Дьявол в музыке

Примечание автора

О миланском наречии

Действующие лица

Часть 1. Март 1821

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Часть 2. Сентябрь 1825

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Часть 3. Сентябрь-октябрь 1825

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Часть 4. Октябрь 1825

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Примечание о языках

notes

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

93

94

95

96

97

98

99

100

Дьявол в музыке

Расследования Джулиана Кестреля – 4

Переводчик: Широхов С. П.

Версия: 1.04

«Дьявол в музыке» – четвёртый и последний роман Кейт Росс о Джулиане Кестреле — детективе-любителе, столь же неотразимом, как лорд Питер Уимзи и столь же исторически аутентичном, как брат Кадфаэль. Вместе со своим другом доктором МакГрегором Джулиан путешествует по Италии и ввязывается в расследование убийства, совершённого четыре с половиной года назад. Версия перевода: 1.04.

Переводы иных книг, а также более свежие и исправленные версии детективов о Джулиане Кестреле ищите на Яндекс.Диске (https://yadi.sk/d/pWtmvdh7BYw7ng) или в группе ВК (www.vk.com/darkheresyekb).

Примечание автора

Все персонажи в романе вымышлены. Исторические личности здесь упоминаются лишь вскользь – например, политические узники Пеллико и Андраяне, а также певцы Веллути, Паста и Каталани. Джованни Баттиста Рубини, что выступает в «Ла Скала» в главах 9 и 10, – также историческое лицо, знаменитый тенор тех лет, который в 1825 году пел в Париже, но я взяла на себя вольность поместить его в Милан.

Все миланские достопримечательности, если не считать частных домов, – настоящие. Некоторые улицы носят другие названия, а грозной штаб-квартиры полиции Санта-Маргерита больше не существует. «Ла Скала» по сей день осталась почти такой же, как во времена Джулиана Кестреля, хотя теперь во время выступлений там царит почтительная тишина.

Деревня Соладжио срисована с нескольких деревень на берегах озера Комо – в первую очередь, Белладжио. Вилла Мальвецци приблизительно основана на существующей вилле Мельци (там даже есть мавританская беседка). Полноразмерные статуи Амура и Психеи работы Кановы, я «позаимствовала» с виллы Карлотта, что близь Каденаббии. Вилла Гаруо, упомянутая в главе 14, как бывшее жилище нелюбимой жены Георга IV, ныне превращена в роскошную гостиницу «Вилла д’Эсте». Вилла Плиниана с её древними источниками, увы, закрыта для посещений.

Все музыкальные произведения, упомянутые в книге – настоящие, если не считать сочинений Донати. Если читатель захочет получить список песен с их итальянскими названиями, авторами и (там, где это уместно) операми, в которых они звучат, он может написать мне.

Джулия Кэри, Синтия Кларк, Молли Кокран, Шила Эллман-Пёрл, Гленн Морроу, Роберт О’Коннел, Луи Родригес, Ингер Росс-Кристенсен, Эл Сильверман, Айлин Робинсон Саншайн, Кристина Уорд и Джин Уикер – этим людям я благодарна за помощь и поддержку. Также я должна выразить мою благодарность Дане Янг, что была очень терпелива к злоключениям Джулиана Кестреля и его создательницы. Наконец, я хочу сказать спасибо моему отцу Эдварду Россу, что в нежном возрасте познакомил меня с оперой, и чьи богатые познания и энтузиазм оказали мне огромную помощь в работе над этой книгой.

О миланском наречии

В большей части этой книги читателям предлагается представлять, что все персонажи говорят на итальянском – а точнее, на миланском, то есть старом наречии, что было распространено в Ломбардии. В тексте встречаются некоторые миланские слова – например, «signor» вместо «signore», «popola» вместо «signorina» или «palazz» вместо «palazzo». Но в целом я решила не перенасыщать диалоги иностранными словами, исключая те случаи, когда они вкрапляются в беседу, что ведут на английском, ведь для тех, кто говорит по-милански, миланская речь не должна звучат иностранно.

Действующие лица

Семья Мальвецци

Лодовико Мальвецци, миланский маркез

Беатриче Мальвецци, его жена

Ринальдо Мальвецци, сын Лодовико от прошлого брака

Франческа Аргенти Мальвецци, жена Ринальдо

Никколо Мальвецци, их сын

Бьянка Мальвецци, их дочь

Карло Мальвецци, младший брат Лодовико, граф

Слуги Мальвецци

Эрнесто Торелли, слуга Лодовико

Гвидо Дженарро, слуга Карло

Нина Кассера, камеристка Беатриче

Бруно Монти, лакей

Томмазо Агости, лакей

Маттео Ланди, садовник на Вилла Леальта^[1]

Лючия Ланди, его дочь

Отец Морози, учитель Никколо и Бьянки

Музыкальный мир

«Орфео», английский тенор

Пьетро Брандолин («Валериано»), мужское сопрано

Маэстро Филирро Донати, учитель пения и композитор

Антонио Фарезе («Тонио»), «глаза» маэстро Донати в 1821 г.

Себастьяно Борда, «глаза» маэстро Донати в 1825 г.

Гастон де ла Марк, любитель музыки, учёный-дилетант

Британские путешественники в Ломбардии

Джулиан Кестрель, джентльмен

Томас Стоукс, также известный как «Брокер», его камердинер

Дункан МакГрегор, друг мистера Кестреля, хирург

Достопочтенный Беверли Сент-Карр, молодой человек, совершающий гранд-тур

Хьюго Флетчер, его наставник

Жители Соладжио

Фридрих фон Краусс, командир гарнизона

Бенедетто Руга, мэр (подеста)

Дон Кристофоро, приходской священник

Луиджи Куриони, доктор

Марианна Фраскани, владелица «Соловья»

Роза Фраскани, её дочь

Прочие

Джан Галеаццо Раверси, миланский граф, друг Лодовико Мальвецци

Камилло Пальмиери, семейный поверенный Мальвецци

Альфонсо Гримани, полицейский чиновник (комиссарио)

Паоло Занетти, его секретарь и переводчик

Часть 1. Март 1821

Мой князь со мной играет зло.

Когда пою я перед ним,

Он расправляет мне крыло

И рабством тешится моим. Уильям Блейк, «Песня»^[2]

Глава 1

Лодовико Мальвецци размашисто написал своё имя на листе и откинувшись назад, перечитал послание.

Кастелло-Мальвецци

13 марта 1821

Синьора

Мой сын, как и подобает, передал ваше письмо мне. Ваши призывы не тронули ни его, ни меня. Я клянусь Богом и Мадонной, что вы никогда не увидите Никколо и Бьянку, и не сможете поддерживать с ними связь до тех пор, пока остаётесь с синьором Валериано. Я полагаю, вы знаете, что я не бросаю слов на ветер.

Вы говорите, что они – ваши дети, и что из милосердия к ним, если не к вам, я не должен отрывать их от матери. Я говорю, что теперь у них есть лишь один родитель, который не опозорил их, – мой сын. Боже мой, неужели вы думаете, что я позволю любимым внукам – плоти от моей плоти, моим единственным наследникам – попасть в руки женщины, что запятнала своё имя? Моё единственное утешение состоит в том, что вы пребываете в положении, благодаря которому не можете произвести на свет ублюдков, что будут приходится моим детям братьями или сёстрами.

Я должен был догадаться, что как только Ринальдо вернётся из путешествия, вы окружите его своими мольбами и доводами. Я знаю, что вы и ваш друг набрались достаточно наглости, чтобы поселиться на другом берегу озера (я использую слово «друг» не из уважения к вашим чувствам, но потому что называть его «любовником» было бы противоестественно). Ваши надежды тщетны, а ваш приезд из Венеции – бесплоден. Вы не увидитесь с Ринальдо, а мои слуги знают, что любой, кто впустит вас в мой дом или скажет вам хоть слово о детях, испытает на себе всю тяжесть моего неудовольствия.

Если эта кара кажется вам чрезмерно суровой, спросите себя – а лучше спросите священника – соответствует ли она тому, что вы сотворили. В этом мире никогда не поздно покаяться. Отвергните синьора Валериано и вернитесь к моему сыну. Иначе ваши дети будут для вас так же мертвы, как если бы вы похоронили их своими руками.

Остающийся, к своему вечному позору и сожалению, вашим свёкром

Лодовико Мальвецци

Лодовико удовлетворённо улыбнулся. Составлено неплохо. Он сложил письмо, надписал адрес и прошёл к окну, где оставил на солнце восковую палочку. Конечно, свеча расплавила воск бы куда быстрее, но Лодовико считал чудовищным сумасбродством средь бела дня зажигать свечу лишь для того, чтобы запечатать письмо. Он уронил на послание порцию воска и поставил печать – чёткое, решительное изображение семейного герба – указывающий вверх меч и змей, обвивающий клинок.

Маркез^[3] уже собирался позвонить слуге, но по его лбу пробежали морщины, и он зашагал по комнате. Кабинет располагался на самом верхнем этаже самой большой башни замка. Одно окно выходило на запад – в него были видны двор, высокая шипастая стена, а за ними – простор лесистых холмов, где тут и там встречались каменные домики. Вдали высились пурпурные Альпы, укутанные туманом и увенчанные снежными шапками. Восточное окно позволяло видеть серебристо-голубую ленту озера Комо и его зазубренные мысы, изгибы, и деревянные мостки. Лодовико владел всем, что видел в окна, а то, чем он формально не обладал, подчинялось ему, уступая титулу, богатству и высокому положению среди австрийских владык Милана^[4].

И его невестка – простая женщина, почти девчонка! – почти два года бросала ему вызов, твёрдо держась своего чудовищного любовника и не поддаваясь на угрозы. Неверность была меньшим из её преступлений – в Милане у многих замужних дам были «кавалеры» и общество смотрело на это сквозь пальцы, если любовник был из хорошей семьи, а роман проходил достойно. Но Франческа отдалась певцу и такому, кого нельзя назвать даже мужчиной. Хуже того – она ушла от мужа, чтобы открыто жить с Валериано. Этого нельзя было выносить.

Лодовико вернулся к столу, взял чистый лист бумаги и набросал новое послание:

Кастелло-Мальвецци

Утро вторника

Мой дорогой Ринальдо

Я ответил на письмо твоей супруги в той манере, которой она заслуживает. Если бы я мог положиться на твою твёрдость и решительность, мне бы не пришлось вмешиваться самому. Но я знаю, что ты – лишь игрушка чужой воли. Именно поэтому ты поступил правильно, показав её письмо мне.

Теперь я хочу знать, мужчина ли ты? Можешь ли ты раз в жизни повести себя так, как подобает будущему главе этого дома? Франческа могла хорошо подготовиться, рассчитывая – и справедливо! – на то, что ты проявишь слабость, уступишь её мольбам и позволишь увидеться с Никколо и Бьянкой. Сделай ты так, ты бы остался без содержания, а быть может – и без крыши над головой. Я ручаюсь, что выбросил бы тебя на улицу быстрее, чем ты успел бы возразить мне.

Небеса дали мне лишь одного ребёнка, и я мог надеяться, что он будет обладать твёрдостью и отвагой. Но воля Господа да исполнится. Однажды ты уже не смог защитить свою честь. Выстави себя на посмешище ещё раз, и я умываю руки.

Поверь мне, искренне твой

Лодовико Мальвецци

Лодовико сложил и запечатал и это письмо, потом позвонил в колокольчик. На винтовой лестнице раздались тяжёлые шаги. Наконец появился Эрнесто – запыхавшийся от подъёма на башню слуга. Лодовико гордился тем, что может преодолеть эту лестницу галопом, хотя был одного с Эрнесто возраста. Но седой и мрачный слуга выглядел на все свои пятьдесят шесть, тогда как Лодовико не казался стариком, чёрных волос у него было больше седых, глаза цвета лесного ореха оставались ясными, а осанка – прямой и полной достоинства. Что важнее, Лодовико не утратил своих сил и энергии – он льстил себе, говоря, что многие женщины могли бы это подтвердить.

- Вот, – он передал Эрнесто письма, – отправь их с курьером. Это слишком срочно, чтобы доверять почте.

- Да, ваше сиятельство^[5], – поклонился слуга. – Вы поедете на виллу этим утром? Мне послать за вашей лошадью?

- Вилла! – Лодовико хлопнул себя по лбу. – Вакхово тело! Как я мог забыть? – он достал часы. – Уже половина десятого! Приведи мою лошадь немедленно! И сообщи, как только она будет тут!

- Ваше сиятельство, – Эрнесто с поклоном исчез.

Сердце Лодовико забилось быстрее, и он почувствовал ту вину, что охватывает влюблённого, который позволил мыслям уйти от объекта страсти. Это был первый день за несколько недель, когда он не смотрел на часы каждую минуту, когда приближалось время ехать на виллу. Будь проклята Франческа – её письмо испортило час предвкушения, которое было одним из самых восхитительных удовольствий любви.

Он прошёл к восточному окну и обратил взор от высоких утёсов, на которых стоял Кастелло-Мальвецци, к окружённой зеленью вилле на берегу озера. Один её вид – такой белой и идеальной, будто кукольный домик – заставил его сжать зубы. Он помнил дни, когда Наполеон Бонапарт, этот дьявол во плоти, правил Ломбардией, куда принёс войну, беззаконие, безбожие и грабёж – как налоговой, так и открытый. Лодовико и его единомышленники сохранили верность австрийскому императору – законному владыке Ломбардии, стражу традиций и католической веры. Но младший брат Лодовико – Карло – отдался либерализму и встал под французские знамёна. Но доставшиеся ему богатства он купил эту виллу, и прямо на глазах у разгневанного брата устраивал там развлечения для французских выскочек.

Семь лет назад – хвала Богу и Мадонне! – французов изгнали, и в Ломбардию вернулись австрийцы, что восстановили порядок и мир. Карло бежал в Парму, на юг от Милана. Денег у него не осталось, и он оказался вынужден продать виллу Лодовико. Впрочем, Карло всё ещё оставался в долгах, как в шелках – причиной тому был роскошный образ жизни и шестеро детей, которых нужно устроить в свете. Лодовико не удивился бы, приди брат к нему за займом. Он бы даже не отказал в деньгах… если его хорошо попросят.

Лодовико вновь сверился с часами. Без двадцати десять! Где, черт побери, его лошадь? Он начал спускаться и встретил поднимающегося Эрнесто. Лошадь была осёдлана и ждала во дворе. Лодовико преодолел оставшиеся ступени, забрался в седло и выехал.

Дорога от Кастелло-Мальвецци спускалась по склону, совершая множество поворотов, огибая утёсы, поросшие мхом и лишайником. Тёмные, торжественные кипарисы заслоняли всё, кроме случайных солнечных лучей или серебристых проблесков озера. У подножия утёса дорога шла за садами виллы. Это не было прямым путём, ведь вилла лежала прямо у подножия замка, но там утёс был слишком скалист и крут для людей и лошадей. Так что Лодовико приходилось объезжать половину земель виллы, чтобы добраться до южных ворот сада.

Это был самый приятный день в году. На деревьях распускались почки. Птицы кружили и пели, ящерицы сновали вдоль стен сада. В горах к северу и западу оттепель началась с удвоенной силой – Лодовико слышал шум ручьёв, поглотивших талый снег и превратившиеся в бурные потоки. По дороге брели крестьянки с корзинами земли для своих террасных ферм. Они привели перед Лодовико в реверансе и посторонились, чтобы дать ему проехать.

Тут маркез увидел другого всадника, подъезжавшего на рысях, и ругнулся сквозь зубы. Обычно он не возражал против того, чтобы провести время с графом Раверси, чья вилла располагалась на западном берегу озера. По возрасту Раверси был его ровесником, а в политике – единомышленником. Но сейчас все его мысли были о своей вилле.

- Лодовико! – окликнул его Раверси. – Я как раз ехал к вам.

- Доброе утро, – проворчал Мальвецци со всей вежливостью, которую сумел собрать, – боюсь, я не могу задержаться… я спешу по срочному делу.

- Но у меня есть новости! – Раверси отбросил назад непослушную прядь чёрных волос. На длинном, бледном лице горели тёмные глаза.

- Что за новости?

- Революция в Алессандрии дошла до Турина. Мятежники требуют конституции и отречения короля.

Он говорил о восстании, что началось несколько дней назад, в Пьемонте, у западных границ Ломбардии.

- Они не пройдут дальше, – ответил Лодовико. – В Новаре гарнизон из верных солдат. Они быстро угомонят этот сброд.

- Но разве вы не понимаете? Армии придётся возвращать Турин – они не могут оставить столицу в руках бунтовщиков. Это значит, что границу охранять будет некому. Мятеж выплеснется в Ломбардию. Местные тайные общества не упустят шанса восстать. Для революции хватит одной искры…

- Джан Галеаццо, Джан Галеаццо, – Лодовико покачал головой в шутливом раздражении, – неужели вы думаете, что горстка едва вооружённых карбонариев может сравниться с австрийской армией?

- Австрийская армия не сможет сражаться с врагом, которого не найдёт, – возразил Раверси. – Карбонарии смертельно опасны уже потому, что никто не знает, кто они и где они. Они разбиты на тайные ложи, общаются шифрами, клянутся под страхом смерти не выдавать друг друга…

- Но им придётся выступить в открытую, если они решат напасть на нас, – резонно возразил Лодовико, – после чего их перестреляют, как бешеных собак, и на этом их история закончится. Я опаздываю, Джан Галеаццо, так что если вы будете добры и позволите мне проехать…

- Но я думал, такие новости вас обеспокоят. Я знаю, что Беатриче сейчас в Турине.

- Да, в Турине, – немного резко отозвался Лодовико, – и если бы я счёл, что ей грозит опасность, я бы поехал за ней. Я способен позаботиться о своей жене.

- Конечно. Но…

- Нет никаких «но». Вы знаете Беатриче – она умна и дальновидна. Это та единственная женщина из тысячи, что не потеряет голову в опасности. Она знает, стоит ли ей покинуть Турин до того, как там появятся повстанцы, или спрятаться и не привлекать внимания, пока всё не утихнет. Я бы хотел, чтобы она поехала в Турин в другое время, но сейчас ничего не поделаешь.

- Зачем она поехала туда?

Лодовико пожал плечами. Он гордился тем, что ничего не знает о занятиях супруги. Мало какому мужчине удаётся жениться на женщине намного моложе его и такой красивой, но не давать своей ревности волю. Многие мужья превращали свои дома в тюрьмы, а слуг – в шпионов. Но они с Беатриче были выше этого. Жена не была легкомысленной, а он – слабым. Он мог позволить себе роскошь доверять ей.

- Мне действительно стоит поспешить, - сказал он, собираясь дать шпоры коню.

- Ещё кое-что, - быстро ответил Раверси. – У меня будет встреча на вилле в час дня. Будет фон Краусс, – фон Краусс командовал австрийским гарнизоном, чей штаб располагался в Соладжио – соседней деревне. – Я хочу поговорить с ним о том, как мы можем защитить окрестности от мятежников. Вы придёте?

- Да, да. Доброго дня, Джан Галеаццо.

Лодовико решительно дал шпоры и пустил коня рысью, рассчитывая наконец-то закончить разговор. У Раверси сердце было на месте, но он слишком многого опасался. По его мнению карбонарии сидели под каждым кустом и нашлись бы даже под кроватью. Мальвецци не сомневался, что беспорядки в Пьемонте подавят – так же, как недавнее восстание в Неаполе. Требуют конституции! Любой глупец должен понимать, что правитель не может подчиняться тем же законам, что его подданные – благородные или подлые, враги и сторонники. Но каждый идеалист или недовольный буржуа считал конституцию решением всех проблем на свете!

Лодовико обогнул юго-западный угол садовой ограды. По правую руку начали появляться побелённые домики Соладжио с красными крышами, соединённые друг с другом гирляндами из верёвок и сушащегося на них белья. Впереди было озеро, по блестящей поверхности которого сколькими рыбацкие лодочки. Дорога заканчивалась почти у берега – там в садовой ограде виллы были изящные кованые ворота. Лодовико спрыгнул с лошади и бросил поводья на привратный столб. Он не боялся оставлять животное без присмотра – все вокруг знали, чей это скакун, и никто не осмелился бы украсть его. Если же он приезжал надолго, то оставлял лошадь в единственном деревенском трактире – «Соловье».

Мальвецци прошёл через ворота зашагал по дорожке вдоль берега – это был кратчайший путь на виллу. Она была вымощена каменными плитами, а благодаря насыпи, возвышалась над озером на пятнадцать футов. На полпути к вилле располагался изящный маленький павильон в мавританском стиле, что служил беседкой.

Лодовико взглянул на часы, ругнулся и ускорил шаг. Вдалеке он видел изящную дугу террасы с мраморными перилами. Наконец появилась сама вилла – белая, прямоугольная, простая и почти суровая, с серыми ставнями окон и мраморными балконами. Маркез пересёк террасу и почти бегом поднялся по величественной двойной лестнице ко входу. Когда же он добрался до вершины, в дверях появилась девушка. Ей было около шестнадцати, рукава белой блузы закатаны до локтей, голубой корсаж и юбка, красная шаль. Тёмно-каштановые волосы были затянуты в узел и скреплены венцом сверкающих шпилек. Девушка сделала книксен, пряча свои сверкающие тёмные глаза.

- Доброе утро, ваше сиятельство.

- Доброе утро, Лючия! Знаешь ли ты, как радуется сердце мужчины, что видит твоё цветущее лицо весенним утром?

- Нет, ваше сиятельство, - ответила она, не поднимая глаз.

- Куда ты так спешишь?

- Поговорить с отцом, ваше сиятельство, – её отец был садовником, – о том, что мы должны получить из замка.

- Тогда будь осторожна и ни с кем больше не заговаривай, - поддразнил он её, - Твои глаза могут свести с ума бедных фермеров и рыбаков. И не только их, - со значением добавил он.

- Я не знаю о чём вы, ваше сиятельство.

- Не знаешь, Лючия? Ты скоро узнаешь.

- Могу я идти, ваше сиятельство?

Лодовико прошёлся по ней взглядом. С каждым днём она становилась всё женственнее – её груди стали восхитительно полными, руки – сильными, но изящными, а лодыжки – стройными. Кожа девушки была цвета мёда и, нет сомнений, такой же сладкой на вкус. О, он хотел её – особенно, если будет у неё первым. Покорить её девичью стыдливость, почувствовать, как её мягкая кожа краснеет под прикосновениями его рук…

«Довольно этих мыслей», - сказал маркез сам себе. У него имелось иное предназначение для Лючии. Кроме того, вожделеть крестьянскую девушку, пребывая так близко к предмету своего истинного обожания – почти кощунство. Он жестом отпустил Лючию и прошёл на виллу.

Они начали без него. Он услышал пение, когда входил в Мраморный зал – большой квадратный салон. Они отрабатывали «Скоро восток золотою ярко заблещет зарёю», арию юного и влюблённого графа Альмавивы, которую тот поёт под балконом своей дамы в «Севильском цирюльнике»^[6]. Сердце Лодовико зашлось, когда он услышал это чистое, блестящее пение. Он не стал входить в музыкальную комнату, а остался за дверьми, где мог один побыть с предметом своего обожания. Испытывая лёгкое головокружение от восторга, он закрыл глаза и позволил мелодии охватить его. Плоть и кровь – ничто. Лодовико был влюблён в голос.

Глава 2

Лодовико и раньше влюблялся в голоса. Когда он был молод, новая музыкальная страсть появлялась каждые несколько месяцев. Сейчас он пресытился. В Милане не могло быть иначе – здесь люди его круга посещали «Ла Скала» шесть вечеров в неделю, три сезона в год, и каждый торговец фруктами или официант в кафе был взыскательным оперным критиком. Но всё же иногда он слышал голоса, что пронзали его до самого сердца, поглощали его желанием, что никогда не могло быть удовлетворено, и оттого становилось ещё более острым и восторженным.

Тела, которым принадлежали эти голоса, не имели значения. Это могли быть мужчины или женщины, молодые или старые, приятные или уродливые. Этот голос доносился из груди и горла двадцатиоднолетнего англичанина. Он был тенором и пел тёплым, соблазнительным грудным голосом, чей верхний регистр мог бы поспорить с иными сопрано своей чистотой и сладостью. Лодовико дал ему имя «Орфео» в честь греческого Орфея – певца, что своей музыкой очаровывал диких зверей и заставлять плакать камни.

Орфео достиг бравурной кульминации песни. Его голос искусно переходил с ноты на ноту с тем огнём и знанием, что превращают акробатику в искусство. Он закончил – пианино исполнило последние ноты, а потом раздались аплодисменты единственного слушателя. Мужской голос сказал:

- Браво, сынок! У тебя отлично получается – ты твёрдо и уверенно берёшь высокие тоны, а твои каденции точны до полутона. Конечно, ты понимаешь, где совершил неверный вдох?

- Да, маэстро, - печально ответил певец, - и знаю, что упустил время, когда попытался это исправить.

- Давай попробуем это место ещё раз.

Он пробовали снова и снова, пока не отточили пение до такого совершенства, что мог вообразить Лодовико. Он всё ещё не показывался, предпочитая слушать, оставаясь незримым. Пока Орфео отдыхал, Донати объяснял ему приёмы знаменитых теноров, которых ему доводилось слушать или учить: Кривелли, Гарсии, старшего и младшего Давидов. Наконец, он сказал:

- Хорошо, давай теперь послушаем твоё кантабиле^[7]. Исполни «О, моя возлюбленная!» и укрась репризу. Но импровизации должны быть простыми и немногочисленными – ничто так не рушит сентиментальную атмосферу, чем множество трелей.

Пианино заиграло вступление. Орфео начал:

Caro mio ben, credimi almen,

senza di te languisce il cor…

Лодовико слушал в волнении, из его глаз текли слёзы. Орфео владел разными стилями, но его кантабиле было лучшим. Маркез бросил взгляд внутрь комнаты. Донати сидел за инструментом, внимая ученику в полной сосредоточенности, с которой мог слушать лишь слепой. Это был худой старик, чья кожа напоминала тонкий пергамент, а лысину обрамляла корона редких седых волос. Орфео пел, стоя спиной к Лодовико, и следя за своими движениями и выражением лица в большом зеркале. Это было одно из придуманных Донати упражнений, и нет сомнений, что оно помогало вульгарным ученикам достойно выглядеть на сцене, но в случае Орфео это было излишне. Он стоял и двигался как джентльмен, которым и был. Воспитание не могло не проявлять себя.

Когда пение завершилось, Донати увлечённо зааплодировал.

- Сынок, это было прекрасно! Твоё диминуэндо восхитительно. Не используй его слишком часто – так оно будет поражать больше.

С этим Лодовико был согласен. Орфео владел мастерством брать ноты и смягчать их, позволяя затихнуть и пропасть, как сон. Более того, железный самоконтроль позволял ему делать это, не выдавая себя ничем – ни вздохом, ни гримасой.

Донати продолжал:

- Один или два раза я заметил, что ты повышаешь свой грудной голос. Так делать нельзя. Величайшая вульгарность, что может совершить певец – это во весь голос петь на высокой ноте… или вообще на любой ноте. Тенор – это не альпийский козопас и не пьяный гондольер. Громко петь может любой обладатель здоровых лёгких. Но петь утончённо, точно, с чувством – вот признак настоящего артиста.

- Я постараюсь запомнить это, маэстро.

Лодовико больше не мог сдерживаться.

- Браво! – крикнул он, входят в комнату и энергично аплодируя. – У тебя редкий голос, мой соловей!

Орфео поднял голову. В зеркале отразились его глаза – испуганные, скованные, будто у зверя, которого дёрнули за поводок. Но повернувшись к Лодовико, он уже обрёл власть над своим лицом.

- Я не заметил вас, синьор маркез.

- Ты и не должен был, - непринуждённо ответил Лодовико, но в его глазах появился недобрый блеск. Это был его дом. Здесь он никому не был обязан объявлять о себе.

- Синьор маркез, - Донати встал и поклонился в ту сторону, откуда доносился голос. – Мы боялись, что вы не придёте сегодня.

Лодовико уловил формальность и холодность своих собеседников – это его возмутило. Нужно ли настолько явно показывать, что его появление им помешало? Конечно, они выражали уважение, но они должны быть дать понять, что ждут его. Они бы никогда не познакомились, если бы не он. У Орфео никогда не было бы учителя пения, не говоря уже о Донати – лучшем в Италии.

- Вы могли предположить, что я приду, - раздражённо сказал маркез. – Я никогда не пропускаю уроков Орфео.

- Я надеюсь, в замке не случилось ничего, что задержало вас, - вмешался Орфео своим тихим, вежливым тоном.

- Нет… просто семейные дела, которыми нужно было заняться, - Лодовико смягчился, вспомнив, как искусно этот юноша пел. – Ты делаешь невероятные успехи! Как вы думаете, маэстро, скоро наш соловей сможет расправить крылья?

- Вы хотите сказать – выступать на публике, синьор маркез? Я думаю, нам потребуется ещё хотя бы несколько месяцев. Вы помните, каким был его голос, когда вы привели его ко мне.

- Не спешите, - одобрительно кивнул Лодовико. Он хотел вывести своего протеже на оперную сцену, но не прямо сейчас – сперва он сполна насладится его пением сам. – Когда Орфео будет готов к дебюту, весь город станет умирать от любопытства. И тогда… тогда, мой соловей, тебя ждёт триумф, которого не видел Милан! Поэты будут писать о тебе сонеты, за тебя будут биться театры, женщины будут падать в твои объятия! Что такое? Ты будто в сомнениях?

- Я не сомневаюсь в ваших суждениях, синьор маркез – а лишь в своих способностях оправдать их.

- Тихо! Никакой ложной скромности. Оставь её для публики. Ты чудо, и скоро вся Италия узнает это. А пока что будь терпелив и позволь направлять тебя.

Донати встревожился:

- Вы хотите сказать, что Орфео ещё несколько месяцев не сможет покинуть виллу?

- Не говорите так, будто я запрещаю ему дышать, - нетерпеливо отозвался Лодовико. – Он может бывать в саду, сколько угодно, если не покидает виллы и не приближается к озеру. Я не хочу делать Орфео узником, но не хочу, чтобы его видели. Ты ведь будешь держаться подальше от чужих глаз, Орфео?

- Я подчиняюсь вашим желаниям во всём, синьор маркез.

Лодовико принимал подчинение нижестоящих как должное. Но в случае Орфео он не знал, чего ждать. Молодей человек был джентльменом и имел свои взгляды. Он не трепетал перед титулом, как большинство певцов. Он уважал Лодовико и показывал свою благодарность за всё, что маркез сделал для него. Но теперь он многое и скрывал. Так было не всегда. Когда он познакомились в Милане, Орфео рассказывал о своей семье, своём доме в Англии, своих чувствах и видах на музыкальную карьеру. Теперь он будто прятался за вуалью. Его сдержанность озадачивала Лодовико и порой злила. Тело певца не имеет значения, но его душа связала с искусством. Если человек столько скрывает, разве мог Лодовико сказать, что сполна владеет его голосом?

- Конечно, такие условия могут показаться тяжёлыми, - сказал маркез, - ты молод и, само собой, восстаёшь против заключения. Но поверь мне, ничто не поможет тебе в будущем больше, чем тайна, которую ты можешь обеспечить себе сейчас. Публика вечно жаждет нового. Ты не думал, почему певцы всё время странствуют и выступают то, в одной итальянской стране, то в другой? Так публика всегда слушает что-то новое. А ты, мой соловей, ещё никогда не пел на публике! Ты – тайна, которую мы должны хранить.

- Но, синьор маркез, - робко возразил Донати, - почему мы должны скрывать лицо и имя Орфео так же, как голос? Разве он не может появляться на людях, но не петь?

- Вакхово тело, маэстро! Вы не понимаете моего замысла. Сейчас весь Милан знает, что я взял под крыло английского тенора и привёз его сюда учиться у вас. Они будут гадать, кто это – как он выглядит, откуда приехал, хорошего ли он рода. А мы не скажем им ничего! Скоро публика сама начнёт сочинять истории. Будут говорить, что Орфео был в плену у пиратов, что он внебрачный сын английского короля, что он бежал из страны за убийство. Люди захотят прийти лишь для того, чтобы увидеть этого человека, не говоря уже о его пении. Вы удовлетворены, маэстро?

- Если Орфео удовлетворён, - ответил Донати.

- Он был бы глупцом, если бы возражал, - заявил Лодовико.

Орфео посмотрел на маркеза, но выражение его лица было не прочесть. Лодовико счёл это слегка грубоватым. Он решил пригладить немного эти взъерошенные перышки, чтобы привести юношу в нужное состояние.

- Я хотел сказать, Орфео, что разумный молодой человек, как ты, понимает, что мой план поможет твоей карьере. А теперь спой мне ещё. Что-нибудь из Чимарозы^[8].

Орфео повиновался. Увы, Донати быстро закончил урок, сказав, что ученик пел много и не должен перенапрягать голос. Лодовико подчинился без колебаний. В том, что связано с музыкальной наукой, слово Донати было законом.

Орфео подошёл к окну и выглянул, закрываясь портьерой, чтобы его не увидели снаружи. Донати нащупал колокольчик, что всегда был рядом, и позвонил. Появился его слуга, Тонио Фарезе, коренастый молодой парень с красным лицом и большими неловкими руками, чтобы налить всем вина. Лодовико с отвращением увидел, как тот немного пролил на ковёр.

- Принеси тряпку, - велел он. Тонио вышел боком, как побитый пёс.

- Это слуга недостаточно хорош для вас, - сказал маркез.

- Да, - с сожалением ответил тот, - я держу его лишь потому, что его родители были моими любимыми учениками, и после их смерти я чувствовал, что должен что-то сделать для них. Мне нужны были «глаза», а он умел разбирать музыку, так что я предложил Тонио место, - «глазами» Донати называл молодых слуг, что были ему камердинерами и секретарями.

Лодовико жалел, что Донати вообще был нужен слуга. Чем меньше людей видело Орфео, тем лучше. Но слепой и знаменитый учитель не мог позаботиться сам о себе. По крайней мере, список людей, что знали Орфео, оставался невелик – только сам Лодовико, Донати, Тонио, Лючия и её отец Маттео. Лючия готовила для Донати и Орфео и убиралась в той паре комнат, в которых поселил их маркез. Маттео заботился о саде, насколько на это был способен один человек, а также носил из замка или деревни свечи и еду. Орфео, Донати, Тонио и Маттео жили на вилле, а Лючия ночевала в замке. Нет сомнений, что Маттео не захотел бы оставлять дочь под одной крышей с Орфео и Тонио.

Сам Лодовико жил в замке и лишь приезжал на виллу послушать уроки Орфео в десять утра и шесть вечера. Он не мог обходиться без свиты слуг, ждущих его приказов. В быту маркез был неприхотлив, но прислуга необходима для аристократа его положения. Кроме того, гордясь своей виллой, Лодовико не слишком её любил. Его брат осквернил её статуями и фризами, прославляющими афинскую демократию и римскую республику.

Размышления о политике напомнили маркезу его разговор с Раверси.

- Дьявол! Мне нужно идти. Я обещал графу Раверси, что приеду к нему на виллу, чтобы обсудить защиту окрестностей от мятежников.

Орфео оглянулся.

- Это может понадобиться?

- Я так не думаю. Но граф Раверси хочет принять мудрые предосторожности, - Лодовико считал, что Раверси беспокоится попусту, но никогда не сказал бы посторонним такого о собрате по сословию.

- Есть ли новости из Пьемонта? – спросил Орфео.

- Восстание перекинулось на столицу. Но это не имеет значения – его подавят. А местные карбонарии слишком рассеянны и трусливы, чтобы восстать. Большинство радикалов умеют только болтать. Они могут играть в детские игры, но не рискнут своими жизнями в настоящем восстании.

Орфео явно заинтересовался.

- О каких детских играх вы говорите, синьор маркез?

- Не бери этого в голову, мой соловей, - Лодовико загадочно улыбнулся. – Когда-нибудь я всё тебе расскажу, но сейчас ещё не время.

Появился Тонио, чтобы вытереть пролитое вино. Лодовико взял свою шляпу и хлыст. Донати начал мечтательно играть арию, что написал когда-то давно. Орфео смотрел в окно, как всегда, никому не поверяя свои мысли.

Глава 3

Встреча с Раверси заставила Лодовико серьёзнее отнестись к восстанию. Фон Краусс, рассудительный командир гарнизона, был обеспокоен мятежом не меньше, чем иные выдающиеся люди округи. Все решили пристально следить за происходящим и немедленно сообщать обо всём подозрительном. По настоянию Раверси фон Краусс согласился выделить солдат для охраны дорог, ведущих из Пьемонта и Лугано, что за швейцарской границей, где беглые итальянские радикалы плели заговоры против австрийцев.

Возвращаясь в Кастелло-Мальвецци на ужин, Лодовико размышлял, не стоит ли ему поехать в Турин и привезти Беатриче домой. Он не хотел покидать озеро Комо – его поработили уроки Орфео, а также ещё один замысел, который он хотел завершить. Маркез думал послать Ринальдо, но не верил, что тот справится или не сделает всё ещё хуже. Уже в тысячный раз он спросил небеса, почему его прокляли таким сыном.

Когда Лодовико прибыл домой, решение было принято. Он написал Беатриче, прося чаще сообщать о себе и покинуть Турин, если там вспыхнет насилие. Маркез знал, что с его женой есть слуги-мужчины, что защитят её в дороге. Он всё ещё считал, что восстание окажется пустышкой, но теперь Беатриче знает, что он думает о ней, а письмо с его печатью покажет всем, что маркез Мальвецци заботится о своей супруге, пусть даже издали.

После ужина Лодовико поехал на виллу к вечернему уроку и вернулся в замок уже в сумерках. Поросшие лесом горы превратились в голубые силуэты на фоне неба. На озере горели носовые фонари лодок, отбрасывающие на воду золотые отсветы. Свежий бриз доносил до маркеза обрывки песен, пока он ехал в холмы. Скорбно звонили церковные колокола – Лодовико почтительно склонил голову и произнёс молитву.

У ворот замка он передал лошадь конюху, пересёк двор и вошёл в обширный и холодный зал. Здесь его встречал Бруно Монти, один из лакеев. На нём были сапоги со шпорами, а тёмные кудри прилипли ко вспотевшему лбу. Бруно доложил, что только что доставил письма господина – одно маркезе Франческе на её виллу с той стороны озера, второе – маркезу Ринальдо в Милан.

Лодовико поблагодарил его за быстроту и послал ужинать, а сам взял свечу и поднялся в башню. Слабый свет играл на неровных каменных ступенях и сырых кирпичных стенах с бойницами для лучников. На вершине Лодовико вошёл в кабинет – это квадратное помещение занимало весь этаж. Комната была тёмной и холодной – Лодовико не позволял топить в марте. Обстановка состояла из большого и тяжёлого письменного стола, узкого деревянного сундука на когтистых лапах и пары высоких стульев с потрёпанной и выцветшей обивкой. Стены покрывала бесцветная, отслаивающаяся штукатурка и тёмные, торжественные портреты покойных Мальвецци.

Лодовико поставил свечу в высокий железный подсвечник на столе. Наконец-то у него есть время поработать над своим тайным замыслом, который должен принести новую славу его имени, если он сумеет довести его до конца. Взяв ключ, висевший на цепочке для часов, маркез отпер сундук и достал альбом в красновато-коричневой коже. Он положил его на стол, вынул несколько выпавших листов и разложил перед собой, а потом открыл. Страницы были разлинованы нотными станами со скрипичными и басовыми ключами и покрыты нотами, вписанными умелой, стремительной рукой. Обмакнув перо в чернила, маркез начал яростно писать на отдельных листах, останавливаясь лишь для того, чтобы перевернуть страницу альбома и вглядеться в его содержимое.

Работа заняла его на два или три часа. Когда концентрация оставила его, а ноты превратились в бессмысленные чёрные кляксы, маркез подошёл к окну, выходившему на озеро, и открыл решётку, позволяя холодному ветру освежить лицо. Сколько же времени он тратил на это занятие! Когда он начинал, то думал, что это будет легко.

На озере больше не было лодок, а на побережье почти не осталось огней. Горы были почти неразличимы на фоне неба. Звёзды тут и там мерцали через просветы в пелене тумана. Всего в миле, на том берегу, его невестка спала – или скорее лежала рядом – со своим нелепым любовником, терзаясь от того, что прочитала в письме от Лодовико. Он надеялся, что они поссорятся и возненавидят друг друга. Они заслуживали этого, ведь оба предали его. Франческа связала его фамилию с историей о самой абсурдной супружеской измене, что только можно вообразить. А Валериано причинил боль, что была, пожалуй, ещё сильнее.

Лодовико вспомнил, как впервые услышал пение Валериано. Блестящее, чарующее сопрано вызвало у него дрожь – и он немедленно принялся обхаживать певца. Валериано не требовалось покровительство – он уже был знаменит и успешен, несмотря на растущее у публики отвращение к пению кастратов. Но его не слишком хорошо знали в Милане, а Лодовико представил его всем, помог добиться лучших ролей и даже принимал под своей крышей. Там Валериано и познакомился в Франческой – и отплатил Лодовико за доброту тем, что сбежал с ней!

Маркез опустил решётку с грохотом, что в ночной тишине был подобен выстрелу. Вернувшись за стол, он забрал альбом и бумаги и запер из в сундуке. Затем Лодовико задул свечу, чем погрузил комнату во тьму. Ему был не нужен свет, чтобы добраться до спальни, что располагалась прямо под кабинетом. Но когда он проходил мимо окна, не выходившего на озеро, от с удивлением заметил огонёк во дворе замка. Никто из слуг не должен был бодрствовать в такой час, тратить ламповое масло и уставать перед следующим днём. Маркез подошёл к окну, но не успел ничего разглядеть – свет погас.

Лодовико открыл решётку и выглянул наружу, позволяя глазам привыкнуть к темноте. Вскоре он начал различать очертания гор в туманном небе и смутно разглядел зубчатую стену, массивные ворота, квадратные башни и нагромождение сараев и повозок во внутреннем дворе. Но света не было. Либо он всё выдумал, либо кто-то успел его погасить…

Нет, вот он опять! Обычный фонарь, но в окружающем мраке он сиял, как маяк. Лодовико вгляделся в фигуру, что держала фонарь – человек в длинном тёмной плаще и высокой шляпе, что осторожно двигался вдоль стены к башне.

Свет опять пропал. Должно быть, это ночной фонарь со шторкой, что скрывает огонь. Не тратя времени на то, чтобы зажечь свечу, Лодовико наощупь добрался до двери и спустился вниз. У подножья башни, где она сходилась со стеной, была дверь, ведущая во двор. Маркез очень медленно, стремясь не издать ни звука, поднял щеколду и открыл дверь.

Человек в плаще был совсем рядом. Его фонарь снова не давал света – незнакомец шёл, держась за стену. Лодовико прекрасно различал его тёмную фигуру на фоне бледного камня. Когда неизвестный добрался до двери в башню, он поднял заслонку фонаря, и свет упал на лицо Лодовико.

Маркез услышал судорожный вздох. Он сам взял фонарь пришельца и повернул так, чтобы увидеть лицо.

- Добрый вечер, мой соловей. Ты залетел очень далеко от своего гнезда.

- Простите, синьор маркез, - хотя лицо Орфео было искажено, а глаза – широко распахнуты, говорил он уверенно.

- Как ты пробрался через ворота?

- Я нашёл ключ на вилле.

- А фонарь, я полагаю, обнаружил уже здесь?

- Да.

- Ты нарушил мои условия, уйдя с вилы.

- Я надеялся, что в такой час это не будет иметь значения.

- Это имеет значение в любой час. У нас был договор, и ты его нарушил. Почему?

- Мне не спалось.

- Ты мог гулять в саду.

- Простите, синьор маркез, но этот сад меня утомил.

- Что привело тебя сюда?

- Любопытство. Я часто глядел на замок и думал, какой он.

Это было слишком для Лодовико. Он откинул голову и захохотал.

Орфео удивлённо посмотрел на него, но вежливо подождал, пока эта вспышка веселья пройдёт.

- Могу я спросить, чем так развеселил вас, синьор маркез?

- Мой дорогой Орфео, ты правда думаешь, что я не знаю, почему ты здесь?

- О чём вы говорите?

Лодовико снисходительно покачал головой.

- О да, ты англичанин, а с этим ничего не поделаешь. Итальянец бы сразу открылся. Она тебя ждёт?

- Я не понимаю.

- Потому что если ждёт, то её ждёт разочарование. Возвращайся на виллу немедленно. Пресвятая дева, у тебя был для неё весь день! В саду должно быть достаточно мест. Или приведи её в грот. Но не ищи её здесь.

Лицо Орфео ничего не выражало. Несколько мгновений он молчал.

- У меня нет никакого свидания с Лючией. Она никогда меня не поощряла, - наконец сказал он.

- Но ты всё равно к ней пришёл – не отрицай этого.

Орфео молчал.

- Мальчик мой, ты думаешь, я тебя осуждаю? А почему ты думаешь, я выбрал такую красивую и здоровую девушку работать на вилле, пока ты здесь? Я знаю, иные говорят, что певцу нельзя тратить много сил на женщин, но я думаю, что это чепуха. Юношу твоих лет нельзя лишать женского общества. Это вредит здоровью, вгоняет в уныние и недовольство. И как в таком состоянии можно петь? Бери Лючию. Считай её своей и делай с ней всё, что вздумается. Для этого она здесь.

- А когда я с ней закончу? – тихо спросил Орфео.

- Я дам ей приданое. Это и моя благодарность привлекут женихов. Если будет ребёнок, ты сможешь навещать его. Видишь, как легко всё устроить? Но теперь ты должен вернуться на виллу, пока слуги тебя не увидели. И запомни – не покидай её, пока твоё обучение не закончится.

- Как пожелаете, синьор маркез, - Орфео протянул руку за фонарём.

- И ещё одно, - Лодовико взял юношу за локоть, и эта хватка задумывалась и получилась болезненной. – Сырой ночной воздух вредит твоему голову. Если я снова увижу тебя вне виллы, я запру тебя там. Так что не делай глупостей, мой Орфео. Не заставляй меня запирать моего соловья в клетке.

Как и всегда, Лодовико спал крепко, но недолго. Вскоре после рассвета он поднялся, закутался в потёртый шерстяной халат, сунул ноги в чулках в домашние туфли и натянул ночной колпак поглубже на уши, чтобы они не мёрзли. Затем маркез отправился в свой кабинет. Отперев сундук на когтистых ногах, он снова достал альбом и бумаги. Лодовико проработал с ними час или два в неверном свете зари, то и дело растирая руки и разминая озябшие, негнущиеся пальцы.

На лестнице раздались размеренные шаги. Маркез спешно сгрёб бумаги в стопку и вложил в альбом. Он доверял Эрнесто больше чем другим слугам – даже больше, чем друзьям – но этот замысел был иным делом. О нём не должен знать никто, пока всё не будет готово.

Эрнесто вошёл и поклонился.

- Доброе утро, ваше сиятельство. Я принёс воду для бритья в спальню, если желаете.

- Спасибо. Я собираюсь ещё немного поработать, а потом побреюсь и оденусь. Что это?

Эрнесто держал свёрток из коричневой бумаги, перевязанный верёвкой. Он протянул его господину.

- Бруно нашёл это утро на плитах прямо перед воротами замка.

Свёрток был почти овальным, фута два длиной, мягкий и податливый. Согнув его, маркез услышал шуршание. На одной стороне простыми заглавными буквами было написано «МАРКЕЗУ ЛОДОВИКО МАЛЬВЕЦЦИ».

Лодовико нахмурился. Он не любил тайн и сюрпризов.

- Ты можешь идти, - бросил он. Эрнесто поклонился и вышел.

Маркез перерезал верёвку перочинным ножом и развернул обёртку. Внутри обнаружилось нечто, завёрнутое в серебряную папиросную бумагу, вроде той, в которую пакуют товары в дамских магазинах. К ней был приколот кусок пергамента, свёрнутый вчетверо – явно записка, но Лодовико не стал читать её прямо сейчас. Он разорвал бумагу, стремясь узнать, что внутри.

Это оказалась дамская оперная перчатка из мягкой, кремовой лайки, чуть выцветшей от времени. До самого локтя она была украшена вышитыми зелёным шёлком листьями мирта. Среди узоров располагалось сердце из рубинов, пронзённое бриллиантовой булавкой.

Лодовико вытащил перчатку из обёртки. Она будто тряслась – он не сразу понял, что это от того, что у него дрожат руки. Маркез сжал кулак, чтобы унять дрожь, но увидев, как при этом смялась перчатка, в страхе выпустил её.

Ещё не вполне твёрдыми руками маркез взял и развернул записку. Почерк был неверный и неровный, как будто правша писал левой рукой.

«Я знаю, чья это перчатка, и как она получила её. Если вы не хотите, чтобы весь мир узнал её историю, приходите ночью четырнадцатого марта после одиннадцати вечера в мавританскую беседку на вилле Мальвецци».

Щёки Лодовико вспыхнули. Шантаж! Он, маркез Мальвецци, стал жертвой вымогательства! Ярость вернула ему силы и энергию. Он вскочил, задев стул, и принялся ходить по комнате. Кто может быть этим шантажистом? Лишь один человек знает ту историю – но как перчатка попала в его руки? И зачем было так долго ждать?

Но кем бы не оказался шантажист, он ошибся жертвой. Вскоре он поймёт, что нельзя делать врага из Лодовико Мальвецци! Быть может, Лодовико использует эту записку как доказательство и натравит на врага закон. Но ещё он может послать полдюжины лакеев с дубинками в беседку. В одном можно быть уверенным – мерзавец не получит ни единого сольдо. Пусть говорит, пусть делает худшее, на что способен. Ничего из того, что он скажет, не в силах повредить Лодовико сейчас.

Или нет? Шаги маркеза затихли. Он повернулся к столу и снова поднял перчатку. Голос, что он не слышал годами, вернулся к нему, сладкий и серебристый. Он вздрогнул, как будто кто-то прошёл по его могиле.

Глава 4

- Нет, нет, - сказал Донати, - хроматические трети, повышение на полтона за раз. Вот так, - он сыграл на пианино несколько тактов.

Перо Тонио скрипело удручающе медленно. Донати мог лишь надеяться, что тот делает не слишком много ошибок. Порой ему казалось, что вокальные упражнения для Тонио приносили больше хлопот, чем проку. Композитору не нужно было ничего записывать для себя – слепота лишь обострила его крепкую память на музыку. Но ученикам нужны записи, чтобы перечитывать и учиться. Орфео особенно интересовался такими упражнениями и другими приёмами обучения – они часто говорили об этом с ним и маркезом.

Донати знал, что Орфео поддался привычке исправлять ошибки Тонио. Он мог пробежать глазами по работе Тонио, задать пару вопросов, а потом уносил бумаги туда, где, как он думал, учитель не услышит скрип пера. Орфео часто оказывал такие маленькие услуги. Но ему не следовало исполнять работу Тонио – Орфео был джентльменом, пусть и готовился выйти на сцену.

Но больше нельзя уклоняться от неприятного разговора – Тонио должен уйти. Когда они вернуться в Милан, Донати поможет ему найти другое место. Дело предстоит непростое, ведь Тонио был самым угрюмым и непривлекательным юношей, которого Донати доводилось встречать. Бездарный сын одарённых родителей, казалось, думал, что мир должен исправить эту несправедливость, и ничего не был готов дать ему взамен. Единственным человеком на вилле, которому он с готовностью подчинялся, был маркез – и то, лишь потому что он внушал Тонио страх. Донати был для него слишком мягкосердечным господином. Орфео явно думал также, но никогда не высказывал этого в столь пространных выражениях.

Донати услышал слабый звук со стороны окна – краткий и быстро оборванный вздох. Это Орфео подавил зевок.

- Я не слишком много заставляю тебя трудиться, сынок?

- Нет, маэстро, - в голосе Орфео была теплота, сказавшая Донати, что он улыбается. В отличие от многих учеников, Орфео как будто веселило понимание, как многое замечает его наставник. Но в следующий миг его тон изменился и стал настороженным. – Маркез идёт.

- Он рано, - заметил Донати, - в церкви ещё не пробили десять.

- Вчера он опаздывал, - напомнил Орфео.

Донати понимал, о чём речь. Пропустив часть вчерашнего урока, Лодовико был готов наверстать это сегодня.

Быстрые и чёткие шаги маркеза приблизились к музыкальной, и он вошёл.

- Доброе утро, маэстро. Орфео, - он не стал тратить времени на то, чтобы поздороваться с Тонио, что сидел рядом с Донати за пианино. – Я должен сказать кое-что перед тем, как мы начнём. Я плохо сплю в замке, и эту ночь проведу здесь.

- Здесь? – Донати был ошарашен. – Сегодня?

- Конечно, сегодня, маэстро, почему вы спрашиваете?

- Я думаю, маэстро Донати имеет в виду, что мы вряд ли готовы к такой чести, - пояснил Орфео. – Открыто лишь несколько комнат, и помещения для слуг не готовы.

- Я приехал без слуг, - ответил маркез. – Ты знаешь, я не хочу, чтобы тебя видели посторонние. Ты, - должно быть, он обратился к Тонио, - скажи Лючии подготовить одну спальню для меня – неважно, какую – и позаботиться об ужине и завтраке.

- Да, ваше сиятельство, - Тонио с грохотом опустил свой переносной письменный стол, задребезжав чернильницей и поспешил прочь.

- А теперь, мой соловей, - снова заговорил маркез, - давай посмотрим, какой у тебя сегодня голос.

Этот тон совсем не успокоил Донати. Маркез как будто ждал, что протеже разочарует его. Но Орфео с честью прошёл испытание. Он никогда не пел так чисто, как этим утром.

Маркез должен был радоваться – и он радовался, когда мог сосредоточиться на исполнении Орфео. Но Лодовико будто не сиделось на месте – он отвлекался и ходил по комнате, пока Орфео пел. Один раз Донати даже расслышал скрип пера, что бросил Тонио. У маркеза была привычка рассеянно черкать что-то на подвернувшейся под руку бумаге, но прежде он никогда не делал этого на уроках Орфео.

Его увлечение стало угасать? Донати так не думал. Что-то другое занимало его разум. Быть может, это как-то связано с внезапным решением заночевать на вилле? Донати всё ещё считал это крайне странным. Лодовико поддерживал строгие различия между собой и Орфео с Донати. Они редко даже обедали под одной крышей. И маркез никогда не стал бы проводить ночь где-либо без целой свиты слуг.

Когда урок закончился, Лодовико энергично зааплодировал:

- Браво! Браво, мой соловей! Твоё портаменто^[9] превосходно, - ты скользишь от ноты к ноте с природной грацией, как птица в полёте!

- Спасибо, синьор маркез.

- Похоже, ночной воздух совсем не повредил тебе.

Последовала кратчайшая из пауз.

- Нет, синьор маркез.

- Благодари Мадонну за это!

- О чём вы говорите? – спросил Донати.

- Он не сказал вам? – маркез рассмеялся. – Наш Орфео выскальзывал на любовное свидание этой ночью и штурмовал стены Кастелло-Мальвецци в поисках своей дамы.

- Штурмовал стены? – воскликнул Донати, - Сынок, о чём ты думал?

- Его сиятельство говорит метафорами, - ответил Орфео. – Я прошёл через ворота, которые отпер ключом, что нашёлся на вилле.

- Мне лучше забрать этот ключ в замок, - сказал Лодовико. – Просто чтобы у тебя не было искушения.

- Как пожелаете, синьор маркез.

- Или лучше я отдам его на хранение Маттео. Ты же не будешь просить у отца девушки дать тебе средство оказаться в её постели?

- Я надеюсь, у меня хватит вкуса сперва спросить саму девушку. Чего, как я уже говорил вам вчера, синьор маркез, у не имею намерения делать.

- Как ты заботишься о её репутации! – насмешливо воскликнул Лодовико. – Можно подумать, что это герцогиня! Да он ведь даже не признаётся, что было свидание!

Орфео встал.

- Если вы более ничего не хотите мне сказать, синьор маркез, я бы хотел прогуляться по саду.

- Кажется, я взъерошил его перышки, - сказал Лодовико. – Видимо, англичане не любят хвастаться своими победами над крестьянками.

- Я не знаю ни одного джентльмена любой нации, что хвастался бы своими победами. Доброго дня вам, синьор маркез. Маэстро.

Орфео неспешно вышел. Донати с беспокойством почувствовал, что маркез смотрит на него. Наконец, Лодовико сказал:

- Он был опасно близок к тому, чтобы оскорбить меня.

Донати призвал всю свою храбрость. Чего ему бояться? Он знаменитый учитель, которому не нужны ничьи деньги или покровительство. И он уже старик – на закате жизни можно и нужно рисковать.

- Вы сами спровоцировали его, синьор маркез. И – простите меня – но я думаю, что вы сделали это намеренно. Почему?

Раздался слабый шелест диванных подушек – видимо, Лодовико устраивался поудобнее.

- Потому что его гордость нужно обуздать. Если он будет так печься о своей чести, то ничего не добьётся на сцене. Вы ведь знаете, как певцы отнимают друг у друга лучшие роли, избранные арии, строчки в афишах и гонорары. Если Орфео будет сопутствовать успех, соперники начнут досаждать ему злобными выходками и пускать сплетни. Если он разочарует публику, она набросится на него так же охотно, как до этого заискивала. Что делать Орфео – посылать вызов каждому слушателю, который освищет его, когда тому придётся выступать с простудой? Он должен научиться добиваться расположения публики и принимать унижение, когда это необходимо. И чем скорее он научится, тем лучше.

- Не все певцы столь бесчестны, - возразил Донати, - и обычно те, что готовы к низким выходкам, не имеют таланта. У Орфео есть талант – а ещё в нём есть огонь и обаяние, что пришло благодаря его воспитанию. Если вы сломаете его дух, вы погубите его.

- Тихо! Чистокровной лошади не повредит пара уроков, а это всё, что я собираюсь дать Орфео.

- Лошади – это животные, синьор маркез. Они уважают сильную руку и могут даже полюбить того, кто приручил их, как ребёнок любит заботливого, но строгого родителя. Но гордый юноша не полюбит того, кто заставляет его подчиняться. Вы можете давать такому человеку, что угодно, но если он поймёт, что вы думаете, будто купили его, он не будет ни любить, ни уважать вас – испарится даже благодарность. Орфео скоро будет считать, что ничего вам не должен. Он покинет вас, даже повернётся против вас безо всяких угрызений совести.

- Я не понимаю, о чём вы говорите? – гневно вскричал Лодовико. – Я никогда не баловал Ринальдо, но он остаётся мне верным и почтительным сыном!

«Потому что боится быть кем-то другим», - с горечью подумал Донати. Бедный мальчишка – маркез так задавил его, что у Ринальдо не осталось собственной воли. В Милане шутили, что муж и любовник жены Ринальдо похожи тем, что у обоих нет никакого мужского достоинства^[10]. Трагедия Лодовико в том, что он обожает силу и отвагу, но не терпит, когда их проявляют против него. Он всегда стремится подчинить людей своей воле и презирает марионеток, что получались из покорившихся. Он подобен ребёнку, что ломает любимые игрушки. Лишь один человек сумел заслужить уважение и любовь маркеза – его вторая жена Беатриче. Все говорили, что она прекрасна, как богиня и загадочна, как сфинкс.

Донати оставил этот спор. Он знал маркеза слишком долго, чтобы надеялся на то, что он изменит твёрдо принятое мнение. Лучше не портить с ним отношения – так в случае настоящей ссоры он сможет вмешаться и помочь Орфео. У певца был слишком хороший голос, чтобы рисковать погубить его карьеру, нажив врага в лице Лодовико. Нельзя, чтобы маркез разрушил жизнь Орфео, как уже поступил с Валериано.

- Пожалуйста, простите меня, синьор маркез, - кротко сказал Донати. – Боюсь, рвение учителя заставило меня забыть о приличиях.

- Я понимаю, маэстро. Это совершенно естественно. Если бы вы не пеклись так о своих учениках, вы бы не смогли делать их таким блестящими. Но ваша епархия – это голос, а не характер.

Донати покорно кивнул. Его пальцы прошлись по клавишам пианино, извлекая старую мелодию Паизиелло. «Не чую в сердце больше я юности искристой»^[11]. Порой он хотел, чтобы так и было.

Он перестал играть, чтобы послушать воробьёв, что чьё пение наполнило воздух – эти птицы уже успели свить гнёзда на карнизах и балконах виллы. Сегодня был хороший день: он чувствовал, как солнечный свет льётся в окна, и ощущал запах первых распустившихся цветов.

- Я тоже бы хотел прогуляться, как Орфео. С вашего позволения, синьор маркез, я бы позвонил Тонио, чтобы он вывел меня в сад.

- Я сам выведу вас, маэстро, - добродушно предложил Лодовико. – В такой день не стоит сидеть в четырёх стенах.

Он помог Донати встать и предложил свою руку. Вдвоём они вышли на террасу. Если бы композитор не знал, что терраса выходит на озеро, ему бы подсказали это сотни признаков – неустанный плеск волн, крики чаек, запах рыбацких сетей, удары вёсел и удивительно гармоничное пение лодочников, что никогда не изучали музыку и не знали нот.

Лодовико повёл Донати в сторону от озера. Композитор знал этот путь – он огибал виллу сзади и следовал на север, поворачивая и изгибаясь, пока не достигал утёса, на котором стоял Кастелло-Мальвецци. Это образовывало северную границу сада. Дорожка шла под пологом деревьев, отчего солнце то исчезало, то появлялось – Донати снял шляпу, чтобы ощущать его лучи на облысевшей макушке. Жужжали пчёлы, в кустах раздавался шорох – должно быть, это сновали ящерицы.

Но вдруг раздался новый звук – резкие, повышенные мужские голоса и удары.

- Что это? – с беспокойством спросил Донати.

- Он доноситься из пещер, - ответил Лодовико.

Донати знал, что в утёсе есть несколько небольших пещер, а под ними – красивые гроты, где сейчас хранится вино.

- Вы думаете, кто-то пытается обокрасть погреба? – предположил Донати.

- Сейчас я это узнаю! – ответил Лодовико. – Ждите здесь!

Донати хотел подчиниться, но он боялся – хотя едва ли понимал, чего. Когда маркез поспешил к пещерам, композитор вытянул руки вперёд и сделал несколько неверных шагов. Вокруг было не за что ухватиться – у него не было с собой даже лёгкой ротанговой трости, которой он обычно пользовался. Донати запнулся о корень и чуть не упал.

- О, маэстро, тогда идёмте со мной, - Лодовико нетерпеливо схватил его за руку и потащил.

Шум впереди становился громче. Донати различил грубый голос Тонио, услышал, как Маттео велит ему замолчать. Но когда спорщики увидели подошедшего маркеза и Донати, повисла мёртвая тишина.

Композитор почувствовал, как рука Лодовико напряглась.

- Что здесь происходит? Боже мой, Орфео, ты в порядке?

- Я в полном порядке, синьор маркез, - голос Орфео был спокоен, хотя он немного запыхался.

- В полном порядке? Вакхово тело! У тебя лицо в крови!

- У меня разбита губа. Это оттуда вся кровь.

- Ты подрался! – обвинил Лодовико. – И с кем – с этим слугой! Эй, ты – что скажешь?

Ответа не было – Донати слышал, как Тонио переминается с ноги на ногу, что служило ему универсальным ответом на любой сложный вопрос. С стороны обоих молодых мужчин тянуло потом и вином.

- Я получу объяснение! – бушевал Лодовико. – Маттео, что здесь случилось?

- Они подрались в гроте, ваше сиятельство – синьор Орфео и Тонио, - садовник заколебался; он был немногословным человеком. – Лючия была здесь, она услышала шум и привела меня, чтобы их разнять. Я разнял… почти, когда ваше сиятельство пришли.

- Из-за чего была драка? – требовательно спросил Лодовико.

- Мы с Тонио разошлись во мнениях относительно карт, - быстро ответил Орфео. – Он обвинил меня в шулерстве. Я попытался объяснить, что это просто ошибка, но не смог его убедить, так что был вынужден ударить его. Он был против.

- Ты довёл себя до такого состояния, рисковал получить увечья, унизил себя дракой со слугой – и это всё из-за карт?

- Оглядываясь назад, синьор маркез, я мог согласиться, что это вряд ли того стоило.

- Ты дерзок, синьор. Ты забываешься и забываешь, кто я.

- Я никогда не забываю, кто вы, синьор маркез, - с иронией отозвался Орфео.

Донати всем сердцем пожелал, чтобы Орфео обиделся, возмутился или потерял голову. Всё, что угодно, только не это холодное самообладание. Для Лодовико это было как красная тряпка для быка.

- Так вот, в чём заключаются твои прекрасные манеры и воспитание! – выплюнул маркез. – Драться со слугами в винном погребе! Маэстро, вам стоило бы увидеть вашего ученика. Губа разбита, шляпы нет, воротник почти оторван, вся одежда в вине! Скажи на милость, откуда эти пятна?

- Мы разбили бутылку, вино разлилось, и мы испачкались, когда дрались и катались на полу.

- Всё лучше и лучше! – не унимался Лодовико. – И кто заплатит мне за это вино?

- Как вы знаете, у меня нет денег, - тихо ответил Орфео, - но мы можете взять мою золотую булавку для галстука.

- Не нужна мне эта проклятая булавка! Я могу купить сотню таких! Мне нужны извинения!

- За что? – взвешенно спросил Орфео.

- За поведение, достойное головореза с большой дороги. За то, что позоришь себя и меня.

- Синьор маркез, я не могу извиняться за то, чего не делал.

Лодовико набрал воздуху в грудь.

«Нет, - безмолвно молил Донати, - не оскорбляйте его ещё раз, он больше не вынесет».

- Как ты смеешь! – загремел Лодовико. – Как ты смеешь так говорить со мной? Кто ты без меня? Джентльмен-оборванец, вынужденный давать уроки музыки или скитаться по репетициям третьесортных оперных трупп! Я нашёл твой голос, я увидел его возможности и взял тебя под крыло, я нашёл тебе лучшего учителя пения по всей Италии! И вот как ты мне отплатил! Я стыжусь, что связался с тобой!

Орфео молчал. Донати слышал его судорожное дыхание и понимал, что тот пытается держать себя в руках.

- Я хочу извинений за твою грубость и неблагодарность, - продолжал Лодовико, - и если я не получу их, то клянусь Мадонной, я пошлю тебя прочь, даже если потеря твоего голоса разобьёт моё сердце!

Повисла долгая пауза. Донати подумал, что сойдёт с ума. Наконец, Орфео тихо сказал:

- Я прошу вашего прощения за мою грубость и неблагодарность.

- О, - Лодовико испустил удовлетворённый выдох.

- Могу я вернуться на виллу, чтобы смыть кровь и переодеться? – спросил Орфео.

- Да, сколько угодно. Смой все следы этой потасовки.

- Да, синьор маркез, - Орфео ушёл в сторону виллы.

- А что до тебя, - маркез повернулся в сторону Тонио, - ты не должен драться с теми, кто стоит выше тебя.

- О-он ведь начал драку, ваше сиятельство.

- Я и сушёной фиги не дам за то, чтобы узнать, кто её начал! – рявкнул маркез. – Ты уйдёшь. Собирай свои вещи и вон!

Донати хотел было вежливо указать, что Тонио – его слуга. Но на деле всё повернулось к лучшему. Он всё равно собирался указать Тонио на дверь.

- Я заплачу тебе за месяц, - пообещал он, - и если ты скажешь, куда пойдёшь, помогу найти новое место.

- Спасибо, маэстро, - пробормотал Тонио.

- Вон с глаз моих! – крикнул маркез. Тонио как ветром сдуло.

- Быть может, мне пойти за ним, ваше сиятельство? – предложил Маттео, - он может снова столкнуться с синьором Орфео и…

- Да, да, я понимаю. Иди. Нет, стой… Мне нужно сперва кое-что тебе сказать. Быть может, ты слышал от Лючии, что сегодня я остаюсь на ночь на вилле. Я даю тебе свободный вечер. Можешь провести его в замке с дочерью.

Донати с дурным предчувствием покачал головой. Значит на вилле останутся только он, Лодовико и Орфео – не слишком дружная компания, особенно после того, что произошло сегодня.

Маттео и Лючия поблагодарили маркеза и направились на виллу. Донати почти позабыл, что девушка тоже здесь. За всю сцену она не сказала ни слова. Он гадал, что она вообще думает о произошедшем.

- Итак, маэстро? – спросил Лодовико. – Продолжим нашу прогулку или вернёмся на виллу?

Донати не был удивлён весёлым тоном маркеза. Если Лодовико удавалось настоять на своём, он забывал всякую вражду.

- Я бы предпочёл вернуться на виллу, если вы не возражаете, синьор маркез. Произошедшее меня утомило.

- Конечно, маэстро. Сюда, - Лодовико снова предложил руку. Пока они шли по дорожке, маркез говорил:

- Понимаете, мой соловей стал только лучше от того, что его крылья чуть подрезали. В глубине души это разумный молодой человек, который знает, с какой стороны у хлеба масло. Вот увидите, он больше не будет со мной так дерзок.

Донати на отвечал.

«Почему? – спрашивал он себя. – Почему Орфео остался?»

Он не боялся Лодовико – композитор бы в этом уверен. Он просчитал, что остаться сейчас лучше, но почему? Покровительство? Деньги? Какие-то ещё причины, что ускользнули от Донати? Как бы то ни было, композитор понимал, что это подчинение дорого ему стоило. И внезапно он понял, что в столкновении между могущественным патрицием и нищим певцом именно Лодовико Мальвецци стоило опасаться за себя.

Глава 5

На виллу вернулось неверное спокойствие. Маркез поехал в замок на обед. Орфео переоделся, а о его разбитой губе позаботилась Лючия. Он ничего не сказал об изгнании Тонио, но Донати подумал, что певец вряд ли опечален этим.

Композитор был рад избавиться от ученика, но теперь у него не было камердинера и секретаря – не было его «глаз». Маркез пообещал завтра прислать слугу из замка, но что делать теперь?

- Орфео поможет вам, - сказал маркез, но Донати решил, что Орфео хватило унижений и без необходимости быть прислугой собственному учителю пения. Но проблема решилась сама собой – Орфео занял место Тонио, не дожидаясь просьбы.

Вечером маркез вернулся с саквояжем, оставив лошадь в «Соловье». Лючия подготовила для хозяина самую большую и роскошную спальню из семи имеющихся на вилле. Он, Донати и Орфео занимали передние комнаты на втором этаже, откуда открывался вид на террасу и озеро. Комнаты Донати и Лодовико располагались по бокам от главной лестницы, а Орфео жил напротив своего наставника.

Маркез сам принёс саквояж в свою комнату и не позволил Лючии распаковать его. Лодовико, Орфео и Донати пережили неловкий ужин. В шесть вечера начинались вечерние уроки. Орфео пел не хуже, чем обычно, но Донати заметил, чего стоили ему эти усилия. Когда учитель спросил, певец неохотно признал, что разбитая губа открылась и обильно кровоточит.

- Ты должен был сказать мне сразу, - сурово упрекнул Донати. – Как я могу учить тебя, если не знаю о таком препятствии?

- Простите, маэстро. Но если бы я был на сцене, я бы не мог пожаловаться никому. Я должен был бы продолжать петь, как могу.

Донати хотел возразить, что урок – это не выступление. Но потом решил дать этому спору утихнуть, потому что понимал, что юноша скорее позволит себе захлебнуться в собственной крови, чем пожалуется на боль и сложности в присутствии маркеза.

Вечером Маттео и Лючия ушли в замок. Лодовико ходил по музыкальной взад и вперёд в непонятном для Донати возбуждении. Орфео играл на пианино и пел для себя. Донати не позволял ему практиковаться во всю мощь голоса больше двух часов в день, но петь вполголоса дозволялось, чтобы отработать экспрессию и выражение. Он исполнял одну старую и любимую учителем песню:

Не спастись от скорбей

Снедает меня

Жестокая боль

Звёзды, судьба, боги и Небо – теперь тираны мои^[12]

- Тебе обязательно продолжать петь что-то столь унылое? – недовольно спросил Лодовико. – Ты не можешь исполнить что-нибудь весёлое?

Ничего не ответив, Орфео перешёл на забавную арию Моцарта о том, как полезно прятаться под ослиной шкурой. Лодовико вновь принялся ходить туда-сюда. Донати испытал облегчение, когда в церкви пробили десять, после чего Лодовико отправил их в постель. Поднимаясь по ступенькам и опираясь на руку Орфео, композитор услышал, как маркез неустанно играет гаммы на пианино, и подумал, собирается ли Лодовико вообще лечь спать.

Орфео помог учителю умыться и раздеться – его прикосновения были мягкими и терпеливыми, как у женщины. Донати не мог представить, как он раньше терпел Тонио. Он не хотел поднимать болезненную тему, но знал, что не иначе не заснёт.

- Сынок, есть кое-что, что ты должен знать. Тонио давал обет до Великого поста не прикасаться к картам.

Руки Орфео, завязывавшие ночную рубашку на Донати, на миг замерли. Когда он заговорил, композитор понял, что его ученик улыбается.

- Значит, я допустил промашку.

- Не беспокойся, я не скажу маркезу. Но из-за чего вы с Тонио подрались на самом деле?

- Поверьте мне, маэстро, это неважно.

- Тогда почему ты не скажешь мне?

- Я скажу, если иначе вы будете беспокоится. Но я даю слово, что в этом нет нужды.

Донати попал в западню. Настаивать – значит дать понять, что не доверяешь своему ученику. Орфео был в том возрасте, когда мужчина имеет право хранить такие ссоры втайне, если захочет. Так что Донати решил ничего не спрашивать. Но когда Орфео помог ему лечь в постель и укрыл одеялом, учитель настойчиво произнёс:

- Я подумал…

- Да, маэстро?

- Я знал, что вы с маркезом в последнее время не ладите. Но он по-своему заботится о тебе. Я слышал страх в его голосе, когда он спрашивал, в порядке ли ты после драки…

- Я думаю, маэстро, - тихо ответил Орфео, - вы понимаете, что «Ты в порядке?» на самом деле означает «Можешь ли ты петь?»

Донати вздохнул.

- Так или иначе, я подумал, что если ты хочешь продолжить обучение, но не хочешь оставаться в долгу у маркеза, ты мог бы поехать и жить со мной, пока я не найду замену Тонио. Работа нетрудная, а ты сможешь продолжить свои уроки. Я знаю, это выглядит недостойным для молодого человека твоего происхождения…

- Маэстро, это большая честь! Но… мои планы пока неясны. Я не могу быть уверен в том, что буду делать через неделю или месяц.

- Я не понимаю. Ты собираешься уйти, не закончив обучения?

- Не по своей воле. Но это возможно.

- С твоей семьёй в Англии что-то не так?

- В некотором смысле. Простите, что я так загадочен. Я бы сказал больше, если бы мог. Я положу ваш колокольчик в изголовье кровати – вот так, – он положил туда же руку Донати. – Просто позвоните, если вам что-то потребуется ночью.

- Я не буду вызывать тебя звонком!

- Тогда мне придётся спать у вас в изножье, как верному спаниелю, чтобы вы могли пнуть меня в случае чего. Но я думаю, что колокольчик практичнее. Доброй ночи, маэстро. Приятных снов.

Донати услышал, как дверь мягко закрылась. Он думал, что Орфео отправится в свою комнату, но вместо этого услышал шаги, спускающиеся по лестнице. Маркез будет зол, если снова его поймает – кажется, он не хочет, чтобы Орфео и его учитель мешали ему сегодня. Но мешали чему?

Донати выскользнул из-под одеяла и опустился на холодный пол подле кровати. Он прочёл «Отче Наш» и «Радуйся Мария». Затем он представил святую Цецилию в своём любимом образе – в подвенечном платье, слушающей музыкантов, играющих на её свадьбе, но в сердце поющей Господу, что навсегда останется девственницей. Он молил её благословить Орфео и маркеза и исцелить их вражду. А ещё он просил, чтобы Орфео, если он не пострадает от этого, остался бы с Донати и стал великим певцом.

Судорожная игра маркеза на пианино давно закончилась. Когда Донати вернулся в кровать, он подумал, что слышал, как открылась и закрылась парадная дверь. Он недвижимо лежал, прислушиваясь, но не мог разобрать ничего, кроме бесконечного, скорбного шума озера. Он заснул.

Донати проснулся от пения жаворонков. Он протянул руку, нащупал шелковый чехол с часами, что висели над его кроватью. У его часов не было стекла, что защищало циферблат, и он мог узнавать время наощупь. Композитор легко пробежал пальцами по кругу. Чуть позже шести – они с Орфео встают в этот час. Он взял колокольчик, что лежал у изголовья, и позвонил.

Никто не пришёл. Вилла была странно тихой. Донати подумал, что Лючия и её отец ещё не вернулись из замка, а Орфео и маркез спят. Но колокольчик был достаточно громким, чтобы разбудить Орфео в соседней комнате, а быть может – и Лодовико. Они вышли на воздух? Нет – Орфео бы не оставил Донати одного. Быть может, он просто пошёл за водой для умывания и бритья.

Донати немного подождал, потом позвонил снова. Вновь нет ответа. Он лежал тихо, пытаясь услышать шум шагов или скрип двери. За окном начал петь птичий хор. Но на вилле не было ни звука.

Когда в церкви пробили семь, Донати охватил страх. Орфео не мог покинуть его. Возможно, он болен – слышит колокольчик, но не может ответить? Донати выкарабкался из-под одеяла и нащупал ногами домашние туфли. Тут он услышал, как открылась и закрылась парадная дверь. Он протянул руку к колокольчику и зазвонил изо всех сил.

В коридоре раздалась лёгкая поступь, а потом дверь открылась.

- Доброе утро, маэстро, - раздался голос Лючии. – Простите, что я пришла так поздно, но у одной из служанок в замке заболел зуб, и я помогала присмотреть за ней. Сейчас я принесу вам кофе.

- Не беспокойся о кофе, Лючия. Я проснулся уже час назад, но не слышу ни его сиятельства, ни Орфео.

- Это странно. Подождите минуту, маэстро.

Он услышал, как она идёт в комнату Орфео, потом – Лодовико, и возвращается к нему.

- Их нет, - медленно проговорила она. – А в кроватях никто не спал.

- Но где же они могут быть?

- Я поищу внизу.

Донати подождал, разрываясь между тревогой и надеждой.

- Внизу их нет, - это вернулась Лючия. – Я не могу найти никаких следов. Но я принесла кофе, который согреет вас. Сегодня мало солнца.

- Ради любви Господа, Лючия, не упоминай про кофе! Где могут быть маркез и Орфео?

- Где бы они не были, - резонно возразила девушка, - они бы не хотели, чтобы вы остались без завтрака. Вот, я принесла воду для умывания и полотенца, а потом помогу вам одеться. Вы сможете сегодня обойтись без бритья? Я никогда не брила мужчину.

- Я смогу побриться сам, - поспешно отозвался Донати, - не нужно мне помогать, Лючия.

- Здесь нечего стесняться, маэстро. В прошлом году я ухаживала за папой, которого свалила лихорадка, и он был беспомощен, как ребёнок. Я просто выйду на пару минут, пока вы делаете всё, что хотите сделать один, а потом позвоните в колокольчик, и я вернусь.

Донати видел, что возражать бессмысленно. Вместе они умыли, побрили и одели его, хотя Донати продолжал уговаривать девушку идти поискать маркеза и Орфео.

- Я пойду, как только мы закончим, - пообещала она. – Не волнуйтесь. Я не удивлюсь, если его сиятельство услышал какого-то певца на озере, и вместе с синьором Орфео взял лодку, чтобы найти его. Вы же знаете его сиятельство.

Донати уловил, как напряжён её голос. У Лючии были страхи, но она не поддавалась им.

Девушка вывела композитора в гостиную и сунула в руки исходящую паром чашку кофе, и пошла искать маркеза и певца в саду. Она сказала, что если не сможет отыскать их, то позовёт отца, что сейчас пошёл в Соладжио.

Донати выпил кофе, а потом пошёл в музыкальную и попытался играть на пианино. Без толку – сейчас музыка не могла отвлечь его. Он вышел на террасу. Воздух был спёртый и немного прохладный, но задувал свежий ветер. Скоро пойдёт дождь.

Ожидание казалось бесконечным. Когда в церкви пробили половину девятого, Донати взял шляпу с вешалки и вышел на воздух. Он знал, что разумнее оставаться на вилле на случай, если маркез и Орфео вернуться, но безделье было невыносимым, даже для столь привыкшего к терпению человека, как он. Если идти вдоль озера, ему не понадобиться проводник – там вымощенная камнем и довольно прямая дорожка. Кроме того, он всегда сможет встретить маркеза и Орфео или узнать какие-то новости о них.

Взяв лёгкую ротанговую трость, Донати нашёл то место, где с террасы сходит нужная дорожка. Он зашагал по ней, держа трость перед собой и двигая ей влево-вправо, чтобы заранее узнать о препятствиях. Он знал, по какой части дорожки идёт, потому что голоса рыбаков, обрывки песен и крики чаек доносились до него приглушённые платанами. Он всё ещё не чувствовал солнечный свет – возможно, деревья заслоняли восход, но воздух вокруг был спёрт и начинался дождь. Донати не хотел возвращаться на виллу, но капли зачастили и забарабанили по листьям и траве. Как раз тогда он ощутил, как его ноги ступили на неровную, зыбкую поверхность, и понял, что добрался до усыпанного гравием дворика, окружавшего маленький мавританский павильон, который служил прибрежной беседкой. Он никогда не был внутри ведь пейзажи для него ничего не значили, но бельведер мог послужить неплохим укрытием от дождя.

Он повернул налево, к озеру, и почувствовал, как его трость ударилась о пару низких ступенек, ведущий к открытым дверям. Он прошёл через них, шаркая ногами по гладкому, выложенному плитками полу, вытянув вперёд одну руку и размахивая перед собой тростью, зажатой во второй.

Препятствие было столь низким, что композитор пропустил его. Он споткнулся и упал, но не понял, на что. Вероятно, это могла быть какая-то мебель, обитая тканью, но почему-то лежала на полу и была слишком твёрдой и неудобной, чтобы на ней сидеть. Рука нащупала край шерстяного покрывала. Он поднял его и пощупал. Это было не покрывало. Это был лацкан.

Он вскрикнул и с трудом поднялся с того, на чём распластался. Он хотел наощупь пробраться ко входу и бежать, но знал, что так поступить нельзя. Вокруг не было никого, кто мог бы сделать то, что нужно сделать.

Он перекрестился и вытянул вперед дрожащие руки. Пальцы снова нащупали гладкую шерстяную ткань. Это фрак, мужской вечерний наряд с фалдами. Незастёгнутый, а ближайшая к Донати фалда неестественно лежала на полу. Он не стал её трогать. Пальцы нащупали шелковый жилет, цепочку для часов, льняной галстук. Жилет был порван в одном месте. Донати бездумно ткнул в дыру пальцем, и тот погрузился во что-то холодное и вязкое, как будто гнилой фрукт. Это была дыра в человеческой груди.

Он отдёрнул руку, его желудок крутило. Святая Цецилия, святая Цецилия, избавь меня от этого! Святая Цецилия, пусть всё это будет лишь сном! Пожалуйста, Боже мой!

Он снова и снова крестился, содрогаясь всем телом и делая долгие судорожные вздохи. Затем, внезапно, его грудь сжало, и рыдания прекратились. Он должен знать, кто это. Донати собрался с духом, повернулся к телу и нащупал голову. Шляпы не было, щёки заросли щетиной и холодны, как камень. Квадратный подбородок, нос, похожий на ястребиный клюв, густые неровные брови над вытаращенными глазами, которые Донати заботливо закрыл. Он был почти уверен, что видел это лицо в те дни, когда у него было зрение. Но есть и способ проверить. Он нащупал цепочку от часов и отыскал висящую на ней печать. Чувствительные пальцы легко разобрали изображение на ней – змей, обвивающийся вокруг меча. Донати сложил руки, склонил голову и помолился за душу Лодовико Мальвецци.

Глава 6

Внезапно Донати услышал шаги по гравийной дорожке. Его сердце замерло. В следующий миг раздался голос Маттео:

- Ты заглядывала внутрь?

- Нет, - это ответила Лючия.

Донати открыл было рот, чтобы предупредить их о том, что лежит здесь, но не издал ни звука. Он услышал, как они входят. Лючия ахнула, Маттео воскликнул:

- Матерь Божия! Его сиятельство!

Девушка подбежала к Донати.

- Позвольте помочь вам, маэстро.

- Не думаю, что могу встать, - дрожащим голосом ответил композитор.

Лючия опустилась на колени рядом с ним. Он чувствовал, что она смотрит на покойника.

- Он мёртв, верно?

- Да. Я думаю, мёртв уже несколько часов. В нём… в нём дыра, - он трясущимся пальцем указал в сторону тела.

- Дыра от пули, - мрачно сказала она, - а жилет и грудь обгорели.

- Что нам делать? – спросил Маттео, стоявший в дверях; его грубый голос был неестественно высоким.

Лючия резко вдохнула.

- Орфео!

- Где? – воскликнул Донати, вскакивая.

- Я не знаю! – сдавленно произнесла она. – Вы же думаете, что он… О, Боже!

«Чего он боится? – подумал Донати. – Что Орфео тоже убит… или что он убийца?»

Он не нашёл в себе сил спросить.

- Что там делать? – почти провыл Маттео. Он так и не подошёл – быть может, из-за присущего крестьянам суеверного страха перед мертвецами.

Его дочь оказалась крепче.

- Нужно отправить последние ритуалы. Папа, пошли за доном Кристофоро в деревню! – дон Кристофоро был местным приходским священником. – И – я знаю! – позови друга его сиятельства, графа Раверси. Он знает, что делать.

- Это хорошая мысль! – в голосе Маттео слышалось пылкое облегчение от того, что бремя можно переложить на чужие плечи. – Я отправлюсь немедленно! Но… Я не знаю, стоит ли оставлять тебя здесь…

- Я думаю, всё будет хорошо, - судя по голосу, она пыталась убедить себя. - Вы же не думаете, что тот, кто это сделал, вернётся, маэстро?

- Я не знаю, - признал Донати, - тебе лучше пойти с отцом. Я останусь здесь с… маркезом.

- Я не брошу вас одного, - объявила она. – Мы останемся вдвоём.

Когда она говорила таким тоном, не было толку спорить. Маттео поспешил прочь.

Лючия помогла Донати подняться и усадила на каменную скамейку. Он неуверенно спросил:

- Мы не должны что-то сделать? Сложить ему руки, застегнуть фрак…

- Я думаю, нет. Наверное, нужно оставить его так, как мы нашли его. Люли могут захотеть узнать, как он лежал и что было с его одеждой.

- Одна из фалд не на своём месте, - сказала Донати, хотя упоминать о такой мелочи казалось глупым.

- Обе, - Лючию озарило. – Кто-то рылся у него в карманах!

- Ограбление! – воскликнул Донати. – Так вот что это было! – он почувствовал, что на сердце стало легче. Орфео мог бы убить, чтобы исправить несправедливость или отомстить, но он не стал бы обирать жертву.

Он услышал, как Лючия спешно подошла к телу. Раздался шорох и звон.

- Его часы на месте, - вздохнула она, - и записная книжка. А в кармане штанов полно монет.

- Значит, это не ограбление. Если только убийце не помешали. Ты не думаешь, что Орфео мог застигнуть преступника здесь?

- И что бы он сделал? – возмущённо спросила она. – Сбежал бы?

- Его могли убить и выбросить тело в озеро.

- Нет! Это невозможно. Тогда грабитель бросил бы туда и маркеза.

Донати подумал, что в этом нельзя быть уверенным, но не видел смысла говорить об этом.

- Граф Раверси поможет нам. Было очень умно послать за ним, - Донати знал Раверси и считал его честным и совестливым, несмотря на хорошо известную манию графа везде искать карбонариев.

Повисла короткая пауза.

- Нам нужно помолиться за него, - предложила Лючия.

Она начала набожно зачитывать заупокойную молитву – de profundis: «Из глубины взываю к тебе, Господи…»^[13] Донати присоединился к ней, находя утешение к торжественном и знакомом песнопении, что убаюкало его мысли, оставив только почтение к Богу и жалость у покойному.

К удивлению Донати, граф Раверси приехал в беседку без священника, без жандармов и даже без слуг, если не считать Маттео. Раверси объяснил, что послал лакея в Соладжио за доном Кристофоро и за доктором Луиджи Куриони, а также известил Бенедетто Ругу, подесту, что исполнял обязанности мэра и главного мирового судьи, и Фридриха фон Краусса, командовавшего австрийским гарнизоном. Донати не сомневался, что хотя формально руководить следствием будет Руга, на деле этим займётся фон Краусс. В Ломбардии итальянцы могли предполагать, но располагали австрийские военные.

Раверси подошёл к телу.

- Итак, это правда, - произнёс он пустым, меланхоличным голосом, который, по мнению Донати, всегда звучал, как будто из глубокого туннеля. – Маттео сказал, но я бесплодно надеялся, что это какая-то ужасная ошибка. Мой бедный друг, - он тихо помолился несколько мгновений. – Умереть так далеко от жены и семьи… от рук убийцы!

Донати не знал, что сказать. Заговорила Лючия:

- Ваше сиятельство, мы думаем, что кто-то обшарил его карманы, но ничего не пропало.

- Ты дочь Маттео, Лючия? – спросил граф.

- Да, ваше сиятельство. Я Лючия Ланди.

- Ты двигала тело или изменяла его положение?

- Нет, ваше сиятельство.

- Вы все видели, что я также этого не делал. Но я мне нужно удостовериться в том, что вы говорили. Да, записная книжка и часы на месте. А во внутреннем кармане… пистолет! Почему он взял пистолет на прогулку по саду? О, Мадонна! Он должен был знать, что станет целью бунтовщиков! И всё же он был отважен до самой смерти – презирал карбонариев и не принимал их всерьёз.

Донати был потрясён.

- Синьор граф, так вы полагаете, что это политическое убийство?

- Как вы можете сомневаться в этом, маэстро? Когда такого человека, как Лодовико – верного друга австрийского правительства и церкви – убивают безо всякой причины, это политическое убийство. Подумайте, в какие времена мы живём – восстание в Неаполе, восстание в Пьемонте, а в Ломбардии обширный заговор!

Донати слышал об арестах, что начались прошлой осенью. Несколько выдающихся людей, в том числе лучших писателей и публицистов северной Италии были обвинены в заговоре против австрийских властей королевства. В Венеции создали особую комиссию, и, если Донати не ошибался в своих догадках, скоро она найдёт больше предателей. Уже схваченные были брошены в убогие камеры, где их тайно допрашивали, не позволяя видеться ни с защитниками, ни с друзьями.

Молчание нарушила Лючия.

- Быть может, маркез застрелился, ваше сиятельство. У него был пистолет.

- Но из него не стреляли, - возразил граф, - и он заряжен, а значит им не пользовались. Но размер раны и чернота вокруг говорят о том, что стреляли действительно с очень близкого расстояния. Этот юноша, которого вы называете Орфео, должен был зайти в беседку вместе с ним – он не мог застрелить маркеза через окно. Конечно, он мог убить его снаружи, а потом затащить тело сюда, чтобы спрятать.

Донати спросил так вежливо, как сумел:

- Кажется, вы уже решили, что маркеза убил Орфео, синьор граф?

- Конечно, Орфео! – нетерпеливо воскликнул Раверси. – Это прекрасный агент карбонариев – иностранец без связей в Милане, о котором никто не может сказать ни хорошего, ни дурного. Он скрывал своё имя и происхождение, а теперь пропал. Так и действуют карбонарии – в тишине и обмане.

- Но синьор граф, - запротестовал Донати, - сделать тайну из Орфео придумал маркез. Он считал, что это подхлестнёт интерес публики.

- Карбонарии очень умны, - ответил Раверси. – Не сомневаюсь, что Орфео сумел внушить Лодовико, что это его собственная идея.

- При всём уважении, синьор граф, я не думаю, что кто-то может внушить какую-то мысль маркезу Мальвецци против его воли.

Раверси ненадолго задумался.

- Вы знаете настоящее имя Орфео, маэстро?

- Нет, синьор граф. Я не знаю о нём почти ничего, кроме прекрасного голоса. Вряд у многих карбонариев такие голоса.

- Карбонарии встречаются везде, маэстро. Что может быть естественнее, чем притвориться певцом, чтобы подобраться к Лодовико? Одержимость моего бедного друга музыкой хорошо известна.

Донати был потрясён. Это могло оказаться правдой. Что он знал о карбонариях? Он любил Орфео, но юноша оставался для него загадкой. «Я не могу быть уверен в том, что буду делать через неделю или месяц…. Простите, что я так загадочен. Я бы сказал больше, если бы мог». Уж не слова ли это радикала и бунтовщика?

- Ваше сиятельство, - вмешалась Лючия, - разве мы можем быть уверены, что Орфео тоже не был убит? Или что не лежит где-то раненый и ждёт нашей помощи, пока мы стоим здесь и строим догадки?

- Команданте фон Краусс скоро будут здесь, и начнутся поиски, - сказал Раверси. – А пока вы все должны оставаться здесь. Маэстро, скажите, как вы познакомились с Орфео?

- Я уже несколько лет был знаком с маркезом Мальвецци. Он покровительствовал моим многообещающим ученикам, а я учил его протеже. Он рассказал, как познакомился с молодым англичанином и решил учить его в своей вилле на Комо. Он хотел, чтобы я стал его наставником. Я оценил такую увлечённость – маркез был готов покинуть Милан в январе, в самый разгар оперного сезона, чтобы жить на озере зимой, почти в одиночестве. Я сказал, что стар и слеп, а мои дни интриг и приключений давно прошли. Я хотел работать с удобствами и ни от кого не скрываться.

- Но вы согласились учить Орфео. Почему?

- Синьор граф, - просто ответил Донати, - я услышал, как он поёт.

Повисла пауза.

Донати слышал, как Раверси задумчиво меряет беседку шагами.

- Долго вы и Орфео жили здесь?

- Я думаю, около шести недель.

- На каком языке вы говорили?

- На миланском, синьор граф. Я не знаю английского.

- А он хорошо говорил по-милански?

- Чрезвычайно хорошо.

- Значит, вы могли говорить бегло. Он что-нибудь рассказывал о себе?

- Нет, синьор граф. Но я никогда не спрашивал. Я не был любопытен. Мы жили музыкой, а потому говорили и думали только о ней. Весь остальной мир казался очень далёким.

- Что скажешь ты, Маттео? – спросил Раверси. – Можешь ты пролить свет на то, чем был Орфео и откуда взялся?

- Ваше сиятельство, я едва видел его. Я всегда работал в садах или ходил с поручениями в замок или деревню.

- А ты, Лючия? Ты знаешь настоящее имя Орфео?

- Нет, ваше сиятельство.

- Вы почти ровесники, - убеждённо сказал Раверси, - и должны были проводить время вместе… подружиться. ...