Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Федор Кузьмич Сологуб Книга разлук. Книга очарований
Книга разлук
Они были дети
Глава 1
I
Два гимназиста шли домой по аллее Летнего сада, который был гордостью дремотного уездного города Сарыни, и равнодушно посматривали на величавые дубы. Мальчикам не жаль было желтых листиков, которые начали падать на сыроватый после утреннего дождя песок. Они были заняты разговором, особенно один из них, лет семнадцати, в потертом мундире, порыжелой фуражке, тусклых и морщинистых сапогах. Руки его велики и грубоваты, угреватое лицо добродушно, а серые маленькие глаза смотрят иногда восторженно и умно. Имя его — Владимир Гарволин. Другой, Евгений Хмаров, — щеголь. Мундирчик на нем новенький, сшит превосходно. Лицо и руки Хмарова белые, с нежной кожей. Он высок для своих шестнадцати лет, — выше Гарволина на полголовы, — строен и красив. Его лицо портит высокомерная усмешка, которая не идет к мягким очертаниям рта и подбородка. Гарволин горячился. Его пылкий голос мало соответствовал непредставительной фигуре, походке перевальцем и банальному содержанию его слов. — Связи, карьера — вот ты о чем мечтаешь. А все это — ужасная чепуха! — говорил он. — Миллионы людей обходятся без связей и не помышляют ни о какой карьере. А мы, черствые эгоисты, воспитанные на народные трудовые деньги, вместо того, чтоб помнить свой долг перед народом, думаем о том, как бы получше устроиться. Вздор! Люди живы одною любовью. Хмаров шел немного впереди и насмешливо улыбался. — Идеалист! — сказал он наконец. — Что мне за дело до народа? Он сильнее меня, и тебя, — и всех нас, — пусть сам о себе позаботится. Да и любовь — штука хорошая, что и говорить, — только ею сыт не будешь. — Нет, будешь! — энергично воскликнул Гарволин. — Пустое! — с раздражением продолжал Хмаров. — Любить можно по-настоящему только тогда, когда обеспечен. — Да пойми, что любовь прочнее всего обеспечивает жизнь. — Как бы не так. Вот я, например, люблю сигары. А без денег какие сигары. — Экий ты циник! — с кротким негодованием воскликнул Гарволин, и смуглые щеки его покрылись румянцем. — Ничего не циник. И женщины денег стоят. К ним, брат, без подарков лучше и не суйся. — Ты клевещешь на женщин. — Ну нет, брат, уж это-то я по опыту говорю, — хвастливо возразил Хмаров и молодцевато огляделся вокруг бойкими, серыми глазами, в которых было что-то блудливое. «А в самом деле, — подумал он, — надо подарить что-нибудь Шанечке. Дитя! ее и это еще позабавит». — Вот только безденежье наше! — сказал он вслух, и по его лицу пробежала гримаска озабоченности. — Вы богато живете, — заметил Гарволин. — Чай, здорово денег просаживаете. — Что делать. Нельзя же нам жить как-нибудь. Ведь мы не какие-нибудь… мещане. — Эх вы, барская спесь! Хмаров надменно усмехнулся. — Однако, прощай, — сказал он. — Мне тут подождать надо. Гимназисты остановились на площадке сада. Гарволин вздохнул и угрюмо глянул в сторону. — Шаньку Самсонову ждешь? — спросил он искусственным басом. — А ты почем знаешь? — Секрет-то не того… не велик. — Да, брат, жду: просила здесь подождать, когда пойдет из гимназии. — Что ж ты с ней, всерьез или так? — сумрачно спросил Гарволин. — Шутить чужими чувствами — не в моих принципах, — внушительно ответил Хмаров. — Ишь ты! — Да вот видишь, почему я думаю о карьере: на моих руках не одна моя судьба. Не для себя самого я хочу сделать карьеру, а для любимой девушки. — Девчонка еще она, да и ты, брат, зелен. — За свои чувства я ручаюсь, — пылко ответил Хмаров, краснея, — а она, — она, брат, лучше всех женщин, какие когда-нибудь жили. Голос его зазвенел юношеским восторгом, и холодные глаза тускло блеснули. — Ну, давай вам Бог! — безнадежно сказал Гарволин. Хмаров внимательно посмотрел на него и спросил насмешливо: — Ты, что ж, тоже влюбился? Гарволин махнул рукой, пожал руку Хмарова и торопливо пошел прочь. «Бедняга! — подумал Хмаров — что делать, женщины ценят внешность, уважают самоуверенность, смелость». Он смахнул со скамейки пыль тонким платком и сел. Лениво снял он фуражку и провел рукой по светлым, коротко остриженным волосам. Гарволин отошел несколько шагов, понурив голову и широко махая красными руками, внезапно он остановился, круто повернулся к Хмарову и крикнул: — Я пойду к Степанову, не зайти ли за тобой? — Ах, да, — встрепенулся Хмаров, — он все еще валяется? — Не встает. Хмаров подвигался на скамейке, уселся поудобнее, протянул ноги и сказал: — Экий бедняга. Я бы пошел, да ведь ты знаешь, мои дамы такие мнительные. — Махни по секрету! — посоветовал Гарволин. — Неудобно, — кто-нибудь увидит, — они и от одной мнительности, пожалуй, захворают. Уж я лучше после. — Как знаешь, — сказал Гарволин и повернулся было уходить. — Послушай! — окликнул его Хмаров. — Ну? — диким голосом спросил Гарволин и наклонил к Хмарову правое ухо. «Экий медведь», — подумал Хмаров и улыбнулся. — Я хотел тебя спросить, не нуждается ли он в чем. — Да уж в нас с тобой не нуждается, не беспокойся, — грубо отрезал Гарволин и пошагал дальше. По тому, как он пошевеливал плечами и размахивал руками, видно было, что он сердится.II
Хмаров прислонился к спинке скамейки и закрыл глаза. Черноглазая девочка представилась ему. — Смуглое личико с бойкой улыбкой и веселыми глазами… Он плотнее сжал глаза, всматривался и улыбался. Милые очертания смеялись, жили, сочные губы шевелились неслышными словами. А тепловатый ветерок веял, увядающие листья изредка падали с грустным, еле слышным шорохом. Вдруг услышал он скрип песчинок, шелест юбочек и говор девочек. Гимназистки, — судя по голосам, их было пять или шесть, — прощались. Знакомый голос звенел задорно. Вот они разошлись, знакомые шаги направились к Хмарову. — Шаня! — воскликнул он и открыл глаза. Перед ним стояла красивая девочка лет четырнадцати, рослая и крепкая. Несколько дикая веселость брызгала из каждой черточки смуглого лица, по которому беспрестанно пробегали смешные и милые гримаски. Загорелые щеки говорили об избытке здоровья. Большие черные глаза дерзко глядели из-под длинных ресниц. Полусросшиеся густые брови казались на первый взгляд слишком тяжелыми для веселого лица, но они соответствовали его твердым очертаниям. Шаня смеялась и хлопала руками. — Какой ты милый, Женечка! — говорила она звенящим голосом. — Вот-то не ожидала тебя встретить. — Ведь я сказал, Шанечка, что подожду: ты должна была верить, — сказал Хмаров с ласковым упреком. — Ну, а я так и думала, что ты улепетнешь к своим дамам, ан ты тут как тут. Женя засмеялся, но сейчас же спохватился, нахмурился и строго сказал: — У тебя, Шаня, прескверные манеры. Шаня притихла, присела на скамью, сделала испуганные глаза и сказала слегка дрогнувшим голосом: — У меня, Женя, прескверные дела, вот что лучше скажи. — Да? — участливо спросил Женя и сел рядом с нею. — Провалилась-таки? — Провалилась, — плачевно сказала Шаня и грустно опустила голову, хмуря брови. — Как же ты так? — Вот поди ж ты. Боюсь, что-то дома будет. — Старик рассердится? — Задаст он мне трепака, — печально сказала Шаня и вдруг засмеялась неудержимо и звонко. — Ну да, трепака! — утешил Женя. — С чего так строго? Ах ты, легкомысленная головушка! Ты ленивая, если даже переэкзаменовки не могла выдержать. — Вот еще новости — летом учиться! На то зима. И зимой-то зубрежка надоест. — Ведь если так будет продолжаться, — усовещивал Женя тоном старшего, — то тебе и диплома не дадут. — Не дадут, и не надо, — вот еще. — Да, — согласился Женя, вздыхая, — вам, девочкам, диплом не важен. А вот нам приходится биться, — без диплома не пойдешь. — Да я почти все сказала, — вдруг стала оправдываться Шаня — а он так и норовит сбить. Что ж, дивья ему, он больше меня знает. Злючка, противный козел. Шаня раскраснелась, нахмурилась; ее бойкие глаза зажглись гневом. — Да, — задумчиво говорил Женя, — эти господа слишком много берут на себя. В прошлом году наш латинист тоже повадился лепить мне двойки. А разве я виноват, что он не умеет преподавать? И дома у меня все удивляются, как такого болвана держат в гимназии. — И у нас тоже все такие мумии, — недовольным тоном сказала Шаня, — совсем мало симпатичных личностей. Однако, пойдем, что тут сидеть. Женя проворно вскочил, ловко взял ее книги и пошел по аллее рядом с Шаней. Шаня посматривала на него и любовалась его бодрой и красивой походкой. — Зайдем в наш сад, Женечка, погуляем, — просительно сказала она. — Право, Шанечка, — нерешительно начал Женя. — Ну, хоть на полчасика! — нежно говорила Шаня и заглядывала в его лицо молящими глазами. — Шанечка, мне домой пора. — Боишься маменьки? — лукаво спросила Шаня, нагибаясь совсем близко к лицу Жени. Женя обидчиво покраснел, а румяные Шанины губы дразнили его милой усмешечкой. — Вовсе не боюсь, а будут беспокоиться. — Ну, как хочешь, — грустно сказала Шаня и отвернулась. — Ты, Шанечка, такая прелесть, что тебе ни в чем нельзя отказать, — нежно сказал Женя. — Ну вот и спасибо, милый Женечка, — воскликнула Шаня, поворачиваясь к нему с радостной улыбкой, — а то некогда! Тюфяк! Она хлопнула его по пальцам загорелою рукою и с мальчишескими ухватками запрыгала по дорожке. — За тобой, Шанечка, я готов идти на край света, — только как бы тебе самой не влетело. — Ну вот, очень я боюсь. Волка бояться — в лес не ходить. — Видишь, Шанечка, как я тебя слушаюсь: мне бы надо было еще в одно место, а я с тобой иду. — Какое место? — живо спросила Шаня. — Да тут гимназист есть больной, из нашего класса. Степанов. Он — бедный. Положим, у меня самого в кармане сегодня не густо, но все-таки… может быть, он нуждается, — не могу же я не помочь! — Какой ты добрый, Женечка! Женя самодовольно улыбнулся, но постарался принять равнодушный вид и с медленной важностью промолвил: — Ну, пожалуйста, — я не люблю комплиментов. — Но, — робко сказала Шаня, — ведь к нему можно после. — Это уж решено, Шанечка, — великодушно ответил Женя, — к нему вечером, теперь — к тебе. Я не умею тебе отказывать. Вообще я не люблю подчиняться чьим-нибудь капризам, но ты, Шанечка, другое дело. — Я — другое дело! — крикнула Шаня, запрыгала и завертела Женю. — Тише, тише, безумная, ведь здесь люди ходит, — унимал Женя, отбиваясь. Шаня вытянула руки по швам и замаршировала по-военному. — Ах, Шаня, когда ты отстанешь от этих манер. Шаня повернулась к нему с покорной улыбкой. — Ну, ну, не сердись, не буду. Никогда больше не буду. Евгений Модестович, — шаловливо шепнула она и нежно прижалась к Жене. Женя быстро огляделся, — никого не видно, — охватил Шаню и неловко, по-детски, чмокнул ее в щеку. Глаза его засверкали. Шаня отодвинулась. — Что за вольности! — стыдливо шепнула она, поправляя под шляпкой разбившуюся косу, и вдруг весело, но слишком нервно рассмеялась. Им приходилось видеться крадучись: мать Хмарова считала неприличным для Жени общество мещанской девочки, дочери не очень богатого купца; она приказала сыну прекратить это знакомство. Но необходимость скрывать встречи подстрекала детей, — было им жутко и весело.III
Шагов за пять до деревянных ворот сада Шаня остановилась и потянула назад, за кусты, Женю. Что ты? — спросил он. — Твоя сестра! — шепнула Шаня. Сквозь кусты виднелся через улицу забор небольшого сада, над забором — навес пристроенной к нему террасы, а под навесом стояла беленькая девочка лет тринадцати, с капризным и скучающим лицом и слегка вздернутым носом. Она пристально всматривалась в деревья Летнего сада. — Как тут быть? — говорила Шаня, — с чего это она здесь торчит? — Ревнует, — объяснил Женя. Оба они заговорили шепотом. — Ревнует? Что ты? — недоверчиво переспросила Шаня. — Очень просто. Мы с ней были дружны; разница лет, конечно, сказывалась, но я все-таки любил ее позабавить. Ты знаешь, я иногда, когда в духе… — О, да, ты остроумный и любезный. Женя самодовольно улыбнулся. — Но теперь ты понимаешь, я думаю только о тебе. Конечно, я иногда захожу к ней, но она мне, признаться, надоедает. Вот она и злится и высматривает. Она еще совершенный ребенок. — Мы вот как сделаем, — решила Шаня. Ее глаза засверкали и засмеялись, и она зашептала таинственно, с видом заговорщицы: — Я пойду мимо вас. Она увидит, что я одна, и успокоится: она же увидит, что я прошла, а тебя еще нет. А ты обеги кругом. — Ты, Шанька, гений! — восторженно крикнул Женя. — Ш-ш! зеворот! услышит! — унимала его Шаня, махая на него руками. — Молчу, молчу, — зашептал Женя. — Ну, я бегу. Мальчик юркнул в кусты. Шаня прислушалась, постояла, хмуря брови, пока не затих шорох ветвей за ним, и пошла из-за кустов через ворота на улицу.IV
Маша поджидала ее на своей вышке. — Послушайте, девочка! — надменно окликнула она Шаню. Шаня подняла голову и весело засмеялась. — А! — воскликнула она, — а я думала, это — целая барышня. Ну, слушаю, девочка, — что надо? — Скажите, пожалуйста, — спросила Маша, обидчиво краснея, — куда пошел мой брат? — Ваш брат? А кто такой ваш брат? — Пожалуйста, не притворяйтесь. Вы с ним были сейчас в саду, а он скрылся. — Ишь ты, глазастая какая! — запальчиво закричала Шаня, покачивая головой, — прыгала бы через забор да и бежала бы за своим братом, а мне как знать, где он. — Экая мужичка! — уронила Маша, стараясь выразить большое презрение. — Миликтриса Кирбитьевна! — ответила Шаня и сделала кислую гримасу. — Как ты смеешь так со мною разговаривать, уличная девчонка! — крикнула Маша. Шаня прыгала и кривлялась. — А коли ты такая важная, так и не связывайся с уличной девчонкой! — кричала она. — Футы, ну-ты, ножки гнуты. — Вот папа скажет твоему отцу, чтоб тебя высекли. — Ну, ты еще и не посмеешь ничего своему отцу сказать, — тебе самой достанется: зачем на улице базарить! фря курносая! — Вот погоди, дворник с метлой придет, — сказала Маша, стараясь принять равнодушно-презрительный тон. — Ай, ай, как страшно! — крикнула Шаня, отбегая, — фискалишка презренная, — забралась на вышку шпионить. У конца забора Шаня остановилась, сделала Маше нос и крикнула: — Жди себе братца. Маша отвернулась, досадливо покусывая тонкие губы. Шаня убежала было за угол, но вдруг вернулась. — Пока ты собачилась, — крикнула она, — твой брат домой пришел. В самом деле, кто-то прошел по двору, но кто, Маша не успела заметить: дверь на крыльце уже затворялась. Маша обрадовалась и побежала домой. Но это был только почтальон, а Женя еще не возвращался.V
На перекрестке двух улиц, безнадежно пустынных и грязных, Женя и Шаня сошлись, улыбаясь еще издали друг дружке, и остановились среди луж. Шаня передала мальчику разговор с Машей. — Нажалуется, — пробормотал Женя, нахмурившись. — Не посмеет. — Ну да, не посмеет. Она про себя не скажет, не беспокойся, а наболтает, что видела нас вместе. Мать опять молебен отслужит. — Молебен? — переспросила Шаня и звонко засмеялась. — Это мы с отцом так называем, — начал объяснять Хмаров, и приунывшее было лицо его опять засияло горделивым сознанием своего остроумия. — Она, видишь ли, начнет сцену: нервы, и все такое. Будет пилить, пилить, точно все это нужно. Ну, отец и говорит: начала молебен петь. — Молебен петь? — смеясь, повторяла Шаня. — Пожалейте, говорит, мои бедные нервы, — с внезапной злостью заговорил Женя, — а сама всем нервы надрывает. И тут еще дядюшка, и тетушка. Они пробирались по грязной улице. Женя терся новеньким мундирчиком о рогатые изгороди, сложенные из осиновых жердей, и шлепался модными сапожками в мутные лужи. Шаня выбирала сухие местечки по другой стороне улицы. — Экая трущоба! — раздражительно сказал Женя, — точно не может твой отец мостков набросать. — Иди сюда, — звала его Шаня, — там сапоги загваздаешь. — Везде одинаково мерзко, — брюзгливо отвечал Женя. Он видел отлично, что там, куда зовет его Шаня, гораздо лучше, — но продолжал идти по своему пути с тем упрямством, которое заменяло у него характер.VI
На выезде из Сарыни стоял двухэтажный дом нелепой архитектуры с разбросанными вокруг хозяйственными постройками. Прежде это была помещичья усадьба, к которой принадлежала подгородная деревня Ручейки. Во время дворянского упадка усадьба досталась Самсонову. На ту улицу, где шли Женя и Шаня, выходил фруктовый сад, огороженный тыном, а дальше парк с прудами, протоками, мостиками, беседками, цепкими кустами давно не подстригаемых акаций. Дорожки заросли травой, но пруды были расчищены, — Шаня любила кататься на лодке. Были для нее и качели, была горка, которую зимой приспособляли для Шанькиных салазок. Шаня и Женя дошли до низенькой изгороди парка. — До калитки далеко, — сказала Шаня, осторожно перебираясь через улицу, — перелезем: здесь невысоко. — Полезем, — согласился Женя и повернулся к изгороди, выбирая место поудобнее. Но едва он поставил ногу на перекладину, а другую занес поверх изгороди, как вдруг в парке послышался неистовый лай: два свирепых пса бросились на Женю. Женя вскрикнул и соскочил, — прямо в лужу. Брызги обдали его. Сделавши прыжка два по лужам, он остановился: ноги подкашивались. Сквозь лай еле слышал он крик Шани, унимавшей собак, и ее серебристый смех. Собаки угомонились, — Женя сообразил, что опасность миновала. Он взглянул на свою забрызганную одежду: на колене зияла длинная прореха, — должно быть, зацепился, соскакивая с изгороди. Сердито хмурясь, он полез в парк, где уже поджидала его Шаня. — Глупая привычка — вечно скалить зубы, — сделал он выговор Шане. Шаня перестала смеяться. — Боже мой! — воскликнула она, — ты весь перепачкался. Новый мундир, — а его так залюхал. И разорвал. Она бросилась было обтирать его мундирчик рукавами своей кофточки, но Женя хмуро отстранил ее. — Ну, большая беда! — проворчал он сердито, — ведь я не Гарволин, у меня не одна перемена. — Это все я виновата, — мне бы надо было вперед пойти. Экая я дура! — Оставь ты, пожалуйста, мужицкую манеру бранить себя! — крикнул Женя. Шаня с удивлением посмотрела на него. — Чего ты? Ведь я не тебя! — Гораздо естественнее других ругать, чем себя. — Ты испугался, Женечка? — Вовсе не испугался, — я вздрогнул от неожиданности. У меня нервы не из канатов. Твои собаки дождутся, что я их задушу руками. — Ну, да, задушишь, — а сам убежал. — Да ведь они могли быть бешеными. Глупо драться с собаками, их на дуэль не вызовешь. Шаня захохотала и долго потешалась, представляя, как Женя стреляется с Барбосом. Женя натянуто улыбался. Шаня повела его к яблоням, во фруктовый сад. — Вот у вас свои яблоки, а мы должны покупать, — сказал он Шане притворно-беспечным голосом. Но он чувствовал, что голос его вздрагивает, и это было ему досадно. — А у вас варят варенье? — спросила Шаня. — Ну кто же в городе варит варенье! — пренебрежительно сказал Женя. — Это в деревне еще ничего, — да и то, в сущности это мещанство. — А вот моя мама варит. — Ну, у вас совсем другие нравы, — объяснил Женя. — Ну, конечно, — согласилась Шаня, — мы не по-вашему живем, — мы попросту, без затей. Женя никак не мог отделаться от подозрения, что Шанька смеется над ним. Подсолнечники огорода, который был разведен Самсоновым за фруктовым садом, глупо пялились на него и говорили, казалось: — Сплоховал, брат. — Знаешь, — начал он объяснять, — я потому вздрогнул, что у меня нервы расстроены. — Чем расстроены? — спросила Шаня. — Ах, Шанечка, как ты не понимаешь! Я не девочка. Мне надо подумать о будущем, — в моих руках лежит и твоя судьба. — Думают-то только, знаешь, кто? — спросила Шаня со смехом. — Индейские петухи да дураки. Женя нахохлился. — Все у тебя глупые шутки. Что ж, я — дурак, по-твоему? — Ах, Господи, уж и рассердился! — воскликнула Шаня, кокетливо повертываясь к нему. — И вовсе не нервы, а просто ты барчук изнеженный. Вот у тебя какая кожица тонкая. А вот я, — я — толстокожая, у меня нет нервов. — Ты думаешь, это хорошо? — спросил Женя. — Современный человек должен иметь тонкую нервную организацию. — Так ведь откуда ее взять? — смиренно возразила Шаня. — На это надо уж так и родиться в дворянской семье. — Да, конечно. Но тоже и дворяне, — бывают такие слоны!VII
Дети уселись под яблоней и ели яблоки. Узкая серенькая скамейка, длинная, на двух тумбочках, гнулась и поскрипывала под ними. — Что я тебе расскажу, Женечка, — заговорила вдруг Шаня. — У нас рядом девушка повесилась. Шаня сделала паузу и посмотрела на Женю широко раскрытыми глазами. — С чего? — спросил Женя, жуя сочную мякоть антоновки. — У нее был… дружок. — Ага! — Писарь полковой. Ну и обещал жениться, а сам женился на другой, а она от него уж… — Понимаю, — сказал Женя. — Это всегда так бывает. — Ну вот вчера мать к ней и пристала, стала бить ее, чтоб она созналась, — она и созналась, а мать ее розгами наказала. — Дикие нравы! — пренебрежительно сказал Женя. — А девушка ночью взяла да и повесилась в сарае. — Ну, и что же? — Ну, утром нашли ее, а только уж она вся мертвая, синяя такая, — так и умерла. — Ну и дура! — решительно сказал Женя. — Чем это дура? — обидчиво спросила Шаня. — Чем дура? А вот чем: раз, что не надо было связываться с писарьком, — она должна была знать, что у этого народа не может быть благородных чувств. — Только у вас, дворян, благородные чувства! — Конечно. А второе: все же не к чему убивать себя. — У тебя не спросилась, жаль. — Вот и вышла дура. Что она этим выиграла? — Что? — с недоумением переспросила Шаня. — Да, что выиграла? Вот то-то, она должна была бороться за себя. А не могла, значит, она слабая натура, значит, туда ей и дорога. — Ах, Женя, как ты говоришь. Теперь уж не нам судить ее. — Все это вздор. Это уж теперь доказано, что жизнь — борьба за существование. Он воспользовался ее любовью, хорошо, — а она о чем думала? Ведь это с ее согласия было. Стало быть, он и прав. Кто умеет добиться своего, тот и прав, а ротозею не к чему и жить. Таков закон. — Ну, закон. Кто его написал? — Закон природы, открытый Дарвином. Он доказал, что мы все от обезьян происходим. Которые обезьяны были поумнее, те сделались мало-помалу людьми, а остальные так скотами и остались. То же и у людей: каждый заботится сам о себе, а кто не умеет, того затолкают. Выживают только субъекты, приспособленные к жизни, — слабые и себе и людям в тягость. Шаня посидела минутку молча и задумчиво, потом засмеялась, соскочила со скамейки, подпрыгнула, ухватилась за толстый сук яблони и подтянулась на руках. У нее были сильные руки, да и вся она была сильная и ловкая, — ей никакого Дарвина не страшно. Радость охватила ее и заставила звонко взвизгнуть. Ну, а Женя, конечно, нахмурился. — Что за манеры! — проворчал он. — Ты ведешь себя как мальчишка. — Тебе, небось, завидно, — сказала Шаня, продолжая смеяться и прыгать. — Что за слово «небось»! — Чем же не слово? — Вообще у тебя ухватки грубые и слова мещанские. Можно бы вести себя поприличнее. Шаня обиделась и угомонилась. — Мои слова не нравятся, так нечего со мной и говорить. Известно, я невоспитанная, ну так иди к барышням. Шанины губы дрогнули и на глазах заблестели слезинки. Женя почувствовал раскаяние. — Шанечка, дорогая, — закричал он, бросаясь к ней, — не сердись: я — грубый, а ты — божественная, добрая.VIII
Шаня и Женя забрались в самый дальний угол сада. Из-за изгороди видны были поля и вдали лес. Шаня прислонилась грудью к невысокому забору, счастливо вздохнула и тихонько промолвила: — Как красиво! Женя принял усиленно равнодушный вид. — Ну, — сказал он, — это веселит тебя потому, что ты еще мало что видела. Вот если бы ты побывала за границей, — так там есть местечки, в Швейцарии, например, на Рейне. Я во всех этих местах был, и в Италии, и во Франции, словом, везде. — А в Америке был? — спросила Шаня. — Нет, еще не был. — Ну, значит, не везде был. — Ну, кто же ездит в Америку! А ты была в Москве? — Нет, меня никуда не возили, — я только в Рубани была, а дальше и не бывала. — Что Рубань! Только слава, что губернский город, — городишка самый захолустный. Ты, значит, ничего хорошего не видела. Шаня завистливо вздохнула. — Когда я буду большая, — сказала она, — я везде, везде выезжу, — во всех городах побываю. — Во всех городах нельзя побывать, — важно сказал Женя, — их очень много. — Что ж, что много! А вы отчего нынче никуда не уехали? — Ну, мы порастрясли денежки, — досадливо сказал Женя, — мой папа умеет это делать. А заграница кусается. Вот здесь и киснули все лето. — И ты жалеешь? — кокетливо спросила Шаня. — Зато я с тобой, Шанечка, познакомился. — Но ведь это не так интересно, как заграница! — Милая Шанечка, ведь ты знаешь, что я тебя люблю. — Ты сам-то давно ли это знаешь? — Да ведь мы еще недавно знакомы, Шанечка. — А ведь признайся, ты бы так и не догадался, что ты меня любишь, если б я сама тебя не навела на эту мысль? — Ну, да, вот еще! — Нет, признайся, ведь так? — Конечно, — важно сказал Женя, — вы, женщины, больше нас понимаете в делах любви, — это ваша специальность.Глава 2
I
Сегодня Самсоновы обедали позже обыкновенного: Шанин отец только что вернулся из своей поездки в уезд. Он был не в духе. Шанька боязливо посматривала на него и старалась за обедом не обратить на себя его внимания. Но суровая фигура отца притягивала к себе Шанины взоры. Полувосточный склад лица обличает в нем не чисто русскую кровь. Черные, густые и невьющиеся волосы начинают седеть. Черные глаза с желтыми белками мрачно блестят. Невысокий и узкий лоб, изборожденный глубокими прямыми морщинами, сжат у висков. Загорелое лицо имеет красновато-желтый оттенок. Плотный стан слегка сутуловат. От лица Шаня переводит глаза на мать: это — черноволосая и черноглазая женщина южнорусского типа, лет тридцати, еще совсем молодая на вид и красивая, — Шаня похожа больше на мать, чем на отца. Марья Николаевна предчувствовала, что Шане достанется от отца, и была недовольна: хоть она и сама иногда колотит Шаньку, но не любит, чтоб отец это делал. А отец угрюмо молчал… Наконец он пристально посмотрел на Шаню. Она зарделась под его взорами. Отец угрюмо спросил: — Ну, что, перевели? — Оставили, — робко ответила Шаня. — Хорошее дело! Что ж, у меня шальные деньги за тебя платить? Вот как возьму веник… — Вы только и знаете, — шепнула Шаня, ярко краснея. Она знала, что отец может исколотить ее до полусмерти, — но в ней сидит злобный дьяволенок, который подсказывает ей дерзкие ответы. Ей страшно, — но дерзкие слова словно сами срываются с языка. — Молчи, пока… — внушительно и грозно говорит отец. А мать смотрит на нее с упреком и делает ей, незаметно для отца, знаки, чтобы она молчала. Но Шаня не унимается и ворчит: — Никто так не обращается… Я — большая. — А вот поговори у меня. Зачем сапоги в глине? — Не успела снять, — сейчас только пришла. — А где была до этаких пор? — Известно, где, — в гимназии. Где ж мне быть! — Врешь, негодная! — крикнул отец. — Говори сейчас, где шлялась! — Что ж, дома все сидеть, что ли! Уж и по улице нельзя пройти, и в саду нельзя погулять. — Погруби еще! — грозил отец, и суровое лицо его бледнело. — Чего мне грубить, — я дело говорю. — Ну, чего отцу огрызаешься! — вступилась мать. — Вовсе я не огрызаюсь. И вы еще на меня нападаете, чтой-то такое! — Вот огрызок-то анафемский! — негодовала мать. — Ты ей слово, она тебе десять. — Знаю, матушка, — заговорил отец, — ты все еще с мальчишкой Хмаровым хороводишься. Не пара он тебе. Форсу у них только много, а сами гольтепа такая… Вот они у меня в лавке товару набрали на столько, чего и все-то они сами не стоят, а платить не платят. — Не украдут ваших денег! — запальчиво крикнула Шанька. — Зачем красть! — с презрительной усмешкой возразил отец, — не отдадут — и вся недолга. Вот слышно, переведут их отсюда, — уедет из Сарыни, а там судись с ними. — Вы обо всех по себе судите, так и думаете, что все обманывают. — Что такое? — закричал отец, багровея. — Ах ты, мразь ты этакая, кому ты говоришь! Да я тебе голову оторву. Пошла вон из-за стола! — Чтой-то, и поесть не дадут, — захныкала Шаня. — Вот я тебя накормлю ужо березовой кашей. Вон, вон пошла! — Да дай ты ребенку поесть, — сказала Марья Николаевна. — Успеешь еще накуражиться. — Вон! — бешено закричал отец и стукнул кулаком по столу. Посуда задребезжала. Шаня выскочила из-за стола побледневшая и испуганная, уронила стул, метнулась было к матери, но, увидев, что отец тяжело подымается со стула, тихонько взвизгнула и бросилась к двери. — Куда? — остановил ее отец свирепым криком. — В угол! На колени! Шаня, дрожа, повиновалась. С расширенными от испуга глазами сунулась она в угол, неловко выдвинупа из угла тяжелый стул, быстро опустилась на колени и уткнулась в угол побледневшим лицом. Отец опять сел. «Изобьет! Нет, авось, не будет бить!» — боязливо соображала Шаня и чутко прислушивалась к тому, что делалось за ее спиной, — а сердце ее до боли сильно стучало в груди. Отец и мать молча кончали обед. Шаня чувствовала на своей спине сочувственные взгляды служанки, приносившей и уносившей кушанье, — и ей было стыдно стоять здесь и ждать, — чего? прощенья? расправы? Чем ближе подходил обед к концу, как слышала это Шаня по стуку ножей и посуды, тем боязливее и трепетнее замирало ее сердце. Ей вдруг вспомнилось, как мать перед обедом, когда они ждали отца, сказала ей: «Иссечет он тебя, как кошку за сметану». Эти слова настойчиво повторялись в ее мыслях. Нетерпеливый, расслабляющий страх пробегал холодной дрожью по всему ее телу. Обед кончался. Отец молча подошел к Шане, тяжело ступая по паркету грубыми сапогами, и ухватил Шаню за ее толстую, круто сплетенную косу. Шаня отчаянно взвизгнула, откинулась назад, подняла было руки к голове и забилась беспомощно у ног отца, который тащил ее по полу. — Да что ты, Степан Петрович! — закричала мать, бросаясь к мужу и отымая от него девочку, — побойся Бога, что ты делаешь с девочкой! — Прочь! — бешено крикнул Самсонов, отталкивая жену. Сильная и цепкая, она не поддалась. Толкаясь и осыпая друг друга ударами, возились они над Шаней, которая ползала по полу на коленях: коса ее была в руке отца, и она подавалась головой туда, куда тянул отец. Наконец, почувствовав, что отец держит ее слабее, она схватилась обеими руками за его руку, в которой была зажата ее коса. Он сильно тряхнул рукой, выпустив Шанины волосы, — Шаня отлетела по полу в сторону, ударилась об стул, быстро вскочила и убежала к себе. За нею неслись неистовые крики отца и матери. Марья Николаевна, обозлясь за Шаню на мужа, страстными криками изливала все, что накипело в ней злобы против него. — Плут всесветный! — яростно кричала она, наступая на мужа, — людей обманываешь, рабочих обсчитываешь, — коршун! Разразит тебя Господь за твои темные дела, — попомни мое слово. Самсонов сердито отмахнулся от нее и отошел к другому концу комнаты. — Мели, мельница! — злобно сказал он, стараясь сдержать гневную дрожь голоса. — Какие такие темные дела? — Много за тобой грехов! — кричала Марья Николаевна, опять приступая к нему. — Завел полюбовницу, ослезил меня, — греха не боишься, и стыда в тебе нет, — дочь-то ведь у тебя не маленькая, хоть бы пред ней постеснялся, греховодник старый! — Тьфу, дура поганая! Говорить с тобой — только черта тешить. Он ушел в свой кабинет, яростно захлопнул дверь и заперся на ключ. Марья Николаевна продолжала кричать у его двери еще долго, — он не отвечал.II
Шаня робко притаилась в уголке за своей кроватью и уселась, вся скорчившись, на тот старый и расшатанный стул, на который всегда усаживалась она, когда чувствовала себя обиженною. Косые лучи вечернего солнца неподвижно и печально озаряли знакомые, милые для Шани предметы ее тихого убежища. Издали доносились до нее бешеные отголоски ругани, но Шаня не прислушивалась к ним, не хотела прислушиваться. Ей было еще обидно, но слез уже не было на испуганно и гневно горевших глазах. Мечты зачинались в ее голове, ласковые и грустные. И чем больше вслушивалась она в них, тем дальше и глуше казались ей отголоски свирепой брани. Обиженным сердцем понемногу овладевало кроткое, ласковое настроение. Мечта кружилась около одного дорогого образа. Красивый мальчик с гордой улыбкой, самоуверенный, умный, благородный. Ему доступны вершины почестей, — он дворянин, он отважен. Она перед ним такая ничтожная и глупенькая. И он любит ее. Ах, если б у нее вдруг сделалось прозрачное эфирное тело! Сбросила б тесное платье, полетала бы к милому, легкая, воздушная. Не задержали бы ни высокие заборы, ни крепкие запоры. Сквозь стены проникла бы, как влажное дыхание, отклоняющее пламя пристенной свечи. Прилетела бы голубою тенью, никем не видимая, прильнула бы к нему, — нагие руки ему на плечи, нежные губы к его губам, — тихонько шепнула б ему: «здесь я, милый мой!» — и тайными поцелуями опьянила бы, очаровала бы его… Скрипнула дверь, разбились мечты, вошла старуха нянька, вынянчившая еще Шанину мать. Теперь, хоть Шанька и подросла, а нянька все жила, уже четвертый десяток лет, при Марье Николаевне: она была «свой человек» в доме, хозяева ей доверяли, и она зорко охраняла хозяйское добро. — Притулилась, ясочка ненаглядная, — нежным шепотом заговорила нянька, гладя Шаню по голове. Шаня почувствовала боль в корнях волос, память отцовской таски, нетерпеливо тряхнула головой и опустила ее на деревянное изголовье. Ей стало досадно, зачем помешали мечтать, и она не хотела повернуть к няне недовольного лица. А нянька стояла над Шанькой, глядела на нее добрыми старушечьими глазами и утешала ее простыми и глупыми словечками. В странном беспорядке теснились в Шанином слухе и голуби, и генералы, и светики ненаглядные, — какая-то ласковая чепуха, — и Шаня поддавалась ее льстивому обаянию. — Скажи, няня, сказку, — молвила она, глянув на няньку одним глазом. Няня присела рядом с Шаней и заговорила сказку про какого-то вольного казака. Шаня не вслушивалась и мечтала себе о своем. Вдруг няня замолчала. Шаня открыла глаза и приподняла голову. Мать стояла перед нею. — Мой-то сокол, улетел! — сказала она няне. Няня завздыхала и заохала. — К сударушке своей! — злобно сказала Марья Николаевна. — Ну, а ты, Шанька, что сиротой сидишь? Подь к матери, — хоть я тебя приласкаю. Марья Николаевна села на Шанину кровать и притянула к себе дочку. Шаня прильнула щекой к ее груди, — мать посадила ее к себе на колени. — Ох, горюшко мне с тобой, — говорила она, поглаживая и похлопывая дочь по спине. — Все-то ты отцу досаждаешь. Вот сапоги-то все не переменила, так в глине и щеголяешь. Шаня соскочила с колен матери, села на пол и принялась стаскивать ботинки. — Надень туфли, — сказала мать. — Я лучше так, мамуня, — тихонько ответила Шаня, сняла чулки и опять забралась на колени к матери. — И с ним-то горе, — говорила меж тем Марья Николаевна няне. — Я ли его, злодея моего, не любила, не лелеяла! А он, на-ткось, завел себе мамоху, старый черт! — И на что позарился, — подхватила няня, — сменял тебя, мою кралечку, на экое чучело огородное. — Что уж он в ней, в змее, нашел, — досадливо говорила Марья Николаевна, — только что молодая, да жирная, что твоя корова. Так ведь и я не старуха, слава Тебе, Господи. — И, касатка! — убедительно сказала няня, — недаром говорится: полюбится сатана пуще ясного сокола. — Она — белая, — вдруг сказала Шаня, приподнимая голову. — Ах ты! — прикрикнула мать, — с тобой ли это говорят! Не слушай, чего не надо, не слушай! И мать сильно нашлепала Шаньку по спине, но Шанька не обиделась, а только плотнее прижалась к матери. — И я-то дура! — сказала Марья Николаевна, — говорю при девке о такой срамоте. — Ох, грехи наши! — вздохнула няня. — Что, Шанька, оттаскал тебя отец? И за дело, милая, — не балахрысничай. — Чего ж заступалась? — шепнула Шаня. — Так, что уж только жалко. И что из тебя выйдет, Шанька, уж и не знаю, — вольная ты такая. Только мне с тобой и радости было, пока ты маленькая была. — Я, мамушка, опять маленькая, — еще тише шепнула Шаня и закрыла глаза. Марья Николаевна вздохнула, прижала к себе дочку и, слегка покачивая ее на коленях, запела тихую колыбельную песенку.Ходит бай по стене, —
Ох-ти мне, ох-ти мне.
Что мне с дочкою начать, —
Бросить на пол иль качать?
Уж я доченьку мою
Баю старому даю.
Баю-баюшки-баю.
Баю Шанечку мою.
III
Поздно вечером, часов в одиннадцать, Самсонов вернулся домой. Шаня уже лежала в постели, но не спала. Окна ее комнаты были плотно занавешены, двери крепко заперты, и под дверями лежал скатанный половичок, чтобы не просвечивало наружу от свечки, которая горела около кровати. Шаня читала книжку, одну из тех, которые она тайком приносила домой и по ночам читала. Это были романы. Ими снабжали ее или Женя, или, чаще, Шанина подруга по гимназии, Дунечка Таурова. ...Все права на текст принадлежат автору: Федор Кузьмич Сологуб, Федор Кузьмич Сологуб (Тетерников).
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.