Наташа Михлин Рассыпается Фейерверк

Рассыпается фейерверк

Порох

Река гулко плещется о железные борта “Травиесы”. Баржа поскрипывает деревянными костями, ежится в предрассветной тьме. Швартовы рубят бесплотные пальцы тумана. Баржа велика и звучит беспрестанно, и днем, и ночью, то громче, то тише.

С кормы доносятся вздохи и зевки зверей, оттуда тянет прелым сеном и конским потом. Задумчивый конь Томас жует, глубоко вздыхая, машет длинной гривой, блеск зубов зевающего в противоположном углу тигра не пугает его. Соседка по стойлу нервно вздрагивает в полусне. Ее с Томасом жестоко разделили деревянной стенкой, ибо их любовь запретна. Кобылу вдохновляет эта мысль. Стенка не позволяет увидеть, что Томасу все равно. Напротив лошадей спят, свесившись с деревянных качелей, две обезьянки. А третья не спит…

В центральной части, что принадлежит к капитанским владениям сейчас тихо. Заглянем туда. Карлос спит, свесив руку с кровати, и не видит снов. Оливковые от табака мозолистые пальцы то и дело касаются остро-лаковых обрезков афиш, что лениво ворошит речной бриз. В ящике стола тихо бренчат о жизни железки.

Из трюма слышен раскатистый храп. Кому он принадлежит, сложно сказать. Жозели или Марии? А может, это трубит брачную песнь заползший на судно морской слон… Жозель еще вчера предрекала, что такое непременно произойдет, если Карлос не заделает пробоину, которая уже два месяца как зарастает ржой. Возможно, капитан надеется, что однажды она зарастет совсем.

Тише, дружок, пригнись! Сходни стонут под тяжелыми неровными шагами, широкая ладонь безжалостно стискивает поручень, удерживая в равновесии теряющее опору тело. Судовой фонарь бросает на причал медвежью тень, дежурный, Трубач, открывает и снова закрывает глаза, лениво кивнув: Рауль вернулся домой.

Да, “Травиеса”, это плавучее корыто – их единственный дом. И он связывает всех крепче, чем родственные узы.

Рауль идет по палубе медленно, стремительно опадающая за кромку леса луна вертится в небесах, рассыпая по глади воды искры, словно фейерверк. Доски вздыхают под весом, дверь в носовую каюту никак не находится, зато находится борт, за который можно слить излишки крепкого пойла вместе с головокружением. Не страшно: в бутылке осталось еще. Рауль полощет рот и проталкивает внутрь новый обжигающий глоток, преодолевая сопротивление собственного горла.

Дверь в каюту отыскивается, Рауль садится на постель, глядя в круглое качающееся оконце, словно в гадальный шар. Пить больше не надо: блаженно-плотный туман в разуме надежно скрыл все острые углы.

Но покой палубных досок нарушается снова. Эти другие шаги: легкие и быстрые, они крадутся у самого борта, и даже судовой фонарь не в силах выловить живую тень из перекатывающейся через палубу умирающей ночи. Шаги замирают у двери в каюту, медная ручка поворачивается со звонким щелчком. Тень исчезает во тьме.

Белая рубашка для Флавио – маяк. Он нетерпеливо срывает с усталых волос тугую повязку, освобождая ворох кудрей, тянется пальцами к белому, режется о воротник, вечно накрахмаленный, даже когда Рауль пьян, как скотина. Рауль пахнет рекой, арманьяком и дешевым сидром; потом и дикой, неприрученной силой. Он пахнет так, что у Флавио дрожат колени. И не сопротивляется. Он просто молчит. Флавио торопится, расстегивает чужую тяжелую пряжку, сбрасывает с себя одежду, запускает руки в вырез белого, сжимает густую шерсть на груди зверя. Этот зверь сейчас опустошен и заторможен ядом, его можно брать голыми руками. Флавио это знает и пользуется. В любое другое время Рауль убьет его за одно неверное слово, не говоря о прикосновении.

– Бери то, зачем пришел, и проваливай к черту.

Этот французский выговор безупречен даже теперь. Флавио бесстыдно стонет в предвкушении, а Рауль делает вид, что Флавио здесь нет и все происходящее происходит вовсе не здесь, а где-то далеко и с кем-то другим. Он не шевелится и продолжает таращиться на круг сереющей реки даже когда его прижимает к постели чужой вес; даже когда каюту наполняют ритмичные шлепки кожи о кожу, лишь время от времени прихлебывает из бутылки. Но зверя можно заставить выйти из себя. Нужно замедлиться, остановиться вовсе. Затем сделать это снова. И снова.

– Merde!

Стальной хват за горло опрокидывает навзничь, деревянный пол встречается с затылком, и от этого в ушах оглушительно бьют колокола, а перед глазами лопается икра огромных оранжевых рыб. Они плывут сверху, плеща плавниками по потолку, стенам, по содрогающимся телам. Боль занимает все остальное пространство: гудит голова, обжигающе саднит шея, бьются стянутые жилы, даже привычная к прихотливым вывертам спина едва не хрустит, изогнувшись; внутренности сворачиваются узлами. Флавио вбивают в дно баржи. И сверху, рычанием и глухими французскими проклятьями, наконец льется ненависть: чистая, неприкрытая безразличием, густая, словно патока.

Флавио хорошо. Так хорошо, и он забывает о том, что нужно дышать и не трогает ладонь, все еще стискивающую его горло, вместо этого пальцы скребут доски. Ненависть намертво припаяла жертву к полу. Флавио тонет в своем счастье, едком и темном, словно бальзамический уксус, и не хочет всплывать.

***

Про кого же мне рассказать, любопытный дружок? Пожалуй, начнем с Жозель. Или нет, погоди, с тигра? Ладно, не стану больше тебя мучить. Итак, Рауль. Устраивайся рядом, а я сяду здесь, на серебристом шпиле капитанской каюты, и петушок-флюгер подтвердит мои слова. Но расскажу я не все, а лишь то, что внимательный наблюдатель может понять и сам, если возьмет на себя труд присмотреться. Я сэкономлю тебе время, но сохраню и интригу – ведь, как-никак я тоже часть этого цирка и знаю, как делается шоу…

Раулю, должно быть, за тридцать и он не из простых, хотя это мощное тело атланта отлично подошло бы модному художнику в качестве модели для пафосной картины живописного крестьянского быта, каким его воображают люди высшего круга. Рауль родился среди таких и вырос в залах с мраморноребрыми аркадами, благородной плесенью в дальних углах и стертыми временем фресками. Аристократа в нем выдают манеры, тон, презрительно-расточительное отношение к тем грошам, что он получает за работу. Даже орудуя граблями в загоне, Рауль не теряет ни грамма солидности.

Рауль довольно-таки молчалив, кроме родного французского в его речи мелькают испанский, английский и латынь, порой выглядывают, словно кролики из цилиндра, бело-гипсовые греческие философы, явно удивленные тому, куда их притащили. Рауль сведущ в неожиданных для простого работника сцены областях, что говорит о некогда полученном отличном образовании. Несмотря на любовь к бутылке, лицо Рауля не потеряло правильности черт. Значит, с зеленым змием он побратался не так недавно, а сцены дионисического разврата в юности видал разве что на архитравах. Палец левой руки стягивает тонкое золотое кольцо вдовца. Какой случай заставил Рауля отбросить прошлую жизнь, предпочесть ей ворочанье вилами навоза и тасканье тяжелых шестов для полосатого купола?

Об этом известно только Карлосу, что однажды привел Рауля на “Травиесу”, так же, как приводил всех остальных: откапывая на самом дне, выслушивая, обогревая в пламени своей чуть детской страстности и жажды справедливости. Ибо если “Травиеса” – это дом, то Карлоса можно смело назвать отцом для тех, кого он ласково именует “своими милыми обломками”.

Но чу, рассвет уже будит обитателей баржи. Малыш Трубач, зевая, плетется к себе. Нас с тобой он не заметит, потому что слегка близорук. У реки с утра игривое настроение, она бросает в лицо Марии пригоршни радужных брызг. Старуха брезгливо морщится и перегоняет сигарету в другой угол рта. Ведра с водой переходят из ее рук в руки Пианистки, матери Трубача, оттуда – к Жозель, что, по обыкновению, бормочет под нос, заливая свежую воду в поилки.

Мне пора, Жозель и Мария шуток не любят и не понимают (даром что работают в цирке) и если меня не окажется на месте, то могу схлопотать щелбан прямо по моему чересчур умному лбу.

Уголь

Напряженно звенят швартовы. На реке ветер, а в городе узнали, что ночью к их владениям причалил цирк. “Травиеса”, хоть и убранная яркими флажками и лампочками не производит на благовоспитанных жителей должного впечатления и вот на изрытом причале стандартный набор ловцов душ: мэр с женой, местный капеллан с крестом и пучок зажиточных ханжей, что получают почти физическое удовольствие от сознания собственного права решать какими зрелищами позволено, а главное, не позволено наслаждаться жителям города.

Карлос является им в обычном костюме для переговоров: отлично вычищенный фрак, шляпа с полосатой лентой, кокетливый цветок в петлице, добытый с ближайшей поляны: дескать мы свои, гляньте-ка! На лице – белейшая, обольстительнейшая из улыбок, о, Карлос умеет очаровать кого угодно. Он называет это “обнажить внутреннего испанца”. Цирковые попрятались в щели и наблюдают из укромных мест. Ветер сносит слова, но общий смысл ясен. Пока Карлосу удалось околдовать лишь жену мэра, что мило краснеет щеками-яблоками, и это, конечно, совсем не по нраву самому мэру. Прямая линия его седых бровей переламывается, словно с небес на нее свалился камень, а усы воинственно топорщатся.

– Пережал, – презрительно бросает Жанна, наша дрессировщица.

Ее лимит слов на сегодняшний день исчерпан, в этом она похожа на Рауля. Жанна встает и удаляется к подопечным, которых любит куда больше людей. Мы продолжаем наблюдать. Ветер крепчает, вздувая темные пуританские юбки, старомодные усы и шляпы. В доносящемся сквозь непогоду звоне колокола чудится что-то тоскливое. Карлос не любит это звук, ему сейчас непросто сохранить чарующую улыбку и не поморщиться, а память знай услужливо подбрасывает картины, от которых не отмахнуться и связкой капеллановых крестов. Но я верю и знаю: будь Карлос твердым от бешенства, жидким от затопившей сознание памяти или газообразным от страсти, он способен действовать и всегда найдет способ склонить чашу весов в свою пользу. ...