НФ: Альманах научной фантастики 34 (1991)

 Авторы, чьи произведения составили настоящий сборник, каждый по-своему говорят об одном, какие шаги нужно предпринять, чтобы сохранить нашу планету здоровой. Заботой о судьбе Земли проникнуты произведения К. Булычева. А и В. Стругацких, Д. Биленкина. В разделе зарубежной фантастики представлены рассказы М. Коуни, Р. Силверберга, Б. Энрикеса. Н. Георгиадиса. В разделе «Публицистика» помещена статья Е. Парнова «Воспоминания о конце света. Атомный век и уроки прошлого».

 Книга рассчитана на широкий круг читателей.

От составителей

…стали говорить про то, какой будет скоро матерьяльный прогресс, как - электричество и т. п. И мне жалко их стало, и я им стал говорить, что я жду и мечтаю, и не только мечтаю, но и стараюсь о другом единственно важном прогрессе - не электричества и летания по воздуху, а о прогрессе братства, единения, любви…

Л, Н. Толстой Дневник, 25 апреля 1895 г

Не случайно вынесены эпиграфом эти взволнованные, пророческие, идущие из глубины души Л. Н. Толстого слова, записанные им в «Дневнике» более ста лет назад. Под этими словами могли, думаем, подписаться сейчас многие, особенно те, кому видны последствия эпохи НТР, кто страдает от дефицита человечности.

Ученые, писатели предостерегают, просят внять голосу разума и задуматься над тем, что в недалеком будущем вся наша цивилизация может погибнуть. Что нас ожидает? Причин для опасений можно перечислить множество. Но мы коснемся здесь основных: ядерной и экологической катастрофы.

Не только голос Толстого остался «гласом вопиющего в пустыне». Известен манифест Рассела - Эйнштейна, подписанный учеными, участниками Пагуошского движения, тридцать лет назад. Этот документ направлен против использования ядерного оружия и против «логики ядерной эры». В нем прозвучали проникновенные слова: «Мы обращаемся как люди к людям; помните о том, что вы принадлежите к роду человеческому, и забудьте обо всем остальном. Если вы сможете сделать это, перед вами открыт путь в новый рай, если нет, перед вами опасность всеобщей гибели…» Угроза «всеобщей гибели» остается. Слишком много законов природы мы нарушаем… И за это приходится расплачиваться.

Не единожды встречается в печати, в разговорах людей страшное слово «апокалипсис». Недавно даже всплыл из небытия его текст:

 «Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод.

 Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горькие».

 (Откровение святого Иоанна Богослова).

Через несколько дней после аварии на Чернобыльской АЭС разнесся слух о связи между текстом Апокалипсиса и названием города («чернобыль» - по-украински полынь), о связи черного ангела с разрушением четвертого энергоблока, А ведь были люди, которые предвидели появление ядерного апокалипсиса и пробовали предотвратить грядущую катастрофу. Мы знаем, какие отписки получали они из Академии наук, и к каким последствиям это привело. Ущерб от одного только Чернобыля исчисляется миллиардами рублей. О потерях нравственных, социально-экономических, социально-психологических уже не говорится. Уместно привести здесь обличающие бюрократию слова, сказанные однажды Олесем Гончаром: «Современная наука при ее фантастическом, не всегда контролируемом и, может, не до конца познанном могуществе не должна быть слишком самонадеянной, не должна пренебрегать мнением общественности… Узковедомственные интересы сплошь и рядом мы ставим выше интересов общества, мнение населения насчет целесообразности ведомственных новостроек никто и никогда не спрашивает, узколобый, обуреваемый гигантоманией чиновник талдычит, что «наука требует жертв».

Чернобыльская катастрофа показала ту опасность, которая заключена в энергии разбушевавшегося атома. Можно представить себе, что ожидает земной шар, если будет взорвано все накопленное ядерное оружие…

В один ряд с борьбой против ядерной угрозы все чаще ставятся вопросы экологического выживания. Нужно всерьез задуматься над тем, что мы делаем со здоровьем планеты. Давайте подытожим, где человек из-за своей нерачительной деятельности уже выступил разрушителем (и продолжает выступать).

Итак, известно, что с каждым годом сокращаются площади лесов, растут пустыни, повышается уровень содержания углекислого газа в атмосфере. Биологическое разнообразие видов животных уменьшается. А загрязненность морей приобретает просто катастрофические размеры. Тут еще и химическое загрязнение воздуха и почвы. Какая бесхозяйственность в нашем общем доме! Все, вместе взятые, достижения НТР отнюдь не компенсируют вред, приносимый промышленными отходами и другими нарушениями в среде обитания. Это экологическое неблагополучие властно диктует принятие срочных мер по спасению нашей планеты.

А теперь посмотрим - есть ли какая-то надежда, что человек-разрушитель станет наконец человеком-созидателем?

Ученые многих стран проводят научные дискуссии, совершают совместные экспедиции. Загрязнение окружающей среды не признает национальных границ. «Защитники» природы разных стран объединяют свои усилия, чтобы сообща решать проблему экологической безопасности. Уже создана международная программа наблюдения и оценки переноса на большие расстояния загрязняющих воздух веществ - для этой цели открыты измерительные станции, работают международные центры.

Наверное, нужно призвать ученых к личной ответственности да и просто призвать к совести всех, кто причастен к прогрессу науки и техники.

Пора объединить свои силы и писателям-фантастам, говорящим об огромной опасности того, что может привести к гибели человечества. И не мешало бы прислушаться к их взволнованному голосу, призывающему к единению против угрозы апокалипсиса, к братству и любви.

И конечно, важно, чтобы произведения писателей-фантастов не только показывали ужас возможной катастрофы, но и, главное, говорили бы об «экологии духа», предлагали реальные пути выживания…

Попытка этого сделана в данном сборнике - в произведениях, написанных в разное время, но не утративших свою актуальность.

Сейчас во многих издательствах страны выходит большое количество сборников, посвященных глобальным проблемам современности. Не соперничая ни с одним из таких сборников, мы предлагаем читателям свой вариант литературного предостережения против апокалипсиса.

Центральное произведение сборника, его камертон - повесть А. и Б. Стругацких «Гадкие лебеди», - написано в конце шестидесятых годов. Повесть неоднократно издавалась за рубежом, и только в 1988 году была напечатана в журнале «Даугава», а в 1939 году вошла в сборник «Хромая судьба» («Орбита», Московский филиал).

Излишне спорить здесь о степени популярности этих авторов. Может, эта популярность происходит и оттого что Стругацкие всегда находились (и находятся!) как бы в центре главных событий современности и а основном отражали насущные вопросы общественной жизни. Не только отражали, но и преломляли с помощью сатиры резные грани социальной несправедливости. Мы сейчас не будем говорить о всем творчестве Стругацких, а возьмем лишь один период: тот временной отрезок, в который была написана повесть «Гадкие лебеди». Вот как написал в исследовании творчества писателей-фантастов критик М. Амусин в статье «Далеко ли до будущего?»

*: «… в середине и конце 60-х годов Стругацкие поднимают вопросы, актуальные и для того времени, но особенно громко резонирующие сегодня, - вопросы демократизации общественной жизни, раскрепощения творческой энергии народа. Они ведут борьбу с самыми различными проявлениями косности, социальной рутины Они берут «социальный интеграл» конформизма, эгоизма, безответственности, они рассматривают эти явления «под знаком вечности» и обнажают их несовместимость с идеалами коммунизма, с родовыми интересами человечества» В произведении возникает калейдоскоп гротескных ситуаций, обличаются негативные явления нашей тогдашней жизни

Можно еще и дальше говорить о злободневности и актуальности их прозы, но вы можете спросить: какая же связь их произведения с экологическими проблемами? Самая прямая. Достаточно только прочесть повесть и понять, что новый мир, который пробуют создать инопланетяне, основывается на желании вернуть людям их духовное содержание; они лечат людей, пытаются защитить «экологию духа»

Краткая биографическая справка: Аркадий Натанович Стругацкий родился в 1925 году, а его брат, Борис Натанович - в 1933 году. А. Стругацкий - японист, работал редактором; Б. Стругацкий - математик, был сотрудником Пулковской обсерватории

А реальные последствия непродуманного отношения к среде обитания вы найдете в новом рассказе Кира Булычева «Спасите Галю». Может, кто-то по легкомыслию» примет этот рассказ лишь за пародию на роман А. и Б. Стругацких «Пикник на обочине» Но нам хочется уберечь от этого вывода. Вчитайтесь в текст! О многом важном говорится в этом рассказе. Это рассказ-раздумие, рассказ-предупреждение.

Кир Булычев (Игорь Всеволодович Можейко) родился в Москве в 1934 году. Он историк, работает в Институте востоковедения АН СССР, является членом Географического общества. В научном мире И. В. Можейко известен своими трудами по истории Юго-Восточной Азии, докторская диссертация его была посвящена буддизму. Но большую популярность принесло ему литературное творчество Фантастические произведения Кир Булычев начал писать с 60-х годов, и героиня его первой повести «Девочка, с которой ничего не случится» сразу же завоевала сердца юных читателей. Рассказы об Алисе смешны, увлекательны, умны.

Более 10 книг Кира Булычева адресованы взрослому читателю. Во многих фантастических произведениях часто сатирически высвечиваются негативные стороны жизни. 5 1982 году Киру Булычеву присуждена Государственная премия СССР.

Зарубежная фантастика представлена в сборнике рассказами Майкла Коуни, Бруно Энрикеса, Неархоса Георгиадиса и Роберта Силверберга.

Майкл Коуни родился в Англии в 1932 году, образование получил в Бирмингеме. Свои фантастические произведения начал публиковать в 1971 году. Сейчас он автор 15 романов и многих рассказов.

В 1976 году его роман «Бронтомех» был признан лучшим фантастическим романом года в Великобритании. В настоящее время Майкл Коуни живет в Канаде, продолжает успешно работать, принимал участие в создании Ассоциации писателей-фантастов Британской Колумбии. Это один из самых заметных писателей среди англо-американских фантастов. Сам Майкл Коуни так выражает свое кредо: «Я ставил своей целью создание совершенно иного типа фантастики, фантастики, в которой наука и характер людей сливались бы таким образом, что развязка истории являлась бы результатом развития характеров действующих лиц и их реакции на научные (и более широко - социальные) предпосылки, а не просто финалом, обусловленным самой научной предпосылкой».

Кубинский автор Бруно Энрикес родился в 1947 году. По образованию он геофизик, занимается проблемами физики окружающей среды. Он является одним из основателей литературного цеха имени Оскара Уртадо. Рассказы Бруно Энрикеса, а также его научные статьи печатаются во многих кубинских журналах. В 1978 году его книга «Приключение в лаборатории», откуда и взят рассказ «Воскрешение», была отмечена на конкурсе им. Давида. В 1982 году на этом же конкурсе подобного успеха удостоено и его произведение «Точка соприкосновения». Большинство рассказов Бруно Энрикеса посвящены одной теме: нужно помочь людям планеты совместными усилиями сделать Землю здоровой, а человеческие отношения прекрасными.

Критическое осмысление действительности свойственно кипрскому писателю Неархосу Георгиадису. Во многих его произведениях камертоном звучит тревожная мысль о безжалостности современного общества, где истинные чувства подчас испытывают только роботы. Неархос Георгиадис родился в городе Морфу в 1944 году, учился в Афинах, получил диплом юриста. Много сил отдает литературной критике, журналистике и публицистике, издает в Никозии литературно-художественный журнал «Новый», плодотворно работает на телевидении Кипра. Он автор нескольких сборников научно-фантастических рассказов.

Цикл зарубежной фантастики завершает рассказ известного американского писателя-фантаста Роберта Силверберга «Ветер и дождь»

Роберт Силверберг родился в 1935 году в Нью-Йорке, свой первый фантастический рассказ опубликовал в 19 лет, а первый роман - в 21 год. Он автор более 60 фантастических романов, 22 сборников рассказов, редактор 60 антологий. В 1967 - 1968 годах Р. Силверберг избран президентом Американской ассоциации фантастов. Он лауреат двух премий «Хьюго», пяти премий «Небьюла» и обладатель многих других наград, присуждаемых за высокие достижения в жанре фантастики.

Многие критики считают произведения Роберта Силверберга американской классикой. Советским читателям фантаст знаком по рассказам, опубликованным в периодических изданиях и сборниках.

В разделе «Публицистика» помещена статья Еремея Парнова «Воспоминания о конце света. Атомный век и уроки прошлого».

Можно не представлять Еремея Парнова. Читателям хорошо известны как совместное творчество его с М. Емцевым, так и произведения, написанные без соавторства. Еремей Парнов родился в 1935 году, он кандидат химических наук, в своих произведениях стремится раскрыть нерешенные наукой проблемы, придает повествованию политическую остроту, резкую антифашистскую направленность. Е. Парнов является президентом Европейского общества писателей-фантастов (Еврокона).

Мы умышленно не упомянули об одном авторе и о произведении, включенном в сборник, - о рассказе Д. Биленкина «Уик-энд». В светлой миниатюре писатель рисует Землю, лишенную озонового слоя и поэтому пронизываемую ультрафиолетовым излучением. Люди на планете еще живут, но вынуждены прятаться от опасных лучей солнца. (Какое предвидение!) К сожалению, Дмитрий Александрович Биленкин рано ушел из жизни. Он умер в августе 1988 года, прожив всего 55 лет и оставив потомкам сборники своих произведений. Условно идейное содержание их можно было бы охарактеризовать так: «истинны те творческие искания, в результате которых побеждает человеческий разум и доброта».

И прежде чем вы прочтете его рассказ, который автор даже не увидел в напечатанном виде, и услышите призыв: «Остановитесь!» (можно его считать своеобразным завещанием человечеству), послушайте воспоминания о нем его товарища, Кира Булычева. Пусть эти слова будут нашей памятью писателю, который к тому же был постоянным членом редколлегии сборников издательства «Знание»:

«Дмитрий Александрович Биленкин…

Все бывало. Он и смеялся, и сердился, и мучился от несправедливости. А в памяти останется его спокойствие, умение владеть собой и талант объективности. Он сидит, поглаживая бороду, среди кипения страстей и споров, а потом, улучив паузу, негромко заговорит. И вдруг понимаешь, что страсти были преувеличенными и споры - разрешимыми.

Как у всякого недюжинного человека, у него были и друзья и враги. Но никто не мог позволить себе неуважения к Дмитрию Биленкину

Он изменялся, рос, но не изменял себе и людям. Даже своей профессии, избранной еще в школе, он до конца жизни не изменил. Это может показаться парадоксом, потому что формально Биленкин стал профессионалом трижды. Он был по образованию геологом, затем долго работал журналистом, в последние двадцать с лишним лет стал известным писателем. И в то же время это была одна профессия, лишь понимаемая широко. Биленкин стал геологом, потому что хотел понять Землю и, изучая, помогать ей. Он ушел в журналистику, работал в «Комсомольской правде», в «Вокруг света», потому что, оставаясь исследователем и путешественником, хотел донести до других свое понимание нашего мира.

Он стал писать фантастические рассказы, потому что это был еще один, и самый действенный для него, способ говорить о той же Земле, о ее сути и ее судьбе.

Он всегда современен в своих книгах; где бы ни происходило там действие - в дальних галактиках или в далеких временах, он говорил о нашем дне и нашей планете.

Став ученым, потом журналистом, потом писателем, Биленкин остался русским просветителем, обращавшимся не только к разуму, но и к совести читателя.

Мало знавшим его он казался замкнутым и молчаливым. На самом деле он был в постоянном общении с людьми - будь то друзья по путешествиям, молодые писатели, которых он опекал, или миллионы читателей во многих странах мира, где изданы его книги, и символично, что последняя повесть, увидевшая свет незадолго до его смерти, называется «Сила сильных».

¦ ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Аркадий Стругацкий Борис Стругацкий Гадкие лебеди

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Когда Ирма вышла, аккуратно притворив за собой дверь, худая, длинноногая, по-взрослому вежливо улыбаясь большим ртом с яркими, как у матери, губами, Виктор принялся старательно раскуривать сигарету. «Это никакой не ребенок, - думал он ошеломленно. - Дети так не говорят. Это даже не грубость, это - жестокость, и даже не жестокость, а просто ей все равно. Как будто она нам тут теорему доказала - просчитала все, проанализировала, деловито сообщила результат и удалилась, подрагивая косичками, совершенно спокойная». Превозмогая неловкость, Виктор посмотрел на Лолу. Лицо ее шло красными пятнами, яркие губы дрожали, словно она собиралась заплакать, но она, конечно, и не думала плакать, она была в бешенстве.

– Ты видишь? - сказала она высоким голосом. - Девчонка, соплячка… Дрянь! Ничего святого, что ни слово - то оскорбление, будто я не мать, а половая тряпка, о которую можно вытирать ноги. Перед соседями стыдно! Мерзавка, хамка…

«Да, - подумал Виктор, - и с этой женщиной я жил, я гулял с нею в горах, я читал ей Бодлера, и трепетал, когда прикасался к ней, и помнил ее запах… кажется, даже дрался из-за нее. До сих пор не понимаю, что она думала, когда я читал ей Бодлера? Нет, это просто удивительно, что мне удалось от нее удрать. Уму непостижимо, и как это она меня выпустила? Наверное, я тоже был не сахар. Наверное, я и сейчас не сахар, но тогда я пил еще больше, чем сейчас, и к тому же полагал себя большим поэтом».

– Тебе, конечно, не до того, куда там, - говорила Лола - Столичная жизнь, всякие балерины, артистки… Я все знаю. Не воображай, что мы здесь ничего не знаем. И деньги твои бешеные, и любовницы, и бесконечные скандалы… Мне это, если хочешь ты знать, безразлично, я тебе не мешала, ты жил, как хотел…

«Вообще ее губит то, что она очень много говорит. В девицах она была тихая, молчаливая, таинственная. Есть такие девицы, которые от рождения знают, как себя вести. Она знала. Вообще-то она и сейчас ничего, когда сидит, выставив колени, или заложит вдруг руки за голову и потянется. На провинциального адвоката это должно действовать чрезвычайно… - Виктор представил себе уютный вечерок: этот столик придвинут к тому вон дивану, бутылка, шампанское шипит в фужерах и сам адвокат, запакованный в крахмал, галстук бабочкой. Все, как у людей, и вдруг входит Ирма… - Кошмар, - подумал Виктор. - Да она несчастная женщина…»

– Ты сам должен понимать, - говорила Лола, - что дело не в деньгах, что не деньги сейчас все решают. - Она уже успокоилась, красные пятна пропали. - Я знаю, ты по-своему честный человек, взбалмошный, разболтанный, но не злой. Ты всегда помогал нам, и в этом отношении никаких претензий я к тебе не имею. Но теперь мне нужна не такая помощь… Счастливой назвать я себя не могу, но и несчастной тебе тоже не удалось меня сделать. У тебя своя жизнь, а у меня - своя. Я, между прочим, еще не старуха, у меня еще многое впереди…

«Девочку придется забрать, - подумал Виктор. - Она уже все, как видно, решила. Если оставить Ирму здесь, в доме начнется ад кромешный… Хорошо, а куда я ее дену? Давай-ка честно, - предложил он себе. - Только честно. Здесь надо честно, это не игрушки… - Он очень честно вспомнил свою жизнь в столице. - Плохо, - подумал он. - Можно, конечно, взять экономку. Значит, смять постоянную квартиру. Да не в этом же дело: девочка должна быть со мной, а не с экономкой… Говорят, дети, которых воспитали отцы, - это самые лучшие дети. И потом она мне нравится, хотя она очень странная девочка. И вообще я должен. Как честный человек, как отец. И я виноват перед нею. Но это все литература. А если все-таки честно? Если честно - боюсь. Потому что она будет стоять передо мной, по-взрослому улыбаясь большим ртом, и что я ей сумею сказать? Читай, больше читай, каждый день читай, ничем тебе больше не нужно заниматься, только читай. Она это и без меня знает, а мне и сказать ей нечего. Поэтому и боюсь… Но и это еще не совсем честно. Не хочется мне, вот в чем дело. Я привык один. Я люблю один. Я не хочу по-другому… Вот как это выглядит, если честно. Отвратительно выглядит, как и всякая правда. Цинично выглядит, себялюбиво, гнусненько. Честно».

– Что же ты молчишь? - спросила Лола. - Ты так и собираешься молчать?

– Нет-нет, я слушаю тебя, - поспешно сказал Виктор.

– Что ты слушаешь? Я уже полчаса жду, когда ты соизволишь отреагировать. Это же не только мой ребенок, в конце концов…

«А с нею тоже надо честно, - подумал Виктор. - Вот уж с нею мне совсем не хочется честно. Она, кажется, вообразила себе, что такой вопрос я могу решить тут же, не сходя с места, между двумя сигаретами».

– Пойми, - сказала Лола, - я ведь не говорю, чтобы ты взял ее на себя. Я же знаю, что ты не возьмешь, и слава богу, что не возьмешь, ты ни на что такое не годен. Но у тебя же есть связи, знакомства, ты все-таки довольно известный человек - помоги ее устроить? Есть же у нас какие-то привилегированные учебные заведения, пансионы, специальные школы. Она ведь способная девочка, у нее к языкам способности, и к математике, и к музыке…

– Пансион, - сказал Виктор. - Да, конечно… Пансион. Сиротский приют… Нет-нет, я шучу. Об этом стоит подумать.

– А что тут особенно думать? Любой был бы рад устроить своего ребенка в хороший пансион или в специальную школу. Жена нашего директора…

– Слушай, Лола, - сказал Виктор, - это хорошая мысль, я попытаюсь что-нибудь сделать. Не это не так просто, на это нужно время. Я, конечно, напишу…

– Напишу! Ты весь в этом. Не писать надо, а ехать, лично просить, пороги обивать! Ты же все равно здесь бездельничаешь! Все равно только пьянствуешь и путаешься с девками. Неужели так трудно для родной дочери…

«О черт, - подумал Виктор, - так ей все и объясни». Он снова закурил, поднялся и прошелся по комнате. За окном темнело, и по-прежнему лил дождь, крупный, тяжелый, неторопливый - дождь, которого было очень много и который явно никуда не торопился.

– Ах, как ты мне надоел! - сказала Лола с неожиданной злостью. - Если бы ты знал, как ты мне надоел…

«Пора идти, - подумал Виктор. - Начинается священный материнский гнев, ярость покинутой и все такое прочее. Все равно ничего я сегодня ей не отвечу. И ничего не стану обещать».

– Ни в чем на тебя нельзя положиться, - продолжала она. - Негодный муж, бездарный отец… модный писатель, видите ли! Дочь родную воспитать не сумел… Да любой мужик понимает в людях больше, чем ты! Ну что мне теперь делать? От тебя же никакого проку. Я одна из сил выбиваюсь, не могу ничего. Я для нее нуль, для нее любой мокрец в сто раз важнее, чем я. Ну ничего, ты еще спохватишься! Ты ее не учишь, так они ее научат! Дождешься еще, что она тебе будет в рожу плевать, как мне…

– Брось, Лола, - сказал Виктор, морщась. - Ты все-таки, знаешь, как-то… Я отец, это верно, но ты же мать… Все у тебя кругом виноваты…

– Убирайся! - сказала она.

– Ну вот что, - сказал Виктор, - ссориться с тобой я не намерен. Решать с бухты-барахты я тоже ничего не намерен. Буду думать. А ты…

Теперь она стояла, выпрямившись, и прямо-таки дрожала, предвкушая упрек, готовая с наслаждением кинуться в свару.

– А ты, - спокойно сказал он, - постарайся не нервничать. Что-нибудь придумаем. Я тебе позвоню.

Он вышел в прихожую и натянул плащ. Плащ был еще мокрый Виктор заглянул в комнату Ирмы, чтобы попрощаться, но Ирмы не было. Окно было раскрыто настежь, о подоконник хлестал дождь. На стене красовался транспарант с надписью большими красивыми буквами: «Прошу никогда не закрывать окно». Транспарант был мятый, с надрывами и темными пятнами, словно его неоднократно срывали и топтали ногами. Виктор прикрыл дверь.

– До свидания, Лола, - сказал он.

Лола не ответила.

На улице было уже совсем темно. Дождь застучал по плечам, по капюшону. Виктор ссутулился и сунул руки поглубже в карманы. «Вот в этом скверике мы в первый раз поцеловались, - думал он. - А вот этого дома тогда еще не было, а был пустырь, а за пустырем - свалка, там мы охотились с рогатками на кошек. В городе была чертова уйма кошек, а сейчас я что-то ни одной не видел… И ни черта мы тогда не читали, а вот у Ирмы полная комната книг. Что такое была в мое время двенадцатилетняя девчонка? Конопатое хихикающее существо, бантики, куклы, картинки с зайчиками и Белоснежками, всегда парочками-троечками: шу-шу-шу, кульки с ирисками, испорченные зубы. Чистюли, ябеды, а самые лучшие из них - точно такие же, как мы: коленки в ссадинах, дикие рысьи глаза и пристрастие к подножкам… Времена новые наконец наступили, что ли? Нет, - подумал он. - Это не времена. То есть и времена, конечно, тоже… А может быть, она у меня вундеркинд? Случаются же вундеркинды. Я - отец вундеркинда Почетно, но хлопотно, и не столько почетно, сколько хлопотно, да в конце концов и не почетно вовсе… А вот эту улочку я всегда любил, потому что она самая узкая. Так, а вот и драка. Правильно, у нас без этого нельзя, мы без этого никак не можем. Это у нас испокон веков. И двое на одного…»

На углу стоял фонарь. У границы освещенного пространства мокнул автомобиль с брезентовым верхом, а рядом с автомобилем двое в блестящих плащах пригибали к мостовой третьего - в черном и мокром. Все трое с натугой и неуклюже топтались по булыжнику. Виктор приостановился, затем подошел поближе. Непонятно было, что тут собственно, происходит. На драку не похоже: никто никого не бьет. На возню от избытка молодых сил не похоже тем более - не слышно азартного гиканья и жеребячьего ржания… Третий в черном вдруг вырвался, упал на спину, и двое в плащах сейчас же повалились на него. Тут Виктор заметил, что дверцы машины распахнуты, и подумал, что этого черного либо недавно вытащили оттуда, либо пытаются туда запихнуть. Он подошел вплотную и рявкнул:

– Отставить!

Двое в плащах разом обернулись и несколько мгновений смотрели на Виктора из-под надвинутых капюшонов. Виктор заметил только, что они молодые и что рты у них разинуты от напряжения. Затем они с невероятной быстротой нырнули в автомобиль, стукнули дверцы, машина взревела и умчалась в темноту. Человек в черном медленно поднялся, и, разглядев его, Виктор отступил на шаг. Это был больной из лепрозория - «мокрец», или «очкарик», как их звали за желтые круги вокруг глаз, - в плотной черной повязке, закрывающей нижнюю половину лица. Он мучительно тяжело дышал, страдальчески задрав остатки бровей. По лысой голове стекала вода.

– Что случилось? - спросил Виктор.

Очкарик смотрел не на него, а мимо, глаза его выкатились. Виктор хотел обернуться, но тут его с хрустом ударило в затылок, и когда он очнулся, то обнаружил, что лежит лицом вверх под водосточной трубой. Вода хлестала ему в рот, она была тепловатая и ржавая на вкус. Отплевываясь и кашляя, он отодвинулся и сел, прислонившись спиной к кирпичной стене. Вода, набравшаяся в капюшон, полилась за воротник и поползла по телу. В голове гудели и звенели колокола, трубили трубы и били барабаны. Сквозь этот шум Виктор разглядел перед собою худое темное лицо. «Знакомое. Где-то я его видел… Еще до того, как у меня лязгнули челюсти…» Он подвигал языком, пошевелил челюстью. Зубы были в порядке. Мальчик набрал под трубой пригоршню воды и плеснул ему в глаза.

– Милый, - сказал Виктор, - хватит.

– Мне показалось, что вы еще не очнулись, - сказал мальчик серьезно.

Виктор осторожно засунул руку под капюшон и ощупал затылок. Там была шишка - ничего страшного, никаких раздробленных костей, даже крови не было.

– Кто же это меня? - задумчиво спросил он. - Надеюсь, не ты?

– Вы сами сможете идти, господин Банев? - спросил мальчик. - Или позвать кого-нибудь? Видите ли, для меня вы слишком тяжелый.

Виктор вспомнил, кто это.

– Я тебя знаю, - сказал он, - ты Бол-Кунац, приятель моей дочки.

– Да, - сказал мальчик.

– Вот и хорошо. Не надо никого звать и не надо никому говорить, А давай-ка немножко посидим и опомнимся.

Теперь он разглядел, что с Бол-Кунацем тоже не все в порядке. На щеке у него темнела свежая ссадина, а верхняя губа припухла и кровоточила.

– Я все-таки кого-нибудь позову, - сказал Бол-Кунац.

– Стоит ли?

– Видите ли, господин Банев, мне не нравится, как у вас дергается лицо.

– В самом деле? - Виктор ощупал лицо. Лицо не дергалось. - Это тебе только кажется… Так. А теперь мы встанем. Что для этого необходимо? Для этого необходимо подтянуть под себя ноги… - Он подтянул под себя ноги, и ноги показались ему не совсем своими. - Затем, слегка оттолкнувшись от стены, перемести центр тяжести таким образом… - Ему никак не удавалось перенести центр тяжести что-то мешало. «Чем же это меня? - подумал он. - Да ведь как ловко…»

– Вы наступили себе на плащ, - сообщил мальчик, но Виктор уже сам разобрался со своими руками и ногами, со своим плащом и оркестром под черепом.

Он встал. Сначала пришлось придерживаться за стенку, но потом дело пошло лучше.

– Ага, - сказал он, - значит, ты меня тащил оттуда до этой трубы. Спасибо.

Фонарь стоял на месте, но не было ни машины, ни очкарика. Никого не было. Только меленький Бол-Кунац осторожно гладил свою ссадину мокрой ладонью.

– Куда же они все делись? - спросил Виктор.

Мальчик не ответил.

– Я тут один лежал? - спросил Виктор. - Вокруг никого больше не было?

– Давайте я вас провожу, - ответил Бол-Кунац, - куда вам лучше идти? Домой?

– Погоди, - сказал Виктор - Ты видел, как они хотели схватить очкарика?

– Я видел, как вас ударили, - сказал Бол-Кунац.

– Кто?

– Я не разглядел. Он стоял спиной.

– А ты где был?

– Видите ли, я лежал тут, за углом…

– Ничего не понимаю, - сказал Виктор, - или у меня с головой что-то… Почему ты, собственно, лежал за углом? Где ты живешь?

– Видите ли, я пожал, потому что меня ударили еще раньше. Не тот, который ударил вас, а другой.

– Очкарик?

Они медленно шли, стараясь держаться мостовой, чтобы на них не лило с крыш.

– Н-нет. - ответил Бол-Кунац, подумав. - По-моему, они все были без очков.

– О господи, - сказал Виктор. Он полез рукой под капюшон и пощупал шишку. - Я говорю о прокаженном, их называют очкариками. Ну знаешь, из лепрозория? Мокрецы…

– Не знаю, - сдержанно произнес Бол-Кунац. - По-моему, они все были вполне здоровы.

– Ну-ну! - сказал Виктор. Он ощутил некоторое беспокойство и даже остановился. - Ты что же, хочешь меня уверить, что там не было прокаженного? С черной повязкой, весь в черном…

– Это никакой не прокаженный! - с неожиданной запальчивостью сказал Бол-Кунац. - Он поздоровее вас…

Впервые в этом мальчике обнаружилось что-то мальчишеское и сейчас же исчезло.

– Я не совсем понимаю, куда мы идем, - помолчав, сказал он прежним серьезным до бесстрастности тоном - Сначала мне показалось, что вы направляетесь домой, но теперь я вижу, что мы идем в противоположную сторону.

Виктор все стоял, глядя на него сверху вниз «Два сапога - пара, - подумал он. - Все просчитал, проанализировал и деловито решил не сообщать результата. Так он мне и не расскажет что здесь было. Интересно, почему? Неужели уголовщина? Нет не похоже. Или все-таки уголовщина? Новые, знаете ли, времена. Чепуха, знаю я нынешних уголовников…»

– Все правильно - сказал он и двинулся дальше - Мы идем в гостиницу я там живу.

Мальчик, прямой, строгий и мокрый, шагал рядом. Преодолев некоторую нерешительность, Виктор положил руку ему на плечо. Ничего особенного не произошло - мальчик стерпел. Впрочем, он, вероятно, просто решил, что его плечо понадобилось в утилитарных целях, как подпорка для травмированного.

– Должен тебе сказать, - самым доверительным тоном сообщил Виктор, - что у вас с Ирмой очень странная манера разговаривать. Мы в детстве говорили не так.

– Правда? - вежливо спросил Бол-Кунац. - И как же вы говорили?

– Ну, например, этот твой вопрос у нас звучал бы так: «Чиво?»

Бол-Кунац пожал плечами:

– Вы хотите сказать, что это было бы лучше?

– Упаси бог! Я хочу только сказать, что это было бы естественнее.

– Именно то, что наиболее естественно, - заметил Бол-Кунац, - менее всего подобает человеку.

Виктор ощутил какой-то холод внутри. Какое-то беспокойство. Или даже страх. Словно в лицо ему расхохоталась кошка.

– Естественное всегда примитивно, - продолжал между тем Бол-Кунац. - А человек - существо сложное, естественность ему не идет. Вы меня понимаете, господин Банев?

– Да, - сказал Виктор. - Конечно.

Было нечто удивительно фальшивое в том, как отечески он держал руку на плече этого мальчика, который не мальчик. У него даже заныло в локте. Он осторожно убрал руку и сунул в карман.

– Сколько тебе лет? - спросил он.

– Четырнадцать, - рассеянно ответил Бол-Кунац.

– А-а…

Любой мальчик на месте Бол-Кунаца непременно заинтересовался бы этим раздражающе-неопределенным «а-а», но Бол-Кунац был не из любых мальчиков. Его не занимали интригующие междометия. Он размышлял над соотношением естественного и примитивного в природе и обществе. Он жалел, что ему попался такой неинтеллигентный собеседник да еще ударенный по голове…

Они вышли на Проспект Президента. Здесь было много фонарей, и попадались прохожие, торопливые, согнутые многодневным дождем мужчины и женщины. Здесь были освещенные витрины и озаренный неоновым светом вход в кинотеатр, где под навесом толпились очень одинаковые молодые люди неопределенного пола в блестящих плащах до пяток. И над всем этим сквозь дождь сияли золотые и синие заклинания: «Президент - отец народа», «Легионер Свободы - верный сын Президента», «Армия - наша грозная слава»…

Они по инерции шли по мостовой, и проехавший автомобиль, рявкнув сигналом, загнал их на тротуар и окатил грязной водой.

– А я думал, тебе лет восемьдесят, - сказал Виктор.

– Чиво-чиво? - противным голосом спросил Бол-Кунац, и Виктор облегченно засмеялся. Все-таки это был мальчик, обыкновенный нормальный вундеркинд, начитавшийся Гейбора, Зурзмансора, Фромма и, может быть, даже осиливший Шпенглера.

– У меня в детстве был приятель, - сказал Виктор, - который затеял прочитать Гегеля в подлиннике и прочитал-таки, но сделался шизофреником. Ты в свои годы, безусловно, знаешь, что такое шизофреник.

– Да, знаю, - сказал Бол-Кунац.

– И ты не боишься?

– Нет.

Они подошли к отелю, и Виктор предложил:

– Может быт ь, зайдешь ко мне, обсохнешь?

– Благодарю вас. Я как раз собирался попросить разрешения зайти. Во-первых, я должен вам еще кое-что сказать, а во-вторых, мне надо поговорить по телефону Вы разрешите?

Виктор разрешил. Они прошли сквозь вращающуюся дверь мимо швейцара, снявшего перед Виктором фуражку, мимо богатых статуй с электрическими свечами в совершенно пустой вестибюль, пропитанный ресторанными запахами, и Виктор ощутил привычный подъем в предвкушении наступающего вечера, когда можно будет пить и безответственно болтать и отодвинуть локтем на завтра то, что раздражающе наседало сегодня; в предвкушении Юла Голема и доктора Р. Квадриги, и, может быть, еще с кем-нибудь познакомлюсь, и, может быть, что-нибудь случится - драка или сюжет вдруг заиграет, - и закажу-ка я сегодня миноги, и пусть все будет хорошо, а последним автобусом поеду к Диане.

Пока Виктор брал ключи у портье, за его спиной происходил разговор. Бол-Кунац разговаривал со швейцаром. «Ты зачем сюда вперся?» - шипел швейцар. «У меня разговор с господином Баневым». - «Я тебе покажу разговор с господином Баневым, - шипел швейцар. - Шляешься по ресторанам…» - «У меня разговор с господином Баневым, - повторял Бол-Кунац, - ресторан меня не интересует». - «Еще бы тебя, щенка, ресторан интересовал… Вот я тебя отсюда вышвырну…» Виктор взял ключ и обернулся.

– Э… - сказал он. Он опять забыл имя швейцара. - Парнишка со мной, все в порядке.

Швейцар ничего не ответил, лицо у него было недовольное.

Они поднялись в номер. Виктор с наслаждением сбросил плащ и наклонился, чтобы расшнуровать сырые ботинки. Кровь прилила к голове, и он ощутил изнутри болезненные редкие толчки в то место, где был желвак, тяжелый и круглый, как свинцовая лепешка. Он сразу выпрямился и, придерживаясь за косяк, стал сдирать ботинок, упершись в задник носком другой ноги. Бол-Кунац стоял рядом, с него напала.

– Раздевайся, - сказал Виктор. - Повесь все на радиатор, сейчас я дам полотенце.

– Разрешите, я позвоню, - сказал Бол-Кунац, не двигаясь с места.

– Валяй. - Виктор содрал второй ботинок и в мокрых носках ушел в ванную, Раздеваясь, он слышал, как мальчик негромко разговаривает, спокойно и неразборчиво. Только однажды он отчетливо и громко произнес: «Не знаю». Виктор обтерся полотенцем, накинул халат и, достав чистую купальную простыню, вышел в комнату.

– Вот тебе, - сказал он и тут же увидел, что это ни к чему. Бол-Кунац по-прежнему стоял у дверей, и с него по-прежнему капало.

– Благодарю вас, - сказал он, - видите ли, мне надо идти. Я хотел бы еще только…

– Простудишься, - сказал Виктор.

– Нет, не беспокойтесь, благодарю вас. Я не простужусь. Я хотел бы еще только выяснить с вами один вопрос. Ирма вам ничего не говорила?

Виктор бросил простыню на диван, присел на корточки перед баром и вытащил бутылку и стакан.

– Ирма мне много чего говорила, - ответил он довольно мрачно. Он напил в стакан на палец джину и допил немного воды.

– Она не передавала вам наше приглашение?

– Нет. Приглашений она мне не передавала. На, выпей.

– Благодарю вас, не нужно. Раз она не передавала, то передам я. Мы хотели бы встретиться с вами, господин Банев.

– Кто это - мы?

– Гимназисты. Видите ли, мы читали ваши книги и хотели бы задать вам несколько вопросов.

– Гм, - сказал Виктор с сомнением. - Ты уверен, что это будет интересно всем?

– Я думаю - да.

– Все-таки я пишу не для гимназистов, - напомнил Виктор.

– Это неважно, - сказал Бол-Кунац с мягкой настойчивостью - Вы согласились бы?

Виктор задумчиво покрутил в стакане прозрачную смесь.

– Может быть, все-таки выпьешь? - спросил он, - Лучшее средство от простуды. Нет? Ну тогда выпью я. - Он осушил стакан. - Хорошо, я согласен. Только никаких афиш, объявлений и прочего. Узкий круг Вы и я. Когда?

– Когда вам будет удобно. Лучше бы на этой неделе. Утром.

– Скажем, через два дня. Только не очень рано. Скажем, в пятницу в одиннадцать. Это подойдет?

– Да. В пятницу в одиннадцать. В гимназии. Вам напомнить?

– Обязательно, - сказал Виктор. - О раутах, суарэ и банкетах, а также о митингах, встречах и совещаниях я всегда стараюсь забыть.

– Хорошо, я напомню, - сказал Бол-Кунац. - А теперь я с вашего разрешения пойду. Да свидания, господин Банев.

– Постой, я тебя провожу, - сказал Виктор. - Как бы тебя этот… швейцар не обидел. Что-то он сегодня не в духе, а швейцары знаешь какой народ…

– Благодарю вас, не беспокойтесь, - возразил Бол-Кунац. - Это мой отец.

И он вышел Виктор налил себе еще на палец джину и повалился в кресло. «Так, - подумал он - Бедный швейцар. Как же его зовут? Неудобно даже, все-таки мы с ним товарищи по несчастью, коллеги. Надо будет с ним поговорить, обменяться опытом. Он, наверное, опытнее… Какая, однако, концентрация вундеркиндов в моем родном промозглом городишке Может быть, это от повышенной влажности… - Он откинул голову и сморщился от боли. - Вот гад, чем это он меня все-таки? - Он ощупал желвак. - Похоже на резиновую дубинку. Впрочем, откуда мне знать, как это бывает от резиновой дубинки? Как бывает от модернового стула в «Жареном Пегасе» - это я знаю. Как бывает от автоматного приклада или, например, от рукоятки пистолета - я тоже знаю. От бутылки из-под шампанского и от бутылки с шампанским… Надо будет спросить Голема… Вообще странная какая-то история, хорошо бы в ней разобраться…» И он стал разбираться в этой истории, чтобы отогнать всплывшую вторым планом мысль об Ирме, о необходимости от чего-то отказываться и как-то себя ограничивать или куда-то кому-то писать, кого-то просить… «Извини, что беспокою тебя, старина, но тут у меня объявилась дочка двенадцати с лишним лет, очень славная девочка, но мать у нее дура и отец тоже дурак, так вот надобно ее пристроить куда-нибудь подальше от глупых людей…» «Не хочу я сегодня об этом думать, завтра подумаю. - Он посмотрел на часы. - Хватит думать вообще. Хватит».

Он поднялся и стал одеваться перед зеркалом. «Брюхо растет, вот дьявол, и откуда бы у меня быть брюху? Такой всегда был сухощавый, жилистый человек… Даже и не брюхо, собственно, - благородное трудовое Чрево от размеренной жизни и хорошей пищи, - а так, брюшко какое-то паршивенькое, оппозиционерский животик. У господина Президента небось не такой. У господина Президента небось благородный, обтянутый черным лоснящийся дирижабль…» Повязывая галстук, он подвинул лицо к зеркалу и вдруг подумал, как выглядело это уверенное крепкое лицо, столь обожаемое женщинами известного сорта, некрасивое, но мужественное лицо бойца с квадратным подбородком, как оно выглядело к концу исторической встречи. «Лицо господина Президента, тоже не лишенное мужественности и элементов прямоугольности, к концу исторической встречи напоминало, прямо скажем, между нами, кабанье рыло. Господин Президент изволили взвинтить себя до последней степени. Из клыкастой пасти летели брызги, и я достал платок и демонстративно вытер себе щеку, и это был, наверное, самый смелый поступок в моей жизни, если не считать того случая, когда я дрался с тремя танками сразу. Но как я дрался с танками, я не помню, знаю только по рассказам очевидцев, а вот платочек я вынул сознательно и соображал, на что иду… В газетах об этом не писали. В газетах честно и мужественно, с суровой прямотой сообщили, что «беллетрист В. Банев искренне поблагодарил господина Президента за все замечания и разъяснения, сделанные в ходе беседы».

Странно, как хорошо я все это помню. - Он обнаружил, что у него побелели щеки и кончик носа. - Вот таким я и был тогда, на такого орать сам бог велел. Он ведь не знал, бедняга, что это я не от страха, что бледнею я от злости, как Людовик Четырнадцатый… Только не будем махать кулаками после драки. Какая разница, от чего я там у него бледнел… Ладно, не будем. Но для того чтобы успокоиться, для того чтобы привести себя в порядок перед появлением на люди, чтобы вернуть нормальный цвет некрасивому, но мужественному лицу, я должен отметить, я должен напомнить вам, господин Банев, что, если бы вы не продемонстрировали господину Президенту свой платочек, вы бы благополучнейшим образом обретались сейчас в нашей славной столице, а не в этой мокрой дыре…»

Виктор залпом допил джин и спустился в ресторан.

ГЛАВА ВТОРАЯ

– Может быть, конечно, и хулиганы, - сказал Виктор. - Только в мое время никакой хулиган не стал бы связываться с очкариком. Запустить в него камнем - это еще туда-сюда, но хватать, тащить и вообще прикасаться… Мы их все боялись, как заразы.

– Я же говорю вам: это генетическая болезнь, - сказал Голем. - Они абсолютно не заразные.

– Как не заразные, - возразил Виктор, - когда от них бородавки, как от жабы! Это же все знают.

– От жаб не бывает бородавок, - благодушно сказал Голем. - От мокрецов тоже. Стыдно, господин писатель. Впрочем, писатели - народ серый.

– Как и всякий народ. Народ сер, но мудр. И если народ утверждает, что от жаб и очкариков бывают бородавки…

– А вот приближается мой инспектор, - сказал Голем.

Подошел Павор в мокром плаще, прямо с улицы.

– Добрый вечер, - сказал он. - Весь промок, хочу выпить.

– Опять от него тиной воняет, - с негодованием произнес доктор Р. Квадрига, пробудившись от алкогольного транса. - Вечно от него воняет тиной. Как в пруду. Ряска.

– Что вы пьете? - спросил Павор.

– Кто - мы? - осведомился Голем. - Я, например, как всегда, пью коньяк. Виктор пьет джин. А доктор - все по очереди.

– Срам! - с негодованием сказал доктор Р. Квадрига. - Чешуя! И головы.

– Двойной коньяк! - крикнул Павор официанту.

Лицо у него было мокрое от дождя, густые волосы слиплись, и от висков по бритым щекам стекали блестящие струйки. «Тоже твердое лицо, многие, наверное, завидуют. Откуда у санитарного инспектора такое лицо? Твердое лицо - это: сыплет дождь, прожектора, тени на мокрых вагонах мечутся, ломаются… все черное и блестящее, только черное и только блестящее, и никаких разговоров, никакой болтовни, только команды, и все повинуются… не обязательно вагоны, может быть, самолеты, аэродром, и потом никто не знает, где он был и откуда пришел… девочки падают навзничь, а мужчинам хочется сделать что-нибудь мужественное - например, расправить плечи и втянуть брюхо. Вот Голему не мешало бы втянуть брюхо, только вряд ли, куда он его втянет, там у него все занято. Доктор Р. Квадрига - да, но зато ему не расправить плечи, вот уже много дней и навсегда он согбен. Вечерами он согбен над столом, по утрам - над тазиком, а днем - от больной печени. И значит, только я здесь способен втянуть брюхо и расправить плечи, но я лучше мужественно хлопну стаканчик джину».

– Нимфоман, - грустно сказал Павору доктор Р. Квадрига, - Русалкоман. И водоросли.

– Заткнитесь, доктор, - сказал Павор. Он вытирал лицо бумажными салфетками, комкал их и бросая на пол. Потом он стал вытирать руки.

– С кем это вы подрались? - спросил Виктор.

– Изнасилован мокрецом, - произнес доктор Р. Квадрига, мучительно стараясь развести по местам глаза, которые съехались у него к переносице.

– Пока ни с кем, - ответил Павор и пристально посмотрел на доктора, но Р. Квадрига этого не заметил.

Официант принес рюмку. Павор медленно выцедил коньяк и поднялся.

– Пойду-ка я умоюсь, - сказал он ровным голосом, - за городом грязь, весь в дерьме. - И он ушел, задевая по дороге стулья.

– Что-то происходит с моим инспектором, - произнес Голем. Он щелчком сбросил со стола мятую салфетку. - Что-то мировых масштабов Вы случайно не знаете, что именно?

– Вам лучше знать, - сказал Виктор. - Он инспектирует вас, а не маня. И потом, вы ведь все знаете. Кстати, Голем, откуда вы все знаете?

– Никто ничего не знает, - возразил Голем. - Некоторые догадываются. Очень немногие - кому хочется. Но нельзя спросить: откуда они догадываются? Это насилие над языком. Куда идет дождь? Чем встает солнце? Вы бы простили Шекспиру, если бы он написал что-нибудь в этом роде? Впрочем, Шекспиру вы бы простили. Шекспиру мы многое прощаем, не то что Баневу… Слушайте, господин беллетрист, у меня есть идея. Я выпью коньяку, а вы покончите с этим джином. Или вы уже готовы?

– Голем, - сказал Виктор, - вы знаете, что я - железный человек?

– Я догадываюсь.

– А что из этого следует?

– Что вы боитесь заржаветь.

– Предположим, - сказал Виктор. - Но я имею в виду не это. Я имею в виду, что могу пить много и долго, не теряя нравственного равновесия.

– Ах вот в чем дело, - сказал Голем, наливая себе из графинчика. - Ну хорошо, мы еще вернемся к этой теме.

– Я не помню, - сказал вдруг ясным голосом доктор Р. Квадрига. - Я вам представлялся или нет, господа? Честь имею: Рем Квадрига, живописец, доктор гонорис кауза, почетный член… Тебя я помню, - сказал он Виктору. - Мы с тобой учились и еще что-то… А вот вы, простите…

– Меня зовут Юл Голем, - небрежно сказал Голем.

– Очень рад. Скульптор?

– Нет. Врач.

– Хирург?

– Я главный врач лепрозория, - терпеливо объяснил Голем…

– Ах да! - сказал доктор Р. Квадрига, по-лошадиному мотая головой. - Конечно. Простите меня, Юл… Только почему вы скрываете? Какой вы там врач? Вы же разводите мокрецов… Я вас представлю. Такие люди нам нужны… Простите, - сказал он неожиданно. - Я сейчас.

Он выбрался из кресла и устремился к выходу, блуждая между пустыми столиками. К нему подскочил официант, и доктор Р. Квадрига обнял его за шею.

– Это все дожди, - сказал Голем. - Мы дышим водой. Но мы не рыбы, мы либо умрем, либо уйдем отсюда. - Он серьезно и печально глядел на Виктора. - А дождь будет падать на пустой город, размывать мостовые, сочиться сквозь крыши, сквозь гнилые крыши… потом смоет все, растворит город в первобытной земле, но не остановится, а будет падать и падать…

– Апокалипсис, - проговорил Виктор, чтобы что-нибудь сказать.

– Да. Апокалипсис… Будет падать и падать, а лотом земля напитается, и взойдет новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков, но не будет и нас, чтобы насладиться новой вселенной…

«Если бы не эти сизые мешки под глазами, если бы не вислое студенистое брюхо, если бы этот великолепный семитский нос не был так похож на топографическую карту… Хотя, ежели подумать, все пророки были пьяницами, потому что уж очень тоскливо: ты все знаешь, а тебе никто не верит. Если бы в департаментах ввели штатную должность пророка, то им следовало бы присваивать не ниже тайного советника - для укрепления авторитета. И все равно, наверное, не помогло бы…»

– За систематический пессимизм, - сказал Виктор вслух, - ведущий к подрыву служебной дисциплины и веры в разумное будущее, приказываю; тайного советника Голема побить камнями в экзекуторской.

Голем хмыкнул.

– Я всего лишь коллежский советник, - сообщил он. - И потом, какие пророки в наше время? Я не знаю ни одного. Множество лжепророков и ни одного пророка. В наше время нельзя предвидеть будущее - это насилие над языком. Что бы вы сказали, прочитав у Шекспира: предвидеть настоящее. Разве можно предвидеть шкаф в собственной комнате?… А вот идет мой инспектор. Как вы себя чувствуете, инспектор?

– Прекрасно, - сказал Павор, усаживаясь. - Официант, двойной коньяк! Там, в вестибюле, нашего живописца держат четверо, - сообщил он. - Объясняют ему, где вход в ресторан. Я решил не вмешиваться, потому что он никому не верит и дерется… О каких шкафах идет речь?

Он был сух, элегантен, свеж, от него пахло одеколоном.

– Мы говорим о будущем, - сказал Голем.

– Какой смысл говорить о будущем? - возразил Павор. - О будущем не говорят, будущее делают. Вот рюмка коньяка. Она полная. Я делаю ее пустой. Вот так. Один умный человек сказал, что будущее нельзя предвидеть, но можно изобрести.

– Другой умный человек сказал, - заметил Виктор, - что будущего вообще не бывает, есть только настоящее.

– Я не люблю классической философии, - сказал Павор. - Эти люди ничего не умели и ничего не хотели. Им просто нравилось рассуждать, как Голему - пить. Будущее - это тщательно обезвреженное настоящее.

– У меня всегда возникает страннее ощущение, - сказал Голем, - когда при мне штатский человек рассуждает, как военный.

– Военные вообще не рассуждают, - возразил Павор. - У военных только рефлексы и немного эмоций.

– У большинства штатских тоже, - сказал Виктор, ощупывая свой затылок.

– Сейчас ни у кого нет времени рассуждать, - сказал Павор. - Ни у военных, ни у штатских. Сейчас надо успевать поворачиваться. Если тебя интересует будущее, изобретай его быстро, на ходу, в соответствии с рефлексами и эмоциями.

– К чертям изобретателей, - сказал Виктор. Он чувствовал себя пьяным и веселым. Все стояло на своих местах. Не хотелось никуда идти, хотелось оставаться здесь, в этом пустом полутемном зале, еще не совсем ветхом, но уже с потеками на стенах, с расхлябанными половицами, с запахом кухни; особенно если вспомнить, что снаружи во всем мире идет дождь, над булыжными мостовыми - дождь, над островерхими крышами - дождь, и дождь заливает горы и равнину, и когда-нибудь он все это смоет, но это случится еще очень не скоро… хотя, если подумать, сейчас ни о чем нельзя говорить, что это случится не скоро. - Да, милые мои, давно оно прошло, то время, когда будущее было повторением настоящего, и все перемены маячили где-то за далекими горизонтами. Голем прав, нет на свете никакого будущего, оно слилось с настоящим, и теперь не разберешь, где что.

– Изнасилован мокрецом! - сказал Павор злорадно.

В дверях ресторана появился доктор Р. Квадрига. Несколько секунд он стоял, с тяжелым вниманием обозревая ряды пустых столиков, затем лицо его прояснилось, и он, резко качнувшись вперед, устремился к своему месту.

– Почему вы их называете мокрецами? - спросил Виктор. - Что они - мокрые у вас стали от дождей?

– А почему нет? - сказал Павор. - Как их, по-вашему, называть?

– Очкарики, - сказал Виктор. - Доброе старое слово. Спокон веков мы их называли очкариками.

Доктор Р. Квадрига приближался. Спереди он был весь мокрый, вероятно, его отмывали над раковиной. Выглядел он утомленным и разочарованным.

– Черт знает что, - брюзгливо сказал он еще издали. - Никогда со мной такого не бывало; нет входа! Куда ни ткнусь - везде сплошные окна… Кажется, я заставил вас ждать, господа. - Он упал в свое кресло и узрел Павора. - Опять он здесь, - сообщил он Голему доверительным шепотом. - Надеюсь, он вам не мешает… А со мной, знаете ли, произошла удивительная история. Всего облили.

Голем налил ему коньяку.

– Благодарю вас, - сказал Р. Квадрига, - но я, пожалуй, лучше пропущу пару кругов. Надо обсохнуть.

– Я вообще за все старое доброе, - объявил Виктор. - Пусть очкарики остаются очкариками. И вообще пусть все остается без изменений. Я - консерватор… Внимание! - сказал он громко. - Предлагается тост за консерватизм. Минуточку… - Он налил себе джину, встал и оперся рукой на спинку кресла. - Я - консерватор, - сказал он. - И с каждым годом я становлюсь все консервативнее, но не потому, что старею, а потому, что ощущаю в этом потребность…

Трезвый Павор с рюмкой наготове глядел на него снизу вверх с подчеркнутым вниманием. Гелем медленно ел миногу, а доктор Р. Квадрига, казалось, тщился понять, откуда до него доносится голос и чей. Все было очень хорошо.

– Люди обожают критиковать правительства за консерватизм, - продолжал Виктор. - Люди обожают превозносить прогресс. Это новое веяние, и оно глупо, как и все новое. Людям надлежало бы молить бога, чтобы он даровал им самое косное, самое заскорузлое и конформистское правительство…

Теперь и Голем поднял глаза и смотрел на него, и Тэдди за своей стойкой тоже перестал перетирать бутылки и прислушивался, только вот затылок вдруг заломило, и пришлось поставить рюмку и погладить желвак.

– Государственный аппарат, господа, во все времена почитал своей главной задачей сохранение статус-кво. Не знаю, насколько это было оправдано раньше, но сейчас такая функция государства попросту необходима. Я бы определил эту функцию так: всячески препятствовать будущему запускать щупальца в наше время, обрубать эти щупальца, прижигать их каленым железом… Мешать изобретателям, поощрять схоластов и болтунов… в гимназиях ввести повсеместно исключительно классическое образование. На высшие государственные посты - старцев, обремененных семействами и долгами, не моложе пятидесяти лет, чтобы брали взятки и спали на заседаниях…

– Что вы такое несете, Виктор, - сказал Павор укоризненно.

– Нет, отчего же, - сказал Голем, - необычайно приятно слышать такие умеренные, лояльные речи.

– Я еще не кончил, господа!… Талантливых ученых назначать администраторами с крупным вкладом. Все без исключения изобретения принимать, плохо оплачивать и класть под сукно. Ввести драконовские налоги на каждую товарную и производственную новинку… - «А чего я, собственно, стою?» - подумал Виктор и сел. - Ну, как вам это показалось? - спросил он Голема.

– Вы совершенно правы, - сказал Голем. - А то у нас нынче все радикалы. Даже директор гимназии. Консерватизм - вот наше спасение.

Виктор хлебнул джину и сказал горестно:

– Не будет никакого спасения. Потому что все дураки-радикалы не только верят в прогресс, они еще и любят прогресс, они воображают, что не могут без прогресса. Потому что прогресс - это, кроме всего прочего, дешевые автомобили, бытовая электроника и вообще возможность делать поменьше, а получать побольше. И потому каждое правительство вынуждено одной рукой… то есть не рукой, конечно… одной ногой нажимать на тормоза, а другой - на акселератор. Как гонщик на повороте. На тормоза - чтобы не потерять управления. А на акселератор - чтобы не потерять скорости, в те ведь какой-нибудь демагог, поборник прогресса, обязательно спихнет с водительского места.

– С вами трудно спорить, - вежливо сказал Павор.

– А вы не спорьте, - сказал Виктор. - Не надо спорить. - Он нежно погладил желвак и добавил: - Впрочем, у меня это, наверное, от невежества. Все ученые - поборники прогресса, а я - не ученый. Я просто небезызвестный куплетист.

– Что это вы все время хватаетесь за затылок? - спросил Павор. ...