Ксения Медведевич Ястреб халифа

Автор выражает признательность историку М. В. Нечитайлову за консультации и неоценимую помощь в работе над книгой

Часть первая Ястреб халифа

Пролог

Отпихнув ногой пару мандаринов, старый мулла уселся на коврик под садовым навесом.

В небе неслись сорванные ветром цветы миндаля, в ведро с водой, как всегда, спустился из-под стропил большой серый паук — попить.

Который раз за день мулла пытался прочитать письмо от друга из столицы — сколько ждал, между прочим. С письмом должен был прийти ответ на важный вопрос: можно ли поить осла водой, оставшейся после омовения? Старик на всякий случай попросил узнать мнение законников из столичной Пятничной мечети.

Кряхтя, мулла развернул большой лист бумаги. И, конечно, вместо ответа нашел всякую ерунду. Описание казни заговорщиков — в том числе и старшего брата халифа. Имена посредников, доставляющих во дворец невольниц. Сплетни о споре двух уважаемых шейхов — почтенные наставники веры чуть не выдрали друг другу бороды, выясняя, как лучше защитить халифат от набегов кочевников.

Прочитав про кочевников, старый мулла вздрогнул, на всякий случай поднялся на ноги и огляделся. В приграничье присловье «На Всевышнего надейся, а осла привязывай» помнили очень хорошо.

В заметаемой бело-розовыми лепестками дали безмятежно синело небо. В весеннем воздухе четко рисовались желтоватые стены форта на холме. Под ними — беленые домишки. Вон — низенький купол мечети. Зеленые оливковые деревья на уступах террас колыхались под порывами ветра. На дне долины шумел огромный, в три человеческих роста камыш.

А к югу долина раскрывалась — степью. Ровной, гладкой, нескончаемой степью. Великой степью, как ее называли ханьские купцы.

Сейчас серо-зеленая травяная гладь выглядела тихой и приветливой. Потому что там не было никого.

Старик облегченно вздохнул и сел. С ветки шлепнулся еще один мандарин.

Шейхи спорили. Один требовал повысить налоги и увеличить численность халифской гвардии. Другой кричал, что в пустыне ему было откровение, и что ангел велел верующим искать защитника на западе. Мулла сочувственно покачал головой — умалишенные. Безумцы. Да, мало того, что защитника следовало искать на западе, так еще и не среди людей. Мол, Всевышний отдаст нам в руки военачальника из волшебного народа аль-самийа, сумеречников. Да-да-да. Конечно. Воистину, безумцы. Осла надо привязывать! Войско набирать, то есть! Идиоты.

Неожиданно в форте забил большой молитвенный барабан. Гулко, мерно, мощно — но в неурочное время. Ведь до вечерней молитвы еще…

Старый мулла ахнул, тихо поднялся с коврика и снова посмотрел на юг.

Теперь степь выглядела по-другому.

Над горизонтом росло серо-коричневое облако.

О Всевышний. Набег.

Как семь лет назад.

Черные, скрюченные от огня апельсиновые деревья. Раздувшиеся на жаре трупы. Кровь вместо воды в канавках дворика омовений.

Старик сглотнул. Руки тряслись, он не сразу смог запихать письмо в рукав. Тут он вспомнил про жену. Его старая Наджа наверняка собирала воду во дворе омовений мечети! А мечеть стояла на самой окраине! Южной окраине! Будь проклято это дурацкое письмо, готорое он решил прочитать в уединении!

Когда, задыхаясь и хрипя, мулла выбрался из сада, улицы уже заволокло пылью. Люди выбегали из дворов, кричали и бестолково метались, хватая и бросая вещи. У глинобитного забора крутился верховой в кольчуге:

— В крепость!.. Все в крепость!.. На нас идут джунгары!

Прямо на старика выбежала молоденькая Зейнаб, жена шорника, — лицо перекошено, платок сбился, под мышкой орущий двухлетка. Мулла с силой развернул ее и пихнул обратно — вверх по улице.

— В крепость, о неразумная!

Из-под чалмы всадника тек пот. Воин замахнулся плетью:

— К-куда, о враг веры! Я сказал — в крепость!

Узнав, кто перед ним, раздумал бить:

— Я сказал — идти в крепость крепость, о Абу Салам! Разве крепость там, куда ты идешь?!

— У меня жена, — держась за колотящееся сердце, выдохнул мулла, — во дворе омовений. Одна — в крепость не поднимется. У нее колени…

И кинулся прочь, не слушая ответную ругань.

На соседней улице его чуть не стоптал на рысях идущий из крепости верховой отряд — хорошо, калитка в чей-то двор была открыта. Звон, топот, крики. Во дворе валялись пестрые подушки и бродили, глупо кудахча, куры.

В небе засвистело. В навес над террасой воткнулась горящая стрела. Сухой камыш занялся сразу.

На крохотной площади с колодцем его настигли крики — женские. Женщина кричала где-то в садах. Истошно. Оттуда же, из садов, несся вой. Нечеловеческий, хотелось думать. Мулла знал, что это не так. Человеческий. Джунгарский. Вой и гиканье.

Вбежав во двор мечети, старик первым делом захлопнул и заложил засовом ворота. Кругом плавал дым, порывы ветра гоняли лепестки миндаля, но дыма все прибывало.

— Наджа! — со всей оставшейся силы закричал он.

Ему никто не ответил. Глаза слезились от дыма, над низеньким забором вдруг взметнулось пламя — сарай с дровами. Горит сарай.

— Наджа!!!

Держась за ходящую ходуном грудь, мулла поковылял через двор к ступеням входа.

— Наджа!..

С силой распахнув двери, он увидел то, что увидел, и тихо охнул. Они сидели — мужчины и женщины вперемежку — в молельном зале. Под куполом ходило эхо шепотков — и стояла тень страха. Увидев знакомую фигуру в просвете входа, Наджа жалобно вскрикнула — откуда-то от дальней стены. Как по команде заревели дети.

— Почему… почему вы здесь… — в ужасе пробормотал мулла.

— Всевышний… Нас защитит Всевышний… — это был голос Марьям, соседки.

Марьям сидела у самого входа, спиной к колонне — с совершенно черными от ужаса глазами. Под полами абайи шевелился младенец.

Треск и грохот за спиной заставили муллу обернуться.

Ворота во двор дернулись от страшного удара, выдохнув щепки и пыль. На улице выли и гикали.

От следующего удара скобы засова вылетели, и ворота широко распахнулись. В них вбежали, все еще держась за деревянный столб-таран, низенькие мохнатые… люди. Почему-то на них были наверчены овчинные шубы.

Всадники на маленьких гнедых лошадках влетели во двор следом. Они радостно завывали.

Муллу просто пихнули в сторону — как досадное препятствие. Старик упал, навзничь растянувшись на каменном полу, потом все-таки отполз к стене. С затылка на спину текло теплое — кровь.

Ребенка Марьям они отбросили так же — как нечто ненужное. Маленький сверток ударился о стену — и упал вниз без звука. Марьям они обнажили грудь, потом сорвали платок. Муж ее сидел неподвижно и смотрел на это. И все остальные сидели и смотрели, молча смотрели, тесно прижимаясь друг к другу.

А потом Марьям вытолкнули наружу. Повалили, растянули, задрали платье, быстро, в четыре руки стянули шальвары. Марьям все еще молчала. И все молчали.

Закричали, только когда вонючий овчинный человечек ткнул копьем в старую Марджану. Старуха страшно захрипела. И все заорали.

Женщин джунгары выволакивали по одной, сдирали платки и абайи, крутили, вертели, потом хозяйственно накидывали на шеи веревки. Или принимались толкать, от одного к другому, смеялись и кричали, а потом валили на землю и распускали завязки штанов. Старых и некрасивых тыкали в живот ножами. Мужчин кололи на месте — только двух мальчиков связали за шеи и повели со двора. А маленькими детьми они кидались, как тряпичными куклами — а потом поддевали на копья. Джунгары смеялись и кричали, словно это была веселая игра.

Наджу убили на месте.

Переступая через трупы и отпихивая ногами растопыренные руки-ноги, степняки еще долго бродили по мечети, потроша ящики с книгами, опрокидывая лари с бумагой и письменными принадлежностями. Потом нашли ханьский шелк, оставленный на хранение прошлогодними купцами, и потащили полотнища на двор — разматывая, разматывая локоть за локтем толстые свертки. Синие, оранжевые, зеленые ленты. Джунгары наверчивали их на шею лошадям, резали сикось-накось, набрасывали драгоценную материю на седла, как попону.

В груди Марьям торчало копье. Одна из лошадей, пятясь, наступила на нее и брыкнула. Зухру — в окровавленном голом теле трудно было узнать дочку медника — джунгары, все также играючи, смеясь и перекидываясь шутками, зачем-то повесили на апельсиновом дереве. Зухра дрыгалась и задыхалась в петле долго — щупленькая была девушка, шея все не ломалась.

Распотрошив мечеть, джунгары двинулись к выходу. Вонючий степняк в волчьем малахае тряс переплетом — кожаным, куртубским, с золотым тиснением — вытряхивая на пол страницы Книги Али. Ему был нужен только переплет.

Один из листков слетел прямо к старым кожаным туфлям муллы. Это был список Книги, выполненный божественной рукой великого каллиграфа ибн Муклы. Желтоватая от старости страница тут же заплыла красным — с правого угла. Справа лежал Абу Саиб. Ему распороли грудь, и лужа натекла порядочная.

— О Всевышний… — прохрипел мулла.

Услышав его хрипение, степняк обернулся. Улыбнулся, пожал плечами и поднял копье для удара.

В пустом небе безмятежно плыли облака. Летел миндальный цвет.

— О Всевышний… — снова прошептал мулла.

Джунгар ударил. Потом, морщась, выдернул наконечник копья из груди старика.

В небе ничего не изменилось.

Из рукава бессильно лежавшей руки высовывался клочок бумаги.

До того, как он пропитался кровью, любопытный взгляд мог бы прочесть последние новости, так будоражившие столицу.

«И представь себе, о Абу Салам, эмир верующих — да продлит дни его жизни Всевышний! — склонил свой слух к этим малоумным, поверившим в защитника-сумеречника! Мало того, что сумеречника, так еще и сумеречника из племени нерегилей! Тебе приходилось слышать о нерегилях, о Абу Салам? Это истинное бедствие из бедствий, мятежники, упрямые и злобные, как дикие ослы, сражающиеся против всех из чистой ослиной злобы! Но словно и этого мало, захватить и привезти нерегиля отправили — кого бы ты думал?! Этого старого, выжившего из ума астролога Яхью ибн Саида!»

Написавший письмо еще долго возмущался и поносил глупость Яхьи и косность богословов, но, увы, оценить его безупречный почерк и изящество оборотов речи было некому. К тому же, лежавший в рукаве листок быстро намок от крови и буквы расплылись.

В разоренный молельный зал влетели горящие факелы. Разметанная по полу бумага вспыхнула, огонь пополз по дереву расколоченных ящиков и разломанных полок, последними занялись деревянные брусья перекрытий.

К вечеру от мечети осталась груда обгорелых камней. Над ними все так же летели бело-розовые лепестки. В пустом закатном небе плыли облака и тихо кружили птицы.

Птицы, описывая круги, медленно снижались. Они знали, что их никто не прогонит. В вилаяте под стенами желтой крепости не осталось ни одной живой души.

-1- Ночь договора

Мадинат-аль-Заура, 402 год аята

Дворец растревоженно гудел — и шелестел. Шепотками. Евнухи шептали невольницам, те — евнухам, сановники поглаживали бороды и важно кивали, подтверждая новость.

Истинно, истинно так: Яхья ибн Саид вернулся из своего путешествия на запад. Три года странствий завершились — старый астроном прибыл в столицу. И — против всех ожиданий и домыслов! — привез обещанное! Привез живого сумеречника из племени нерегилей! Многие считали, что это знак от Всевышнего. В конце концов, по слухам, именно такого самийа шейху Исмаилу обещал в пустыне ангел: мол, военачальник из этого племени окажется в плену, а вы выкупите его жизнь. И купленный за золото чужой пленник не из числа людей станет служить халифату. Чудесное, чудесное избавление для аш-Шарийа…

В Львиный двор этим утром набилось столько людей, что на один молитвенный коврик садились трое. В левый зал за плотными занавесями прошли мать покойного халифа и ее доверенные невольницы. Говорили, что за место на коврах левого зала женщины харима платили по две тысячи динаров.

Все хотели увидеть чужеземного сумеречника.

И все остались жестоко разочарованы: Яхья ибн Саид не привез нерегиля во дворец, а почему-то оставил под стражей в пригороде. Зато с ним приехали двое сумеречных магов — один из Лаона, другой из Ауранна. Говорили, что их пригласили за огромные выплаты золотом и рабами — осмотреть иноземного самийа, доставленного Яхьей. Ну, и присмотреть за ним, конечно. О нерегиле ходили самые разные слухи, и не все они были приятными.

Когда двое магов — в роскошной длинной парче, с надменными каменными лицами, — шли в Львиный двор, их приближение угадывалось по вскрикам и возгласам: смотрите, смотрите, верующие, вот идут аль-самийа с острыми мордами и ушами, а за ними семенят крохотные джинны, придерживающие края расшитых золотом одежд!

Сейчас оба мага и астроном сидели перед халифом. За тройными шелковыми занавесями мелькали тени — по двору сновали невольники, разносившие шербеты.

Там, где изнывали от жары и ожидания охотники до последних новостей, бессильно плескался фонтан, в круглой мраморной чаше горела и умирала вода, и солнечный свет ярился над полированными мраморными плитами.

В зале, где принимал халиф Аммар, стояла прохлада — поскрипывали опахала, на большом подносе медленно плавился лед. Маги сидели неподвижно — как большие кошки, сторожащие мышь. А вот Яхья ибн Саид явно тревожился — хотя и пытался не подавать виду.

— Я ожидал, что увижу свое приобретение, — недовольно поморщился молодой халиф.

В конце концов, он ждал три года.

— А ты, о Яхья, принес мне только это, — и Аммар ткнул в лежавшие на шелковом платке предметы.

Разорванная нечищенная серебряная цепочка, деревянная шкатулка и обрывок серебристой материи с цветочной вышивкой.

— О мой повелитель! — неожиданно спокойно улыбнулся в ответ старый астроном. — Я… опасаюсь моего… ммм… подопечного. Мы имели возможность убедиться — нерегилю не по нраву, когда на него глазеют.

— Но разве не ты сказал, о Яхья, что на границах наших земель он дал слово не набрасываться на свою стражу и подчиняться ее приказам?

Ответ халифу пришел с неожиданной стороны:

— Вот именно. Он дал слово не убивать свою стражу. Но о зеваках, придворных и случайных путниках нерегиль не говорил ничего.

Произнесший это лаонский маг вежливо склонил голову — сверкнуло навершие золотой шпильки в узле волос на затылке — и очень неприятно улыбнулся. Халиф почувствовал, что начинает закипать от гнева. Впрочем, улыбка аль-самийа, народа Сумерек, всегда казалась Аммару злой. Приподнятые к вискам глаза, высокие скулы, узкий подбородок — стоит глазам сощуриться и губам изогнуться, как на лице проступает недоброе веселье. А еще раздражала их поддельная молодость — вот этому лаонцу, к примеру, сколько лет? Пятьсот, восемьсот? Ни дать ни взять, смазливый отрок — с холодными расчетливыми глазами старика, составляющего завещание.

Лаонец, между тем, продолжил свою речь:

— Однако, вы скоро увидитесь. Нерегиль согласился на… встречу с тобой.

Аммар нетерпеливо кивнул. Встреча-то как раз интересовала его больше всего. Как известно, волшебные существа могут служить человеку добровольно. Но чаще всего их верность приходится завоевывать силой. По древним, еще до основания аш-Шарийа принятым, установлениям, на такой бой отводится три ночи. Впрочем, какой уж тут бой — скорее беседа. Нельзя заклинаниями захватывать разум — зато можно запугивать. Обманывать — тоже нельзя. Зато можно изводить хитростями. Да уж, хитрость — это исконная ашшаритская добродетель, что уж говорить. Но и сумеречники на плутни горазды, этого у них не отнимешь.

Выигравший получает власть над проигравшим. Все честно. Победит Аммар — нерегиль станет верным слугой престола. О другом исходе поединка халиф старался не думать. А лаонский и аураннский маги прибыли за тем, чтобы все подготовить — и засвидетельствовать исход боя. Сумеречники уже сделали все необходимое — опечатали знаками отсечения все пути и двери из одного из внутренних дворов.

Аммар спокойно спросил:

— Нерегиль присягнет аш-Шарийа добровольно? Или… нет?

А лаонец предупреждающе выставил вперед золотистую узкую ладонь — подожди, мол. Не спеши. И насмешливо, по-кошачьи, улыбнулся:

— Нерегиль согласился либо подписать договор служения халифату, либо вступить с тобой в поединок.

От этой чуши у Аммара пошла кругом голова, и он даже глотнул ледяной воды с патокой:

— Подожди, о самийа, — поморщился халиф — зубы свело от холода.

Как его зовут, этого лаонца? Морврин? Морврин ап-Сеанах? Нет, такое выговорить он не в силах, пусть ломает язык кто-то другой.

— Вы видели это существо?

— Да, — одинаково наклонили головы оба сумеречника.

— Вы его осмотрели?

— Да, — снова поклонились, как ханьские болванчики.

— Так он согласился принести клятву верности престолу добровольно?! Или он решил вступить со мной в поединок?!

— Нет, — золотая шпилька лаонца и черный хвостик волос аураннца снова нырнули в одинаковые поклоны.

— А на что он, во имя Всевышнего, милостивого, прощающего, согласился?!

— Он согласился, что либо подпишет Договор без поединка, либо вступит с тобой в поединок, — невозмутимо ответил золотистый, как ханьский карп, лаонец.

Тут Аммар взорвался:

— А что, он мог отказаться?!

— Да, — безмятежно ответили сумеречники — и снова нырнули в поклоны.

Яхья вежливо кашлянул.

Аммар опустил занесенную было для проклятия руку.

— Нерегиль мог отказаться вообще от всего, — подтверждающе покивал астроном. — Недаром это племя так и зовут — «нерегили».

Действительно, так на ашшари называли большой орех, произрастающий на кокосовой пальме. Что значило это слово на языке аль-самийа, халиф не знал, но слышал, что переупрямить нерегиля — сложнее, чем разбить кокос без железного инструмента.

— И что бы он тогда делал, о Яхья? — поинтересовался Аммар.

— То же, что и всегда, — грустно улыбнулся старый астроном. — Орал, сквернословил и рвался с цепи.

— Прекрасно, — пробормотал халиф.

— О, сейчас наш подопечный ведет себя на редкость пристойно, — поспешил успокоить его Яхья.

— Конечно, — подал голос молчавший до того аураннец. — Я думаю, он просто ждет поединка.

И тонкие бледные губы на бледном, как смерть, лице изогнулись в ядовитой усмешке. Подобрав тяжелую парчу рукава, наглый сумеречный маг выбил о край бронзового блюда с песком тоненькую трубочку. Да, эта тварь курила какую-то едкую траву в присутствии халифа аш-Шарийа. И Аммар ничего не мог с этим поделать. Сейчас маги были нужны ему больше, чем он им. В том числе, и из-за возможного поединка.

— Я не думаю, что нерегиль согласится на то, что вы ему предлагаете, — бесстрастно продолжил аураннец, затянулся трубочкой — и выпустил тоненькую струйку дыма. — Я бы на его месте дрался до последнего.

Халиф лишь передернул плечами.

— И вот еще что, — невозмутимо проговорил аураннец, выпуская дымок сквозь свои синюшные губы. — Он совершенно безумен, этот ваш нерегиль.

— Что? — не веря своим ушам, переспросил Аммар.

— Он сошел с ума, — наморщив в ухмылке фарфоровое личико, подтвердил маг. — Я думаю, из-за того, что лишился своей волшебной силы.

— Что?!

Золотистый лаонец широко раскрыл янтарные глазищи и тоже подтверждающе покивал, позванивая подвеской на шпильке, — да, мол, истинная правда. Рехнулся и колдовать не может.

А Яхья облегченно вздохнул, как вздыхает человек, с сердца которого спало самое страшное. Аммар понял, что именно тревожило астронома с самого начала приема — конечно. Вот эти… новости.

— Это правда, о Яхья? — грозно привстав на своей большой тронной подушке, тихо проговорил халиф.

Его старый наставник вздохнул и ответил:

— Когда ангел говорил с шейхом Исмаилом в пустыне, он упомянул и об этом. «У воина отнимется многое, но взамен он обретет знание»…

— Какое знание, о ибн Саид?! Какой ангел?! И почему — во имя Всевышнего! — с нерегилем случилось такое несчастье?

В беседу снова вступил аураннский маг:

— Вот в этой шкатулке, — металлическая трубочка с крошечной глиняной чашечкой постучала о дерево коробки, — лежал его камень. Волшебный камень. А на этой серебряной цепочке камень висел. Нерегили надевают его на шею, как медальон. Через такой кристалл они направляют энергии. Без камня пользоваться силой они не умеют. А теперь, как видишь, в шкатулке — пусто.

— Почему? — резко обернулся Аммар к астроному.

— Увы, мой повелитель, — виновато развел ладонями Яхья. — Нам пришлось избавиться от этого предмета. Нас преследовали чудовища и чернокнижники, и шли они по следу камня. Мы выбросили кристалл в пропасть, когда переходили через горы.

При этих словах оба самийа поежились и сморщились, словно лимон лизнули.

— Он мне никто, — продолжая кривиться, заметил аураннец, — но лучше б вы его убили. Как убивают лошадь, которая сломала хребет.

— У нас не было выбора, — горько откликнулся Яхья и вытер лоб платком. — Либо избавиться от камня, либо избавиться от обоих — погоня не отставала и не отстала бы. Лучше так, чем возвращаться с пустыми руками.

— Почтеннейший, представьте себе горшечника, которому переломали пальцы и снова усадили за гончарный круг. Ваш нерегиль даже ореол проявить не может. И бесится — от боли, злости и беспомощности, — лаонца аж передернуло, когда он это говорил.

Тут Аммар вспылил:

— Зачем нам сумасшедший калека?! За три кинтара^[1] золота! За них можно было нанять и вооружить отряд храбрецов-самийа, знающих толк и в мечном деле, и в волшебстве! Кого ты мне привез, о Яхья?

— Того, на кого было указано! — неожиданно смело ответил астроном.

— А почему три кинтара? — вдруг озадачился Аммар.

— Потому что захватившие нерегиля мерзкие твари, да проклянет их Всевышний и лишит их потомства, впрочем, такие твари вряд ли вышли из утробы матери…

— Яхья…

— … так вот, эти порождения нечистого завалили его на весы закованным. А мы договаривались, что ценой будет вес нерегиля в золоте. Я думаю, что цепи весили больше, чем он сам. К тому же свирепое создание не желало лежать спокойно и брыкалось, как девять жеребцов сразу, так что уродливым слугам нечистого приходилось его придерживать, и я думаю, что на весы их навалилось тоже порядочно, и нам еще повезло, что он их частично раскидал к тому времени, как мы ударили по рукам.

Сделав нескольких глубоких вдохов и выдохов, Аммар перешел к делу:

— Мой нерегиль никогда не сможет… колдовать?

— А вот тут, — сложив губки, затянулся дымком аураннский маг, — и кроется самое любопытное.

Халиф почувствовал, как ногти вонзаются ему в ладони. Но сдержался:

— И что же это?

— Иногда, — выпуская синеватую струйку дыма, безмятежно откликнулся сумеречник, — у него получается.

— А когда у него получается, а когда нет? — сдерживаясь из последних сил, спросил Аммар.

— Это непредсказуемо, — сказал аураннец и расплылся в улыбке.

Халиф аш-Шарийа медленно разжал ладони. Они саднили.

— Где нерегиль? — сухо спросил он астронома.

Яхья, не скрывая облегчения, вскинулся:

— Мои воины должны доставить его к воротам квартала Карх ближе к…

Во дворе раздался грохот. Женщины закричали.

Оба сумеречника не изменились в лице, но явственно подобрались.

Вдруг Аммар понял, что в комнате темно — хотя время едва перевалило заполдень. Куда подевался солнечный свет?

Занавеси выдулись парусами и захлопали под порывами ветра. Женщины заголосили громче — евнухи наверняка кинулись подвязывать предательски взлетевшие ткани. Ветер дунул, и сидевшие в левом зале знатные ашшаритки оказались открытыми чужим взглядам.

Отстранив рукой Яхью, халиф поднялся и быстрым шагом вышел во двор.

Над крышами, переходами и двориками Мадинат-аль-Заура быстро неслись тени — с востока надвигался невиданный, от земли до неба, прибой пенных и дымных облаков. Синюшно-фиолетовая туча просверкивала молнией, где-то далеко-далеко погромыхивало.

Аммар смотрел на темное подбрюшье неба с недоверием: никто не помнил, чтобы среди такого зноя вдруг пошли зимние дожди. В сизо-фиолетовом клубящемся небе с шипением вспыхнула ветвистая зарница. От последовавшего за ней удара люди во дворе присели и закрыли уши ладонями. Слева послышался испуганный женский вскрик.

— Я думаю, о мой халиф, что тебе лучше не стоять на открытом месте, — тихо проговорил старый астроном.

По крышам рванулся ветер, и в Львиный двор слетели две черепицы. Их разбрызнуло на мраморе пола, на плитах остались рыжие сколы. Подошел командующий Правой гвардией:

— Я никогда не слышал, чтобы так выло и свистело.

— Это потому, что воет и свистит не ветер, — звякнул за спиной халифа сумеречный голос.

Аураннец стоял, запрокинув голову, и смотрел в небо — широко раскрыв глаза, словно завороженный:

— С моря летят Всадники — Дети Тумана вышли на охоту, — в пустых жутких глазах мага, казалось, тоже бегут тени.

Аммар поежился. Вообще-то, сумеречники боялись Атфаль-аль-Дабаб, Детей Тумана, как огня, предпочитая даже не именовать эту напасть и обходиться невразумительными знаками и кивками в северо-восточную сторону. Туда, где за холодными морями из тумана то выступали, то снова прятались населенные этими неназываемыми тварями Острова. Вон, лаонец так и остался в зале — халиф даже сквозь колышущиеся занавески видел, как сумеречник ломает руки и дрожит с головы до ног.

А этот так и стоит — запрокинув лицо и с легкой безуминкой во взгляде.

Халиф стиснул зубы.

Всевышний хранил земли ашшаритов, и заморские демоны не беспокоили ни верующих, ни их дома. Всадники обыкновенно скакали и исчезали с верховым ветром — тот сносил их в пустоши, к неторным тропам и заброшенным полям, подальше от человеческого жилья и призывов муаззинов.

С крыши опять слетела черепица и угодила прямо в голову каменного льва, поддерживавшего чашу. Аураннец уставился на Аммара со странной хищной радостью:

— Вот видишь, человек, — не один ты ждешь своего нерегиля! Им, — и тонкая рука в опавшем парчовом рукаве остро ткнула в небо, — тоже не нравится ваш Договор!

Аммар выдержал взгляд злорадно оскалившегося существа. И, не отводя глаз от фарфорового личика с черными щелками злобных глаз, приказал:

— Подайте мне меч!

Халиф уже выходил из двора, когда его догнал нечеловеческий, бронзовый, звонкий голос аураннца:

— Иди к воротам Карха! Посмотри на твоего нерегиля, человек! Будешь знать, кто придет к тебе вечером побеседовать!

На злой, нечеловеческий, ненавидящий хохот Аммар не обернулся.

На улицах Карха метались и голосили люди. Стражники, бегущие перед халифом и его гулямами, нещадно лупили палками ополоумевших людей — расчищали дорогу. За стенами этого окраинного квартала столицы тек канал, испуганная толпа из пригорода ломилась через плавучий мост и в ворота.

— Эти твари коснулись земли, о мой халиф! — проорал халифу в ухо Сардар аль-Масуди, командующий Правой, дворцовой гвардией. — Их видели уже совсем близко! Твари из Тумана скачут прямо к мосту!

Сардар только что вернулся от ворот — до них, кстати, оставалось совсем чуть. Огромный куб первой башни уже маячил в заплывающем фиолетовым небе.

— Не может быть! — крикнул Аммар на пределе легких.

Твари из Тумана никогда не касались земли аш-Шарийа!

— Клянусь Всевышним! — заорал командующий.

— Дор-рогу! Дор-рогу повелителю верующих! — бритые головы стражников блестели от испарины.

Над головами длинно покатился раскат грома. Кругом завизжали. По плоским крышам метались тени, спешно обрывающие занавески и половики, сгребающие разложенные для просушки финики. И выставляющие — а как же! дождь пойдет! — кувшины для сбора воды.

— Где воины Яхьи? Где сумеречник?! — перекрикивая свист ветра и вопли, заорал Аммар.

— Увязли в давке у ворот! — прикрываясь ладонью от секущих порывов, прокричал Сардар.

Он почти лежал на шее своей гнедой кобылы — та косила круглым черным глазом и мотала башкой, с мундштука во все стороны летела пена, в том числе и в лицо халифу. Аммар утерся рукавом — сейчас было не до приличий — и дал шенкелей: напуганная шумом и давкой лошадь дичилась темного перехода под двумя воротными башнями.

Во влажной смрадной темноте коридора глохли крики драки — стражники безжалостно отжимали к стенам стонущих беглецов, гвардейцы отпихивали голосящих феллахов вверх, заставляя взбираться на скамьи, на которых обычно сидела охрана ворот.

— Эмир верующих, оооооо! Всевышний, спаси нас!.. — похоже, в город набилось все население пригородных усадеб…

С оглушающим грохотом копыт по камню их вынесло наружу, на свет — в дикое месиво толпы и рвущих душу криков. Стражники увязли в плотной, обдирающей одежду с боков давке.

— Всадники! Всадники-иииии!..

Это они про него, Аммара?.. В небе ослепительно шваркнуло, сердце успело провалиться к желудку, когда ударило в уши — на мгновение халиф оглох.

В следующий миг Аммар увидел — Всадников. Так, шипя и вставая все выше, закручиваясь гребнем, идет морская волна. Призрачные твари летели плотной, скрадывающей краски серой стаей — в рваной пене тумана белели скелеты коней и людей, посверкивала сталь.

Среди людей, бегущих по настилу моста — связанные между собой лодки под досками ходили ходуном от топота и волны на воде — кто-то обернулся и увидел, что неба больше нет — только набегающий вал теней.

Паника на мосту взорвалась, как горшок с нафтой. Колотя каблуками по бокам хрипящей кобылы, Аммар кричал от отчаяния — в воду с досок падали темными кулями люди, вода вскрипела под бьющими в последнем усилии руками утопающих.

А потом мост накрыла тишина.

Она текла белесым маревом по доскам, затопляя людей и брошенную поклажу. Текла навстречу туману, в котором струились твари.

Увидев, как текущая тишина вплескивается в серую пену, Аммар понял, что тишина была светом.

— Ангел… — прошептал за спиной Сардар.

— Что?.. — откликнулся халиф.

Ангел.

Ангел шел по мосту — навстречу туману. Наливающаяся ослепительным блеском фигура. Темными пятнами оседали вокруг, съеживались люди.

Ангел света.

Предводитель призрачной охоты медленно въехал на расшатанные доски настила — ржавый налобник на черепе лошади поймал отблеск нездешнего сияния, и Аммар сморгнул слезящимися глазами.

Ангел поднял меч. И раскрыл огромные, полыхающие огнем крылья света.

Все изогнулось, как в горлышке стеклянного сосуда, Аммар не сразу понял, что истошно кричит — вместе со всеми.

Клинок в руке крылатого вспыхнул тем же саднящим блеском. А потом Аммар понял, что кричит — ангел, на своем странном, неземном, нечеловеческом языке. Звук нездешней, человеку не предназначенной речи, оказался невыносимым — вот почему все вопили, вопили от страха и боли.

И в зареве света, терзающем заплывающие слезами глаза, вспыхнуло нечто совсем уж непереносимое — и твари исчезли. Разом. Словно их и не было никогда. Ни теней, ни скелетов, ни стали в серой пене. А с ними исчезли сияние и крылья — и ангел.

Туман стлался низом, оседая на воду канала, на поверхности которой еще плавали доски и тряпки. И только эти ошметки кораблекрушения и испуганно ворочающиеся на мосту люди свидетельствовали — здесь что-то произошло.

Словно просыпаясь, все оглядывались и задавали друг другу растерянные вопросы.

А на мосту среди копошащихся, ползущих к своим вещам людей один стоял неподвижно.

Уже без крыльев за спиной. С обнаженным, потухшим мечом в опущенной руке.

И смотрел в сторону Аммара.

— Я тебя вижу, — прошептал халиф.

Высокая фигура в обычном дорожном бурнусе не шевельнулась.

— Иногда у тебя получается, — одними губами сказал Аммар.

И тогда нерегиль отозвался.

Шелестом внутри головы:

Я сверну тебе шею, смертный наглец. Сегодня же ночью…

На мгновение они словно оказались лицом к лицу — бледная узкая морда, горящие, волчьего цвета глаза.

Жди!

Аммар непроизвольно вздрогнул и отшатнулся:

— Т-тварь…

Сардар тихо проговорил за спиной:

— Какой безумец дал ему меч…

— Ангел, говоришь? — и Аммар смерил взглядом враз смутившегося командующего.

— Я пошлю моих людей, о повелитель…

— Нет, — резко оборвал его халиф. — Найди кого-нибудь из воинов отряда Яхьи, о Сардар.

Высокая фигура с длинным мечом легко, словно не замечая толпы на мосту, двигалась к ним.

— И прикажи им забрать у него меч.

В ответ на непонимающий взгляд командующего халиф пояснил:

— Самийа связан словом. Он не может их убивать. И на нем долг повиновения — на время пути. Прикажи им забрать у нерегиля меч — и замотать ему голову накидкой.

— Замотать… голову? — ошалело переспросил Сардар аль-Масуди.

— Да, — прищурился Аммар. — Чтобы крыльями больше не хлопал.

Разворачивая коня, халиф увидел: тварь остановилась как вкопанная.

Я тебя не боюсь.

На таком расстоянии Аммар не мог разглядеть лица. Но в груди сдавило так, что он был уверен: нерегиль злобно, паскудно улыбается.

Жди!

Ну что ж, вот оно, место их поединка. Смаргивая капли дождя, Аммар запрокинул голову, разглядывая все, словно в первый раз. Или в последний — непрошено свистнуло в голове, но молодой халиф прогнал эту мысль.

В Масджид^[2]-Ширвани вела лестница из четырех высоченных ступеней. Лестница поднималась между двух каменных стен — идущему к бронзовым дверям приходилось углубляться в тоннель из тесаного камня. В проходе могли разъехаться два всадника, но сейчас между булыжниками кипела дождевая вода, скользили листья из разоренных ветром садов. Казалось, что стены сдвинулись и между ними стемнело.

Черно-фиолетовое небо лежало прямо на низком тяжелом куполе, с остроконечной арки портала потоком лилась вода. Серый камень стен лиловел в мрачных отсветах неба, струи и разбивающиеся о карнизы капли дождя стерли для человеческого глаза резьбу над входом. В сгущающейся гулкой тьме ливня плиты под ногами казались черными. Большой вход уходил в небо отвесной стеной, с которой на ступени хлестала вода.

Вытерев лицо и опустив голову в тяжелой мокрой чалме, халиф вошел в каменный коридор.

Оба мага ожидали Аммара внутри дома молитвы: два бледных профиля над золотой парчой раскинувшихся по полу мантий, — а между ними на высоком каменном столе вместо Книги Али лежал свиток Договора. Деревянные ручки держали его развернутым. Рядом виднелась рукоять большой государственной печати — и красный шелковый шнур, который должен был скрепить сургучный оттиск.

Первым заговорил лаонец:

— Мы знаем, что нерегиль не дал своего согласия на клятву верности. Сегодня ночью вы вступите в поединок.

Стены и ведущие из Двора Звездочета выходы маги уже опечатали своими колдовскими бумажками, сплошь изрисованными хвостатыми буквами и жутковато глядящими изображениями широко открытого глаза. Теперь, войдя во двор перед масджид, нерегиль не сможет его покинуть — даже если захочет.

Сейчас Дворе Звездочета не осталось ни души — Яхья потребовал выставить оттуда всех его обитателей: картографов, писцов, своих домочадцев — всех до последнего невольника. Даже страже было велено стоять на стенах — но ни в коем случае не спускаться вниз. И, конечно, ни под каким предлогом не подходить к дому астронома с куполом обсерватории. И уж тем более держаться подальше от Масджид-Ширвани. Не спускаться, не подходить, не ступать на камни — что бы они ни услышали и ни увидели.

— У нерегиля есть три ночи, до первых петухов, — кивнул Аммар. — Вы мне уже рассказывали.

— Это… тяжелый Договор. Плохой. Потому что бессрочный, — снова покачал золотистой головой лаонец.

Тяжелое навершие заколки у него на затылке заискрилось, переливаясь под огоньком ближайшего светильника.

— К делу, Морврин, — металлически звякнул голос аураннца.

Аммар внутренне подобрался: сумеречник явно не мог решить, кого он больше ненавидит, людей или своих лаонских сородичей — такая в этом голосе звенела ненависть. Впрочем, ему говорили, что эти двое не убили друг друга лишь по чистой случайности.

Однако лаонец, словно ничего не заметив, согласно кивнул. И сказал:

— Я обязан повторить тебе снова. У нерегиля есть три ночи. По условиям магического поединка ты должен выйти и встретиться с ним лицом к лицу. Твой противник не имеет права отводить глаза и захватывать разум. Но он имеет право запугивать тебя. Словами. Видениями. Вопросами. Кроме того, нерегиль имеет право вызвать любых союзников — правда, они тоже должны соблюдать условия поединка. А еще он не имеет права врать. Все, что ты услышишь в эти три ночи, есть чистая правда. Ты сможешь задать любые вопросы — и получишь на них нелживые ответы. Это плата за то, что тебе придется открыть двери и выйти к нему. А он будет рваться сюда, чтобы дотронуться до этого свитка, — лаонец постучал длинным, покрытым золотой краской ногтем по пергаменту Договора.

Аммар кивнул, показывая, что все понимает. Золотоволосый маг продолжил:

— Тебя защищают три печати Али — перед входом в каменный коридор, перед ступенями лестницы и перед дверью. А нерегилю нужно преодолеть их, чтобы войти. Помни — отступив за охраняемую печатью черту, ты приглашаешь его за собой. Он пойдет на любые уловки, чтобы заставить тебя сделать этот шаг назад. Помни, что последний шаг может оказаться для тебя гибельным.

Аммар снова кивнул. Лаонец продолжил все тем же бесстрастным металлическим голосом:

— Помни — он не должен дотрагиваться до свитка с Договором. Как только он наложит руку на свиток — ты проиграл. Но если на третью ночь, ко времени, как закричит первый петух, Договор не попадет к нему в руки, — он твой.

Затем оба мага поклонились — одновременно, как это они умели. Подобрав длинные парчовые полы, сумеречники неспешно удалились в черноту михраба^[3] — под золотой стрелой, указывающей направление молитвы, за стены масджид уводил тайный ход.

Заскрипели, распахиваясь, наружные двери, вошел мокрый и несчастный Яхья.

Аммар молча сел на пол.

Его старый наставник горько вздохнул и отдал земной поклон.

— Помнишь, ты рассказывал мне сказку о рабе, который раз в год говорил большую ложь? Помнишь, о Яхья? — тихо спросил Аммар.

Астроном лишь снова вздохнул в ответ.

— Почему ты не сказал мне правду? Почему не сказал, какое это чудовище?

Яхья улыбнулся и сказал:

— Мое молчание было не целой ложью, о мой халиф. Это была половина лжи — как в той сказке. Какой смысл в правде, о мой повелитель, если в эти три ночи нерегиль все равно не сможет пользоваться своей волшебной силой в полной мере?

— Ты помнишь, что сказал хозяин тому рабу в ответ?

— «Это не половина лжи, это бедствие из бедствий», — вздохнул Яхья.

Аммар поежился — внутри масджид холодало. На стенах горели плошки светильников — окна потухли с началом ливня, их щели затянуло серой пеленой неурочной непогоды. Снаружи шипел, бурлил и стучал дождь.

— Скоро ночь… — пробормотал он.

Вдруг Яхья поднял голову и сказал — голосом из тех времен, когда он еще учил Аммара счету и уставному почерку:

— Дитя мое. Я ничего не сказал тебе не потому, что жалел тебя. И не потому, что боялся за исход боя. Я ничего не сказал тебе, потому что исход твоей жизни предопределен Господом миров, и тут уже ничего не изменишь. А страх никакой пользы не приносит.

Они долго смотрели друг другу в глаза. Потом Аммар кивнул. И сказал:

— Я благодарен тебе, о наставник.

Яхья ибн Саид медленно кивнул. А потом поднялся и направился к выходу из масджид.

Он распахнул двери, и в них влилась чернота вечера.

— Да поможет тебе Всевышний, Аммар. Он милостивый, прощающий.

Халиф молча кивнул.

Наступала темная ночь.

— Я тебя не боюсь, — тихо сказал Аммар затаившейся где-то в тьме твари.

Двери заскрипели и грохнули, закрываясь.

— Ну? Приходи. Я тебя не боюсь, — упрямо повторил Аммар.

Ночь первая

В двери масджид ударил камень — бронза глухо звякнула в ответ. Снаружи донеслись визг, вой и хохот. Аммару стало интересно, кто празднует попущение Всевышнего во Дворе Звездочета. У взбешенного самийа наверняка подобралась многочисленная свита.

— Амма-а-ар… — ласково позвали с той стороны. — Ты так боишься меня?

Как и предупреждал аураннец, от мягкого голоса его отделяли три печати Али. Трижды разделенный письменами куфи круг, и в каждой из его частей каменная вязь повторяла: Али, Али, Али. Отсекаю путь всякой злой воле, и всякому злому намерению, и всякому волшебству я отсекаю путь — да совершится здесь лишь воля Всевышнего.

Нерегиль бесился у первой черты.

— Челове-е-чек!

Неожиданно вопли стихли и настала полная тишина. Дождь давно кончился, и могло показаться, что дворец и город обезлюдели.

В глухой полуночной тьме звякнул колокольчик. Тинь. Тинь. Тинь. Словно ветер играл с ветвями дерева у гробницы.

За дверями послышался тихий вздох.

— Дитя мое… Аммар?..

Как там говорил лаонский маг?

«Все, что ты услышишь в эти три ночи, есть чистая правда. Ты сможешь задать любые вопросы — и получишь на них нелживые ответы. Это плата за то, что тебе придется открыть двери и выйти к нему».

Ну что ж. Нужно выходить, о Аммар ибн Амир. Даже если за дверями тебя ждет призрак покойной матери, которой ты никогда не видел. Текеш-ханум, сказали ему, умерла родами. Твоими родами, Аммар.

Халиф аш-Шарийа толкнул створки, и они без скрипа и усилия, как во сне, распахнулись.

В мягком свете большой луны одежды женщины казались сероватыми и потрепанными. Колокольцы на столбах погребальных носилок снова зазвенели — еще один порыв ветра вытянул занавеси. Она сидела на подушках. С колокольчиком в руке — тинь, тинь, тинь. Ветер дохнул еще раз, и белое полотнище откинулось и запуталось в ветвях ивы.

Женщина подняла голову, и ткань медленно сползла с ее головы, открывая длинные темные волосы. Аммару было знакомо ее лицо — пять лет назад отец отвел его в тайное хранилище и показал портрет матери. Юноша вернулся живым из своего первого боя — с победой. Отец сказал: «Ты теперь мужчина и имеешь право знать все». До Аммара доходили слухи, что халиф любил его мать любовью безумца, какой не пристало мужчине любить женщину. В безумии своем отец вызвал во дворец художника-самийа и попросил написать портрет любимой. Халиф хотел, чтобы лицо Текеш-ханум сопровождало его в дальних походах, — и преступил запрет Али: не изображать живых существ. Текеш-ханум умерла в родах, оставив безутешному супругу Аммара — и шелковый свиток в ладонь длиной, с которого она глядела как живая: большие карие глаза газели, волна темных волос, стекающих прядями на плечи и грудь. Люди шептались, что халиф положил нечестивое изображение в могилу Текеш-ханум. Но Аммар с того самого дня знал, что под могильной плитой лежит лишь тело матери — а сердце отца и ее лицо хранятся в подземном склепе среди рукописей язычников и опасных предметов силы.

— Дитя мое, — Текеш улыбнулась и раскрыла руки. — Я рада, что смогла увидеть тебя. Мне горько было уйти, не услышав твоего первого крика.

Она спустила ноги с носилок и пошла по неровному скользкому булыжнику. У самых ступеней женщина подскользнулась — бросившийся вперед Аммар успел подхватить ее за руку.

Они опустились на верхнюю ступеньку — Текеш рассеянно водила рукой по резьбе на тяжелой каменной глыбе. Две Сестры — так звали эти парные монолиты, лежавшие у входа в масджид.

— Сдается мне, ты совершаешь ошибку, дитя мое. Я бы не хотела, чтобы ты окончил свои дни, как твой отец.

— Его убили? — ходили и такие слухи в народе.

— Нет, — покачала головой женщина. — Но он хотел смерти. Он остался один, и жизнь тяготила его.

В последние годы отца действительно окружала прозрачная стена одиночества, сквозь которую к нему уже никто не мог пробиться.

— Он отдал все — ради власти. И лишь в конце жизненного пути понял, что обменялся дарами с Иблисом.

Аммар ужаснулся:

— О чем вы, матушка?..

— Ни о чем таком, что можно положить в тайник, — покачала головой Текеш. — Умереть задолго до собственной смерти можно, не дотрагиваясь до проклятого золота или оружия. Власть убивает человека исподволь.

Аммар не сумел выдержать ее взгляд и опустил глаза. Потом сжал зубы, зажмурился, глубоко вздохнул и выдохнул — заветное, чаемое бессонными ночами:

— Я хочу знать то, о чем умалчивают все вокруг.

— Когда лекари и повитухи сказали ему, что спасти можно либо жизнь роженицы, либо жизнь ребенка, он воскликнул: «Женщин у меня предостаточно, спасайте сына!». Для меня он построил мавзолей из мервского мрамора — и лишь с годами понял, что навещает его чаще, чем харим.

— А что Муса аль-Мадини, мой дядя?.. — они уже поднялись и шли в каменной тени прохода.

— Твой отец приказал убить его.

— Это правда, что его убили прямо в михрабе, где он искал убежища?

— Да, — Текеш наклонила голову. — И меня печалит, что ты не спрашиваешь о главном — была ли за ним вина?

— Прости, мама, — Аммар сел на первую из четырех ступеней, ведущих к арке входа, и обхватил руками голову.

Сероватая ткань савана мокла на бугристых камнях у его ног.

— Так была?..

— Нет, — покачала головой женщина. — Твой отец поверил напраслине. Старый Муса, хоть и приходился ему старшим братом, был смирным и безобидным человеком. Он никогда не искал власти. Обоих сыновей Мусы твой отец приказал казнить тоже по ложному навету — они вовсе не желали завладеть Хорасаном и отделиться.

Аммар встряхнулся и поднялся на ноги.

— Я хочу помолиться за тебя. Пойдем, — и Текеш протянула ему руку, кивая на распахнутые двери масджид.

Аммар кивнул и сделал шаг назад.

Именно это его и спасло — ибо он оступился и поскользнулся. С маху сев задом на холодный камень, Аммар зашипел от боли в копчике — и в ладони. В руку ему впились какие-то острые борозды — глянув вниз, он обнаружил, что припечатал ладонью резьбу на плите пола перед лестницей.

Ошалело таращась на собственные пальцы, распластанные среди каменных завитков вязи, Аммар понял, что его задница расположилась прямо посередине Печати Али.

Истошный крик петуха застал его уже на ступенях масджид. Крича: «Да будет благословенно имя Всевышнего и его посланца!», Аммар рванулся к дверям и захлопнул их за собой, повторяя Девяносто Девять имен. Впрочем, он едва ли дошел до второго десятка — съехав спиной по холодным створкам, Аммар ибн Амир сел на пол и потерял сознание.

Ночь вторая

… — Амма-ар! — голос самийа истекал ядом и насмешкой. — Ну же, неужели ты так и не выйдешь к нам?

Кто такие «мы», Аммар даже не хотел представлять. Судя по звукам, за дверями клубилось иблис знает что. Впрочем, нерегиль прав. Нужно выйти наружу.

Голос самийа хлестнул, зло и жестко:

— Выходи, смертный наглец!

Аммар толкнул двери и шагнул на порог.

Гадина стояла у нижней ступени, нагло попирая Печать. Впрочем, на следующий шаг у твари не было ни сил, ни прав. Задрав бледную морду, нерегиль смотрел на халифа снизу вверх. Широко распахнутые глаза не отражали ничего, лицо тонуло в какой-то мерзкой переливающейся дымке, похожей на болотный огонь в тумане.

За спиной самийа собралось все, что могло собраться. На стенах висели, уцепившись когтистыми лапами, диковинные твари с заглавных букв в книгах из собрания Яхьи. В самом проходе скакали одноногие рогатые уродцы, за ними носились маленькие всадники в белых чалмах. Ну конечно, миниатюры из Шамахи, правоверный сражается с порождениями иблиса за любовь Всевышнего. Под копытцами лошадок ползали, посверкивая в лунном свете чешуйками, сколопендры и змеи явно ядовитого вида. Две рыбы на тонких ножках играли в чехарду прямо под Старой Ивой. С каких страниц соскочили эти порождения больного разума, Аммар не помнил.

— Аммар, у твоего отца было две жены и штук пять наложниц, не считая рабынь, которыми он занимался между шербетом и докладом вазира. А ты — единственный сын? Поверить не могу, — нерегиль погрозил ему длинным белым пальцем.

Руки у него тоже светились противным кладбищенским светом гнилушки.

— Где твои братья? — вкрадчиво осведомился самийа.

— Ты мне не откроешь ничего нового, — мрачно ответил Аммар, хорошо усвоивший уроки прошлой ночи. — Одни мои двоюродные братья погибли в бою, другие были казнены по ложному навету.

— Любовь отца к сыну может принимать самые причудливые формы, — исчадие ада расплылось в улыбке. — Старика Амира не устраивала даже не воплощенная в намерения мысль об угрозе с их стороны. Ты ведь присутствовал при том, как твоему дяде Мусе принесли голову его сына Абд-аль-Азиза?

Аммар присутствовал. Старик вышел из задних рядов, приблизился к трону, отдал отцу церемониальный поклон и попросил дозволения забрать голову сына. После милостивого кивка халифа он положил голову Абд-аль-Азиза на край рубашки и несколько раз обернул ее тканью. Рубашка сползла с одного плеча, обнажив дряблую морщинистую кожу плеча. Из сострадания Хусейн ибн Сахим сказал: «О сын Нусейра! Позволь мне помочь тебе!» И накинул на плечи старика плащ. Люди шептались, что за Хусейном не было другой вины, кроме этой. Его и второго сына Мусы, Абд-ар-Рахмана, казнили вместе на одном помосте.

— А где твои младшие единокровные братья? — самийа ядовито улыбнулся.

— Они умерли естественной смертью, — вскинулся Аммар.

— Да ну, — между бледных губ, казалось, вот-вот покажется раздвоенный змеиный язык.

И нерегиль пошевелил пальцами поднятой руки.

Из них засочилась белесая дымка. В этом тумане халиф аш-Шарийа увидел горный склон, на склоне замок, под стенами речку с перекатами камней. На стене замка что-то блеснуло. Приглядевшись, Аммар увидел двух прогуливающихся вдоль зубцов малышей в нарядной одежде голубого царственного шелка. За ними вереницей поспешали няньки в расшитых золотом платках и золотистых хиджабах. Дети держались за руки, женщины смеялись и переговаривались, перекидывались апельсинами и орехами. Вдруг у одной из башен процессия остановилась — между зубцов показались мужчины. Видимо, они поднялись по лестнице с внутренней стороны стены. Женщины смешались и начали оглядываться — за их спинами на стене тоже замелькали шлемы и острия копий.

Несчастных поднимали на копья и сбрасывали вниз, на камни обрыва и в реку. Кто-то упал во внутренний двор. Малышей подхватили за руки и за ноги и перекинули через каменный парапет. Тело одного из них долго билось между камнями внизу, застряв на перекате — наконец голубой кафтанчик смыло вниз по течению. На обрыве под стеной ветер трепал обрывок золотистого шелка. Еще через некоторое время вниз со стены полетели тела тех, кто упал во двор — кто-то еще был жив и дергался, бился и мотал головой. Им заматывали головы окровавленными платками и сбрасывали, раскачав за руки и за ноги.

А потом река снова потекла серебристо-зеленым. И даже шелковый лоскут унесло ветром и утопило между порогами. Стена замка оставалась безлюдной. Где-то в пустом небе кричал ястреб.

— Мне сказали, что они утонули, — хрипло выдавил Аммар.

— Вместе с няньками и мамками? — ласково поинтересовался нерегиль. — Ах, прости… про рабынь ты спросить забыл… или не захотел, а, Аммар?!

Последние слова самийа выкрикнул. Аммар отшатнулся, закрывая лицо руками, и отступил. Нерегиль шагнул вперед.

— Признайся, наследный принц, ты ведь обрадовался, а?

Аммар замотал головой.

— Ты обрадовался! — рявкнул самийа. — Ты обрадовался, потому что подслушал разговор братьев твоей матери — а они сговаривались убить малышей.

— Я ничего не слышал! — выкрикнул Аммар.

И отступил еще на шаг. Самийа поднялся вверх на ступень.

— Лжешь! — хлестнуло в ответ. — Лжешь! Не смей мне лгать! Ты слышал достаточно, чтобы подозревать и сказать об этом отцу. Но ты — промолчал. Ты побоялся, что отец откроет следствие и прикажет казнить тебя вместе с дядюшками по матери — потому что Амир любил своих младших. «Мои последыши, мое утешение в старости», — так он говорил? Сначала утешение, а потом, глядишь, и наследники, правда? А ты так боялся, так боялся оказаться лишним, верно я говорю?

Аммар пошатнулся и качнулся назад. Нерегиль шагнул вверх.

— И тебе полегчало на душе, когда сказали, что мальчики сбежали от прислужниц на речку и утонули. Ах да, я вспомнил вместо тебя: негодных рабынь побили камнями — как удобно, правда? А еще удобнее то, что матери обоих мальчиков удавились в тот же вечер, как получили известие об их смерти. И ты — ничего — не спросил.

Халиф аш-Шарийа кивнул и отступил. Самийа сделал еще один шаг вверх.

— Вы хотите избавиться от напастей с моей помощью? Не выйдет! Нет ничего омерзительнее в глазах Единого, чем лицемерие и фальшивая праведность. Сколько раз вы молитесь на дню? И сколько раз убиваете? Единый покарает тебя и весь твой род за преступления, которые вы совершаете, прикрываясь его Именем!

Аммар пошатнулся и ухватился рукой за холодную бронзу дверной петли. Самийа поднялся на последнюю ступень и встал с ним лицом к лицу.

— На вас уже идет страшная напасть из степей, и никто и ничто вам не поможет! Вас смоет, и никакие ухищрения не помогут вам! Лицемеры!

Ледяные, ненавидящие глаза.

Аммар прошептал: «Я виноват, горе мне».

Над ним каркнула ворона, и на щеку тут же шлепнулось что-то холодное и влажное, как здоровенная сопля. «Тьфу ты, пропасть», сказал себе Аммар и мазнул по гадости рукавом.

Во дворе покинутого дома Яхьи пронзительно заорал петух. Хлопанье крыльев и суетливое квохтанье эхом заметалось между стенами. Аммар опустил взгляд и увидел у себя под ногами разделенный на три части каменный резной круг.

— Ты не пройдешь.

Аммар нашел в себе силы посмотреть в лицо тому, кто стоял по другую сторону Печати Али.

— Ты не пройдешь, во имя Всевышнего, милостивого, милосердного.

Ночь третья

…Все-таки странно, о какой чуши может думать временами человек. Сейчас Аммар, сидя на ступеньках под каменным столом для Книги Али, задавался вопросом: откуда самийа раздобыл флейту?

Дудочка насвистывала что-то убаюкивающее и грустное — как колыбельная нежеланному ребенку. Спи, малютка, закрой глазки, не проснешься ты с утра, я сложу тебе в могилку дудочку из серебра; не ходи ты больше к маме, оставайся за окном, нет у мамы больше ляли, утащило ветерком.

Вздыхающая мелодия словно бы водила пальчиком вдоль спинного хребта, посылая по коже мурашки. Ааххх, шепнули тростники напоследок, — и флейта умолкла.

Перед закрытыми дверями стояла плошка с маслом. Фитилек задиристо торчал вверх, огонек прыгал в блюдце света. Аммар пошевелился, и вместе с ним задвигалась его тень на бронзовых створках.

Петли скрипнули, в раздвинувшуюся щель просунулась бледная светящаяся рука и начала нашаривать задвинутый засов. Пока цепкие пальцы нащупывали скобы и подталкивали неподатливую деревяшку, Аммар успел рассмотреть оголившееся под съехавшим рукавом запястье. Оно и вправду было располосовано побледневшими, но еще розовыми, как крысиный хвост, шрамами. Причем изрезано оно было и вдоль, и поперек. Яхья рассказывал, что сначала нерегиль вскрыл вены неправильно и почем зря раскромсал сухожилия. Зато в следующий раз самийа сделал все по науке. Даже нашел подходящую мелкую заводь с теплой водичкой. Астроном говорил, что хватились они его слишком поздно: вокруг уже все плавало в кровище. Еще Яхья говорил, что выжить нерегиль не мог — из черного недельного беспамятства его кто-то вытолкнул. Впрочем, почему «кто-то»? Самийа метался в бреду и закрывал руками лицо, пытаясь скрыться от взгляда, который жег сквозь ладони, заставляя шептать несвязные оправдания. Очнувшись, нерегиль сказал Яхье, что у ангела смерти на лице нет глаз — он смотрит крыльями, и глаз на них десятки. Потом две недели молчал. Шел, не глядя по сторонам, время от времени спотыкаясь и шлепаясь в дорожную пыль, — но не позволял к себе прикоснуться.

Засов заскрежетал. Белые длинные пальцы поддели его, и деревяшка с грохотом упала на пол. Створки натужно заскрипели и разошлись, цепляя неровный камень порога. Между ними, уцепившись за дверные кольца руками, как нетопырь лапами, повис нерегиль. Паскудно улыбнувшись сидящему Аммару, тварь уставилась на то, что лежало на каменном возвышении.

Полированные ручки свитка с Договором отблескивали в свете масляной лампы.

Аммар потеребил кисточку шнура печати и ехидно поинтересовался:

— Ну что? Хочется да колется?

За спиной у нерегиля висела желтая луна величиной с айву. Самийа отбрасывал взлохмаченную длинную тень — спутанная всклокоченная грива колыхалась в любопытном верчении головы. Гадина с интересом осматривала внутренность масджид. Налюбопытствовавшись, самийа снова уставился на развернутый на камне Договор. Ну-ну, что ты придумал на этот раз, давай поглядим.

— К тебе гости, Аммар.

В темноте у ступеней масджид что-то стояло. Приглядевшись, Аммар узнал треугольные очертания паланкина.

Боковая циновка откинулась, изнутри кто-то выглянул. Аммару показалось, что профиль был женским.

Оказалось, он угадал. Женщина словно вытекла наружу и медленно поднялась на ноги. Потом развернулась лицом к масджид и пошла вверх по ступеням. Когда ее лицо показалось над порогом, Аммар уже знал, кто это будет.

— Зачем ты это сделал, любимый? Зачем ты отослал меня?

Нерегиль посторонился, пропуская ее в дверной проем. Наглухо замотанная в покрывало фигура заколебалась в желтом лунном свете. Женщина ломала руки и оглядывалась. Казалось, она нетвердо держится на ногах.

Аммар поднялся и подошел к дверям.

- Ты обещал, что пришлешь за мной не позднее осени…

Ну здравствуй, Наиля.

Аммар навещал ее в пригородной усадьбе, пользуясь попустительством прислужниц и управляющего. Ее братья вечно находились в отъезде — купцы всегда в отъезде. Когда оказалось, что Наиля ждет ребенка, Аммар задумался: а нужен ли ему сын от простолюдинки? Он слишком хорошо помнил, как плохо иметь единокровных братьев — и сколько из-за родства по отцу может пролиться крови. Его наследником будет сын от благородной женщины — и что ему делать со старшим братом от простой наложницы? И Аммар приказал отослать женщину подальше, в глухомань — и там продать кому-нибудь в харим. Наиля была красивой и ласковой, из нее получилась бы преданная и покладистая жена. И плодовитая к тому же — он занимался ей четыре месяца, и поди ж ты, она уже понесла. Он хотел как лучше: в конце концов, она была всего лишь дочерью купца и сестрой купца — место жены в хариме какого-нибудь толстосума ей было определено самими звездами, и то при самом благоприятном раскладе. Учитывая, что она уже потеряла девственность и носила ребенка. Впрочем, Наиле было не более семнадцати, и при взгляде на ее грудь любой мужчина ощутил бы огонь в чреслах.

Ему доложили, что женщина поплакала, а потом утешилась. Ее продали? — поинтересовался он. Да, последовал ответ, она в хороших руках.

Тень на пороге качнулась — послышался всхлип.

— Почему ты не взял меня к себе, как обещал?

— Разве ты не попала в хорошие руки? Мне сказали…

— Ах да, тебе сказали… — ядовитый шепот нерегиля заползал в уши, как сколопендра. — Тебе не солгали, Аммар. Она действительно попала в хорошие руки — в руки Всевышнего.

— Нет, — Аммар замотал головой, отступая.

— Зачем ты не вступился за меня и не объявил о нас? — голос звучал странно, женщина пришепетывала и с трудом выговаривала слова.

— Я… не…

— О любимый, почему, почему… мои братья взяли меня у тех людей и отвезли в горы…

Аммар попятился, а женщина, пошатываясь, перешагнула черту порога и вошла в масджид.

— Что они с тобой сделали? — обреченно спросил он.

— Они забросали ее камнями в колодце, — отозвался холодный голос самийа.

В тот же миг в масджид стало светло, как днем. Женщина протянула к нему руки, и Аммар увидел, что ее рот разбит и в нем не хватает зубов, череп проломлен надо лбом, руки и ноги перебиты, а покрывало заляпано кровью. Наиля пошла к нему, протягивая грязные руки.

Аммар уперся спиной в камень и понял, что это конец.

— Всевышний, — прошептал он, — я недостоин. Я недостоин ни прощения, ни власти, ни жизни. Я червь и прах. Возьми мою жизнь, Всевышний, но спаси мой народ. Спаси его ради тех, кто не заслужил смерти под мечами джунгар. Если найдутся в аш-Шарийа десять праведных, ради десяти праведных помилуй нас, милостивый, милосердный.

Лицо Наили приблизилось вплотную.

— Поцелуй меня, о любимый, — прошептали синие губы.

Петух заорал так, словно его хотели зарезать. Лицо женщины пошло волнами и лопнуло вспышкой.

Квохтанье куриц заглушил вопль нерегиля.

Аммара дернули за плечо и потянули куда-то в сторону и назад. Потом он увидел себя уже за каменным столом — свиток Договора разматывался вниз, буквы вязи начинали расчерчиваться тонкими линиями слепящего сияния. Строка за строкой, они загорались нездешним светом:

«Я клянусь служить халифам аш-Шарийа преданно и верно, и, ежели понадобится, не щадя силы и жизни;

Я клянусь не причинять вреда халифу аш-Шарийа ни словом, ни делом, ни замыслом, ни умыслом;

Я клянусь не вступать в сговор против аш-Шарийа и не держать руки врагов аш-Шарийа;

Я клянусь Престолом Всевышнего, что стану охранять Престол аш-Шарийа и народ этой земли, верующих и неверующих, ибо все твари дороги Всевышнему;

И пусть халиф аш-Шарийа не потребует от меня службы против моей чести, и не сделает меня через свой приказ преступником перед заповедями Всевышнего;

И ежели нарушу я эту клятву, да покарает меня Судия, а ежели исполню, то пусть повелитель верующих наградит меня щедрой наградой».

Когда отзвучало последнее слово, Аммар понял, что клятву мерно зачитывал чей-то металлический высокий голос. Аураннец вышел у него из-за правого плеча и встал справа. По левую руку золотой статуей застыл лаонец.

— Запечатывайте, — снова зазвенел железом голос, и Аммар увидел, что это говорит аураннский маг.

Самийа хрипел и брыкался в чьих-то руках, но его подтащили ближе и прижали обе ладони к поверхности каменного стола. Из-под левой потекли струйки крови. Нерегиль пронзительно закричал и выгнулся, как от страшной боли.

— Левую руку, — приказал аураннец. — Приложите к Договору его руку силы.

Хрипы, крик. Темно-красные струйки потекли по пергаменту. Вдруг крики оборвались, нерегиль замолчал, слышалось только его трудное, загнанное дыхание.

— Я, Илве, свидетельствую заключение Договора с этим самийа.

— Я, Морврин-ап-Сеанах, свидетельствую заключение Договора с этим самийа.

Аураннец, а потом лаонец подали кому-то ладонь: лезвие кинжала оставляло красные полосы, которые стали быстро набухать каплями. Приложив камни перстней к ранам, маги оставили кровавые оттиски на пергаменте по обе стороны от истекающей красным ладони нерегиля. Ее намертво прижали к свитку, но, похоже, самийа уже не мог сопротивляться и лишь бессильно висел в руках у стражников.

— Теперь читай, — снова прозвенел голос мага.

Аммар выдохнул и четко произнес:

— Я, Аммар ибн Амир, халиф аш-Шарийа, свидетельствую заключение этого Договора и запечатываю его следующими Именами Всевышнего: Милостивый, Величайший, Миротворящий, Дарующий безопасность…

И вот тогда нерегиль снова закричал. Закричал так, что люди, слышавшие его, не могли забыть услышанное до конца жизни и молились о том, чтобы ни они, ни их близкие никогда не испытали бы мучений, заставляющих живое существо исходить в таком крике.

К тому времени, как Аммар произнес последнее, девяносто девятое Имя, нерегиль потерял голос и только хватал ртом воздух, как пойманная рыба. На пергамент опустилась Большая печать, раздавив сургучный оттиск с пропущенным внутри шнуром. Стражники отняли от свитка сведенную судорогой ладонь самийа.

Взяв свиток Договора за обе ручки, Аммар смотал его и сделал знак стражникам отпустить нерегиля. Тот обвалился на пол, не издав ни стона, ни звука.

— Отнесите это в сокровищницу, — приказал Аммар, перекладывая свиток на бархатную подушку. — Объявите, что этот день и два дня, последующих за этим днем, — дни праздника. Раздайте милостыню, и пусть все нуждающиеся придут к воротам дворца, чтобы получить еду и одежду. Наши уважаемые гости получат обещанную награду, и пусть никто не сможет упрекнуть меня в скупости, — оба мага благодарно склонили головы.

Обойдя каменный стол, Аммар посмотрел себе под ноги.

Самийа лежал на боку, не подавая никаких признаков жизни. Волосы, залепившие мокрое от крови и слез лицо, не шевелились дыханием. Намертво сжавшиеся в кулаки руки едва высовывались из рукавов грязной дорожной накидки.

— Пусть… он… лежит здесь. Когда очнется, передайте ему мой приказ привести себя в порядок и присутствовать на пиру.

Аммар перешагнул через скорчившееся тело и пошел к выходу из масджид. Двор перед его глазами заливало утреннее солнце.

Столпившиеся во дворе люди стали опускаться на колени, кланялись, касаясь лбом земли. Отовсюду слышались слова благодарности Всевышнему — и почему-то плач. Аммар протер засыпанные песком бессонницы глаза и заметил Яхью — тот стоял на коленях прямо перед ступенями лестницы. Его старый наставник тоже плакал.

— Поднимись, учитель, — Аммар протянул к нему руку. — И почему по твоим щекам текут слезы, ведь сейчас время радости?

Астроном лишь покачал головой, продолжая глядеть ему в лицо.

Дойдя до пруда под Старой Ивой, Аммар посмотрел на свое отражение в воде и понимающе кивнул. Его черные волосы девятнадцатилетнего юноши стали седыми, как у дряхлого старика.

…Среди грохота бубнов и свиста флейт можно было разговаривать спокойно, не опасаясь быть подслушанными.

— Откуда он узнал? Откуда нерегиль узнал все это?

Яхья осуждающе покачал головой:

— О мой повелитель, ты задаешь праздные вопросы. Какая польза тебе выйдет, если ты узнаешь ответ?

— Я и так знаю ответ, — мрачно сказал Аммар и подлил себе еще вина. — «Он имеет право призвать любых союзников», — эти сумеречники мне сказали истинную правду. Вот только забыли упомянуть, что они и есть те самые союзники. Хорошо же они подготовились, все разузнали…

— Они исполняли свой долг, и ты не вправе винить их, — мягко заметил старый астроном. — У аль-самийа свои законы, и это не законы людей. Мы попросили их помочь в этом деле — они и помогли, но так, как принято у них в Сумерках…

К вечеру второго дня праздника у Аммара начала слегка кружиться голова — в обычные дни он не позволял себе одурманиваться вином. К тому же над дворцовыми садами плыл одуряющий аромат роз. В плещущей воде огромного, длинного, в двадцать локтей пруда отражались черные свечи кипарисов и огонь факелов и ламп.

Поэтому он не сразу заметил, что в Павильоне лилий стало необычно тихо. Потом он увидел, что у края ковра стоит на коленях его доверенный невольник, Хисан.

— Почему у тебя перекошено лицо, о Хисан? — пытаясь шутить, спросил Аммар.

Шутка не удалась, а холодок, поселившийся под сердцем с самого рассвета, превратился в склизкую огромную жабу. Жаба толкалась в груди — Аммар понял, что самые нехорошие его предчувствия начинают сбываться.

— Во Дворе Приемов гонец, о повелитель, — Хисан заплакал.

И положил на ковер окровавленный грязный сверток из когда-то зеленого шелка. Аммар извлек оттуда свиток и углубился в чтение.

Потом поднял голову и посмотрел на раба. Хисан был родом из Мерва. Если верить письму — и гонцу, ожидавшему смерти за дурные вести в нижнем дворе, — Мерва, жемчужины Хорасана, больше не было. Луну назад его взяли джунгары.

— Где… он? — поинтересовался Аммар у командующего Левой гвардией.

Сардар аль-Масуди ответил с низким поклоном:

— Там, куда ты приказал его отвести после вчерашнего торжества, мой повелитель. В Алой башне.

— Передайте ему мой приказ быть в Львином дворе до окончания этой стражи. Я собираю военный совет.

Аммар помолчал и добавил:

— И пусть Всевышний поможет ему оправдать мое доверие. Потому что если он не сумеет отбросить джунгар, клянусь четвертым Именем, именем Судии, — я повешу его на том, что осталось от стен Мерва, за ноги.

-2- Жемчужина Хорасана

…Шлепнувшись на подушку, Абд-аль-Барр, чиновник военного ведомства, поднял тучу пыли. Раскладывая перед собой принадлежности для письма и бумагу, он задумался о нерадивости смотрителя дворцовых покоев. А если треснуть по ковру, какая туча поднимется? Хорошо, что повелитель верных избрал местом сбора военного совета открытый свежему воздуху Львиный двор — над городом давно сомкнулась ночь, и прохлада позволила всем рассесться не во внутренних комнатах, а в самой галерее вокруг знаменитого фонтана.

От размышлений Абд-аль-Барра отвлекли шум и перешептывания. Все, кто успел рассесться на коврах и подушках, смотрели в одну сторону.

Между Хасаном ибн Ахмадом, командующим Правой гвардией, и Сардаром аль-Масуди, командующим Левой гвардией халифа, уселся некто еще не знакомый чиновнику. Абд-аль-Барр присмотрелся и понял, что видит источник недельного переполоха дворца и столицы — самийа, вывезенного из западных земель Яхьей ибн Саидом. Ничего особенного он не разглядел: самийа как самийа, в ведомствах посланий и имений халифа сумеречные лица мелькали куда как часто.

Вошел повелитель верующих, и все отдали земной поклон. Аммар ибн Амир сел лицом к востоку и подал знак начинать.

Потом говорили, что халиф зря сохранил жизнь гонцу, принесшему известие о взятии Мерва. Впрочем, многие соглашались, что Аммар ибн Амир проявил великодушие и милосердие пред лицом Всевышнего.

Гонец, пыльный и потный, в затрепанной накидке поверх кольчуги, рассказывал об ужасающем поражении и страшной осаде города. Джунгары пришли большой силой, двадцатитысячным войском. Впрочем, их передовой отряд насчитывал не более трех тысяч всадников. Разграбив усадьбы и замки в окрестностях города, джунгары взяли богатую добычу и множество пленных и повернули назад…

Абд-аль-Барр записывал речь гонца, и его перо резво бежало по бумаге в свете ламп.

Потом случилось то, что случилось, и катиб^[4], повидавший на своем веку многое и служивший уже второму халифу, сначала не поверил своим глазам.

Чужеземный самийа хлопнул в ладоши и жестом прервал речь гонца. Воин, обращавшийся к халифу, застыл в ужасе и недоумении, так и оставшись стоять на коленях и с открытым ртом.

— Я не понял, — на хорошем ашшари заявил сумеречник.

Воистину, доставленное Яхьей существо явилось бедствием из бедствий и источником неурядиц. Тем временем наглое приобретение дома халифа продолжило, совершенно не стесняясь вздохов ужаса и обращенных на него уничтожающих взглядов:

— Я ничего не понял и не могу слушать дальше, не получив ответов на свои вопросы.

Повелитель, сохраняя спокойствие, вдруг спросил:

— Как тебя зовут?

Самийа пропел свое чужеземное имя. Все пожали плечами и переглянулись — чего сказал, разобрать было можно, да не особенно хотелось.

— Тарик, — кивнул халиф. — Здесь тебя будут звать Тарик.

Лицо самийа скривилось в кислой и злобной гримасе. Затем неверное порождение сумерек прошипело:

— Если ты все равно хотел подарить меня собачьей кличкой, зачем просил назвать имя?

Во дворе повисло страшное молчание. За куда меньшее проявление неуважения к халифу распинали на мосту через Тиджр.

Повелитель правоверных, между тем, совершенно не изменился в лице и невозмутимо ответствовал:

— Ты хотел спросить, Тарик? Спрашивай.

Самийа посмотрел-посмотрел, потом пожал плечами и спросил:

— Когда взяли город?

Халиф обратился к гонцу:

— Отвечай.

— Луну назад… — растерянно ответил гонец, не понимая, кому отвечать, и если отвечать язычнику из Сумерек, то как к нему обращаться. — Луну назад, о мой повелитель, — гонец все-таки решил обратиться к халифу.

— Отвечай ему, — халиф показал в сторону неподвижно сидевшего самийа. — Называй его «господин».

Как это ни странно, существо из сумерек учтиво склонило голову в знак признательности.

— Луну назад… господин, — гонец опасливо развернулся в сторону нового собеседника.

— Почему мы узнаем о взятии крупного города только месяц спустя?

— Может, потому, что у нас нет волшебных зеркал и птиц? — подал голос прославленный полководец Тахир ибн аль-Хусайн, и все засмеялись.

Самийа, однако, не разделил всеобщего веселья:

— А может, потому что у вас нет службы, которая бы доставляла известия и послания? Нет ничего проще, чем устроить почтовые станции в каждом крупном городе. И завести почтовых голубей для сокращения расстояний. Так можно доставить послание в пять дней — а не за месяц.

Воистину, сегодняшний вечер обещал быть вечером чудес и необычных свершений. Абд-аль-Барр записал и эти дерзкие слова, размышляя, не отрубят ли ему руки и уши, — за то, что не отвалились сами от стыда. А ведь он мог сказаться больным…

— И еще, — не унимался этот ужас ночи, — как так вышло, что враг подошел к городу, отстоящему на тридцать фарсахов от рубежей — если я могу верить вашей карте, конечно, — так вот, как так вышло, что двадцатитысячное войско врага перешло границу незамеченным?

— Жителей Мерва предупредили о набеге, многие успели спрятаться за стенами, — растерянно ответил гонец.

— Какие действия предприняли командующие гарнизонами пограничных крепостей? Где была разведка? Когда по степи идут двадцать тысяч всадников, это очень заметно, не правда ли? Почему жителей не предупредили заранее? Почему окрестности города кишели людьми?

Во дворе наступило долгое молчание, только ветерок качал занавески и трещало пламя светильников.

— Пограничных крепостей?… — отозвался наконец окончательно сбитый с толку гонец. — Каких… крепостей?

Лицо самийа скривилось в непередаваемой гримасе презрения:

— Я что, плохо говорю на ашшари? Я непонятно спрашиваю?

— Мы высылаем в ничейные земли дозорных, — ответил наконец Сардар аль-Масуди.

— Как выглядит ваша граница со степью? — резко спросил самийа.

— Как полоса ничейной земли, — вмешался Тахир ибн аль-Хусайн. — Говорят, что раньше там тянулись пустыни и солончаки, но уже во времена моего деда эти земли зазеленели — и кочевники переправляются через них большой силой.

— Понятно, — процедило исчадие ада и сделало гонцу знак продолжать.

Явно сбитый с толку, бедняга продолжил:

— Так вот, наместник вывел свой отряд из города и повел его против джунгар. А джунгары заманили его в ловушку: они сделали вид, что обратились в бегство, и бросили всю свою поклажу и всех своих женщин, и воины наместника стали заниматься брошенной добычей…

И тут это бедствие из бедствий снова хлопнуло в ладоши:

— Почтеннейший, я правильно вас понял: воины наместника, вместо того, чтобы продолжать преследование врага, остановились для грабежа и мародерства?

— Это возмутительно! — крикнул кто-то из задних рядов, и все разом зашумели, узнав голос. Очередного издевательства не потерпел Хакам аль-Хатиби — видно, сердце старого воина переполнилось заслуженной обидой. — Луна не видывала подобных речей! «Грабеж»? «Мародерство»? Повелитель, кто этот бледномордый ублюдок, что ты позволяешь ему вести такие наглые речи?

Самийа вскочил, на его плечах немедленно повисли оба командующих гвардией, кто-то в сердцах треснул кулаком по подушке — и собрание немедленно окуталось облаком пыли.

— Молчать, о дети гиен и порождения шакалов! — рявкнул халиф и тоже ударил кулаком по ковру.

Пыль окутала и его, все потонуло в проклятиях и чихании. Когда крики и пыль улеглись, повелитель верных сурово оглядел дерзкого сумеречника и сказал:

— Ты хотел задать вопрос — и я позволил тебе сделать это! Но я не позволял тебе никого оскорблять!

Они долго смотрели друг на друга, человек и самийа, тяжело дыша и взвешивая в уме колкие слова, как дротики. Наконец бледный, как сама смерть, сумеречник сказал:

— Я понимаю так: если отдан приказ преследовать врага, то его следует исполнять. Все остальное — добыча в том числе — может подождать. Почему вы позволяете своим воинам отвлекаться на… дележ имущества?

— Потому что это священное право воина! Имущество врага принадлежит победителю! Почему мы должны проходить мимо брошенного добра и щадить девственность пленниц?! — взревел старый Хакам под одобрительные возгласы.

— Так они еще и с женщинами там успели поразвлечься? — зашипел самийа, подбираясь, как готовящаяся к броску кобра.

Старый Хакам и на это дал бы достойный ответ, но повелитель верных дал всем знак замолчать и спросил сам:

— Тарик, если воинам на походе запретить прикасаться к имуществу врага и к женщинам врага, то зачем они будут ходить в поход?

— Затем, чтобы выполнить приказ военачальника, — сообщил самийа.

Все начали было смеяться, но потом, глядя на халифа и сидящее перед ним существо, раздумали веселиться.

— А зачем им выполнять приказ военачальника? Какая им от этого выгода? — когда все затихли, снова спросил повелитель верующих.

— Никакой, — невозмутимо ответил самийа. — Воины сражаются не из-за выгоды и не из-за добычи. Это удел грабителей. Воин ищет чести и славы. Наградить храбрецов — дело благое. Но храбрость и доблесть нельзя купить обещанием дать развлечься с бабами в захваченном лагере.

— Мы вернемся к этому вопросу, — медленно проговорил халиф.

И гаркнул на гонца:

— Продолжай, о ущербный разумом!

Весь дрожа, бедняга завел свою повесть в третий раз, несомненно, молясь о благополучном завершении рассказа:

— Так вот, наместник отдал приказ вернуться в город, но молодой Абу Бакр с двумя сотнями всадников воскликнул «Грязные собаки не уйдут от нас!», и бросился в погоню…

Но молитвы гонца не были услышаны.

— Что? Куда бросился? — ахнул самийа.

— Ну а тут что не так? — мрачно спросил его сидевший рядом Хасан ибн Ахмад.

— У этого Абу Бакра или как его там был приказ вернуться в город, — процедил сумеречник. — Или я плохо понимаю на аш-шари?! Он нарушил приказ, и ты еще спрашиваешь, «что не так»?! Его нужно повесить! В назидание другим придуркам!

— Абу Бакр погиб, — печально сказал гонец. — Джунгары заманили его в засаду.

— Вы уже несколько столетий имеете дело с кочевниками и до сих пор позволяете молодым Абу Бакрам попадаться в ловушку для глупых перепелов, — презрительно поморщился самийа.

— Наместник не имел власти приказать Абу Бакру остановиться, — терпеливо стал объяснять чужаку очевидное Хасан ибн Ахмад. Видно, Всевышний одарил командующего Правой гвардией изрядным запасом терпения. — Абу Бакр — из рода Бени Умейа, он знатнее наместника Мерва, Бени Умейа держат земли к северу от Мерва и войска повелителя верных должны спрашивать разрешения на проход через их земли — ведь Бени Умейа ведут свой род от сына Али…

— Я понял, — мрачно перебил командующего сумеречник.

— Что ты понял? — спросил халиф.

И самийа поднял глаза на повелителя правоверных и сказал:

— У тебя не государство, а хлам, не армия, а сброд, и если ты хочешь моей помощи, то тебе придется дать мне право упорядочивать и упразднять все, что я сочту нужным. Раньше на вас налетал сброд, вооруженный хламом. Твои отряды были лучше снаряжены и могли дать отпор этой шелупони. Но, судя по донесению, которое привез этот человек, ваши нынешние противники умеют нападать строем и возвращаться в строй, действуют четко и согласно приказам. Если ты не противопоставишь им настоящую армию и настоящую власть, всадники из степи вас сметут.

В ужасе все присутствующие ждали ответа повелителя. Многие уже придумывали, какой казни предложить подвергнуть дерзкую тварь. Халиф, меж тем, продолжал перебирать четки и смотреть на своего собеседника задумчиво и без тени гнева. Потом кивнул и сказал:

— Действуй.

* * *

Из рассказов о деяниях правителей и хроник:

«Рассказывают, что Тарик аль-Мансур и халиф Аммар ибн Амир долго не ладили. Однажды, сидя в собрании мужей, Тарик показывал, как надо укрепить южную границу, построив вдоль нее линию укреплений и поселений-рибатов:

— Замки должны отстоять друг от друга так, чтобы огонь, зажженный в одном из них, был виден в другом, и так по цепочке они могли бы передать известие о набеге врага. И от границы до самой Мадинат-аль-Заура мы должны устроить стоянки барида^[5] для гонцов и осведомителей, чтобы люди халифа могли брать там свежих верблюдов и лошадей и известия поступали бы в столицу в кратчайшие сроки.

В ответ на это халиф Аммар ибн Амир сказал:

— Не один десяток лет пройдет, прежде чем мы сможем сделать, как ты говоришь.

А Тарик ответил:

— Мне все равно, сколько времени вы, смертные, потратите на исполнение этого замысла. Двадцать, тридцать, сорок лет — для меня лишь мгновение между сменой весны и лета.

Тогда халиф сказал:

— Я бы тоже хотел увидеть свою землю устроенной и под надежной защитой. Но я смертен, и даже двадцать лет для меня — большой срок.

Тарик ничего не ответил, а затем поклонился и принес свои извинения. С тех пор с людьми он говорил о времени как человек, не заглядывая далеко в будущее и безо всякого высокомерия».

Ибн Кутыка, «Книга усмирения пороков».

* * *

О том, что Мерв — вернее, то, что осталось от Мерва, — близко, стало понятно по виду дороги. В разбитых колеях ворочались арбы и тележки поменьше, ревели волы и ослы, квохтали в клетках куры и орали дети. Люди уходили из Хорасана на север, волоча за собой семьи, подгоняя скотину и в страхе оглядываясь назад — не идут ли джунгары.

Впрочем, облако пыли над армией Аммара приводило их в не меньший ужас: феллахи с криками убегали с дороги в холмы и дичающие поля с несобранной пшеницей. Один вид белых султанов на шлемах всадников и блеск копий разгоняли толпу беженцев, как ястреб цыплячий выводок. В пыли когда-то оживленного древнего торгового пути оставались увечные и старики, потерявшиеся дети и брошенная поклажа. Ну и непроходимо глупые стада овец, которые следовало пережидать, как нудный дождь в сезон муссонов: кучерявый блеющий живой ковер перетекал с одной обочины на другую, а потом втягивался в рыже-серые впадины каменистых холмов.

Поговаривали, что в Мервской долине и на плоскогорье Хисма стервятничают шайки работорговцев. Хватали тех, кто отстал, потерял родственников или, на свою беду, шел один. Рассказывали о вопиющем случае нападения на караван, везший харим купца, который бедняга вовремя успел отослать из города. После падения Мерва ехавшие под невеликой охраной женщины и дети остались без отца и родичей, и за тех, кто уходил из города на север, больше некому было вступиться. Их быстро прибрали к рукам люди из Басры. Родственники одной из жен, родом из Табука, долго потом пытались найти следы молодой женщины — но она, попав в руки перекупщиков, так и затерялась на забитых испуганными людьми дорогах и, видимо, уже рожала детей новому господину.

Впрочем, участь молоденькой вдовы, перепроданной против воли и законов, вызывала зависть, а не сострадание. Когда джунгары взяли город, они вывели всех жителей, не разбирая пола, состояния и возраста, за стены. Кочевники отвели в сторону несколько сотен ремесленников и детей обоего пола — их потом угнали в рабство. Остальных мужчин, женщин и детей джунгары разделили между собой и перебили. Говорили, что погибло больше семидесяти тысяч человек, оросительные каналы и Мургаб текли красным. Трупы выстилали землю от горизонта до горизонта, и неба не стало видно из-за стервятников. Джунгары ушли, оставив в живых не более пяти сотен человек, по какой-то странной прихоти назначив наместником Зияда аль-Дина, племянника погибшего при штурме губернатора. Видимо, они сочли его достаточно тупым и безвредным, чтобы управляться со скотом, — так джунгары называли всех, кто не кочевал, как они, а обрабатывал землю. Зияд аль-Дин обязался платить дань хану Булгу. Поговаривали, что после ухода джунгар на развалины города потихоньку стал сползаться выживший в бойне народишко, и теперь в Мерве ютятся тысяч шесть обитателей.

…Черные тучи в затянутом перистой дымкой небе оказались стаями птиц. Самая большая кружила над серым иззубренным венцом стен цитадели Мерва, еще пять — над предместьями. Множество стаек поменьше вилось над островками зелени на красно-коричневом платке равнины — видимо, над вырезанными усадьбами. Садовая, Плодоносная долина — так ее воспевали поэты. С холмов было видно, что птицы то опускаются к земле, то взлетают. И то и дело дерутся между собой.

На подходе к городу выяснилось много нового. Оказалось, что за три месяца, прошедших со времени падения города, джунгары успели наведаться в Мерв еще раз. Это случилось две недели назад. К городу подошли кочевники, не участвовавшие в осаде и штурме, и потребовали от Зияда аль-Дина своей доли в убийствах жителей. Они перебили всех, кого сумели выловить на равнине, и подступили к городу. Говорили, что Зияд аль-Дин закрылся в полуразрушенной пожаром и предыдущим штурмом цитадели и отбивался до последнего. Но не отбился.

Тарик стоял перед огромным каменным чаном-альхибом^[6], в который рачительные земледельцы собирали дождевую воду. Широкие и длинные водоемы тянулись один за другим — они не давали полям засохнуть в жаркие летние месяцы, когда вода в оросительных каналах течет еле-еле. Шесть больших, на совесть врытых в землю чанов перед воротами Водомеров.

Сейчас над ними не было видно неба из-за мух. Да и того, что в них еще лежало, тоже не было видно — по той же причине. Стервятники сорвались с водоемов на площади Водомеров тучей, оглушающей граем и хлопаньем крыльев. Мухи остались, продолжая занудно гудеть над подсохшими буро-красными заводями. Уровень… жидкости… в чанах упал — на стенах остались полосы, отмечающие более высокие степени наполненности кровью. Самый верхний уровень был отчерчен прямо под каменным парапетом альхиба. Впрочем, камни площади тоже пятнали бурые разводы — видимо, кровь переливалась и через край. Уцелевшие говорили, что джунгары связывали жителей, как верблюдов, за шею, по десять-двадцать человек, и бросали в чаны. Потом в ход шли стрелы, дротики, копья и ножи.

Из тягучей густой жидкости виднелись спины, торчали руки и локти, в маслянистых лужах плавали длинные женские волосы. В соседнем чане лежавшие сверху трупы были сплошь детскими — распухшие младенцы плавали, как дохлые котята, трупы детей постарше все оказались сплошь расчлененными.

Нерегиль снял шлем и склонил голову.

— Засыпьте их, — приказал он молоденькому каиду, зачарованно таращившемуся вниз, в мушиное гудение.

— Да, господин, — как во сне, ответил паренек и тоже снял шлем.

— Саид, — нерегиль хлопнул в ладоши, выводя мальчишку из полуобморочного состояния. — Возьмите себе в помощь десяток Мухаммада и всех, кого найдете из местных жителей.

— Да, господин, — ненамногим бодрее пробормотал юноша и отправился выполнять приказ.

По булыжнику площади зацокали копыта. Аммар спешился у сумеречника за спиной и долго смотрел вниз.

— Нравится? — с неожиданной ненавистью спросил человек. — Поделом нам, правда? Так ты кричал?

— Это были пустые и глупые слова. К тому же я не знал, что здесь тоже есть… — далее последовало нечто непонятное — видимо, слово на родном языке нерегиля.

— Кто?..

— Нелюди. Твари, похожие на людей, но не люди. Их единственная радость — смерть и мучения других живых существ. Любопытно, что размножаются они тоже как люди…

— Это джунгары, — устало проговорил человек. — Кочевники как кочевники. Желтолицые, круглоголовые, с косыми узенькими глазками, низенькие, вонючие и кривоногие. Это люди, Тарик.

— Я такое уже видел, Аммар, — твердо сказал нерегиль. — Много раз. Там, на западе. Именно так они и выглядят. Эти твари — не люди.

Им пришлось потрудиться, чтобы найти место для ставки и лагеря. Сначала пришлось рыть длинные глубокие рвы — чтобы из могил не вылез мор, обычно косящий тех, кто остается в живых после гибели города.

Когда мертвые ушли к мертвым, пришлось обустраивать немногих живых. Из канав, из подвалов сожженных домов выползали, пошатываясь, люди и плелись к кострам — выпрашивать еду. Аммар мысленно благодарил Всевышнего, что пока может уделить этим несчастным хотя бы толику провизии. А также поблагодарил Всевышнего за то, что выживших при втором штурме Мерва осталось так мало, что ему не пришлось никому отказывать. Пока.

На сегодняшнем военном совете предстояло решить, как поступить дальше. Хасан ибн Ахмад и Тахир ибн аль-Хусайн стояли за то, чтобы оставить в Мерве гарнизон и наместника, а затем пройти к Фейсале, дрожащей в ожидании возможного набега. Укрепить тамошний гарнизон. А потом так же поступить с Хатибой и Беникассимом. Если джунгары сунутся еще раз, мы будем наготове, — многим этот план казался и разумным, и осторожным. В конце концов, джунгары пришли с силой двадцати тысяч конных. В войске Аммара, спешно собранном из отрядов гвардейцев, не было и пяти тысяч копий. Новый набег — да не попустит этого Всевышний! — следовало переждать под защитой надежных стен Фейсалы или Хатибы.

…Во внутреннем дворе уцелевшей от огня и расчищенной от трупов прежних обитателей усадьбы уже собрались все военачальники. Повелитель, впрочем, еще не выходил. Кто-то сказал, что халиф ждет каких-то известий от самийа. Сумеречника нигде не было видно. Потом прибежал мальчик-невольник и передал всем волю повелителя: сейчас подадут вино и напитки, всем ждать и не расходиться. Мальчишку засыпали вопросами, и тот с гордостью доверенного раба признался: самийа понесло в город. Он что-то там ищет. И все теперь должны ждать, что же он там, среди окоченевших расклеванных трупов и крыс, найдет.

…Саид оскользнулся и упал на четвереньки, как кошка. Оторвав от пола ладони в перчатках, юноша боязливо их осмотрел: никто не мог поручиться, чем именно был заляпан пол этой комнаты на втором этаже разоренного дома в предместье. Разрубленная дверь висела на одной петле, ставни окна болтались снаружи, как вывернутые в суставах руки — Саид уже знал, почему. На изразцовой плитке внутреннего дворика лежали трупы трех женщин и двоих детей. Их поддели на копья и выкинули из окна. Они погибли еще в первую осаду — тела по летней жаре раздулись до безобразных размеров и уже давно лопнули, выпустив всю гнойную влагу.

Юноша поднялся на ноги и огляделся. Самийа стоял в двух шагах от него, в опоясывающем галерею коридоре — на пороге другой комнаты. И на что-то смотрел. Затем тряхнул головой, поправил закрывавший нос и рот платок и вошел. Саид тоже поправил ткань платка у себя на носу и решил не отставать.

Переступив порог комнаты, он понял, что зря это сделал. Надо было подождать снаружи. Но выбегать и тошниться в углу было стыдно — в конце концов, он каид гвардии халифа, к тому же не просто гвардии — корпуса южан.

Комната оказалась хозяйской спальней — в ней стояло роскошное ложе на кипарисовых ножках. Шелковые простыни оливкового шелка, зеленое шелковое же покрывало, подбитое мехом норки, — все было сбито и смято. Среди вороха переливающихся тканей лежало тело девушки. Вот она умерла, похоже, недавно. Возможно, несчастная пыталась пережить второй набег, спрятавшись в уже разоренном доме, — видно, надеялась, что в разграбленное жилище джунгары не войдут. Во всяком случае, та одежда, которая на ней оставалась, была одеждой бедной крестьянки — некрашеное полотно головного платка, грубая рубаха, юбка — впрочем, юбки на ней как раз не было. Платок был, а юбки не было. Видимо, ее насиловали долго и не по одному разу — даже у разлагающегося трупа видны были потеки крови между ногами. Потом ей вспороли грудную клетку и вырвали сердце. Говорили, что джунгары любили этим заниматься на спор — у кого ловчее получится, и сколько раз отрезанное от артерий сердце сократится в руке. Оказывается, джунгары умели считать.

Самийа опустился на колени рядом с телом и взял в руки свесившуюся с кровати черно-фиолетовую кисть. Рука девушки была сжата в кулак. Приглядевшись, Саид заметил, что в кулаке что-то зажато. Сумеречник что-то зашептал, платок у него на губах зашевелился — и скрюченные в мертвой хватке пальцы разжались. На пол со стуком упал какой-то предмет. Саид понял, что это такое, и облегченно вздохнул — они нашли, что хотели, в мертвом городе среди мертвецов.

… - Это называется пайцза, — сообщил паренек-толмач.

Аммар про себя подивился и даже позавидовал мальчишке — не каждый сумел бы пережить то, через что довелось пройти этому одиннадцатилетке. И уж точно не каждый бы сумел сохранить после всего пережитого беззаботный и веселый нрав.

Пять лет назад Ханида — так звали мальчика — вместе с матерью увели в рабство джунгары. Мать, не выдержав тяжелой работы и суровой степной зимы, умерла через год плена. А Ханид выжил. Повезло. Потом ему повезло еще больше — мимо стоянки джунгар проходил караван купцов, а год был голодный. Хозяин юрты решил, что зарезать Ханида на мясо будет не так выгодно, как продать, — и уступил мальчика купцам за мешочек соли. Так Ханид вернулся в аш-Шарийа, пусть рабом, но вернулся. Потом ему снова повезло! Как-то купец пришел с ним к кади Беникассима по своим делам, а кади поинтересовался, по какому праву ханьский купец удерживает в рабстве свободнорожденного верующего ашшарита. Так Ханид получил свободу — а теперь и место при войске.

— Пайцза — это как наше письмо-фирман с печатью, — резво трещал паренек. — Это пайцза десятника, видите, медная!

— Я понял, — кивнул Аммар и, вспомнив про обстоятельства, при которых Тарик нашел… предмет, не смог избавиться от мысли: значит, их было по крайней мере десятеро.

Парнишка тем временем, разинув рот, вытаращился на самийа. Да, на наших южных границах сумеречников почитай что и не увидишь. Нерегиль, кстати, на разинутый рот пацана не обращал ровно никакого внимания.

— Что ты хочешь с этим делать? — поинтересовался Аммар.

Тарик очень странно улыбнулся:

— Больше всего я опасался, что владелец пайцзы мертв. У джунгар жесткая дисциплина, за утерю значка его могли и казнить. Но наш любитель плотских наслаждений жив. И я узнаю, где он сейчас. И где сейчас его семья. Я все узнаю.

Последние слова самийа произнес так, что Аммар понял: это никакая не улыбка. Лицо Тарика сводит гримаса холодного, страшного, едва сдерживаемого гнева.

— Зачем нам это? Зачем нам грязная юрта одного джунгара?

— Затем, что рядом с нашим другом могут оказаться и все остальные герои осады Мерва. Я хочу знать, где они кочуют.

— Так, — Аммар начал понимать, что к чему, и это его скорее пугало, чем устраивало. — Ты что же, хочешь перейти через ничейные земли и напасть на джунгар в их степях?

— Да, а что?

— Ты с ума сошел! Так никто никогда не делал!

Самийа ничего не ответил, а занялся тем, что начерпал в умывальный таз воды из почти пересохшего фонтанчика — джунгары разрушили плотину Мургаба, и вода больше не поступала по арыкам в усадьбы Долины. Затем сумеречник бросил в таз медный кругляшик пайцзы.

Послеполуденное солнце бликами заходило в крошечных волнах на поверхности воды. В подсохшем, но еще живом саду оглушительно трещали цикады. На беленую ограду сада присела горлица и сказала свое «угу-гу, угу-гу». Из-за дверей во внутренние комнаты дома доносились голоса военачальников, покорно ждавших выхода повелителя верных.

— Смотри, — широко раскрывая глаза, прошептал Тарик, и серые полосы отражений взбаламученной воды зазмеились по бледному лицу.

Вода сверкнула и раскрылась зеленым ковром степи. Среди холмов белыми пупырышками виднелись юрты, там и сям паслись маленькие мохнатые джунгарские лошадки.

— Ну просто идиллия какая-то, — хищно усмехнулся нерегиль.

— Ну и как ты поймешь, где они кочуют? — взорвался Аммар. — Там, за ничейной землей, фарсахи и фарсахи зеленых холмов — и одинаковые юрты этих вонючих джунгар!

— У меня есть проводник, — очень серьезно, без тени насмешки, ответил самийа.

— Вот он вот, что ли? — Аммар кивнул на Ханида, ошалело наблюдавшего за тем, как халиф всех правоверных и нечеловеческое существо решают судьбы тысяч людей.

— Нет, — неожиданно расхохотался нерегиль, — не он!

В небе крикнул ястреб. Через мгновение огромный взъерошенный перепелятник спикировал Тарику на кожаный наруч.

— Я зову его Митрион. Он будет помогать нам, потому что эти твари сожгли его гнездо на стенах. И подстрелили подругу.

Сказать, что Аммар удивился, значило ничего не сказать. Аммар честно признался себе, что на этот раз он просто обалдел.

— Тарик. Ты хочешь, чтобы мы сейчас вышли к моим военачальникам, и я бы им сказал, что мы отправляемся в рейд по степным кочевьям джунгар, потому что только что в умывальном тазу я увидел стоянку одного из побывавших в Мерве ублюдков, а дорогу к победе нам будет показывать твой знакомый ястреб, у которого к джунгарам личные семейные счеты?

— Да, а что?..

Как Аммар и опасался, безмятежность нерегиля в отношении похода в степи разделили не все. По правде говоря, ее не разделил вообще никто.

Пока каиды вскакивали на ноги и, размахивая руками, поносили безумие самийа, Тарик забавлялся с ястребом, не давая ему ущипнуть клювом палец. Когда все высказались, нерегиль пересадил птицу на деревянную резную балюстраду вокруг жухлого цветника и обратился ко всем присутствующим:

— Почтеннейшие! Единственный способ показать противнику, что его действия не останутся безнаказанными, — это перенести войну на его землю. Удерживая пограничные города, мы не осаждаем Большую Степь — это Большая Степь держит нас в осаде, уж поверьте моему горькому опыту, — тут нерегиль странно поморщился и закашлялся. — Если мы хотим защитить Хорасан, мы должны сделать две вещи. Первая — провести карательную экспедицию и уничтожить тварей, которые с оружием в руках пришли на эту землю. Желательно с семьями — нелюди имеют удивительные способности к размножению. Наш рейд должен быть быстрым и… удачным. Он должен внушить тварям мысль — возмездие неотвратимо.

Тарик обвел взглядом слушателей и кивнул сам себе:

— Вторая задача — проводить такие рейды регулярно. Этих… существ… необходимо… прореживать. Мы должны где-то раз в три года выходить в степь и уничтожать их кочевья, не давая им подняться с колен. Они должны усвоить мысль: за ничейной землей их ждут только смерть и огонь, потому что только смерть и огонь приходят из-за ничейной земли в степи. И тогда никому, даже самому отчаянному смельчаку, не придет в голову даже тень мысли перейти границу и ступить на землю аш-Шарийа. А если вдруг придет, то он очень быстро ее прогонит, — потому что к этому времени подоспеет очередная конная сотня и начнет выкашивать его кочевье.

Ястреб затоптался на балюстраде и захлопал крыльями. В истоме раннего вечера звенели цикады. Тарик еще раз окинул взглядом собрание и перешел к завершающей части своей речи:

— Я понимаю, что предложенный мною план может кому-то показаться безрассудным — но лишь на первый взгляд. Однако же если кому-то мои доводы представляются неубедительными, я готов уступить: в поход на улус хана Булга я зову с собой лишь тех, кто желает отправиться туда по доброй воле. Возможно, когда я привезу голову этого достойного воина на пике, мнение неприсоединившихся изменится. Вопросы, почтеннейшие?..

— Я бы хотел узнать вот что, — покрутил ус Тахир ибн аль-Хусайн. — Считаете ли вы, уважаемый, необходимым захват пленных? Не в этом походе, разумеется, а в дальнейшем?

Тарик подумал и сказал:

— Опыт общения с тварями убеждает меня в том, что они хороши только в мертвом виде. Впрочем, я допускаю мысль, что в Большой Степи могут обитать и размножаться другие племена, более похожие на человеческие. Если мы встретим там тех, кто может сойти за человека, что ж — я думаю, мы сможем найти им применение. Почтеннейшие, дороги аш-Шарийа находятся в ужасном состоянии. Пленные кочевники вполне могут быть использованы при строительстве мостов и прокладывании дорог. В общем же и целом я полагаю, что население Большой Степи необходимо… упразднить.

Из рассказов о славных деяниях и хроник:

«Рассказывают, что в свой первый поход Тарик аль-Мансур выступил с четырьмя тысячами конных воинов. Враги же значительно превосходили войско Тарика в числе, и многие полагали, что аль-Мансур действует безрассудно. Вот почему перед началом похода все военачальники приступили к Тарику со словами: „Делай что хочешь, о сын Сумерек, но повелитель верующих не должен идти с тобой на верную смерть!“. А халиф Аммар ибн Амир уже сделал свою саблю острой и выставил перед шатром щит в знак готовности выступить в поход. И Тарик сказал: „Удержите его“. Но военачальники смешались и молчали. Тогда Тарик понял, что они опасаются гнева своего повелителя, и сказал: „Во имя Сумерек, я удержу его“. И Тарик наслал на халифа волшебный сон, и когда пришло время выступать, запретил трубить в трубы, дабы сон не слетел с Аммара ибн Амира. Так и вышло, что халиф верных не выступил с войском, а остался с тысячью преданных воинов у стен города.

Когда же Тарик вернулся из похода, он не нашел милости в глазах халифа, ибо хитрость с волшебным сном вызвала гнев Аммара ибн Амира. И повелитель верующих сказал:

— Во имя Всевышнего, кто измыслил эту уловку? Ты или мои полководцы?

— Я, — ответил Тарик.

— Ты заслуживаешь самой суровой кары, — сказал тогда Аммар ибн Амир. — Ты дважды провинился передо мной. Ты лишил меня славы победы, а сейчас прибавил к этому проступку еще и ложь. Ведь мне известно, что это Тахир ибн аль-Хусайн, молочный брат моего отца, просил удержать меня от похода. Что скажешь?

И Тарик сказал:

— Сюда идут джунгары всей своей силой.

— Воистину моя слава выступила мне навстречу! — воскликнул Аммар ибн Амир. — За эту добрую весть я прощаю тебя».

Ибн Бассайн, «Драгоценные ожерелья».

«Рассказывают, что когда воины Тарика увидели стан джунгар, их сердца объял страх. Они приступили к Тарику со словами:

— Господин! В долине горят десятки тысяч костров, и вражеский лагерь подобен небу в бесчисленных огнях звезд! Как мы одолеем врага, когда нас так мало?

Тарик же сказал:

— О люди! Куда бежать? За спиной у нас пустоши ничейной земли, а враг перед лицом. Клянусь Сумерками, не остается ничего, кроме как быть стойкими и отважными. Воистину, бесстрашие и стойкость непобедимы, они — два славных воина, которым повсюду и всегда дарована победа, ибо бесстрашного не испугает малочисленность, а стойкому не грозят бегство и поражение. А вот если войско велико, то может в нем вспыхнуть смута или одолеть людей гордыня и леность. О люди, во всем следуйте за мной, — если я нападу, то и вы нападайте, если я встану, то и вы остановитесь, в битве войско должно действовать, как один человек. Не губите свою жизнь собственными руками, не разменивайте честь и величие на унижение и падение, не отказывайтесь от дарованной вам доли в мученичестве и геройской погибели, ибо, кто откажется, тот уронит себя в глазах всех верующих, и никто не помянет его завтра добрым словом. Я сам поведу вас в бой, а вы следуйте за мной, помня, что вам нельзя отклониться от выбранного пути.»

Ибн аль-Хатыб, «Деяния великих мужей».

Они напали, как и приказал самийа, на рассвете, когда сон всего крепче. Ни один дозорный не сумел предупредить джунгар о подкравшемся враге — ястребы Мерва выследили их всех до единого, и два десятка кочевников легли в высокую траву, пронзенные стрелами ашшаритов.

Саид приказал своей полусотне наклонить луки с наложенными стрелами — вдоль строя шел человек с факелом в руке, поджигая пропитанную сырой нефтью паклю на наконечниках. Человек обогнул ряд его воинов и зашагал вдоль второй линии конных лучников. Кони вскидывали головы и топтались, кося большими глазами на разгорающиеся огоньки. Похлопывая аль-Аксума по теплой шее, Саид оглянулся на холм, где стояли Тарик с Хасаном ибн Ахмадом. В сероватом рассветном небе свистнула, прочерчивая яркую дугу, одинокая зажженная стрела. Собрав повод в левую руку, Саид поднял правую и рявкнул:

— Залп!..

За его спиной то же самое выкрикнул Юсуф. Над их головами полетели горящие стрелы, выпущенной второй полусотней. Теперь снова пришел их черед:

— Залп!..

После тридцатого залпа — Тарик сказал: «Не нужно беречь стрелы, мы найдем их достаточно, когда окончится бой», — в лагере джунгар горели все юрты с южной стороны стойбища. От воплей мечущихся в огне людей волосы вставали дыбом. Среди пораженных стрелами и горящих на земле тел катались, бегали и пытались стряхнуть с себя пламя еще живые джунгары.

Саид услышал в голове шелестящий голос самийа: «Не мучить, не калечить, не щадить. В атаку». В прозрачном воздухе степи, вторя мысленному приказу Тарика, разнесся голос трубы.

— Вперед, во имя Всевышнего! — заорал Саид, высоко вскидывая длинное копье.

И они подняли коней в галоп.

…Джунгары, нужно отдать им должное, все-таки сумели построиться для встречной атаки. Полусотня Саида уже оставила копья и взялась за мечи, когда с обоих флангов раздались улюлюкающие вопли и посвистывание налетающих кочевников — и тяжелый топот слаженно бьющих в землю тысяч и тысяч копыт. Ответом мерзкому визгу стал мощный выкрик «Али!», и в бой вступили две тысячи Хасана ибн Ахмада.

Джунгар, однако, было так много, и так была велика их мстительная ярость, что всадники Хасана не сумели их задержать. Кочевники прорвались обратно в лагерь. Бой барабанов подал сигнал отойти и перестроиться.

Из дымного удушливого лабиринта пылающих юрт им удалось вырваться на удивление быстро. Небо уже совсем посветлело, но трава еще казалось серой. Кони плясали на истоптанной и взрытой земле, когда их осаживали и разворачивали. «В строй, в строй», гремели барабаны-таблы. Саид оглянулся на белое знамя Аббасидов над холмом, и вид длинного, извивающегося на ветру кольцами стяга вселил в него радость.

Под золотистой дымкой розовеющего неба вспыхнули, затем погасли, а затем снова засверкали копья отряда резерва — колышась, конная тысяча приходила в движение.

А в степи стояла пыль, в ней мельтешили высверками оружия бьющиеся конники. Поле боя заволокло настолько плотно, что Саид не мог понять, идет ли к джунгарам подкрепление, или грохот, крики и ржание лошадей поднимаются к небесам доблестными усилиями воинов Хасана ибн Ахмада.

Потом Саид узнал, что из степи действительно шло еще несколько тысяч конных джунгар, и юноша задумался о мудрости Всевышнего: знай он об этом в то утро, возможно, его сердце охватило бы отчаяние.

— Прощай, мученик! — несмотря на грохот и шум боя, его воины готовились к атаке согласно обычаю.

Саид обменялся последним приветствием верующего с Галибом Крохой и потянул из ножен меч. Хищное металлическое свиристение обнажаемого оружия послышалось со всех сторон — этот звук он различил бы среди сотен других. Юноша не сумел сдержать улыбку.

Перед ними прорысил вестовой, размахивая рукой и крича:

— Идем в бой вместе с резервным отрядом!

Над холмами мерно, как на молитву, били барабаны, обещая белый виноград и свежую воду в зеленых садах Али.

«В атаку» — спокойно и уверенно приказал у него в голове голос Тарика.

— Али-и-иии!..

Саид поддал шипами стремян в бока аль-Аксума. Конь вскинулся и рванул вперед так, словно хотел выбежать из-под седла.

…— Он убил его! Убил хана Булга! — крикнул Галиб, показывая туда, где все равно ничего не видно было за плотной пылью.

— Откуда ты знаешь? — изо всех сил заорал Саид и тут же закашлялся.

Впрочем, джунгары покидали поле боя, бросали поединки и разворачивались в степь. Над головами кричали ястребы. Птиц не было видно в пыли — пока они не пикировали вниз и не вцеплялись когтями в лица кочевников. Джунгары орали как резаные и глупо размахивали руками.

В той стороне, куда показывал Галиб, заорали еще сильнее. Налетел порыв ветра и погнал пылищу прочь. В желто-сером мареве Саид увидел, наконец, силуэты всадников. А когда пригляделся, то не поверил собственным глазам. Впрочем, ему приходилось видеть, как много может сделать хороший, прямой как стрела киблы, толайтольский клинок в умелой руке. И Саид, конечно, много раз видел, как убивают с одного удара. Но он ни разу не видел, чтобы убивали с одного удара всякий раз, когда наносили удар. Отмашка — труп. Отмашка — труп. Тарик рубился сплеча и очень быстро.

— Да помилует нас Всевышний, — зачарованно прошептал Саид, глядя, как вокруг самийа снопами валятся джунгары.

— Ааа! — в восторге заорали все, кто мог видеть бьющегося нерегиля. — Вперед, во имя Всевышнего! К стремени военачальника! ...