Ариана Франклин О чем рассказали мертвые

От автора

Создать увлекательный роман о XII веке и не допустить ни одного анахронизма — дело почти немыслимое. Дабы не путать читателя, я использую современные наименования и титулы. К примеру, Кембридж вплоть до четырнадцатого столетия, даже после основания знаменитого университета, назывался Грантбриджем. А «докторами» в описываемое время именовали исключительно преподавателей логики, а не медиков.

Однако описанная во второй главе операция отнюдь не анахронизм. Любой мужчина вспотеет от ужаса при мысли о тростнике, который использовали в качестве катетера для освобождения мочевого пузыря. Некогда же это было единственным спасением, если увеличенная простата передавливала мочеиспускательный канал. Известный профессор-уролог заверил меня, что эту процедуру проделывали с незапамятных времен — соответствующие рисунки найдены на древнеегипетских фресках.

Насколько я знаю, ни один манускрипт того времени не описывает опиум как обезболивающее средство. Церковь весьма решительно отвергала любое смягчение страданий, ибо они посланы Богом. Однако в Англии, особенно в Болотном краю, опиум производили еще на заре истории — и нетрудно предположить, что какие-то менее набожные и добросердечные лекари тайком использовали его для уменьшения боли. Точно известно, что корабельные медики применяли опиум не раздумывая.

На моей совести перемещение места действия в Кембридж и количество убитых детей. Однако почти всеми деталями истории, связанной с убийством Петра Трампингтонского, я обязана рассказам хронистов о таинственной гибели в 1144 году восьмилетнего Уильяма Норвичского, за которой последовало обвинение английских евреев в совершении ритуального убийства.

Нет никаких сведений о том, побывал ли меч королевского первенца в Святой земле, но достоверно известно, что после безвременной кончины следующего сына Генриха Второго — тоже Генриха, прозванного Молодой Король, — его меч пропутешествовал в Иерусалим на спине королевского конюшего Уильяма. Мальчик, таким образом, стал крестоносцем посмертно.

Право иметь свои кладбища повсеместно было пожаловано английским евреям действительно именно при Генрихе Втором, а именно в 1177 году.

Есть ли подземные шахты в холме Вандлбери — не знаю, не имела возможности проверить. Впрочем, это не слишком большая натяжка: в каменном веке в тех краях было вырыто много шахт в поисках кремня для ножей и топоров. Древние штольни находят по сей день, однако редко и случайно.

Ради занимательности я перекинула из-под Норфолка в графство Кембриджшир знаменитые тредфордские катакомбы — сеть из более чем четырехсот подземных туннелей. Эта древняя каменоломня была обнаружена только в XIX веке — благодаря многочисленным проседаниям почвы, которые поначалу объясняли древними захоронениями. Сейчас тредфордские катакомбы открыты для всех желающих. В один из туннелей ведет вертикальная шахта с тридцатифутовой веревочной лестницей.

Ну и последнее: епископатов в XII веке было меньше, чем теперь, зато они были огромны. Поэтому Кембридж, к примеру, был подчинен одно время епископу Дорчестерскому. А святой Альбан — чистейшая выдумка.

Пролог

Ну вот и они. Стоя у подножия холма, мы слышали позвякивание сбруи и видели, как в ясное весеннее небо поднимались клубы пыли.

Пилигримы возвращались из паломничества в Кентербери. Шляпы и плащи украшали образки с ликами преподобного мученика, святого Фомы. Должно быть, кентерберийские монахи на них неплохо заработали.

Кавалькада ярко выделялась в потоке крестьянских телег, запряженных измученными быками. Паломники были упитанны и шумно вели себя — сразу заметно действие благодати, обретенной ими в результате посещения святого места.

Но один из этой компании — убийца детей. А милосердие Господа на детоубийц не распространяется.

Во главе процессии на большой чалой кобыле ехала крупная женщина. К ее мантилье был пришпилен серебряный образок. Мы знали, что это настоятельница женского монастыря Святой Радегунды, расположенного в Кембридже. Она громко о чем-то говорила. Матушку сопровождала молчаливая монахиня на верховой лошади, которая смогла позволить себе только оловянное изображение Фомы Бекета.

Между ними на послушном боевом коне скакал рослый рыцарь. На надетом поверх кольчуги плаще был изображен крест — знак того, что воин побывал в Святой земле. Рыцарь тоже прикупил себе образок и в настоящий момент комментировал словоизлияния приорессы. Та его не слышала, но у молодой монахини замечания рыцаря вызвали нервную улыбку.

За этой группой катилась запряженная мулами телега, на которой покоился единственный предмет прямоугольной формы. Видимо, именно его охраняли рыцарь-крестоносец и некий сквайр. Предмет был спрятан под покровом с геральдическими изображениями, однако от тряски ткань сползла, и мы увидели окованный чеканным золотом угол — то ли большая рака, то ли маленький гроб. Сквайр наклонился и поправил материю — так, чтобы ящик был закрыт полностью.

А вот и королевский чиновник. Достаточно общительный мужчина, правда, излишне полный для своих лет. Одет как обычный горожанин, но сразу понятно, кто он такой. Во-первых, при нем слуга, на камзоле которого вышиты анжуйские леопарды. Во-вторых, из переполненной седельной сумки выглядывали счеты и набитый монетами кошелек.

Чиновник со слугой ехали в некотором отдалении от кавалькады. Сборщиков податей мало кто жаловал.

Далее следовал знакомый нам приор в фиолетовой сутане, какую носят последователи святого Августина.

Жоффре служил настоятелем монастыря августинцев в Барнуэлле; его обитель располагалась на высоком берегу реки Кем как раз напротив женского монастыря Святой Радегунды и словно возносилась над последним. Приора сопровождали три монаха, рыцарь-крестоносец и сквайр.

Смотрите-ка, да ведь настоятель болен! Ему следовало бы возглавить процессию, но с его обширным чревом что-то не в порядке. Жоффре стонал и отмахивался от клирика с тонзурой, который пытался привлечь его внимание. Бедный аббат — здесь ему никто не поможет, поблизости не было даже постоялого двора. Придется мучиться до лазарета в своем аббатстве.

Краснолицый горожанин и его жена суетились возле приора и давали советы монахам. За ними ехал верхом менестрель, певший под лютню какую-то песню. Далее появился охотник с дротиками в сопровождении собак. Показались навьюченные мулы и толпа слуг — обычный сброд.

А в самом конце процессии — достойное дополнение пестрой компании. Крытая повозка, разрисованная кабалистическими знаками. На передке — двое мужчин, большой и маленький. Оба смуглые. У того, что покрупнее, на голове мавританский тюрбан. Похоже, шарлатаны-знахари.

А на задке повозки, болтая босыми ногами, сидела женщина. Она с интересом смотрела вокруг. Ее взгляд перебегал с дерева на клочок травы и словно вопрошал: «Как тебя зовут? На что ты годишься? А если бесполезен, то почему?» Такие вопросы задает председатель суда.

На широком пространстве, разделявшем нас и этих людей (в 1171 году вдоль Великой Северной дороги не осталось ни одного дерева, растущего ближе, чем на расстоянии выстрела из лука — их вырубили, чтобы под ними не могли спрягаться разбойники), стояла маленькая придорожная часовня — скромный деревянный приют Богоматери.

Некоторые всадники собирались проехать мимо, ограничившись поклоном в знак почтения к Деве Марии, но настоятельница подозвала конюха, чтобы тот помог ей спешиться. Тяжело ступая по траве, приоресса приблизилась к часовне, опустилась на колени и начала молиться. Громко. Мало-помалу к ней присоединились остальные паломники. Некоторые делали это нехотя. Приор Жоффре слез с коня со стоном, мученически закатив глаза.

Даже трое из повозки слезли и преклонили колени, хотя, кажется, тот мужчина, что посмуглее, обратился с молитвой в сторону востока. Господь слышит всех, сарацинам и прочим неверным по милости Генриха Второго разрешено открыто исповедовать свою религию.

Губы шептали молитву Богоматери, а руки клали крестное знамение. Господь, конечно, страдал на распятии, но не позволял грешным людям осенять себя крестом без серьезных последствий.

Кавалькада продолжила путь и свернула к Кембриджу. Постепенно болтовня паломников стихла вдали, и мы, оставшись на дороге, слышали только громыхание груженных зерном телег и щебет птиц.

Клубок уже в наших руках, и скоро ниточка приведет к убийце детей. Но чтобы его размотать, нам придется вернуться на двенадцать месяцев назад…

Глава 1

Англия, 1170 год

…1170 год. Год воплей и стенаний. Кентерберийские монахи оцепенели от ужаса, когда рыцари Генриха Второго разбрызгали мозги архиепископа по его же кафедре.

Папа грозил покарать короля. Английская церковь торжествовала: теперь Плантагенет был у нее в руках.

И далеко в Кембридже плакал ребенок. Слабый, почти неслышный крик прозвучал в унисон с остальными.

Поначалу в детском плаче присутствовала надежда. То был сигнал, означавший: «Придите, помогите — я боюсь!» До тех пор взрослые оберегали ребенка от опасности, от пчел, кипящих горшков и огня в кузнечном горне. Они должны были оказаться рядом, как всегда.

Олени, которые паслись на залитой лунным светом лужайке, услышав детский крик, подняли головы и посмотрели по сторонам. Их детеныши щипали рядом травку, и олени снова занялись своим делом. Лисица замерла на месте, подняв одну лапу и стараясь понять, не угрожает ли ей опасность.

Горлышко, издавшее крик, было слишком слабым, а место — слишком удаленным, чтобы кто-то поспешил на помощь. Надежду сменило отчаяние, и крик превратился в поскуливание, похожее на негромкий свист, которым охотник подзывает собак.

Олени сорвались с места и поскакали меж деревьев, виляя во тьме белыми хвостиками — словно кто-то бросил в ночной лес пригоршню костяшек домино.

Крик стал молящим, он будто просил мучителя или Бога: «Не надо, пожалуйста, не надо!» — а потом перешел в монотонный, безнадежный стон.

Когда наконец крик оборвался, в воздухе разлилась благодать, наполненная звуками ночного леса. Свежий ветер шевелил листья и ветви, о чем-то ворчал барсук, временами вскрикивали мелкие зверушки и птахи, попавшие в лапы хищников.

По замку Дувра стремительно шагал старик, в мгновение ока забывший о ревматизме. Огромный холодный замок был наполнен пугающими звуками. Несмотря на быструю ходьбу, старик замерз — от испуга. Судебный пристав вел его к человеку, державшему в страхе всю страну.

Они шли по каменным коридорам мимо открытых дверей, из которых лились свет и тепло, доносились болтовня и звуки виолы; и мимо закрытых, за которыми старику мерещились непристойные сцены.

Замковые слуги прятались по углам, чтобы их не смели с пути. За двумя мужчинами оставались опрокинутые подносы, разбитые ночные горшки, то и дело слышались сдавленные крики боли.

Последний виток каменной лестницы — и они оказались в длинной галерее, ближний конец которой занимали выстроившиеся вдоль стен конторки. В центре стоял массивный стол, крытый зеленым сукном. Его поверхность была разделена на квадраты, а на них высились стопки фишек разной высоты. Десятка три чиновников корпели в галерее, наполняя воздух скрипом перьев и шуршанием пергамента. Костяшки счетов скользили по проволоке, со стуком ударяясь друг о друга, и казалось, что в галерее трудились усердные сверчки.

В помещении бездельничал только один человек — он сидел на подоконнике.

— Аарон из Линкольна, ваше величество, — объявил посыльный.

Старик опустился на распухшее колено, коснулся лба пальцами правой руки и, протянув руку ладонью вверх, замер в позе покорности, склонившись перед сидевшим на подоконнике человеком.

— Ты знаешь, что это такое?

С трудом повернувшись, Аарон посмотрел через плечо на большой стол и промолчал. Безусловно, он знал, но Генрих Второй задал риторический вопрос.

— Это не бильярдный стол, — произнес король, — а моя казна. Квадраты — графства Англии, а фишки на них показывают, какой доход они должны приносить. Встань.

Он поднялся, подвел старика к столу и указал на один из квадратов.

— Это Кембриджшир. — Король повернулся к Аарону. — Зная твою финансовую хватку, хочу спросить: здесь достаточное количество фишек?

— Не совсем, ваше величество.

— Правильно, — согласился Генрих. — Прибыльное графство Кембриджшир. Обычно прибыльное. Несколько унылое, но производит значительное количество зерна, мяса, рыбы и хорошо платит казне. Многочисленное еврейское население не скупится на налоги. Обычно. По-твоему, фишки на этом квадрате верно отражают благосостояние графства?

Старик промолчал.

— А почему? — вопросил Генрих.

Аарон с трудом заговорил:

— Полагаю, из-за детей, ваше величество. Смерть детей — всегда горестное событие…

— Действительно горестное. — Генрих уселся на край стола и поболтал ногами. — А когда оно начинает влиять на хозяйство, то становится разрушительным. Крестьяне Кембриджа бунтуют, а евреи… где они?

— Прячутся в замке, милорд.

— А что им остается делать, — согласился Генрих. — Конечно, прячутся. В моем замке. Едят мой хлеб за мой счет и тут же испражняются, потому что слишком напуганы. И все это говорит о том, что они не приносят мне дохода, Аарон.

— К сожалению, милорд.

— А мятежные крестьяне сожгли восточную башню замка, в которой хранились долговые расписки, полученные евреями. Значит, и мной. Народ уверен, что евреи истязают и убивают их детей.

Впервые в душе измученного мрачными предчувствиями старика промелькнула надежда.

— Но вы так не считаете, милорд?

— Не считаю чего?

— Вы же не думаете, что детей убили евреи?

— Я не знаю, Аарон, — вкрадчиво произнес король. Не сводя глаз с лица старика, он поднял руку. Подбежал клерк и вложил в королевскую ладонь пергамент. — Вот отчет некоего Роже Эктонского, который утверждает, что это ваша обычная практика. По его словам, каждую Пасху евреи истязают до смерти как минимум одного христианского ребенка, помещая его в бочку, изнутри утыканную гвоздями. — Король заглянул в донесение. — Ребенка сажают в бочку, закрывают ее, и гвозди входят в плоть несчастного. Потом изверги собирают капающую кровь в посудину, чтобы приготовить тесто для опресноков. — Генрих сверился с пергаментом. — Неприятно, Аарон. — Он снова посмотрел в отчет. — А в ходе истязаний вы громко смеетесь.

— Вы знаете, что это неправда, милорд.

Король обратил на слова старика не больше внимания, чем на щелканье счетов.

— Но с этой Пасхи, Аарон, с этой Пасхи вы их начали распинать. Блаженный Роже Эктонский пишет, что найдено тело распятого ребенка — как его имя?

— Петр из Трампингтона, милорд, — подсказал клерк.

— Итак, Петра из Трампингтона распяли. Та же судьба, вероятно, постигла еще двух пропавших детей. Распятие, Аарон. — Король произнес могущественное и страшное слово негромко, но оно понеслось по холодной галерее, набирая силу. — И уже раздаются голоса, предлагающие причислить маленького Петра к лику святых, словно их у нас не хватает. Двое детей пропали, и одно обескровленное, изуродованное тело обнаружено в моих владениях. Не слишком ли много для теста, Аарон?

Генрих соскочил со стола и зашагал по галерее. Старик последовал за ним, оставляя за спиной стрекотание сверчков. Король вытащил из-под подоконника табурет и ногой подвинул еще один Аарону.

— Садись.

В этом конце галереи было спокойнее. Через незастекленное окно поступал сырой горький воздух, и вскоре старик начал дрожать. Из них двоих Аарон был одет богаче. Генрих Второй одевался как не привыкший к аккуратности охотник. Придворные дамы мазали волосы цветочными маслами, чтобы от них приятно пахло. От Генриха же несло потом и лошадьми. У него были грубые руки, а коротко стриженные рыжие волосы делали голову похожей на пушечное ядро. Но вряд ли кто-то не узнает в нем короля, правителя державы, раскинувшейся от Шотландии до Пиренеев.

Аарон мог бы полюбить Генриха, если бы тот не был столь ужасающе непредсказуем. Когда король приходил в ярость, он рвал и метал, и вокруг летели головы.

— Бог ненавидит вас, евреев, Аарон, — произнес Генрих. — Вы убили Его Сына.

Старик закрыл глаза и ждал.

— Бог ненавидит и меня.

Аарон открыл глаза.

Вопль короля, подобный реву трубы, заполнил галерею:

— Боже милосердный, прости несчастного, полного раскаяния короля! Ты знаешь, как боролся против меня Фома Бекет, как выступал против моих начинаний, и я в гневе призывал погибель на его голову. Я согрешил, потому что рыцари неправильно поняли мой гнев и убили Бекета, рассчитывая на признательность. И за это прегрешение Ты справедливо отвратил свой лик от меня. Я червь, каюсь, моя вина, моя вина, моя вина… Я корчусь под бременем Твоего гнева, а архиепископ Фома пребывает в лучах Твоей славы и сидит по правую руку Твоего Милосердного Сына, Иисуса Христа.

Лица клерков повернулись к королю. Счеты замолкли, перья зависли над пергаментами.

Генрих прекратил бить себя в грудь и с расстановкой сказал:

— Но я надеюсь, Господь сочтет его большой занозой в заднице, какой Фома был и для меня. — Король подался вперед, протянул руку и пальцем мягко подцепил нижнюю челюсть Аарона, поднимая голову старика. — В тот момент, когда эти ублюдки зарубили Бекета, я сделался уязвимым. Церковь алчет возмездия, она жаждет получить мою печень, горячую и дымящуюся. Также она жаждет — и всегда жаждала — изгнания вас, евреев, из христианского мира.

Клерки вернулись к работе.

Король помахал документом перед лицом старика:

— Вот петиция, Аарон, требующая изгнания евреев из моих владений. В настоящий момент юродивый из Эктона готовит ее копию, пусть черти оторвут ему яйца! Возможно, она уже на пути к папе. Убитый в Кембридже ребенок плюс двое пропавших — повод для того, чтобы требовать изгнания твоего народа, и теперь, когда Бекет мертв, я ничего не могу поделать. Если попробую сопротивляться, его святейшество отлучит меня от церкви и наложит на королевство интердикт. Ты знаешь, что это значит? Погружение в беспросветную тьму. Нельзя крестить детей, заключать браки, хоронить умерших без разрешения церкви. Любой выскочка в испачканных дерьмом штанах может подвергнуть сомнению мое право на власть.

Генрих встал, прошелся, задержался у стены и поправил завернувшийся от порыва ветра гобелен. Спросил через плечо:

— Разве я не хороший король, Аарон?

— Лучший, милорд. — Правдивый ответ.

— Разве я не был добр к евреям?

— Были, милорд. На самом деле. — И это правда. С помощью податей Генрих доил евреев, как хороший фермер — коров. Но ни один монарх не был с ними так справедлив, и нигде евреи не чувствовали себя настолько безопасно. Из Франции, Испании, Руси и стран, в которые вторглись крестоносцы, они ехали в Англию Плантагенетов, где получали привилегии и наслаждались спокойной жизнью.

«Куда же нам податься? — думал Аарон. — О Боже, не дай нам снова попасть к дикарям! Если не получим Земли обетованной, то позволь по крайней мере жить при этом короле, который оберегает и защищает нас».

Генрих покивал.

— Ростовщичество — порицаемый церковью грех, который грязнит христианские души. Оставь его евреям. Конечно, церковь сама занимает у тебя… Сколько храмов ты построил на собственные деньги?

— В Линкольне. — Аарон принялся загибать дрожавшие, изуродованные артритом пальцы. — В Петрборо церковь Святого Альбана, затем не менее девяти цистерцианских аббатств, потом…

— Да-да. Седьмая часть моих ежегодных доходов поступает от евреев. А церковь требует, чтобы я от вас избавился. — Снова по галерее раскатился яростный рев анжуйца. — Разве я не установил в этом королевстве мир, какого раньше не знали?! О Господи, разве они понимают, какой ценой достигнуто благополучие?

У самых нервных клерков перья попадали из рук.

— Вы добились этого, милорд, — подтвердил Аарон.

— Но не молитвой и постом, вот что я тебе скажу. — Генрих снова успокоился. — Мне нужны деньги на содержание армии, на плату судьям, на подавление мятежей и, черт побери, на прихоти моей супруги. Мир — это деньги, Аарон, а деньги — мир. — Король взял старика за грудки и потянул к себе. — Кто убивает этих детей?

— Мы не знаем.

Несколько долгих секунд пронзительные синие глаза яростно стремились проникнуть в душу Аарона.

— Значит, не знаете? — переспросил король, отпустив старика. Тот встал на ноги и поправил сбившийся плащ.

Генрих низко склонился к уху Аарона и ласково прошептал:

— По-моему, следует узнать. И побыстрее.

Когда слуга короля вел Аарона из Линкольна к лестнице, старик услышал голос короля:

— Я рискую потерять вас, евреев.

Старик обернулся и увидел, что Генрих улыбается. Во всяком случае, скалит в каком-то подобии улыбки крупные зубы.

— Но вы, евреи, рискуете сильнее, так как можете потерять короля.

Спустя несколько недель в Южной Италии…

Гординус Африканский посмотрел добрыми глазами на посетителя, поморгал, затем помахал в воздухе пальцем. Гостя представили с большой помпой: «Из Палермо, представитель нашего милостивейшего короля, Мордехай бен Берахия». Лицо вошедшего было знакомо Гординусу, хотя он запоминал людей только по их болезням.

— Геморрой, — радостно произнес он. — У вас был геморрой. Как себя чувствуете?

Мордехая бен Берахия трудно было вывести из себя. Личный секретарь сицилийского короля и хранитель монарших секретов славился невозмутимостью. Конечно, он был оскорблен — геморрой не та вещь, о которой стоит кричать на людях, — однако полное лицо осталось бесстрастным, а голос — спокойным.

— Я приехал узнать, благополучно ли отправился в путь Симон Неаполитанский.

— Куда отправился? — спросил Гординус.

С гениями всегда трудно иметь дело, подумал Мордехай. А когда они стареют, как в данном случае, почти невозможно. Гость решил использовать увесистое королевское «мы».

— Отправился в Англию, Гординус. Симон Менахем из Неаполя. Мы посылали его в Англию, чтобы разобраться с неприятностями тамошних евреев.

На помощь пришел секретарь Гординуса. Он подошел к стеллажам со свитками пергамента. Секретарь разговаривал с хозяином снисходительным тоном, словно с малым ребенком.

— Вы же помните, господин, было письмо от короля… О боги, куда же он его подевал…

Казалось, на поиски потребуется время. Тяжело ступая, Мордехай прошелся по мозаичному полу, изображавшему купидонов, занятых рыбной ловлей. Судя по древнеримской мозаике, это была одна из вилл Адриана.

«Неплохо живут доктора!..» Мордехай не думал о том, что в его собственном палаццо в Палермо полы отделаны мрамором и золотом. Он присел на тянувшуюся вдоль балюстрады каменную скамью и стал любоваться прекрасным видом на город и бирюзовые волны Тирренского моря.

Гординус, временами забывчивый, но обычно по-врачебному внимательный, позвал секретаря.

— Нашему гостю требуется подушка.

Появилась подушка, затем финики и вино. Гай осторожно спросил:

— Подходит, милорд?

Окружение короля, как и Сицилийское королевство, изобиловало представителями разных рас и народов. Арабы, ломбардцы, греки, норманны и евреи придерживались своих традиций. Религиозное чувство гостя можно было оскорбить, просто предложив освежающий напиток.

Лорд кивнул, разом почувствовав себя лучше. Подушка удобно легла под спину, морской бриз освежал, а вино было приятным на вкус. Не стоит сердиться на непосредственность старика. К разговору о геморрое можно будет вернуться, выполнив поручение. В последний раз Гординус быстро вылечил проклятую хворь. В конце концов, Салерно — город лекарей, и если кого-то и признать дуайеном большой медицинской школы, так только Гординуса Африканского.

Мордехай наблюдал, как старик, словно забыв о нем, вернулся к чтению манускрипта. Увядшая смуглая кожа на руке разгладилась. Лекарь потянулся пером к чернильнице, чтобы сделать пометку. Кто он? Тунисец? Мавр?

Приехав на виллу, Мордехай спросил у слуги, следует ли ему снять обувь перед входом в помещение.

— Я забыл, какую веру исповедует ваш хозяин.

— И он не помнит, милорд.

«Только в Салерно, — подумал Мордехай, — люди забывают о своих привычках и богах и полностью отдаются искусству врачевания».

Он сам не понимал, одобряет ли происходящее здесь. Отбросив косные уложения, лекари Салерно расчленяли тела людей, помогали при трудных родах женщинам, им же разрешали заниматься медицинской практикой.

К сотням врачевателей больные люди ехали со всех концов земли в надежде на исцеление.

Глядя вниз, на скопление крыш, шпилей и куполов, и попивая вино, Мордехай не в первый раз поражался тому, что именно этот город, а не Рим, не Париж, не Константинополь и не Иерусалим стал мировым центром медицины.

Вдруг раздался перезвон монастырских колоколов, перемешивающийся с криками муэдзинов, с высоты минаретов зовущих мусульман на молитву, и с голосами канторов из еврейских синагог. Нараставший шум поднялся по холму и достиг ушей сидевшего на балюстраде человека.

Конечно, так и есть. Сплав. Суровые и жадные норманнские авантюристы, создавшие Сицилийское королевство, были дальновидными прагматиками. Если человек действовал в общих интересах, им не было дела до его веры. Если они хотели обеспечить мирную жизнь — а значит, и процветание, — то следовало достичь слияния завоеванных народов. Не должно остаться второсортных сицилийцев. Арабский, греческий, французский, латинский — равноправные языки. Продвижение и успех — человеку любой веры.

«И мне жаловаться не к лицу, — думал Мордехай. — В конце концов, я, еврей, сотрудничал и с греческой ортодоксальной церковью, и с папскими католиками короля-норманна. Приплыл сюда на сицилийской военной галере, которой командует араб».

Внизу на улице перемешались халаты и рыцарские кольчуги, кафтаны и сутаны, а их обладатели не только не плевали друг на друга, но и обменивались приветствиями, новостями и идеями.

— Вот, милорд, — произнес Гай.

Гординус взял письмо.

— Ах да, конечно. Теперь вспомнил… «Симону Менахему отплыть со специальным поручением»… хм… «…евреи Англии оказались в затруднительном и угрожающем положении… Христианских детей истязают и убивают…» О Господи! «…а ответственность возлагают на иудеев…» О Боже, Боже… «Вам поручается разобраться и послать с вышеуказанным Симоном человека, сведущего в причинах смертей, говорящего на английском и иудейском языках и не склонного верить слухам».

Врач улыбнулся секретарю.

— И я послал, не так ли?

Гай наклонился к нему:

— Тогда возник один вопрос, милорд…

— Конечно, послал, я прекрасно помню. И человека, не только отлично разбирающегося в лечении болезней, но и владеющего также латинским, французским и греческим. Первоклассного специалиста. Я сказал это Симону, потому что он был несколько смущен. Я заверил, что лучше никого не найти.

— Замечательно. — Мордехай встал. — Прекрасно.

— Да, — гордо подтвердил Гординус. — Полагаю, мы в точности выполнили требования короля, не так ли, Гай?

— Совершенно верно, милорд.

В поведении слуги сквозило нечто странное — Мордехай привык подмечать подобные вещи. В голову пришла мысль: почему Симон Неаполитанский был смущен личностью человека, назначенного ему в спутники?

— Кстати, как дела у короля? — поинтересовался Гординус. — С той маленькой неприятностью справились?

Не обращая внимания на вопрос, Мордехай в упор посмотрел на Гая:

— Кого он послал?

Слуга перевел взгляд на возобновившего чтение хозяина и ответил, понизив голос:

— Выбор посланца — дело ответственное…

— Послушай, любезный, миссия в высшей степени деликатная. Надеюсь, хозяин выбрал не выходца с Востока? Желтокожего, заметного в Англии, как лимон?

— Нет, нет. — Гординус решил лично принять участие в беседе.

— Хорошо, так кого же вы послали?

Лекарь назвал.

Не веря своим ушам, Мордехай переспросил:

— Вы послали… кого?

Гординус повторил.

Ко всем стенаниям тревожного года прибавился вопль Мордехая:

— Ах ты, старый дурак!

Глава 2

Англия, 1171 год

— Наш приор умирает. — Монах был юн и сильно напуган. — Приор Жоффре умирает, а его даже положить не на что. Во имя Господа, одолжите вашу повозку.

Вся кавалькада наблюдала, как монашек спорил со своими собратьями возле приора, страдающего от мучительной боли и доживающего, возможно, последние минуты. Двое монахов склонялись в пользу легкой повозки настоятельницы и даже согласны были оставить приора на земле — только бы не везти его на крытой повозке язычников, торгующих снадобьями.

Толпа одетых в черное людей, обступившая несчастного аббата, донимала его советами и больше походила на стаю воронья над падалью.

Маленькая монахиня, сопровождающая настоятельницу, совала приору какой-то предмет.

— Ваше преподобие, вот сустав пальца святого. Молю, попробуйте еще раз. Может быть, чудодейственные свойства…

Ее мягкий голос тонул в громких возгласах юродивого по имени Роже Эктонский. Последний докучал аббату чуть ли не от Кентербери.

— Сустав пальца настоящего святого. Только верьте…

Даже настоятельница внесла лепту и посоветовала:

— Только прикладывайте его к телу с усерднейшей молитвой, приор Жоффре, а уж святой маленький Петр сделает свое дело.

Решение принял сам несчастный страдалец, который между стонами и богохульством промычал, что готов направиться хоть к язычникам, только подальше от настоятельницы, надоедливых клириков и прочих ублюдков, которые способны лишь стоять и таращить глаза на умирающего человека. Несколько оживившись, приор заявил, что не желает доставлять им удовольствия зрелищем того, как он испустит дух. Тем временем к богомольцам присоединилась часть проезжавших мимо крестьян. Селяне смешались с пилигримами и с интересом наблюдали за извивающимся на земле аббатом.

Оставалась только повозка шарлатанов-язычников. Поэтому монашек и обратился на норманнском диалекте французского языка к едущим на ней мужчинам. Отрок надеялся, что его поймут — до тех пор двое мужчин и женщина общались на неизвестном языке.

На мгновение они растерялись. Затем женщина — неброско одетое миниатюрное создание — спросила:

— Что с ним случилось?

Монах отмахнулся:

— Отойди, девушка, этот разговор не для женских ушей.

Тот из язычников, что был пониже, с некоторой озабоченностью посмотрел на девушку, но произнес:

— Само собой, э…

— Брат Ниниан, — представился монах.

— А я Симон Неаполитанский. Этого господина зовут Мансур. Само собой, брат Ниниан, наша повозка в вашем распоряжении. Чем захворал благочестивый человек?

Монашек объяснил.

Выражение глаз сарацина не изменилось, однако Симон Неаполитанский выразил глубочайшее сочувствие. Можно ли представить себе более мучительное заболевание?

— Пожалуй, мы сумеем оказать большую помощь, чем вы рассчитываете, — сообщил он. — Меня сопровождает доктор из медицинской школы Салерно…

— Доктор? Он доктор? — Монах бегом бросился к своему аббату и толпе, на ходу крича: — Они из Салерно. Этот смуглый — лекарь из Салерно.

Название города подействовало как лекарство. Известие, что троица приехала из Италии, потрясло всех.

Женщина из повозки снова присоединилась к своим спутникам.

Мансур бросил на Симона косой взгляд.

— Здесь какой-то умник сказал, что я салернский доктор.

— Разве? Разве я это сказал? — Симон всплеснул руками. — Повторяю: меня сопровождает…

Мансур перевел взгляд на женщину.

— Неверный не может помочиться, — сообщил он ей.

— Бедняга, — сказал Симон. — Уже одиннадцать часов мучается. Говорит, что лопнет. Вы в состоянии помочь, доктор? Знаете о таких случаях?

Аделия слышала о подобном. Неудивительно, что приор сильно страдает. Его мочевой пузырь действительно может лопнуть. Она видела на анатомическом столе труп мужчины, умершего от разрыва мочевого пузыря. Гординус ставил посмертный диагноз и говорил, что пациента можно было спасти, если бы… если бы… ага, вот. Ее приемный отец рассказывал, что видел в Египте настенную роспись, изображавшую ту же процедуру.

— Хм, — промычала она.

Симон возрадовался:

— О Боже, если мы его вылечим, то извлечем неисчислимые выгоды для нашей миссии! Приор Жоффре — влиятельный человек.

Плевать на влияние. Аделия видела только страдающего пациента и понимала, что если не вмешается, то несчастный будет мучиться, пока не лопнет мочевой пузырь и урина не отравит его организм.

А если она ошиблась с диагнозом? Существуют и другие причины задержки мочеиспускания.

— Хм, — произнесла Аделия снова, но уже другим тоном.

— Рискованно? — Симон встревожился. — Приору грозит смерть? Доктор, давайте еще раз все взвесим…

Аделия не обращала на него внимания. Она собиралась обернуться и даже открыла рот, чтобы спросить совета у Маргарет, и снова остро ощутила свое одиночество. Пространство, которое некогда заполняла тучная кормилица, опустело навек. Маргарет умерла в Уистрхеме.

Вместе с болью накатило чувство вины. Маргарет не следовало покидать Салерно и отправляться в дальнее путешествие, но она настаивала. Аделия любила кормилицу, ей требовалась спутница, однако она и мысли не допускала, что рядом может быть кто-то, кроме дорогой нянюшки. После долгих уговоров Аделия уступила. Плавание — почти тысяча миль по Бискайскому заливу, ужасные штормы — оказалось слишком трудным для старой женщины. Ее хватил апоплексический удар. Маргарет, двадцать пять лет служившая опорой Аделии, осталась в могиле на крошечном прибрежном кладбище возле Орна. А воспитанница вынуждена была добираться в Англию в одиночестве и действовать, как Руфь в стане врага.

Что бы посоветовала ей любящая душа?

«Не знаю, зачем спрашиваешь, ты все равно никогда меня не слушалась. Хочешь помочь несчастному, милая, так не интересуйся мнением, с которым никогда не считалась».

Аделия грустно улыбнулась, вспомнив энергичный девонширский говор кормилицы. Маргарет всегда была готова выслушать и утешить Аделию.

— Может, нам лучше уехать, доктор? — спросил Симон.

— Человек умирает, — бросила она. Как и Симон, Аделия понимала, что им грозит, если операция пройдет неудачно. Сойдя на берег незнакомой страны, они сразу почувствовали отчуждение окружающих. В подобной обстановке легко спровоцировать проявления враждебности. Однако если приор выздоровеет, выгоды перевесят возможные угрозы. Аделия была доктором, а рядом умирал человек. Выбора не оставалось.

Аделия осмотрелась по сторонам. Дорога, похоже, римская, протянулась прямо, как указующий перст. Налево, к западу, шли пустоши, с которых начинались болотные низины Кембриджшира. На горизонте тянулась багрово-золотистая линия заката. Справа поднимался поросший лесом склон невысокого холма, вверх по которому меж деревьев бежала узкая дорожка. Никаких признаков жилья — ни дома, ни хижины, ни лачуги пастуха.

Глаза Аделии остановились на канаве, напоминавшей неглубокий ров, что была проложена между дорогой и склоном холма. Салернка задумалась о содержимом низины. Она всегда так поступала, рассматривая творения природы.

Им потребуются уединенное место, свет и кое-что из содержимого канавы.

Аделия приняла решение.

Появились трое монахов, ведущих под руки страдальца приора. Рядом топал протестующий Роже Эктонский, по-прежнему настаивавший на действенности реликвии настоятельницы.

Старший из монахов обратился к Мансуру и Симону:

— Брат Ниниан говорит, что вы доктора из Салерно. — Нос у него такой, что можно поцарапать кремень.

Симон посмотрел на Мансура поверх головы стоявшей между ними Аделии. Твердо решив говорить только правду, он заявил:

— Между нами говоря, сэр, мы обладаем внушительными познаниями в медицине.

— Поможете мне?! — завопил приор, корчась от боли.

Симон почувствовал, как его толкнули локтем в бок, и храбро сказал:

— Да.

Брат Гилберт вцепился в руку больного, не желая отдавать своего благодетеля.

— Ваше преподобие, мы даже не знаем, христиане ли эти люди. Вам потребуется утешение молитвой, я останусь.

Симон покачал головой:

— Таинство излечения должно вершиться в уединенном месте. Только доктор и пациент.

— Во имя Христа, облегчите мою боль! — Приор Жоффре снова положил конец спорам. Брат Гилберт и христианское утешение были отброшены в сторону, двух других монахов приор оттолкнул и велел остаться, а рыцарю приказал стоять на страже. Качаясь на непослушных ногах, приор добрался до откидного задка повозки, где его подсадили Симон и Мансур.

Роже Эктонский побежал за повозкой:

— Ваше преподобие, если бы вы только попробовали чудесные качества пальца маленького святого Петра…

Раздался вопль приора:

— Я пробовал, но не могу помочиться!

Телега покатила по каменной дороге, поднимаясь по склону, и скрылась за деревьями. Аделия набрала чего-то в канаве и последовала за ней.

— Мне страшно за него, — промолвил брат Гилберт; в голосе прозвучало больше ревности, чем тревоги.

— Колдовство! — воскликнул Роже Эктонский. Других слов он подыскать не смог. — Лучше умереть, чем ожить в лапах Вельзевула.

Оба были готовы следовать за повозкой, но рыцарь приора, сэр Джервейз, любивший поддразнить монахов, внезапно преградил им путь:

— Он сказал «нет».

Сэр Джоселин, рыцарь настоятельницы, тоже проявил твердость:

— Полагаю, мы должны позаботиться о его покое, брат.

Они стояли плечом к плечу, с рыцарскими цепями на кольчугах — крестоносцы, воевавшие в Святой земле, служившие Богу и защищавшие слабых.

Дорога вела к странному холму. Подпрыгивая на ухабах, повозка ползла по склону, поднимаясь к округлой травянистой площадке, что высилась над деревьями. Ее освещали последние лучи заходящего солнца, и в их свете она напоминала чудовищную лысую, покрытую травой и приплюснутую голову.

Паломники тем временем решили не ехать дальше, а расположиться лагерем на расстоянии крика от рыцарей.

— Что это за место? — спросил брат Гилберт, продолжавший смотреть в ту сторону, куда уехала повозка.

Один из сквайров, снимавший седло с лошади приора, повернулся к монаху.

— Там, вверху — Вандлбери, брат. Это холмы Гога и Магога.

Гог и Магог — британские великаны-язычники, такие же мерзкие, как и их имена. Компания христиан сдвинулась ближе к огню. Люди постарались сбиться еще плотнее, когда из-за деревьев через дорогу до них долетел протяжный крик сэра Джервейза:

— Кро-о-ова-вая жертва! Сюда скачет Дикая Охота, господа. О ужас!

Охотник приора Жоффре, размещавший собак на ночевку, надул щеки, выдохнул воздух и покачал головой.

Мансуру место тоже не нравилось. Проехав примерно до середины пути, ведущего вверх, он увидел широкую площадку — часть склона была скрыта. Решив, что они добрались, Мансур выпряг мулов — их беспокоили доносящиеся из повозки стоны приора, — привязал так, чтобы животные могли пастись, и занялся разведением костра.

Принесли таз, в котором плескались остатки кипяченой воды. Аделия положила туда найденное в канаве и прополоскала.

— Тростник? — удивился Симон. — Зачем?

Она объяснила.

Симон побледнел.

— Это… приор не позволит… Он монах.

— В первую очередь — пациент. — Аделия перебрала стебли тростника и, отобрав два, стряхнула воду. — Подготовь его.

— Что?! Ни одного мужчину к этому не подготовишь. Доктор, моя вера в вас абсолютна, но… могу я спросить… вы раньше делали такую процедуру?

— Нет. Где моя сумка?

Симон пошел следом за салернкой по траве.

— Но вы по крайней мере видели, как это делается?

— Нет. Раны Господни, света совсем мало!.. — Повернувшись к повозке, Аделия крикнула: — Два фонаря, Мансур! Повесь их внутри под пологом. Так, теперь тряпки. — Она начала рыться в сафьяновой сумке, в которой хранила все необходимое.

— Кажется, стоит прояснить вопрос, — настаивал Симон, пытаясь сохранить спокойствие. — Вы не делали подобной операции и даже не видели, как ее делают?

— Говорю же, нет. — Аделия посмотрела на собеседника. — Гординус как-то упоминал. А Гершом, мой приемный отец, рассказывал о процедуре после поездки в Египет. Он видел ее на фреске в древней гробнице.

— Рисунок в какой-то древнеегипетской гробнице. — Симон сделал ударение на каждом слове. — Цветной хоть?

— Не вижу причин отказываться от задуманного, — сказала она. — Насколько я знаю мужскую анатомию, логично поступить именно так.

Аделия повернулась и решительно зашагала к повозке. Симон бросился следом и остановил женщину.

— А если мы немного разовьем логическое построение, доктор? Вы готовы приступить к операции, возможно, смертельно опасной?..

Салернка быстро кивнула.

— …над прелатом, имеющим влияние. Там ждут его друзья… — Симон Неаполитанский указал во тьму у подножия холма, — и далеко не все они рады нашему вмешательству. Мы чужеземцы, не обладающие в их глазах положением в обществе. — Чтобы продолжить, Симону пришлось преградить Аделии дорогу, потому что она сделала движение в сторону повозки. — Может случиться так, что сподвижники приора Жоффре, следуя собственной логике, повесят нас троих сушиться на веревках. И потому я снова спрашиваю: стоит ли вмешиваться в естественный ход вещей?

— Этот человек умирает, господин Симон.

— Я… — Мансур зажег фонари, свет упал налицо Аделии, и Симон смиренно отступил. — Да, моя Бекки поступила бы так же. — Ребекка была его женой и являлась образцом, на основании которого Симон судил о людском милосердии. — Прошу, доктор.

— Мне понадобится ваша помощь.

Симон покорно опустил голову:

— Я готов. — Он зашагал рядом с ней, вздыхая и бормоча: — Разве разумно нарушать естественный ход вещей? Господи, я только хотел спросить, вот и все.

Мансур подождал, пока Аделия и Симон забрались в повозку, потом оперся о нее спиной и сложил руки на груди — очевидно, он намеревался бодрствовать всю ночь.

А внизу, у дороги, от сгрудившейся вокруг костра компании отделилась рослая фигура. Казалось, человек отошел по нужде. Сделавшись невидимым в темноте, он пересек дорогу, с удивительной для его комплекции ловкостью перескочил канаву и исчез в кустарнике у обочины дороги. Тихо проклиная рвущую плащ ежевику, таинственный мужчина начал карабкаться к площадке, на которой остановилась повозка. Он принюхивался, стараясь уловить запах мулов и определить направление, а временами шел на отблески костра, высматривая их между деревьев.

Человек остановился, прислушиваясь к разговору двух рыцарей, которые застыли на дороге, словно статуи, преграждающие путь к повозке. Металлические полосы, опущенные со шлемов налицо и защищающие нос, делали воинов неотличимыми друг от друга.

Один из рыцарей упомянул о Дикой Охоте.

— …вне всякого сомнения, дьявольское место, — ответил второй крестоносец. — Местные сюда не подходят, и нам не следовало соваться. Лучше каждый день биться с сарацинами.

Человек перекрестился и пошел выше, непонятно как выбирая в темноте путь. Он незамеченным миновал араба — еще одну статую в лунном свете. Наконец достиг места, с которого видел повозку сверху. В свете фонарей она напоминала мерцавший на черном бархате опал.

Он прислушался. Вокруг в подлеске кипела своя, равнодушная к людским заботам жизнь. Над головой пронзительно крикнула вылетевшая на охоту сова.

Внезапно от телеги долетел несвязный говор. Ясный женский голос:

— Лягте на спину, это не больно. Господин Симон, поднимите его одежды.

Резкий голос приора Жоффре:

— Что она там творит?

Увещевания мужчины, которого называли господином Симоном:

— Лягте и закройте глаза, ваше преподобие. Будьте уверены, леди знает, что делает.

Панический возглас приора:

— Ну уж нет! Я стал жертвой ведьмы! Помилуй Бог, эта женщина вынет мою душу!

Снова женский голос, но уже посуровевший, приказной:

— Проклятие, да успокойтесь же! Хотите, чтобы лопнул мочевой пузырь? Держите пенис вверх, господин Симон. Вверх, я сказала, мне нужно раскрыть проход.

Раздался вскрик приора.

— Симон, таз. Таз, быстро. Держите вот так.

Далее следует звук — словно струя бьет в воду бассейна — и стон удовлетворения, какой мужчина издает, занимаясь любовью или освобождая мочевой пузырь от переполняющей его жидкости.

Замерев над площадкой, королевский сборщик податей широко открыл глаза, разинул рот, потом кивнул своим мыслям и начал спускаться с холма.

Слышали ли это рыцари? Скорее всего нет. Они носили под шлемом смягчающие шапочки, которые наверняка заглушали звуки. Кроме того, крестоносцы находились достаточно далеко от повозки. Значит, только он, не считая тех, кто был в повозке, и араба, является обладателем частички загадочного знания.

Возвращаясь тем же путем, которым пришел, мытарь несколько раз был вынужден хорониться во тьме. Удивительно, но даже ночью многие пилигримы бродили по холму.

Он заметил брата Гилберта, который, похоже, тоже хотел выяснить, что происходит в повозке. Затем увидел охотника приора Хью, который то ли интересовался тем же, что и Гилберт, то ли искал звериные норы. А неясная тень, скользнувшая меж деревьев, — не принадлежала ли она женщине? Жена торговца ищет место, чтобы справить нужду? Или это монахиня?

Глава 3

Встающее солнце застало расположившихся у дороги паломников продрогшими и раздраженными. Когда рыцарь подошел к настоятельнице и поинтересовался, как спалось госпоже, та набросилась на него с упреками:

— Сэр Джоселин, где вы были?

— Охранял приора, мадам. Он находился в руках чужеземцев, ему могла потребоваться помощь.

Настоятельнице ответ не понравился.

— Приор Жоффре сам принял решение. Если бы вы не оставили меня беззащитной минувшим вечером, я бы продолжила путешествие. До Кембриджа осталось всего четыре мили. Маленький святой Петр слишком долго ждет раку, в которой упокоятся его останки.

— Вам следовало захватить их с собой в Кентербери, мадам.

Приоресса не просто совершала паломничество в Кентербери — она ездила за ракой, заказанной златокузнецу обители Фомы Бекета год назад. Пока кости нового святого лежали в ее монастыре в скромном гробу. Скоро они упокоятся в драгоценном ларце, отделанном чеканным золотом, и с этой переменой приоресса связывала большие надежды.

— Я захватила с собой чудодейственный сустав от пальца святого, — сварливо возразила настоятельница, — и если бы вера приора Жоффре была достаточно крепка, он бы излечился.

— Матушка, не могли же мы бросить его в руках чужестранцев? — тихо спросила маленькая монахиня.

Сама настоятельница Джоанна сделала бы это не задумываясь. Она любила приора не больше, чем он ее.

— Разве у него нет собственного рыцаря?

— Чтобы стоять на страже всю ночь, требовалось два человека, мадам, — пояснил сэр Джервейз. — Один бдит, второй спит. — Он едва сдерживал раздражение. У обоих рыцарей были воспаленные, покрасневшие глаза, словно они вообще не отдыхали.

— Будто я спала! Всю ночь кто-нибудь вскакивал и ходил туда-сюда. И почему именно ему требуется двойная охрана?

Неприязненные отношения между приором монастыря августинцев в Барнуэлле и приорессой женской обители Святой Радегунды объяснялись тем, что, по мнению матушки Джоанны, приор Жоффре завидовал ее монастырю, где кости нового святого уже начали являть чудеса. Теперь останки поместят в новую, богато украшенную раку, и слухи о реликвии разойдутся, как круги на воде. Паломники повалят валом, пополняя казну обители, и доходы матушки будут расти как на дрожжах. По мнению настоятельницы, приору Жоффре оставалось только кусать локти от досады.

— Мы не станем ждать, пока он полностью оправится. Выезжаем немедленно. — Она оглянулась. — Где Хью с моими собаками? Черт возьми, надеюсь, он не пошел на холм?

Сэр Джоселин отправился на поиски своевольного охотника. Поскольку в своре Хью были и собаки сэра Джервейза, тот решил присоединиться к соратнику.

Приор хорошо поспал ночью и теперь набирался сил. Он сидел на бревне, ел яичницу из закрепленной над костром сковородки и не знал, с чего начать разговор с человеком из Салерно.

— Я изумлен, господин Симон, — произнес приор.

Невысокий мужчина, сидевший напротив, сочувственно кивнул:

— Понимаю, ваше преподобие. Certum est, quia impossibile^[1].

Приор изумился еще сильнее — ничтожный торгаш цитирует Тертуллиана! Кто эти люди? Тем не менее собеседник прав — теперь ситуация не кажется невероятной. Что ж, попробуем выяснить побольше.

— Куда она пошла?

— Аделия любит бродить по холмам, слушать природу и собирать растения.

— Ей следует быть осторожнее: местные жители обходят это место стороной, предоставив его овцам. Они убеждены, что Вандлбери посещают ведьмы и Дикая Охота.

— С ней рядом всегда Мансур.

— Сарацин? — Приор Жоффре считал себя человеком с широкими взглядами и был достаточно образован, но все же не удержался и спросил: — Значит, она все-таки ведьма?

Симон поморщился.

— Ваше преподобие, прошу вас… Если можно, не употребляйте этого слова в ее присутствии. Аделия — великолепный врач.

Симон помолчал, затем, стараясь разъяснить собеседнику непривычное для него явление, добавил:

— Медицинская школа Салерно разрешает женщинам практиковать.

— Я слышал об этом, — отозвался приор. — Но не поверил, как и в летающих коров. Теперь придется чаще смотреть в небо.

— Возможно.

Приор отправил в рот еще одну ложку яичницы и посмотрел вокруг, радуясь весенней листве и щебетанию птиц. Давненько он не обращал внимания на природную красоту. Прелат сидел и размышлял о том, что приходится вносить поправки в сложившиеся представления. Оказывается, компания не внушающих доверия оборванцев состоит из образованных людей. Отсюда следует, что они не те, за кого себя выдают.

— Господин Симон, лекарка спасла мне жизнь. Ее обучили данной операции в Салерно?

— Насколько мне известно, это опыт лучших египетских врачей.

— Невероятно. Сколько я должен?

— Аделия не возьмет денег.

— В самом деле? — Бескорыстность салернки показалась еще более невероятным явлением. Ни мужчина, ни женщина не попросили пока и шиллинга. — Господин Симон, а ведь она меня обругала.

— Примите извинения, ваше преподобие. Боюсь, Аделии не хватает врачебного такта.

— Вот-вот. — Насколько успел заметить приор, ей недоставало и женского стыда. — Простите стариковское нахальство, но к кому из вас она… привязана?

— Ни к кому. — Торговец совсем не обиделся, вопрос его только позабавил. — Мансур — ее слуга. К несчастью, он евнух. Сам я верен оставшимся в Неаполе жене и детям. По странному стечению обстоятельств мы с Аделией и Мансуром оказались союзниками.

Вопреки присущему скептицизму приор поверил собеседнику, однако его любопытство только возросло. «Черт побери, что же эта троица здесь делает?»

Вслух прелат твердо, со строгостью заметил:

— С какой бы целью вы ни ехали в Кембридж, столь странная компания не может не привлечь внимания. Госпоже доктору следовало бы захватить компаньонку.

Теперь удивился Симон, и приор понял, что собеседник действительно способен воспринимать женщину только как коллегу.

— Вы правы, — ответил Симон. — Когда мы отправлялись с миссией, компаньонка была — кормилица, нянчившая Аделию с детства. Но в дороге старая женщина умерла.

— Советую найти другую. — Приор помолчал, затем спросил: — Вы упомянули о какой-то миссии. Могу я поинтересоваться, в чем она состоит?

Симон замялся.

Приор Жоффре произнес:

— Господин Симон, полагаю, вы проделали путь из Салерно не только для того, чтобы продавать лекарственные снадобья. Если ваше поручение носит деликатный характер, можете смело мне довериться. — Неаполитанец продолжал колебаться, и приор от досады прищелкнул языком. — Вы, образно говоря, держите меня за яйца. Разве можно обмануть ваше доверие? Вы можете сообщить городскому глашатаю, что я, каноник августинского монастыря, известный в Кембридже человек… льщу себя надеждой, что и во всем королевстве, не только доверил самый интимный орган рукам женщины, но и позволил ввести в него стебель растения. Перефразирую бессмертного Горация, как бы это сыграли на сцене в Коринфе?

— Эх, — только и произнес торговец снадобьями.

— В самом деле, господин Симон. Расскажите, удовлетворите любопытство старика.

И Симон поведал, что они приехали выяснить, кто истязает и убивает детей в Кембридже. Их группа вовсе не намерена узурпировать полномочия местных властей, «но проводимое должностными лицами расследование чаще затыкает людям рты, чем отворяет их. Мы же действуем инкогнито и со всей осторожностью…». Симон сделал особый упор на то, что речь не идет о вмешательстве. Однако если поиски убийцы затянутся… вероятно, это опасный и коварный злодей… возможно применение специальных мер.

— Пославшие нас господа, похоже, решили, что мы с Аделией обладаем необходимыми знаниями.

Приор Жоффре из рассказа понял, что Симон Неаполитанский — еврей, и сразу запаниковал. Как крупный церковный деятель он нес ответственность за судьбы мира и за то, в каком состоянии он перейдет в руки Божьи в день Страшного суда — а он может наступить когда угодно. Что ответить Всемогущему, который предупреждал: в мире есть только одна истинная вера? Как объяснить существование необращенных, подобно болезни разъедающих тело церкви, которое должно быть единым и совершенным?

Гуманизм боролся с образованием семинариста — и победил. Приор никогда не выступал за истребление евреев и за то, чтобы их души были низвергнуты в геенну, — если, конечно, они у евреев есть. Приор Жоффре не просто мирился с фактом присутствия евреев в Кембридже — он защищал их, хотя и обличал церковников, занимавших у жидов деньги и способствующих распространению греха ростовщичества.

Теперь он тоже превратился в должника — еврей спас ему жизнь. Если этот человек — не важно, какой веры, — хочет разгадать ужасные преступления, потрясшие Кембридж, он сделает все, чтобы помочь. Зачем только Симон взял с собой доктора, тем более женщину?

Приор Жоффре слушал Симона и удивлялся его искренности и открытости. Этих качеств он прежде не встречал у представителей еврейского народа. Не вранье, не наглую ложь — неаполитанец говорил чистую правду.

Прелат думал: «Бедный дурачок, несколько ободряющих слов — и ты раскрыл все секреты. Ты слишком простодушен и не способен на обман. Кто решил послать такого простака?»

Симон замолчал, и наступила тишина. Лишь с дикой вишни доносилась песня черного дрозда.

— Тебя послали евреи?

— Вовсе нет, ваше преподобие. Первоначальный толчок делу дал сицилийский король, а он норманн, как вам известно. Я сам был удивлен. Кроме того, нельзя было не почувствовать участия других влиятельных сил: в Дувре не спросили паспорта, словно английские власти ожидали нашего приезда. Будьте уверены, если евреи Кембриджа виновны в злодеяниях, я сам затяну петли на шеях негодяев.

Ладно. Приор принял это к сведению.

— А зачем вам понадобилась женщина-доктор? Наверняка подобная rara avis^[2], если о ее прибытии станет известно, привлечет нежелательное внимание.

— Я поначалу тоже сомневался, — подтвердил Симон.

Да нет, он был ошеломлен. О том, что его будет сопровождать женщина, Симон узнал, когда Аделия со своими спутниками уже поднялась на борт отплывающего в Англию корабля. Протестовать было слишком поздно, но Симон бунтовал. Гординус Африканский, величайший из докторов и самый наивный из людей, лишь сердечно помахал в ответ на отчаянные жесты неаполитанца. А полоса воды между причалом и кормой быстро расширялась, унося ученика от учителя.

— Я сомневался, — повторил Симон. — Но оказалось, что Аделия уверенно говорит по-английски. Кроме того… — Торговец радостно улыбнулся, отчего морщины на лице стали глубже, а приор удвоил внимание — наверное, сейчас он узнает о каком-то особенном таланте лекарки. — Как сказала бы моя жена, у Господа свои цели. Значит, не зря Аделия оказалась рядом, когда вы в ней нуждались.

Жоффре медленно кивнул. На все воля Бога. Настоятель уже преклонил колени и возблагодарил Всевышнего за спасение.

— До прибытия в город, — негромко произнес Симон Неаполитанский, — я бы хотел узнать как можно больше о гибели ребенка и о пропаже двух других детей… — Еврей оборвал предложение, и оно словно повисло в воздухе.

— Дети, — тяжело вымолвил приор Жоффре после долгого молчания. — Ох, господин Симон, ко времени нашего отъезда в Кентербери исчез третий ребенок. Если бы я не принял обет совершить паломничество, то ни за что бы не покинул Кембридж — из страха, что в мое отсутствие количество пропавших возрастет. Да спасет Бог их души, но все мы боимся, что малышей постигла участь первого мальчика, Петра. Распятого.

— Евреи не распинают детей.

Однако именно иудеи распяли Сына Божьего, подумал приор. Бедный дурачок! Будучи евреем, отправился туда, где его разорвут в клочья. И врачевательницу вместе с ним.

«Проклятие, — думал приор, — я должен их спасти».

Он предупредил:

— Народ настроен против евреев. Люди боятся, что дети и дальше будут пропадать.

— А расследование? Какие доказательства вины евреев найдены?

— Обвинение было предъявлено почти сразу, — заговорил приор Жоффре, — и не без оснований…

Симон Менахем из Неаполя потому и являлся гениальным исследователем, сыщиком, посредником и шпионом — сильные мира сего использовали его во всех ипостасях, — что люди всегда видели в нем того, кем Симон казался. Никому и в голову не приходило, что нервный, невзрачный маленький человечек, который с большой охотой, даже рвением, делится информацией, способен обвести вокруг пальца. И только после заключения сделки выяснялось, что Симон достиг именно того, ради чего его послали хозяева. «Но ведь он же дурачок», — недоумевали люди.

Именно простаку, который постиг характер приора и понимал, что Жоффре чувствует себя обязанным, церковник рассказал все, что знал.

Это случилось год назад. Пятница шестой недели Великого поста. Восьмилетний Петр, мальчик из Трампингтона — деревни, расположенной к северо-западу от Кембриджа, — по просьбе матери пошел за ветками вербы, «заменявшими в Англии пальмовую ветвь».

Петр не захотел ломать дерево рядом с домом и побежал вдоль реки Кем на север, чтобы набрать веток на берегу возле монастыря Святой Радегунды. Считалось, что там растет по-настоящему чудотворная верба, которую якобы посадила сама покровительница обители.

— Можно подумать, что женщина из Германии, жившая в «темные века», поехала в Кембридж, чтобы посадить дерево, — с горечью произнес приор, прерывая рассказ. — Впрочем, эта гарпия… — так он называл приорессу монастыря Святой Радегунды, — еще и не такое может выдумать.

В тот же день несколько еврейских семейств — из числа самых богатых и влиятельных в Англии — собрались в доме Хаима Леониса, чтобы отпраздновать свадьбу его дочери. Петр мог увидеть праздничное гулянье с другого берега реки, когда бежал за вербой.

Поэтому он не стал возвращаться домой той же дорогой, которой ушел, а побежал коротким путем, через мост и огород, в еврейский квартал. Петр, видимо, захотел посмотреть на разукрашенные экипажи и лошадей в богатой сбруе, на которых к Хаиму приехали гости.

— Дядя мальчика служил у Хаима конюхом.

— Разве христианам разрешено работать на евреев? — спросил Симон, словно не знал ответа на свой вопрос. — Подумать только!

— О да. Евреи — надежные работодатели. А Петр посещал конюшни регулярно, как и кухню, где повар Хаима — тоже еврей — иногда давал ему что-нибудь вкусненькое. Этот факт позднее был расценен как заманивание и подтвердил вину еврейского семейства.

— Продолжайте, ваше преподобие.

— Итак, дядя Петра Гудвин в связи с наплывом гостей был слишком занят, чтобы присматривать за мальчиком, и велел ему идти домой. Гудвин думал, что мальчик его послушался. Только поздно вечером, когда мать Петра пришла в город и принялась разыскивать сына, стало ясно, что он пропал. Подняли по тревоге городскую стражу и речных смотрителей — думали, что мальчик упал в Кем. Обшарили берег вниз и вверх по течению. Ничего.

Более недели о мальчике не было никаких известий. Жители города и селяне на коленях ползли к приходским церквям, припадали к кресту Господа нашего и молили о возвращении Петра из Трампингтона.

В пасхальное воскресенье небеса дали страшный ответ на молитвы. Тело Петра нашли в реке возле дома Хаима.

Приор пожал плечами:

— Сперва никому и в голову не пришло обвинять евреев. Дети спотыкаются, падают в реки, колодцы, ямы. Все сочли гибель Петра несчастным случаем. А потом на сцене появилась прачка по имени Марта. Живет она на Мостовой улице, и среди ее клиентов числится Хаим Леонис. Марта сказала, что в тот вечер, когда исчез Петр, она доставила корзину выстиранного белья к задним дверям дома Хаима. Увидев, что дверь открыта, она решила зайти…

— Марта принесла белье поздно вечером? — удивился Симон.

Приор Жоффре наклонил голову.

— Марту обуяло любопытство. Она никогда прежде не видела еврейской свадьбы. Как и любой из нас, конечно. В общем, женщина вошла. Комнаты задней части дома были пусты. Празднество перенесли в расположенный перед домом сад. Дверь оказалась слегка приоткрытой…

— Еще одна открытая дверь? — изумился Симон.

Приор начал сердиться:

— Я излагаю уже известные вам факты?

— Прошу прощения, ваше преподобие. Умоляю, продолжайте.

— Так вот, Марта заглянула в зал и увидела распятого на кресте мальчика. Она страшно перепугалась, но сделать ничего не успела, потому что внезапно вошла жена Хаима, которая принялась кричать на прачку. Марта захлопнула дверь и убежала.

— И никого не позвала на помощь? Не сообщила стражникам? — поинтересовался Симон.

Жоффре кивнул:

— В самом деле, здесь возникают вопросы. Марта видела — якобы видела — тело в тот день, однако не подняла тревоги. Она никому ничего не сказала, пока Петра не выловили в реке. Тогда Марта обмолвилась соседке о распятом ребенке, а та передала своей соседке; последняя пошла в замок и все рассказала шерифу. А уж потом свидетельства хлынули одно за другим. На лужайке возле дома Хаима нашли разбросанные веточки вербы. Человек, доставляющий в замок торф, показал, что в пятницу на шестой неделе Великого поста он видел с другого берега реки, как двое мужчин — один из них в еврейской шапке — сбросили с Большого моста в Кем узел или мешок. Явились свидетели, утверждавшие, будто слышали доносившиеся из дома Хаима крики. Я сам осматривал тело после того, как его вытащили из реки, и видел оставшиеся после распятия стигматы. — Приор помрачнел. — Конечно, тело мальчика ужасно распухло, но на запястьях виднелись открытые раны, а в подреберье — разрез, словно от удара копьем. Были и другие увечья.

В городе сразу же начались беспорядки. Чтобы спасти от расправы евреев — мужчин, женщин, детей, — власти поспешно переместили их в замок Кембриджа. Шериф и его люди действовали от имени короля, взявшего евреев под свою защиту.

И все же алчущие возмездия люди схватили Хаима и повесили на вербе святой Радегунды. Его жена, умолявшая пощадить мужа, была растерзана толпой. — Приор Жоффре перекрестился. — Мы с шерифом сделали, что могли, но не справились с яростью горожан. — Он нахмурился: воспоминания причиняли ему боль. — Я видел, как вполне достойные люди превращались в зверей, а матери семейств — в разъяренных фурий.

Настоятель снял шляпу и провел ладонью по лысой голове.

— И даже тогда, господин Симон, мы еще были в состоянии погасить страсти. Шериф сумел восстановить порядок, и, поскольку Хаим был мертв, появилась надежда, что остальные евреи скоро вернутся в свои дома. Однако этого не произошло. На сцене появился Роже Эктонский, новый для нас человек, клирик, один из совершавших паломничество в Кентербери пилигримов. Несомненно, вы его заметили — тощий недалекий субъект с постной физиономией, весьма назойливый и, кроме того, нечистоплотный. Господин Роже приходится… — приор посмотрел на Симона так, словно чувствовал себя виноватым, — приходится кузеном настоятельнице монастыря Святой Радегунды. Он жаждет прославиться, строча религиозные трактаты, но они лишь указуют на полное ничтожество автора.

Оба молча покивали головами. На вишне снова запел дрозд.

Приор Жоффре вздохнул.

— Господин Роже услышал страшное слово «распятие» и вцепился в него, как хорек. Это было нечто новое. Не просто обвинение в истязаниях, которое всегда выдвигали против евреев…

— Боюсь, что да, милорд.

— Преступление воспроизводило распятие Христа, поэтому ребенка, перенесшего страдания Сына Божьего, сочли святым и чудотворцем. Я намеревался предать тело земле, но мне помешала ведьма в человеческом облике, которая выдает себя за настоятельницу обители Святой Радегунды.

Повернувшись в сторону дороги, приор погрозил кулаком.

— Она украла тело ребенка, заявив, что оно принадлежит ей, потому что родители Петра живут на земле ее монастыря. Меа culpa, моя вина, ведь мы спорили из-за трупа ребенка. Настоятельница Джоанна, эта дьявольская кошка, видит не детский труп, заслуживающий христианского погребения, а приобретение для логова чертовок, называемого женским монастырем. Она чует источник дохода, хочет привлечь паломников, больных и убогих, жаждущих утешения и исцеления. Выгода, господин Симон. — Приор вздохнул. — Так и вышло. Роже Эктонский разнес слухи. Люди видели, как настоятельница советовалась с менялой из Кентербери о распродаже останков и обрезков маленького святого. Quid non mortalia pectoa codis, auri sacra fames! He разрушай сердца людей стремлением к проклятому золоту!

— Я потрясен, ваше преподобие, — вставил Симон.

— Еще бы, господин Симон. Она взяла с собой сустав от пальца мальчика и вместе со своим кузеном заставляла приложить «реликвию» к телу, обещая немедленное выздоровление. Видите ли, Роже Эктонский жаждал внести мое имя в список исцелившихся, чтобы послать в Ватикан прошение об официальной канонизации маленького святого Петра. ...