Рассказы о большом мире

Рассказы о большом мире

Об авторе

Стоял февраль, морозные дни. 9 класс школы. Раскидали учеников по классам, 90-е годы. Я был парень мелкий, тощий и задиристый. Рост 152. Второй с конца на физре. Мать и я. Жили очень бедно. Одна из компаний в моём классе развлекалась тем, что травила меня, а я огрызался, как мог. Но мог я немного.

Как-то раз в раздевалке на первом этаже один парнишка отвесил меня пинка исподтишка, а другой парень, из многодетной семьи, тоже далеко не богатый, предложил мне с ним побегать. Вечером. Я согласился. А у меня ни кедов, ни куртки подходящей. Он мне подарил кеды на два размера больше, толстовку с капюшоном и вот мы вечером, затемно, побежали. Два круга вокруг гарнизона. По льду и снегу.

- Два коротких вдоха носом, два коротких выдоха ртом. Побежали.

Один, круг, второй. На стадион, на турники. Отжался на брусьях пару раз.

Второй такой вечер, третий.

Спустя несколько дней стал бегать и один. И вот запрыгиваю на ледяные брусья, темень, на стадионе нет никого, ставлю рекорд, 4 или 5 раз, может 6, не помню. Но надо отжаться, чтобы был результат лучше чем вчера.

Отжимаюсь и резкая боль в груди. Осел между брусьев, пошевелить толком рукой не мог. Грудь болела очень. Думал мышцы порвал. Нет, просто сильно потянул. Добрёл до дома, поспал. В школу, вечером - вокруг гарнизона бегом, шлёпая кедами на два размера больше.

За тот год я вырос на 17 сантиметров, увлёкся единоборствами, обрёл хороших друзей, постоянно с ними зависал на стадионе. Играли в "лесенку", с турников слезали, чтобы на брусья перейти.

***

Чемпионат по карате, разные школы. Я сэмпай (старший брат) в своей, дружище мой - сэмпай в своей, а сэнсэй у нас один на два посёлка.

И вот эти парни, приезжие, другой стиль, принялись ломать перед нами доски. А мы подобным не занимались. школа совсем другая. Кёкусинкай. Чемпионат - абсолютка (весовых категорий нет), защиты - только ракушка на яйца и можно по желанию ставить защиту на голень. У кого есть и кто хочет. Ракушка - обязательно. руки голые, бить можно с проносом (вкладывая вес тела) ногой в голову, Нельзя выдавливать глаза, хватать за волосы, бить кулаками в лицо, в горло, ну и так далее и тому подобное. Пару попаданий кулаком в лицо - дисквалификация (на деле попадания кулаком в лицо в запале бывали частенько, смотрели на это сквозь пальцы).

Татами, куча народа, судьи по углам.

Я на втором этаже. Сижу на полу, задница на пятках, кулаки на бёдрах. Полуфинал.  Мне 19 лет, а против меня парень 16 лет. Он на 19 кг меня больше. Татарин, богатырь от природы, крепкий такой.

Очко жим-жим, ясное дело. Зубы на абсолютках ломают только так, да и не только зубы.

Меня как-то раз дисквалифицировали за прямой удар ногой, хотя я формально ничего не нарушил. Я бил ногой в грудь, а противник решил сделать вертушку в прыжке и в момент прыжка я всадил ему с проносом в пах, отчего он рухнул на живот лицом вниз, как брошенный на пол мешок с картошкой. Подняли его, под мышки, пятками об пол, у него слёзы из обоих глаз ручьём, лицо красное, на ногах, понятное дело, стоять не может. Меня дисквалифицировали.

Сижу на втором этаже, Никого нет. Концентрируюсь, настраиваюсь на поединок. Стрёмно мне, жуть. 19 кг разницы, опытный парнишка, с виду терминатор такой, эмоций вообще ноль - мы с ним пообщались незадолго до того, как я наверх ушёл.

Ну что, думаю, пора вниз.

Я выиграл. По очкам. Пару раз он съездил мне кулаком по физиономии, пару раз я ему.

Всё левое предплечье и слева грудь были сплошной гематомой.

Как мне сказал потом друг, "ты дрался, как маленький злобный хорёк".

В финал я вышел со своим дружбаном, тем самым другим сэмпаем. Он был техничнее, я быстрее. На один год был старше и на 11 кг весил больше него. Его в армию не взяли потому, что он откосил, как дистрофан. А потом, после службы он стал, насколько знаю, чемпионом области.

Мы не стали драться. Валяли дурака, на нас орали. Раз ничья, два ничья. После второй взвешивают, кто легче тот и выиграл.

Я занял своё второе место, хотя запросто мог взять первое, и ушёл из спорта. Не потому что сдался. А просто мне до жопы было обидно быть вторым, а я уже подумывал об уходе. Я просто стоял на перепутье - либо всерьёз спорт, либо физкультпривет.

Я занимался после не один год, но конечно не так. Просто, как любитель, заходил в зал, молотил груши. Иногда физиономии на улицах, но это другая история. Просто злые были улицы.

Я мог тогда запросто не выйти в этот финал. Просто я очень хотел победить.

* * *

Мне 21 год. На собеседовании я завалил английский язык, хотя очень старался, подтягивал его как мог, очень старался, две недели у меня было на пересдачу. Хорошую предлагали зарплату. 12000 рублей в месяц. Для меня тогда огромные деньги. Портье в гостинице. Но я английский завалил - там нужен был свободный.

Работы нет, квартира съёмная, на окраине Москвы.

Утро, то ли февраль, то ли март. На кухне подруга из театрального, который я бросил.

- Хочешь, - говорит, - двести рублей заработать?

- Спрашиваешь!

- В общем есть телевизионная передача. В зале посидишь на съёмках в ладошки похлопаешь и всё. Массовка такая. 200 рублей заработаешь.

- Отлично.

Записал адрес, поехал, похлопал в ладошки. В течении недели нашёл ещё передачу, потом список бригадиров у кого-то добыл, которые массовку набирали. Завёл себе ежедневник, принялся везде записываться. На соцопросы, на массовку.

- Дима, это несерьёзно. Ты этим не заработаешь. Это вообще не работа. Найди нормальную работу.

Я был студентом, какая нафиг нормальная работа? Ночным портье меня не взяли. Грузчики и курьеры на полставки нахрен тогда никому нужны не были. да и вообще работы для студентов было немного. А возвращаться в бизнес я не хотел - это требовало большей отдачи, чем я мог тогда себе позволить и не увлекало нифига.

Кто мне только тогда не говорил, что этой массовкой заработать нельзя. О, меня только ленивый не уверял в том, что я занимаюсь какой-то хернёй.

Однако спустя несколько месяцев я снимался в главной роли в полудокументальном кино, снимался в музыкальных клипах, бегал по кастингам на рекламу и кино, побывал в роли главного героя в целой куче телепередач. И в некоторые месяцы я получал намного больше той хорошей зарплаты, которую могли бы мне платить, как ночному портье.

Правда преподаватели были недовольны моими постоянными прогулами в ВУЗе, но ВУЗ мне тот нафиг не был нужен, а ради корочки я учиться не мог, "вечно снимается в кино", было написано в журнале у одного из преподавателей.

Мне было 23 года я ездил по России с известными на всю страну поп-группами, работая ассистентом режиссёра на сцене, занимался мониторами, микрофонами, мне платили 1000$ в месяц - неплохие по тем временам деньги, я играл главную роль в небольшом мюзикле, там же был конферансье, за каждое выступление получал от 50 до 200$, в зависимости от программы, в 24 меня взяли в сериал на постоянную роль, где я сыграл 37 серий и за каждую мне платили сначал 30, потом 50, а потом 100$. За пару-тройку часов съёмок.

Я вспоминал, как меня уверяли. что я нихрена не заработаю, всё куплено, всё схвачено, а я - просто парень из массовки, и думал примерно о том же, о чём думал тогда, когда бегал вокруг гарнизона и говорил себе, что я обязательно подрасту. Просто надо верить в себя и не сдаваться.

***

Иногда это очень тяжело. Тяжело верить в себя и не сдаваться. Правда.

Тяжело потому, что ты идёшь не проторенной дорожкой.

Потому, что если ты проиграешь, все будут показывать на тебя пальцем и смеяться. По крайней мере так мнится.

Не хочется быть ни посмешищем, ни тем, кому постоянно говорят - "Я ж тебе говорил, что ничё не выйдет!"

Однако я могу сказать следующее.

Хочешь чего-то добиться, отрезай путь назад.

Нельзя ни сдаться, ни повернуть.

Выбрал дорогу - иди по ней. Иди пока не упрёшься в стену. А потом либо сломай её, либо обойди, либо перелезь.

Но назад пути нет.

Я не люблю слово "хобби" именно по этой причине. Если я занимаюсь делом, которое люблю - пускай оно тогда и будет моей профессией. А работать на нелюбимой работе и заниматься хобби - я не хочу. Лучше чай с сухарями дома в одиночестве, чем поездки за границу на деньги, заработанные на нелюбимой работе.

Уверяю вас, мне тогда в спортзале было страшно. И не только поломаться об него, мне было страшно ещё и просто обосраться перед парнями, которые меня уважали. Это потом уже я понял, что если  вы сели в лужу и друзья от вас потому отвернулись - нихрена они не друзья вам были. Друг руку протянет, поможет подняться и порвёт за вас любого. Вот это друг, а остальное всё - это херня из под ногтей.

И когда я к дому поздним зимним вечером шёл, думая, что грудные мышцы себе порвал - мне было страшно. И обидно до жопы.

И когда я понимал, что не оплачу квартиру - могу вылететь нахрен, а в месяц надо 5000 платить,и двухсотрублёвыми съёмками хрен заработаешь на оплату этой хаты.

И много ещё когда мне было страшно, что я не справлюсь, что у меня не получится.

Это нормально.

Вы начинающий писатель.

Да-да, вы уже писатель. И вам не нужно издаваться, чтобы таковым себя считать, вы по факту сочиняете художественную литературу, а значит вы писатель. Шрифтштеллер, райтер, экриван, письменник, пофиг.

Если вы занимаетесь писательством - вы писатель. Просто быть может писатель дерьмовый, так себе писатель, ну так Москва не сразу строилась, какие ваши годы - учитесь, трудитесь и будете охрененным писателем.

Обязательно таковым станете, если захотите.

Если вам это надо.

Если верите в себя и готовы много учиться и трудиться.

Человек по натуре своей исследователь. Либо учится, либо деградирует. Люди учатся всю жизнь, деграданты заканчивают обучение после окончания школы или ВУЗа, ведь никто больше не заставляет.

И вот ещё что. Большие тексты получаются из маленьких эпизодов.

Хорошие большие тексты из хороших маленьких эпизодов.

Мне бы очень хотелось, чтобы вы поняли, что совершенно пофиг, кто там что думает на тему вашего писательства, важно то, к чему вы действительно стремитесь и чего обязательно добьётесь.

Плевать, что кто-то там в вас не верит.

Важно лишь то, насколько вы сами верите в себя.

Побеждает тот, кто не сдаётся.

Большой, большой мир

Нежно-оранжевая капля апельсинового сока стекает по её подбородку. Она хитро улыбается и толкает меня ладонью – заигрывает – и я падаю на спину и легонько ударяюсь затылком об обтянутую простынёй гладь... Нет, не ударяюсь... не обо что тут ударяться... вакуум, невесомость и я.

Но я действительно заваливаюсь на спину и автоматически шевелю руками, будто пытаюсь выплыть отсюда – из этой абсолютной бездны, где нет ни верха, ни низа, ни лева, ни права, а есть только испещрённая огоньками звёзд тьма. Я рыбка огромного космоса, у меня ограниченное количество кислорода, он скоро закончится и я умру.

Это могло бы угнетать, если бы я имел хоть один шанс из миллиона на то, что мог бы спастись. Но такого шанса нет. И потому нет метаний. Я просто плыву в невесомости туда, где нет края. Плыву, потихоньку барахтаясь в этой пронизанной со всех сторон светом звёзд темноте, плыву туда, где меня никто ни ждёт.

Кто-то гниёт в земле, кого-то обгладывают гиены, кто-то превращается в вонючий дым, а я просто плыву себе во тьме, маленький живой космический мусор, плыву себе по невнятной траектории, переворачиваюсь, разглядывая в стекло видимую часть огромного мира.

В Петергофе, у фонтана, она протянула мне свою руку, руку с длинными пальцами, каждый ноготь на котором был настоящим произведением искусства и после того, как я коснулся этой прохлады губами, сказала:

- Нет ничего общего между полётом и падением. Когда ты летишь – ты свободен. Когда падаешь – нет. Никакого желания прыгать с парашютом у меня нет. Я летать хочу, а не падать. И вообще, гравитация – оковы.

У неё было обострённое чувство свободы.

А у меня теперь отсутствовало чувство какой бы то ни было гравитации.

Забавно. Я летал во снах, в реальности обнимая её, а теперь полёт мой – явь, а обнять её я не могу. В этом есть какой-то ограниченный кайф. На данный момент я даже не получаю удовольствие от того, что не могу упасть и разбиться. Тут некуда падать – сверху то же, что и снизу, слева и справа... впрочем, да.... тут нет ни верха, ни низа, ни лева, ни права... я просто автоматически считаю верхом то, куда направлена моя голова, а руки по прежнему считаю левой и правой.

Какой огромный мир.

Как много в нём звёзд.

Она стелит на лужайке тёплое одеяло. Шерсть мериносов. Усаживается на него и смотрит на меня, блестя потрясающими своими глазами в свете луны. Ждёт. Я вынимаю из рюкзака складной столик и раскладываю его. Затем достаю три бутылки и коробок спичек. Мне нравилось поджигать “Б-52″ именно спичками, а не зубочистками на манер всей этой братии в ресторанах.

Калуа.

Бейлис.

Куантро.

Чирк... Чирк... Пых!

- Держи трубочку, малышка. Не подведи меня.

Она хохочет, спешно тянет из импровизированного сопла горящий коктейль и пахнет смесью ликёров, когда я своими губами нащупываю её – тёплые, пухлые, сладкие...

Мне осталось жить часа три... Причём последние десять минут могут быть пыткой, если я не закончу всё это раньше. Скосив глаза вбок – наверное он правый? – вижу, что кислорода осталось на 2 ч 53 м.

Ну что ж... Полетаю пока.

Между прочим, корабль, который меня потерял, теперь настолько далеко, что я даже забыл про него.

Ну, а какой смысл думать об упущенных возможностях? Я не успел, они не смогли. Бывает. Одним гуманоидом меньше – тоже мне, трагедия. Люди только и делают, что мрут, как мухи. Просто моя жизнь мне кажется поважнее многих других. Но это нормально – сначала из вагины появляется эгоизм, основанный на инстинкте самосохранения, а потом уже всё остальное – голова там, ноги – у кого как.

Сейчас я есть, а через три часа меня не будет.

Совсем не будет.

Я превращусь в то, что принято считать неживым, хотя, наверное, во мне ещё некоторое время покопошится всяческая жизнь. Маяковский её, помнится, любил.

Кто-то становится гнилью, кто-то землёй, кто-то прахом. А я стану космическим мусором. Буду летать себе среди астероидов и в ус не дуть. И не будет мне ни больно, ни страшно. И не буду я выплакивать глаза, глядя на мёртвую неё. Не буду обнимая холодное тело шептать, что так нельзя – я должен был умереть раньше, мы же договаривались... Морщинки в уголках глаз, родная моя девочка... Моя малышка. Семьдесят два года – разве это возраст? Доживи до моих седин, крашеная брюнетка, а потом говори...

Я даже как-то устал кружиться. Красиво, конечно, но устал. Если представить, что я не умру менее, чем через три часа, то должно быть я всё же скоро загнусь со скуки. Но перед тем сойду с ума.

Какой ужас эта фиксация. Даже если это чистый кайф. Даже если кругом красота. Даже если поначалу всё распрекрасно просто. Это ужас. Проходит время – а человеческой биологии плевать на то, есть оно в действительности или нет – и всё становится постылым. Не сразу.

АХ-РЕ-НЕТЬ.

Вау, класс.

Офигенно всё-таки.

Блин, как же красиво!

Здесь красиво.

Да, вполне миленько.

Симпатично, согласен.

Я бы сменил обстановку.

Наскучило, честно.

Да раздражает уже.

Аааааа! Бесит!

Какой кошмар, я могу избавиться от этого дерьма или этот ваш грёбаный рай – действительно бесконечен?!

Не надо мне Эдемов ваших! Я не могу жрать фрукты тысячи тысяч тысяч лет, даже если это всего лишь метафора!

Это не жизнь после смерти.

Это работа в офисе.

Тик-так, я на рабочем месте, тик-так, я изучаю почту, тик-так, я что-то тараторю в трубку, тик-так, сколько там осталось до обеда?

Бесконечность – это страшно, если наполнять её человеческими представлениями о жизни.

Загробная бесконечная одинаковая жизнь.

Вы в раю. Наш рай – это пансионат с полным пансионом. Наш рай – это олл инклюзив. Вам будет одинаково хорошо. Вы заслужили. Вы прожили кратчайшую, мотыльковую жизнюшку и наш добрый и всемогущий ОН (который вообще-то не он, но пусть мужчины думают, что он – он, пусть тешат своё самолюбие) награждает вас одинаковой жизнью после смерти.

Бесконечной.

Вы теперь навсегда зафиксированы в одном и том же.

Представляете, как вам повезло?

Чем хорош космос, так это тем, что здесь никому ни до кого нет дела. Пространства столь огромны, что только неучи считают, что это что-то вроде расстояния между двумя садовыми участками, надо только велик найти.

Меня крутит, меня вращает, я растопыриваю пальцы и смотрю на перчатки скафандра.

Такое впечатление, что звенит в ушах. Вроде перестало и вот снова.

А что там может звенеть? Это просто иллюзия, аудиальная иллюзия. Мой вестибюлярный аппарат укрылся одеялом, приказав не будить. В нём больше нет нужды.

Какой большой мир... Как много огоньков...

Стоя на берегу Адриатики я смотрю на неё, облокотившуюся на бортик веранды. Мы пьём отличное “Кьянти”, и в руках она держит бокал. Смотрит на море, бликующее в лунном свете, на множество звёзд в тёмно-синем небе, а ветер колышет её волосы и до меня доносится эта уютная смесь запахов моря и фруктового шампуня. А вокруг так много огоньков... Ривьера...

Как быстро прожили мы нашу с тобой жизнь, малышка. Одну на двоих. Я считал раньше, что у нас две разные жизни, а оказалось, что после того, как я убаюкал тебя, я тоже умер. Мне не страшно перестать дышать, девочка, мне только хочется и там тоже... ну там... где-нибудь... снова встретить тебя такую красивую... такую улыбчивую... только-только вступившую в пору зрелости.. любимую мою женщину.... и может быть нам разрешат там потанцевать... как думаешь?

Я, пожалуй, открою шлем сейчас. Надоело мне ждать. Этот полёт прекрасен, но я правда устал от него.

Может я просто не столь свободолюбив, как ты... Ты, наверное, летела бы до конца...

А знаешь, я бы сейчас с удовольствием выпил бы пива.... Классно было бы. Лечу себе, значит, в космосе, смотрю на мелькающие мимо звёзды и пью себе “Хайнекен” какой-нибудь... А потом, когда настроение станет получше, говорю так пафосно: “Эгей, земляне! На правах рекламы. Я тут решил выпить пивка перед тем, как стать космическим мусором. Так вот, вы даже себе и представить не можете – как это классно – болтаться в этой бездне пространства, в этом огромном космосе, глядеть на звёзды под собой и пить себе пиво”.

Ну, да ладно. Хватит, пожалуй. Устал я.

Привет, космос. И пока.

1 ч. 42 м.

Просто нажми на кнопку. Просто нажми сюда. Вот так... моло...

11.10.17

Мне дали табличек

Когда я выпал из мокрого чрева на горячий слепящий песок, это толчёное стекло планеты, первое, что понял, открыв глаза, что в мире много голых извивающихся тел подобных мне. Целые кучи, на вершинах которых барахтались неофиты приобретённой парадигмы идеалистического материализма.

Тела скользили, блестели потом, ссыпались вниз, хаотично, шумно, цепляясь конечностями друг за друга. Вставая, отряхивались, тёрли грязными руками глаза и всматривались вдаль – в этой пустыне смыслов кроме тел всюду лежали огромные кучи дощечек. Рядом с каждой кучкой стояло тело, внешне куда более уверенное, чем вся эта копошащаяся братия, что окружала меня со всех сторон. У тела висела на шее такая дощечка, местами испачканая чёрными кривыми полосами.

Как я заметил, тела теряли суетность и обретали подобие покоя тогда, когда выстаивали очереди к этим кучам с дощечками и коммуницировали с телом, с шеи которого свисала испачканная чёрным дощечка. Завидев, что все пошли – и я пошёл. Всё равно нужно было что-то делать. Я и пошёл.

Я встал в очередь, я стоял под солнцем. Влажный от пота, весь в песчинках я развлекался тем, что рассматривал отпечатки своих ног, затем ногами же засыпал их песком и делал новые, позволяя ветру смягчать их края.

- Простите, вы последний?

Я оглянулся.

За мной стояло длинноволосое тело, весьма нежно созданное, с мягкими округлыми линиями и не такой грубой кожей, как у меня. Тело улыбалось, но в глазах его сквозил испуг.

- Не знаю, – ответил я и пожал плечами. – Должно быть.

- Тогда можно я встану за вами?

Мне это польстило.

- Конечно, – ответил я.

Испуг в глазах длинноволосого тела исчез, взгляд стал даже немного задорным.

- Мне хорошо с вами, – сказало оно. – Это прекрасно, что можно вот так просто стоять за вами и ни о чём не думать.

- Совсем ни о чём? – спросил я.

- Нет, не совсем. Я думаю, что мне хорошо и... спокойно.

Я не мог похвастаться тем же, но почувствовал, что если длинноволосому телу станет неспокойно, то мне станет хуже, чем сейчас, а значит, нужно было продолжать делать так, как я уже принялся делать. Стоять в очереди.

Тела получали наборы дощечек и уходили довольные и улыбающиеся.

Те тела, что были погрубее, радовались сильнее. Им было важнее получить дощечки, и я чувствовал, что стою в очереди не напрасно.

Наконец, пришёл и мой черёд.

Тело с дощечкой произнесло:

- Добро пожаловать сюда.

Я слегка наклонил голову и вновь выпрямился.

- Это – табличка, – сказало тело, указав пальцем на дощечку, висящую на груди. – Здесь надпись, – оно ткнуло пальцем в измазанное чёрным. – Здесь – таблички для всех. Они дают смыслы. Здесь свои смыслы.

- Можно мне смыслов? – робко поинтересовался я. – А то мне немножко неуютно.

- Вы растеряны, понимаю, – сказало тело. – Моя миссия помочь вам.

Я кивнул.

Тело вынуло из кучи табличек одну и протянуло мне.

- Надевайте.

Я взял дощечку, посмотрел на надпись, повертел табличку в руках, подёргал за верёвочки. Верёвочки были крепкими. Очень крепкими.

- Что это? – спросил я опасливо, не решаясь водрузить табличку на грудь по примеру моего собеседника.

- Надевайте, надевайте, – сказало тело. – Смелее. Без этой таблички вы станете изгоем, вас возненавидят, вас примутся жалеть, как больного пса, вас будут травить, искать в вас немыслимые недостатки, вас сочтут пороком, от вас будут желать избавиться, вы будете обузой, стыдом и позором. Наденьте же и будьте горды.

- Но что это? – спросил я, надевая.

- “Настоящий мужчина”. Гляньте на свой живот. Ниже. Видите? Это член. Под ним мошонка с яичками. Ваши плечи широки, ваши бёдра узки, ваша кожа груба, ваше лицо грубо, и на нём растут волосы. Вы “настоящий мужчина” и теперь вам надо быть им.

- Потому что иначе....

- Да.

Я вздохнул и поправил табличку, чтобы она висела ровно.

- Вы – он. Я тоже – он. Вы можете гордиться. Быть “настоящим мужчиной” – очень хорошо. Вы можете взять женщину силой и вы теперь много чего должны. Прелесть, не правда ли? Держите ещё.

- Что это? – с опаской глянул я на вторую табличку, что протягивал мне мужчина.

- “Тоже русский”.

- Что это значит? – спросил я, послушно надевая табличку на табличку, что лежала на моей, покрытой волосами, груди.

- Это значит, что язык, на котором мы говорим – русский. А это, в свою очередь значит, что вы немножко богатырь, немножко победили во Второй Мировой Войне и немножко в битве при Бородино. Вы даже немножечко медведь.

- Я не понимаю... – пробормотал я, косясь на табличку.

- А и не нужно, – снисходительно, но в то же время миролюбиво произнёс мужчина. – Об этих событиях вы узнаете позже. Но особую значимость они приобретут для вас тогда, когда вы захотите гордиться чужими успехами, как своими, потому что вы тоже – русский.

- А если я заговорю с вами на другом языке?

- Вы всё равно останетесь тоже русским, но среди других тоже русских вы потеряете значительную часть своей значимости. Вас станут презирать, оскорблять, вас будут считать предателем, изменником и ещё каким-нибудь либерастом. Хотите табличку “Типа либерал”?

- А можно выбирать?

- Конечно! – мой собеседник осклабился. – Смотрите, какая прелесть: “Подобие сына”, “Типа муж”, “Похожий на отца”, “Суррогат друга”, “Такой, как все”, “Часть толпы”, “Едва ли не любящий”, “Мог быть учёным”, “Тоже качался”, “Нуждающийся в твёрдой руке хозяина”, “Не ленивый, но прокрастинирующий”, “Похожий на водителя”, “Имитатор трудяги”, “Еслибышник”...

- Дайте мне вон ту...

- Конечно. Приходите ещё.

И он протянул мне табличку “Вроде писатель”.

Я стоял в стороне и наблюдал рождение “Настоящей женщины”.

Мимо меня прошёл странный мужчина. Странный потому, что он смотрел на небо и сбрасывал с себя таблички. “Гражданин страны”, “Русский”, “Мужчина”, “Человек”...

Он шёл по пустыне без табличек. Шёл и улыбался.

Странное дело, но его таблички никто не спешил подбирать... Ветер засыпАл их песком...

03.10.17

Выпей чаю, малыш. Выпей чаю

Летним зноем тянет меж тканями паланкина, серебристого в золоте и сапфирах. В синем небе ярко светит звезда.

Мутные воды по краям дороги трепещут рябью и тёмно-зелёные крокодилы со стеклянными и настороженными глазами медленно покидают их, встраиваясь в процессию. Они ползут меж важно ступающих слонов, а звезда играет бликами на их лапах, шипастых мокрых спинах и хвостах.

Вереницу тел объединяет цель и ритм.

Спокойная скорость прогулки, никто не опаздывает и никто не торопится.

Поток несущих факелы мускулистых и худощавых загорелых тел, паланкины и мангусты.

Наш паланкин плывёт в пространстве над шагами десятков босых ног, чей едва слышный топот становится вдруг гулким, и паланкин принимается легко покачиваться из стороны в сторону.

Я отодвигаю нежную, бархатистую ткань и вижу пропасть, обрыв – всё верно, до ущелья осталось всего-ничего и мы плывём над мостом, длинным, из толстых бамбуковых брёвен. Он перевязан верёвками, надёжен и широк, но слоны встали и ждут позади вместе со слугами и только мы с крокодилами идём впереди – так надёжнее. И только после того, как ноги несущих паланкин невидимых слуг вновь касаются горячей пыльной земли, изредка по краям даруя себе прохладу редких тёмно-зелёных трав, процессия позади нас вновь приходит в движение, и вот уже я вижу, как мост сзади мерно покачивается под осторожными, мягкими шагами слонов, под трубные гласы из их хоботов, оглашающих долину слоновьем почтением.

Сидящий в позе лотоса напротив меня гол, как и я, бос, как и я, острижен наголо, как и я.

Его взгляд пуст, как и мой. Его верхняя правая ладонь охватывает колено, как и моя, его верхняя левая ладонь прижата к груди, как и моя. И как и у меня, нижние сложены вместе и все пятьдесят пальцев прижаты подушечками друг к другу.

Мы – они.

Нас ждёт полёт.

Я вновь убираю руку с колена и отодвигаю занавесь. Наклоняюсь ближе и высовываю голову из паланкина. Смотрю на бритые полосами головы несущих паланкин. Чую их запахи, слышу мерное дыхание. По грязным шеям стекают ручьи пота, затылки блестят в свете звезды, рядом с босыми ногами ползут крокодилы, а впереди трубят слоны, приветствуя вход в долину. Долину, полную зелени, прохладных теней, фруктов и роз.

Слоны, укрытые золотыми с зелёным накидками двумя вереницами затекают в неё, выстраиваются у скал, сокрытые от звезды тенью и образуют полукруг.

Несколько барралгов бросаются к паланкину, открывают двери и мы спускаемся вниз по спинам слуг, ступаем босыми ногами на прохладную дорожку, что ведёт к пещере. Мы несём в руках семена мандаринов, что оставим у входа.

Двадцать камней, каждый из которых вдвое меньше предыдущего застилают вход в пещерные своды. Первый камень отбрасывает хоботом земная испостась Ганеши, сроду не носившая ничего, кроме королевских накидок, он гулко катится по склону и наконец гулко падает набок и замирает. Последний убирает лапками муравей из инкрустированной сочным жёлтым золотом шкатулки и мы по двое заходим в пещеры. Нас шестьдесят. Нас ждут шестьдесят.

Перед нами бегут слуги, дрожащий свет факелов нервно озаряет оранжевыми всполохами пещеры, создаёт и удлиняет тени, трепещет ими в пещерах, пока мы идём вглубь, в темноту.

Прощайте, слоны солнечной долины. Мы не увидимся больше никогда.

Шестьдесят длинноволосых красавиц встречает нас в синих сумерках, там, где холод под стопами и у щиколоток сменяется прохладой у бёдер, теплом у живота, жаром у груди и вновь прохладой у головы. Дымом окуривает нас из выдолбленных в камне ходов, где ютятся ночами змеи, а ныне благовония прогнали их вон.

Дымом стелет по коже нежность прикосновений, где каждая выбирает каждого и где так легко ошибиться. Космос нейтрален, мир бесцветен и переходы сами по себе не окрашены эмоционально. Чувствования самодостаточны, если акцентироваться на них, но на данный момент они важнейший элемент поиска.

В темноте мы возбуждены так, что кажется, что не выдержат тела, их просто разорвёт от этой накопившейся сексуальной энергии, что скоро импульсом ворвётся в сознание и заставит его вращаться в пространствах с бешеной скоростью, создавая необходимую для перемещения энергию.

Огромное множество миров ждёт тех, кто не прогадает с парой, множество тел и форм, множество знаний и чувствований, но тех, кто ошибётся ждёт лишь спуск вниз. Нет остановок там, где нет стояния, где Бог ежесекундно включает и выключает мир. Нет остановок там, где множество миров составляют один, а один мир лишь часть множества миров, там, где разные формы перехода понимаемы лишь на уровне развития сознания. Нельзя сознанием одного представить плод воображения другого, если уровни не равноценны, но можно пересечь границы и вторгнуться в иные миры, чтобы воспроизвести аналог и испытать опыт проживания в облюбованном на мгновение.

Множество планет, каждая из которых пульсирует жизнь во множестве миров. Что ждёт нас на грани выбора – плазменные сузильды, лавовые поглощения, купание в океанах, бесформенные тени, анабиоз, совокупления органики, биохимические встряски, битвы во снах, линтовые реликты, питание светом звёзд, высасывание жизней или существование во тьме?

Мы будем течь подо льдом струями вод, неся частицы туда, где формы меняются на состояния, а состояния существуют везде.

Вспышки последуют одна за другой в этих пещерах, где пары спиралями сплетаются друг с другом, сливаются в целое.

Можно выбрать миры, но не ипостаси, а можно наоборот – всё дело в слиянии, а слияние всегда случайно. Здесь нет предопределённости, ибо каждый сюжет есть вектор, а векторов – множества И всякий раз, когда мир вспыхивает вновь, вектор меняется на тот, что сознание находит реалиями.

Реалии меж тем постоянно изменяемы и потому сказать точно, куда на сей раз откатится шарик и попадёт ли он в лунку наверняка нельзя, но зато сказать наверняка точно можно то, что

выбранные векторы то сокращают количество новых, то множат дополнительные возможности, но всякий раз именно здесь и сейчас совершается таинство.

Моих пальцев касаются нежные и прохладные женские пальцы. Они осторожно, даже боязливо ощупывают их и жаждут ответных признаний. Я внимательно, сосредоточенно, гоня панику, вникаю в суть и едва заметно сгибаю пальцы. Тут же её пальцы крепко сжимают мои и это значит, что нам пора.

Я медленно вдыхаю полной грудью и в темноте приближаюсь к ней, она льнёт ко мне, вжимается в меня, и я слышу её медленный выдох.

Все три моих сердца принимаются колотиться в унисон с её сердцами и наши объятия становятся диффузией, поглощением и началом путешествия.

- Нашла тебя... – слышу я волосами шёпот под тёмными сводами пещеры. – Снова вместе?

- Надеюсь, – шепчу я в ответ. – Надеюсь, что ты не ошиблась. Иначе опять по новой. Или и вовсе нас больше не будет.

- Ничего… Станем другим. Не думай об этом.

- Тебя это не пугает?

- Меня пугает остаться одной, без тебя. А не остаться без тебя это примерно так же, как и остаться с тобой – хочу и жажду гармонии. В этих мирах сложно распознавать друг друга, но я давно вошла во вкус ведь прелесть подобных поисков и есть новые возможности для роста.

- Пока мы рядом, скажи, в других мирах женское начало похоже на тебя или это что-то совсем иное?

- Ты меня почувствуешь. Я буду разбросана в разных мирах. Там, где сильнее всего тянет к ней – твоё.

- Едва стою, может опустимся ниже?

- Да, пора.

- Ответь мне, пока не пропала. Тебе это зачем? Могла бы цвести и цвести здесь.

- Хочу постичь тебя иначе. Хочу новых миров с тобой и путешествий к истокам. Я устала, хочу перемен. Еле стою… уже слилась… это ты говоришь или я? Где ты? А ты? Мы отправляемся в путь? Мы точно не ошиблись, ты та? Чувствуешь мир? Началось….

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Моя прекрасная.

Будь розой в моём саду.

Стань водой, что расправит мои плавники, когда я вынырну из тебя.

Скрести свои пальцы с моими и там.

В новом мире.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Тьма.

Вспышка.

Энергия.

Импульс.

Полёт.

- Привет...

29.09.17

Романтическая комедия абсурда

В ночном небе много звёзд и если не помнишь толком звёздную карту, то поднимая голову и ожидая пока рассеется пар от дыхания, практически веришь, что небо – то.

Я иду по погосту абортированных любовей, кругом черно. Кругом оживают трупы и блюют поцелуями. Они чистят жвалы. Утром и вечером. Они рвут ими мясо, вымоченное в воде.

Если смотреть только на небо, то создаётся впечатление, что их нет. Так, попискивает что-то рядом, копошится, иногда затихает. Не более того.

В каждой определённостии столько неопределённости, что даже здешние мудрецы, морща колени, не могут сосредоточиться на собственном бытии. Они то отрицают его, то забываются в снах.

Привлекательность простых схем в том, что даже слабые умы одолевают расстояние от III_ до )_= и в этом нет ничего особенного – простые схемы кладут на плечи тех, кто их тянет, а ношу потяжелее берут на себя самостоятельно.

Если смотреть на небо, то можно забыть про смердящие эмоции, которые они лепят на мягкую чешую, стараясь выглядеть опасными. Они и без того вполне опасны, но им страшно и они хотят быть ещё опаснее. И тем пугают друга друга ещё сильнее. Когда-нибудь они вооружатся так, что будут укрываться оружием в холодные ночи и на свиданиях будут дарить его друг другу.

Бездна смыслов, каждый из который как-то всё объясняет, но не имея конечной точки, является просто вектором. Непостигаемый смысл.

Пять чувств. Пять, Карл! Где ещё мои двадцать девять?! Я нихрена не вижу, не слышу, не понимаю, лишь иногда скрежет и скрип чужих мозгов заставляет чувствовать изменение внешних температур.

Они встают из могил и принимаются горбиться и кряхтеть. Они ходят под себя, гладят пролежни на истасканной мягкой чешуе. Их глаза прячутся в складках. Они сидят и просто смотрят вдаль под светом ближайшей звезды.

Они будто оживают, принимаются делать какие-то дела, кажущиеся им важные – забирают вещи со свалок, перекладывают их, носят, треплют, упаковывают в коробки, создают заново.

Они ходят и важничают. Ходят и важничают. Познав суть их задач задаёшься, пожалуй, только одним вопросом – зачем?

И всё сводится к чувствованиям. Тепло. Вкусно. Приятно. Радостно.

Маленькие добрые эманации. Танцуйте, смейтесь.

Если бросить перед ними круглый предмет, произведя гвалт их эмоций, вы станете тем, кто говорит истину.

А след от круглого предмета далее в кодах станет конечно же шагом бога.

Вот здесь, гамы и доспода, ступал бог. Здесь он впервые коснулся нашей планеты, перед тем, как стать единым в восьми и обуять то, что обуял до своего появления. Нам сие неведомо, но если пить из следа воду из облаков, то можно снова стать тем, кто недавно вылез из.

слушая истину, они тут же поделятся на четыре колонны

колонна “ложь”

колонна “истина”

колонна “не постичь”

колонна “истина, но не вся”

они становятся мельче, потом запрыгивают в тела друг друга.

Рядом свет в небо, столбом.

Ты ведь снова со мной, правда?

Нет?

Я ошибаюсь?

Где мои двадцать девять чувств?

Смотрю на щупальца, рассматриваю мягкую чешую.

Здесь они любят, когда она чуть темнее.

Они лежат под светом звезды у воды, чтобы потом мечтать о том, чтобы лежать под светом звезды у воды.

Она идёт по улице, освещённой тревожным фонарным светом. Цокает каблучками, пугаясь звуков собственных шагов, старясь идти тише. Где-то вдалеке воет собака. Поёт жёлтой луне о своих печалях.

Это короткая и кривая, как клык вепря, улица приведёт её к моему одноэтажному домишке в частном секторе. Она пройдёт мимо, стараясь не оступиться на каменной мостовой. Улица идёт вниз, к набережной и надо быть осторожной, чтобы не упасть. Очень осторожной.

Светло-коричневые круги фонарей, тьма вокруг. Я чувствую твой запах.... его доносит тёплый сентябрьский ветер... кружит вместе с успевшими высохнуть листьями, уносит прочь, мимо моих ноздрей... Я успеваю немного вдохнуть....

Я слышу твоё дыхание... Оно неровное, ты напугана. Чем? Тут никого нет. Все спят. Кроме меня. Я стою между домами, в тени, у куста шиповника.

Цоканье каблуков становится громче и я выхожу в свет фонаря.

- Ой!

Мягко улыбаюсь.

- Извините...

- Вы меня напугали... Ужас какой...

- Простите. Не хотел. Осторожнее, тут....

Ты смотришь мне в глаза и плывёшь... Да... Пухлые губы приоткрытого рта... Дыхание ровнее, глубже...

- Вам далеко?

- Нет...

- Вас проводить?

- Нет-нет, я дойду сама, меня там ждут...

Тебя не ждут. Спокойнее. Не надо вранья.

- Может всё-таки проводить?

- Ну... Если вы настаиваете....

Поднимаю воротник пальто, встаю рядом, протягиваю локоть.

Она хватается за него, нервно ёжится и обмякает.

Я подхватываю её и осторожно укладываю на асфальт.

Волосы разметались, глаза открыты, бессмысленно и пусто смотрят в небо, полное звёзд.

Она лежит на спине, нелепо раскинув руки и подогнув ноги в чёрных осенних сапогах. Сумочка лежит на боку рядом. Её длинные кожаные ручки печально свесились набок.

Вздыхаю. Застарелая горечь.

Ведь ничего же не сделал.

“Надо осознавать ответственность!”, “Надо понимать!”, “Когда-нибудь найдётся та, что просто пойдёт рядом”.

Ну, тут надо выбирать.

Пробуй или будь один.

Пробуй и имей выбор. Ты не несёшь ответственности за них. Они такие, ты такой. Это просто несовпадение.

Многие из них живут в этих несовпадениях. И ничего. Его телевизор, её кухня.

Сложный, сложный пазл. Простым пазлам попроще – выбор больше при том, что выбора меньше. ...