном Уинстон встречался только во время коротких прогулок по школьному двору. Уинстон стал

подумывать о побеге и начал уговаривать капитана присоединиться к нему. Офицер не возражал, но не видел

реальных шансов на успех.

Как-то днем зарешеченную комнату Черчилля посетил один из руководителей буров. В ответ на

настойчивое требование Черчилля освободить его бур без улыбки сказал:

— Чего захотел! Нет, старина, мы не каждый день берем в плен сыновей лордов… Погоди…

Не закончив мысль, он покинул комнату, в которой повеяло близким дыханием смерти.

А перед вечером заглянул Арчи. Он прикрыл дверь, странно взглянул на пленника и тихо произнес:

— Вот что, мистер. Вам надо бежать. Они там спорят… некоторые боятся мести англичан. Но главный

настаивает на петле.

Черчилль невольно ощутил стеснение в горле. Однако взял себя в руки.

— Легко сказать, приятель, — надо бежать. Но как?

— Когда стемнеет, я принесу одежду бура. А вы свою уложите на кровать так, как будто спите. Я помогу

вам перебраться через забор. Остальное… как повезет.

Черчилль с некоторым недоумением смотрел на Арчи.

— Послушайте… почему вы, черт возьми, решили мне помочь?. Ведь я…

Он не договорил, неопределенно махнул рукой с зажатой в ней сигарой.

— А зачем умирать молодым? — вдруг добродушно Улыбнулся Арчи. — У вас, наверно, есть мать. И,

может быть, вы еще совершите в жизни что-нибудь хорошее… Я правильно говорю? Ладно, как стемнеет,

будьте готовы. Молодой бур слово сдержал. Поздним вечером он принес Уинстону куртку и широкополую

шляпу. Уинстон быстро переоделся. При свете ночника уложенную на постели одежду можно было принять за

спящего пленника.

— А теперь пора, — шепнул Арчи.

Они направились к двери. Но Черчилль внезапно вернулся:

— Минутку.

Он наклонился над столом и толстым черным карандашом набросал на клочке бумаги: “Достопочтенный

сэр! Приношу извинения, что не имел возможности Вас дождаться и попрощаться лично. Не посетуйте, если

предназначенная для меня петля останется незанятой. Надеюсь встретить Вас в другом месте. Остаюсь Вашим

должником. У.Черчилль”.

Арчи через плечо Уинстона взглянул на записку, но ничего не сказал. Они выскользнули в темный двор.

Арчи все продумал. Он знал место, где нет часовых. У забора Черчилль сунул в руку Арчи клочок бумаги.

— Мой адрес, — шепнул. — Если когда-нибудь…

— Не теряйте времени, мистер, — прошептал в ответ Арчи. — Храни вас господь…

Они пожали друг другу руки. Бур помог Уинстону перевалить через забор.

Беспрепятственно пройдя чуть ли не через весь дремлющий город, Уинстон добрался до железной

дороги, вскарабкался на медленно двигавшийся товарняк и спрятался среди мешков с углем. Перед рассветом

сошел с поезда, опасаясь разгрузки. День провел в зарослях, прячась от людей. Снова наступила ночь, и весьма

холодная. Уинстон продрог, обессилел от переживаний и голода. Он понимал, что долго так не протянет. Тогда

он поднялся с земли и пошел на первый встречный огонек, мелькнувший вдали. Теперь его вело обыкновенное

отчаяние. Однако кто знает, где ждет нас удача? Любой бур мог немедленно выдать Черчилля властям. Но

Уинстон постучал в дверь домика, в котором жил единственный в этой местности англичанин. Буры оставили

его в качестве специалиста по сохранению законсервированных шахт. Соотечественник спрятал Черчилля в

одной из штолен. А через несколько дней усадил на товарный поезд, направлявшийся в португальский порт

Лоуреншу-Маркаш. Прощаясь, добрый малый сунул в руки Черчиллю небольшой листок бумаги. В нем

сообщалось, что за голову бежавшего преступника У.Черчилля назначена награда в двадцать пять фунтов

стерлингов.

— Какие мерзавцы! — негодующе воскликнул Уинстон.

— Не волнуйтесь, сэр, — постарался успокоить его англичанин. — Теперь им до вас не добраться.

— Не в этом дело, — продолжал бушевать Черчилль, чувствуя, что обретает прежний апломб. —

Неужели вы не понимаете?! Двадцать пять фунтов… Это оскорбительно! Моя голова стоит куда дороже…

Лето 1938 года застало Фредерика Саммербэга в очередном турне по Германии. Вот уже несколько лет

6 тайный сотрудник Интеллидженс сервис время от времени отправлялся в нацистский рейх (“прямо в пасть

к тигру”, — иногда посмеивался над собой). Здесь, в вооружавшейся Германии, он беспрепятственно разъезжал

по стране и вел беседы с главарями нового порядка. Среди его собеседников были Рудольф Гесс, Эрих Кох,

Генрих Гиммлер. Но главным, так сказать, проводником замыслов и планов фашистского руководства был

Альфред Розенберг, сорокапятилетний идеолог партии, глава ее внешнеполитического отдела.

В Лондоне мало кто понимал смысл ежегодных вояжей Саммербэга. Посмеивались не только в

Интеллидженс сервис, но и в министерстве иностранных дел.

— Конечно, все мы Фреду осточертели, — острили коллеги, — но довольно странный способ —

отдыхать от нас среди немцев. Пустая трата денег.

Фредерик охотно посмеивался вместе с коллегами, однако поездки продолжал. Спокойный,

дальновидный, он пользовался негласной поддержкой главы британского ведомства безопасности, адмирала

сэра Хью Синклера. Надо сказать, что пост начальника Интеллидженс сервис по старой британской традиции

даровался королем и считался не только престижным, но и выгодным. Поскольку Британия почитались

владычицей морей, — и не без оснований! — именно военно-морские силы узурпировали руководство тайным

учреждением. Среди адмиралов, возглавлявших эту службу, естественно, встречались разные люди. Хью

Синклер был человеком дела. Он так же, как Саммербэг, терпеть не мог министерских болтунов, готовых

утопить в словесах и бумагах любое разумное начинание. Его бесило иронически-покровительственное

отношение руководителей британского кабинета к поставляемой Саммербэгом тревожной информации об

истинных намерениях Гитлера. И поскольку адмирал никому не позволял посягать на независимость

Интеллидженс сервис, он поощрил новую поездку сотрудника к влиятельным наци.

Кончалась вторая неделя пребывания Саммербэга в Германии. Пора было возвращаться в Лондон. Тем

более что на душе у Фреда становилось все беспокойнее. В стуке кованых каблуков “коричневорубашечпиков”,

в фанатичных сборищах юнцов из “гитлер-югенда”, во все более откровенных и наглых заявлениях лидеров о

необходимости завоевания “жизненного пространства” для тысячелетнего рейха отчетливо нарастал грохот

войны.

Вчера, когда Розенберг подвез Фреда к небольшой уютной гостинице на своем черном “хорхе”, нацист,

улыбаясь, сказал:

— Мой друг, я понимаю, вы уже спешите домой. Все мы скучаем по дому, не правда ли? Однако

потерпите немного. Вы уже немало знаете о том, каким мы представляем себе грядущее. Но завтра, может быть,

вы узнаете еще больше и укрепитесь в доверии к нам. Постарайтесь до обеда не исчезать. В крайнем случае,

вызовите моего адъютанта с машиной. Он поможет держать с нами связь. Договорились?

И Розенберг протянул белую мягкую руку.

Фред ночью спал плохо, каждый раз возвращался мыслями к туманному намеку Розенберга. Для Фреда

не составляло тайны, почему нацисты с ним возятся, охотно предоставляют возможность путешествовать по

стране, ведут долгие беседы. Конечно, идет игра в кошки-мышки. Гитлер заинтересован, чтобы информация,

которой начиняют англичанина, поступала в лондонский Форин Оффис. Фред прилагал все усилия, чтобы

именно эта сторона его деятельности становилась известной нацистским главарям. Пока это ему удавалось.

Около двух пополудни — Фред уже собирался пообедать

— раздался телефонный звонок.

— Как самочувствие, мой друг? Спали, надеюсь,

хорошо? Ну и прекрасно. Тогда будьте готовы: сейчас за вамп

заедет машина. Что? Нет, пообедаем позже. Знаете, я очень рад

за вас: с вами хочет побеседовать фюрер…

“В конце концов если отправляешься в ад, то почему бы

не встретиться с дьяволом?” — усмехнулся Саммербэг.

Надевая галстук, вдруг вспомнил свою встречу с Генри-

хом Гиммлером — и слегка покраснел. Впервые за все поездки

в Германию он испытал что-то вроде унижения. С Розенбергом,

с Эрихом Кохом и даже с малоразговорчивым Гессом Фред вел

себя свободно, раскованно, совершенно не испытывая чувства

неуверенности и страха. Но когда Гиммлер, принимая гостя в

своем кабинете, льдисто сверкнул пенсне и немигающе

уставился на Фреда, тот, к своему стыду, вздрогнул. На миг

почудилось, что за столом сидит не теплокровное человеческое

существо, а какая-то доисторическая рептилия. Хотя с тех пор

прошло больше года, Фред и сейчас ощутил ледяное прикосно-

вение щупальцев испуга. Но Фред быстро овладел собой и уже

в “хорхе”, сидя позади адъютанта Розенберга, с удовлетворени-

ем почувствовал в себе азарт охотника, а не трепетную робость

дичи. Даже тяжелые своды и массивные лестничные марши

рейхсканцелярии не подавили этого чувства. В приемной

стояли несколько эсесовцев. Их черная форма настолько впи-

сывалась в мрачные апартаменты, что уже ничего не добавляла

к общему впечатлению. Было бы куда страшнее, если б они ока-

зались в белом, невольно отметил про себя Саммербэг.

Едва он переступил порог приемной, как из массивных

дверей кабинета вышел Розенберг.

— Приветствую, друг мой, — начальник внешнеполитического отдела привычно улыбался. — Рад видеть

в полном здравии. Проходите, фюрер ждет вас…

Фред, конечно, не знал, что накануне у Гитлера с Розенбергом произошел касающийся его разговор.

— Мой фюрер, — сказал Розенберг, — я уже не раз докладывал вам об этом англичанине. Теперь он

собирается отбывать восвояси. Мне думается, все идет отлично. Не помешал бы заключительный аккорд…

— Вы хотите, чтобы я принял его? — быстро откликнулся Гитлер.

Розенберг молча наклонил голову.

Гитлер резко встал с кресла и, сложив руки на животе, заходил по кабинету. Остановился у большого

глобуса, стоявшего в углу, повернулся.

— Вы думаете, игра стоит свеч? А если он водит нас за нос?

Розенберг усмехнулся. Он хорошо изучил Гитлера.

— Все может быть, мой фюрер. Но пока его доклады “Форин оффису” можно считать блестящими — с

нашей точки зрения. Кроме того, вы знаете, я сам терпеть не могу иметь дело с вылощенными дипломатами.

Этот англичанин не дипломат. А его связи и воззрения… в общем, полагаю, что для дымовой завесы он может

пригодиться.

— Ладно, я вам верю, Альфред. Давайте вашего подопечного. Время я завтра уточню…

Едва Фред оказался в кабинете, как Гитлер энергично направился навстречу:

— Нам известно, что в Англии есть высокопоставленные лорды, которые опасаются наших действий. Это

происходит благодаря невежеству, непониманию наших целей и задач. Германская нация, заслужившая всей

своей историей, работоспособностью, умом, храбростью и стойкостью лучшего удела, сегодня задыхается в

тисках географических, экономических, нравственных. Она заслуживает лучшей участи! И мы ее добьемся! Но,

господин Саммербэг, я растоптал Версальский договор вовсе не затем, чтобы пушки смотрели на запад…

Поймите: нужное нам жизненное пространство лежит на востоке. Только мы в состоянии завоевать Россию и

уничтожить коммунистов. Не скрою от. вас: кое-какие экономические нужды мы удовлетворим за счет

внутренней Европы. Все равно множество европейских правительств погрязло в интеллигентской болтовне,

мускулы у них стали дряблыми, эти страны уже самостоятельной роли не играют. Если мы не вольем в них

свежую кровь, носы у них скоро провалятся…

Гитлер на миг умолк, отвернулся, глядя в угол кабинета, словно какая-то мысль отвлекла его.

Розенберг сидел совершенно спокойно, незаметно наблюдая за поведением гостя.

Гитлер глотнул слюну, словно преодолевая комок в горле.

— Я глубоко убежден, что мир сейчас в хаосе и ему нужен новый порядок. Он может опираться только на

трех китов. — Гитлер встал, держа руки на животе. — Да, только на трех! — продолжал он и патетически

воскликнул: — Новый порядок взвалят себе на плечи три сверхдержавы: Британская империя, великая Америка

и новый великий германский рейх!

Фюрер поднял руку с устремленным вверх указательным пальцем; Фред посмотрел на рукав с повязкой,

где в красном круге чернела свастика. Ему показалось, что концы ее по-змеиному шевелятся…

— Вот главная формула перестроения мира, и мы от нее не отступим! — почти выкрикнул Гитлер.

Он сделал паузу, вернулся за стол, положил на него руки. И вдруг резко убрал их. Фред автоматически

успел отметить, что твердые широкие ногти обгрызены.

Саммербэг собрался спросить, какие же страны Европы фюрер считает не играющими самостоятельной

роли, но Гитлер его опередил:

— Конечно, было бы всем нам на пользу, если бы английская авиация удержалась от вмешательства в

локальные выступления вермахта. Возможно широкое соглашение с правительством его величества, в котором

учитывались бы самые разнообразные интересы Великобритании во многих районах планеты… Такое

соглашение возможно, конечно, если в вашем правительстве не возобладают неразумные силы.

Фред воспользовался паузой.

— Какие же силы вы имеете в виду, господин рейхсканцлер?

— Я имею в виду вашего Черчилля и ему подобных, — с вызовом бросил Гитлер. — Неужели он не

понимает, кто подлинный враг Британской империи?! Его речи об угрозе нацизма долетают сюда, как осколки

разорвавшихся снарядов…

Сидевший до этого неподвижно Розенберг зашевелился и, желая смягчить острые углы беседы,

наклонился в сторону Фреда.

— Вы понимаете, мой друг, что подобные речи оставляют шрамы на самосознании немцев. А шрамы,

даже при пластических операциях, не всегда удается сгладить.

Гитлер не поддержал попытку Розенберга смягчить ситуацию.

— Кроме того, хочу сказать вам со всей прямотой, господин Саммербэг: надежды Черчилля удерживать

нас на длинном поводке от Британских островов при помощи Франции — это… — Гитлер остановился в

поисках подходящего сравнения, — это, как назвал свою лучшую книгу мой друг Альфред Розенберг, — “Миф

XX столетия”! Или, лучше скажем, стеклянный горшок на заборе во время сильной бури…

“Итак, долгое время меня уверяли в непоколебимой любви к Англии, теперь начались угрозы, — думал

Саммербэг. — И это, безусловно, симптомично. Фюрер уже что-то решил. Лучше бы он чаще смотрел на

восток, чем на запад!..”

Вслух Фред сказал:

— Я в немалой мере разделяю ваши опасения, господин рейхсканцлер. Меньше всего я хочу, чтобы

немцы и англичане рыли друг другу могилы. Полагаю, это весьма нерентабельно. Однако пока в Англии у

власти нынешнее правительство, думаю, опасаться нечего.

— Если бы не ваши игры в демократию! — воскликнул Гитлер.

Фред развел руками и стал подниматься.

— Ваше время слишком дорого, господин Гитлер, чтобы злоупотреблять им. Я очень признателен вам за

беседу. Я извлек из нее много пользы. Мы не только демократы, но еще и оптимисты. Давайте надеяться на

лучшее!

В приемную Фред вышел вместе с Розенбергом. От окна приемной сверкнуло пенсне — там, заложив

руки за спину, стоял Гиммлер. Фред с трудом унял пробежавшие по спине мурашки, коротко поклонился.

Гиммлер ответил едва заметным кивком головы.

— Друг мой, подождите меня в машине, — попросил Розенберг Саммербэга.

Фред вместе с адъютантом Розенберга спустился вниз. На улице в глаза ударило ослепительное июньское

солнце, отражаясь от начищенной меди оркестра: мимо лихо маршировала колонна штурмовиков. После

сумрачности рейхсканцелярии сияние дня казалось нестерпимым. От света и грохота у Фреда в глазах

качнулись фиолетовые круги. Адъютант молча распахнул тяжелую дверцу “хорха”.

Ждать пришлось довольно долго. Наконец появился Розенберг. Фред надеялся, что они пообедают

вместе, как договорились. Но Розенберг лишь склонился у дверцы, заглядывая в машину. Некоторое время

смотрел на Фреда, словно не знал, на что же решиться.

— Вы, кажется, сказали, что у вас на сегодня билет?

— Да, поезд поздно вечером.

— Извините меня, друг мой, не смогу ни пообедать с вами, ни проводить. Увы, обстоятельства. Надеюсь,

вы понимаете?

Фреду оставалось лишь кивнуть головой в знак согласия и выразить вежливое сожаление.

Розенберг просунул голову в машину и тихо сказал:

— А вы, друг мой, уезжайте. Не задерживайтесь. Я лично хотел бы, чтобы с вами ничего не случилось…

Возможно, на вокзале к вам подойдет мой человек. Если он принесет записку — уничтожьте. Ну, счастливо!

Розенберг, не оглядываясь, шагнул к подъезду. Тотчас “хорх” тронулся с места и набрал скорость.

Фред лихорадочно соображал, что же произошло, что хотел дать понять ему Розенберг и как теперь себя

вести. Конечно, перемена в поведении Розенберга связана с Гиммлером. Холодноглазый что-то раскопал. Где-то

запахло горелой шерстью. Значит, прокол и нужно убираться восвояси. И поскорее.

Фред вышел из гостиницы, поблагодарил водителя, подождал, пока “хорх” скроется за поворотом улицы.

Без сомнения, Розенберг предупредил об опасности. Но откуда у одного из главарей нацистов такое

благоволение к возможному противнику? Или это просто обычное лицемерие, а на самом деле ловушка?

Фред стоял у входа в гостиницу, и солнце уже не слепило его.

“Нет, пожалуй, я нужен Розенбергу, — подумал Фред. — Он чертовски дорожит моими докладами

нашему министру иностранных дел. Я — козырь в его карточной колоде, пусть не самый крупный, но козырь.

Он рекомендовал меня Гитлеру. И, значит, не в его интересах оказаться в дураках. Поэтому он хочет, чтобы я

остался на плаву. Что ж, на этот раз наши намерения совпадают. Спасибо, гэрр Альфред Розенберг. И все же,

если ужинаешь с дьяволом, следует запастись длинной ложкой, гласит английская пословица”.

Фред взял ключ от номера, поднялся к себе. Быстро побросал самое необходимое в круглый кожаный

баул. С сожалением глянул на два своих роскошных клетчатых кофра. Ладно, в конце концов, пришлют, не

станут же они мелочиться. Оставляя ключ портье, Фред сказал, что отправляется по магазинам, если будут

спрашивать — к вечеру вернется.

Он действительно немного попетлял по городу, вышел на Унтер-ден-Линден. Не выявив слежки, взял

такси и помчался на вокзал. Ему повезло — поезд на Париж уходил через полчаса…

Уже в Лондоне Фред обнаружил среди почты конверт без обычных штемпелей и марок. Письмо было

кратким.

“Друг мой, — писал Розенберг, — я рад, что Вы добрались домой без осложнений. Появляться снова в

Германии для Вас крайне нежелательно. Как Вы понимаете, нашим службам стало кое-что известно о Вас. Что

касается меня, то по-прежнему надеюсь на Ваше дружеское расположение. А.Р.”.

Перечитав письмо, Фред помрачнел — он еще раз понял, что война неотвратимо приближается.

Его массивная фигура едва помещалась на легком раскладном стульчике. Было просто непонятно, как

7 выдерживает стокилограммовый вес полотняная перепонка. Перед ним стоял мольберт, на траве лежал

открытый ящик с красками и кистями. Трава вокруг была такой яркой, что казалась нарисованной.

Художник устроился на вершине холма. Пейзаж, который открывался с высоты, покорял. Слева, на более

высоком холме высились зубчатые стены древнего замка Бордэберри. За ними, далеко на горизонте, в голубизне

неба прозрачно маячили вершины испанских Пиренеев. Можно было подумать, что горы эти не имеют

основания на земле, а просто парят в воздухе.

Впереди была живописная долина. Густо-красные крыши селений отчетливо контрастировали с зеленью

виноградников; веселая речка игриво извивалась между ивовых зарослей; небо над долиной казалось

переснятым с переводной картинки… Не перенести на холст всю эту красоту было бы кощунством, подумал

художник. Кисть коснулась холста. В то же мгновение на мольберт набежала тень.

Уинстон Черчилль недовольно оглянулся. Легкое облачко прикрыло солнце. Но едва Уинстон повернул

голову, облачко соскользнуло с ослепительного диска и, словно извиняясь за бестактность, полетело дальше.

“Даже облака видят во мне хозяина”, — с усмешкой подумал Уинстон. Эта самоуверенность еще более

подняла праздничное состояние духа. Здесь, на юге Франции, Черчилль редко расставался с хорошим

настроением. Ставя Англию превыше всего на свете, он все же редко испытывал желание взять в руки кисть

при виде родных пейзажей. Его влекли краски яркие, сильные, не приглушенные капризами климата. Это и

было одной из причин, побудивших Уинстона принять приглашение владельца замка генерала Брутинелля

погостить с семьей в его владениях. Причиной приятной, но не единственной.

Черчилль был уже немолодым человеком, ему шел шестьдесят четвертый год. В бурном море

политической жизни Уинстон много раз взлетал на гребень и падал с него. Немало подпортила карьеру

неудавшаяся авантюра с захватом турецкого полуострова Галлиполи во время первой мировой войны. Уинстон

осуществлял свой план с упорством фанатика. Однако переоценка возможностей военного флота,

несогласованность в действиях командующих различными родами войск привели к тому, что многие матери

справедливо стали называть Черчилля “убийцей наших сыновей”. Каждый раз, соскальзывая с очередного

гребня, он на время уходил в тень, чтобы дождаться следующей волны. Вот и теперь Уинстона не покидало

ощущение, что приближается его звездный час.

Незадолго до отъезда во Францию вышел сборник речей “Почему Англия спала”. Пожалуй, это были

лучшие его речи за все время деятельности. В них он дальновидно указывал на реальную угрозу Англии со

стороны наращивающего стальные мускулы нацизма, разоблачал фальшивые обещания Гитлера, анализировал

соотношение сил и, что особенно было ценно, клеймил и высмеивал нацистов и соглашателей британского

кабинета. Его речи подготавливали общественное мнение к неизбежному столкновению с фашизмом.

Выход сборника способствовал новому подъему авторитета Черчилля в стране. Невилл Чемберлен,

возглавлявший британский кабинет, не мог не считаться с этим.

Уинстон был слишком опытным лоцманом, знавшим политические течения и мели. В надежде, что

Чемберлен включит его в состав кабинета, Черчилль решил на время умерить критический пыл. Чтобы это не

выглядело отступлением в глазах избирателей, а объяснялось естественной паузой, Уинстон принял

приглашение своего старого приятеля-генерала и отправился “в отпуск по состоянию здоровья” во Францию.

На первый взгляд, в упрямом и временами яростном противодействии Гитлеру особой логики не было.

Миллионы людей в Англии — и не только в Англии — знали о давней симпатии Черчилля к Бенито Муссолини

и к итальянскому фашизму вообще. Муссолини Уинстон почитал как государственного деятеля, вождя нации,

хвалил его личные человеческие достоинства. Для Черчилля Муссолини прежде всего был борцом против

коммунизма. Уинстон всю жизнь мечтал задушить власть большевиков и развеять на очаге военного костра

пепел самих коммунистических идей. Казалось бы, все понятно.

Однако нежность к Муссолини заметно поубавилась после вторжения итальянцев в Абиссинию. Вовсе не

потому, что колониальная авантюра претила Черчиллю: просто на сей раз итальянский фашизм затронул

имперские интересы британского льва.

Негативное отношение к Гитлеру складывалось на более сложной основе.

Непоколебимый аристократ, приверженец знатности родов, Уинстон в тридцатых годах восхищался

“простым ефрейтором, поднявшимся на государственную высоту и сумевшим вернуть Германию в ряд

государств, с которыми вынуждены считаться остальные”. В одной из книг своих очерков он даже нарисовал

политический портрет фюрера. Но нужно отдать должное государственному чутью Черчилля: сквозь дыры в

разорванном Версальском договоре он разглядел истинное обличье германского фашизма, почуял волчий

аппетит Гитлера.

О, британский политик был совсем не против того, чтобы обратить вожделения неистового Адольфа на

восток! Но… тут вырастало это очень большое “НО”. С одной стороны, неплохо было бы, чтобы фашисты ...