Настырный

СПОР

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ

Схватили меня ночью. Связали, швырнули, как барана, в телегу, помчали на запад. Их было человек пятнадцать, все на добрых конях — о побеге нечего было и думать.

Под утро приехали в какую-то деревню. Меня бросили в овечий загон. Не били, словно надоело им все это до черта. Наверное, решили, что успеется, все равно никуда не денусь.

Меня измолотило в тряской телеге, мучительно саднило ободранное плечо, ныли заломленные за спину, перетянутые веревками руки. И все-таки я заснул. Заснул сразу, как только прикоснулся к земле.

Когда я открыл глаза, солнце уже припекало. Нестерпимо болели руки. Сухой, словно выдубленная шкура, язык распух и не помещался во рту. Я кое-как изловчился, встал на колени. Огляделся — никого. И понял вдруг, что смерть моя рядом. Смерть! А мне только двадцать лет.

Мать говорила, что я родился в то памятное лето, когда налетел «черный ветер» и мы остались без кибитки. А через пять лет случилось другое несчастье — в Мургабе утонул мой отец. Пошел за камышом и не вернулся. Мать до сих пор не верит, что он погиб. Пятнадцать лет прошло, а она все ждет.

Господи, хоть бы глоточек воды! Ага, кто-то открывает ворота. Может, воду несут?

В загон вошел рослый, плечистый человек. За поясом наган, в руке плеть. Нет, этот не поить меня пришел… Господи, если ты и правда есть на небе, дай мне силы ни о чем не просить его!

Человек подошел ближе. В нос ударил запах хорошо выделанной кожи — сапоги на нем были новые. Я судорожно глотнул и, подняв голову, взглянул ему в лицо. Совсем молодой парень, не старше меня, а то и помоложе будет — только-только усы пробились.

Парень подошел ко мне и остановился, широко расставив ноги, уперев руки в бока. И вдруг захохотал, сотрясаясь всем телом. Чего его разбирает?! Но странное дело — хохочет, а глаза грустные…

Вдруг смех прекратился.

— А ну, подымайся! — Голос у парня был тонкий, почти мальчишеский. — Ах, мы не можем встать, у нас ножки связаны. Ничего, мы сейчас перережем веревочку. Вставай!

Ноги не слушались меня, затекли и были, как деревянные. Я еле-еле поднялся.

— Ну, а почему невеселый? — Парень ткнул меня в живот плеткой. — Слышал, как я веселился? И ты хохочи!

— Воды дай! — прохрипел я.

— Ах, воды! Водички захотел?! Змеиный яд пей, сука!

Я успел увернуться, удар пришелся в грудь.

Парень хохотал, держась за живот и гримасничая. И вдруг замолк, разом выдохнув из себя весь воздух, сжал кулаки и так закусил губу, что на коже под самой губой остались синеватые ямочки.

И опять ударил меня — в живот. Я корчился, хватая ртом воздух. Повалился на землю лицом в грязь, в навоз. Молчал. Сжал зубы и молчал. А он все бил, все пинал меня, хрипя какие-то ругательства. Потом то ли устал, то ли ему сапог стало жалко, но он наконец отошел к бросил глухо:

— Вставай!

Я собрал все силы и снова встал на колени. Даже не застонал. Парень вытер с лица пот, пригнулся, заглянул мне в глаза.

— Ну, избил я тебя, а что проку? И убью, не будет мне покоя!

— А зачем тебе меня убивать?

— Зачем?

На парня будто кипяток плеснули. Он сграбастал меня, потряс и с ненавистью швырнул на землю.

— Затем, что ты брата моего убил! Безоружного! Невинного!

Из его груди вдруг вырвались какие-то хриплые, лающие звуки. Не хотел показывать слабость передо мной, врагом, но горе оказалось сильнее.

— Не я убийца, парень!..

— Все вы убийцы! Все красные бандиты — убийцы!

— Неправда! Тебя обманули!

— Заткнись! — Он махнул рукой и отошел. Присел на выступ стены и, уже не сдерживаясь, горько, по-детски заплакал.

Я на коленях подполз к нему.

— Послушай!.. Это вранье!.. Никто из наших не поднимет руку на безоружного!

Он исподлобья взглянул на меня. Ресницы его были мокры от слез…

— Как тебя зовут, а? — спросил я.

— Сапар.

— А меня Мердан. Братишку моего тоже Сапаром звали… Трех лет помер…

— Ну и что? — Сапар тяжело вздохнул. — Трех или двадцати трех!.. Мало ли молодых помирает! К утру и тебя не будет!

— К утру? А чего ж откладывать? — Я заставил себя усмехнуться.

— Брось притворяться!.. Человеку каждый вздох дорог!

— Это конечно…

Сапар сидел, опустив голову, уставившись в землю. Кажется, только сейчас дошло до него, что ему предстоит совершить. Я поглядел вокруг. Вроде никого на видно…

— Сапар! — вполголоса сказал я.

Он поднял голову.

— Тебя обманули! Поверь мне, Сапар!

Он глубоко вздохнул и отвернулся.

— Когда его убили?

— Третий день сегодня…

— Ну вот! А наш отряд уж неделя как за станцию ушел!

— А чего ж ты замешкался?

— Так я!.. Я нарочно отстал! Мать хотел повидать. Мать у меня в деревне!

Он покачал головой.

— Голову ты мне морочишь! Ну ладно, пускай не ты убил. Другой какой-нибудь из ваших бандитов! Вы же неверным служите — они вас учат в братьев стрелять. Весь мир перебаламутили, нечестивцы!

Я усмехнулся.

— Эх, парень, сдается мне… не твои эти слова… С чужого голоса поешь!..

Сапар пристально взглянул на меня: вот, мол, человек — ему бы пощады просить, а он учить вздумал!.

— Мы не воюем против бедняков, наши враги — баи. Ты что — байский сын?

Он покрутил головой.

— Может, твой брат против красных дрался?

— Нет.

— Чего же им тогда его убивать? Ты подумай! Сам подумай — не повторяй байские россказни! Сердце свое спроси.

— Да не прикидывайся ты святым!

— Послушай, Сапар. Вот стояли неподалеку красные — нападали они на деревню, грабили народ? Ну скажи — здесь никого, кроме нас, — скажи — грабили?! Говорили твоему брату: убьем, если с нами не пойдешь?

— Нет.

— Может, подати тяжелые накладывали? Грозили, что убьют, если не выплатишь?

— Нет.

— А если нет, если не было этого, зачем же им брата твоего убивать? Все это баи делают, это они невинных людей губят! Вот и пораскинь мозгами, кто в твоей беде повинен. Мы с тобой бедняки, Сапар. Если уж мы друг друга не поймем!.. Только не думай, что уговариваю тебя, что я смерти боюсь!

— Не бреши — смерти каждый боится! Сладка человеку жизнь. Даже такая, как наша…

— А знаешь, что мой друг говорил: «Смерти страшиться, жизни не узнать!» Помирать, конечно, неохота. Так ведь и ты не заговоренный, хоть и собрался меня убивать.

— Убивать!.. — Сапар горько усмехнулся. — Что я, по своей воле? Мать послала. Если, говорит, кровь Ягмура не будет отомщена, я и в могиле покоя не найду. Третий день плачет… А тут Осман-бай пришел, красные, говорит, брата твоего застрелили! И убийцу, говорит, мы поймали… Вот мать и велела мне идти. Сказала, сама; потом придет на труп взглянуть… А я, веришь, три дня как с ними, а хоть бы оцарапал кого… Иду сюда, а ноги, как ватные… Вдруг, думаю, убью невиновного? Сказал, чтоб анаши дали. После нее все нипочем стало, кого хочешь прикончу… А вот сейчас, как стал в себя приходить…

Он покрутил головой и замер, прижавшись лбом к своему колену.

— На брата твоего им плевать, они к крови тебя приучают!

Сапар не ответил. Потом спросил, пристально глядя мне в лицо:

— Слушай! Только скажи по совести, правду скажи, не бойся. Вот если придут ваши, узнают, что я тебя прикончил, — что мне будет?

— Расстреляют.

Он вытаращил глаза.

— Расстреляют?!

— Конечно. Осман-баю красные не поверят.

— Да… — Он откусил кусочек соломинки, которую держал в руках, сплюнул с ожесточением. Я видел, что парень колеблется.

— Уходи ты от них, Сапар! Пойдешь за Осман-баем, тоже невинных губить станешь. А наши — если найдут убийцу — отомстят за твоего брата! Я не хвастаюсь, Сапар! Если повезет мне, если в живых останусь — я этого добьюсь!

Он молча присел на выступ стены.

— А думаешь, придут сюда ваши?

— Придут. Обязательно придут. Ведь наши теперь везде. До самой Кушки! Видел бы ты, сколько наших в Ташкенте!.. А в Москве! Знаешь, какая у нас сила!

Сапар молча смотрел на меня: верил он или нет, но слова мои поразили его, — это было видно.

— Чего ты так смотришь — не веришь?

Сапар не ответил. Тяжело вздохнул и сказал:

— И когда только кончится эта проклятая война?

— Когда мы победим! Вот запомни, крепко запомни мое слово. Придет время, кончится война, хорошая жизнь наступит, и ты скажешь: «А ведь Мердан говорил мне, что так будет! Тогда в овечьем загоне говорил!»

Сапар с тоской взглянул на меня.

— А если я сейчас возьму и уйду? Не буду тебя убивать?

— Другой убьет. У Осман-бая людей хватает.

— А если я попрошу, чтоб отпустили тебя? Скажу, что не виноват ты?

— Посмеются над тобой, и все. Дураком назовут. Им ведь разницы нет: убивал, не убивал я твоего брата. Им нужно, чтоб ты меня убил!

Сапар мучился, сомнение закралось в его душу.

— Умру я или жить буду, а все выйдет, как я говорю. Красные отомстят за твоего брата. Уходи от Осман-бая, Сапар! Уходи, пока еще не поздно!

Не глядя мне в глаза, Сапар выпрямился, расправил плечи.

— А пока дал бы ты мне воды!..

Парень посмотрел на меня так, словно я сказал что-то совсем несуразное, потом прищурился и взглянул на стоявшее в зените солнце.

— Надо же… Как ножом по глазам!..

Опустил голову, помолчал, подумал…

— Пойду гляну, что там…

Вернулся он с кувшином. Воровато оглянувшись, он быстро сунул кувшин к моему рту.

— Пей! Только быстрее!

Забыв обо всем на свете, я припал к холодной воде.

— Смотри, задохнешься!..

— Не задохнусь… — я с трудом перевел дух. — Наклони малость, не достать!..

Сапар наклонил кувшин, вода потекла по моему подбородку.

— Не проливай! Держи крепче!

Я выпил все до последней капли. Отдышался и лег на землю.

— Спасибо тебе, Сапар!..

Он ничего не ответил, только взглянул на меня и отвернулся, подавив вздох. Я сделал вид, что не замечаю его сочувствия. Повернулся на спину, стал глядеть на небо. Сейчас, когда меня уже не мучила жажда, все вокруг было другим, ярким и свежим… Даже кони, стоявшие по ту сторону глиняной стены, стали вдруг громко отфыркиваться, словно, истомленные зноем, тоже напились студеной воды. В чистом, прозрачном небе кругами ходил коршун. Видя его, собаки заливались сумасшедшим лаем, а ему что, все равно не достанут. Словно подразнивая, кружила птица над жалкими обитателями земли, которым не дано познать простора безмятежной прозрачной высоты…

Вот бы взлететь в небо! Хоть на секундочку, на мгновенье!.. Окинуть взором землю, увидеть друзей, мать!.. Попрощаться… Нет, с матерью я не стал бы прощаться. Я бы весело окликнул свою старушку: «Смотри, мама! Смотри, куда я забрался! Здесь меня никакая пуля не достанет!..»

— Вы когда решили кончать со мной?

— Торопишься? — Сапар усмехнулся.

— А чего ж тянуть, раз дело решенное?.. Развязал бы мне руки, а…

Сапар со вздохом поднялся.

— Развяжу, только дурить не вздумай! Все равно не уйти! Всадят пулю в затылок!

Превозмогая нестерпимую боль, я расправил затекшие руки.

Сапар молча взглянул на приоткрытые ворота загона. Посидел немного, встал и направился к выходу. Пройдя шагов десять, он вдруг резко повернул назад и, подойдя ко мне, поднял с земли шерстяную веревку.

— Ну, отдохнули руки?

— Отдохнули. Вяжи!

Я заложил руки за спину. Все это походило на игру, только слишком хмурое у него было лицо…

Руки он мне связал всерьез, пожалуй, туже, чем было, два раза перехлестнул запястья. И стянул на совесть.

— Ты все-таки не очень, Сапар!.. Не хворост вяжешь! И плечо у меня, видишь?..

Ворота со скрипом отворились. Мы разом повернули головы. В загон вошла женщина, прикрывая лицо халатом.

— Мать! — в ужасе прошептал Сапар.

Женщина медленно приближалась к нам.

— Несчастный! — сказала она низким, почти мужским голосом. — Почему ты не отправил его в ад?!

— Я, мама…

Сапар суетился возле матери, как напроказивший мальчишка, который никак не может придумать оправдание.

Женщина приоткрыла лицо и в упор взглянула на сына. Тот затих, увял под ее взглядом, как срубленное в жару деревце. Но мать не собиралась щадить его.

— Может, тебе пули жалко для убийцы? Может, забыл, что брат тебе вместо отца? Что ни днем, ни ночью покоя не знал, тебе добывая кусок хлеба! На его могиле еще земля не высохла, а ты уже забыл!

Голос ее дрогнул, она замолчала. Сапар хотел что-то сказать, но старая женщина промолвила:

— Уйди с моих глаз долой!

Я взглянул на Сапара. «Ну что мне делать?» — было написано на его виноватом лице.

Женщина тряхнула головой, откидывая на спину халат, и подошла ко мне.

— Он слаб, — сказала она, глядя мне прямо в глаза. — Я сама убью тебя! И пусть земля развернется под тобою!

Слезы катились из ее глаз и скрывались в глубоких морщинах. Большие руки, торчавшие из рукавов домотканого платья, мелко дрожали, некрасивые жесткие пальцы то сжимались в кулак, то разжимались. Гнев ее уже остыл, обессиленная, она дрожала, как дрожит человек, упавший в студеную воду.

— Мать! — сказал я. — Я готов принять смерть. Пусть сердце твое успокоится местью!

Она зашаталась, закрыла руками глаза и стала оседать на землю. Сапар подхватил ее.

— Мама, ты что?.. Мама!

Она не отвечала. Лицо ее побелело, на морщинистом лбу выступили капли пота. Потом поднялась. Лицо ее сделалось холодным, мертвым.

— Сын мой, — сказала она Сапару, — убей его. Я не могу. Я не должна осквернять рук, которыми ласкала своих детей. Застрели его, лгуна и убийцу! И не убирай тело — грех этот простится тебе! Пусть мать увидит его мертвым, как я увидела моего Ягмура!..

Не сводя с меня глаз, Сапар потянулся к оружию. Руки не слушались его. Он никак не мог вытащить наган.

— Стой, не стреляй! — Женщина отстранила сына.

Сапар, словно обрадовавшись, тотчас сунул наган за пояс.

— Пусть он скажет… — женщина с трудом произносила слова. — Пусть он скажет мне, за что убил моего мальчика! Мой сын никому не сделал плохого! Ружья отроду в руках не держал! Может, он на сестру твою польстился? Говори, храбрец! Говори! Молчишь? Я знаю, он ни на одну девушку взгляда не бросил, скромней его во всей деревне не сыскать было!..

— Перестань, мама!..

— Не перестану! Они сына моего убили! Невинного! Осман-бай сколько раз к нему приходил. Предупреждал ведь, что убьют красные, если не пойдет он в его отряд. А Ягмур не поверил, за что, говорит, меня убивать, раз я ничего им не сделал!.. А уж как его бай уговаривал! И трусом называл, и по-всякому… Не послушал старшего на свою беду… А на другой день… убили… Дрова продавать повез. Подстерегли, проклятые!.. Да уж, если вы, кровопийцы, без крови дня прожить не можете, прикончили бы лучше Осман-бая! Этот и сам такой же: человека убить — раз плюнуть, а Ягмур-джан!.. Он мухи никогда не обидел!..

Женщина приблизила ко мне лицо.

— Говори, — тихо повторила она. — За что ты убил Ягмура?!

Она дернула меня за рукав, отодрав рубаху от засохшей ссадины на плече.

— Говори!

— Мама! Может, Осман-бай врет?

Она обернулась к сыну, смерила его взглядом.

— Может, и врет! Не знаю! Я знаю, что сына у меня нет! И никто мне его не воротит! Кругом убийцы! Кругом кровь!

Словно в подтверждение ее слов, на рукаве моей рубахи все шире расползалось кровавое пятно. Губы матери дрогнули, ненавидящий взгляд смягчился… Она заглянула мне в лицо, взглядом спрашивая, очень ли больно, покачала головой и, присев на корточки, дрожащими, натруженными руками начала расчищать перед собой землю. Отгребла в сторону пыль, смешанную с навозом, набрала горсть чистой земли и, завернув мне рукава халата и рубахи, присыпала кровоточащую ссадину.

— Спасибо, мать, — сказал я.

Она подняла набрякшие от слез веки, посмотрела мне прямо в глаза — она хотела знать, от сердца ли идут мои слова.

— Иди, мать! — сказал я. — Иди, ты и дома услышишь выстрел. Я прошу тебя об одном. Если к тебе придет моя мать, не повторяй ей слов Осман-бая. Все равно ты поверишь ей, а не баю. А скажет она тебе одно: мой сын не мог убить безоружного!

— Откуда ты знаешь, что я ей поверю?

— Матери всегда поймут друг друга!

Она зябко поежилась, словно ей вдруг стало холодно на солнцепеке, плотнее натянула на голову халат.

— Матери-то поймут… Вы вот почему не хотите понять? Мы учим сыновей добру, а они убивают друг друга!

Она зажмурилась, из глаз ее снова полились слезы.

— Думала женить его весной… А мне принесли его тело! Зачем вы стреляете друг в друга? Зачем?

— Мы хотим сделать жизнь лучше!..

— Не вашего ума дело! Только бог вершит судьбы человеческие! Не будет вам прощения, богохульники!

Она поднялась, опираясь руками о колени, говорить она больше не могла. Сейчас старая женщина совсем не была похожа на ту беспощадную мстительницу, какой явилась сюда.

— Бедная твоя мать!.. Тоже небось оплакивает сына!..

— Она не знает, что я здесь.

— Знает. Когда сын в беде, ангел смерти заранее посылает к матери вестников. В тот проклятый день я видела тяжкий сон. Сова хохотала на тундуке моей кибитки… Надо бы ее прогнать, встаю, а ноги как не мои, тело от земли не отрывается… До сих пор ее крик в ушах…

— Ладно, мама, пойдем! — Сапар потянул женщину за рукав.

— Постой, сынок… — Она повернулась ко мне, окинула долгим взглядом, вздохнула. — Ладно, пусть бог его судит! Может, он и правда невиновен… Пойдем!

Они ушли. Я остался одни. Я ждал Сапара. Сильнее, чем голод и жажда, мучили меня одиночество и неизвестность. Сапар не возвращался.

Под вечер солдат принес воду и ломоть хлеба. Он взвел курок винтовки, развязал мне руки и, пока я ел, все время держал меня под прицелом. Я жевал хлеб и думал, что же будет. Чего они ждут?..

Когда начало темнеть, привели второго арестанта. Туркмена. Офицера. Гимнастерка его выцвела, побелела на солнце. Только на месте ремня и там, где были погоны, сохранился яркий зеленый цвет. Он был без фуражки. Волосы, черные до синевы, прядями падали на лоб. Руки связаны за спиной, как у меня.

Офицер подошел ближе, остановился и окинул меня безразличным, скучающим взглядом. Потом сладко зевнул. Вид у него был такой, что вроде все ему нипочем, но я сразу приметил и бледность, и опухшие красноватые веки — ночь он провел без сна. Побоев, правда, не заметно.

Офицер опустился на землю и лег, повернувшись ко мне спиной. Потом сел, потянулся, словно богатырь, которому ничего не стоит одним движением порвать веревку на руках, и, стараясь найти удобное положение, лег на бок.

— Спать запрещается! — выкрикнул рыжий солдат, тот, что привел его.

— Не лай, собака!.. — приподнимаясь, пробормотал офицер и выругался по-туркменски.

— Разговаривать запрещается! — снова крикнул солдат.

Офицер засмеялся, наслаждаясь тем, что русский его не понимает.

Солдат подошел ближе, угрожающе щелкнул затвором.

— Сказано, молчать!

— А ты еще повтори! — Офицер громко расхохотался.

Вдруг со стороны станции послышалась медленная, печальная музыка. И солдат, и офицер замолчали.

— Надо же!.. — пробормотал солдат, снимая фуражку, крестясь. — Такую красу загубили! Антихристы!

Он помолчал, прислушиваясь к траурной мелодии, я вздохнул сокрушенно:

— Вот судьба человеческая. Отец с матерью, поди, растили-лелеяли, а теперь лежать ей в этом распроклятом песке. О господи! Прими мою душу в родной сторонке.

Он снова перекрестился и надел фуражку.

Музыка постепенно затихала, удаляясь… Офицер покачал головой.

— Эх, Мария, Мария!

В голосе его послышалось что-то похожее на раскаяние. Солдат почувствовал это и промолчал, только сердито покосился на арестованного.

— Ты что, знал ее? — спросил я.

Офицер обернулся, словно теперь заметил, что тут кто-то есть, и через плечо окинул меня цепким, оценивающим взглядом.

— Ты что, из красных?

— Да.

Офицер поморщился.

— Туркмен?

— А ты не видишь?

Он отвернулся, помолчал немножко.

— Моя работа. Я Марию убил.

Он умолк, словно для того, чтобы послушать затихающую вдали музыку и неестественно громко засмеялся.

— Интересная штука! Это нежное создание, эта неземная красавица последнюю свою ночь провела со мной! Ха-ха-ха!

И он дерзко взглянул на солдата.

— Смеяться запрещено! — выкрикнул рыжеусый.

Офицер снова захохотал.

— Сказано тебе, запрещено!

Солдат в ярости замахнулся на арестанта прикладом, а тот, вроде, и не заметил. Я не мог понять, — злит он охранника или смехом хочет заглушить свою боль?

— Чего ты смеешься? — не выдержал я.

Он презрительно повел на меня глазом — тебе-то, мол, что за дело? — и ответил по-русски:

— Если бы я не прикончил ее, дурак полковник до конца дней своих был бы уверен, что жена у него — чистая голубица!

Солдат бросил на него мрачный, неприязненный взгляд и молча отошел в сторону.

Офицер обернулся ко мне. Лицо у него было самодовольное, наглое…

— Ты когда-нибудь обнимал красивую бабу?

— Не-ет…

— Тогда нам с тобой не о чем толковать!.. — и он брезгливо поморщился, недовольный, что ему попался такой нестоящий собеседник.

На вид офицер был немного старше меня, лет на пять, не больше, но парень, конечно, бывалый… И глядит, словно насквозь видит…

— Чешется, черт бы его побрал! Заедят, проклятые! — Офицер пригнул голову, плечом почесал за ухом и проворчал злобно: — Да, попали мы с тобой в переделку. Пожалуй, не выкрутиться. Знаешь, давай так: не будем друг дружке кровь портить. Я белый, ты красный, а судьба у нас теперь одна. Ты мне вот что скажи: красные считают, будто мужчина и женщина равны. Ты в это веришь?

— Верю.

— Ну, а как же это сделать, чтоб они и вправду были равны?

— Сделать, и все.

Он с улыбкой покачал головой.

— Ну, знаешь, большевик из тебя… Веру свою объяснить не можешь.

— Почему не могу? — Я разозлился. — Женщин не притеснять. Не бить. Девушек не продавать.

Он снова усмехнулся.

— Ты в России, конечно, не бывал?

Я покачал головой.

— Ну вот. А мне довелось. В России девушек не продают. Не думай, не большевики запретили, и при царе не продавали! Или лучше возьмем Париж. Слыхал, есть такой город? Столица Франции.

— Слыхал, — с гордостью сказал я.

— Слыхал? — он с интересом взглянул на меня. — Ну слыхать, может, и слыхал, а как там живут, понятия не имеешь. Так вот, мне офицеры рассказывали, которые в Европе побывали, баб там не бьют, не ругают. И думаешь, мир и благолепие? Ни черта! Француженки мужей ни в грош не ставят, что хотят, то и вытворяют! По пяти любовников заводят.

— Чего ж удивительного, Франция — буржуйская страна!

Он усмехнулся.

— А ты знаешь, кто такие буржуи?

— Буржуи? Богачи, вроде наших баев. Тоже, небось, по пятнадцать жен берут, вот те и заводят любовников!.. У твоего отца сколько жен?

Улыбка сползла с его лица.

— Ты вот что, отца моего не задевай! И кончай со своим большевизмом! Суешь его к месту и не к месту, а сам ни черта не смыслишь!..

Он со злостью отвернулся.

«Не смыслишь!» Ему легко смыслить — в России был! В русской школе, небось, учился! Если бы я своими глазами повидал Россию, я бы сумел ему ответить!.. Положил бы офицерика на обе лопатки, дядю Николая порадовал бы. Эх, дядя Николай! Увидеть бы тебя хоть одним глазком! Тогда б и смерть не страшна!..

…Мы с матерью сидели в кибитке, когда прибежали соседские мальчишки: «К вам русский идет! Русский!» Я вскочил и бросился к двери. Но у входа в кибитку уже стоял высокий светлоглазый человек в фуражке. Я метнулся в угол, в другой, потом подбежал к матери и спрятался за ее спиной. Мама почему-то была совершенно спокойна.

Человек в фуражке поздоровался с мамой по-туркменски, как-то странно произнося слова. Потом сел на кошму, мама подала чай, и они стали разговаривать. Гость, словно настоящий туркмен, неторопливо переливал чай из чайника в пиалу и обратно.

Почему мама не боится его? Сидит, пьет чай, болтает, будто и не русский пришел в кибитку, а сосед Вели-ага! Неужели она не понимает, что он кяфир, пришел, чтоб утащить меня и отдать прямо ангелу смерти? Ведь так сам Мейдан-ага говорил. Собрал ребят и все про русских объяснил, а он старый человек, он знает! Он даже такую молитву знает, чтоб дождь пошел. Соберет нас и велит молиться, потому что мы — ангельские души, греха на нас нет, аллах быстрее услышит нас.

А русский все сидел, наливал себе одну пиалу за другой, неторопливо пил и так же неторопливо разговаривал с мамой, изредка поглядывая на меня.

Я тоже осторожно рассматривал его: лицо, темное от солнца, лоб под фуражкой белый-белый… Волосы желтые… А глаза голубые, даже синие… Ни у кого я не видел таких глаз, не знал даже, что бывают у людей такие. Хотя, конечно, кяфиры — не люди…

Вдруг русский повернутся ко мне: «Ну-ка, иди сюда!» У меня сразу — душа в пятки, я еще сильнее прижался к матери.

Мать, хоть и понимала, что я ни за что на свете не подойду к русскому, из приличия тоже стала уговаривать:

— Подойди, сынок, не дичись!

Где там! Только силой можно было оторвать меня от матери.

Гость усмехнулся и, сунув руку в карман, достал горсть ярких, блестящих леденцов.

— Бери, паренек!

Я сразу разгадал его замысел — как только я протяну руку, он схватит меня и утащит! Я громко, протяжно заревел. Русский улыбнулся, покачал головой, положил конфетки на скатерть и попрощался с матерью. Так я в первый раз увидел дядю Николая.

Много дней потом вспоминал я его белый лоб, удивительные синие глаза и, главное, фуражку; черный лаковый козырек, а над ним какая-то блестящая золотая штука…

…Видно, я долго молчал, погруженный в воспоминания. Офицеру надоела тишина, и он снова заговорил, правда, уже не глядя в мою сторону, так, вроде сам с собой:

— Большевики, между прочим, не такие уж дураки, свой интерес понимают. У них в России женщины равноправные, хочешь — землю рой, хочешь — из винтовки стреляй! А ночью, хоть ты буржуй, хоть ты большевик, все равно баба нужна! Вот и кладут их к себе в постель, равноправных! Баба есть баба. Красный ты или белый, ей дела нет. Согласен?

Я промолчал. Что я ему скажу? О женщинах мне никогда не приходилось разговаривать. Но признаваться в этом не хотелось.

— А Мария красивая была баба? — небрежно спросил я.

— Баба! Разве красным разрешается так называть женщину?

Я смутился.

— Ладно! — Офицер снисходительно кивнул. — Не вешай голову! Из чрева матери готовым большевиком не выходят! Или, может, ты считаешь себя готовым?

— Считаю.

Он удивленно вскинул брови, взглянув на меня с нескрываемым любопытством.

— Ого!.. Может, и благословение большевистское получил?

— Конечно.

Усмешка в его взгляде сразу исчезла. Он привстал на колени и спросил коротко, как, наверное, спрашивают на допросах:

— Имя твоего наставника?

— А зачем тебе имя? Руки-то связаны!

Офицер скрипнул зубами, словно только сейчас понял, что руки у него и правда связаны. Однако он продолжал допрос.

— Поручения выполнял?

— Не собираюсь я перед тобой отчитываться!

— Отчитываться! Скажи лучше, сбрехнул! Похвастаться захотелось!

— Я листовки расклеивал!

— Когда? Где?

— В прошлом году. Под Первое мая. А там, между прочим, солдат стоял.

— Как же ты клеил, раз он стоял?

— А он заснул на рассвете. Я дождался.

— Возможно… Дрыхнуть они здоровы!.. Но дело не в этом. Все равно, приклеил пару листовок, это еще не большевик.

— Разговаривать запрещено! — выкрикнул вдруг часовой.

На этот раз офицер не стал ему перечить. Мне показалось, что он даже рад замолчать, сейчас верх был мой. И врет он, что листовки расклеивать просто! Дядя Николай тогда говорил, что расклеивать листовки может только тот, кто понимает в них каждое слово и каждому слову верит. Понять-то я понял, быстро разобрался… А вот расклеивать…

Во-первых, усатый этот никак не хотел спать, ходит и ходит перед дверью. Прислонит к стенке ружье, покурит, опять ходить начинает… Присел у стенки: зевает… Ну, думаю, все, заснет. Вдруг топот, прискакал кто-то… Солдат вскочил, опять туда-сюда ходит. А потом, вижу, другой идет, сменять. Плохо дело! Всех-то не переждешь!.. Прижался я в углу за забором, глаза слипаются… Самому впору уснуть.

Но второй солдат вроде посмирней оказался, ходить не стал, сразу у стены примостился… Потом, смотрю, голову уронил. Я поднялся, рукой помахал — заметит или нет? Вроде нет… Неужели спит? Вылез из-за дерева, ноги дрожат, на лбу пот проступил… И никак не могу выпрямиться, словно жернов на шею привешен. Сразу, почему-то, мысли, что пытать будут, если схватят. Но только я все равно знал: с листовками назад не вернусь, это мне хуже пытки! Дядя Николай и без того не хотел посылать: горяч-то, мол, он горяч, а в последнюю минуту оробеть может…

Листовки я тогда все расклеил. Последнюю часовому на штык насадил, а он, знай себе, похрапывал…

Дядя Николай даже расцеловал меня. «Теперь наш Мердан получил боевое крещение!..»

— А ты зря думаешь, что листовки любому доверят! Дядя Николай вообще поручений не давал, пока не узнает человека как следует…

— Что еще за дядя Николай?

— Большевик.

— Большевик! Вы все большевики! По профессии кто?

— Инженер. Из Москвы.

— Ссыльный?

— Ссыльный.

— А фамилия его как?

— Не знаю. Дядя Николай, и все.

— Конспирация? Понятно… Тебя как зовут, конспиратор?

— Мердан.

— А меня Якуб… Ну, а чему еще учил тебя дядя Николай? Учил, как перед расстрелом в штаны не накласть?

— Не накладу, не бойся! Я ко всему готов. Правда на нашей стороне.

— Да брось ты лозунги выкрикивать! Я их в России наслушался! Научили недоумка, он и талдычит! Поставят к стенке, помянешь тогда дядю Николая с его лозунгами!

И он с ожесточением сплюнул.

— Ты думаешь, я смерти не видал?

— Смерти? Почему ж… Видал, раз винтовку дали! Да только там другое, то ли ты его, то ли он тебя, а вот как поставят под дулом, а руки за спиной связаны!..

Он скрипнул зубами и со стоном повалился на солому.

На ночь нас загнали в тесную мазанку, пристроенную в углу загона.

В стене под потолком я разглядел дырку. В нее можно было разве что просунуть голову, но зато виден был кусочек неба со звездами. Дверь плотно закрыли. Стало невыносимо душно. От горьковатого запаха навоза кружилась голова. В темноте нудно жужжали комары.

— Засадили в хлев, чтоб ему развалиться, проклятому! — проворчал Якуб. — Скорпионье гнездо какое-то! Что это?.. Вроде солома… Надо лечь, а то так и сдохнешь сидя!..

Послышался шелест соломы, Якуб лег.

Темно, душно, тесно, словно нас живьем бросили в могилу. Там, на воздухе, мне не верилось, что конец близок, что жить осталось только до утра…

Я вскочил.

— Неужели нет выхода из этого ада?

— Выхода! Попробуй долбани стенку головой, авось развалится!..

Интересно, чего этот офицер так спокоен? То кричал, что ночью нас расстреляют, теперь хлопочет, как на ночевку устроиться…

А не подослали его ко мне? Может, шпион? К заключенным иногда подсылают шпионов, дядя Николай говорил… Хотя нет, он ведь сразу признался, что белый, что большевиков ненавидит… Да и выведывать у меня вроде ничего не собираются, им нужно, чтобы Сапар застрелил меня. Тогда все поверят, что я и правда убийца, что красные — враги простых крестьян.

Но если этот белый не шпион, на что же он тогда надеется? Да не надеется он ни на что, просто держаться умеет… Ладно, от меня ты тоже не услышишь стонов!

— Слушай, сосед, — я сам удивился, как спокойно и даже насмешливо звучит мои голос. — Чего ж ты замолчал? Рассказал бы, как с Марией спознался. Все быстрей время пройдет!..

Якуб пошевельнулся, зашуршав соломой.

— Что, забрало тебя? А еще большевик!..

Я промолчал.

— Ладно, не злись, дело понятное, мужик есть мужик, белый ли, красный ли… — он опять немножко то-молчал. — Про Марию рассказывать — одно удовольствие. Хороша была бабочка, ничего не скажешь! Сама тоненькая, грудь высокая, полная… Складненькая такая, ну прямо альчик со свинчаткой! Волосы густые, темные, как у наших девушек. У нее мать была из этих краев… Умерла рано, Марию ребенком оставила… Отец в Ставрополе живет в своем имении. Вернее, жил, теперь неизвестно… Ты хоть знаешь, где Ставрополь?

— Вроде знаю…

— Знаешь ты, как же! Небось думаешь, в Египте где-нибудь, а он в России, недалеко от Кавказа. Про Кавказ то слыхал?

— Слыхал…

— Ну ладно, предположим… Значит, увидел я ее первый раз дома, когда к полковнику пришел. Я тогда только из Москвы вернулся… Три недели добирался…

Он помолчал, припоминая что-то.

— Приехал, а большевики отца убили… Пришлось снова за винтовку взяться, хотя войной сыт был по горло… Революцию тоже повидал. Только какая это революция? Хватают винтовки все кому не лень… Голодные, оборванные, «ур-ра!» кричат. Умирают со знаменем в руках. А им не знамен надо, а хлеба!

— Так его ж приходится у богачей отнимать. Он у вас по амбарам запрятан.

— Отнимать! Им это можно — отнимать! Годок-второй друг друга поколошматят, ничего не случится, бабы других солдат народят! Россия велика: на одной стороне солнце всходит, на другой уж день кончается!.. А вот если мы, пяток несчастных туркмен, два дня друг друга убивать станем, на третий день на нашей земле одни собаки выть будут!

— Значит, по-твоему, пусть баи нас голодом морят, жизнь нашу заедают, все мы терпеть должны, раз туркмены?

Офицер усмехнулся.

— Что ж, давай бей… раз лучшего придумать не можешь! Ладно, лень мне с тобой спорить. Лучше я про Марию буду рассказывать… Да… Я сначала на нее и не смотрел, во всяком случае, вид делал, что не смотрю. Все полковнику старался угодить. Сколотил отряд удалых джигитов, кое-что для него сделали. Доволен был. А теперь вот расстрелять прикажет. Может, даже собственной рукой уничтожит.

…Знаешь, что он мне один раз сказал? «Ваше туркменское бахвальство, заносчивость ваша — пережиток. Не понимаете реальной обстановки, вот и кичитесь храбростью предков!» Я ему говорю, плох, мол, тот народ, который не гордится своими предками. «Гордиться, говорит, надо, мы, русские, тоже гордимся победами предков, но не надо терять чувство реальности. Чем конкретно гордитесь вы?» — «Тем, что наши предки всегда стремились к свободе!» А он посмотрел на меня, глаза прищурил и спрашивает: «А что такое свобода, можешь ты мне объяснить?»

Меня сразу, как башкой об дувал. Черт его знает, как это объяснить. А он воспользовался моей заминкой. «Видишь, — говорит, — ты себе отчета не отдаешь в словах! Нет у туркмен силы, чтобы свободу свою хваленую охранять! Теперешний враг не на коленях, не с саблями, а с пушками и с танками нагрянет! Кто вам поможет? Большевики? Не помогут, самим жрать нечего! Англичане и подкинули бы кое-что, да больно далеко до них! Только мы, питомцы великого русского императора, можем вас выручить. Вы должны хранить нам верность и поменьше болтать о свободе!»

— И ты считаешь, он прав?

— А-а, прав, не прав, какая теперь разница! Последнюю ночь прожить бы по-человечески, а тут твари эти проклятые! Чешется все — сил нет. Подожди, вроде стучат…

Я прислушался. Нет, ничего особенного. Вдалеке со свистом пронесся паровоз. Ишак прокричал в степи… Часовой, стоявший у дверей, тянул какую-то грустную бесконечную песню…

— Ничего не слышно. Почудилось…

— Может, и почудилось. А вообще-то больно бы им хорошо ночью от нас избавиться!..

Я не ответил. Пусть думает, что я спокоен, что мне все равно, что меня сейчас интересует только Мария.

— Выходит, ты с ней нарочно? Полковнику решил досадить?

— Ничего я не решил! — с неожиданной горячностью отозвался Якуб. — Если бы она, дрянь этакая, сама на меня не поглядывала, я бы теперь горя не знал! Покоя лишила, проклятая! Как зыркнет своими глазищами, так и сна нет, до утра под одеялом ворочаешься! Но я и виду не подавал, что томлюсь по ней. Честь его берег! Не веришь?

— Почему ж… Верю.

Он опять помолчал, вздохнул, заговорил тише:

— Один раз сижу у них в гостиной, полковника жду. Вдруг входит. Поздоровалась-то вроде робко, а потом видит, что я красный весь, словно невеста перед сватами, смеется… Я, как обычно, глаза в землю. А ты думаешь, легко это, когда такая баба сама к тебе тянется?! Стою, словно ягненок перед закланием, а она подходит, совсем близко подошла, и садится на диван. А платье на ней черт бы его побрал, это платье, книзу широкое, сверху узенькое, как голая она в нем! Гляди, мол, молодец, хорошо гляди: есть среди наших такие красавицы? Ну я, видно, и глянул. Потому что она вдруг нахмурилась, губы поджала…

Я вскочил, на часы смотрю. «Господин полковник, — говорю, — задерживается что-то, пойду встречу!» Смеется. Можешь себе представить, опустила голову и хохочет тихонько. Да, помудровала она надо мной. Страшная это штука — красивая баба!.. Слушай, Мердан, ты не спишь?

— Да нет, не сплю. Говори…

— Говорить о ней я могу до рассвета, а потом опять дотемна!.. — Якуб с ожесточением завозился на соломе. — Руки затекли — сил нет… Хоть бы развязали, сволочи!.. Да… Мудровала, мудровала она надо мной, а потом, видно, и сама влюбилась. Бывало, поглядит: и жалко ее, и кровь огнем закипает… Но все равно я не решался…

Вдруг дыру в стене загородило что-то темное.

— Тихо, Якуб! Кто-то есть!..

— Ну все, — негромко произнес он. — За нами.

На секунду в дыру снова стало видно небо. Потом ее опять закрыла голова в папахе. Мы затихли. Слышно было, как на крыше тяжело дышит человек, только что заглядывавший к мам.

— Мердан, — позвали меня тихо, — это я, Сапар. Подойди ближе.

Сапар? Вот это да! Я подобрался к дыре.

— Сапар! Брат! Да как же ты? Разве часовых нет?

— Один ходит…

Сапар затих, прислушиваясь, потом глубоко засунул руку в дыру.

— Подыми руки. Повыше, не достать. Веревки перережу…

Руки мои бессильно упали вдоль тела. Боль была так сильна, что в первое мгновение я даже не почувствовал радости. Только задрожали колени.

— Бери нож, — торопливо прошептал Сапар. — Жди. Может, удастся тебя выручить.

— Я не один, Сапар.

— Не один? — удивленно протянул он! — Ну все равно. Ждите.

Он зашуршал по крыше, и все стало тихо. Прыжка его я не слышал. Я молчал, не зная, что подумать.

— Чего стоишь? — окликнул меня Якуб. — Перережь мне веревки!

Я повиновался. Он помолчал, переводя дух от боли, потом спросил:

— Что это за парень?

Я торопливо рассказал о Сапаре.

— Ясно. По-русски это называется провокацией.

— Думаешь, не придут?

— Придут. Выведут на улицу и расстреляют. Скажут, что пытались бежать.

— Но ведь он дал мне нож!

— Тем более…

Я не знал, что ответить Якубу. Сапара я совсем не знаю, и появление его было для меня неожиданным.

Мы оба молчали. Теперь в каморке казалось еще душней, еще темнее.

— Нет, Якуб, все-таки мы выберемся отсюда!

— Неплохо было бы… Тошновато сидеть в этой мерзкой норе и ждать смерти!..

— А если удастся бежать, куда пойдешь?

Ответа я не услышал. Он только вздохнул и перевернулся, зашелестев соломой.

— Правда, Якуб, красных ты ненавидишь, свои тебя к стенке поставят…

— Черт его знает!..

— Бежал бы куда-нибудь, где полковник не достанет…

— Это куда ж?

— В Иран. Или в Афганистан.

— Не подойдет. Только последняя тварь может бросить родную землю. «Чем в Египте царем, лучше на родине бедняком!»

— А ты согласишься стать бедняком? Расстаться с богатством?

Якуб опять долго не отвечал. Наконец произнес задумчиво и спокойно:

— Бедняком быть не позор… Только кому это нужно?

— Твоей родине.

— Родине! Разве у нас теперь есть родина?

— Ты ж только что говорил о ней!

— А, отстань, ради бога! Вода есть в кувшине? Дай сюда.

Часовой постучал в дверь прикладом: «Прекратить разговоры!»

Часа полтора было тихо. Потом перед дырой замаячил рыжеусый солдат. Неужели пронюхал? Может, и Сапара схватили? Зря Якуб так о нем, видно же — с чистым сердцем пришел. Может, даже мать прислала… Бедная женщина! «Мы хотим сыновьям добра».

— Якуб, как ты считаешь? Если передать власть матерям, станет мир лучше?

— Ни черта! Только мороки прибавится…

— Но почему? Ведь матери хотят нам хорошего!

Якуб усмехнулся.

— Хотят хорошего! Если бы благие помыслы могли исправить мир!.. Разве наши отцы, хватаясь за винтовки, хотели сыновьям плохого? У каждого была благая цель, каждый хотел добра своим детям. Вот я — бай. Ты идешь на меня с винтовкой, хочешь отобрать у меня воду, хлеб. А я хватаю винтовку, чтобы не отдавать тебе свой хлеб. У меня свои дети, свои заботы.

— Неправда! Мы ничьих детей не хотим оставлять голодными! Мы хотим, чтоб все были сыты. Чтобы не было так: одни с жиру бесятся, другие с голоду мрут.

Якуб рассмеялся сухим, злобным смешком.

— Чего смеешься?

— Глупости твоей смеюсь. Забили тебе башку красивыми словами. Вот слушай, у моего отца было три жены. У каждой — белая кибитка. У каждой сыновья, дочери. Всего поровну, всего вдоволь. Как сыр в масле катались. И думаешь, они жили в мире? Ни черта! Все перецарапались. Жены с женами, сыновья с сыновьями, девки с девками. Каждому казалось, что другому лучше живется! А ведь от одного отца.

— Если бы и от одной матери…

— Ну уж это не наша с тобой забота! — Якуб сердито засопел. — Я тебе так рассказал, для примера… Никто ничего не изменит: ни отцы, ни матери… Таков уж он, этот проклятый мир!..

— Нет! — убежденно воскликнул я. — Мы все исправим!

— Ну давай, давай! А может, твои друзья все уже исправили, только нам-то с тобой не узнать!..

Я промолчал.

— Ну и духотища. — Якуб подобрался к дыре и, сунув в нее голову, жадно глотнул воздух. — А ночь на дворе… Думаешь, придет твой парень?

— Придет!

— Ну и дурак будет. Влепят пулю в лоб, и дело с концом. Видишь, усатый черт все время под дверью торчит… Дай нож.

— Зачем?

— Стену попробую расковырять. Ничего нет глупее — сидеть и ждать смерти. Я не герой. Не мечтаю умереть с песней на устах. Дай нож.

— Не дам.

— Отниму!

— Попробуй!

Он сокрушенно покачал головой.

— Ну и идиот же ты!

— Не злись, Якуб. Ты все испортишь. Подождем малость — не придут, я сам начну ломать стену. А хочешь, и дверь!

Он молча отполз в темноту. За стеной ничего не было слышно. Только комары звенели. И солдата не видно…

— Вроде уснули все… — сказал я.

— Похоже… А дружком твоим что-то не пахнет!.. Ну как, будем смерти дожидаться?

— А ты боишься ее, Якуб?

— Интересный вопрос! — Он злобно засмеялся. — Думаешь, я не понимаю, с чего ты спрашиваешь? Не беспокойся, придут тебя выручать, в ногах ползать не буду, чтоб и меня прихватили. Не доставлю я тебе такого удовольствия.

— Почему?

— А потому, что тебе надо, чтоб я струсил. Трусливых подчинить легче. Но я не трус, не надейся. В бою мне смерть не страшна. А здесь, в этой вонючей яме… Сдохнуть только потому, что какой-то болван боится расковырять стену!..

Якуб тяжело вздохнул. А ведь он прав, надо попробовать освободиться самим. Вдруг Сапару не удалось выполнить свой план?

— Попробовать, что ли, Якуб?

— Конечно, давай я.

— Нет, я сам.

— Боишься нож отдать? Ну черт с тобой! Колупай сам.

Я начал осторожно отковыривать глину.

Послышался топот. Мы приникли к дыре, в нее уже можно было просунуть плечо. Промчались трое верхом. Две оседланные лошади в поводу… Они! Где-то совсем рядом тяжелое сопение, возня. Ни выстрела, ни вскрика.

— Похоже, они… — с сомнением произнес Якуб. — Кажется, часового связывают.

— Ну вот. А ты говорил!

За дверью звякнул замок, потом приглушенный голо; произнес:

— Ломать надо!

Мы кинулись к двери. Она трещала, вокруг рамы сыпались куски сухой глины. И вдруг дверь распахнулась. В проеме стояли Сапар и двое каких-то парней.

— Сапар! Друг! Спасибо!

Перемахнув через ограду, мы бросились к лошадям и безмолвно, словно заранее сговорившись, вскочили в седла.

— Что с часовыми-то сделали? — спросил я, когда загон скрылся из виду.

— Связали. Храпели оба… Ловко все вышло! Боюсь только, не приметил ли меня усатый. Днем-то я два раза приходил… Ну, может, обойдется, может, не разглядел со страху.

Часа через полтора у сухого, заросшего гребенчуком арыка Сапар придержал коня.

— Думаю, здесь… Хорошее место. Ни за что не найдут!

Мы с Якубом соскочили с коней.

— Одних вас придется оставить, — виновато сказал Сапар. — Вот хлеб, вода… Уж вы не держите обиды!

— Что ты, Сапар! И брат родной не сделал бы больше!

Я не знал, что еще сказать. Якубу бы его поблагодарить, ведь так складно говорить умеет!.. Нет, молчит. Слушает, как шелестит осока…

Сапар вскочил в седло, натянул поводья.

— Арык до кладбища тянется. За кладбищем — деревня… — Он умолк, прислушиваясь к тишине, потом добавил: — Долго здесь не оставайтесь, ладно?.. День переждите и уходите. Ну, счастливо!..

Я долго глядел им вслед. Когда звук копыт замер вдали, я снял шапку и подставил ночному ветерку влажную голову. Какой простор кругом! Как легко дышится!..

— Ну, Якуб, от смерти мы ушли.

— От смерти не уйдешь… — неопределенно пробормотал он.

Я прошел вниз по арыку, выбрал лужайку, где трава была погуще, улегся на спину и стал смотреть в небо. В изголовье, словно сторожа мой покой, недвижно стояли высокие травинки…

«А хорошо, если бы Якуб ушел… — мелькнуло вдруг у меня в голове. — Беспокойно с ним, непонятно… И все-таки что-то в нем нравится. Смелый человек. Не будь он байский сын я бы его уговорил идти к нашим. А почему ж все-таки он Марию убил? Ведь она не красная, помещичья дочь…»

Рядом послышался шорох. Я поднял голову.

— Ты где Мердан?

— Здесь. Поспать хотел.

— Поспишь тут, — Якуб плюхнулся возле меня на траву. — Того и гляди, на скорпиона ляжешь. Одно утешение — кладбище по соседству. ...