Хэммонд Иннес Львиное Озеро

Записка, врученная мне в конторе аэродрома, была нацарапана карандашом: «Немедленно возвращайся домой. Отцу плохо Мама». Я едва успел на поезд и три часа спустя был в Лондоне. Всю дорогу я размышлял об отце, пытаясь припомнить, каким он был в годы моего детства, но все заслонял собою его теперешний образ — образ разбитого, немого калеки. Когда он вступил в королевские ВВС и отправился воевать, мне не было еще и шести лет…

В редкие наезды домой я иногда заходил в комнату, где отец держал свой радиопередатчик. Он разговаривал со мной посредством записок, но все равно я чувствовал себя так, словно непрошено вторгаюсь в чужой мир. Соседи полагали, что отец немного с приветом, да так оно в известном смысле и было, потому что он день-деньской занимался одним и тем же: сидел в своем кресле на колесах и держал связь с такими же, как и он сам, радиолюбителями. В основном с канадскими. Как-то раз я полюбопытствовал: почему? Услышав мой вопрос, отец разволновался, его израненное горло издало какие-то странные нечленораздельные звуки, тяжелое крупное лицо раскраснелось от напряжения. Я, помнится, попросил его написать то, что он пытался мне поведать, но записка, которую он черкнул, сообщала лишь, что все это «слишком сложная и долгая история». Взгляд отца обратился к полке, где хранились книги о Лабрадоре, и черты его лица вдруг приобрели странное выражение. С тех пор я всегда смотрел на книги и на карту Лабрадора, висевшую над передатчиком, с чувством какой-то тайны. Тем более что карта эта не была отпечатана в типографии: отец сам вычертил ее, пока лежал в госпитале.

Я думал обо всем этом, торопливо шагая по знакомой улочке. Солнце село. В сумраке наша сторона улицы стала похожей на сплошную кирпичную стену. Я невольно замедлил шаг, чувствуя, что отца уже нет, что больше я никогда не увижу его живым: шторы на верхнем этаже нашего дома были задернуты.

Внизу меня встретила мать.

— Спасибо, что приехал, Ян. — Она не плакала, просто говорила тихим, усталым голосом. — Наверное, хочешь взглянуть на него.

Она отвела меня в полутемную комнату.

Отец лежал на кровати. Морщины, которые оставила на его лице постоянная многолетняя боль, теперь разгладились, он казался умиротворенным, и в некотором смысле я был даже рад за этого доброго и одновременно бесстрашного человека. Горечь и злость зашевелились во мне. Чертовски тяжкая доля выпала ему в жизни. Почему именно он? Сотни людей прошли войну без единой царапины. Разве это справедливо?

— Это почти облегчение, правда, мам?

— Да, милый, с тех пор как три месяца назад случился этот удар, я ждала конца каждую минуту. Если б он еще согласился лежать в кровати… так нет, далась ему эта комната с приемником! Последнюю неделю он и вовсе оттуда не вылезал, совсем прилип к своим наушникам. Я даже доктору побоялась рассказать, как все случилось, настолько это странно. Я шила внизу, как вдруг услышала, что твой отец зовет меня. «Мать, мать!» — кричал он. Потом еще что-то, но я не разобрала, потому что дверь была закрыта. Когда я прибежала, отец стоял на ногах, лицо было красное, искаженное от напряжения…

— Он стоял?! — Это было совершенно невероятно: отец долгие годы не поднимался на ноги.

Мать тихо заплакала у меня на груди.

— Что же заставило его проявить такое нечеловеческое усилие? — спросил я.

— Не знаю, — ответила мать и посмотрела на меня испуганным взглядом, словно искала зашиты. Я заподозрил неладное.

— Должна же быть какая-то причина, — твердо сказал я. — Очень веская причина. Отец был в наушниках, когда ты вошла?

— Да, но… куда ты, Ян?

Я не ответил. Я уже бежал по лестнице. Я думал о карте Лабрадора. Мать застала отца стоящим у стола, рука его тянулась к стене, на которой висела карта. Я знал, что Лабрадор давняя любовь отца, навязчивая идея, захватившая все его мысли.

На двери «радиорубки» по настоянию отца была намалевана надпись: «Станция G2STO». Я вбежал в комнату и огляделся. Меня не оставляла мысль о том, что где-то здесь должна быть записка или еще какое-нибудь указание — разгадка случившегося. Фотографии военных лет, снимки одноклассников, обломки самолетов, испещренные подписями боевых друзей отца, выцветший портрет моей бабки, Александры Фергюсон. Лицо волевое, без улыбки. Я уставился на фотографию. Интересно, знала ли бабка ответ на мучивший меня вопрос? Я часто ловил взгляды, которые бросал на ее портрет отец. Впрочем, он мог смотреть вовсе и не на фотографию, а на то, что висело под ней, — ржавый пистолет, секстант, обломок весла, рваный чехол от палатки и изъеденную молью ушанку с козырьком. Почему-то эти предметы были прочно связаны в моем сознании с севером Канады, хотя я не помню, чтобы кто-либо говорил мне об их происхождении.

Мне смутно помнился мрачный серый дом где-то на севере Шотландии и страшная старуха, явившаяся ко мне однажды ночью. Ее размытое лицо нависло надо мной в неровном свете масляного ночника, а потом в комнату вошла мать, и началась ссора, продолжавшаяся до тех пор, пока я не заревел от страха. Наутро мы уехали, и ни отец, ни мать никогда больше не упоминали при мне имени бабки. На этот счет между ними, наверное, существовал молчаливый уговор.

Я посмотрел на ключ Морзе, приемник и лежавший на столе карандаш.

Именно карандаш навел меня на мысль, что в комнате чего-то не хватает. Здесь должен быть радиожурнал. Отец всегда вел его, ненастоящий, разумеется. Просто в дешевую школьную тетрадку он записывал всякую всячину — частоты радиостанций, время передач, прогнозы погоды, переговоры между радистами кораблей, вести из Канады.

Несколько таких тетрадок я нашел в столе. Последняя запись относилась к 15 сентября. Расшифровать что-либо было почти невозможно. Рисунки львов, несколько строк: «С2, С2. Где это, черт возьми?» Потом строка из песни: «Потеряны, исчезли навсегда». Строка была окружена причудливым орнаментом из известных мне названий — Моуни, Винокапау, Атиконак… Каждый день отец регистрировал станцию V06AZ, выходившую в эфир в 22.00. Потом я встретил в тетрадке фамилию Леддер. «Леддер сообщает» — эта фраза попадалась мне на глаза несколько раз. Она заменяла знак позывных. Неоднократно в тетради встречалось слово «экспедиция». И на каждой странице настойчиво повторялись изображения львов.

Я взял из шкафа справочник любительских позывных, и тот чуть ли не сам открылся на странице со значком V06AZ. Буквы V06 соответствовали станциям, расположенным на Лабрадоре, а под позывными V06AZ было написано: «Саймон и Этель Леддер, служба связи МТ, Гус-Бей».

Убедившись, что отец поддерживал постоянный контакт с Лабрадором, я снова взглянул на карту. На ней были нанесены карандашные пометки, появившиеся в самое последнее время. Три месяца назад я их тут не видел — это точно. Линия, проведенная от индейского поселения Сет-Иль в заливе Святого Лаврентия, тянулась на север, в сердце Лабрадора. Возле нее было нацарапано: «Л. ж. д.». Справа от этих букв, обозначавших скорее всего Лабрадорскую железную дорогу, на карте находилось большое «белое пятно» неисследованной местности. Район этот был обведен карандашом. Здесь отец написал: «Львиное озеро» — и поставил жирный вопросительный знак.

Я едва успел заметить слова «озеро Атиконак», когда за моей спиной послышался тяжкий вздох. Я обернулся. На лице матери застыла гримаса испуга.

— В чем дело, мам?

— Ну и напугал ты меня… — пробормотала она. — Какое-то мгновение мне даже казалось…

И тут я понял, что заставило отца вскочить на ноги и потянуться к стене.

— Это карта? Карта, да? — с внезапным волнением спросил я. По лицу матери пробежала тень. Ее взгляд был прикован к разбросанным по столу радиожурналам.

— Что ты здесь делаешь, Ян?

Но я не ответил ей. Я вдруг вспомнил, как один канадский летчик рассказывал мне что-то об экспедиции, пропавшей недавно в дебрях Лабрадора, и о том, как ее ищут с самолетов канадских ВВС. Слово «экспедиция» в тетради, карта, постоянные мысли отца о Лабрадоре, внезапный испуг матери — все это начало выстраиваться в моем мозгу в единую цепь.

— Мама, он принял радиограмму, да?

— Не понимаю, о чем ты, милый. Пойдем выпьем чаю. Забудь обо всем этом.

— Ты прекрасно все понимаешь, — ответил я, сжимая ее холодные как лед ладони. — Здесь все журналы, кроме последнего. Он исчез со стола. Куда? Отец принял какую-то радиограмму, связанную с Лабрадором.

— Лабрадор! — Слово это в ее устах прозвучало как взрыв. Глаза матери расширились. — Нет, Ян! И ты тоже? Нет, довольно… Господи, только не ты! Всю жизнь я… Нет, хватит, сегодня я больше не могу об этом. Не выдержу! Пойдем, попьешь чайку, успокоишься… Ну же, будь умницей, мой мальчик… — Она снова заплакала.

— Мама, прошу тебя! Ты прекрасно знаешь, что отец мог вскочить на ноги и потянуться к карте только по одной причине. Как бы он ни был болен все эти годы, он по-прежнему оставался первоклассным радиооператором. Если он принял радиограмму от гибнущей на Лабрадоре экспедиции, значит, от нас сейчас зависит жизнь этих людей.

Она медленно покачала головой.

— Нет, ты ничего не знаешь. Ты не можешь знать… Он все выдумал…

— Значит, радиограмма была? И она заставила его вскочить, он вновь обрел дар речи… Извини, мама, но мне необходим последний журнал. Отец записал в нем радиограмму, правда? Правда, мама? Господи, да где же журнал, наконец?!

Мать устало вздохнула и сдалась.

— Хорошо, Ян… — Она повела меня вниз и достала журнал, спрятанный в шкафу, в стопке скатертей и салфеток. — Но ты не станешь делать глупостей, правда, сынок?

Не ответив, я бросился к столу и начал листать страницы. Несколько раз я замечал слово «поиск». Наконец последняя страница. Никаких каракулей, только четкие записи: «Всем станциям на волне 75 метров, ответьте, прием».

Старательный почерк отца, казалось, доносил до меня чей-то отчаянный крик. Под записью было выведено: «Должно быть, это Бриф. 29 сентября, 13.55. Голоса почти не слышно».

Голоса почти не слышно! А еще ниже — другая запись: «14.05. Он снова в эфире, вызывает все станции. Никто не отвечает». И наконец, последнее: «Теперь он вызывает V06AZ. Местонахождение неизвестно, но не дальше 30 миль от С2. Положение отчаянное, ранен и без огня. Билл Бэйрд умер. Ларош ушел». Почти ничего не слышу… «Ищите узкое озеро». (Непонятно какое.) Повтор: «Узкое озеро со скалой в форме…»

Здесь запись оканчивалась неровной, судорожной линией. Наверное, отец попытался встать и карандаш сломался.

Ранен и без огня! Я представил себе узкое, затерянное где-то озерцо, раненого человека, скрючившегося над радиопередатчиком. «Положение отчаянное». В это нетрудно поверить. Ночью — холод, днем — рои гнуса и комаров. Я читал об этом в отцовских книгах. Но главное в радиограмме отсутствовало то, из-за чего отец вскочил на ноги.

— Что ты намерен делать? — нервно спросила мать.

— Делать? — Об этом я и не подумал. — Мам, тебе известно, почему отца так интересовал Лабрадор?

— Нет.

Отрицание последовало слишком уж быстро и я поднял на мать глаза.

— Когда это началось?

— Давно, еще до войны.

— Значит, это никак не связано с ранением? Не мог же он все эти годы молчать, ничего не говоря даже тебе…

— Я соберу ужин, — сказала мать и ушла.

Бриф — вспомнил я фамилию одного из членов экспедиции. О нем мне говорил Фарроу в баре аэропорта, который мы сейчас перестраивали. Бриф был начальником какой-то геологоразведочной партии. Интересно, что следует делать в таких случаях? Вдруг радиограмму не принял никто, кроме отца? Судя но его записям, Гус-Бей не ответил Брифу. Если отец по какой-то дикой случайности стал единственным в мире оператором, принявшим сигнал, значит, я и есть тот самый волосок, на котором вист жизнь этих людей…

После ужина я сказал матери:

— Пойду, пожалуй, прогуляюсь до телефонной будки.

— Кому ты хочешь звонить?

— Не знаю. Наверное, в полицию.

— Неужели тебе так необходимо что-то предпринимать?

— Да. Кто-то, наверное, должен знать обо всем этом.

Я все еще не мог понять ее поведения и спросил, почему она пыталась утаить от меня радиограмму.

— Я думала, что ты… — Мать заколебалась, потом быстро ответила: — Я не хотела, чтобы над твоим отцом смеялись.

— Смеялись? Ну, полно, мама! Представь себе, что никто, кроме него, не принял сигнал. Если б эти люди погибли, ответственность легла бы на тебя.

Я вышел из дома и зашагал к станции метро.

Не имея понятия, с кем из сотрудников Скотланд-Ярда связаться по такого рода делу, я в конце концов набрал 999. Странно, что мне взбрело в голову сделать срочный вызов: нас ведь никто не убивал и не грабил. Дозвонившись, я с трудом втолковал дежурному, что к чему. Наконец он заверил меня, что все понял, и обещал сообщить канадским властям. Я вышел из телефонной будки с таким чувством, словно сбросил с плеч тяжкий груз.

После завтрака я отправил телеграмму своему начальству и пошел в похоронное бюро. Вернулся я незадолго до одиннадцати и застал мать за чаем вместе с нашей соседкой миссис Райт. Как раз соседка и услыхала шум мотора.

— Полицейская машина, — удивилась она, выглянув в окно. — Богом клянусь, они идут сюда!

В дом вошли полицейский инспектор и лейтенант в форме канадских ВВС. Они пожелали взглянуть на журнал, и я протянул его, начав ни с того ни с сего извиняться за почерк, которым он был заполнен.

— Мой отец был парализован, — попытался объяснить я, но инспектор меня перебил:

— Нам это известно. Мы навели справки.

Он принялся разглядывать каракули на страницах, и мне вспомнились слова матери: «Не хочу, чтобы над твоим отцом смеялись».

— Так вы говорите, что ваш отец умер, едва успев написать это? — спросил инспектор.

Я объяснил, как все произошло.

— Мы не сомневаемся в том, что ваш отец следил за ходом экспедиции. Она много раз упомянута в этих тетрадях, однако…

— Я справлялся у наших людей в Гус-Бей, — подал голос канадец. — Ваш отец держал связь с Леддером, это несомненно. Последнее время станция V06AZ обслуживала компанию Макговерна по исследованиям недр и эксплуатации рудников. Леддер принимал радиотелефонограммы Брифа и ретранслировал их в Монреаль, в правление компании.

— Так, и что же? — Я не понимал, какие у них еще могут быть сомнения.

— Простите, мистер Фергюсон. — извиняющимся тоном произнес инспектор, — но дело в том, что неделю назад было получено сообщение о гибели Брифа и Бэйрда.

— Да, подтвердил канадец. Двадцать пятого сентября Берт Ларош, пилот разбившегося самолета, выбрался на Большую землю. Он дополз до одного из лагерей строителей железной дороги и сказал, что остальные двое были мертвы, когда он оставил их. Ларош полз пять суток, значит, двадцатого сентября этих людей уже не было в живых. И вдруг ваша информация о радиограмме от Брифа, которую якобы принял мистер Фергюсон. Это через девять-то суток после гибели Брифа! Нелепица, да и только.

— Пилот мог ошибиться, — пробормотал я.

— Боюсь, вы не представляете себе, что такое канадский север, мистер Фергюсон. Там парни так не ошибаются. Уж во всяком случае, не опытные летчики вроде Лароша. Четырнадцатого сентября была сильная пурга, — добавил он, — и Ларош пытался посадить свой гидросамолет на поверхность озера. Машина врезалась в скалу, Бриф и Бэйрд получили увечья. Пилот перетащил их на берег, а самолет ушел под воду. Бэйрд умер почти сразу, Бриф — через несколько дней. После этого Ларош начал пробиваться на Большую землю.

— Но радиограмма! — вскричал я. — Как еще мой отец мог узнать…

— Об этом сообщалось в программах новостей. Всю историю с начала до конца передавали несчетное число раз.

— Но об озере там наверняка ничего не говорилось, — горячо возразил я. — Откуда отец мог знать про озеро с торчащей из него скалой? Откуда ему было известно, что Бэйрд мертв, Бриф искалечен, а пилот покинул их? Уж не думаете ли вы, что мой отец все это выдумал?

— Если он принял радиограмму, то почему никто другой не сделал этого? — Каналец пожал плечами.

— Ну, это уже ваши дела, — сказал я. — Вполне вероятно, что никто, кроме отца, не слышал этой радиограммы. Текст сообщения написан в тетради, и это уже доказательство. Однажды мой отец стал единственным радистом в мире, принявшим сигнал с яхты в Тиморском море. А как-то раз он связался…

— Но ведь речь идет о радиотелефонограмме! Каким образом он мог принять голос, да еще с такого допотопного передатчика, который был у Брифа? — Канадец повернулся к инспектору. — Думаю, объяснение тут может быть только одно, — многозначительно добавил он, и я почувствовал прилив гнева.

— Ошибаетесь! Думаете, если отец был ранен в голову, то он сумасшедший? Ничего подобного! Он был первоклассным радистом и никогда не напутал бы с такой важной радиограммой.

— Возможно, — сказал канадец, — отсюда до Лабрадора две тысячи пятьсот миль, и Бриф передавал голосом, а не ключом.

— Ну и что?

— У Брифа был старый передатчик времен войны, с питанием от ручного генератора. Он едва-едва доставал Гус-Бей. Вот почему Бриф посылал свои рапорты Леддеру, а не напрямую в Монреаль.

— Но радиограмма…

— Не было никакой радиограммы, — тихо сказал канадец. — Мне чертовски жаль вашего отца, Фергюсон, но давайте посмотрим правде в глаза. Четыре самолета вели поиск почти неделю. Потом пришел Ларош, сообщил о смерти остальных, и мы дали отбой. Вы хотите, чтобы я рекомендовал возобновить поиски в полном объеме? Чтобы мы вновь начали гонять военные самолеты и пилотов над дикой местностью только потому, что ваш отец нацарапал в школьной тетрадке текст какого-то там сообщения, которое, даже будучи переданным по радио, все равно не могло быть принято им в силу технических причин?

— Но если это было технически невозможно… — начал я. ...