Нельсон Демилль РЕКИ ВАВИЛОНА

Эта книга посвящается Бернарду Гейсу, который рискнул; моей жене Эллен, которая пошла на еще больший риск; и моим родителям, у которых просто не было выбора

«Наша борьба только началась. Самое худшее впереди. Теперь Европе и Америке следует знать, что мира не будет… Нас не пугает перспектива развязывания третьей мировой войны. Весь мир использовал нас, а потом забыл про нас, но теперь настало время осознать, что мы все-таки существуем. И, какова бы ни была цена, мы будем продолжать свою борьбу. Без нашего согласия ни одна арабская страна ничего не сможет сделать. А мы всегда будем против мирного соглашения. Мы — главная карта в этой колоде».

Доктор Джордж Хабаш, глава Народного фронта освобождения Палестины (НФОП).

«Мы, евреи, никуда не уйдем. И, как бы ни были сильны, жестоки и безжалостны направленные против нас силы, мы готовы встретить их. Миллионы изувеченных тел, захороненных заживо, сожженных… Но никогда никому не удавалось сломить дух еврейского народа».

Голда Меир. Брюссель, 19 февраля 1976 г., 2-я Брюссельская конференция по вопросу положения евреев в СССР.

Франция: Сен-Назер 

Нури Саламех, ученик электрика, еще раз ощупал обширные карманы своего комбинезона. Он стоял, слегка согнувшись, посреди громадного цеха завода «Аэроспасьяль», не зная, что делать дальше. Вокруг него другие иммигранты, франкоговорящие алжирцы, двигались как будто в каком-то нереальном замедленном танце, словно тянули время в ожидании звонка, означавшего окончание их рабочей смены.

Лучи вечернего солнца, в которых струилась пыль, проникали в цех сквозь окна высотой с шестиэтажный дом и растворялись в морозном воздухе теплыми золотистыми бликами, контрастируя с паром, вырывавшимся при дыхании изо рта Саламеха.

За стенами цеха зажглись огни аэродрома. Над летным полем в клинообразном строю пролетели отливающие синевой металла «Миражи». Возле здания цеха начали выстраиваться в линию автобусы, которым предстояло после смены отвезти рабочих завода «Аэроспасьяль» домой, в Сен-Назер.

В цеху зажглись ряды дополнительных ламп дневного света, на секунду испугав алжирца. Саламех быстро огляделся вокруг, но, по крайней мере, один из бывших поблизости соотечественников избежал его пытливого взгляда. Нури решительно зашагал по цементному полу.

Перед ним на металлической платформе возвышался огромный «Конкорд». Фюзеляж и крылья со всех сторон окружали металлические лесенки и площадки для сборщиков. Большая часть обшивки самолета отсутствовала, и рабочие ползали вдоль длинного фюзеляжа, словно муравьи вдоль полуобъеденного туловища гигантской стрекозы.

Саламех взобрался по ступенькам на верхнюю платформу и пошел по мостику, огибавшему основание хвостового оперения, высота которого составляла двенадцать метров. На одной из неокрашенных алюминиевых пластин хвостового оперения по трафарету был нанесен производственный номер: 4x—LPN.

Он посмотрел на часы: до конца смены оставалось десять минут. Он должен был сделать это сейчас, до того как клепальщики из ночной смены закроют пластинами хвостовое оперение. Саламех схватил планшет, висевший на перилах платформы, и быстро пробежал глазами чертеж. Затем оглянулся через плечо и посмотрел вниз. Стоявший внизу алжирец, который подметал металлические опилки, поднял голову, но потом отвернулся.

Саламех почувствовал, что по лицу течет пот, но его охватил холод, которым так и веяло от цемента и металла. Он вытер рукавом лоб, нагнулся и пролез между двумя стрингерами в заднюю часть частично закрытого алюминиевыми пластинами фюзеляжа. Хвостовое оперение представляло собой лабиринт сваренных лазерной сваркой стоек и изогнутых растяжек. Ноги Саламеха покоились на поддерживающих траверсах, как раз над хвостовым топливным баком № 11. Он опустился на четвереньки и начал пробираться от стойки к стойке в направлении наполовину смонтированной герметической перегородки. Вверху вдоль пассажирского салона светили рабочие лампы дневного света, такие же лампы имелись и в хвостовом оперении, но Саламех не стал включать их. Он пробирался еще несколько минут в темноте, потом забрался за герметическую перегородку.

Наконец Саламех прочистил горло и позвал инспектора, находившегося в пассажирском салоне:

— Инспектор Лаваль!

Высокий француз, осматривавший аварийный люк, повернулся и подошел к перегородке, доходившей ему до груди. Он улыбнулся, узнав алжирца.

— Саламех. Почему ты прячешься, словно крыса в темноте?

В ответ алжирец выдавил из себя улыбку и помахал планшетом.

— Тут все готово? Можно заделывать перегородку, да?

Анри Лаваль перегнулся через перегородку, осветил мощным фонариком хвостовой отсек и внимательно осмотрел его. Другой рукой он взял у Нури планшет и принялся быстро перелистывать страницы с чертежами. Не следует доверять этим алжирцам, они могут не разобраться в графике инспекций. Лаваль еще раз проверил все страницы. Каждый инспектор поставил свою подпись. Электрика, гидравлика, топливные баки — все было проверено, и об этом имелась отметка соответствующего инспектора. Лаваль убедился и в наличии своей подписи.

— Да, все проверки закончены, — подытожил он.

— И моя электрика? — спросил Саламех.

— Да, да. Ты хорошо поработал. Перегородку можно закрывать. — Лаваль вернул планшет алжирцу, пожелал ему спокойной ночи, повернулся и пошел прочь.

— Благодарю вас, инспектор, — крикнул вслед французу Саламех, повесил планшет на пояс и, пригнувшись, продолжил свой путь между стойками, периодически оглядываясь через плечо. Инспектор Лаваль ушел. Саламех слышал, как изоляторщики собирали инструменты и спускались на платформу. Кто-то выключил большую часть ламп над салоном, и в хвостовом отсеке стало еще темнее.

Алжирец включил свой фонарик и направил луч вверх. Медленно поднимаясь по стойкам, он почти достиг того места, где сходились две стороны хвостового оперения. Из одного из своих обширных боковых карманов Саламех достал черную коробочку размером не больше пачки сигарет, на которой имелась металлическая пластинка с выбитой на ней надписью: «S.F.N.E.A.^[1] CD—3265—21», но эта надпись отнюдь не соответствовала назначению прибора.

Из верхнего кармана алжирец достал тюбик с клеем, выдавил клей на алюминиевую пластину, затем крепко прижал коробочку к пластине и подержал ее в таком состоянии несколько секунд. Потом он вытащил из коробочки телескопическую антенну и отвернул ее в сторону таким образом, чтобы она не касалась металлических деталей.

Саламех медленно сменил положение, теперь он спиной упирался в стойку, а ногами — в поперечную перекладину. В хвостовом отсеке было отнюдь не жарко, но лицо его покрылось потом.

Ножом он зачистил изоляцию зеленого провода, шедшего к хвостовому навигационному фонарю, потом вытащил из кармана провод, на одном конце которого был закреплен металлический цилиндр размером с сигарету, а на другом виднелась освобожденная от изоляционного покрытия медная жила. Саламех закрепил медную жилу на проводе, ведущем к хвостовому навигационному фонарю, и тщательно заизолировал место соединения.

Алжирец начал медленно спускаться вниз, запутывая при этом свой провод среди других разноцветных проводов. Он опустился до основания киля, где тот соединялся с фюзеляжем. После этого перекинул провод через поперечную балку и бросил его к своим ногам.

Прижавшись лицом к холодной алюминиевой стойке, Саламех продолжал спускаться вниз, пока не дотронулся до верхушки топливного бака № 11. Сквозь отверстие внизу фюзеляжа, еще не закрытое алюминиевыми пластинами, он мог видеть верхушки голов рабочих, проходивших под крылом. Пот уже буквально струился по его лицу. Он представил себе, что они могут заметить его, но никто из рабочих не поднял голову.

Из другого кармана алжирец достал кусок белого вещества, похожего на замазку, весом примерно в полкилограмма. Он осторожно прилепил этот кусок к верхушке топливного бака № 11, потом подтянул провод, нащупав пальцами металлический цилиндр, воткнул его в мягкую массу вещества и плотно обмял веществом цилиндр. Внезапно прозвучавший звонок, означавший конец смены, заставил Саламеха вздрогнуть.

Он быстро выпрямился и вытер пот с лица и шеи. Дрожа всем телом, он пробрался по стойкам к выходу из хвостового отсека. Выбравшись из фюзеляжа, Саламех быстро спустился по лестнице на платформу. Вся операция заняла у него менее четырех минут.

Когда на платформе появились двое клепальщиков из второй смены, алжирца все еще трясло. Они с любопытством взглянули на Саламеха, который пытался взять себя в руки.

Один из клепальщиков был француз, второй алжирец.

— Все готово? — обратился к Саламеху алжирец и протянул руку.

Саламех на секунду замешкался, но потом заметил, что взгляды обоих мужчин устремлены на планшет, который висел у него на ремне. Он быстро отстегнул планшет и протянул его им.

— Да, да. Все готово. Электрика, гидравлика… Все проверено. Можно закрывать.

Клепальщики закивали, проверяя отметки в планшете, и принялись готовить алюминиевые пластины, заклепки и заклепочные пистолеты. Несколько минут Саламех стоял, наблюдая за ними, пока у него не перестали дрожать колени, потом неуверенно спустился вниз по лестнице и сунул пропуск в автомат, отмечавший время окончания работы.

Нури Саламех влез в один из поджидавших автобусов. Он тихо сидел среди рабочих, наблюдая, как они пьют вино из бутылок, а автобус тем временем вез их в Сен-Назер.

Он вышел из автобуса в центре города и отправился пешком по извилистым мощеным улочкам в свою кишащую тараканами квартиру, расположенную над кондитерской. Поздоровавшись по-арабски с женой и четырьмя детьми, Саламех объявил, что ужинать они будут позже, когда он вернется с важной встречи.

По темной узкой лестнице он вытащил свой велосипед из дома, сел и выехал на улицу. Он направился в район порта, где Луара впадает в Бискайский залив. Саламех тяжело дышал, при дыхании изо рта у него вырывался пар. Шины велосипеда следовало бы подкачать, алжирец ощущал стук ободов по неровной брусчатке.

Транспорта становилось все меньше, по мере того как он приближался по темным улочкам к порту, точнее к пустынному району, где находились U-образные бетонные укрытия для подводных лодок, построенные немцами во время Второй мировой войны. Не пробиваемые бомбами укрытия поднимались из черной воды — серые, безобразные, поврежденные взрывами. Высокие подъемные краны, торчавшие над причалами, поблескивали в последних лучах заходящего солнца.

Саламех подъехал к ржавой лестнице, спускавшейся к укрытиям, затолкал велосипед в густые кусты дикого лавра и принялся осторожно спускаться по искореженным ступенькам.

У края воды он перелез через обросшую ракушками стену и подошел к одному из укрытий. В нос ударили запахи дизельного топлива и моря. Саламех увидел поблекшую, облупившуюся надпись на грубом бетоне — обычное «ACHTUNG», потом еще какие-то слова на немецком и цифру 8. Он медленно подошел к ржавой железной двери и шагнул в укрытие.

Очутившись внутри, он услышал тихие удары воды о стены укрытия. В нем было темно, и только через открытую дверь проникал отдаленный свет фонарей. Саламех медленно двинулся по узкому помосту, уложенному вдоль тоннеля. Его слегка трясло от влажного, спертого воздуха, он несколько раз натужно кашлянул.

Внезапно в глаза ему ударил свет фонаря. Саламех прикрыл лицо руками.

— Риш? — прошептал он. — Риш?

Ахмед Риш выключил фонарик и тихо заговорил по-арабски:

— Ты все сделал, Саламех? — Вопрос этот прозвучал скорее как утверждение.

Нури Саламех почувствовал, что кроме них двоих на причале присутствуют и другие люди.

— Да.

— Да, — повторил Риш. — Да. — В его голосе слышалось злобное удовлетворение.

Саламех вспомнил темные глаза алжирца, наблюдавшего за ним весь день, и ему показалось, что во взглядах всех рабочих, даже клепальщиков — алжирца и француза — читалось скрытое соучастие.

— Инспекция завершена? Хвостовое оперение закроют сегодня ночью? — Риш говорил тоном человека, знающего ответы на свои вопросы.

— Да.

— Ты установил радиоприемник в самой высокой точке хвостового оперения, вблизи обшивки?

— Прямо на обшивку, Ахмед.

— Отлично. А антенна?

— Выдвинул.

— А подсоединил радиоприемник? Он будет получать постоянный заряд от бортовых аккумуляторных батарей?

Саламех много раз в уме заранее прорепетировал свои действия.

— Я подсоединил его к хвостовому навигационному фонарю. Соединительный провод невозможно будет обнаружить даже при тщательной проверке, я подобрал его того же самого цвета — зеленый. И радиоприемник никто не заметит, а если даже и заметит, то я прикрепил на него табличку с серийным номером деталей «Аэроспасьяль». На эту уловку не поддался бы только инженер-электрик, а остальные или не заметят его, или подумают, что он и должен там находиться.

Саламеху показалось в темноте, что Риш кивнул.

— Отлично. Отлично. — Некоторое время Риш молчал, но Саламех слышал и ощущал его дыхание. Потом Риш снова заговорил: — Ты тщательно закрепил электродетонатор?

— Конечно.

— А пластик? — Риш употребил обычное французское название пластиковой взрывчатки.

Саламех, словно заученный урок, повторил то, чему его учили:

— Я закрепил его на верхушке топливного бака. Бак в этой точке слегка закруглен, слой пластика получился толщиной примерно в десять сантиметров, детонатор разместил точно в центре заряда. — Саламех облизнул замерзшие губы. Он не симпатизировал всем этим людям и их делу, понимал, что совершил большой грех. С самого начала у него не было никакого желания связываться со всем этим. Но, по мнению Риша, каждый араб являлся партизаном. От Касабланки в Марокко до Багдада в Ираке — все они были партизанами, все были братьями. Их более ста миллионов. Саламех не верил ни одному слову Риша, но его родители и сестры продолжали жить в Алжире, что помогло Ришу заставить его совершить этот гнусный поступок. — Я горжусь тем, что выполнил свою часть работы, — произнес Саламех, чтобы заполнить тишину, хотя и понимал, что пользы от этих слов не будет. Внезапно он осознал, что его судьба была решена в тот самый момент, когда его нашли эти люди.

Риш, похоже, не слушал. Мысли его были заняты другим.

— Пластик. Ты говоришь, он лег точно по форме верхушки бака? Может быть, тебе надо было покрыть его алюминиевой краской? — рассеянно поинтересовался Риш.

Саламеху очень хотелось сообщить Ришу что-нибудь успокаивающее, что могло бы устранить терзавшие его сомнения.

— Туда больше никто не зайдет. Хвостовой отсек отделяется от салона герметической перегородкой. Вся гидравлика и электрика обслуживаются с пультов, расположенных за перегородкой. Заклепанные пластины перегородки могут быть сняты только в случае аварии или крайней необходимости. Никто больше не увидит ту сторону топливного бака. — Саламех определенно слышал нетерпеливое дыхание по крайней мере трех человек, притаившихся в тени позади Риша. В конце тоннеля уже стало совершенно темно, время от времени на реке или в заливе раздавались гудки пароходов, их отголоски разносились по холодному укрытию.

Риш что-то пробормотал.

Саламех приготовился к худшему. Зачем надо было встречаться в этом темном месте, когда с таким же успехом можно было встретиться в уютном бистро или на квартире? В глубине души он знал ответ на этот вопрос и все же предпринял отчаянную попытку изменить свою уже предрешенную судьбу.

— Как ты и хотел, я написал заявление с просьбой о переводе на завод в Тулузу. Они пойдут мне навстречу. Для меня будет честью сделать то же самое там на другом самолете, — с надеждой произнес он.

Риш издал звук, похожий на смешок, и по спине Саламеха пробежал холод. Развязка приближалась.

— Нет, мой друг, — прозвучал голос из темноты. — Этот вопрос уже решен. Ты свое дело сделал, а об остальном позаботятся другие.

Саламех сглотнул подступивший к горлу комок.

— Конечно, но… — Он услышал, как Риш хлопнул в ладоши.

Несколько рук проворно и ловко прижали Саламеха к скользкой стене укрытия. Он ощутил прикосновение к горлу холодной стали, но не смог даже крикнуть, потому что ему зажали рот. Второй и третий ножи вонзились в область сердца, но в спешке убийцы пробили только легкие. Саламех почувствовал, как теплая кровь хлынула на его холодную кожу, услышал хрипы, вырывавшиеся из горла и легких. Еще один нож вонзился в спину, но скользнул по кости. Понимая, что обречен, Саламех сопротивлялся чисто машинально. Охватившая его боль свидетельствовала о том, что убийцы пытались быстро сделать свою работу, но излишнее возбуждение помешало им выполнить ее хорошо. Саламех подумал о жене и детях, ожидавших его к ужину. А затем лезвие ножа все-таки нашло его сердце, муки его закончились, и он умер, дернувшись в предсмертной судороге.

Риш что-то тихо проговорил убийцам, опустившимся на колени возле трупа. Они вытащили у убитого бумажник, сняли часы, вывернули все карманы и сняли с него добротные рабочие ботинки. А затем перекинули труп через край помоста, держа за ноги, и тело Саламеха зависло над черными волнами, ритмично ударявшими о стены укрытия. Водяные крысы, постоянно пищавшие со всех сторон, затихли в ожидании. Залитое кровью лицо Саламеха коснулось холодной затхлой воды, и убийцы отпустили ноги трупа. Своды укрытия вновь огласились писком прыгавших с помоста водяных крыс.

Рабочие в респираторах закончили свою работу и выключили пневматические пульверизаторы. «Конкорд», стоявший в сводчатом красильном цехе, поблескивал белой краской. В цехе, где совсем недавно слышались звуки и царила суета, теперь наступила полная тишина. Мрачно засветились инфракрасные нагревательные лампы, туман от распыляемой краски завис вокруг отливавшего красным светом самолета. Насосы для очистки воздуха вытягивали из цеха ядовитые пары.

Потом насосы отключились. Инфракрасные лампы потускнели и потухли. Внезапно темный цех залил бело-голубой свет сотен вспыхнувших ламп.

А затем в цех начали заходить люди в белых комбинезонах. Они заходили туда молча, как в святилище. Несколько секунд они стояли, задрав головы, и смотрели на длинную, грациозную птицу. Казалось, что и сам самолет, возвышаясь на длинных ногах и опустив клюв, смотрит вниз на рабочих с надменностью и безразличием священного Ибиса с берегов Нила.

Рабочие принесли трафареты и пульверизаторы, прикатили двухсотлитровые бочки светло-голубой краски, подогнали платформу и развернули трафареты.

Разговаривали во время работы мало. Маляр разместил свои трафареты на хвостовом оперении, где из-под только что нанесенной белой эмали слегка проступал серийный номер. Теперь серийному номеру предстояло стать постоянным международным регистрационным номером. С помощью трафарета на хвостовом оперении появились цифра и буква — «4x» — международное обозначение страны, владеющей самолетом, а затем буквы «LPN» — индивидуальное регистрационное обозначение самолета.

Над ним, на более высокой платформе, два других маляра сняли черный виниловый трафарет, приложенный к хвостовому оперению. На белом фоне осталась светло-голубая шестиконечная звезда Давида, а под ней название авиакомпании «EL AL»^[2].

Книга 1 Израиль: Равнина Шарон

«Врачуют раны народа Моего… говоря: „мир! мир!“ а мира нет».

Иеремия, 6:14

«…пророчествовали Иерусалиму и возвещали ему видения мира, тогда как нет мира…»

Иезекииль, 13:16

Глава 1

На Самарианских холмах, с которых открывался вид на равнину Шарон, в предрассветной темноте тихо стояли четверо мужчин. Они могли видеть яркие огни международного аэропорта Лидды, находившегося от них на расстоянии почти девяти километров. Позади Лидды туманно светились огни Тель-Авива и Герцлии, а еще дальше в водах Средиземного моря отражался свет заходящей луны.

То место, где они сейчас стояли, до Шестидневной войны считалось территорией Иордании. В 1967 году Самарианские холмы представляли собой стратегическую позицию, возвышавшуюся почти на полкилометра над равниной Шарон и вклинивавшуюся в демаркационную линию 1948 года. В 1967 году это была самая близкая к аэропорту Лидды военная позиция Иордании. Отсюда иорданские орудия и минометы успели сделать несколько выстрелов по аэропорту, прежде чем боевая авиация Израиля подавила их. Арабский легион отошел с этой позиции, как, впрочем, и со всех остальных на Западном берегу реки Иордан. Сейчас здесь не наблюдалось никаких очевидных признаков присутствия военной техники. Исчезли доты, разделяемые полосой «ничьей» земли, исчезли километры колючей проволоки. Но главное — исчезли израильские пограничные патрули.

Однако в 1967 году Арабский легион при отступлении оставил здесь некоторое вооружение и личный состав для его обслуживания. Вооружение состояло из трех 120-мм минометов с боеприпасами, а личным составом являлись эти четверо палестинцев, в прошлом бойцы палестинского вспомогательного корпуса, приданного Арабскому легиону. Тогда они были молодыми парнями. Их оставили при отступлении с задачей ждать дальнейших приказов. Старая военная хитрость — оставлять при отступлении людей и оружие. Все современные армии при отступлении прибегали к подобной хитрости в надежде, что оставленные на вражеской территории оружие и законспирированные люди окажут им помощь, когда они снова перейдут в наступление.

Все четверо палестинцев были жителями близлежащей деревни Бадрис, оккупированной Израилем, и уже свыше двенадцати лет они вели нормальный, мирный образ жизни. По правде говоря, они уже и забыли о минометах, и только полученное недавно послание напомнило им о клятве, которую они дали много лет назад. Их очень удивило, что подобное послание пришло накануне мирной конференции, но было ясно, что именно мирная конференция и является главной причиной того, что о них вспомнили. Люди, управлявшие их жизнями на расстоянии, не хотели мира. И не было никакой возможности не выполнить приказ. Они являлись бойцами невидимой армии и были обязаны выполнять приказы точно так же, как если бы носили военную форму и стояли в парадном строю.

Мужчины опустились на колени среди сосен и принялись разгребать руками мягкую, рыхлую почву, пока не отыскали большой пластиковый мешок. В мешке хранились двенадцать мин для 120-мм миномета, упакованных в картонные коробки. Они смахнули с мешка песок и сосновые иголки и уселись на землю, прислонившись спинами к стволам деревьев. Небо начало светлеть, запели птицы.

Один из палестинцев — Сабах Хаббани — поднялся с земли, прошел на гребень холма и посмотрел вниз на равнину. Если немного повезет и если Аллах пошлет им восточный ветер, мины смогут достичь аэропорта. Им удастся выпустить по главному зданию аэропорта и по стоянке самолетов шесть бризантных и шесть фосфорных мин.

И, словно в ответ на его мысли, в спину ему ударил порыв жаркого ветра. Сосны закачались, издавая запах смолы. Это налетел хамсин^[3].

Занавески бились о жалюзи в квартире на третьем этаже в Герцлии. Одна из жалюзей с громким треском закрылась. Бригадный генерал ВВС Тедди Ласков сел на кровати и сунул руку в ящик ночного столика. При тусклом свете, струившемся из окна, он увидел, что жалюзи захлопнулись от ветра, и снова лег, не отнимая руку от автоматического пистолета 45-го калибра. Жаркий ветер заполнил маленькую комнату.

Простыня рядом с ним зашевелилась, и из-под нее высунулась голова.

— Что случилось?

Ласков покашлял.

— Задул шарав, — ответил он, назвав хамсин так, как он звучал на иврите. — Пришла весна. Приближается мир. Что могло случиться? — Генерал убрал руку от пистолета, нашарил в ящике сигареты и закурил.

Простыня вновь зашевелилась. Мириам Бернштейн, заместитель министра транспорта, наблюдала за мерцавшим кончиком сигареты Ласкова, делавшего короткие и резкие затяжки.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она.

— Прекрасно. — Генерал оперся на руку и посмотрел на Мириам. Он различал под простыней все изгибы ее тела, но лицо женщины наполовину утонуло в подушке. Ласков включил ночник и отбросил простыню.

— Тедди. — В голосе Мириам прозвучало легкое недовольство.

Он улыбнулся.

— Я хочу посмотреть на тебя.

— Ты и так уже насмотрелся. — Она потянула простыню на себя. Но Тедди вновь отбросил ее. — Мне холодно, — пожаловалась Мириам и свернулась в комочек.

— Но здесь тепло. Неужели ты не чувствуешь?

Мириам что-то раздраженно буркнула и грациозно вытянула руки и ноги.

Ласков посмотрел на ее загорелое обнаженное тело. Его рука медленно поднялась по ее ноге, погладила густые волосы на лобке и остановилась на груди.

— Чему ты улыбаешься?

Мириам потерла глаза.

— Я думала, это был сон. Оказывается, нет.

— Ты имеешь в виду конференцию? — Тон, которым был задан вопрос, выдал его раздражение.

— Да. — Мириам накрыла своей ладонью руку Тедди, вдохнула ароматный воздух и закрыла глаза. — Чудо свершилось. Сейчас ситуация совсем не та, что в семидесятых годах. Мы вступили в новое десятилетие, и теперь израильтяне и арабы готовы сесть за стол переговоров и заключить мир.

— Поговорить о мире.

— Не будь таким скептиком. Нельзя с этого начинать.

— Лучше с самого начала настроиться скептически. Тогда не будешь разочарован результатом.

— Но ведь надо попытаться.

Тедди посмотрел на Мириам.

— Разумеется.

Мириам улыбнулась.

— Мне надо вставать. — Она зевнула и снова потянулась. — У меня назначена встреча за завтраком.

Ласков убрал руку с ее груди.

— С кем? — невольно вырвалось у него.

— С одним арабом. Ревнуешь?

— Нет. Спрашиваю только из соображений безопасности.

Мириам рассмеялась.

— С Абделем Маджидом Джабари. Он мой главный советчик. Знаешь его?

Ласков кивнул. Джабари был одним из двух арабов — членов израильского кнессета, отправлявшихся на мирную конференцию.

— А где?

— В кафе «Майкл» в Лидде. Так я опоздаю. Можно я оденусь, генерал? — Мириам улыбнулась.

Но Ласков отметил про себя, что улыбался только ее рот, а темные глаза оставались спокойными. Ее крупный рот с полными губами мог выражать весь спектр человеческих эмоций, тогда как глаза просто внимательно наблюдали. Замечательные глаза, потому что они абсолютно ничего не выражали. Сквозь них нельзя было проникнуть в ее душу. Она не хотела, чтобы кто-то знал, что видят эти глаза.

Тедди протянул руку и погладил ее длинные, густые черные волосы. Без сомнения, она была необыкновенно хороша, но эти глаза… Он заметил, как от его поглаживания Мириам поджала губы.

— Ты когда-нибудь улыбаешься по-настоящему?

Мириам поняла, что он имеет в виду. Она уткнулась лицом в подушку и пробормотала:

— Может быть, буду, когда вернусь из Нью-Йорка. Может быть, тогда.

Ласков перестал гладить ее волосы. Связывала ли она свои надежды с успехом мирной конференции? Или она надеялась услышать хорошие вести о своем муже Иосифе, летчике ВВС, который три года назад пропал без вести в небе над Сирией? Он был подчиненным Ласкова, и Ласков наблюдал на радаре, как его сбили. Он был абсолютно уверен, что Иосиф мертв. Ласков чувствовал такие вещи, ведь он сам много лет был боевым летчиком. Настал час для решительного разговора. Тедди хотел знать, какое место он занимает в жизни Мириам, прежде чем она уедет в Нью-Йорк. Ведь, может быть, он снова увидит ее только через несколько месяцев.

— Мириам…

И тут раздался громкий стук в дверь. Ласков свесил ноги с постели и встал. Крепкий, коренастый мужчина с внешностью скорее славянина, чем еврея, густые брови сходились на переносице.

— Тедди, возьми пистолет.

Ласков рассмеялся.

— Вряд ли палестинские террористы стали бы стучать в дверь.

— Ладно, но тогда хотя бы надень брюки. Понимаешь, вполне возможно, что это за мной. По официальному делу.

Ласков натянул хлопчатобумажные брюки цвета хаки, сделал шаг в направлении двери, но потом решил, что бравада в нынешней ситуации выглядит глупо. Он вытащил из ящика ночного столика американский армейский «кольт» 45-го калибра и сунул его за пояс брюк.

— Лучше бы ты не сообщала своим подчиненным, где проводишь ночь.

Снова раздался стук в дверь, на этот раз еще громче. Ласков босиком прошел по восточному ковру, лежавшему в гостиной, и остановился сбоку от двери.

— Кто там? — Оглянувшись в гостиную, он увидел, что не закрыл дверь в спальню, и от входной двери сразу можно было увидеть лежавшую на постели обнаженную Мириам.

Абдель Маджид Джабари стоял в затемненной арке при входе в кафе «Майкл» в Лидде. Кафе, владельцем которого был крещеный араб, располагалось на углу рядом с церковью Святого Георгия. Джабари взглянул на часы. Кафе уже должно было быть открыто, но внутри не было заметно никаких признаков жизни. Джабари отступил в тень. Смуглый, с крючковатым носом, он представлял собой классический тип жителя Аравийского полуострова. Одет Джабари был в плохо сидевший на нем темный деловой костюм, на голове — традиционный головной убор в черную и белую клетку.

В последние тридцать лет Джабари очень редко показывался на улицах один в темное время. С того самого момента, как он решил заключить личный мир с евреями только что образованного государства Израиль, его имя фигурировало во всех смертных приговорах, которые палестинцы выносили своим врагам, а состоявшиеся два года назад его выборы в кнессет поставили имя Джабари в первые строчки подобных приговоров. Однажды палестинцы почти добрались до него, в результате взрыва присланной в посылке бомбы он лишился части левой руки.

Мимо проехал израильский патруль службы безопасности, они подозрительно посмотрели на него, но не остановились. Джабари снова взглянул на часы. Он приехал раньше назначенного срока встречи с Мириам Бернштейн. Ни один другой человек, будь то мужчина или женщина, не смог бы заставить его прийти на свидание в такой час, когда на улицах почти не было людей. Но он любил Мириам, хотя и понимал, что его любовь строго платоническая. Для человека с Ближнего Востока подобные чувства были необычны, но Джабари это очень устраивало. Мириам утвердила его в мысли, что он кому-то нужен, а ведь он был так одинок с того момента, как его жена, дети и все близкие родственники в 1948 году уехали на Западный берег реки Иордан. Когда в 1967 году западный берег перешел к израильтянам, Джабари уже не мог думать ни о чем другом, кроме как о воссоединении с семьей. Он последовал за израильской армией в лагерь беженцев, где, по его сведениям, находилась его семья, но нашел там только умершую сестру, а все остальные сбежали в Иорданию. Говорили, что его сыновья вступили в ряды палестинских боевиков. Разыскал он еще и двоюродную сестру, раненная, она лежала в передвижном израильском госпитале. Джабари изумился ненависти, охватившей его соотечественников, если даже его умирающая двоюродная сестра отказывалась принимать медицинскую помощь от израильтян.

Никогда до этого дня и после Джабари не испытывал такого отчаяния. Этот день в июне 1967 года был гораздо хуже того дня в 1948 году, когда он расстался с семьей. С тех пор он проехал и прошел много дорог и вот теперь собирался за завтраком обсуждать вопросы предстоящего мира со своей коллегой, делегатом мирной конференции ООН в Нью-Йорке.

Вокруг него по улице двигались темные силуэты, и Джабари понял, что ему надо быть гораздо осторожнее. Слишком большой путь он прошел, чтобы закончить его вот здесь.

Дувший вдоль площади хамсин разбрасывал мусор, швырял его на тротуар. Этот ветер дул не порывами, он представлял собой один бесконечный воздушный поток, словно кто-то оставил открытой дверцу доменной печи. Хамсин свистел по всему городу, любое препятствие на его пути служило как бы язычком духового музыкального инструмента, отчего звуки имели разную высоту, силу и тембр. И эти завывания заставляли людей чувствовать себя тревожно.

Из тени здания, расположенного на другой стороне улицы, вышли трое мужчин и направились в сторону Джабари. В предрассветных сумерках он заметил оружие в плечевых кобурах, которые мужчины и не пытались прятать. Если это патруль службы безопасности, то он попросит их побыть немного с ним. А если нет… Джабари нащупал в кармане небольшую никелированную «беретту». Он знал, что уж хотя бы одного из них он сумеет застрелить.

Сабах Хаббани помог трем другим палестинцам откатить в сторону тяжелый валун, из-под которого в разные стороны юркнули ящерицы. Диаметр открывшейся под камнем дыры был немногим более 120 миллиметров. Хаббани вытащил из отверстия комок промасленной ветоши, сунул руку в дыру и пошарил. По его запястью пробежала многоножка. Хаббани отдернул руку.

— Отлично сохранился. Ржавчины нет. — Он вытер запачканные оружейным маслом пальцы о свои мешковатые штаны и уставился на маленькую, на вид безобидную дыру.

Старая партизанская уловка, изобретенная вьетконговцами, а после взятая на вооружение и другими боевиками. Ствол миномета помещается в яму, несколько человек бросают в него мины одну за другой, изменяя прицел, пока мины не начинают накрывать цель — аэродром, стоянки самолетов и тягачей. Потом стрельба прекращается, ствол миномета фиксируется в положении последней пристрелки и аккуратно, чтобы не сбить прицел, засыпается камнями и землей, а дыра сверху закрывается камнем. Минометчики уходят, но в следующий раз, когда им понадобится открыть огонь — через день, через неделю или через десять лет, — им нужно только отодвинуть в сторону камень, открыв заранее пристрелянный ствол миномета. И нет необходимости тащить тяжелые минометы, не нужны опорная плита, двунога-лафет, которые вместе весят свыше ста килограмм. Не нужны также прицел и визир, планшет-корректор, компас, прицельные вехи, карты или таблицы огня. Ствол миномета уже направлен на цель и пристрелян, он покоится в дыре, ожидая только того момента, когда в него начнут бросать мины.

Каждому из минометчиков Хаббани предстояло сделать по четыре выстрела и закрыть дыры камнями. К тому времени, когда мины, летящие по высокой траектории, начнут одна за другой поражать цель, минометчики уже будут далеко.

Хаббани достал ветошь, пропитанную растворителем на спиртовой основе, сунул руку в длинный ствол и протер его. Его несколько беспокоили эти законсервированные стволы. Действительно ли их хорошо пристреляли в 1967 году? Не осела ли с того времени почва? В порядке ли мины? Не выросли ли деревья настолько, что перекроют траекторию полета мин?

На ветоши остались мертвые насекомые, пыль, немного влаги и небольшие следы ржавчины. Скоро он выяснит, могут ли минометы вести огонь.

— Это я, Ричардсон. — Голос прозвучал глухо, но Ласков узнал его. Он отпер дверь.

Голая Мириам Бернштейн выскочила из постели и, освещенная светом ночника, прислонилась к дверному косяку в позе парижской путаны. Она улыбнулась и бросила на Ласкова манящий, соблазняющий взгляд. Тедди это не позабавило. Он медленно открыл дверь. Том Ричардсон, военно-воздушный атташе США, вошел в квартиру как раз в тот момент, когда Ласков услышал звук закрывающейся двери спальни. Тедди посмотрел в лицо гостю. Заметил ли он Мириам? Трудно сказать. В такой ранний час люди почти не выражают свои эмоции.

— Ты по делу или просто так?

Ричардсон развел руками.

— Я в форме, при полном параде, а еще даже солнце не встало.

Ласков уважал этого молодого офицера. Высокий, с волосами песочного цвета, Ричардсон был назначен на пост атташе скорее из-за способности ладить с людьми, чем из-за профессиональных качеств летчика. Дипломат в форме.

— Это не ответ на мой вопрос.

— Зачем тебе пушка за поясом? Даже в Нью-Йорке мы не открываем дверь в таком виде.

— У тебя все впереди. Ладно, садись. Кофе?

— Да.

Ласков направился на маленькую кухню.

— Турецкий, итальянский, американский или израильский?

— Американский.

— У меня только израильский, да и тот растворимый.

Ричардсон уселся в кресло.

— Ну, как жизнь?

— Как всегда.

— Проникнись духом времени, Ласков. Скоро наступит мир.

— Может быть. — Тедди поставил кофейник на газовую плиту с одной горелкой. За стеной послышался шум душа.

Ричардсон бросил взгляд на закрытую дверь спальни.

— Я помешал? Может быть, ты лично заключаешь сепаратный мир с сестрой какого-нибудь местного араба? — Он засмеялся, потом спросил серьезно: — Мы можем свободно говорить?

Ласков вышел из кухни.

— Да. Выкладывай свое дело. Мне предстоит трудный день.

— Мне тоже. — Ричардсон прикурил сигарету. — Мы хотим знать, какое воздушное прикрытие ты планируешь для «Конкордов».

Ласков подошел к окну и открыл жалюзи. Под окнами его квартиры проходило шоссе Хайфа — Тель-Авив. Светились огни частных вилл, расположенных на берегу Средиземного моря. Герцлия считалась израильским Голливудом и израильской Ривьерой, здесь также жил персонал компании «Эль Аль», во всяком случае, те, кто мог себе это позволить.

Запах западных морских бризов, обычно наполнявший квартиру Ласкова, сменился теперь доносимыми сухим восточным ветром запахами апельсинов и миндаля с Самарианских холмов. По другую сторону шоссе первые лучи восходящего солнца осветили двух мужчин, стоявших перед дверью магазина. Мужчины отодвинулись дальше в тень. Ласков отвернулся от окна, подошел к вращающемуся креслу с высокой спинкой и сел в него.

— Если это только не твои шофер и охранник, то за моей квартирой ведется наблюдение.

Ричардсон пожал плечами.

— Кто бы они ни были, это их работа. А у нас есть своя работа. — Он наклонился вперед. — Мне требуется полный отчет о сегодняшней операции.

Ласков откинулся на спинку кресла, словно это было кресло в кабине боевого самолета. Собираясь вместе, его друзья рассказывали друг другу о прошлых воздушных боях. «Спитфайры», «Корсары», «Мессершмитты». Генерал поднял глаза к потолку. Он снова выполнял боевое задание в небе над Варшавой. Летчик, капитан Красной Армии Тедди Ласков. Тогда все было проще. Или просто так казалось.

После того как его в третий раз сбили в последние дни войны, Ласков вернулся долечиваться в свою деревню Заславль под Минском. Там его ждали оставшиеся в живых родные. Почти половине его семьи удалось пережить нацистов, но они были убиты в ходе гражданских беспорядков, как это называли комиссары. А Ласков назвал это погромом и понял, что Россия так и не изменилась. Как и в святой Руси, в безбожной России еврей оставался евреем.

Капитан Ласков, боевой летчик, награжденный многими наградами, вернулся в свою эскадрилью в Германию. Спустя десять минут после возвращения к месту службы, он забрался в кабину истребителя, взлетел и атаковал с бреющего полета свои войска в окрестностях Берлина, а потом приземлился на аэродроме на западном берегу Эльбы, находившемся в расположении второй бронетанковой дивизии США.

После американского лагеря для интернированных Ласков в конце концов добрался до Иерусалима, успев насмотреться на то, что стало с евреями в Западной Европе.

В Иерусалиме он вступил в нелегальные в то время ВВС, вооружение которых составляли несколько потрепанных английских истребителей и американских легких гражданских самолетов, спрятанных в шалашах из пальм. Огромный контраст по сравнению с авиацией Красной Армии, и все же, когда Ласков увидел свой первый «Спитфайр» со звездой Давида на фюзеляже, у него на глаза навернулись слезы.

Начиная с того дня в 1946 году, Ласков участвовал в войне за независимость Израиля в 1948 году, в Суэцкой войне 1956 года, в Шестидневной войне 1967 года и в Йом-Киппурской войне 1973 года. Но в промежутках между этими войнами ему пришлось сражаться даже больше, чем во время них. Он совершил 5136 боевых вылетов, пять раз его самолет подбивали, дважды сбивали. На теле остались шрамы от осколков плексигласа, горящего топлива, осколков зенитных снарядов и шрапнели.

Ходил Ласков слегка согнувшись — результат катапультирования из горящего «Фантома» в 1973 году. Он устал и постарел, очень редко теперь совершал боевые вылеты и надеялся, почти верил, что после завершения мирной конференции никому больше не придется вылетать на боевые задания. Никогда.

Засвистел кофейник. Ласков посмотрел на него, но с места не тронулся. Ричардсон поднялся и выключил плиту.

— Итак?

Ласков пожал плечами.

— Мы должны быть очень осторожны, сообщая подобную информацию.

Ричардсон стремительно подошел к нему, он побледнел, его почти трясло.

— Что? О чем ты говоришь, черт побери? Послушай, мне надо составить доклад, я должен скоординировать действия наших авианосцев, находящихся в Средиземном море. Как я могу это сделать, если ты что-то скрываешь от нас? Если намекаешь на возможную утечку…

Ласков не ожидал от Ричардсона подобной вспышки. Они всегда подшучивали друг над другом, решая серьезные вопросы, такая уж существовала между ними игра, но в данном случае реакция американца на слова Ласкова свидетельствовала о том, что шутка получилась неудачной. Ласков решил, что Ричардсон просто сильно нервничает, как, впрочем, будут сегодня, наверное, нервничать и все остальные.

— Успокойтесь, полковник. — Ласков строго посмотрел на молодого офицера.

Похоже, упоминание его воинского звания охладило пыл Ричардсона. Он улыбнулся и сел.

— Простите, генерал.

— Хорошо. — Ласков поднялся с кресла, снял трубку телефона с шифратором и набрал номер «Цитадели» — штаб-квартиры ВВС Израиля.

— Соедините меня с E-2D, — попросил он.

Ричардсон ждал. E-2D «Хокай» — так назывался новейший самолет дальнего радиолокационного обнаружения. Сложные электронные системы, установленные на его борту, позволяли обнаруживать, прослеживать и идентифицировать вражеские или свои цели на земле, на море и в воздухе на расстояниях и с точностью, недосягаемых ранее. Собранная самолетом информация поступала в компьютерный банк данных, а оттуда передавалась в Управление ударными силами, Управление воздушным движением гражданской авиации, поисково-спасательным подразделениям. Имелись на борту и электронные средства дезинформации противника. Израиль располагал тремя такими самолетами, и один из них постоянно находился в воздухе. Ричардсон наблюдал за генералом, выслушивавшим сообщение.

Ласков положил трубку.

— Что-нибудь обнаружили? — поинтересовался Ричардсон.

— Четыре МиГа, возможно, египетские. Думаю, просто учебные полеты. Да еще разведчик в тропосфере. Вероятно, русский.

Ричардсон кивнул.

Они обсуждали технические вопросы, а Ласков тем временем приготовил две чашки сносного кофе. Шум воды в ванной прекратился.

Ричардсон подул на дымящийся кофе.

— Ты используешь 14-е для сопровождения? — спросил он.

— Разумеется. — F-14 «Томкэт» считался лучшим в мире истребителем. Но и МиГ-25 был не хуже. Все зависело от того, кто их пилотирует. В распоряжении Ласкова имелась эскадрилья из двенадцати истребителей «Томкэт», каждый из которых обошелся Израилю в восемнадцать миллионов долларов. В настоящий момент они базировались в военном секторе аэропорта Лидды.

— Сам тоже полетишь?

— Конечно.

— А почему бы тебе не предоставить это молодым?

— А почему бы тебе не убраться в задницу?

Ричардсон рассмеялся.

— Ты хорошо усвоил американский жаргон.

— Спасибо.

— Как далеко ты собираешься сопровождать их?

— До предельной дальности полета. — Ласков подошел к окну и вгляделся в предрассветные сумерки. — Без бомб и ракет «воздух — земля», да в такой день, как сегодня, мы сможем сопровождать их тысячу километров, а затем вернуться. Этого достаточно, чтобы «Конкорды» оказались вне досягаемости исламских стран, на тот случай, если кто-то из них вынашивает сумасбродные идеи.

— Но «Конкорды» все равно останутся в пределах досягаемости Ливии, Туниса, Марокко и Алжира. Послушай, если хочешь сопровождать их как можно дальше, вы можете сесть на нашей базе на Сицилии. Или мы можем вызвать заправщики и организовать вашу дозаправку в воздухе.

Ласков отвернулся от Ричардсона и улыбнулся. У американцев всегда все в порядке, за исключением тех случаев, когда они паникуют, стараясь любой ценой сохранить мир.

— «Конкорды» не все время будут лететь над Средиземным морем. В соответствии с последним маршрутом они возьмут курс на Италию, мы получили для них специальное разрешение пролететь на сверхзвуковой скорости над территорией Италии и Франции. А мы расстанемся с ними восточнее Сицилии. Я дам тебе координаты, и, если хочешь, можешь поднять свои истребители с авианосцев, но, думаю, в этом нет необходимости. Не забывай, что на высоте 19 000 метров «Конкорды» могут развить скорость 2,2 M^[4]. С такой скоростью могут летать только МиГи, но к тому времени, как мы оставим «Конкорды», это место будет слишком удалено от авиабаз арабов или русских.

Ричардсон потянулся.

— Не ожидаешь неприятностей? Наша разведка сообщает, что, похоже, все в порядке.

— Мы здесь постоянно ожидаем неприятностей. Но, честно говоря, сейчас я спокоен. Просто надо проявлять максимум осторожности. На борту этих «Конкордов» будет очень много важных людей. На карту поставлено все. Все. А достаточно одного сумасшедшего, чтобы случилось непоправимое.

Ричардсон кивнул.

— А как насчет наземных мер безопасности?

— Это проблема шефа службы безопасности. Я просто летчик, а не специалист по борьбе с террористами. Если эти две птички взлетят, я буду сопровождать их, и на них не появится ни одной царапины. А наземные дела меня не касаются.

Ричардсон рассмеялся.

— Меня тоже. Кстати, какое ты берешь вооружение, кроме своего «кольта»?

— Обычные железки, несущие смерть и разрушение. Две ракеты «Сайдвиндер», две «Спэрроу» плюс шесть «Фениксов».

Ричардсон задумался. Ракеты «Сайдвиндер» эффективно действовали на дальности от пяти до восьми километров. «Спэрроу» на дальности от шестнадцати до пятидесяти, а «Феникс» — от пятидесяти до ста шестидесяти километров. Ракета «Феникс» являлась основным средством борьбы с МиГами, она могла поражать эти высокоманевренные машины до того, как самолет оказывался в радиусе действия его вооружения.

— Послушай, Тедди, на скорости 2,2 M и высоте 19 000 метров могут летать только МиГи, поэтому сними со своих истребителей 20-мм пушки, боезапас у них 950 снарядов, а это приличный вес. Ракетой «Сайдвиндер» ты сможешь поразить любую цель, которая подойдет на близкое расстояние. Мы просчитывали подобный вариант на компьютере, результаты хорошие.

Ласков пригладил рукой волосы.

— Может быть. А может, я и оставлю их на тот случай, если мне покажется подозрительным самолет-разведчик, который там крутится, и я решу сбить его.

Ричардсон улыбнулся.

— Ты собьешь безоружный самолет-разведчик в международном воздушном пространстве? — Ричардсон говорил тихо, словно рядом находился кто-то, кому не следовало слышать его слова. — Какие у тебя сегодня позывной и тактическая частота?

— Мы будем работать на сверхвысокой частоте, канал 31. Это 134,725 мегагерц, запасная частота по соображениям безопасности будет определена в последнюю минуту. Позже я сообщу тебе ее. Сегодня мой позывной будет «Ангел Гавриил» плюс хвостовой номер — 32. У остальных одиннадцати «Томкэтов» позывной также будет «Гавриил» плюс хвостовой номер. Со специфическими деталями я тебя познакомлю позже.

— А у «Конкордов»?

— Позывной авиакомпании для машины под номером 4Х—LPN — «Эль Аль 01», для машины под номером 4Х—LPO — «Эль Аль 02». Таковы их позывные в службе управления воздушным движением и на частотах компании «Эль Аль». На моей тактической частоте у них, естественно, другие позывные.

— Какие?

Ласков усмехнулся.

— Какой-то идиот-клерк из «Цитадели», наверное, целый день выдумывал эти позывные. Но, как бы там ни было, пилот 01-й машины очень религиозный молодой человек, поэтому его позывной «Кошерный лайнер». А пилот 02-й машины бывший американец, поэтому в честь великих американских ВВС его позывной «Крылья Эммануила».

— Просто ужасно. — Мириам Бернштейн вошла в гостиную, одетая в прекрасно сшитое желто-лимонное платье, в руках она держала вечернюю сумочку.

Ричардсон поднялся с кресла. Он узнал заместителя министра транспорта, но дипломатично не подал вида.

Мириам посмотрела на американца.

— Все в порядке, полковник, я не девочка с улицы. У меня допуск самой высокой категории, так что не стоит подозревать генерала в неосмотрительности. — Ее английский был медленным и четким, редко можно было услышать подобный «школьный» язык.

Ричардсон кивнул.

Ласков подумал, стоит ли представить их друг другу, но Мириам уже стояла возле двери. Она повернулась и обратилась к Ласкову:

— Я заметила мужчин на улице, поэтому вызвала такси. Джабари уже ждет меня, надо торопиться. Увидимся на совещании. — Она перевела взгляд на Ричардсона. — До свидания, полковник.

Ричардсон решил дать ей понять, что и он кое-что соображает.

— Шалом. Желаю удачи в Нью-Йорке.

Мириам Бернштейн улыбнулась и ушла.

Ричардсон посмотрел на свою чашку.

— Я больше не собираюсь пить эту бурду. Приглашаю тебя позавтракать, а потом по пути в посольство завезу тебя в «Цитадель».

Ласков кивнул. Он отправился в спальню, надел хлопчатобумажную рубашку цвета хаки, которая вполне сошла бы за гражданскую, если бы не две маленькие оливковые ветви, обозначавшие его воинское звание. Вытащив из-за пояса пистолет и держа его в одной руке, он другой застегнул рубашку и подошел к окну. Стоявшие внизу двое мужчин быстро опустили головы вниз. Мириам села в поджидавшее такси, которое быстро отъехало от дома. Ласков швырнул пистолет на кровать.

Он чувствовал себя неважно. Виной всему ветер. Говорят, здесь что-то связано с нарушением в воздухе баланса отрицательных ионов. Этот неприятный ветер везде называли по-разному: фен — в Центральной Европе, мистраль — в Южной Франции, санта-ана — в Калифорнии. А в Израиле его называют хамсин или шарав. От этого ветра многие люди, как и генерал, болезненно реагировавшие на изменения погоды, страдали и в физическом, и психологическом плане. На высоте 19 000 метров это не будет иметь значения, но сейчас имело. Были у этого первого теплого весеннего ветра свои отрицательные и положительные стороны. Ласков посмотрел на небо. По крайней мере, прекрасная летная погода.

Глава 2

Абдель Маджид Джабари сидел за столиком, уставившись на чашку кофе по-турецки, в который было добавлено немного араки.

— Должен тебе сказать, что я ужасно испугался. Чуть не застрелил сотрудника службы безопасности.

Мириам Бернштейн кивнула. Все ужасно нервничали, вроде бы надо было радоваться, но не покидали дурные предчувствия.

— Это моя вина. Я должна была предусмотреть подобную ситуацию.

Джабари вскинул руку.

— Не бери в голову. Палестинские террористы повсюду, но на самом деле их осталось не так уж много.

— А много ли их нужно, чтобы убить тебя? Ты особенно должен остерегаться, они действительно охотятся за тобой. — Мириам взглянула на Джабари. — Тебе, наверное, очень трудно. Чужой человек на чужой земле.

Джабари еще не отошел от утреннего инцидента.

— А я не чужой, я здесь родился, — подчеркнуто произнес он. — А ты нет, — добавил Джабари и тут же пожалел о своем замечании. Он дружелюбно улыбнулся и сказал по-арабски: — Если твои дела перемешались с их делами, то, значит, они твои братья.

Мириам вспомнила другую арабскую поговорку.

— Я пришел на то место, где родился, и крикнул: «Друзья моей юности, где они?» И эхо ответило мне: «Где они?» — Она немного помолчала, потом продолжила: — Мне кажется, это подходит для нас обоих. Сейчас эта земля не более твоя, Абдель, чем была моя, когда я высадилась на этот берег. Одни бездомные люди выгоняли других несчастных бездомных людей. Это было чертовски… жестоко.

Джабари видел, что настроение у Мириам может вот-вот испортиться.

— Если отбросить политику и географию, Мириам, и посмотреть с точки зрения культуры, то у арабов и евреев много общего. И мне кажется, что они наконец-то осознали это. На иврите вы… мы говорим «шалом алейхом», что значит «мира тебе». А на арабском мы говорим «салям алейкум», и фразы эти настолько близки, насколько мы сейчас подошли к миру.

Мириам Бернштейн налила себе в стакан араки.

— Алейхом шалом, и тебе мира. — Она выпила, почувствовав, как арака обожгла ей желудок.

За завтраком они говорили о том, что может произойти в Нью-Йорке. Мириам нравилось говорить с Джабари. Ее настораживала встреча с арабами лицом к лицу за столом переговоров на конференции ООН, и разговор с Джабари был для нее хорошей подготовкой. Мириам понимала, что Джабари уже тридцать лет рассуждает не как араб, он предан Израилю, и все же, если существует такое понятие, как дух нации, то, возможно, Абдель Джабари отражал его.

Джабари внимательно смотрел на нее, слушая хрипловатый голос, который временами звучал устало, а большей частью чувственно. За эти годы он постепенно узнал всю историю ее жизни, точно так же, как и Мириам узнала историю его жизни. Они оба знали, что значит быть скитальцами, а теперь оба занимали высокое положение в обществе, в их власти было изменять историю в лучшую или в худшую сторону.

Мириам Бернштейн являлась типичным продуктом разрушенной в результате войны Европы. Передовые части Красной Армии обнаружили ее в концентрационном лагере, назначение которого было таким же непонятным, как и его название, хотя в памяти Мириам и сохранились слова «медицинский экспериментальный». Она помнила, что когда-то у нее были родители и младшая сестренка и что она была еврейкой. Мириам немного говорила по-немецки, наверное, научилась этому от лагерных охранников, и немного по-польски, похоже, это был результат общения с другими детьми, находившимися в лагере. А еще она знала несколько слов на венгерском, и это наталкивало ее на мысль, что она родилась и жила в Венгрии. Но Мириам, в основном, была молчаливым ребенком; она не знала, да это ее и не волновало, была ли она немецкой, польской или венгерской еврейкой. Все, что она знала совершенно точно и что волновало ее, так это то, что она еврейка.

Солдаты Красной Армии отвезли ее и других детей в трудовой лагерь, где подростки постарше работали на восстановлении дорог. Многие из них умерли той зимой. А весной все работали на полях. Мириам заболела и попала в больницу, а потом ее отпустили, потому что ее удочерила пожилая еврейская чета.

Однажды к ним пришли какие-то люди из Еврейского комитета. Мириам, ее приемные родители и многие другие евреи отправились через разрушенную войной Европу. Многие недели они пробирались по забитым машинами дорогам, об этом у Мириам остались кошмарные воспоминания. Потом они погрузились на пароход и вышли в море. В Хайфе англичане не разрешили пароходу причалить, людей попытались высадить ночью на берег подальше от порта. Жестокая схватка разыгралась на берегу между евреями, пытавшимися удержать плацдарм для высадки людей, и арабами, которые старались не допустить их высадки. Потом в бой вмешались британские солдаты, и пароход отошел от берега. Мириам так и не узнала о дальнейшей судьбе пассажиров, потому что была в числе тех, кого успели высадить на берег до начала боя. Ее пожилые приемные родители, чьи имена она не могла вспомнить, исчезли — или погибли на берегу, или остались на пароходе.

Ее подобрала другая еврейская супружеская пара, они сказали британским солдатам, что ее зовут Мириам Бернштейн и что она их дочь, которая вышла из дома, заблудилась и случайно попала на берег, где шел бой. Да, она родилась в Палестине. Мириам помнила, что молодая супружеская пара врала очень неумело, но британские солдаты просто взглянули на Мириам и ушли.

Бернштейны забрали ее в новый кибуц в окрестностях Тель-Авива. Когда англичане ушли из Палестины, арабы нарушили соглашение о перемирии. Ее новый отец отправился защищать кибуц и домой уже не вернулся. Со временем Мириам узнала, что ее старший сводный брат Иосиф тоже является усыновленным беженцем. Ничего необычного в этом не было, потому что Мириам считала, что большинство детей в мире — во всяком случае, в ее мире — были выходцами из концентрационных лагерей Европы. Иосиф Бернштейн видел то, что видела Мириам, и даже больше. Как и она, Иосиф не знал ни своих настоящих родителей, ни своего настоящего имени, ни своей национальности и возраста. Молодые люди полюбили друг друга, а потом поженились.

Уже в молодости Мириам Бернштейн заинтересовалась деятельностью групп, призывавших к миру и пытавшихся установить добрососедские отношения с местными арабскими общинами. А жители ее кибуца, как и жители большинства других, были настроены воинственно, поэтому друзья и соседи сторонились ее. Понимал Мириам только Иосиф, хотя ему, летчику-истребителю, доставляли неудобства миролюбивые настроения жены.

После войны 1973 года ее партия выдвинула Мириам на освободившееся место в кнессете в знак признания ее популярности среди израильских арабов и за заслуги в женском движении за мир.

Очень быстро на Мириам обратила внимание премьер-министр Голда Меир, и они стали подругами. Когда в 1974 году Голда Меир ушла в отставку, все понимали, что ее рупором в кнессете осталась Мириам Бернштейн. При поддержке Голды Меир Мириам вскоре получила пост заместителя министра. Сменялись правительства, но она сохраняла за собой и место в кнессете, и пост в министерстве. Внешне казалось, да и сама Мириам верила в это, что ей удается переживать любую смену кабинета министров потому, что она прекрасно справляется со своей работой. Ее враги говорили, что, по крайней мере частично, она обязана этому своей привлекательной внешности. На самом же деле ей удавалось выживать в непрочном мире парламентских политиков потому, что стремление к выживанию было заложено в ее натуре. Мириам не подозревала об этой черте своего характера, и, если бы ей когда-нибудь показали список ее политических махинаций или список людей, которых она уничтожила как политиков, она ни за что бы не поверила, что все это совершила Мириам Бернштейн.

Когда Мириам вспоминала помощь и поддержку госпожи Меир, в ее памяти всегда всплывал тот необычный случай, когда после проходившего всю ночь заседания кабинета министров премьер-министр привезла ее к себе домой и угостила кофе. На этом заседании кабинет министров требовал, чтобы Мириам изменила свою фамилию так, как она звучала на иврите, что правительство официально требовало от всех высокопоставленных чиновников. Госпожа Меир, бывшая Мейерсон, прекрасно поняла нежелание Мириам порывать единственную ниточку, связывавшую ее с прошлым, и поддержала отказ Мириам изменить фамилию.

Находились люди, считавшие, что Мириам готовят к тому, чтобы она в свое время заняла пост Голды Меир, но Мириам Бернштейн была лишена подобных амбиций. Говорили, что Голду Меир назначили на пост премьер-министра именно потому, что она не хотела занимать его. Израильтянам нравится давать власть человеку, который не желает этой власти. Так безопаснее.

Но сейчас у Мириам был пост, которым она гордилась больше, чем гордилась бы постом премьер-министра, — делегат мирной конференции. Еще несколько месяцев назад такого поста не существовало, но Мириам всегда верила, что когда-нибудь он появится.

В Нью-Йорке ее ждало много общественных дел, однако было у нее и личное дело. Во время Йом-Киппурской войны ее единственный сын Елиуй погиб в бою, а Иосиф уже три года считался пропавшим без вести. Интересно, сможет ли она в Нью-Йорке узнать у арабов о его судьбе.

Джабари заметил на улице какую-то суету и инстинктивно сунул руку в карман.

Мириам, похоже, не обратила на это внимания, она была занята разговором.

— Люди выбрали правительство, готовое поменять тактику уступок на прочные гарантии. Понимаешь, Абдель, мы продемонстрировали миру твердость своих намерений. Садат был одним из первых арабских лидеров, кто понял это. Когда он приехал в Иерусалим, за его действиями следили очень многие люди, которые с самого начала искали мира с Иерусалимом, и он первым разрушил тридцатилетнее противостояние. — Мириам наклонилась вперед. — Мы отлично сражались и завоевали уважение многих наций. Но враг больше не стоит у нашего порога, затяжной штурм закончился. Люди настроены сесть за стол переговоров.

Джабари кивнул.

— Надеюсь, это так. — Он бросил через плечо Мириам взгляд на собравшуюся на улице толпу, а она накрыла своей ладонью руку Джабари и продолжила:

— А ты, Абдель? Если они создадут новое палестинское государство, ты поедешь туда?

Некоторое время Джабари молчал, глядя прямо перед собой.

— Я избранный член кнессета. Не думаю, что меня с радостью встретят в любом новом палестинском государстве. — Он поднял изуродованную руку. — Но даже если и так, я все равно попытаюсь. Кто знает, может, там мне удастся воссоединиться с семьей.

Мириам Бернштейн уже пожалела, что задала этот вопрос.

— Ладно, нам всем придется принимать решения в будущем. Но сейчас важнее всего то, что мы отправляемся в Нью-Йорк обсуждать вопрос длительного и прочного мира.

Джабари кивнул.

— Да. И мы должны быть решительны, пока люди настроены на мир. Но боюсь, что произойдет нечто такое, что нарушит подобные настроения. Какой-нибудь инцидент. Какое-нибудь непонимание. — Джабари наклонился вперед. — Сейчас все условия — социальные, исторические, экономические, военные, политические — объединились для мира на Святой земле. Такого не случалось тысячелетиями. И к тому же сейчас весна. Так что ничто не может помешать переговорам. Правильно? — Джабари встал. — Но мне хотелось бы, чтобы мы уже были в Нью-Йорке, чтобы конференция шла полным ходом. — Он посмотрел на улицу. — Похоже, летят наши самолеты. Давай посмотрим.

Посетители кафе торопливо высыпали на улицу. С севера к аэропорту Лидды подлетали два «Конкорда», когда первый из них начал снижение, люди смогли увидеть на его белом хвостовом оперении голубую звезду Давида. Толпа, состоявшая из арабов и евреев, нестройно захлопала.

Мириам Бернштейн поднесла ладонь к глазам, наблюдая за снижавшимися «Конкордами». Позади аэродрома над равниной возвышались Самарианские холмы. Она заметила, что за ночь миндаль расцвел еще больше, и теперь холмы словно были покрыты розовыми и белыми облаками. Каменистые подножия холмов были покрыты зеленым ковром, на котором сверкали красные анемоны, кремовые люпины и желтые маргаритки. Свершилось ежегодное чудо возрождения природы, и вместе с хамсином на Святую землю приходил мир.

Или просто так казалось.

Том Ричардсон и Тедди Ласков вышли из кафе в Герцлии и сели в желтый «корветт» Ричардсона. В пятницу движение на улицах Тель-Авива было оживленным, и машина медленно продвигалась среди потока транспорта. В квартале от «Цитадели» автомобилей стало поменьше, и Ласков взялся за ручку дверцы «корветта».

— Останови, Том, я дойду пешком. Спасибо.

Ричардсон посмотрел на него.

— Хорошо. Постараюсь увидеться с тобой перед вылетом.

Ласков одной ногой уже ступил на землю и в этот момент почувствовал на плече руку Ричардсона. Он обернулся.

Несколько секунд Ричардсон внимательно разглядывал его.

— Послушай, Тедди, ты уж там не пали без надобности. Нам не нужны какие-либо инциденты.

Ласков устремил на него взгляд своих холодных темных глаз, брови сошлись на переносице. Он заговорил громко, перекрикивая шум машин.

— Нам они тоже не нужны, Том. Но на этих птичках полетят наши лучшие люди, и, если на экране моего радара появится подозрительная цель и она будет в радиусе досягаемости ракет, то, черт побери, я собью ее. Я не подпущу близко никакие пролетающие мимо самолеты, никаких разведчиков, кому бы они ни принадлежали. Сегодня не подпущу. — Массивное тело Ласкова выскользнуло из низкой машины, и он пошел с таким видом, словно направлялся в бар подраться.

Загорелся зеленый свет светофора, и Ричардсон двинулся вперед, вытерев пот с верхней губы. На бульваре Кинг Саул он свернул направо, крупная, плотная фигура Ласкова все еще стояла у него перед глазами. Старому солдату нравилось повышать голос, но Ричардсон знал, что, если потребуется принять быстрое тактическое решение, Ласков выберет самое верное.

Ричардсон свернул на улицу Хайаркон и остановился перед американским посольством. Бросив взгляд в зеркало заднего вида, он пригладил пальцами волосы. День начался плохо.

Сквозь люк в крыше машины он увидел над головой два белых «Конкорда». Яркий свет придавал им особый, неземной, блеск. Один из самолетов кружил в зоне ожидания, держа курс в сторону моря, второй заходил на посадку в противоположном направлении. На долю секунды их курсы как будто пересеклись, и дельтовидные крылья лайнеров образовали звезду Давида.

Сабах Хаббани медленно жевал кусок хлеба, разглядывая в бинокль аэропорт Лидды. Вокруг него под действием дувшего с хребта хамсина раскачивались сосны. Он достал из кармана старые часы без ремешка и взглянул на них. Меньше чем через час зал для важных персон будет полон людей. Согласно инструкции стрельбу можно будет открыть в любой момент между этим сроком и временем взлета самолетов. Хаббани задумался. На самом деле зал для важных персон располагался чуть за пределами максимально эффективного радиуса действия его минометов, но, если поможет хамсин, его можно будет поразить. А если мины не долетят до зала, то они накроют стоянку, где будут находиться «Конкорды». Цель не имела значения, необходимо было только вызвать панику, чтобы полет был отменен.

Один из арабов тихонько окликнул Хаббани, и тот посмотрел туда, куда показывал минометчик. Два «Конкорда», один за другим, приближались с севера к аэропорту Лидды. Хаббани навел на них бинокль. Какие красивые самолеты! Он читал, что на борту каждого из них находится 113 тонн топлива. Итого почти четверть миллиона килограмм. Такой взрыв почувствуют даже в Иерусалиме.

Глава 3

Древний город Лидду окутало тепло ранней весны. Хамсин в этом году задул необычно рано. Обжигающий, сухой, похожий на сирокко ветер пустыни обычно дул несколько дней, потом погода налаживалась. По наблюдениям арабов таких ветреных дней в году было пятьдесят, ведь и само слово «хамсин» означало по-арабски «пятьдесят». Люди радовались только первому хамсину, потому что с его приходом расцветали полевые цветы на Иудейских и Самарианских холмах и воздух в полях наполнялся стойкими благоухающими ароматами.

Предангарные бетонированные площадки международного аэропорта Лидды сверкали, на стоянках, где стояли авиалайнеры, наблюдалось необычно большое количество израильских солдат с автоматами на груди. В зале для пассажиров агенты службы безопасности в неприметной одежде и солнцезащитных очках прикрывались газетами, делая вид, что читают их.

В дальнем конце аэродрома раскинулись военные палатки, коммандос в камуфлированной форме пребывали в различной степени готовности. Позади палаток на бетонной дорожке выстроились двенадцать истребителей F-14 «Томкэт» американского производства. Механики и оружейники обслуживали истребители, переговариваясь с летчиками и офицерами по безопасности полетов.

В Лидде, в греческой православной церкви Святого Георгия, собрались арабы-христиане и прочие местные жители, потомки крестоносцев и византийцев. Специальной службы не проводилось, но люди все же пришли в церковь, демонстрируя свое желание находиться в этот момент в святом месте. Желание хоть как-то принять участие в событиях, которым суждено было оказать влияние на их жизнь.

В городской синагоге люди сидели маленькими группками в ожидании вечерней службы, тихо переговариваясь между собой. На базарной площади, рядом с церковью Святого Георгия, еврейские женщины бродили среди покосившихся прилавков и покупали праздничную еду. Казалось, они даже торговались с какой-то радостью, покупали еды больше, чем обычно в пятницу после обеда, и бродили по рынку гораздо дольше, чем того требовали их дела.

В Рамле, на площади перед главной мечетью Джамиль-Кебир, люди собрались задолго до того, как муэдзин призвал мусульман на молитву.

И на арабском базаре народу собралось много, но там было более шумно, чем на базаре в Лидде. Арабы, медлительные по натуре, сейчас казались и вовсе заторможенными; улицы вокруг базара были заполнены самыми разнообразными транспортными средствами от «лендроверов» и «бьюиков» до арабских скакунов и верблюдов.

В военной тюрьме Рамлы у палестинских террористов затеплилась надежда, что, по крайней мере, некоторые из них смогут вскоре обрести свободу.

Настроение жителей Лидды и Рамлы было таким же, как и у других людей, населявших Израиль и арабские страны Ближнего Востока. Здесь, в этой части мира, на протяжении веков время от времени сталкивались различные силы, и объектом их споров была территория. Миллионы вооруженных людей прошли через эту маленькую точку на карте, известную как Священная земля. Здесь сталкивались идеологии и религии, они бились друг с другом, оставляя после себя реки крови. Почти каждая цивилизация Востока и Запада была представлена здесь руинами, возвышавшимися вокруг, словно памятники, или сокрытыми под землей, как и похороненные под ними трупы.

Рамла и Лидда ярко отражали агонизирующую историю древней земли, разобщенность и единство современного Израиля.

Шеф службы безопасности авиакомпании «Эль Аль» Иаков Хоснер швырнул разукрашенную трубку французского телефона на рычаг и повернулся к своему молодому помощнику Матти Ядину.

— Когда эти ублюдки перестанут дергать меня?

— Какие ублюдки, шеф? — спросил Ядин.

Хоснер смахнул соринку с крышки своего стола из атласного кедра в стиле Людовика XV. Хоснер обставил кабинет на собственные средства, и ему нравилось поддерживать в нем порядок. Он подошел к большому окну, выходившему на стоянку самолетов, и раздвинул тяжелые бархатные портьеры. Солнечные лучи, не проникавшие сквозь портьеры, хлынули в кабинет.

— Да все они. — Хоснер сделал жест рукой, означавший, что он имеет в виду всех окружающих. — Сейчас звонили из «Цитадели». Они несколько обеспокоены.

— Я их понимаю.

Хоснер бросил на Ядина холодный взгляд.

Ядин улыбнулся, потом посмотрел на шефа с сочувствием. Даже в лучшие времена это была трудная работа, а в последние несколько недель все буквально помешались на безопасности. Ядин изучал профиль шефа, который уставился в окно, погруженный в свои мысли.

Иаков Хоснер был ребенком пятой волны иммиграции в Палестину. Эта волна состояла главным образом из немецких евреев, покинувших свою старую родину и вернувшихся на историческую родину после прихода к власти Гитлера в 1933 году. Этим людям повезло, а может, они были просто более дальновидными. Они уехали, пока это было возможно, и избежали ужасов войны в Европе. Богатые, хорошо образованные люди, они привезли с собой так необходимые капиталы и знания. Многие из них расселились вокруг старой германской колонии в портовой части Хайфы, и дела у них пошли хорошо.

Когда началась Вторая мировая война, Хоснер, которому в ту пору только исполнилось семнадцать, поступил на службу в отдел МИ-6 британской секретной разведывательной службы. Пройдя подготовку у британцев, Хоснер позаимствовал у своих учителей дилетантскую манеру отношения к своей профессии. Но, как и многие британские разведчики, разделявшие подобное отношение к работе, Иаков здорово преуспел в своем деле. Он был богатым молодым человеком, который выглядел и вел себя отнюдь не как шпион, на что и делалась ставка.

За пределами Хайфы Хоснер легко сходил за немца. По роду работы ему приходилось посещать многочисленные вечеринки и сборища немецких колонистов в Каире и Стамбуле, и Иаков чувствовал себя на них как рыба в воде. Он моментально усваивал мельчайшие детали этой новой тайной, двойной жизни и любил ее почти так же, как любил Шопена и Моцарта.

Со скуки Хоснер перед войной стал членом английского летного клуба и один из немногих в Палестине получил лицензию пилота гражданской авиации. Между разведывательными заданиями он изводил британцев просьбами позволить ему полетать на «Спитфайрах», поэтому ему удавалось поддерживать в форме свое летное мастерство.

После войны Хоснер отправился в Европу, где приобрел потрепанные боевые самолеты для нелегальных в то время ВВС Израиля. Именно он купил первый английский «Спитфайр», на котором летал генерал Ласков, о чем тот не имел представления.

А после войны 1948 года Хоснер, с его опытом разведывательной и летной работы, вполне естественно стал одним из первых сотрудников службы безопасности авиакомпании «Эль Аль».

По сравнению с большинством евреев жизнь Хоснера протекала относительно легко. Сейчас он жил в Герцлии, в маленькой вилле на берегу Средиземного моря, куда приглашал многочисленных любовниц, но по религиозным праздникам строго навещал свою семью в Хайфе.

Внешне Иаков походил на европейского аристократа — тонкий орлиный нос, высокие скулы и густые светлые волосы.

Хоснер взглянул на Ядина.

— Надеюсь, они возьмут меня в этот полет.

Ядин покачал головой и улыбнулся.

— А кого же они будут пытать, шеф, если самолеты взорвутся?

— Мы не употребляем слово «взорваться» в одном предложении со словом «самолет», Матти. — Хоснер улыбнулся, он мог позволить себе эту улыбку. Все шло хорошо, у него прекрасный послужной список, и Иаков не видел причин, почему «Конкорды» 01 и 02 могут испортить его.

Матти Ядин встал и потянулся.

— Есть ли какие-нибудь тревожные сигналы от наших разведывательных служб?

Хоснер продолжал смотреть в окно.

— Нет. Наши палестинские друзья ведут себя очень тихо.

— Не слишком ли тихо?

Хоснер пожал плечами. Он был из тех, кто не строил предположений при отсутствии информации. Отсутствие новостей означало для него именно их отсутствие. Иаков твердо верил в разведывательные службы своей страны, они очень редко подводили его. Если какое-либо насекомое трогало паутину израильской разведки, то паутина дрожала, и паук, находившийся в ее центре, чувствовал это. А все, что находилось за пределами паутины, было слишком далеким, чтобы вызывать опасения.

Хоснер задернул портьеры и отвернулся от окна. Посмотревшись в висевшее на стене зеркало, он поправил пиджак и галстук, прошел через кабинет и открыл дверь в соседний зал для совещаний.

Ядин последовал за ним, прошел в конец зала, нашел там место и сел.

Зал для совещаний был полон людей, там стоял шум, но при появлении Хоснера шум стих, и все повернулись в его сторону.

За большим круглым столом расположились некоторые из самых влиятельных людей Израиля. Хайм Мазар — глава «Шин Бет», израильской службы безопасности; бригадный генерал Ицхак Талман — начальник главного штаба ВВС; генерал Бенджамин Добкин — представитель главного штаба сухопутных войск; Мириам Бернштейн — заместитель министра транспорта; Исаак Бург — командир специальной антитеррористической группы «Гнев божий».

Кроме Мириам Бернштейн, на совещании присутствовали еще пятеро членов кнессета. Вдоль стен в креслах расположились помощники и секретари, готовые делать записи. Хоснер подошел к столу.

Все собрались на это специальное совещание с целью убедиться в принятых мерах безопасности по обеспечению полета «Конкордов». Им предстояло расспросить Хоснера, и присутствующие готовы были приступить к этому.

Хоснер отметил про себя, что, как обычно, он единственный из присутствующих в костюме. Он посмотрел прямо на Мириам Бернштейн. Снова эти глаза. Ничего не выражающие. Почему же тогда ему кажется, что она смотрит на него оценивающе? Да еще эта ее сексуальность. Хоснеру не хотелось признаваться себе, что Мириам не специально подчеркивает свою сексуальность, а просто обладает ею. Это факт. Чувственная женщина. Хоснер отвел взгляд в сторону. Официально министр транспорта являлся его начальником, возможно, это и создавало натянутость в их отношениях. Хоснер остался стоять и откашлялся.

— Я согласился присутствовать на этом совещании, так что не должно больше оставаться никаких сомнений в моей способности обеспечить вылет «Конкордов». — Он вскинул руку, останавливая зазвучавшие протесты. — Хорошо, забудем об этом.

Свет в скромно обставленный зал проникал через большое окно, из которого открывался тот же вид, что и из кабинета Хоснера. Он подошел к окну. В дальнем конце стоянки, в отдалении от других самолетов, в ярких лучах солнца сверкали два длинных «Конкорда» со звездами Давида на хвостовых оперениях. Вокруг них расположились охранники из службы безопасности, возглавляемой Хоснером, вооруженные автоматами «узи» и снайперскими винтовками. В помощь им прислали десяток пехотинцев, но это не улучшило настроения Хоснера.

Что-то уж больно подозрительно тихо все было. Драматическим жестом Хоснер указал в направлении «Конкордов».

— Вот они. Гордость нашей гражданской авиации. Они стоят восемьдесят миллионов долларов каждый с запасными колесами и радиоаппаратурой. Для всех пассажиров билет стоит столько, сколько билет первого класса плюс двадцать процентов наценки, и все же, как вы знаете, мы еще не заработали на них ни единого шекеля. — Хоснер бросил взгляд на Мириам Бернштейн, которая являлась его самым строгим критиком в кнессете. — А вы знаете одну из причин, по которой компания «Эль Аль» не приносит дохода? Я потребовал ввести строжайшие меры безопасности, какие только возможно. А хорошая безопасность стоит дорого. — Он сделал несколько шагов вдоль окна, сопровождаемый прищуренными взглядами присутствующих. — Некоторые из вас, — медленно продолжил Хоснер, — еще несколько месяцев назад волновались по поводу отсутствия доходов и хотели ради них пожертвовать мерами безопасности. А теперь те же самые люди, — он бросил взгляд на Мириам Бернштейн, — беспокоятся по поводу того, что принятые мной меры безопасности недостаточны. — Хоснер подошел к пустому креслу и сел. — Ладно, давайте оставим это. — Он обвел взглядом сидевших за столом и быстро, отрывисто заговорил: — Эти птички летают на наших линиях уже тринадцать месяцев. С того самого момента, как мы получили их, мои люди не сводили с них глаз. Пока эти самолеты строились на заводах в Сен-Назере и Тулузе, мы потребовали специально укрепить перегородки и стенки багажного отсека. Все обслуживание самолетов осуществляется здесь, в Лидде, механиками «Эль Аль». Сегодня я лично проверял топливо, которым заправлялись «Конкорды», и уверяю вас, что это авиационный керосин высшей очистки. Когда мы получили эти лайнеры, я потребовал и добился, чтобы они были оборудованы дополнительными силовыми установками. Двигатели всех остальных имеющихся в мире «Конкордов» запускаются от аэродромных пусковых установок, а имея дополнительные силовые установки, я могу отказаться от услуг двух специальных автомобилей, которые подъезжали бы к моим птичкам на аэродромах иностранных государств, — это автомобиль с агрегатом кондиционирования воздуха и автомобиль с аэродромной пусковой установкой. В любом месте и в любое время мы можем самостоятельно запускать двигатели. За счет дополнительных силовых установок мы увеличили массу лайнера почти на тонну, но того требуют соображения безопасности. Конечно, при таких расходах нельзя получать прибыль, но другого выхода я не вижу. И вы согласитесь со мной. — Хоснер оглядел присутствующих в ожидании комментариев, но их не последовало, и он продолжил: — Мы также пошли и на другие дополнительные расходы, но затруднения по обслуживанию «Конкордов» имеют место только здесь, в аэропорту Лидды. Например, к моим птичкам не приближается ни один заправщик водой, их заправляют только в Лидде. Так что если вы летите рейсом «Эль Аль», то писаете в Токио водой из реки Иордан. Туалеты также обслуживаются только здесь. Кроме того, после каждого рейса уборка самолетов производится под строгим наблюдением моих людей, на тот случай если во время уборки кто-нибудь пожелает оставить в самолете бомбу. Мы проверяем кресла, туалеты, даже пакеты для пассажиров. Далее, продуктами «Конкорды» загружаются только в Лидде, и больше нигде. Кстати, что касается пищи, то я лично проверил ее и могу вас заверить, что вся она кошерная. Отведал ее и раввин нашей компании, почувствовав при этом лишь легкое расстройство желудка. — Хоснер откинулся на спинку кресла и закурил, потом заговорил медленнее. — На самом деле, в этом полете присутствует один очень важный аспект. Он более безопасен, чем другие рейсы. В этом полете нам нет необходимости беспокоиться о пассажирах. — Хоснер кивнул в сторону Матти Ядина. — Мой помощник добровольно вызвался возглавить группу охраны на «Конкорде 01», а я возглавлю такую же группу на «Конкорде 02». Однако премьер-министр пока не сообщил мне, полечу ли я в Нью-Йорк. — Он медленно обвел взглядом стол. — Есть ли какие-нибудь вопросы относительно мер безопасности, предпринятых «Эль Аль»? Нет? Отлично.

Воцарилась долгая пауза. Хоснер решил, что поскольку совещание проводится в его конференц-зале, то ему следует взять на себя роль председателя. Он повернулся к Хайму Мазару — главе израильской службы безопасности «Шин Бет».

— Может быть, теперь послушаем вас?

Мазар медленно поднялся. Высокий худощавый мужчина с глазами человека, длительное время прослужившего в службе безопасности. Манеры у него были резкими, моментами даже грубыми. Он начал без всякой преамбулы:

— Самую большую опасность, естественно, может представлять какой-нибудь маньяк с портативной ракетой теплового самонаведения, устроившийся на крыше здания на пути самолетов к побережью. Но могу вас заверить, что ни на одной крыше отсюда до самого побережья никаких террористов нет. И не появится на курсе самолетов после взлета. Я попросил министра обороны провести в этом районе кратковременные учения десантников, и их вертолеты будут контролировать всю зону. В Израиле не отмечено каких-либо признаков проявления активности со стороны террористов. Уверен, что никаких проблем не возникнет. Благодарю вас. — Закончив свое выступление, Мазар сел.

Хоснер улыбнулся. Коротко и ясно. Хороший парень. Он повернулся к Исааку Бургу — командиру специальной антитеррористической группы «Гнев божий».

Бург остался сидеть, лишь слегка наклонился вперед. Небольшого роста, добродушного вида седовласый мужчина с огоньком в голубых глазах. Его суетливость обескураживала окружающих, но в действительности эта суетливость была показной. Выглядел Бург гораздо старше своих лет, он мог хладнокровно убить человека, роясь в это время в карманах в поисках средства от насморка. Никто не поверил бы, что именно этот человек почти полностью уничтожил организации палестинских террористов по всему миру. Его люди жестоко преследовали остатки разрозненных групп террористов, в результате чего был почти положен конец террористическим актам на территории Израиля и за границей. Бург улыбнулся. ...