Филарет — Патриарх Московский (книга вторая).

Глава 1

Фёдор Никитич Захарьин стоял над телом царя Ивана Васильевича и думал: «С кем поведёшься, от того и… погибнешь». Иван Васильевич «смотрел» на своего Федюню, стоящего над ним с посохом в руке, пустым, остановившимся на его руке, взглядом. Посох торчал из живота самодержца, рука Захарьина удерживала его на весу, не давая острой железяке скользнуть в глубину царского чрева, и пробить тело насквозь. Вспомнился любимый анекдот хирургов про новый хирургический стол и слишком острые скальпели: «Сильно не давите, испортите покрытие стола».

Рука слегка дрожала. Посох оказался очень тяжёлым. Дрожь от руки передавалась всему телу, но тело тряслось не только от мышечного напряжения, но и от избытка хлынувшего в кровь адреналина.

— «А может, ну его на хрен?», — подумал Захарьин. — «Не поймают они меня. Наклею усы, броду и накроюсь 'медным тазом».

Земли, подаренные царём, он давно отписал совсем невымышленному немцу, зельному мастеру Фридриху Гольштейну, которому, за особые заслуги, царь и великий князь всея Руси дозволил прикупить землю в собственность. Нужные документы Фёдор сварганил уже здесь в Москве в нескольких разных вариациях. С одними он отправил немца в Слободу управляющим своего поместья. По вторым Гольштейн был собственником, и эти документы Фёдор оставил у себя, когда-нибудь предполагая занять его место. Фридрих был очень стар. Захарьин даже беспокоился, доедет ли тот до Слободы? Но с ним ехали двое его сыновей. Свято место пусто не бывает…

Почти всё «злато-серебро» Фёдор вывез и закопал в окружных лесах. Не даром он мотался по полям и лесам в поисках лекарств для царицы. Хотя осталось его в кладовой ещё изрядно. Что-то, килограмм двадцать, вёз с собой. Именно потому, что у Федюни Захарьина, то бишь, попаданца из будущего, было всё продумано и подготовлены разные пути-выходы, он стоял и думал.

Данька, когда всё случилось, стоял рядом с беседкой, всё видел, но ни о чём не думал и, главное, никого, не судил. Он не мог судить своего кумира.

Фёдор для и него, и для его семейства теперь был и царь, и Бог. Он, фактически, одарил их землёй в размере ста четвертей, отдав её в возмездное пользование сроком на пятьдесят лет с минимальным оброком в три процента. За это семья всего-то должна содержать, как воина, своего сына и пять оружно-сбруйных лошадных холопа. Причём, на снаряжение для Даньки, Фёдор выделил необходимые деньги. Мало того, на этих землях имелось достаточное количество посошных крестьян, аж целых десять семей.

Купцам не дозволялась покупка земель в собственность, но Фёдор сказал, что возможно к окончанию аренды, законы и поменяются. Данька почему-то верил своему командиру.

Откровенно говоря, купеческое дело у семейства не ладилось. Когда-то в купцы их выделила сельская община, но и почти все деньги забирала община. На остаток, было не то что не разгуляться, а и на достойную жизнь денег не хватало. Лишние сапоги купить было не на что, и Данька донашивал обувь за братьями. А чем-то другим торговать не получалось.

Иностранщину перехватывали купцы из Архангельска или приближённые к Захарьевым-Юрьевым. Строгановы сдавали весь свой товар в казну, а оттуда эксклюзивный товар: соболя, песцы и белки с лисицами и соль, растекался малыми струйками опять же по «своим».

То, что на него, купеческого сына, обратил внимание боярин и воевода полка, охраняющего самого царя, было такой невероятной благостью, какой не могло случится в принципе. Купцы и купеческие дети были лишены возможности приписаться к служилым людям. Они считались тягловым сословием, таким же как крестьяне и холопы.

Фёдор, записав их себе на службу, эту систему сломал и собирался ломать дальше, набирая в приказ тайного сыска лиц, знающих всему цену.

Глава 2

— Тяжёлый, — сказал Фёдор, покачав головой из стороны в сторону. — Сильные у тебя руки, государь.

— Что делать будешь? — прошептал Иван Васильевич одними губами.

— Для меня альтернативы, то есть двух путей, нет, — сказал и вздохнул Фёдор. — Я за то, чтобы всё шло так, как начертано, но ты, государь-батюшка уже пошёл не по тому пути. Зачем ты хотел меня убить? От меня ведь зависит очень многое, твоя жизнь зависит, и поэтому я должен жить долго и по возможности, счастливо.

— Ты… Вынь жало, Федюня, и мы поговорим.

Захарьин покрутил головой.

— Не получится, государь. Если я выну жало, хлынет кровь. И не только наружу, но и в чрево. Кровь вытечет через несколько минут. Сейчас надо принципиально решить, как жить дальше. Тебе и стране. Про себя я молчу. Я говорю сейчас, потому что, когда я выну из живота жало, времени уже не будет. Мне, чтобы тебя спасти, придётся заниматься только тобой, а не разговаривать. А потом ты, не слушая меня, можешь запросто меня казнить. Поэтому и говорю, пока можно. Тебе, государь, надо понять, что чтобы удержать настоящее время в том состоянии, чтобы оно перешло в «правильное» будущее, где ты живёшь долго и твой сын-наследник восседает на трон, надо сильно постараться. Я своим присутствием и общением с тобой сдвинул реальность и что будет дальше не известно.

Фёдор не выбирал слова, а Иван Васильевич не переспрашивал.

— «Наверное понимает», — подумал Захарьин и продолжил.

— Но только я смогу удержать этот мир в правильном русле, потому чт только я знаю как должно быть и какие события должны случиться. Иначе, я не уверен, что ты вообще сколько-нибудь проживёшь, ибо вокруг тебя сплошные заговоры. Сейчас к Сигизмунду сбежит Вишневецкий. Ты его отправил главой в Черкасское княжество, а он соберёт темрюковских воев и уведёт их в Литву. Уведёт и будет разорять твои западные города и крепости. Много лет разорять, даже после того, как ты Полоцк возьмёшь. Потом сбежит Курбский и тоже будет воевать против тебя. Сбежит Бельский, сбежит даже твой любимец Алексей Басманов с сыном, и поднимутся против тебя бояре и князья. Сейчас выну жало, и начну тебя лечить. Хочешь выжить, не мешай мне и не зови никого на помощь. Только я смогу чрево твоё почистить и зашить. В том мире откуда я пришёл, я слыл хорошим лекарем. Дай Бог, получится тебе выжить, хотя жало грязное. Чего только на твоих дорогах нет… Всё это дерьмо у тебя в чреве сейчас. Промывать кишки надо, а потом складывать их обратно и зашивать. Иначе сдохнешь. Что ты со мной сделаешь потом, мне всё равно. Хочешь проверить, изменится ли будущее, если меня убить, убивай, хочешь, чтобы твой сын правил после тебя — оставь жить. Я всё сказал. Вон, Данька с моим саквояжиком бежит. Сейчас буду оказывать тебе первую медицинскую помощь.

В беседку вбежал запыхавшийся Данька — сын купца Растворова.

— Открывай ларец. Доставай склянку с вином, коробку с инструментами не открывай пока. Большими ножницами разрежь шубу и рубахи там, где жало. Как я учил, помнишь?

— Помню, командир.

Данила разрезал шубу и распашную рубаху от края до посоха, но лишь слегка развернул их края, освобождая доступ к нательной и исподней рубахам, надеваемым через голову. Рубахи он резал от посоха крест на крест и углы завернул. Открылся белый царский живот и слегка кровоточащая рана с торчащим в ней посохом, аккуратно вошедшим в царский желудок.

— Обмой вокруг раны вином. Так! Держи салфетки наготове, но пока не промакивай, пусть немного крови выйдет, рану промоет. Так! Вынимаю…

Захарьин с трудом поднял уже немеющую в плече руку. Не зря он часами стоял, держа на вытянутых руках меч или копьё. Пригодилась «дурная» тренировка вот в такой неожиданной ситуации.

Фёдор не намеревался убивать царя. Всё произошло рефлекторно, но кого теперь в этом убедишь? Кровь помазанника Божьего пролилась… Как подсолнечное масло у Булгакова… И всё. История уже не будет прежней. Попаданец хмыкнул. А почему он думает, что и в той жизни царю не пропарывали живот? Может не так сильно, как сейчас, но… А вдруг всё идёт по плану Всевышнего? Вдруг и в той истории будущий патриарх Филарет тыкал царю чем-нибудь в пузо? Фёдор перекрестил лоб и грудь, сначала свою, а потом, чуть подумав, и царя Ивана Васильевича. Государь смотрел на своего «убивца», как он его назвал, получив удар посохом в живот, не мигая, но попытался потрогать рану. Фёдор ткнул его ногой в рёбра.

— Убрал руки! Или свяжу!

Царь хекнул, и из раны вылилась тёмно-красная кровь.

— О! Отлично!

«Лекарь» ткнул «пациента» носком сапога ещё раз. Снова выплеснулась живительная влага.

— Не обессудь, государь! Так надо, чтобы из тебя кровь вышла и грязь вымыла.

Царь промолчал, но зыркнул глазами.

Фёдор взял зажим и схватив им тампон из высококачественного хлопка, коего в царской казне были тюки, смочил его спиртом, обтёр края раны. Кровь не бежала, а сочилась. Конец посоха был заострён настолько, что представлял собой даже не острие копья, а кончик четырёхгранного стилета. Именно поэтому он прошёл через толстую шубу, как сквозь масло.

— «А тегиляй сегодня государь не одел. Доверился, млять, своему ручному воеводе», — подумал, вздохнув, попаданец и сам себе скомандовал:

— Поехали!

Фёдор взял стерильную салфетку с отверстием и наложил её на тело. Взял скальпель и рассёк рану. Царь Иван даже не дрогнул. А чего бы ему вздрагивать, когда у него в шее торчало сразу четыре иглы, вставленные в точки 'вутонг'^[1].

Операция длилась около часа. Очень внимательный взгляд Ивана Васильевича раздражал попаданца, иногда отвлекая от операции, но Фёдор решил, что: «пусть, сука, смотрит, как я спасаю ему жизнь». Рана на самом желудке была зашита в два стежка, далее пришлось повозиться чуть дольше. Однако, тело у Ивана Васильевича не страдало ожирением, скорее наоборот, а кожа и мышцы сшиваются легко. Убрав кровавые тампоны и салфетки в чайник, предварительно помыв под его струёй руки, хирург хорошенько промокнул и отёр тело царя от кровавых потёков, высушил его, тщательно промазал рану рыбьим клеем и наложил тонкую полоску его же. Клей схватывался быстро и вскоре вместо раны, стянутой нитками, на теле Ивана Васильевича имелась «заплатка» почти телесного цвета.

— А вот теперь, государь, мы с тобой пойдём в твои палаты. Данька, принеси мою шубу из саней и давай переоденем царя.

Первый взводный метнулся к повозке и вернулся с шубой, подаренной Фёдору Иваном Васильевичем «со своего плеча» буквально пару дней назад. Они подняли самодержца и, поставив его на ноги, сдёрнули всю окровавленную одежду и надели новую шубу на голое тело. Старые вещи сложили в сани.

— Всё! Садимся и поехали!

— Куда? — наконец-то выдавил из себя «Грозный».

— Я же сказал, в палаты царские. Как себя чувствуешь, государь?

— Хорошо, — прошипел царь.

— Иглы я выну, а то стража не поймёт. Ты животом дыши, не так больно будет. Аккуратно жало вошло. Лёгкие совсем не задело.

— Ты даже не винишься, Федюня… Совсем не совестно?

— Что царю живот вспорол? А чего виниться? Если бы хотел убить, убил бы. Значит не специально. Ты сам на меня с кинжалом кинулся. Посохом бил, а я у тебя из руки вырвал, вот он к тебе острым концом и остался. А ты напоролся. Зачем ты меня убить хотел, государь? Что я тебе плохого сделал, кроме хорошего?

Царь улыбнулся шутке, а потом поморщился.

— Ты зачем эту парсуну похабную на меня нарисовал? — он ткнул пальцем на откинутую в угол беседки бересту.

Фёдор пожал плечами.

— Что видел, то и рисовал. Неправильный рисунок?

Царь покрутил головой.

— Забери его, чтобы никто не нашёл. Ещё пойдёт по людям эта блять. Где ты видел такую парсуну?

Фёдор поднял бересту с карикатурным изображением царя и ещё раз убедился, что нарисовано практически точь-в-точь с оригиналом, хранящимся в музее Голландии и подписанным, как единственный портрет Ивана Грозного, написанный при его жизни и подаренный королеве Елизавете Первой в знак любви.

— Значит, говоришь, не похож на ту парсуну, что писал фрязин?

Иван отрицательно покрутил головой.

— Так какая же блять, написала сию карикатуру? — задал себе вопрос Фёдор. — Если это не тот портрет, что дарили королеве, значит кто-то умышленно…

Он задумался.

— Вот суки! — сказал Фёдор через минуту. — Это они специально с твоего портрета нарисовали пасквиль и выставили его, как твою настоящую личину. Чтобы другие видели тебя таким и говорили: «Какой ужас!». Э-э-э… Ужасный.

— Терибл^[2], мля! — вдруг вскрикнул он. — Вот тебе и «терибл»! Они назвали тебя «Ужасный!»

— Кто? — спросил Иван.

— Как, кто? Англичане твои. Всё, приехали. Выходим!

Захарьев с царём вылезли из саней, прошли до резного деревянного крыльца и поднялись по двадцати ступенькам. Иван Васильевич шёл уверенно, но Фёдор, вроде как бы придерживая его за локоток, на самом деле тыкал в царёв бок приличного размера шильцем.

— Государь, ты не подумай, что. Но мне бы тебя спокойно до постели довести, уложить, а там делай, что хочешь. Хоть сразу охрану зови.

Данька шёл в отдалении. Коридоры прошли спокойно. Вошли в царскую приёмную, прошли в трапезную, в опочивальню.

Фёдор достал из сундука чистую исподнюю рубаху, подал «распахнутую» царю, тот продел в неё руки, надел. Потом отстегнул царский пояс с кинжалом, вынул кинжал, а пояс опустил на пол. Встал перед царём на колени и протянул ему клинок рукоятью вперёд.

— Казни, государь, ибо виновен пред тобой.

Сказал, опустил голову и закрыл глаза. Царь кинжал взял. Фёдор положил ладони на колени и, уперевшись на них, подал тело чуть-чуть вперёд. Прошла минута, другая. По голове Захарьина покатился пот и стал капать на жёлто-красный шерстяной ковёр. Фёдор головы не поднимал. Попаданец в нем пытался абстрагироваться от ситуации, убеждая себя, что он знает, что его не убьют и что будущее нельзя изменить, а поэтому лучше использовать свободное время для медитации.

— «Ага, — сказал Фёдор сам себе, — а лучше помолиться».

Ещё через пару минут ожидания перед ним упал кинжал. Он увидел его через чуть приоткрытые веки, а потом упал, сложившись, как резко сдутая ростовая резиновая фигура, царь Иван Грозный.

Фёдор перетащил монаршее тело на кровать и снова стянул с него рубаху. Пробежав пальцами точки-глашатаи и определив по теплу, в каких меридианах избыток или недостаток энергии «цы», он достал из внутреннего кармана кафтана коробочку с иглами и понавтыкал пациенту от души.

Потом уколол иглой в реанимационную точку под носом и Иван Васильевич пришёл в себя.

— Где я? — спросил он. — Что со мной?

— Сознание ты потерял. Я тебе иглы вколол, полежи спокойно, — сказал Фёдор, а сам подумал: «Не сознание, а совесть ты потерял. Подумаешь, пузо ему проколол, ну так вылечил же. Стоит думает, он, видите-ли, казнить, или не казнить?».

— А-а-а… Ты мне чрево проколол и зашил. А потом кинжал дал… Искуситель ты, Фёдор, ах искуситель. Хотелось мне вогнать клинок тебе под шею и вогнал бы, да сознание ушло. Всё потемнело, только одна точка светлая перед глазами. И будто иду я туда, к свету. Да-а-а…

Он помолчал и добавил:

— Прав ты. Бережёт тебя Господь Бог. Не дал убить. Значит и пробовать не буду. Но что с тобой делать? Зол я на тебя! Может в монастырь тебя отправить? Вместе с Сильвестром. Я его в Словецкий монастырь отправил. Уже доехал, небось… Вот и ты езжай.

— Спасибо, тебе, государь-батюшка! Век молится за тебя буду. Ну, я пошёл собираться? Там иголками лечить буду и операции делать.

Царь нахмурился и недовольно покрутил головой.

Глава 3

— Вот — проныра! Хрен тебе, а не Соловцы! Тут будешь! При мне. Ладно ты раны зашиваешь! А вдруг ещё, что случись? На войну ведь скоро! Да и не здоров я ещё! Вон, сознание уходит и душа к свету тянется, а не к добру сие.

— То, что ты не здоров, это понятно, — хмыкнул Попаданец. — А на Соловки я бы съездил. Воздух чистый. Труд общественно полезный… Сильвестр в шахматы играет?

— Соль варить или дёготь жечь поставят, будет тебе и воздух чистый и труд полезный, — хмурясь проговорил государь. — Совсем ты, Федюня, страх потерял. То смиренный был, аки агнец. А тут царю сначала жалом в чрево тычешь, а потом перечишь на каждом слове.

— Прости, государь. Кровь кипит. Столько делов наворотил, что трепетно в груди. Прости меня, Христа ради. Ей, Бог, не искушал тебя, отдавал кинжал и жизнь свою в твои руки. Если правду сказать, времена такие настают, что мёртвым будет легче, чем живым.

Царь продолжал смотреть на Фёдора, насупив брови, потом опустил взор на рану, заклеенную карлуком^[3].

— Мёртвым завсегда легче, чем живым. Только, думаю, скучно там, на небесах, или в преисподней. Чешется, — сказал царь, тыча в рану. — А не болит.

— Постарайся не мочить, не чесать и ничего не есть.

— Эх надо было с утра побольше поесть, — произнёс и сокрушённо вздохнул царь.

— Выпей, — сказал Фёдор, подавая ему склянку с прозрачной жидкостью.

— Что это? — спросил тот.

Фёдор хотел сказать: «яд», но передумал. Он понимал, что на сегодня исчерпал резерв терпения Ивана Васильевича и может огрести по серьёзному.

— Вино! Очень крепкое, настоянное на дубовой щепе вино. Хлебное.

Царь скривился.

— Не люблю я его. Англичане из ячменя варят. Постоянно привозят с посольством. В дар, млять! Надух мне не нужны такие дары. Крохоборы. Говорил же, чтоб не везли, а возят и возят… От него я совсем дурной становлюсь. Не люблю.

— И где, то вино? — спросил Фёдор. — Мне бы для медицины пригодилось. В малых дозах оно полезно.

Мысленно он продолжил: «…в любых количествах».

— В казне бочки стоят. Забирай, коли нужно для меди… Как ты сказал? Для чего?

— Медицина — это по-латыни «лечение». Раны это вино заживляет. Вот и твою рану в чреве оно заживит. Выпей.

— Живая вода, что ли? — улыбнулся, скривившись государь.

— Что-то типа того.

— Говорить ты стал чудно, Федюня.

Иван Васильевич с любопытством разглядывал квадратной формы склянку, сделанную из зелёного стекла.

— Пей, да уберу я. Только крепкая она, живая вода. Такой ты ещё не пил. Чистый спиритус.

— Спиритус, говоришь?

Царь, повернувшись к левому плечу, хэкнул и замахнул в себя семьдесят граммов чистого спирта. Видно было, что опыт пития подобных продуктов он имел, так как выдыхал медленно сквозь плотно сжатые губы, однако слёзы на глаза всё же накатились и, скопившись на нижних веках, потекли струйками по щекам, прячась в не по годам седеющей бороде.

— Крепка рать русская, — глубокомысленно выразился государь, сипя высушенной глоткой.

Он вздохнул, выдохнул.

— Сам варил?

— Сам, государь.

Глаза Ивана Васильевича заблестели.

— Ты что-то говорил о том, что ты сюда из другого мира пришёл. Что это за мир?

Фёдор немного помолчал, обдумывая что сказать, а что не говорить.

— Тот мир, откуда моя душа пришла в это тело — это будущее. Там тело умерло и мою душу отправили в это тело. Вот и всё.

— Кто отправил и зачем? — напряжённым голосом спросил государь.

— Мне не сказали. Наверное, тебя предупредить. Зачем ещё?

— О чём⁈ О чём⁈ — заволновался Иван Васильевич, пытаясь привстать на постели, но поморщился от боли.

— Да откуда же я знаю? — пожал плечами Попаданец. — Может о том, что ты нагрешил в этой жизни так, что тебе места не нашлось не то, что на небесах, но и в преисподне? Может поэтому ангелы хранители и послали меня душу твою спасти да исправить. Ежели я к тебе пришёл. Кому ещё до тебя дело есть, как не ангелам?

Царь вылупился на говорившего так, что казалось, его глаза сейчас вывалятся ему на грудь. Рот растворился, дыхание остановилось. Потом он вдруг всхлипнул, резко вздохнув грудью и закашлявшись, скривился от боли.

— Давай ка я тебе иголки от боли вставлю, — сказал Фёдор и быстро воткнул ему две иглы в точки «вутонг».

Царь облегчённо задышал ровно и глубоко, а отдышавшись спросил:

— Сильно нагрешил?

Фёдор даже отстранился от такой «наглости».

— Ты меня спрашиваешь, государь, сильно ли ты нагрешил? Но как же я тебе отвечу? Не я тебе судья, государь. Я твой слуга, а ты Помазанник Божий. Ты сам себе судья, да Господь Бог. Я могу только перечислить часть твоих мрачных деяний в прошлом и будущем и то, только те, что открыты мне. Говорил же тебе, что не всё открыто предо мной.

— Сказывай, что знаешь, — вздохнул Иван Васильевич.

И Фёдор рассказал, что знал сам и то, что ему рассказали разные собеседники из этого мира. Рассказал без подробностей, просто констатируя факты: убито и казнено столько-то, испорчено девиц столько-то, жён загублено столько-то, крестьян сгинуло столько-то. Были у попаданца в памяти такие цифры, ибо спорили в будущем по этому поводу много и часто. Про поминальный список сказал. «Помнил» Фёдор и другие цифры: о том сколько в это же время уничтожили своих граждан иные правители, но приводить их царю пока не имело смысла. Эти сведения должны пригодиться потом, когда надо будет мотивировать Ивана Васильевича на благие дела.

Царь слушал Попаданца, хмурился, но не перебивал, а когда Фёдор замолчал, спросил, посерев лицом:

— Только худая слава после меня осталась?

Фёдор мысленно усмехнулся, но ответил серьёзно.

— Отнюдь. Много нужных дел для государства Российского ты успел начать и завершить. Но ты и сам их знаешь. Я только худое перечислил.

— Ангелы, говоришь, прислали? — скривился он.

— Да, не знаю я, кто послал, — устало скривился Фёдор. — Самому интересно, но вряд ли кто скажет.

Царь скептически разглядывал Захарьина.

— Ты, конечно, отрок необычный. Таких, как ты, я видом не видывал и про таких слыхом не слыхивал. Бывает блажат юродивые, но ту блажь ещё понять надо. А ты разумен… И даже слишком порой. Никому не говорил ты про дар свой?

Фёдор покрутил головой.

— Я бы и тебе не говорил, да за державу обидно, — буркнул он.

— За державу обидно? Почто? В чём обида твоя?

— В том, государь, что за пол века твоего правления только и останется от дел твоих одна земщина. А страна впадёт в такую смуту и разорение, что едва не распадётся на княжества и не станет добычей поляков. И только войска, собранные земским собранием, изгонят поляков из Москвы.

— Поляки в Москве⁈ — возмутился царь и вскрикнул: — Кто допустил⁈ Где были мои сыновья⁈

— Иван умрёт раньше, а Фёдор через четырнадцать лет после тебя. Потом будут править иные цари. У Фёдора детей мужского пола не будет, государь.

Фёдор смотрел на лежавшего молча и разглядывающего узорчатый потолок царя, и ему вдруг стало его жалко.

— Значит, прервётся династия Рюриковичей? — спросил царь.

— Прервётся, государь.

— Но земщина и дела мои останутся?

— Останутся.

— А Россия, говоришь, отобьётся от поляков и будет жить?

— Отобьётся, государь. Выпрут их из Кремля и погонят с земли Русской ссаными тряпками. И будет жить Русь и будет самой сильной и большой в мире, ибо присоединит те земли на востоке, про которые я говорил тебе. Ещё и Польшу с Ливонией завоюет. И в морях-океанах воевать будет.

— А Крым?

— Крым — наш!

— Ну, тогда и слава Богу, — вздохнул-выдохнул Иван Васильевич. — Не даром значит прожил жизнь.

— Не даром, государь. Ох не даром! Даже если ты повторишь все свои худые дела, то это только твой ответ перед Богом. Я за то, чтобы повторить историю.

— Историю? Чудное слово. Что оно значит?

— Не знаю, государь. Вроде как правдивые сказки про жизнь, записанные в книгах.

— Понятно. И кто… Э-э-э… Что за царь, выгонит поляков? Кто царём будет?

— Царя тогда не было. Не будет. Смутное время, я же говорю. От сегодняшнего дня пройдёт пол века, когда это случится. А смутное время настанет после смерти сына твоего Фёдора, и продлится оно аж двадцать лет.

Иван Грозный покачал головой.

— Долго… Мир без царя двадцать лет. Беда. И что, никто на царский трон из бояр или князей не влез?

Царь хмыкнул.

— Не поверю.

— Да много кто пытался на трон залезть. Были и ложные царевичи твои. Лжедмитриев только пятеро человек было, да его ложных родственников около двадцати. Лезли к трону, как тараканы.

Фёдор пытался обойти историю про захват трона Годуновым и Шуйским.

— А князья-то, князья? Шуйские? Фёдор же царём будет, а кто у него царица?

— Годунова Ирина, — вздохнул и сказал Попаданец.

Царь нахмурился.

— Это из рода того Годунова, что у Василия, брата моего, служит при дворе?

— Племянница его, — подтвердил Фёдор. — А царём Брат её станет.

— С чего вдруг? Он же безродный?

— Ну… Ирина же царица осталась, но от престола отказалась и спряталась в монастыре. Он тоже к ней «присоседился», а потом его Земской Собор избрал.

— Земской Собор избрал?

— По предложению патриарха.

Иван Васильевич напрягся.

— Какого патриарха? Константинопольского? Он в Москву приехал?

— Московского и всея Руси Патриарха.

— Свят-свят-свят, — осенил себя крестным знамением государь. — Откуда свой патриарх-то на Москве?

— Твой сын Фёдор и Ирина смогли уговорить Константинополь признать православную церковь и учредить патриаршество в России.

— Господи — Вседержитель, спасибо тебе! — с пиететом произнёс Царь Иван и снова несколько раз перекрестился. — За это всё прощу, царю безродному. Бог им судья. Спасибо тебе, Федюня, за вести добрые! Вот порадовал, так порадовал. Теперь и помирать можно!

Фёдор аж опешил от такого эффекта.

— Э-э… Ты чего, Иван Васильевич. До этого ещё дожить надо и постараться, чтобы так и произошло. Я же тебе и говорю, что удержать надо настоящее, чтобы оно стало будущим.

— Держи, Федюня! Держи это настоящее! И меня держи. Чтобы, понимаешь, сказку сделать былью, понимаешь! — сказал царь почти словами известного в будущем киногероя.

И Фёдор сильно удивился такому совпадению. Ему даже показалось, что он участвует в художественном фильме: то ли «кавказская пленница», то ли «Иван Васильевич меняет профессию». Попаданец даже головой потряс, чтобы снять накативший на него морок.

— Я, государь, сначала боялся подходить к тебе по поводу болезни царицы. Грешным делом думал: «умрёт, так умрёт». Опасался, что и остальное будущее изменится. Жалко Ивана, что не станет царём, но… А вдруг, если станет, то не договорится с Константинополем. Понимаешь?

— Теперь я понимаю тебя, Федюня.

— А потом не выдержал, и стал пытаться лечить царицу и когда срок смерти её минул, даже испугался, что у меня получилось изменить историю, но продолжил лечить.

Фёдор замолчал, сокрушённо уставившись в узор красно-желтого ковра, лежащего на полу.

— Но не судьба, — выдохнул он и, подняв глаза, наполненные слезами, продолжил. — Но я тогда так напугался, что может всё измениться, что не хотел тебе ничего говорить. Слов не имел. И случай не подворачивался.

Царь саркастически хмыкнул.

— Да, уж… Сегодня случай представился. Чуть царя вообще не убил. Вот тебе бы была история! Сказочная история. Чем дальше, тем страшнее.

Царь замолчал, изображая на лице озабоченность и размышления. Он то хмурился, то кривил губы, то улыбался или растягивал уголки губ в разные стороны. Короче, играл лицом. Фёдор молчал и ждал вопросов. Вопросы у царя нашлись.

— «Всё-таки последовательный был царь Иван Васильевич Грозный, — подумал Попаданец, услыша вопрос. — И умный. Хотя, почему был? Вот он перед глазами, как живой!»

— А кто после поляков-то в цари вышел? Нашли достойного?

Фёдор кашлянул, покрутил головой, шеей, почесал затылок.

— Ты ещё жопу почеши, Федюня! — хмыкнул государь. — С царём ведь разговоры разговариваешь, а ведёшь, как на конюшне перед мерином, не зная с какой стороны седло надеть. Говори давай! Не томи!

— Я, государь, — соврал Фёдор, но не совсем, ведь будучи Патриархом Московским и всея Руси, он был соправителем своего сына Михаила Романова.

— Что? Слушаю, говори!

— Э-э-э… В смысле, э-э-э, я стал царём. По решению Земского Собора, государь.

— Что⁈ — не то удивился, не то возмутился Иван Васильевич. — Ты-то каким боком к трону оказался?

Попаданец хотел пошутить, сказав: «Стреляли…», но не посмел.

— В плену я польском был, потом вырвался, собрал ополчение и изгнал поляков из Москвы. Вот за это и избрал народ, — врал Попаданец, не краснея, ибо искренне считал, что доведись, и соберёт, и изгонит.

— О, мля! Вот это денёк сегодня! Доживу ли⁈ Или сердце лопнет? Федюня, матерь Божья — царь! Здрасти, приехали! Дай воды попить. Пересохло в горле. Можно воду.

— Только с вином. Сейчас разбодяжу.

Фёдор быстро отошёл к окну, на котором стояли разные напитки в серебряных кувшинах с крышками, и, пользуясь случаем, перевёл дыхание, незаметно вытерев выступившую на лбу испарину. Налил в кубок какого-то взвара (он даже не удосужился глянуть, какого), плеснул туда же спирту и, вернувшись, к кровати, протянул кубок царю. Царь скривился.

— Отведай.

Фёдор удивился.

— Ты думаешь, что я хочу тебя отравить?

Царь потупил глаза, скривился и отвёл взгляд.

— Отведай.

— У-у-у, — «проучал» Фёдор. — Вышел, значит, я из доверия? Ну-ну…

Он дернул головой влево.

— Да, уж. Ну, ладно.

Попаданец попробовал получившийся напиток и удивился.

— Вкусненько. Отличный коктейль!

Он большими глотками выпил всё спиртово-смородиново-малиновое великолепие, довольно крякнул и снова направился к окну. Сделав ещё одну порцию напитка, он снова вернулся к царю и протянул тому кубок.

— Отпить, спросил он у царя.

Иван Васильевич взял кубок и сказал:

— Хрен тебе! Совсем ты берега попутал, Федюня.

Царь сначала попробовал, а потом продолжил пить из кубка пока всё не выпил.

— Действительно вкусно. Отличный товар, Федюня! Я разбавлял вино, что ключница варит, с взварами.

Царь скривился и покрутил головой.

— Гадость. А у тебя нет вкуса преисподней. Этой… Серой не воняет.

— Правильно! Я же спиритус через угольно-медный мешок прогонял. Специальную сетку кузнецам заказывал.

— Вот умелец, — «повеселел» самодержец. — Ну и как мне тебя убивать?

— А зачем? — удивился Попаданец.

— Да, как зачем? Какой из тебя царь⁈

— И-и-и, — Фёдор икнул. — Извините.

Он покачал перед лицом царя Ивана пальцем.

— Оч-ик! Да, что такое? — возмутился икоте Фёдор. — Очень приличный царь, между прочим, получился. Всех, между прочим, нагнули. И своим, и чужим. Не сразу, конечно. Я у тебя многому научился. Э-э-э… Научусь… Ик! Да, екарный бабай! Я же говорю! Польшу — раком!

Фёдор махнул обеими руками себе за спину, как лыжник, бегущий классическим стилем.

— Шведов! Ха!

Ещё один взмах.

— Крымского хана! Ха!

Взмах.

— Э-э-э… Кого ещё?

В голове у Фёдора зашумело.

— Что-то я, кажись, надрался. Переборщил я тебе со спиртом, кажись.

— Во-во! Я же говорил, отравить хотел. Сейчас посмотрим, как ты после такого кубка? Я-то привыкший, ха-ха. А ты, я видел, и пиво то едва пригублял н а братчине. А тут спиритус.

Государь поднял палец вверх. Вдруг он будто что-то вспомнил.

— Подожди, а что ты про беглецов говорил? Про Бельского Ивана, — да? Про Курбского Андрея? Про Вишневецкого Дмитрия? К полякам сбегут и станут против меня воевать?

— Сбегут и станут воевать, — кивнул головой Фёдор. — Вели у Бельского обыск сделать. Найдёшь королевские охранные грамоты. У Курбского не ищи. Тот так уйдёт. Прямо из Литвы.

Глава 4

— Андрюшка Курбский? Не верю. Это друг мой! Навет! Не верю!

— Не верь, — безразлично сказал Попаданец. — Мне, чем больше останется по-старому, тем меньше переделывать. Ведь беда в чём? Вот казнишь ты сейчас Курбского, а из-за этого некому будет победить поляка князя Полубинского, а потом ты без него вдруг проиграешь битву за Полоцк. Хотя может и к лучшему его убрать сейчас. Не потеряем пятнадцатитысячное войско под Невелем, а Полоцк и без него возьмём. Вот так со всеми. Каждый ведь до своего побега какую-то пользу тебе принесёт. Вишневецкий черкесов «христианизирует» и ещё много полезного бы сделал, если бы ты не гнобил его. Хотя, конечно, его желание захватить Крым, нам не очень полезно. И он не ушёл бы, если бы ты этим летом не выдал его перемещения Османам, сообщив начальнику гарнизона Кафы о том, что Вишневецкий готовит на них нападение. Так ведь?

Царь снова помрачнел.

— А через два года ты отправишь его воевать Черкасы и Канев. А это, между прочим, его бывшая вотчина, которую он спокойно себе возвратит, вернувшись к Сигизмунду. Сигизмунд же его звал и обещал отдать и отдаст, если ты упустишь Вишневецкого. А он ведь много черкесов уведёт. Большое войско. Я бы оставил его помогать Адашеву. Ведь крымский хан не успокоится, чем ты его не умасливай до самой своей смерти, а умрёт он не скоро. И набеги не прекратятся, если им там не поставить заслоны. Такая война, как набеги, не заканчивается никогда.

— И что с ним делать? Он кушать не может, вот как не любит крымского хана.

— Да пусть он его долбит. Не друг хан тебе.

— Мои послы просят османов помочь мне в Польше.

Фёдор покрутил головой.

— Не помогут? — понял царь.

— Не помогут, государь. Больше скажу… Помогут Польше, когда она с Литвой унию подпишет.

— Почему? Обиду затаили?

— Хе! — Попаданец «хекнул». — Обиду! Вот они — точно «кушать не могут», когда думают про тебя. Ещё больше скажу… Никто кушать не может, когда про тебя и про земли твои думает. Даже английская королева, а особенно её купцы. В смуту они земли аж до Ярославля захватят.

— Иди ты! — снова удивился царь.

— Вот так! — разведя ладони перед собой, констатировал Попаданец. — Даны, шведы, — все жаждут даже не отщипнуть, а отломить кусок побольше и по сочнее. Так, что, нет у тебя союзников, кроме твоих воинов и, как не странно слышать, бояр и князей. Так что может быть и зря ты губную реформу затеял. Ведь власти наместников, а значит и твоей, на местах не осталось.

А потому, не спеши рубить им головы.

— Ага… Порубишь им головы, — мрачно пробубнил государь. — Начни рубить одним, другие разбегутся.

— Так ты не руби, а начни казнить их по закону. Напиши кодекс чести, в котором укажи провинности и определи, какие за них причитаются наказания. Хочешь я напишу и составлю? И этот кодекс пусть дума подпишет. Согласуй его с боярами. А лучше, пусть они сами его напишут, а ты утвердишь.

— Не смогут они.

— Смогут. Я составлю, а на думе сей проект предложит кто-нибудь из твоих бояр. И не надо всем рубить головы. Отправляй их оборонять Волгу, Дон, да засечную черту. Тут земли отбирай, там давай. А на Вороне-реке, где лес дубовый стоит, пусть городки ставят и корабли строят. Вишневецкого на сие дело поставь, пусть флот готовит, Азов-крепость брать. А возьмёт, пусть городки по морю ставит и укрепляет. Не дадут османы закрепиться. Флот пригонят. Черкесов туда Темрюковских пересели. Пока не закрепимся в низовьях Дона и не построим флот, Крым нам не одолеть, а если одолеем, то не удержим. А зачем тогда людей терять в таких битвах?

— Разорить врага, тоже победа, — не согласился государь.

— Согласен. Я тебе о том и говорил, про Ливонию. Не лезьте далеко. А разоряйте те земли набегами. Возьмём Полоцк и надо закрепляться на границе: крепости отстраивать, земли людьми заселять. И ещё… Подумай о том, чтобы те земли оставить у тамошних владельцев. Не отдавай своим боярам и князьям. Меньше на тех землях недовольных будет.

— Ну, и наговорил «с три короба». Думаешь, я всё запомню? Напишешь на бумаге, оговорим потом. Ладно! А Басманову-то что не живётся? Он-то куда намылился?

Попаданец, прокрутив в голове то, что когда-то читал про Басманова, уже сожалел, что поддался эмоциям, и пошёл на поводу сплетни, рассказанной Никитой Романовичем и оговорил боярина. Может быть то, что они с царём блудили в молодости и было верно, может быть, и было правдой то, что сейчас Басманов поставлял Ивану Васильевичу девок, но заслуги перед отечеством у Алексея Басманова были огромны. Даже по тем источникам, что сохранились после уничтожения их Романовыми.

— Не скоро сие может случиться. Ажно аккурат через десять лет. А до этого верой и правдой тебе служить будет.

Фёдор замолчал, вроде как не решаясь продолжить. Царь заметил.

— Говори! Что ещё!

— Я тебе одну вещь скажу, только ты не обижайся. Помни, что у меня в голове, — Попаданец постучал пальцем по лбу, — много того, что было написано, может быть, и твоими врагами. Как нарисованная ими парсуна.

— Да, ладно, — царь махнул рукой. — Говори уже. Понял я, что врагов у меня и в настоящем, и в будущем больше, чем друзей.

Фёдор вздохнул.

— Писали враги, что вы с Басмановым не только блудили и девок портили тысячами, но и содомией баловались.

Царь насупился и скривил такую рожу, что Фёдору стало не по себе. Он сам тоже виновато скривился и пожал плечами.

— Извини, государь.

— Так и напишут? — переспросил и вздохнул он. — Вот, мля, борзописцы! На кол бы их. Ну, да ладно. Не было такого. А с кем, с самим Басмановым?

Фёдор снова виновато пожал плечами.

— Извини, государь… С сыном его.

— Федькой? — удивился Иван Васильевич. — Так он же отрок. Ему же девятый год пошёл. Ты и то повзрослее будешь. А, про нас с тобой не писали?

Царь ухмыльнулся.

— Что мы с тобой в баню вдвоём ходим?

Фёдор покраснел и подумал, что надо бы печатанием агитационно-пропагандистских плакатов заняться, хулящих поляков и прочих немцев и восхвалением Царя Ивана.

— Мои сыскари ходят по рынкам и площадям. Говорят, спрашивают. Они ведь купеческие дети и с такими же, как они, у них свой разговор. Ничего зазорного про тебя в народе не говорят.

— Значит, твоя служба уже работает? — удивлённо покачал головой царь.

— Сразу, как только приехали в Москву. Я-то знаю под кого копать… Вот мои соколы и копают не абы как, а в нужном направлении. У каждого по несколько дел заведено на определённые оппозиционные группы. Вот на нужные фамилии и собирают сплетни. Ищут скрытые подходы к знатным дворам.

— Ишь ты! Скрытые! — царь улыбнулся. — Алёшка Басманов у меня любитель подкупить людишек в стане врага. Он их «шептунами» обзывает.

Попаданец мысленно отметил, что Алёшке Басманову шёл уже сорок седьмой год…

— Ты никому не говорил про наш приказ тайного сыска?

— Никому, Федюня.

Царя явно клонило ко сну. Глаза у него «соловели», то сходясь, то расходясь в стороны, веки падали и поднимались с трудом.

— Можно я посплю? — спросил он. — Что-то укатали сивку крутые горки.

— Поспи, государь. И я рядом с тобой тоже прилягу. Тут на коврике. В ногах твоих. Только я рану осмотрю.

Фёдор поправил царю подушки, посмотрел рану. Кровь клей ещё не растворила, но Попаданец решил её перевязать, что и сделал так ловко и быстро, что царь только довольно хмыкнул.

— Надо же, — проговорил он. — Чтобы узнать, какой ты лечец-резальник^[4], надо было самому получить дыру в чреве. А вдруг бы я тебя убил?

— «Ну, это вряд ли», — подумал Попаданец, но вслух сказал: — Вот-вот! И я о том же.

Фёдор постелил свою шубу в торце царской кровати в ногах. Потом вышел в трапезную и попросил занести взваров и сообщил, что государь «приболемши отдыхать изволят». Слуги занесли кувшины и увидели живого, устраивающегося в постели, Ивана Васильевича, что было для Фёдора очень важно.

Вообще-то он ещё не знал, останется ли он при дворе, или наденет парик, усы с бородой и исчезнет. Не верил он Ивану Васильевичу. Тот был, во-первых — искусным актёром, а во-вторых, имел «семь пятниц на неделе» и «шесть тузов в рукаве». Верить ему и играть против не имело смысла.

Иван Васильевич захрапел сразу. Фёдор сделав вид, что тоже прилёг на шубу, услышав храп, быстро накинул шубу и выскользнул сначала из царских палат, а потом и из самого дворца. Хмель прошёл быстро. Видимо то, что сейчас мозгом Фёдора Захарьина полностью владел пришелец из будущего, включило внутренние процессы в организме и печень вбросила в кровь нужные для расщепления алкоголя ферменты.

У крыльца так и стояла царская санная повозка, запряжённая двойкой рослых лошадей. Он впрыгнул в сани.

— Погнали на Куй! — крикнул Фёдор с ударением на предлоге.

Правильно называть «Немецкую слободу» Попаданцу не нравилось. Особенно в сочетании с предлогом «на». Ну, что такое: «На Кукуй»? Фигня какая-то, зато «на куй!» звучит.

Ехать было далеко, но ехать было надо. Фёдор выкупил у Фридриха Гольштейна его особняк в Немецкой слободе за очень приличную сумму. Фридрих ван Гольштейн был чистокровным евреем из северо-германской провинции. Предлог «ван» означал «из», что говорило о его (Фридриха) каком-никаком но дворянстве. Фёдор видел выписки из родовой книги, когда принимал Гольштейна на работу управляющим, и по ним получалось, что он является чуть ли не «шестиюродным» братом нынешнего короля Дании. Но этот Гольштейн всё-таки был на девяносто процентов купцом, ювелиром, оружейником и архитектором, но не членом королевской фамилии.

— Даже с моей выпиской из родовой книги к королевскому замку меня не подпустят и на пушечный выстрел, — говорил Фридрих вздыхая. — Где-то мои предки себе навредили.

Попаданец едва услышал фамилию Фридриха, к которому его отправили, когда он искал себе управляющего, сразу вспомнил, что её носили, вернее, будут носить, некоторые правители России и, естественно, заинтересовался её обладателем. Фридрих оказался сухощавым стариком под шестьдесят лет с вышеперечисленными навыками, только-только отошедшим от батальных дел по здоровью. У него отсутствовала левая нога по щиколотку и левый глаз. И он только-только отстроил новый дом на Кукуе.

Фридрих соблазнился проживанием в поместье, находящимся рядом со стрелецкой слободой, а это значит возможностью подрабатывать мастером-оружейником. А когда узнал, что его наниматель — «особа приближённая к императору» и исполняет обязанности дворового воеводы, сомнений лишился полностью. Только стал сожалеть, что только что построил усадьбу на три семьи, и в случае продажи, всех затраченных на постройку денег не вернёт.

Однако Фёдор предложил Гольштейну пятьдесят рублей и тот, восхитившись щедростью хозяина, дом ему уступил. Но, что больше всего удивило Гольштейна, это то, что купчую, хоть и подписали, но в городском реестре не учли. Покупатель объяснил это тем, что Гольштейн, если ему не понравится в Александровской Слободе, может в любой момент вернуться, выкупив дом обратно. А налог, де, Фёдор будет платить сам.

— «Ну, сам так сам», — подумал Гольштейн, решив, как-нибудь это проверить.

Главное, что в этой усадьбе имелась почти доменная печь и большая кузня на три наковальни. Сыновья и внуки Гольштейны все были приставлены к делу и владели, в той или иной мере, всеми навыками отца и деда. Вот сюда и вёз Фёдор окровавленные одежды Ивана Васильевича. А куда их девать? Только жечь! Но путь до Кукуя был не очень далёк. Что-то около пятнадцати километров, как подсказывала память попаданца.

А это всего около часа езды, если не гнать лошадей. Однако в двуконной запряжке гнать особо не получалось. Лошади то и дело сбивались с шага, ибо не были хорошо обучены синхронному бегу. Некогда их было учить, да и не кому. Ни Фёдор, ни тем более государь, такими навыками не обладали. В Слободе Фёдор потратил два месяца,чтобы объездить лошадок. А тут всего-то прошло пара недель. Да и лошадки были с норовом.

Часа езды Фёдору не хватило, чтобы принять решение. Он и так складывал и эдак, но ответ всё время получался один и тот же — икс. Если бы не опасение за жизнь царя Ивана, а дырка в желудке это вам не порез пальца, то он бы махнул на всё рукой и спрятался под фамилию Гольштейн. Все нюансы он со старшим носителем фамилии согласовал и тот согласился принять себе ещё одного сына. Когда-нибудь, если что-то в этом королевстве пойдёт не так.

— О молодой человек, как я вас понимаю, — воскликнул тогда старик, — Я от этого «пойдёт не так» в свое время бежал из Гольштейна, оставив такую мастерскую! Ах, Боже мой! Там было всё! И мне совсем немного оставалось до открытия философского камня.

— У меня в Слободе есть алхимическая мастерская. Она находится в самом кремле в особняке, отписанном на ваше имя.

— Ах-ах! Что вы за человек⁉ Вы словно джин из арабских сказок.

— Но всё отойдёт вам, если случится самое плохое и всё пойдёт не так.

— Пость всё идёт так. Как нужно вам, мой молодой господин. Фридрих ван Гольштейн может быть благодарным и за то, что вы уже сделали для моей семьи. Мы очень мечтали иметь свою землю.

А семья у Гольштейнов была очень большой.

Трое дочерей со своими семействами жили отдельными домами — в каждом было человек по пять-шесть — тоже решили переехать в Александровскую Слободу. У троих сыновей тоже имелись семьи. Так что Фёдор распорядился заселяться всем скопом в его усадьбу. На первое время места должно было хватить.

— Если всё пойдет так «как надо», у нас с вами будет столько земли, сколько мы захотим. Если нет, то и этой земли нам хватит на всех. А будет мало, ещё купим. Деньги у меня есть.

— Вы знаете, молодой человек, — сказал Гольштейн, глядя прямо в глаза Попаданцу, — удивительно, но почему-то я вам верю.

В усадьбе Гольштейна осталась проживать местная прислуга, тоже, кстати, из «немцев», бывших военнопленных. С собой Гольштейны наняли новую прислугу. Фридрих объяснил это тем, что старая прислуга будет переносить в новую усадьбу старые порядки, а это не правильно. В новой, всё должно быть новое, даже мебель. Однако Фёдор заверил, что мебель там уникальная, которой нет ни у кого, а если её не хватит, то Слободские плотники знают, что нужно делать и как.

— И я вам верю, — снова сказал старик.

Сейчас Фёдор даже не стал заходить в дом. Сказав домоуправителю, что они приехали по очень срочным делам, и чтобы он вынес растительное масло, которое не сильно жалко. Они завели повозку во двор поближе к кузне, перенесли одежду и быстро распалив плавильную печь, закинули в неё шубу, кафтан, рубаху и другие окровавленные тряпки, полив их предварительно спиртом и маслом. На удивление всё занялось очень исправно, однако вонь по двору от дыма расползлась такая, что можно было подумать, что здесь смалят дикую волосатую свинью.

Фёдор принюхался к запахам других усадеб, а в этом районе Немецкой стороны стояли не дома, а именно усадьбы, и понял, что вокруг тоже смалят, и смалят «по-чёрному». Попаданец вспомнил, что на Руси декабрь всегда был месяцем заготовок свинины, несмотря ни на какие посты. А когда ещё, как не зимой забивать скот на преработку? ...