Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Дейл Карнеги Неизвестный Линкольн
От автора бестселлера «Как завоёвывать друзей и оказывать влияние на людей»
Как и почему была написана эта книга
Часть первая
1
В Харродсберге, когда-то он назывался Форт-Харрод, жила женщина по имени Энн Макгинти. Старые истории поговаривают, что Энн и ее муж привезли первых свиней и уток в Кентукки, а также первую упряжку. Еще говорят, она была первой женщиной, которая делала масло в этих отсталых, пустынных местах. Но по-настоящему Энн стала знаменитой, сотворив великое экономическое и текстильное чудо. На таинственной индийской земле хлопок нельзя было ни купить, ни вырастить, а поголовье овец уничтожали волки, так что найти хоть какой-то материал, из которого можно было бы сшить одежду, стало для приезжих практически невозможно. И тогда изобретательная Энн Макгинти нашла способ прясть нить и делать «ткань Макгинти» из смеси двух материалов — крапивы и шерсти буйвола. Оба были дешевыми и имелись в достатке. Это стало невиданным открытием. Домохозяйки ехали за пятьдесят и сто миль, чтобы в ее хижине научится новому ремеслу, и когда они плели и вязали, конечно же, еще и болтали, и чаще всего не про крапиву и шерсть. Болтовня быстро перерастала в сплетню, и вскоре хижина Энн стала известна в округе как пункт информационных скандалов. А самым востребованным скандалом в те времена были внебрачные связи, которые по закону еще и являлись преступлением. Только представьте себе, какой невиданной наглостью на этом фоне считалось рождение внебрачного ребенка. И, очевидно, мало какое занятие доставляло унылой душе Энн то истинное удовлетворение, которое она получала при разоблачении проступка очередной бедной девочки, после чего сразу же бежала к присяжным рассказывать новости. Судебные записи квартальных сессий в Форт-Харроде частенько рассказывают похожие дуг на друга истории несчастных женщин, обвиненных в аморальном поведении, с жирной заметкой «по донесениям Энн Макгинти». Весной 1783го в Харродсберге были рассмотрены семнадцать дел, восемь из которых за внебрачные связи. Среди этих записей был один приговор, вынесенный присяжными 24 ноября 1789 года, с надписью: «Люси Хэнкс — за распутство». Но это не было первым проступком Люси, первое было за несколько лет до этого, в Вирджинии: Судебные записи по данному делу, были довольно скупы: только голые факты и ничего связующего, хотя и по ним можно было понять суть истории. Основные, так сказать, улики были изложены достаточно детально. Дом семьи Хэнкс в Вирджинии был расположен на узкой полоске земли, ограниченной с одной стороны рекой Раппаханноком, с другой Потомаком. На той же узкой земле жили и Вашингтоны, и Ли, и Картеры, и Фентлерои, и другие семьи голубых кровей. Местные аристократы регулярно посещали церковную службу в местной часовне, так делали и многие бедные и необразованные семьи в округе, вроде семьи Хэнкс. Естественно, Люси Хэнкс присутствовала на второй воскресной службе в ноябре 1781 года, когда генерал Вашингтон организовал большой прием, пригласив генерала Лафайета посетить местную церковь. Каждый жаждал увидеть прославленного француза, который всего месяц назад помог Вашингтону одержать победу над лордом Корнуэллом вблизи Йорктауна. И когда последний гимн был спет, а благословение произнесено, прихожане разошлись по сторонам, чтобы пожать руки двум героям войны. Но у Лафайета были и другие пристрастия, кроме военных и государственных дел: он был чрезмерно заинтересован в молодых красавицах. У него даже была привычка: почувствовав себя под чьим-то взглядом, он обращался к красавице с комплиментом и старался обязательно поцеловать ее. И то утро не стало исключением: перед церковью Христа он поцеловал ни много ни мало семь девушек и в промежутке высказал наверняка больше слов, чем священник, прочитавший третью главу Евангелия от Святого Луки. Одной из семи счастливиц и была Люси Хэнкс. А с этого поцелуя началась цепочка событий, которые повлияли на будущее Соединенных Штатов не меньше, чем вся военная деятельность Лафайета… На той службе присутствовал богатый холостяк голубых кровей, который смутно знал Хэнксов как необразованную, бедствующую семейку из другого мира. И в этот момент ему показалось, что Лафайет поцеловал Люси Хэнкс с чуть большим рвением и энтузиазмом, чем остальных девушек. А поскольку наш плантатор считал Лафайета не только военным гением, но и великим ценителем красивых дам, то наверняка погрузился в мечты о Люси Хэнкс. На этих мыслях его вдруг осенило: ведь многие из признанных по всему миру красавиц происходили из таких же бедных слоев, как и Люси, а некоторые даже были беднее. К примеру, леди Гамильтон или же мадам Дюбарри, внебрачная дочь немощного портного. Она хотя и сама была неграмотной, но правила всей Францией во времена Луи XV. Упомянутые исторические факты оказались очень кстати, придавая еще большую изощренность страстным мечтам молодого аристократа. Все вышесказанное было в воскресенье. В понедельник он осмыслил происшедшее еще раз, а следующим утром уже стоял у той самой хижины, где жила семейка Хэнкс. Богач предложил Люси работу служанки в своем особняке на ферме. К тому времени у него уже было несколько рабов, и в служанке он вовсе не нуждался: так что на Люси были возложены несколько легких дел по дому, да и обращались с ней вовсе не как со служанкой… У богатых семей Вирджинии было принято отправлять своих сыновей на учебу в Англию, и работодатель Люси не был исключением. Он окончил Оксфорд и принес с собой в США несколько своих любимых книг. Однажды, проходя мимо библиотеки, он увидел Люси, листавшую иллюстрации одной из исторических книг с полотенцем в руках. Для служанки такое было недопустимо, но вместо замечаний и упреков он закрыл дверь библиотеки, сел рядом с ней и прочел несколько отрывков из описаний картин, объяснив их смысл. Люси прослушала все с огромным интересом, а в конце, к его удивлению, заявила, что хочет научиться грамоте. В наши дни трудно даже представить, насколько шокирующим было такое высказывание служанки в 1781 году. Ведь тогда в Вирджинии не было ни одной общей школы, и больше половины правящего класса не умела писать даже свое имя, а вместо подписи практически все дамы высшего света ставили галочку. И тут появилась служанка, пожелавшая научиться грамоте. Видные люди штата назвали бы такое недопустимым, если не возмутительным. Но работодателю Люси идея пришлась по душе, и он взялся быть ее учителем. В тот же вечер после ужина хозяин позвал служанку в библиотеку и начал обучать буквам алфавита. После нескольких уроков он взял ее за руку, когда та держала перо, и показал, как нужно чертить буквы. Молодой аристократ обучал Люси довольно длительное время и, надо отметить в его честь, делал это очень даже успешно: до нас дошел экземпляр ее рукописи, судя по которому Люси писала достаточно красиво, с пышным и выразительным почерком. В нем отражены характер и индивидуальность автора. Кстати, она писала практически без ошибок, а если вспомнить, что орфография самого Джорджа Вашингтона была далеко не идеальной, то достижения служанки можно смело назвать значительными. Вечерами после занятий учитель и ученица садились рядышком и под сиянием восходящей луны любовались страстно танцующим пламенем камина. И, конечно же, она влюбилась в своего хозяина и доверилась ему. Но доверилась больше, чем нужно было… Начались тревожные дни, пропал сон, она не могла нормально есть, вид стал бледным и вялым. Игнорировать правду было уже невозможно, и Люси все рассказала своему любимому. Сначала он даже подумал о женитьбе, но недолго: последовали мысли о семье, друзьях, социальном положении — осуждение окружающих, сплетни, неудобные сцены… Такое было недопустимо. Вскоре служанка и вовсе стала ему мешать, и, выдав ей немного денег, хозяин выгнал ее, подальше от себя. Со временем окружающие начали показывать на Люси пальцем и избегать ее. А одним воскресным утром она выдала по тем временам небывалую сенсацию: принесла своего внебрачного ребенка в церковь. «Добрые» прихожане были в недоумении: одна из них встала и потребовала: «Выгнать эту шлюху немедленно». Это стало последней каплей: отец Люси не смог больше терпеть оскорбления в адрес своей дочери. И, погрузив в повозку свое незначительное земное имущество, семья Хэнкс выехала через камберлендский проход на дороги Дикого Запада. Вскоре они обосновались в Форт-Харроде, Кентукки. Здесь их никто не знал, и Люси удавалась намного эффективнее лгать про мужа. Но в Форт-Харроде Люси была так же привлекательна и дружелюбна с мужчинами, как и в Вирджинии. Она была в центре внимания, и это даже льстило ей, так что на этот раз заблудиться было намного легче… Кто-то заговорил о ее распутстве, начались сплетни, и в конце концов случай был детально обсужден у Энн Макгинти. И, как уже было сказано, именно с ее помощью жюри присяжных обвинила Люси Хэнкс в прелюбодеянии. Как полагается, было издано соответствующее уведомление, но местный шериф, знавший, что для обвиняемой закон не имеет особой важности, положил судебную бумажку к себе в рюкзак и поехал охотиться на оленей, оставив ее в покое. Все это произошло в ноябре. В марте присяжные снова собрались. И снова появились уже знакомые женщины с теми же сплетнями и клеветой против Люси, утверждая, что непристойная девка должна ответить в суде на выдвинутые против нее обвинения. Естественно, было издано еще одно уведомление, но дерзкая и смелая девушка порвала ее и швырнула в лицо судебным приставам. Следующее заседание присяжных было намечено в мае, и на этот раз, без сомнения, Люси была бы арестована, если бы не появление в гуще этих событий некоего молодого человека: его звали Генри Спэрроу. Он прискакал к хижине Люси, оставил свою лошадку у двери и, войдя внутрь, наверняка сказал следующее: «Люси! Я не могу допустить, чтобы эти глупые женщины несправедливо обвиняли тебя в непристойном поведении. Я люблю тебя и хочу на тебе жениться». В общем, было сделано предложение руки и сердца. Но, невзирая на трудности, Люси не бросилась в его объятия, поскольку не хотела дать еще один повод для сплетен — якобы Спэрроу был вынужден на ней женится. «Мы должны подождать Генри, — ответила она, — я должна доказать всем, что могу жить с достоинством, и если через год ты все еще захочешь жениться на мне, то я выйду за тебя». 26 апреля 1790 года Спэрроу взял с нее слово, и через год они поженились. Кстати за этот год не было слышно ничего о судебных заседаниях по делу Люси. Происшедшее оставило команду Макгинти в дураках, и, заточив языки, они стали сплетничать с еще большим усердием: брак долго не продлится, Люси скоро вернется к своим старым трюкам, и так далее… Слухи быстро распространились и об этом стало известно Генри. Решив защитить семью, он предложил жене переехать на Запад, где окружение будет относится к ним дружелюбнее. Но даже мысль о побеге была для Люси недопустимой: «Я не шлюха, — заявила она с гордостью, — и не собираюсь скрываться. Я буду жить в Форт-Харроде и поборю всех сплетниц». И время показало, что она была права: воспитав восьмерых детей, Люси вернула себе честное имя в той же общине, где когда-то была объектом непристойных насмешек. Кстати, двое ее сыновей стали священниками, а один из внуков — сын незаконнорожденной дочери, стал президентом Соединенных Штатов Америки. И звали его Авраам Линкольн. Я рассказал эту историю, чтобы показать ближайших предков Линкольна. Он сам придавал большое значение своему деду из аристократов Вирджинии. Уильям Херндон был партнером Линкольна по адвокатской конторе в течение двадцати лет и, скорее всего, знал его лучше всех на свете. К счастью, он написал трехтомный труд о биографии президента, вышедший в 1888-м. Это одна из самых значимых среди многочисленных работ о Линкольне. Ниже приведена цитата из первого тома: «Насколько я помню, мистер Линкольн лишь однажды заговорил про свое происхождение и своих предков. Это было приблизительно в 1850-м, когда мы на его повозке ехали на судебное заседание в Менард, Иллинойс. Процесс, в котором мы должны были участвовать, прямо или косвенно наверняка имел отношение к наследственным связям. Во время поездки он впервые при мне заговорил о своей матери: вспоминал ее черты, называл и даже пересчитывал те, которые он унаследовал от нее. И в ходе разговора упомянул, что она была незаконнорожденной дочерью Люси Хэнкс и фермера или плантатора голубых кровей из Вирджинии. Он заверил, что именно последнее и является источником его логики, аналитического мышления, интеллектуальной активности, амбиций и вообще всех тех качеств, которые положительно отличают его от остальных членов семьи Хэнкс. Его теория в дискуссиях о наследственности была основана на том, что незаконнорожденные дети чаще оказываются физически и интеллектуально более развитыми и намного успешными, нежели от законного брака. И, естественно, свою изощренную натуру и лучшие качества Линкольн считал наследством от неизвестного аристократа. Откровение вызвало у него грустные воспоминания о матери. Когда повозка подпрыгнула на неровностях дороги, он с грустью сказал: „Господи, храни мою маму, всем, что я имею или надеюсь приобрести, я обязан ей“, — и погрузился в тишину. Наша дискуссия прекратилась: некоторое время мы проехали, не сказав ни слова. Он стал грустным и задумчивым — наверняка из-за откровения, которое только что сделал. Линкольн создал вокруг себя барьер, внутрь которого я не смел заглянуть. Его слова и меланхоличный тон глубоко тронули меня. Эти впечатления я никогда не забуду».2
Мать Линкольна, Нэнси Хэнкс, воспитали ее дядя и тетя, и по всей вероятности она не имела никакого образования. Известно лишь что вместо подписи она ставила крестик. Нэнси прожила в темном, глубоком лесу и мало с кем дружила. Когда ей исполнилась двадцать два, она вышла замуж за, наверное, самого безграмотного и ничтожного человека во всем Кентукки: это был тупой и невежественный поденщик и несостоявшийся охотник за оленями, которого звали Томас Линкольн. В округе он был известен как Линхорн — его все так называли. Томас был разбойником, бродягой и неудачником одновременно. Скитаясь туда-сюда, он брался за любую попавшуюся работу, когда голод заставлял его: некоторое время работал на дорожных стройках, затем косил сено, ловил медведей, вспахивал землю, очищал зерно, строил деревянные хижины и так далее. Согласно старым записям, в трех разных случаях, Томас был нанят как тюремный надзиратель и даже получил оружие. А в 1805 году округ Хардин, штат Кентукки, платил ему шесть центов в час за поимку и расстрел сбежавших рабов. Но чувства денег у него никогда не было: в течение четырнадцати лет он работал на ферме в Индиане и за весь этот период не смог собрать больше десяти долларов за год. Находясь в глубокой нищете, когда его жена была вынуждена сшивать свою одежду дикими шипами, Томас поехал в Елизабеттаун, зашел в магазин и по кредиту взял для себя шелковые подтяжки, а вскоре после этого на аукционе купил саблю, заплатив три доллара. И наверняка носил свои подтяжки и саблю, даже когда ходил без обуви. Сразу после женитьбы Линкольн переехал в город и попробовал себя в качестве плотника. Он получил работу по строительству хижины, но не смог хотя бы правильно отмерить и срезать бревна. В итоге работодатель категорически отказался заплатить за его бездарные старания, и последовали три судебных разбирательства. Но, несмотря на свою безграмотность, Том все же начал осознавать, что его место в лесу. И вскоре переехал с женой обратно в нищую, разорившуюся ферму на краю леса и больше не смел оставлять ферму ради города. Недалеко от Элизабеттауна тянулась огромная безлесная территория, известная в то время, как «Бесплодная степь». В течение нескольких поколений местные индейцы поджигали леса и заросли, освобождая место жесткой траве прерий, дабы создать благоприятные условия для стад диких буйволов, на которых они охотились. Именно в этой «Бесплодной степи» в 1808-ом Том Линкольн купил ферму за 66,7 цента за акр. Там был охотничий барак — грубая, недостроенная хижина, окруженная дикими яблонями. В полумиле текла Саут Форк — приток реки Нолин, а весной кругом расцветал кизил. В летнее время в голубых просторах неба лениво кружил ястреб, а тонкие растения качались под мягким ветром, как необъятное зеленое море. Лишь немногие имели глупость поселится в тех краях, так что зимой это была самая изолированная и безлюдная часть Кентукки. И именно в этом охотничьем бараке, на краю безлюдной степи, глубокой зимой 1809 года появился на свет Авраам Линкольн. Он родился воскресным утром, в постели из жердей, покрытым шелухой. Февральская буря задувала снег в щели между бревнами хижины и рассыпала вокруг медвежьей шкуры, которая прикрывала Нэнси Хэнкс и ее ребенка. Ей было суждено умереть в тридцать пять, всего через девять лет, измотанной болезнями и трудностями жизни первооткрывателя. Она никогда не знала счастья: где бы она ни жила, ее преследовали сплетни о незаконнорожденности. Как жаль, что тем утром она не смогла взглянуть в будущее и увидеть мраморный мемориал, который последующие поколения воздвигли на месте ее страданий в знак огромной благодарности. В те времена для Дикого Запада бумажные деньги были довольно сомнительным средством торговли, большая часть из них и вовсе никакой цены не имела. В итоге чаще всего для оплаты использовались шкуры, меха, копченое мясо, виски и различные фермерские продукты, вплоть до свиней. Иногда даже священники брали виски в качестве оплаты за свои услуги. И вот осенью 1816 года, когда Аврааму было семь лет, старина Том Линкольн обменял свою ферму на примерно четыреста галлонов виски и вместе с семей переехал вглубь диких и безлюдных лесов Индианы. Густо заросшие деревья и кусты были настолько плотными, что дорогу приходилось буквально пробивать. Именно в этих местах Авраам Линкольн правел следующие четырнадцать лет своей жизни: «Обряд в кустах», так описывал все это Денис Хэнкс. Когда семья доехала, первый зимний снег уже выпал, и Том Линкольн в спешке построил некий трехсторонний шалаш. Сегодня это скорее подошло бы под навес: не было ни пола, ни дверей, ни окон, только три стены и крыша из сена и ветвей. А четвертая сторона была абсолютно свободной для снега, дождя, холода и ветров. Сегодня даже чуть-чуть продвинутый фермер в Индиане не оставит свой скот или свиней зимовать в таком диком бараке, но Том подумал, что этого вполне достаточно для него и его семьи в течение длительной зимы 1816–1817годов, одной из самых суровых и холодных зим в нашей истории. Нэнси Хэнкс и ее дети спали как собаки, обернувшись в кучу листьев и медвежьих шкур, разбросанных на полу в углу шалаша. Еды не было вообще: ни масла, ни молока, ни яиц, ни фруктов, ни овощей и даже картофеля. Пытались они исключительно дикими животными и орехами. Томас Линкольн попробовал разводить свиней, но медведи были настолько голодными, что съели всех заживо. В течение нескольких лет в Индиане Авраам Линкольн увидел несравнимо более суровую нищету и бедность, нежели тысячи рабов, которых он позже освободил. Дантисты в тех местах тоже были редкостью, ближайший доктор жил за тридцать пять миль. Так что когда у Нэнси болел зуб, вероятнее всего, Том делал то же, что и все пионеры: вытачивал колышек из дерева, ставил один конец в корень больного зуба и со всех сил бил камнем с другого конца. С давних пор первопоселенцы среднего запада страдали от мистической болезни известной как «молочный недуг». Она была фатальной для скота, овец, лошадей, а иногда даже стирала с лица земли целые людские поселения. Никто не понимал, что является причиной болезни, и в течение сотни лет это озадачивало медиков. Только в начале нашего века ученые смогли выяснить, что яд, вызывающий недуг, передается животным от растения, известного как агератина, которое бурно развивается на лесных пастбищах и в затемненных ущельях, продолжая до сих пор забирать свою дань с человеческих жизней. Люди заражаются в основном посредством коровьего молока. Каждый год аграрный департамент штата Иллинойс вывешивает плакаты в окружных судах и администрациях, предупреждая фермеров о необходимости искоренить это растение с пастбищ. Осенью 1818-го смертоносное бедствие пришло в долину Бухорн, Индиана, убивая целые семьи. Нэнси Линкольн по хозяйству помогала медсестра, жена Питера Брунера — охотника на медведей, хижина которого была всего в полумиле. После распространения болезни миссис Брунер скончалась, и скоро Нэнси тоже почувствовала себя плохо: голова кружилась, а в животе началась дикая боль. После суровой рвоты ее еле-еле перенесли в убогую постель из шкур и листьев. Ее ноги и руки были ледяными, в то время как тело буквально горело. Она без остановки просила воды, все больше и больше. Том Линкольн глубоко верил в различные знаки и предзнаменования, и, когда во вторую ночь болезни жены, собака стала долго и жалобно выть возле хижины, он потерял всякую надежду, убедившись, что она умирает. Вскоре Нэнси была не в состоянии даже поднять руку с постели и с большим трудом могла говорить, да и то шепотом. Позвав Авраама и его сестру к себе, мать попыталась поговорить с ними. Дети наклонились к постели. Она пожелала, чтобы дети любили друг друга, верили в Бога и жили так, как она учила. Это были последние слова Нэнси Хэнкс. Ее горло и внутренние органы были уже парализованы. 5 октября 1818 года, в седьмой день своей болезни, мать Авраама Линкольна скончалась после продолжительной комы. Том Линкольн положил две медные монеты на ее веки, чтобы держать их закрытыми, затем пошел в лес, повалил дерево и срезал с него грубые и неровные доски, которые скрепил деревянными гвоздями. И в этот недоделанный гроб он положил измотанную и несчастную дочь Люси Хэнкс… Два года назад он привелз ее сюда на санях и теперь на тех же санях потащил ее тело на вершину густо заросшего холма, за четверть мили, и похоронил без какого-либо обряда и траурной церемонии. Такой оказалась судьба матери Авраама Линкольна. Скорее всего, мы уже никогда не узнаем, как она выглядела и вообще какой женщиной была, поскольку большую часть своей короткой жизни она провела в глухом лесу и оставила незначительное впечатление у знавших ее людей. Вскоре после смерти Линкольна один из его биографов решил собрать всю возможную информацию о матери президента. К тому времени уже полвека ее не было в живых. Он опросил немногочисленных людей, которые при жизни видели Нэнси Хэнкс. Но их воспоминания были так же туманны, как забытый сон. Опрошенные не смогли хотя бы конкретно описать ее внешность: один помнил ее как крепкую и толстую, другой же наоборот — худощавую и нежную, один припоминал ее черноглазой, второй — кареглазой, а третий был уверен, что глаза у нее были сине-зеленые. Денис Хэнкс, ее кузен, проживший с ней под одной крышей пятнадцать лет, писал, что она была светловолосой, но через несколько страниц поменял цвет ее волос на черный. Спустя шестьдесят лет после ее смерти не было даже каменной доски, указывающей место ее погребения. И сегодня местонахождение ее могилы известно лишь приблизительно: Нэнси похоронена рядом со своей дядей и тетей, которые воспитали ее, но точно сказать, какая из трех является ее могилой, невозможно. После смерти жены Том Линкольн построил новую хижину: она имела четыре стены, но не было ни пола, ни окон, ни дверей. На входе висела грязная медвежья шкура, а внутри было мрачно и гнусно. Отец проводил большую часть своего времени на охоте, в лесу, оставляя двух своих сирот следить за хозяйством. Сара готовила еду, а Авраам следил за очагом камина и приносил воду из родника, за милю. Не имея ни ножа, ни вилки, они ели руками, которые не всегда были чистыми, поскольку доставка воды была настоящим испытанием, а мыла не было вообще. Нэнси готовила мыло из растений, но маленький запас, который она оставила после смерти, давным-давно иссяк, а дети, и тем более Том Линкольн, не знали способ приготовления, так что жить проходилось в грязи. В течение долгих и холодных зим они не разу не мылись и изредка стирали свою грязную и запачканную одежду. Хижина не проветривалась, солнечные лучи вообще не попадали внутрь: свет был только из камина или от свиного жира, и постель из листьев и шкур буквально гнила. Из точного описания хижин по соседству можно лишь представить, на что была похожа бесхозная хижина Линкольнов, зараженная блохами и ползучими паразитами. Даже старина Том Линкольн не смог терпеть эту грязь больше года: он решил заново жениться и поправить запущенное хозяйство. Тринадцать лет назад он сделал предложение одной девушке из Кентукки, по имени Сара Буш. Тогда она ему отказала и вышла замуж за тюремщика из округа Хардин, но недавно тюремщик скончался и оставил ее одну с тремя детьми и небольшими долгами. И теперь Том посчитал, что настал подходящий момент для обновления своего предложения: так что он пошел к реке, вымылся, потер песком затвердевшие от грязи руки и лицо, привязал саблю и через темные и густые леса начал свой поход в Кентукки. Дойдя до Элизабеттауна, он купил другую пару шелковых подтяжек и, посвистывая, продолжил свой марш по улицам города. Все это было в 1819-м, когда происходили значимые события: люди говорили о прогрессе, пароход впервые пересек Атлантику…3
К пятнадцати годам Линкольн выучил алфавит и умел даже читать, правда, с большими трудом, но писать у него не получалось. И вот осенью 1824 года некий бродячий учитель из глубоких лесов обосновал школу в поселении поблизости, на берегу реки Пиджен. Линкольн с сестрой каждый день проходили четыре мили через дикие леса, чтобы учится у Азеля Дорси: так звали учителя. Дорси создал что-то вроде «устной школы»: дети учили все вслух. Он думал, что таким образом может понять, насколько дети восприимчивы, и ходил по классу с линейкой в руках, нанося удары тем, кто сидел тихо. В условиях такой «гласности» каждый ученик изо всех сил пытался перекричать остальных. Школьный шум иногда можно было услышать за полмили. Линкольн ходил в школу в шляпе из беличьего меха и брюках из оленей шкуры, которые были значительно короче и не доставали до его обуви, оставляя несколько сантиметров его тонких и синеватых голеней открытыми перед снегом и холодами. Школа располагалась в недостроенной хижине. Высота еле-еле позволяла учителю встать в полный рост. Не было даже окон: с каждой стороны просто вырезали бревно, а отверстия прикрыли бумагой, чтобы пропустить свет. Пол и скамейки были сделаны из разрезанных вдоль бревен. Уроками по чтению для Линкольна были отрывки из Библии, а для письменных задач он брал экземпляры рукописей Вашингтона и Джефферсона. Его почерк был похож на их: всегда чистый и ясный. Часто неграмотные соседи ходили за несколько миль, чтобы Авраам писал их письма. С тех пор самой важной в жизни Линкольна была учеба. Но школьных часов было для него слишком мало, и он продолжал свои уроки дома. А поскольку в те времена бумага была редким и очень дорогим товаром, он писал на деревянной доске кусочками древесного угля. А иногда даже высекал на ровных частях бревен в стенах хижины и, когда они полностью покрывались высеченными буквами и фигурами, шлифовал их скобелем и начинал заново. Не имея возможности купить книгу по арифметике, он одолжил одну у знакомого, скопировал ее на листы бумаги, размером в печатный бланк, и заплетал их шнуром. Получилась его собственная самодельная книга. После смерти президента его мачеха все еще хранила части этой самой книги. В школе Линкольн стал показывать способности, которые резко отличали его от других учеников лесных поселений. Он начал записывать свои мысли на разные темы: иногда даже получались стихи. Время от времени он читал свои записи соседу Уильяму Вуду для критики. Мысли школьника привлекли его внимание, и Вуд навсегда запомнил эти рифмы. А один из местных юристов был настолько впечатлен его статей про национальную политику, что отправил ее на печать. Другую же статью — против пьянства — опубликовала газета из Огайо. Но публикация его трудов была позднее, а на первое сочинение в школе Линкольна подтолкнули жестокие игры его сверстников: они ловили черепах и засовывали им в зад горящий уголь. Линкольн потребовал прекратить это и в гневе разнес уголь голой ногой. И первым его эссе стало мольба о прощении у животных. Именно тогда молодой Линкольн показал свое глубокое сопереживание к страданиям других, которое было его основным качеством. Спустя пять лет он некоторое время посещал другую школу, но тоже не регулярно, «по маленькому», как сам говорил. Этим и закончилась все его формальное образование: в совокупности — не больше года школьных занятий. И когда в 1847 году, став членом Конгресса, заполнял биографическую листовку, на вопрос «какое у вас образование» он ответил коротко, одним словом — «неполноценное». А после выдвижения на должность президента в одной из речей сказал: «Став взрослым, я знал немного и теперь каким-то образом умею лишь читать, писать и вычислять по закону чисел, но не более того. Я почти не ходил в школу, а мои незначительные преимущества в сфере знаний приобретал от случая к случаю, будучи вынужденным». А кем вообще были его учителя: бродячие недоучки, которые верили в ведьм и считали, что земля плоская. И тем не менее в коротких и беспорядочных занятиях он сумел воспитать в себе одни из самых ценных качеств с точки зрения университетского образования: любовь к знаниям и жажду к учебе. Способность читать открыла перед Линкольном новый и волшебный мир, о котором он раньше и не мечтал. Она изменила его, расширила кругозор и дала новое видение мира. И в последующие четверть века чтение было доминирующей страстью его жизни. Мачеха Линкольна принесла с собой маленькую библиотеку из нескольких книг: Библия, «Басни Эзопа», «Робинзон Крузо», «Путешествие Пилигрима» и «Синбад-мореплаватель». Мальчишка часами изучал бесценные сокровища. Библию и «Басни Эзопа» он держал под рукой и перечитывал так часто, что они оказали значительное влияние на манеру его речи и образ мышления. Но этих книг оказалось недостаточно: ему нужно было больше, и, не имея денег на книги, он начал одалживать их у знакомых. Пройдя несколько миль вниз по реке Огайо, он взял от некого юриста копию Пересмотренных законов Индианы. Именно тогда Линкольн впервые прочел Декларацию независимости и конституцию Соединенных Штатов. Затем у соседнего фермера, у которого иногда работал, одолжил две или три биографических книги. Среди них была «Жизнь Вашингтона» Парсонса Уимса. Книга заворожила Линкольна: он читал до поздней ночи, пока мог различать буквы, а перед сном ставил книгу между бревнами хижины, чтобы продолжить чтение, как только покажутся первые лучи солнца. И однажды ночью во время дождевой бури книга сильно промокла. Владелец отказался взять ее обратно, и Линкольну пришлось косить сено для скота целых три дня, чтобы рассчитаться. Но самым богатым его открытием при заимствовании книг стали «Уроки Скотта». Она дала ему первые инструкции по выступлениям на публике и познакомила со знаменитыми речами Цицерона, Демосфена и героев Шекспира. Прогуливаясь под деревьями с открытой книгой в руках, Эйб произносил советы Гамлета к игрокам или повторял речь Антония над мертвым телом Цезаря: «Друзья, римляне, соотечественники, одолжите свои уши, я пришел не превозносить Цезаря, а хоронить его…» Дойдя до строк, которые ему особенно нравились, Линкольн мелом писал их на куске древесины. И в конце концов создал таким образом книгу из досок, в котором были все понравившиеся ему отрывки. Их он носил с собой повсюду и перечитывал до тех пор, пока не выучил многие длинные поэмы наизусть. Иногда в качестве ручки использовал перо, смоченное в соке лесных ягод. Скоро чтение так завлекло Линкольна, что даже во время земельных работ он не мог оторваться от любимого занятия и, пока стада лошадей паслась на краю кукурузного поля, он сидел на заборе и продолжал читать. А вечерами, вместо того чтобы ужинать со всей семьей, брал кукурузное печенье в одну руку, книгу — в другую и, расположив ноги выше головы, терялся в печатных строках. В сезон судебных заседаний будущий президент часто ходил за пятнадцать миль к речным поселениям, чтобы послушать выступления адвокатов во время судебных заседаний. Позднее, работая на поле с друзьями, он швырял в сторону лопату и вилку, оседлывал забор и повторял речи юристов из Рокпорта или Бунвилля. В иной раз он копировал мимику грубо кричащего баптистского священника, который проводил службу в маленькой церкви реки Пиджен, по воскресеньям. А однажды взял с собой на поле юмористическую книгу с заголовком «Шутки Куина». И когда, сидя на бревне читал вслух отрывки из книги, прилегающий лес заполнялся громким хохотом его аудитории. Фермеры, которые нанимали Авраама, называли его «бездельником, ленивым бездельником». И он признавал это, отвечая: «Отец учил меня работать, но никогда не учил любить работу». Но вскоре старина Том Линкольн издал беспрекословный приказ: «Вся эта клоунада должна немедленно закончиться». На что юный Эйб никак не отреагировал, продолжая рассказывать шутки и говорить речи. И вот в один прекрасный день в присутствии толпы рабочих старик изо всех сил ударил Аврааму по лицу, повалив его на землю. Парень заплакал, но ничего не ответил. Уже тогда между отцом и сыном росла некая отчужденность, которая не исчезла до конца их жизни. И, несмотря на то, что Линкольн в финансовом плане заботился о своем отце в период его старости, все же в 1851-м не навестил его, когда тот лежал при смерти: «Не уверен, что наша встреча будет радостной, а не болезненной…» Зимой 1830-го «молочная болезнь» опять появилась, посеяв смерть в той самой долине Бухорн. Наполненный страхом и унынием, бродяга Том Линкольн тут же избавился от всех своих свиней и зерновых запасов, продал зараженную паразитами ферму за восемьдесят долларов и, погрузив всю свою семью и имущество на самодельную громоздкую повозку, первую в его жизни, отправился в Иллинойс: в долину, которую индейцы называли Сангамон — «Земля с изобилием еды». Хорошенько поорав на быков, он передал кнут Аврааму, и повозка тронулась. Две недели быки еле-еле таскали огромную повозку, которая скрипела и стонала в глухих лесах и на холмах Индианы. То же самое продолжалось уже на пустынных и безлюдных прериях Иллинойса, покрывшихся к тому времени желтой сухой травой высотой в шесть футов. Во время этого путешествия Линкольн в Винсенте впервые увидел печатную прессу: тогда ему было двадцать один. На десятый день эмигранты остановились на площади суда, и спустя двадцать шесть лет Линкольн точно показал то место, где стояла повозка, сказав: «Тогда я не думал, что у меня есть достаточно способностей, чтобы стать юристом». Вот что написал об этом Херндон: «Мистер Линкольн однажды описал мне это путешествие. Он вспоминал, что земля не успела полностью согреться после зимних холодов, и в течение дня поверхность оттаивала, а ночью опять замерзала, делая тем самым поездку на повозке с быками особенно тяжелой и утомительной. Мостов никаких не было, и, следовательно, они были вынуждены ехать вдоль рек до тех пор, пока не находили подходящий участок для перехода. По утрам воды рек были слегка заморожены, и быки с каждым шагом пробивали круглые отверстия на тонком льду. Среди прочих вещей Линкольны взяли с собой и маленького щенка, который был вынужден бегать за повозкой, но бедняге было тяжело догонять быков, и на полпути питомец безнадежно отстал от хозяев. До следующего перехода реки он не появился, и только с другого берега, в последний раз осматривая дорогу в его поисках, Линкольн увидел жалостно воющую собачку, который отчаянно подпрыгивал у ледяных вод, не осмеливаясь войти в реку. Было немыслимо развернуть повозку и перейти реку обратно ради щенка, так что старший в семье в спешке принял решение продолжить путь без него. „Но для меня была недопустима даже мысль о том, чтобы бросить собаку, — вспоминал Линкольн, — Стянув обувь и носки, я бросился обратно в воду и триумфально вернулся с дрожащим животным в руках. Его счастливый взгляд и другие проявления собачей благодарности сполна отплатили мои старания“». Пока быки таскали повозку Линкольнов сквозь прерии, Конгресс в накале эмоций обсуждал вопрос о том, имеет ли каждый из штатов право выйти из Союза. И во время этих дебатов Дэниел Уэбстер, знаменитый своим мелодичным голосом, с трибуны Сената Соединенных Штатов произнес речь, которую позже Линкольн назвал величайшим экземпляром ораторского искусства Америки. Она известна как «Ответ Уэбстера Хейну», и заканчивается следующими словами: «Свобода и Союз, отныне и навсегда, едины и неразделимы». И впоследствии именно этот принцип стал политической религией Авраама Линкольна. В этом эмоциональном вопросе о разделении Союза точка была поставлена только спустя треть века, но не могучим Уэбстером, не гениальным Клеем и не знаменитым Кэлхуном, а неуклюжим, нищим и малоизвестным погонщиком волов, который в тот момент направлялся в Иллинойс, в штанах из оленьей кожи и шапке из енота, и с неудержимой радостью подпевал: «Привет, Колумбия, веселый штат, Если ты не пьян, то будь ты проклят…»4
Линкольны поселились на лесной территории, простираающейся по отвесным берегам реки Сангамон. Эйб помогал отцу рубить деревья, строить хижину, очищать землю от травы и зарослей. На паре запряженных быков он вспахал пятнадцать акров земли и посадил кукурузу, затем оградил все поле забором из рассеченных бревен. В первый год ему пришлось наняться батраком и выполнять всякую попавшуюся работу у соседних фермеров: обрабатывать землю, косить траву, вспахивать ряды, закалывать свиней и так далее. Первая зима, которую они провели в Иллинойсе, оказалась одной из самых суровых в истории штата. Прерии покрыло снегом толщиной в пятнадцать футов, погибал скот, холод истребил даже оленей и диких индеек, от переохлаждения часто умирали люди. И в ту зиму Линкольн-младший договорился срезать целую тысячу бревен ради пары брюк из серой джинсовой ткани, окрашенной белой корой грецкого ореха. Каждый день он должен был пройти три мили до места работы, переходя реку Сангамон. И во время одного из таких переходов каноэ Линкольна перевернулась, и он оказался в ледяной воде, а пока выбирался из реки и добежал до ближайшего дома, который принадлежал майору Уорнику, его ноги замерзли. Целый месяц он не мог даже ходить и был вынужден лежать перед камином у Уорников, рассказывая хозяевам разные истории и перечитывая тома «Статутов Иллинойса». Правда, по совместительству молодой Авраам еще и ухаживал за дочерью Уорника, но идея майору жутко не понравилась: чтобы он — майор Уорник — выдал свою дочь за этого неуклюжего и необразованного батрака, у которого нет ни денег, ни земли, ни перспектив… никогда! У Линкольна и вправду не было земли или другого имущества, но проблема была в том, что он и не хотел этого. Проведя двадцать два года на ферме, он был сыт всем этим, презирая мелкую работу и изолированную монотонную жизнь. Стремясь к разнообразию и приобщению к разным социальным явлениям, он хотел такую работу, которая позволила бы ему общаться с большим количеством людей, собрать вокруг себя толпу и заставить их шуметь своими рассказами. Как-то раз, еще в Индиане, Эйб помогал переправить плоскодонную баржу вниз по течению реки, в Новый Орлеан. И вот счастье — у него было захватывающее приключение: ночью, когда баржа была пришвартована у плантации некой мадам Дюкенс, на борт сползла банда чернокожих, вооруженных ножами и палками. Они планировали убить членов экипажа, выбросить их тела в реку и направить груз вниз по течению — к своему логову в Новом Орлеане. Линкольн выхватил дубинку и своими длинными и мощными руками вытолкнул троих мародеров в реку, а затем стал преследовать остальных уже на берегу. И во время той самой драки один из нападавших ударил ножом по лицу Линкольна, оставив глубокий шрам до конца жизни. После этого случая Том Линкольн был уже не в состоянии удержать сына на пионерской ферме. Однажды увидев Новый Орлеан, Эйб быстренько нашел для себя новую работенку на реке: со своим сводным братом и кузеном они рубили деревья, срезали из них бревна, отвозили их на лесопилку и делали плот длиной в восемьдесят футов. После чего грузили на корабль бекон, кукурузу и свиней и плыли вниз по Миссисипи. За все это они получали пятьдесят центов в день плюс премиальные. Линкольн готовил для экипажа еду, рулил судном, играл в «Севен Ап», рассказывал истории и пел громким голосом: «Строгий турок в чалме, презирающий мир, Ходит гордо в скрученных бакенбардах, И никто ему не мил…» Путешествия по реке оставили на Линкольна глубокое впечатление на долгие годы. Рассказывает Херндон: ...Все права на текст принадлежат автору: .
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.