Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Анна Никольская Валя offline
Несколько слов о книге
Все днём с огнём ищут «новую детскую литературу», а она уже давным-давно здесь как здесь и тут как тут, в лице Анны Никольской, которой подвластны буквально все литературные жанры. Давно ли мы умирали от смеха над её прелестнейше-абсурднейшей Бабакой Косточкиной. А вот теперь к нам пришла тринадцатилетняя Валя, вместе со своими оффлайн-и-онлайн жизнями, воспоминаниями, снами, радостями, горестями и заветными желаниями, которые просты донельзя: 1. Найти парня. 2. Кожаные сапоги-чулки. 3. Компьютер (пускай будет даже секонд-хэндовский). 4. Чтобы прошли прыщи!!! 5. Похудеть на 5 кг (в идеале на 6) и носить лифчик. 6. Мир во всём мире и никаких атомных электростанций. 7. Чтобы мы жили все вместе, как раньше. И вдруг — И ВДРУГ! — все её желания, как по волшебству, начинают исполняться. Впрочем, все, да не все. Потому что жизнь онлайн — это одно, а жизнь оффлайн — это несколько другое. И оффлайновской Вале никуда не деться ни от своих комплексов (которые её «пронизывают» буквально от висков и до носков), ни от своей первой любви, ни от неизменной спутницы этой первой любви — первой же ревности… В общем, всё, как положено; вернее — всё, как заложено (сами знаете Кем) в детство и отрочество каждого из нас. Всё это было и у Александра Сергеевича, и у Льва Николаевича, и у Фёдора Михайловича. И далее всё будет именно так, независимо от внешнего антуража. Впрочем, так, да не так. На то ведь Анна Никольская не просто человек пишущий (их «тьмы и тьмы и тьмы»), а настоящая писательница (их раз, два — и обчёлся). Поэтому-то и повесть у А. Н. получилась единственная и неповторимая. Читаем её, и нам «втыкается в сердце иголка — тупым концом», а то и вовсе «сердце куда-то проваливается, а потом вдруг начинает стучать в разных местах: в руках, ногах, в животе, в голове, в ушах». Перед вами настоящая книга настоящего писателя. Прочтите эту необыкновенную историю из нашей обыкновенной жизни, и вы сами в этом убедитесь. Валерий Роньшин, писатель, автор более ста книг для детей и подростковПовесть Анны Никольской «Валя offline» написана настоящим, живым языком подростков и из головы настоящего подростка. Мировосприятие главной героини, конечно, освещено некоторой долей авторского осознавания, но ровно в той мере, в какой может себя осознать думающий подросток. При чтении возникает ощущение, что попал обратно в школу. Нет, неверно, не «обратно». Что попал в современную школу. Это позволяет ожидать, что книга станет «своей» среди читателей, на которых рассчитана. Сейчас как раз набирает силу и популярность литература для старшеклассников. Впрочем, сами ребята во все времена жаждали читать о себе, о своих проблемах, ситуациях, схожих с собственными, так что, говоря о расцвете, мы имеем в виду поднявшуюся не так давно волну именно ИЗДАТЕЛЬСКОГО интереса. Что же касается авторов, то им всегда было интересно писать о себе-подростке, да спроса на такую литературу почти не было. Почему автору хочется затрагивать такую скользкую, трудную тему, о которой воспоминаний-то почти не сохранилось? Да потому, что писательство — это как раз способ понять себя, вытащить из глубин памяти то время, когда в голове полная неразбериха, когда кажешься себе уже взрослым, и размеры взрослые приобрёл, вроде, и стремления, но твои ожидания, представления ещё не имеют ничего общего с реальностью. Отсюда такие жестокие разочарования, такая лавина неизведанных, почти невыносимых эмоций. Может, будь у нас в своё время такие книги, показывающие подростку самого себя, было бы меньше совершено глупостей и ошибок, меньше нанесено вреда физическому и психическому здоровью. Может, многие молодые люди тогда удержались бы от сигарет и спиртного, от первого укола героина, от первой таблетки, «освобождающей сознание». О повести «Валя offline», несомненно, заговорят, она не пройдёт незамеченной на книжном рынке. Дина Крупская, переводчик, главный редактор журнала «Кукумбер»
Валя offline
В мире Интернета и эсэмэсокМы за никами спрятались,У всех все ОК,Но никто не скажет,Какая жизнь настоящая,Нас 6 миллиардов одиноких людей.Lumen, «6 миллиардов»
Глава 1 Ридикюль под мышкой
Когда мне было пять лет, мы ещё не в деревне жили, а в городе. На море. С родителями и бабой Лизой. Но это было уже давно, поэтому я моря почти не помню — какое оно на ощупь и вообще. Вон оно — за окошком, проплывает мимо. Интересно — обычно люди в море плавают, а тут море само. Это потому, что мы едем на поезде «Новосибирск — Анапа». Уже четвёртые сутки, между прочим. Скоро приедем. — Валя, хватит в окно таращиться! Займись каким-нибудь делом, — кричит мама. Интересно, это каким? Мама постоянно так, но я уже привыкла. Просто у неё голос громкий из-за работы. А со стороны кажется, что она всё время злится. Незнакомые люди так думают. Их в нашем купе двое. Хотя они вообще-то уже не незнакомые. Мы с ними ещё на вокзале в Новосибе познакомились. Пётр Сергеевич помогал маме затаскивать чемоданы, а Карина угостила меня «дамскими пальчиками». Она очень красивая, Карина, в цветастом платье до пола. Не то, что я — с оладьей вместо лица. А у Карины глаза северного оленя. И волосы, когда она косу распускает, до самых пяток и ещё чуть-чуть по полу! Карина даже снималась в одной рекламе шампуня, но там её лица не видно — только волосы. Она королева эпизода. А у Петра Сергеевича, наоборот, лысина блестящая, как будто её только что покрыли лаком. Я сразу заметила, ещё когда он возился с нашими чемоданами. Хотя Пётр Сергеевич тщательно её камуфлирует — наискосок. Откашляется, поплюет на расчёску и зачёсывает, зачёсывает — совсем как Жозефина, наш кот, когда умывается. Он тоже кашлял, особенно весной, если менялась погода. А ещё я заметила, что ему нравится мама. Не коту, конечно, а Петру Сергеевичу (Жозефина маму терпеть не мог — всё время хватал её зубами за щиколотки. Но он уже умер). Пётр Сергеевич то и дело предлагает маме попробовать свою колбасу. Он, оказывается, мастер колбасных дел. Но мама не любит колбасу. Она говорит, что порядочные люди её не едят. И к мужчинам она тоже равнодушна. Хотя у нас в деревне и мужчин-то почти нет. Даже в нашем с мамой классе — она у меня классная руководительница — всего один мальчик, Фрунзик Акопян. Да и тот меньше всех ростом. Зато девчонок целых девять. И так у нас в деревне везде. Демографический перекос, как мама выражается. А кота нашего звали Жозефиной, потому что раньше мы думали, что он кошечка. Но нет, оказалось, наоборот. Прошлым летом Жозефина наелся каких-то жуков и умер. Мы похоронили его в саду, под георгинами. Он же чисто сиамский, а не какой-нибудь.* * *
Мама пьёт кефир и морщится. Потому что Карина с Петром Сергеевичем купили у бабок на перроне пирожки с ливером и теперь их едят. А они же из собачатины! Но пахнут здорово! Пейзаж бежит наперегонки с поездом ногами электрических столбов. От нечего делать я начинаю их считать, но потом бросаю. Забираюсь на верхнюю полку, чтобы не нюхать пирожки, и рисую в альбоме бабу Лизу. У неё на голове маленькая шляпа с вуалью — называется таблетка. Ещё у Лизы кружевные перчатки и такой же зонтик от солнца. А под мышкой ридикюль. Баба Лиза стоит на высоком берегу и удит рыбу… — Эй, ты, там, наверху! Пирожка пожуй! — улыбается мне снизу Карина. Она в больших наушниках и с ноутбуком на коленках. — Ей нельзя, у неё несварение, — сочиняет на ходу мама. Она на всё пойдёт, лишь бы я правильно питалась. …У бабы Лизы блестящая красная удочка и такие же туфли на каблуках. — Лиза, а где у тебя крючок? — я ем тёплые вишни из газетного кулька, а косточки выплёвываю вниз, в море. — А зачем мне крючок? На крючок только рыба ловится, — у бабушки такой вид, как у памятника — капитальный. — А ты что ловишь? — удивляюсь я. — Я — мечту. — Ничего себе! А какую? — Заветную, понятное дело. Подержи, — баба Лиза отдаёт мне удочку, а сама достаёт из ридикюля помаду и красит губы. Они у неё, как мои вишни — красные-красные.* * *
— Вы, Мария Викторовна, где останавливаетесь? У частников? — спрашивает Пётр Сергеевич. — А то я в «Жемчужине» местечко организую. Там трёхразовое питание и фитобар. Чего вам с дочкой у частников ютиться? — Спасибо, мы не у частников, — говорит мама. — А где же? — снова интересуется Пётр Сергеевич. В вагоне душно, и лысина у него вся мокрая. Он вытирает её влажной антибактериальной салфеткой «Малыш». — А я дикарём, с палаткой, — говорит Карина. — Смотрела «Три плюс два»? — He-а. Тебе одной не страшно? — спрашиваю. Хотя по Карине и так видно, что не страшно. Она вон какая бедовая — два раза была замужем! — Вы, Мария Викторовна, зря отказываетесь, — продолжает Пётр Сергеевич. — На процедуры походите, отдохнёте. А девочку вашу можно воспитателям пристроить. — Она вам что, щенок? — брови у мамы начинают ходить ходуном. — «Пристроить», надо же! — Что вы! Вы меня не так поняли… — волнуется Пётр Сергеевич. Бедный. Просто он к маме за четыре дня ещё не привык. — Вы не волнуйтесь, — говорю я с верхней полки. — Мы с мамой домой едем, на постоянное место жительства. — Валентина! — цыкает на меня мама. — То есть как это? — не понимает Пётр Сергеевич. — У нас там дом есть, — говорю. — Да. И папа тоже у нас там есть. — Я что-то не понимаю… — лысина у Петра Сергеевича становится бордовой, как солнце за окном. — Что же вы мне голову тогда морочили? — Перестаньте, — одёргивает его мама. — Никто вам ничего не морочил. Напридумывали себе! — Пошли, чего покажу, — говорит Карина и уводит меня из купе.* * *
Мы стоим в тамбуре. Карина курит тонкую сигарету в костяном мундштуке и похожа на Рокси из «Винкс»[1]. — А что я такого сказала? — говорю я. Со взрослыми почему-то всегда так. Соврёшь — куча недовольства, а скажешь правду — вообще из штанов выпрыгивают. — Проза жизни! — Карина выпускает голубой дым из ноздрей. — Забудь! Красиво. Но, вообще-то, это не совсем проза жизни. Вообще-то, дома у нас с мамой пока нет. Мы его будем снимать. Вернее, даже полдома. И папы у нас тоже нет. — Подъезжаем, — говорит Карина и тушит сигарету. — Ты писать мне будешь, Валентина Батьковна? Я тебе электронку оставлю.Глава 2 Необычная черносливина
Город встречал меня тёплым объятием — такое ощущение, что меня не было здесь не восемь лет, а целых восемь жизней… Солнце, море, кипарисы кругом, а на фонарном столбе висит объявление, и ветер его колышет: «Сдам жильё русской женщине с ребёнком. Дёшево». Нам это как раз подходило, и мы тоже как раз подходили. Просто на полдома нам чуть-чуть не хватало. Маму в школе сократили, поэтому. Она бы никогда не согласилась вернуться в наш город, если бы не подвернулась работа. Ненужные воспоминания, как она объясняет. Маме позвонила подружка, тётя Вика Ботеева. Тётя Ботя, как я её называю. Они раньше в одной школе с мамой работали. Тётя Ботя сказала, что маму там до сих пор любят и ждут. Покажите! Покажите мне тех, кто до сих пор её любит и ждёт! Несчастные, несчастные люди. А я не понимаю, как это — «ненужные воспоминания»? Особенно, если они про бабу Лизу. Папу я плохо помню — только его жесткую бороду с рыжинами. Потому что он всё время ездил в командировки и мы редко виделись. В этой бороде у него жил хомячок. Кажется, его звали Игнат, и, кажется, он разговаривал папиным голосом — я его ужасно боялась. Так вот этого Игната я помню гораздо лучше, чем папу. — Что ты всё ездишь? — говорит ему мама. — Ездит, ездит, а толку с гулькин нос! У Вали зимнего комбинезона даже нет! — Зачем ей зимний комбинезон? — удивляется папа. — Не в Сибири ведь живём. — Ребёнок болеет круглый год! — Я болею клуглый год! — подтверждаю я. — А ты её кутай поменьше. — А ти меня кутай поменьсе! — А ты мне не советуй! Советчик нашёлся. Разговаривать с мамой — всё равно, что со встречным ветром. — Это всё твоя мать. Вчера с моря пришли, у Валеньки губы синющие, трясётся вся! А Елизавета Яковлевна: «Мы русалку ловили, чего вы от нас хотите?» — Поймали? — Что? — переспрашивает мама. — Ну, русалку поймали? — папа улыбается и достаёт из рюкзака круглый синий камешек с золотыми прожилками. Он у меня геолог. — Держи, котик Тарасик! Я хватаю камешек и сую его за щёку: я решила, что это карамелька. — Ты совсем спятил. Какой она тебе Тарасик? И не суй нам свои булыжники. Валентина, открой рот!* * *
Валентина. Дурацкое, дурацкое имя! Ненавижу его. Это меня мама так назвала — в честь бабушки, маминой мамы. Её задавила машина, когда я ещё не родилась. Когда я вырасту, то сменю и имя, и фамилию. Хочу, чтобы меня звали красиво, как всех: Настей или Дашей. Можно ещё Полиной. Папа вообще хотел меня Вероникой назвать — в честь одной своей старой знакомой. Очень звучно, но мама не дала. — Мам, можно мне на море? — Никаких «на море» — разбирай чемодан. Я в хозяйственный — за шваброй. Увидишь таракана — съезжаем немедленно! — Его же дихлофосом можно — чик, и он труп, — я как раз вижу одного на стене. Чёрного, он ползёт прямо на маму. Я представляю, что это такая необычная черносливина. Мама у меня ужасно чистоплотная. У нас каждый день дома влажная уборка. Она даже в кафе никогда не ест — брезгует. А в школьной столовой однажды упала в обморок. На дне тарелки у одной девочки из нашего класса лежала расчёска, а мама как раз проходила мимо. В комнату заглядывает хозяйка квартиры, Глафира Леопольдовна. Баба Глаша, как она просила себя называть. Старенькая, ей, наверное, лет триста, не меньше. У неё голова всё время трясётся, а вместо рта морщинка. У нашего соседа-тракториста такая собачка в кабине была, с болтающейся башкой — баба Глаша на неё похожа. — Это вам вторые ключи, Машенька. Если что понадобится — кастрюлька там какая или кипятильник — вы стучитесь четыре раза, — говорит Глафира Леопольдовна своей морщинкой. — Спасибо, у нас всё своё.* * *
Мы уже третий день в городе, а море я вижу только из окна. Мы живём в хрущёвке, на пятом этаже, и вокруг пальмы. По-моему, когда вокруг пальмы, нужно строить одни дворцы. Из мрамора, например, а лучше из горного хрусталя — он недорогой. Я бы так делала, здесь же круглый год солнце. И ещё американские горки с аквапарком. Тогда будет красиво. Это будет гармония, как говорит наша учительница по изо. Потому что человек должен жить с природой в гармонии. А когда строят из бетона и каких-нибудь шлакоблоков, получается наоборот. Вместо асфальта я бы ничего не клала, пускай везде растут трава и цветы — лучше, если это будут гладиолусы. Скоро первое сентября и я пойду в седьмой класс. Каждый день мама ходит устраивать нас в школу. Её-то сразу взяли учителем географии, а со мной получились какие-то нестыковки. Школа рядом с домом, но там в классах уже полный набор. Нет мест. Мама хочет, чтобы мы ходили в одну школу, а мне всё равно. Мне просто надоело сидеть дома.* * *
В деревне — там не как в городе. В деревне время тянется длинно-длинно. Дни медленные, как будто их кто-то тянет за хвост — идут и идут и никак не кончатся. Я думаю: почему так? Вот сидишь ты в очереди к ухо-горло-носу, сидишь — три минуты, четыре, пять, восемь… Рассматриваешь наглядную агитацию «Профилактика гайморита у детей». Разглядываешь и думаешь, сейчас тебе будут делать пункцию — втыкать иголку в нос. Будут хрустеть твои бедные-бедные хрящики. И вроде бы сидишь-то всего ничего, каких-нибудь восемь-девять минут, а кажется, что всю жизнь тут сидишь, пересчитываешь капельки от побелки на полу. Чупа-чупс среднего размера тоже восемь-девять минут сосешь, я засекала, но как они необычайно быстро пролетают! Как-то я поделилась своими наблюдениями с Федоренкой, а она говорит: — А ты, пока в очереди сидишь, чупа-чупс соси. Но разве же я об этом? Я сильно поначалу скучала. Особенно по папе. — Мам, а где все папины фотографии? В альбоме вместо папы пустые прозрачные кармашки. Она молчит. — Он скоро приедет? — Скоро, — говорит мама. — Ты же знаешь, папа у нас в ответственной командировке. Он страшно занят. — Он всё время занят. Вот ответьте: разве могут камни, пускай даже синие или вообще серо-буро-малиновые в клеточку, быть важнее, чем собственная дочь? Могут, по-вашему? — А ты потерпи. Уже скоро. Это наше с мамой «скоро» тоже ужасно долго тянулось. Целых четыре года.* * *
Я открываю альбом и рисую вид из окна. С натуры рисовать очень полезно, от этого развиваются наблюдательность и внимательность к мелочам. Вот, например, стоит у дерева собака на четырёх лапах. А художник может увидеть, что у неё их три. Или вообще двадцать шесть — когда она понесётся вскачь. И это будет правда. И никакой очевидности это не противоречит. А знатоки придут и скажут: ну-у, голубчик, так не бывает! Или что-нибудь ещё похлеще. Но художников, кстати, это никогда не останавливало. Сиреневое от заката море, розовое небо и белая точка на золотом берегу. Если соединить эти цвета в одной картине, будет гармония, а если перемешать — просто грязь. Акварель — не гуашь, она не прощает нам, художникам, ошибок. Белая точка — это баба Лиза. Она неподвижно сидит на складном табурете в широкополой шляпе из соломки и смотрит вдаль. Я встаю рядом. Мне четыре года, и я не выговариваю букву «р». — Тебе глусна? Баба Лиза молчит, но мне и так всё понятно. — А почему? — Не знаю, Собачкин. Бывает, что человеку грустно просто так. Безо всякой на то причины. По-моему, это называется меланхолия… или как-то там, — бабушка чему-то улыбается, и от этого у неё делаются потусторонние глаза. — Когда мне грустно, я прихожу сюда, на этот берег, и смотрю вдаль. — Почему? — снова спрашиваю я. — Я хочу увидеть Морскую птицу. — Да? А какую? — Такую — голубого цвета. У неё благородная осанка, человеческие черты и огромные крылья. — Ничего себе! — мне даже не верится. — А лазве такие бывают? — Конечно, бывают, — на полном серьёзе говорит бабушка. — Только их не каждому дано увидеть. Морская птица показывается только тому, кому очень грустно. У кого совсем не осталось надежды, понимаешь? Совсем-совсем. Я не понимаю. — А ты видела когда-нибудь Молскую птицу, Лиза? — Я?* * *
Помню, однажды, ещё там, в деревне, я пришла домой из школы. Это был, кажется, январь — снег валил и валил. Сугробы доставали до окошек, и нам каждый день приходилось срезать их лопатой. Как ножом по маслу — вжииииик! Мама сидела за столом в жёлтых валенках и читала письмо. — От бабы Лизы? — обрадовалась я. — Или от папы?! Вообще-то, папа мне никогда не писал, но я всё равно ждала. Я хотела, чтобы мама прочитала мне вслух, как делала раньше. Она никогда не давала читать мне письма самой, я даже не знала, как выглядит бабушкин почерк. Но мама скомкала вдруг в кулаке письмо, подошла к печке и бросила его в топку. Я смотрела, как огонь сжирает белый комок, и не понимала, зачем мама так сделала. — Нет папы. И бабы Лизы тоже больше нет, — вдруг сказала она. — Что? — Их больше нет, — повторила мама каким-то стерильным голосом. Так уставшие хирурги в сериалах про больницу сообщают родным о самом страшном, а они потом безмолвно плачут, утыкаясь хирургам в плечо. Я заплакала, уткнувшись маме в плечо. Мама обняла меня, усадила на колени и стала с силой гладить по голове. Сама она не плакала. Она вообще никогда не плакала, даже когда однажды чуть не отрезала себе ножом палец. Даже когда по телику показывают какой-нибудь жутко грустный фильм, где в конце главная героиня умирает или расстаётся с любимым, мама не плачет. Наверное, просто у неё внутри нет лишней влаги. — Они что, умерли? — Да, доченька. Папа с бабушкой умерли. «Как же так? — не понимала я. — Так ведь не бывает — чтобы два человека разного возраста из одной семьи вдруг взяли и умерли. Одновременно!» — Их задавило машиной, да? Как бабушку Валю? — у меня вдруг стало гореть горло, как будто я проглотила раскалённый стеклянный шар. — Да, дочка, да. Но ты не плачь, мы с тобой всё переживём. Мы всё переживём. Да, мы с мамой всё переживём.Глава 3 Мама в пятнышку
Мы с мамой идём по набережной. На нас одинаковые белые сарафаны с большими карманами и хлопковые панамы. Мы похожи на двух альбатросов — горячий ветер развевает наши волосы и юбки. Я пересказываю маме новый клип (теперь у нас есть «МУЗ», ура!), и настроение у меня просто суперское! ...Все права на текст принадлежат автору: Анна Олеговна Никольская.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.