Алексей Наумов Ушма

Посвящается всем жертвам маньяков,

живым и мёртвым.

День умер.

Кровь заката стекала по лесам

В ручьи, теченья, реки мира

И те несли её во тьме

К другому берегу земли,

И влив в уста зари,

Рождали новый день.

И так всё время…

И я,

Мечтая обрести иную жизнь,

Без дрожи погружался в эти воды,

И плыл, касаясь мёртвых, скользких тел,

И умывался кровью не краснея,

Желая стать рассветом,

Но был тьмой….

И так всё время…

ЧАСТЬ I. Дачи

Пролог

Я хорошо помню то лето. Мне как раз стукнуло десять. Странный возраст, когда детство неожиданно ускоряет свой бег, и до тебя начинают доноситься глухие шаги времени. Шаги, которые очень скоро сделают твою юную кожу сухой и морщинистой, а упругие мышцы — безвольными и немощным. И только твои глаза до самого конца останутся по-детски ясными и встретят приход смерти с тем же испугом, что и начало жизни.

Я знал Анюту лучше других. Она не была заносчивой, капризной и, что было важнее всего, никогда не ябедничала взрослым. Я ценил это и считал её своим другом, хоть мне и приходилось иногда терпеть насмешки других мальчишек. Мы ссорились и мирились, враждовали и секретничали, дрались крапивой и от души резвились на озере в жаркие дни. Я знал, что она вовсе не такая послушная девочка-паинька, как считали все вокруг, но это было нашей тайной. Что-что, а хранить секреты мы оба умели.

Когда что-то шло не так и наши проказы становились предметом разбирательств, виновником всегда назначали меня. Причина была простой и самоочевидной — я носил штаны, а не платье, следовательно, был зачинщиком. C’est La Vie!

Я не протестовал и стоически переносил все наказания. В конце концов, это была не слишком высокая плата за гордое право именоваться мужчиной. К тому же, судьи, мои родители, всегда были милосердны. В зависимости от тяжести преступления, меня на несколько дней не выпускали с участка, где я исправно нёс трудовую повинность: копал землю, полол сорняки, возил на тачке песок и поливал грядки. После чего, наши встречи с Анютой продолжались, вплоть до следующего инцидента, скорого суда и очередного «срока». И так до бесконечности.

Нас сблизил с ней один случай, что произошёл за год до её исчезновения. Во время купания, мы с ней так разбаловались на песчаной отмели, что едва не утонули. По счастью, старшие ребята были рядом и успели вытащить нас за мгновенье до того, как мы оба потеряли сознание, но та близкая, одна на двоих почти-что-смерть, навсегда связала нас воедино. Бледное лицо Анюты парящее в мутноватой воде, с которого внезапно сошёл весь испуг и оно будто осветилось изнутри, не раз снилось мне после, вызывая смешанное чувство страха и вдохновения, пугая и притягивая.

Сам я не успел тогда толком испугаться. Голос воды был мягок и нежен. Я был совершенно зачарован лучами света, что проникали в толщу воды и освещали мир вокруг меня какими-то новыми, необыкновенными красками, доселе мною невиданными. Всё вдруг приобрело глубокий смысл и таинство подводных теней вот-вот было готово посвятить меня в свою тайну. Это созерцания грубо прервали чьи-то загорелые руки, рывком вытащившие меня на поверхность. Быть может зря.

Родители так и не узнали о том происшествии. Что же до нас, то мы с Анютой никогда его не вспоминали. Хотя, порой, по её внезапно переменившемуся взгляду, устремлённому на меня и одновременно сквозь, я понимал, что и она узрела нечто странное и новое в тот день, и отлично помнит те короткие мгновенья, что растянулись для нас на целую вечность.

Следующее лето было другим. Жаркое и безжалостное, оно вело нас под руку от начала и до конца, задавая ритм и не давая выскользнуть из очерченного смертью круга. Испепеляющее танго на пыльном эшафоте плавящихся от жары дач, в окружении бесконечной молчаливой гряды влажных болот. Танец боли и предначертанной гибели, под безликую музыку оживающей чёрной воды…

Лёгкий, почти невесомый трепет ужаса, который я уловил поначалу глубоко внутри себя, был едва осязаем. Он походил на то стремительное ощущение, которое испытываешь, когда бесшумная и невидимая во тьме летучая мышь внезапно проносится так низко, что едва не касается крыльями твоих волос. Но прежде чем ты успеваешь испугаться, полночная странница уже тает во мраке. Ты нервно проводишь ладонью по голове, делано усмехаешься и продолжаешь прерванную беседу, но семя страха уже упало в твоё сердце! Скоро, очень скоро, оно даст первые ростки, и они потянутся туда, откуда пришли — к тьме, — пуская корни во все уголки души, и когда ты обнаружишь эту колючую поросль, может быть уже слишком поздно.

Так случилось и со мной. Однажды, в самом начале лета, когда тёплый вечер опустился на землю и тени стали собираться в кустах смородины вдоль старой канавы на краю нашего участка, я вдруг осознал, что смертельно боюсь выходить из хозблока. Я с дрожью смотрел на крадущиеся по участку сумерки, на клубящийся бархат алого неба, распростёртого над чернеющим вокруг болотам лесом, на спешащих укрыться птиц и с этого самого момента тьма навсегда стала мне чужой, ибо я узнал, что в ней таятся призраки. Множество призраков.

Ночами, когда ветви старой сосны царапали крышу и стучались в окно второго этажа, я просыпался и замирал в кровати, охваченный смутным ужасом, прислушиваясь к каждому шороху в спящем доме. Дьявольские узоры сплетались в свете уличного фонаря на украшавших мои стены старых коврах. Чёрными змеями они стекали на пол, и ползли, ползли, ползли нескончаемой бугрящейся вереницей вдоль стен, собираясь в тугой клубок прямо под моей кроватью.

Страх испепелял меня, и, в то же время, я был так зачарован этой причудливой игрой тьмы, что не смел включать лампу. Я таял в разворачивающемся вокруг меня кошмаре, теряя остатки сил и разума, но не решался прервать дьявольское наваждение ночи, всё больше и больше погружаясь в её чёрные, бездонные волны, несущие меня прочь от всего живого. Лишь спасительный рассвет прерывал мои странствия по океану ужаса, давая передышку длинною в день, после которого начиналась очередная пытка.

Едва темнота заливала мою комнату, лица родственников на портретах и фотографиях темнели и зловеще искажались, превращаясь в исчадия ада, которые следили за мной бездонными провалами глазниц. Их головы поворачивались вслед за каждым моим неосторожным движением, а губы шевелились, шепча ужасающие вещи…

Тьма постепенно сгущалась в дальнем углу, за большим книжным шкафом и, вскоре, я явственно чувствовал, что был в своей комнате не один… Нечто чудовищное проявлялось в наш мир. Нечто, что пришло в него именно за мной. Я знал это. Знал наверняка. Знал всегда.

Медленно, ужасно медленно, кошмарная тень начинала оживать и скользить ко мне. Шаг за шагом, вздох за вздохом, одним жутким движением за другим, она приближалась вплотную и не было ничего страшнее этого мига. Я крепко зажмуривался и не смел дышать, а нечто чудовищное склонялось над кроватью и внимательно вглядывалось в моё лицо своим немигающим взором. Зыбкая грань между нашим миром и безумным миром теней трещала по швам, и я ощущал на своём лице жадное дыхание тьмы.

Зло было столь обыденным, столь близким, столь осязаемым в эти часы, что я со всей ясностью понимал — мне уже никогда не ускользнуть от него. Это был лишь вопрос времени, когда я встречусь с его чёрным взглядом и бездонная мгла поглотит меня без остатка.

Это знание ошеломило меня. Детство дало трещину, которая росла и множилась, необратимо и настойчиво. Впервые что-то оборвалось во мне, как обрывалось потом не раз, но то первое, самое тонкое и явственное ощущение невозвратной потери было невыносимо. Я стал задумчив, замкнут и даже днём не мог стоять спиной к открытой двери, всем своим существом чувствуя её нагую, потустороннюю, вечно зовущую пустоту. Пустоту небытия.

Со временем я понял, что зло всегда было рядом. Его не нужно было искать или звать особым образом. Оно окружает нас как море т погрузившийся батискаф. Оно терпеливо и оно всегда ищет лазейку. Ошибись, задумайся, приоткрой на миг не ту дверь и ближайший монстр немедленно просунет в щель свои жуткие лапы. И тогда останется лишь молится, чтобы конец был быстрым…

И всё же, это было лишь преддверием того кошмара, что пришёл следом. Кошмара, которого, казалось, можно было избежать. Кошмара, который, как выяснилось, был вечен. Кошмара, у которого множество имён, но всегда один лик — ТЬМА.

Глава 1

Анюта порывисто поднимается и требовательно смотрит на меня. Её серо-голубые глаза черны, губы плотно сжаты. В последние дни она была сама не своя, а уж я её разной повидал.

— Идём! — говорит она.

— Куда?

— Узнаешь!

Я вздыхаю. Сидеть в густой тени старой черёмухи у пожарного щита в такую жару самое милое дело, но по тону ясно, что спорить бессмысленно. Для вида сопротивляюсь.

— Жара же… а тут тенёк…

— Идём! — нетерпеливо повторяет Анюта. — Там тоже тенёк.

Я что-то ворчу. Жара и правда дикая. Дачи плавятся от зноя. Дождей с мая не было. Зелень пожухла и обмякла, точно уже конец августа, хотя только-только июль наступил. Даже купаться и то лень, а тут идти непонятно куда… Как могу тяну время.

— Так куда идти то, а?..

— В лес. Покажу кое что.

— А может потом?..

— Сейчас. Или боишься?

Анюта разглядывает меня в упор. Её губы кривятся в коронной усмешке. Этого ещё не хватало! Поворачиваю голову и презрительно сплёвываю. Плевок выходит сухим и жалким, но всё же.

— Вот ещё… — говорю. — Чего я там в лесу не видел то?..

— Её…

— Кого её? — спрашиваю, а у самого мороз по коже.

— Знаешь кого, — зло бросает Анюта. — Идёшь или нет?

Я вскипаю.

— Говори толком, а иначе сама иди, мне и тут хорошо…

Но Анюта как будто меня не слышит. Её и без того бледное лицо становится белее белого, рот полуоткрыт. Она словно вслушивается во что-то.

У меня бегут мурашки. Вчера с ней тоже такое было, но всего раз, а сегодня уже дважды за утро. Может заболела? Сама то она никогда не признается — гордая. В том году мизинец себе на ноге сломала на озере, так шла обратно как ни в чём ни бывало. Только у самого дома расплакалась, когда совсем уже на ногу наступить не могла. Я ей ещё помочь хотел, но она всё равно отказалась, сама доковыляла. Может ей и сейчас плохо, а она виду не подаёт…

Разглядываю Анюту, пытаясь понять, что с ней не так. Задачка не простая — она та ещё актриса.

Солнце неуклонно подбирается к нашему укромному уголку. Ещё полчаса, и тут тоже будет пекло, но тогда можно будет спрятаться у её забора, а потом уже обед скоро…

Стая стрижей с криком пикирует на нас и упруго уносится ввысь. Где то надсадно гудит водяной насос, выкачивая остатки воды из пересохшей канавы. Беспокойно ёрзаю на месте. Наконец Анюта «просыпается».

— Пойдём, — говорит она хрипло, словно никакой паузы в разговоре не было. — Не понравится — можешь меня крапивой отхлестать. Сколько захочешь. Ну!?

Вот же неугомонная! Ладно, хоть какое-то развлечение…

Нехотя поднимаюсь и бреду за ней по переулку. Майка липнет к телу, макушку нещадно припекает. Что же дальше то будет?..

Проходим вымершие от жары участки. Анютин самый последний, дальше — лес в котором воды больше чем деревьев. Весной, когда болота разливаются, вода иногда к самому её крыльцу подходит. У неё даже фото есть — её дом в огромной луже отражается. Мрачная такая фотография, но красивая. Она ещё говорит, что если присмотреться, то видно, что на втором этаже кто-то чёрный в окне стоит. Только в доме никого не было, когда фотографировали, Олег — отец её, один приезжал тогда. Получается, что это призрак в окне. Так она говорит.

Страсти разные рассказывать она любит. У неё прямо талант. Даже завидно иногда. Такое напридумывает, что волосы дыбом. Лучше неё только Настюков расскажет, но он то взрослый, старожил, всё тут исходил. Истории у него вроде и не страшные все, а жуть берет. Это уметь надо. Но с другой стороны, ему и легко. Он и на Чёрной гриве не раз бывал и на пустошах, и в урочища разные пробирался, и даже на немецком кладбище, говорит, был однажды. Там, где пленных немцев после войны хоронили, которые на торфоразработках работали. Ни камня, ни крестика им не полагалось. Так он рассказывал. Просто в яму торфяную бросали их, водой чёрной наполовину залитую, закидывали сверху чем придётся и поминай как звали. Придёшь на такое кладбище и не узнаешь даже. С виду обычная старая вырубка в лесу, заболоченная, где куст торчит, где осинка, коряги повсюду уродливые… Только, говорит, тихо там очень… Даже чайки помалкивают, стороной летают…

Он туда раз по пути к пустошам забрёл, думал отдохнуть как следует, костёр разжечь, перекусить, — посидел-посидел, да не вытерпел — дальше пошёл. А что случилось то, спрашиваю? Да ничего, говорит, вроде и не случилось… Только сижу я там один, вокруг ни души, во все стороны далеко видать, а кажется, что тебе в спину кто-то смотрит… Я уж, говорит, и так повернулся и эдак — бесполезно… Со всех сторон глядят… Хуже, чем на пустошах… А потом и вовсе кто-то по имени меня позвал… Негромко так, будто метров с пяти… Тут уж я, честно говоря, струхнул малость… Вещички собрал и дальше потопал… Оно сразу и пропало всё… На болотах самое неприятное, это на месте сидеть, а пока идёшь — нормально…

Тут я с Настюковым на все сто согласен. Ходить по болотам жутко, особенно одному, но на месте стоять ещё хуже. А уж если ночевать там приходится, так просто кошмар. Мы когда с отцом в прошлом году ночевали в палатке на острове, километрах в трёх от дач, на ночную рыбалку ходили, так я глаз не сомкнул. Всё казалось, вздыхает кто-то рядом, шепчет что-то, бродит вокруг. А островок то наш маленький, особо не расходишься, если только не по воде… Я уж раз высунулся, фонариком посветил, два, три, да без толку. Под утро ещё туман наполз, густой как сметана — вообще ничего видно не стало, только верхушки деревьев. Тут совсем жутко стало. Всё мерещилось, что из воды выползает кто-то и к палатке пробирается. Хорошо ещё летом светает рано, хоть поспал потом немного, а то совсем грустно бы было. Правда окуней мы тогда в конце концов отличных натаскали, 24 штуки, все как на подбор. Но ночь ту всё равно не забыть. Никакие окуни такого не стоят.

Я с той поры Настюкова особенно зауважал. Он то на болотах часто ночевал, и всё один преимущественно. Такой уж он человек. Ни под кого подстраиваться не любит. Сам дом строит, сам участок обрабатывает, сам по лесу гуляет. Жена на дачу нос особо не кажет: не очень ей места наши нравятся, а дети так и вовсе, как подросли так в полный в отказ. Не поедем, говорят, мы в Шатуру эту вашу больше никогда. Ну и не ездят. Понять можно — болота… Вот он и справляется сам, как умеет. По-простому. Борща наварит ведро на неделю, да макарон кастрюлю большущую, и порядок. А на следующую неделю — щи и гречка… Раньше он ещё верши ставил, на карася, но потом бросил — бобров развелось кругом много, заплывают внутрь и тонут. Раз, говорит, пришёл верши проверять, так во всех пяти бобрята мёртвые… С тех пор он их не ставит, всё больше по грибы да ягоды. Хотя ружьишко у него имеется. Одноствольное, 16 калибра. И патронов прилично. Он его под диваном прячет. Иногда на уток с ним ходит, но стрелок он скверный, ни разу не попал. А мне не даёт — мал ещё… Да я, между прочим, из лука своего лучше чем он из ружья стреляю. Вырасту, выкуплю у него ружьё его. Всё равно оно нигде не зарегистрировано, а для дачи в самый раз.

Меня если на болота отпускают, так только с Настюковым. Он по всем тропкам хоть с закрытыми глазами пройти может, не заплутает, не оступится. Ну и расскажет про всякое, без этого никак. Есть у него одна история жуткая, про хозяйку здешнюю, ведьму болотную. Я как в первый раз её услышал, так не то что в лес ходить боялся, купаться неделю на озеро не ходил. Потом полегчало немного, но всё равно как про неё слышу, всё аж сжимается. Собственно это и не история даже, а так, пугалка местная — не то сказка, не то легенда. Только Настюков так образно рассказывает всегда, что всё в душу западает. Ну и эта запала, будь она не ладна…

У Анюты всё иначе. «Другой типаж». Её послушать, так никуда особо и идти то человеку не надо. Ни в дома заброшенные, ни в подземелья укромные, ни на кладбища старинные. Все чудища и так рядом бродят, даже звать их не нужно. Знай себе смотри внимательно, да только украдкой, чтоб не попасться, а то несдобровать… Она и рассказывает по другому, не как Настюков. Тот всех показывает обязательно: хоть лешего, хоть кочергу. «Настюков имени Чехова» — отец его называет. Помню, в последний раз, он нам рассказывал, как крокодил с удавом борется. Так в образ вжился, что даже стол нам в хозблоке опрокинул. Хорошо самовар к тому времени остыл уже… Он и в жизни такой, чуть что — уже на взводе, глаза горят, в первых рядах. Я, говорит, коммунист! В 1945 два раза на фронт сбегал, да слава богу не взяли, совсем ещё мальчишка был. А брата старшего взяли. Так и сгинул он, ни ответа ни привета. Словно и не было человека. Только сестра и осталась у него. В калининград уехала. Пишет иногда, к себе зовёт, но он ни в какую.

Анюта таких кривляний не любит. Ей костюмы да декорации не нужны. Она всегда спокойно рассказывает, будто гипнотизирует. Сядет напротив тебя, платье на коленочках не спеша разгладит, волосы на затылке двумя руками поправит, пылинку с пальцев смахнёт, а потом только начинает. Говорит негромко, размерено, иногда почти шепчет. Вроде и не рассказывает, а так, болтает о пустяках разных. То да сё, но только тон у неё сразу другой, не спутаешь, это я быстро заприметил. Точно струна натянутая в темноте гудит, а кто трогает её непонятно…

И вот болтает она так, болтает, в глаза не смотрит, журчит как вода, а уже жутко становится, а она и не начала ещё. Потом вдруг глянет на тебя, глазищами своими огромными, и начинает рассказывать, вкрадчиво так, бережно, слова словно карты перед собой раскладывает, будто и нет никого, будто одна она сидит, да сама с пустотой болтает. О том, какие сырники замечательные сегодня утром ей мама приготовила… Очень вкусные, особенно с клубничным вареньем… Мама редко варенье варит, но зато уж как берётся, так просто пальчики оближешь… Она 6 штук съела и ещё бы смогла, да не выспалась… Почему?.. Дети мертвые опять ночью приходили… У неё из окна всех не видно, только одного, но если на веранду выйти, то не спутаешь… Фонарь то от них не близко, забор и калитка в тени получается, но там они все стоят, если приглядеться… Кто постарше, кто помладше… Сколько?.. Не знаю сколько… Всех не видать… Может десять, а может и пятьдесят… Ночь же… Я занавеску то не трогаю на веранде, чтоб они меня не увидали и стою тихонько… И они стоят, не шевелятся… Только глаз не нужно отводить… Отведёшь — исчезнут… А потом опять появятся… Только уже не там, где были…

Я от таких рассказов вообще потом спать не могу. Кошмар на кошмаре. Но интересно! Сейчас у неё новая история… Про тень, что у неё на втором этаже живёт, а по ночам по лестнице вниз спускается и ходит по коридору взад вперёд мимо её двери… На человека похожа, только чёрная вся и руки длинные, ниже колен… Иногда встанет за её дверью и стоит, слушает, а иногда внутрь заходит… Сядет на кровать и давай ей книгу читать какую-то… Слов не разобрать толком, но книга ужас какая страшная… Шевелится вся, извивается, как волосы под водой и тоже чернее некуда…

Как ей только в голову приходит то такое?! Ладно я, страшилки разные про кладбища да про вампиров в компании нашей рассказываю — обычное дело — а тут… Дело даже не в фантазии наверное, просто она каждый раз так убедительно говорит, будто и правда всё это видела. И детей мертвых, и Тень, и цветы ещё какие-то жуткие, что по ночам у неё на потолке иногда расцветают. Про всё короче. Иногда рассказывает, а сама чуть не плачет от страха, я же вижу. Мурашки по рукам так и бегают у неё, и глаза на мокром месте. Только она всё равно продолжает, и пока всё что хотела сказать не скажет, не остановится. Характер.

Подходим к участку Анюты. Теперь главное не попасться на глаза её родителям — в лес ей категорически нельзя, тем более в мой компании… Пригибаем голову и крадёмся вдоль низкого забора, скрытого разросшимся шиповником. От бесконечного зноя и пыли сейчас он больше похож на зеро-зелёную свалявшуюся шерсть какого-то животного. За изгородью аккуратный зелёный домик с белыми рамами, крохотным крыльцом с ажурными перилами и миниатюрной верандой. Смотрится как игрушечный. Олег его одним из самых первых на участках сделал, быстрее только председатель управился, но у того всё схвачено было…

Со всех дач народ полюбоваться сюда приходил, пока ни у кого ещё домов не было. Да и сейчас иногда приходят, уж больно тут всё по дачному. Грядок отродясь не было, зато цветов всегда полно и газон настоящий. Позади дома маленький душ, туалет и сарайчик с инструментами. Под навесом дремлет рыжий жигулёнок. Если присмотреться, то сразу видно, где авария была. Олег тогда в поворот не вписался и в лес улетел, но повезло, уцелел — только нос расквасил, да и машина помялась. Отец тогда первым на него наткнулся, за трактором в деревню гонял. Мужики всё смеялись потом над Олегом — «шОфер!» Потом, когда на том же повороте семья разбилась насмерть — перестали.

Подходим к калитке. За ней стоит и тоскливо смотрит на хозяйку Свифт: старый ворчливый спаниель, любитель бесшумно подкрадываться к зазевавшимся прохожим и прикусывать их за ногу. В его мутных глазах застыла мировая скорбь. Видно, что жара и его доконала. Анюта делает ему какой-то знак и тот не лает, но когда мы уходим дальше, не выдерживает и начинает громко скулить.

Но нас уже не достать. Лес прямо перед нами. В густых зарослях темнеет узкий пролом тропинки. Заходим в него и сразу же попадаем в душные джунгли. Несмотря на засуху, воздух тут всегда влажный — болота совсем близко. Пряно пахнет горячей зеленью, сухим торфом и гнилью. Из кустов вылетают тучи комаров. Привычно ускоряем шаг, чтобы они не успевали на нас садиться. Теперь главное не останавливаться.

— Далеко идти?

Анюта не отвечает. Шагает как заведённая. Её бело-голубое платье тихо шелестит, обнажая сухие щиколотки. Голова чуть склонена к плечу. Раньше я такого не замечал, а может внимание не обращал. Ладно, молча так молча. Идём.

Тропинка здесь прямая как стрела — эхо старых торфоразработок. Они тут повсюду. Просто из-за зелени не всегда видны. Там, где просветы есть, сразу заметно, что по обе стороны огромные прямоугольные ниши маячат. Одна за другой. Поначалу, когда торф из них выбрали, они все озёрами стали, но потом многие мхом затянулись. Мерзкий такой мох, серо-зелёный, «трупный». И очень толстый. Спокойно по нему пройти можно. А под ним — мёртвая вода — черная, пахучая, густая как нефть. Даже трогать боязно. Таких «озёр» здесь не счесть, до самых старых болот идут. Некоторые совсем пересохли, осокой да осинами заросли, а некоторые ещё похожи на озёра. Вода в них тоже чёрная, но пока живая. Карасям и уткам сущий рай.

Осенью тут клюквы полно. Весь мох точно кровью забрызган. Идёшь по нему, как по водяному матрацу и собираешь. Жутко, конечно, что провалишься, но зато набрать можно сколько хочешь. И комаров нет. Настюков в прошлом году каждый день по два ведра набирать ухитрялся. Да ещё и рюкзак грибов в придачу. Любит он всё одним махом делать, без продыху. Двужильный потому что.

На развилке Анюта берёт левее. К реке значит. У меня бегут мурашки. Иду за ней, стараясь не оглядываться. Мысли дурные гоню, но всё равно неспокойно. Здесь всегда так, не только у меня. Из за сухой осоки наверное. Её тут целое море. Особенно дальше. Целые пустоши. Километр за километром. Бесконечная, серо-жёлтая, под два метра ростом, местами такая густая, что сквозь неё даже кабану не протиснутся. А в осоке тропинки. Много тропинок. И все одинаковые. Идёшь по ним как по лабиринту, куда дорога — туда и ты. И не свернуть, если что, только вперёд или назад. Настюков говорит, если кабан навстречу высочит — хана. Правда, они сюда давно уже не заходят. Только осенью, да и то пугливые все как белки.

Есть места, где осока такая высокая, что наверху полностью смыкается и небо закрывает. Тогда это уже не тропинка, а нора получается. Идёшь по ней пригнувшись, точно зверь лесной, а она всё петляет, петляет, петляет — конца и края не видно. Очень неприятные ощущения. Но главное, всё время кажется, что кто то рядом с тобой идёт. Остановишься — и он встанет, двинешься — и он в путь. То впереди тебя шагает, то сзади догнать норовит. А бывает и просто встанет в осоке как вкопанный и смотрит на тебя в упор, а ты и не видишь его толком, только взгляд чувствуешь. Волосы на затылке так и ходят, так и ходят. Жуть…

На пустошах так это вообще прям напасть. Идёшь себе идёшь, а он совсем рядом, только что на пятки тебе не наступает. Кажется, оглянись резко и увидишь его… Настюков всегда одно говорит по такому поводу — не оборачивайся, а то и правда увидишь. А увидишь — не вернёшься. Пустоши они своей жизнью живут, чужаков не жалуют. Хочешь идти — иди, да только быстро, а по сторонам глазеть нечего и останавливаться тут не нужно. Не любят они этого. Не для людей это место.

Я, конечно, пробовал пару раз, ну, оборачивался резко, пока Настюков не видит, но никого слава богу не заметил. Может потому что мы вдвоём шли, а может просто повезло. Везение тут вещь не пустая.

А ещё, осока эта треклятая, шелестит постоянно. Даже если совсем никакого ветра нет, всё равно шелестит. «Поёт» — местные говорят. Странная у неё песня, скажу я вам, не весёлая. Скверная. Всё на один лад — то ли шепчет она что-то, то ли стонет, то ли сама с собой болтает. Как по мне, то от такой песни рехнуться можно. Мы раз по осоке этой пакостной полдня с Настюковым брели, так я чуть не сбрендил, а ему хоть бы хны. Знай себе шагает, да беломорины свои дымит вонючие. С ругой стороны с таким и не так страшно. А то мы раз с Колькой пошли к дальним озёрам, так он вообще заяц оказался — чуть что бежать. Всё ему лешие да кикиморы мерещились. Ещё и в болото потом провалился, крик поднял… Натерпелся я с ним страха короче. Так вот и понимаешь, почему Настюков один везде ходит. Одному, оно, по-своему, спокойнее. Надёжнее.

Строго говоря, не так уж тут всё и плохо. Места очень красивые попадаются, самые что ни на есть волшебные. Я здешние болота, те что до пустошей, почти всё уже облазил. Одному мне сюда, понятное дело, нельзя, ну так я же не говорю, что на болота иду. Говорю на карьер или на Разрыв купаться, а сам шмыг в лес и всё. Могу вообще в другую сторону пойти, к полю например, а потом лесом обратно вернуться, так что никто меня и не заметит. Тропинок повсюду уйма, а если где не хватает, так я и проделать могу. Дело не хитрое.

Вообще, вокруг дач болота так себе — не топкие. «Учебные». Хотя кого не спроси, все уверены, что кругом трясина. В особенности те, кто в лес в жизни не ходил. А на деле, трясины то никакой рядом и нет. До трясины настоящей топать и топать, километров 20, до самой Чёрной гривы, а то и дальше. Вот там да, там сгинуть запросто можно. Места колдовские, заповедные. Демьяново урочище начинается, а него лучше не соваться, даже опытному. Я никого не знаю, кто бы туда ходил. Кроме Настюкова, конечно. Но и он туда всего один раз захаживал, лет десять назад, и всё, как отрезало. Даже рассказывать не хочет.

Но это там, далеко, а у нас тут не очень опасно. Провалиться то в болото, само собой, можно, но и вылезти нетрудно. Главное без паники. Я раз 5 проваливался, один раз по грудь и ничего, выбрался. Перепачкался конечно сильно, но это пустяки, «рабочий момент». В озерце обмылся, по дороге домой обсох и порядок.

Да и не так уж здесь сильно все в лесу и запутанно, кстати. Тропинок то разных много, не поспоришь, нона них особо не заблудиться. Если ты не пятилетний, конечно. Тропики все эти покружат-покружат да либо в озёра упираются, либо в пустоши. Пришёл к ним, развернулся и пошёл назад спокойненько, прям к дачам и выйдешь.

Собственно, если прислушаться, дачи и услышать всегда можно. То молоток по железу застучит, то машина посигналит, то пёс залает. Эхо тут, само собой, ненадёжное, болотное, но всё же. Приятно иногда знать, что люди живые недалеко. Словом, не очень то тут и опасно, а польза имеется. На дальних озёрах, к примеру, щук полно, но туда почти никто не ходит — боятся. Трясина же кругом! А я туда меньше чем за час добраться могу. В одном месте, правда, тропинка топкая совсем, после ливней воды по пояс, но в целом нормально.

Единственное, на озёрах тех, коряг затопленных полно. Блесну потерять элементарно. Зато уж если наловчишься, без улова точно не уйдёшь. Щуки там отменные, всем на зависть. И вообще красиво. Пока блеснишь ни о чём не таком думаешь, знай себе забрасывай да подтягивай, но на обратном пути опять «слежка» начинается. Будто крадётся кто-то за тобой, присматривается, к следам принюхивается… Без этого тут никак. «Издержки производства». Главное страху не поддаться и не побежать. Тогда ничего, тогда терпимо. А вот если побежишь, то пиши пропало — уже не остановишься. Проверено. Сразу кажется, что весь ад за тобой гонится, вот-вот схватит. Болота, что тут скажешь…

Анюта внезапно замирает. Я едва в неё не врезаюсь. От неё пахнет цветочным мылом и чем то мятным. На тонкой шее завитки волос.

— Что такое? — шепчу.

На болотах чуть что, сразу на шёпот переходишь. Инстинкт наверное.

— Слышишь? — спрашивает она. — Слышишь? Вот сейчас…

Тон у неё дурной. И глаза дурные. Никогда её такой не видел. Всё от жары небось. Соседка вон наша, через улицу, бабка Света, мать Кузьмича, так та вообще даже ходить в такое пекло не может. Всё лежит у себя в бане и лежит. Там у неё вроде комнатки маленькой в предбаннике. Кузьмич уж и так её уговаривает в дом пойти и сяк, а та ни в какую. Говорит ей в бане покойнее. Так и говорит. Отец рассказывал, что она из старообрядцев, а мать говорит, что нет. Я в этом не понимаю, но что странная она, так это точно. Травы ночью в поле собирает, с печкой разговаривает, бубнит чепуху всякую. Вот где ведьма то! Правда таких пирогов как у неё я нигде не ел. Сплошное объедение.

Мне когда пять лет было, мать меня тайком от отца к ней водила. Просила, чтоб она меня от заикания вылечила. Бабка ей сказала купить в деревне яиц свежих, не болтунов, и на ночь мне под подушку две штуки положить. А утром, до восхода, с этими яйцами к ней прийти. И чтоб я молчал всё время как проснусь. Прям ни словечка нельзя. Я это хорошо запомнил. Как же думаю, яйца под подушкой уцелеют? Разобьются же! Но ничего, уцелели. Пришли мы к ней ни свет ни заря, я рот на замке, даже рукой придерживаю на всякий случай, чтоб мама не ругалась, а бабка яйца взяла, посмотрела на них и обратно матери суёт. Не годятся, говорит. Болтуны! Мать ей говорит, что ей в деревне клялись, что не болтуны. Но бабка только носом поворотила. Как нормальные принесёшь, говорит, так и сделаю всё, а эти на, забирай, глазунью мужу сделаешь…

Очень мать тогда, почему то, на эту глазунью обиделась. Много лет её при нас только так и называла. «Встретила, говорит, у магазина Глазунью. Творог брала и сметану».

Яйца мы ей, понятное дело, больше не понесли. К другой бабке потом поехали, в Кривандино. Тоже с яйцами и всей чепухой, но не помогло. Три года ещё заикался, а потом само прошло как то. Педиатр сказала возраст. Ему виднее.

Что Глазунья с печкой говорит, так я сам не видел, врать не буду. Про неё много чего болтали. Сам Кузьмич в первую очередь и старался. Любил пошутить, пока сердце прихватывать не стало. Ведьма, говорит, она у меня. Как пить дать ведьма. Где шкалик не спрячу — всё равно найдёт! Один раз в скворечник засунул. Ну, думаю всё — уконтропупил нечистую силу. А ночью глядь в окно, а она на метле к скворечнику вжик, туда рукой шасть и вытащила! Пришлось опять бежать, за поллитрой, чтоб наверняка…

А вот про травы всё верно рассказывают. Из моего окна улицу хорошо видно. Я в прошлом году на рыбалку поднялся на восходе, смотрю в окошко, а она домой идёт, с корзинкой, а в ней зелень разная. Точно с поля шла, откуда ещё в такую рань. Хотя лет то ей немало уж, почти 90. Её как удар хватил прошлой осенью, так она сильно сдала. Все думали помрёт, но она ничего, поправилась, только ослепла вроде. Бывает стоит утром у забора, когда пораньше и смотрит в пустоту. Я мимо иду с удочкой, а она будто и не видит меня. Ну или вид делает. Стариков ведь не понять иногда, что у них в голове творится.

Анюта крепко хватает меня за руку. Её глаза стекленеют. Она опять к чему то прислушивается. Если она хочет меня напугать, то у неё здорово получается, но я виду не подаю. Говорю строгим голосом:

— Идём уже, хватит мне тут изображать. Показывай, чего хотела или крапивой прямо сейчас пройдусь…

Крапивой я могу. За мной не заржавеет. Ей от меня уже много раз доставалось. Только она тоже молодец, терпит, не ябедничает. Кольке бы поучиться…

Анюта смотрит куда то вбок. Лицо белое, словно приведение увидела. Меня будто и не слышит. Я нервно выдёргиваю руку и трясу её за плечи. Это помогает. Её глаза оживают и знакомая ухмылка скользит по тонким губам.

— Покажу, покажу, не сомневайся… — шепчет она. — Если не струсишь…

Хочу ответить что-то очень нехорошее, но она уже шагает дальше. Иду следом. От злости страх как рукой сняло. Поглядываю по сторонам. Мне тут всё знакомо. Ещё пара минут и будет речка. Она вообще то в стороне от дач течёт, километрах в трёх, но тут большую петлю делает, так что можно запросто до неё добраться, если захотеть. Только делать там нечего. Рыбы в ней — раз два и обчёлся, а купаться слишком мелко да и коряг полно. Говорят раньше она вдвое шире была и мост через неё был деревянный. На Белый крест через неё дорога шла, а оттуда — на Владимир. Огрызки свай до сих пор с нашей стороны торчат, только может это и не мост был вовсе, а настил какой-то. Тут колхоз одно время находился, от него могло остаться. Чего-чего, а историй тут полно всяких рассказывают, только успевай лапшу с ушей снимать, а как спросишь по делу, так почти всё выдумки оказываются. Привык уже.

В принципе, при большой надобности, на тот берег не сложно перебраться. Правее, метрах в ста, русло совсем узкое. Там мостик есть, самодельный, из жердей. По нему грибники ходят и охотники. Весной его сносит обычно, но потом опять кто-то строит. Я и сам по нему несколько раз ходил. Грибы на той стороне роскошные, как на картинке, особенно подосиновики, но Настюков место это не любит. «Гиблое» говорит. Только если так посмотреть, то тут все места гиблые получаются. Какие-никакие, а болота кругом. На сторожке вон каждую осень бумажки вешают: «Пропал человек» и фото разные: дети, взрослые. Раз целая компания охотников пропала, 5 человек. Их потом другие охотники нашли. Те, первые, не поделили чего то и друг друга поубивали. Так и лежали все на одной полянке. Не хотелось бы на такое наткнуться. И так кошмары замучили.

Отец уверен, что лет через пятьдесят тут все болота пересохнут, всё к этому идёт. А Настюков на это только головой качает — «Мещёрские топи вечные»! Как по мне, так прав Настюков. Что-то, конечно, подсыхает, зато в другом месте сунешься, по старой памяти, глядь — а там вода… Будто блуждают эти болота туда сюда, а по факту, как было здесь тысячу лет гнилое место, так и осталось. Нет, ничего тут не изменится, так я думаю.

Ещё один поворот и тропинка начинает расширяться. Воздух свежеет. Речка хоть и маленькая совсем, но не затхлая. Анюта поворачивается ко мне и прикладывает палец к губам.

— Тихо!..

Я хмыкаю, но она сердито повторяет свой жест. Ладно, сыграю в её игру. Всё равно ей от меня никуда не деться.

Крадёмся меж кустов как заправские индейцы. До свай всего ничего, но Анюта забирает левее, к заводи. Там мы осторожно подходим к воде. Чёрное кружево реки змеится у самых ног. В нём отражается другой берег. Анюта навыдумывала как то, что если долго в это отражение смотреть, то можно увидеть другого себя на том берегу. Но лучше так не делать, потому что тот, другой, он не живой и будет тебя потом искать повсюду… И не прогонишь его никак, и не спрячешься… До самой смерти приходить будет… Брррр…

Кошусь на Анюту. Она неотрывно смотрит на реку. Страх опять наваливается мне на плечи. «Река не велика, а человека съест», так в деревне говорят… Глажу затылок. Я уже и забыл зачем мы пришли. Место здесь и правда какое-то неуютное, а тут она ещё придуривается. Глазами по воде рыскает, руки к голове прикладывает, бормочет что-то или мне кажется. Ну да ничего, пуганные мы…

Стою к ней лицом, а к реке боком. Терпеливо жду. Наконец, Анюта низко склоняет голову к груди и замирает. Её взгляд надолго останавливается на воде, а затем скользит на меня. У меня волосы шевелятся на голове. На мгновение мне кажется, что это не она, а кто то чужой. Уж больно лицо изменилось. Она поднимает руку и указывает на что-то за моим плечом.

— Смотри, — шепчет оно одними губами. — Видишь?.. Вон там, у моста, в заводи?.. Видишь?..

У меня пересыхает во рту. Я не могу оторваться от её жуткого взгляда, но повернуть голову и посмотреть туда, куда указывает её вытянутый палец ещё страшней.

— Ну же, — шепчет некто с лицом Анюты. — Посмотри туда… Просто посмотри… Ну же…

Я не могу повернуться, но всей спиной чувствую чьё то присутствие. Тихий шелест воды перебивает все остальные звуки. Вода поднимается, всхлипывает, бормочет, шепчет мне какую-то тайну. Что то движется ко мне с той стороны. Что то кошмарное. Рот Анюты открывается в беззвучном крике, глаза неестественно увеличиваются. Я очумело пячусь, спотыкаюсь и падаю навзничь, крепко ударяясь спиной о сухую корягу.

Боль пронзает насквозь. Кручусь как полураздавленный червь, но спустя пару секунду я уже на ногах. Испуганно верчусь по сторонам. Никого! Только речка журчит, да звук шагов на тропике — это Анюта улепётывает домой со всех ног, чтобы избежать заслуженной крапивы. Только тут до меня доходит, как она меня надурила. Надо же было так попасться! Реву раненным зверем и несусь за ней. Догнать эту чертовку не так то просто — она почти на год старше и бегает не хуже антилопы, но я всё же мчусь следом, молча и яростно, как демон мщения, и с каждой секундой разрыв между нами сокращается.

Ветер свистит в ушах, ветви хлещут по лицу, сухой торф пружинит под ногами. Кто то гонится за мной, кто то хрустит ветвями позади меня, кто то смотрит мне в спину горящим взором, но мне всё равно. Время от времени вижу впереди мелькающий силуэт и больше ничего для меня не существует. Тот, кто гонится за мной, понимает это и отстаёт. Теперь нас только двое на тропе — охотник и добыча. Несёмся среди распаренной зелени не жалея ног. Комары в ужасе разлетаются в стороны. Ещё немного! Ещё! Ещё! Чёрт!!!

Металлическая калитка звучно захлопывается перед самым моим носом. Я почти настиг беглянку, но потерял пару секунд, когда на ходу срывал большой пучок крапивы на повороте. Глухо рычу от ярости.

Анюта тяжело дышит по ту сторону прутьев. Её лицо покрыто ярким румянцем, одна щека поцарапана, волосы растрёпаны. Дикая лань ускользнувшая от хищника. Видели бы её сейчас мои родители… Гневно трясу прутья и пытаюсь её схватить. Она проворно отскакивает, но ровно настолько, чтобы я не мог до неё дотянуться. Ни сантиметра больше. Мы оба не можем говорить, но слова и не нужны.

Постепенно, наше дыхание выравнивается. Левая сторона спины наполняется болью, рука сжимающая крапиву горит огнём, но ещё сильнее горит внутри меня. Я съедаю Анюту глазами, пытаясь испепелить её на месте, но она спокойно смотрит в ответ отрешённым взглядом лайки. Затем, происходит нечто странное: она делает шаг вперёд и просовывает обе руки сквозь прутья. Её ладони смотрят вверх, глаза светлы и безмятежны.

— Уговор есть уговор, — говорит она кривя рот. — Ну, давай, стегай!

Дважды повторять мне не нужно. Хлещу её всласть и на совесть, пока в руке не остаются измочаленные зелёные лоскуты. Отбрасываю их в сторону. Этого мне мало, но я полностью обессилил. Отхожу на шаг и пытаюсь осмотреть свою спину. Крови вроде нет. Анюта неспешно опускает руки. Она кажется и не почувствовала моей экзекуции.

— Приходи сегодня на чай вечером, — говорит она будничным тоном. — Мама разрешила. А потом в бильярд сыграем. Придёшь?

У меня отвисает челюсть. Чай? Бильярд? Это что, очередной розыгрыш? Я окончательно сбит с толку и не знаю, как реагировать. Анюта будто не понимает моего замешательства.

— Так что, придёшь? Пожалуйста…

Её глаза смотрят с искренней мольбой. Я что-то мычу и киваю головой. Она облегчённо улыбается.

— Тогда жду тебя к пяти.

Внезапно она прислоняется лицом к прутьям и выдаёт:

— Можешь не верить, но я её видела… Прямо здесь… У калитки…

Затем она вспархивает на крыльцо и исчезает за дверью, а я ещё какое-то время очумело топчусь на месте. Духота валит с ног. Вздыхаю и стало плетусь домой. На перекрёстке стрижи снова пикируют на меня с высоты, но я их не слышу. Последние слова Анюты кружатся вокруг меня как траурные бабочки. Я чувствую трепет их чёрных крыльев на своём лице. Потом всё стихает. На время.

Глава 2

После четырёх становится чуть прохладнее. Солнце уже не прожигает насквозь, а просто палит. Готовлюсь уходить, когда подходит отец. У него отличное настроение. Рыжие усы топорщатся во все стороны, на голове шляпа из газеты, руки по локоть в зелёной краске.

— Ну, что, кавалер, никак к Анне Олеговне в гости намылился, а?

Я молчу. Что тут скажешь?

— Значит намылился, — радостно вещает он. — Смотри, у неё там всё строго — этикет!

Корчу гримасу. Эта игра мне уже порядком надоела. Родители вечно называют Анюту исключительно Анной Олеговной и считают её настоящей юной леди. Особенно когда она чинно катается на велосипеде по переулку в чистеньком платье, белоснежных гольфах и широкополой шляпе. Ни дать ни взять Великая княжна Шатурская. И ещё эти их чаепития ровно в пять часов, и бесконечный английский во время каникул, и чистые ногти… Живой упрёк мне. Но я терплю. Роль чудовища рядом с красавицей меня вполне устраивает. Хотя никакая она и не красавица. Обычная девчонка. Ну, может, симпатичная… Главное, что мы друг друга понимаем.

Так само вышло, не специально. С прошлого лета, когда мы на Разрыве чуть не утонули. Хорошо родители не узнали, а то было бы нам… Вовремя нас тогда Кастрюля вытащил. Кастрюля, это кличка. Парень у нас есть такой. Несколько лет назад ребята в деревню пошли, за бензином для мопедов, кто с чем, так он с кастрюлей припёрся. Смеху было… Никто его, конечно, Кастрюлей в открытую не зовёт — здоровый он больно, голову разом открутит, но кличка приклеилась, теперь уж не все и имя то его помнят.

Ну, вытащил он нас, в чувство привел, мне затрещину мне дал — «для профилактики дебилизма», Анюту, ясное дело не тронул. Рыцарь… А когда мы обратно шли, Анюта вдруг меня за руку взяла. Ненадолго. Просто взяла и мы шли рядом, пока тропинка широкая была. Даже и не говорили ничего. Потом как обычно пошли, потому, что на выходе место узкое и мостик. Больше она так не делала, но что-то поменялось. Может не сразу, я не отмечал, но точно поменялось. Мы иногда даже не с полуслова друг друга понимаем, а вообще без слов. Чистая телепатия, даже жутко. Хотя так не всегда. Когда она, к примеру, страсти свои рассказывает, я вообще не отличаю, где правда, а где выдумка. То есть мне понятно, что она всё придумывает, но вечно такое чувство, будто то не врёт. Девчонки так умеют, этого у них не отнять.

— Рубашку надел чистую?

Мать высовывает голову с кухни и придирчиво меня осматривает.

— Надел…

— А почему не расчесался?

— Я расчесался…

Она качает головой.

— Смотри там, у Анны Олеговны, веди себя… достойно!

«Достойно!» Отец покатывается со смеху. Я едва не плачу от досады.

— Ну мам, хватит уже…

— А что, — балагурит отец, ловко прихлопывая на своей груди жирного слепня. — Мать дело говорит. Анна Олеговна девушка хорошая. В самый раз бы тебе, разбойнику, невеста была, да только ведь не возьмёт… Английский не знаешь, волосы не расчесываешь, спину ободрал где то… Смотри, потом поздно будет!

Заливаюсь краской и спешу к калитке. Время у меня ещё полно, но я уж лучше по жаре погуляю… Слышу, как мать теперь заступается за меня — мол и я тоже жених завидный, не чета некоторым. Отец снова хохочет. Он вообще у меня весельчак.

На улице выдыхаю, снимаю рубашку и неспешно бреду вдоль заборов. Дачи живут своей жизнью. Мелюзга после дневного сна торопится в сопровождении бабушек на карьер. Там, как в песчаном корыте, они будут резвиться пока не придут сумерки, и их визги будут слышны даже в лесу. Потом их взбудораженных и счастливых поведут под неусыпным конвоем назад. До следующего ослепительного дня.

Кто постарше лягушатником брезгуют, идут сразу на Разрыв. Так у нас большущее торфяное озеро называется. Чтоб до него добраться, нужно через все участки пройти, перебраться по мостику через канаву и ещё по лесу минут 15 топать. Не ближний свет, но, но деваться особо некуда. В другие места только на машине, да и там толчея будь здоров. Лучше уж у себя. По крайней мере все свои.

У берега на Разрыве глубина метра два, а в центре — так и все пять будет, но по большей части озеро всё равно мелкое. Днём вода там почти горячая и коричневая от взбудораженного торфа. Бултыхаешься там как в похлёбке, никакого удовольствия, но делать нечего. А вот утром там хорошо. За ночь всё успокаивается и озеро абсолютно черное становится. Если ветра нет, то будто гранит в берега налит, а на нём кувшинки резные плавают, белее снега. В это время у берега большущие окуни берут. Степаныч всех уверяет, что здесь и налим, и сом имеется, но я не видел что-то.

Степаныч ещё одна местная легенда. Вместе с Настюковым тут с первых дней. Моряк Северного флота — сухой, жилистый, безвозрастный, зимой и летом цвета морёного дуба, ну и понятное дело, всегда подшофе. Жена у него давно умерла, дети разъехались, а внуки «коекакеры» приезжать на дачу отказываются. Но Степаныч и в ус не дует. Устроил себе домик, соорудил баньку, развёл пасеку и знай самогон свой чудовищный свежим луговым мёдом да кислющими яблоками закусывает. «Гнать, только гнать!» — все его девиз на дачах знают.

Он к нам тоже иногда захаживает. На рюмочку чая. Раз он после такой рюмочки, «по большому секрету» отцу моему рассказывал, что когда то давно, лет 10 назад, прибежал к нему поздно вечером Настюков. Налей, говорит, Степаныч, самогону, очень нужно, а у самого глаза как блюдца. Ну, Степаныч парень флотский, трезвый лишнего не спросит… Впустил товарища заводского, налил как полагается. Сели, выпили, повторили, добавили, по новой начали, а потом Настюков ему и говорит: «Я, говорит, брата своего сегодня утром встретил… На Демьяновых болотах… Того что в 45 пропал… Вышел из-за поворота, а он стоит на тропинке, улыбается… Совсем не изменился с тех пор… Привет, говорит, Илья… Как жизнь?.. И вроде обнять хочет… Только обниматься я не стал — сбежал… До самого дома не останавливался…» Такая вот история.

Когда Борька алкаш, сторож наш первый, на Разрыве утонул, его долго найти не могли. Глубоко и ила на дне много. Два дня воду баламутили, пока не вытащили. Под корягу заплыл. Мужики рассказывали, что когда его выволокли, он весь седой был, хотя до этого волосы у него совсем черные были, цыганистые. Испугался видно перед смертью крепко. У Степаныча, понятное дело, на этот счёт своя теория имеется. Ушма, говорит, Борьку утопила, оттого и поседел он.

Только сам же он до этого случая рассказывал, что если Ушма кого утащит, то его уже не найти. К утопленникам у неё любовь особая. С этим все соглашаются. Труп она по корягу на дне запрячет понадёжнее и навещает потом время от времени, проверять, как он там… Волосы ему расчёсывает, в глаза смотрит… Не дай бог любимец её пропадёт — люди найдут или течением вынесет — рассердится жутко. Пока кого то другого не утащит к себе взамен, не успокоится. Поэтому раньше, если кто на здешних болотах пропадал, местные его и не искали особо. Так только, для порядка походят, покричат и домой, от греха подальше. Бывало даже и найдут утопленника, но не трогают, оставляют как есть. Чтоб Хозяйку не гневить. Мертвецу то уже всё равно, а остальным спокойнее.

Мотаю головой. Про Ушму думать не стоит. И так уже кошмары замучили. Я родителям не говорю особо, глупо же. Да и чем они помогут? Я и сам знаю, не маленький, что мерещится мне всё это. Только одно дело это днём понимать, а другое — ночью. Пока светло проблем то нет, но как вечер наступает, прям беда, хоть спать не ложись. Я уж и зеркало на ночь у себя занавешиваю и картины, да только без толку — все равно кажется, что бродит кто-то по комнате, к кровати подходит, смотрит… Лампу включишь — никого, а выключишь обратно — так ещё хуже становится. Вот я и лежу, читаю пока совсем глаза слипаться не начинают. Тогда если свет выключить и уснуть быстро, то ничего. Но если полежишь минут пять-десять, опять мерещится всякое начинает. Тут уж не до сна…

Мать догадывается, конечно. Ругается, что читаю допоздна. Говорит, нечего мне одному на втором этаже спать, раз такой пугливый. Так только на первом этаже не лучше. Они то спят себе, горя беды не знают, а я не могу. Только глаза закрою, как пол скрипеть начинает или дверь на веранду. Отец её не закрывает, душно ему, а я, получается, рядом с дверью лежу. Вот мне всё и кажется, что сейчас из за неё выглянет кто или рука покажется… А может и выглядывает…

Я раз проснулся, а ко мне идёт кто-то, черный-чёрный. Я как заору, а это отец ночью в туалет встал. Чуть, говорит, инфаркт не получил тогда… А в другой раз тоже, глаза открыл, а посередине комнаты кто-то стоит, головой аж до потолка достаёт. Я сначала думал отец, а потом слышу он в дальнем углу сопит. Я хотел было закричать, да от страха и вдохнуть не мог. Так и лежал ни живой ни мертвый… Потом то, ясное дело, я понял, что это сон был — приснилось мне, что я проснулся. У меня такое бывает. Проснусь вроде, сяду в кровати, только захочу свет включить, а из стены вдруг рука как выскочит и хвать меня! Жуткая такая рука, большущая, с когтями… Или вот ещё лучше — проснусь, повернусь на другой бок, а там лежит кто-то, жуткий такой, черный весь и смотрит на меня в упор… И запах от него тухлый… Тут уж я ору будь здоров, но такое слава богу редко бывает.

Настюков рассказывал, что у Ушмы всегда вода с левой руки течёт. Примета мол такая, не спутаешь. Если, говорит, выйдешь рано утром и увидишь воду болотную у себя на пороге, справа от двери, значит Хозяйка приходила, искала кого-то. Может тебя, а может и другого кого, сразу не понять. Бывает она человека нужного подолгу ищет. Всё дома обойдёт, во все окна заглянет, у каждой двери постоит, послушает. А как найдёт, начинает уже прямиком к нему наведываться — ходит вокруг его дома каждую ночь, зовёт его по всякому, пока он сам к ней не выйдет или дверь не откроет, тут уж она не церемонится…

Ей и собаки на дворе не большая помеха. Она их в первую очередь увести может или уморить. Скажет им что-то, чего знать не нужно, те и сидят до утра как шальные, только пена изо рта идёт. Бывает хозяева их сами и приканчивают, думают, что взбесились. А ей только это и нужно. Чтоб не мешал никто.

У сторожа, кстати, тоже пёс была, Кабыздохом звали. Любое дерьмо с голодухи жрал. Борька его иногда неделями не кормил. Так вот Кабыздох этот, за день до того как Борька утонул, ногу ему прокусил сильно. Борька тогда сильно пьяный был, спирту где то раздобыл. Рассердился он жутко, схватил пса и повесил в сарае. Вот и думай после этого…

Нет, понятно, что черти зелёные к Борьке регулярно наведывались, не без этого, но всё по безобидному. То у него снегири, говорит, на кухне поселились, красивые, но шумят сильно, то кошка котят принесла и они к нему всю ночь на одеяло лезли, а в последний раз и вовсе с матерью покойницей целый день на крылечке общался. Спокойно так поговорили и разошлись. А тут собаку вдруг убил…

Отец у меня такие истории обожает. Настюков как к нему заглянет, так хоть до утра просидеть могут, пока мать не разгонит. Особенно если под «Зубровку». Сам то отец не особо пьёт, а вот Настюков пригубить умеет. Сначала они всегда чинно сидят, неспешно, всё про дачные дела болтают, да про заводские — скукотища одним словом. Но часа через два, как бутылочка иссохнет — начинается… Истории у Настюков разные, про всё на свете. Как начнёт рассказывать — не остановишь. Иногда в такой раж впадает, что весь хозблок ходуном ходит. Глаза выпучит, ручищи свои огромные как коряги морёные разведёт и давай рассказывать, да показывать. Отец слушает — да в усы посмеивается, — ему это как в театр сходить. А я вот нет. Я как про Ушму слышу, так у меня внутри аж холодеет всё. Даже тошнит иногда. Но и уйти не могу — очень уж живописно всё Настюков показывает, каждый раз по иному. Вот и сижу так, с отцом перемигиваюсь — Ничего мол представление! — а сам от страха трясусь. Отец пока не понял, что я боюсь сильно, часто просил про Ушму рассказать. Потом только перестал, но я и так уже наизусть всё выучил, ещё с первого раза.

История то обычная. В округе таких пруд пруди. Вроде как дети у одной женщины молодой на болото ушли, за ягодами, и пропали. Мать, понятное дело, искать их пошла. Искала-искала, да не нашла, только вещи кое какие на краю болота подобрала и всё. Сгинули дети её. Утопли. Уж она горевала, уж она убивалась, никак успокоится не могла. Всё ходила по болотам, бродила, да детей своих звала. Хоть, говорит, мёртвых увидеть, хоть, говорит, в последний раз к сердцу прижать, а там уж будь что будет… Раз так брела она брела и вышла к речке. Только хотела по мосту её перейти, как вдруг слышит голос с той стороны:

— Хочешь детей своих снова увидеть?.. Хочешь к сердцу прижать?..

— Хочу, — говорит женщина. — Больше жизни хочу!

— Тогда крестик свой сними и иди прямиком в воду… Сразу их и встретишь обоих… Заждались они тебя, горемычные, ох как заждались…

Мать, не долго думая, крестик с шеи сняла, на кустик повесила и с моста в воду прыг — и сразу на дно. Да только напрасно. Обман всё это был. Утопиться то она утопилась, а детей своих не встретила, только болотной ведьмой сделалась. Бродит с той поры по болотам без устали, всё детей своих ищет… А коль своих не находит, так чужих прибирает… Особенно тех кто поменьше… Голос у неё ласковый, точно шёлк… Рука левая тонкая, белая, не смотри что вода с неё капает… Всем на загляденье баба, да только вот вторая половина у неё мёртвая… Оттого она всегда боком идёт, а правую руку свою, чёрную, за спиной прячет… Кого она той рукой ухватит — тому уже не вырваться… Уведёт за собой под воду и с концами… Зовут её тут по разному, кто то — Хозяйкой, потому как все болота в округе её владения, а кто то по старинке — Ушмой, потому как в речке Ушме она утопилась, аккурат у последнего моста на старой дороге… ...