«Если», 2001 № 05

Христо Поштаков
ТАК БУДЕТ СПРАВЕДЛИВО!

Когда мне лень заняться чем-то серьезным, я предаюсь глупостям. Вот и сейчас взял да и ляпнул: «Я скромен, трудолюбив, талантлив». И сей же миг, схваченная чуткими микрофонами фраза, высветилась на зеленом экране, а принтер не замедлил вывести ее на бумагу. Я поспешно стер строку, вырвал кусок бумажной ленты и давно отрепетированным движением швырнул в мусорную корзину. После этого я принялся бродить взглядом по автоматической фонотеке, ящичку для дискет, беспорядку на письменном столе, пока зрачки не уперлись в родинку на моем носу. Мягкие лапы тоски сжали горло. Завидовать такому ничтожеству, как я, просто смешно. Когда я шел в свой кабинет, услышал, как кто-то из коллег сказал, будто плюнул: «Вы только поглядите на этого задаваку! Надулся, как индюк, того и гляди лопнет!»

Ах, если бы они только могли заглянуть в мою душу! Они бы поняли, как сильно ошибаются. Я не чванлив, скорее, наоборот — чересчур застенчив, а мое дьявольское трудолюбие — всего лишь попытка скрыть бесхарактерность, которая следует за мной повсюду. Как собачонка на поводке, семенящая за моими генетическими задатками. И спустить этого зверька с поводка — все равно что сбросить с себя кожу… Не понять тому, кто не пытался. А вот меня давно грызет это неистовое желание, и после каждой экспедиции оно становится все сильнее и сильнее. «Я должен измениться, — непрерывно твержу самому себе. — И ведь нужно-то всего ничего — сделать шаг, переступить через гены, вылезти из кожи! В конце концов, можно просто сменить профессию, начать новую жизнь и, наконец, почувствовать себя рожденным заново».

Но, увы, треклятая бесхарактерность вцепилась в меня мертвой хваткой, и откуда-то изнутри наплывает зловещая сцена, из-за которой я так себя ненавижу. Всякий раз я встречаюсь с отчаянно молящим взглядом Боткина, присевшего на корточках перед синтезатором, натыкаюсь на строгие черты лица того, кто взял на себя роль судьи, и вижу свою безвольно поднятую руку — жест, отнявший у человеческого существа последнюю надежду на защиту, жест, надолго предопределивший чужую судьбу.

Почему я так поступил? И сколько ни угрызайся совестью, ничего ведь исправить нельзя. Ну отчего в моей жизни все всегда начинается банально, но плохо заканчивается?.. А впрочем, судите сами.

Мои командировки зависят исключительно от старцев из Института внеземных культур. И никогда не знаешь, что втемяшится в их умные головы. А уж если втемяшилось, то все — никому их не переубедить.

И вот бюджет экспедиции составлен и одобрен, а я, тридцатипятилетний суперполиглот, должен всего-то приступить к выполнению очередного непосильного задания: к примеру, подготовить приветствие разумным амфибиям с Дельты-88, которое надлежит проквакать в разных тональностях. И не спасают меня ни измученный вид, ни маленький рост — оно и понятно: никто ведь меня не принуждал браться за детальное изучение структур более сотни языков, распространенных во Вселенной.

«Ли Фонг, — речет кто-нибудь из старцев, — я уверен, ты обязательно справишься». И покровительственно похлопывает меня по плечу, а я лишь рассеянно моргаю и приступаю к исполнению своих опротивевших обязанностей. Работаю с чувством глубокого отвращения, а-воспоминания неизменно возвращают меня к той последней экспедиции.

Экипаж был небольшой — всего три человека: капитан Тенев — общепризнанный ас нуль-переходов и одновременно большой знаток всяческих тонкостей внеземной психологии; упомянутый выше Боткин — специалист-космобиолог, и ваш покорный слуга. Без лишних приключений мы добрались до галактики Ы-83, после чего на ионной тяге направились к Тэте-7 — вошедшей уже во все каталоги скучной планеткой с примитивной гуманоидной цивилизацией. Тщетно мы пытались понять, чем вызван интерес к ней со стороны Института.

О личной жизни своих спутников я знал немного. Например, что у капитана красивая жена, которой он регулярно закатывает скандалы по причине жутко ревнивого характера. А Боткин ненавидит корабельные синтезаторы, потому что они, по его глубокому убеждению, готовят исключительно помои вместо еды. Еще я слышал, что он большой любитель приврать. Может быть, поэтому он до сих пор не женат.

Уже миновала неделя стандартного времени, раздробленного на неравные интервалы капризами местного космоса. До полного отупения навалявшись в своей каюте, я решил развеяться и отправился в кают-компанию. Переступив порог, я тут же напоролся на визгливый голос Боткина, стоявшего перед капитаном, бурно жестикулируя длинными руками. При этом его тщедушное тело извивалось в неистовстве экстаза — ну, натурально гигантский червь с Эты-9 в самый разгар брачного периода. Мои бедные уши стремительно увяли, однако я решил дослушать до конца. Все-таки небылицы Боткина хоть как-то разбавляли однообразие экспедиции.

— Я добрался до вершины холма, — возбужденно верещал Боткин.

— Жуткие звери карабкались по склонам, окружая меня, и клацали мощными челюстями. Я сжимал в руке дезинтегратор и, не взирая на строжайший запрет, решил во что бы то ни стало очистить планету от этой мерзости. И я нажал на спуск…

Он недоговорил, застыв с выпученными глазами и открытым ртом: зона растянутого времени — обычное явление в этой части космоса. Я уж начал было прикидывать, как долго придется любоваться на эту пучеглазую рожу, когда автоматике удалось-таки разбудить корабельный хроностабилизатор, и Боткин продолжил, как ни в чем не бывало:

…завертелся вокруг своей оси. Прямо под ногами я увидел гладкую поверхность. Вместе с тварями дезинтегратор уничтожил на склоне холма всю растительность и даже камни. Каково же было мое удивление, когда истребленные мною чудовища вновь материализовались передо мной — из ничего. Скорее всего, они обладали способностью самовосстанавливаться… не утрачивая, однако, плотоядных привычек. Они снова ринулись на меня, и мои шансы на спасение стремительно упали. Но тут я вспомнил о персональном антиграве. Я сформулировал мысленный приказ…

Новый каприз неоднородного времени прервал тираду. Взгляд Боткина застыл, застыл и огонек экзальтации в зрачках, а насмешливо изогнутые губы по-прежнему целились в нас — в невольных жертв, которым негде было скрыться и некуда убежать. На этот раз мы попали в зону гораздо большей плотности, и хроностабилизатор не справился с такой нагрузкой. И мои мысли потекли, как растительное масло — тягучие, жирные, не способные анализировать.

Наконец мы выскользнули. Капитан молодецки тряхнул гривой волос, щедро украшенной сединой, и отдал приказ готовиться к посадке. Так я и не узнал, чем же завершилось «ужасное» приключение Боткина.

Опоры звездолета осторожно коснулись твердого грунта. Мы высвободились из защитных губчатых коконов и приступили к исполнению прямых обязанностей, которых у меня, говоря по правде, и не было.

Спустя несколько часов мы, так сказать, закрепились на позиции. На участке, параметры которого определяла инструкция, роботы смонтировали защитное поле, установили хроностабилизаторы, воздвигли для нас временное обиталище и замерли в ожидании новых приказаний. Атмосфера планеты оказалась пригодной для человеческого организма, и мы уверенно шагнули из корабля, чтобы размяться.

Одной своей половиной Тэта, подобно Меркурию и Луне, была постоянно обращена к центральному светилу системы. Мы совершили посадку у самой границы теневой стороны, где влажный климат создавал наиболее благоприятные условия для жизни. К югу простирались раскаленные пустыни, а на севере — царство вечных льдов, затянутых мраком.

Планета встретила нас холодным влажным ветром, который дул здесь круглый год, благодаря непрерывно совершающейся конвекции воздуха в этой зоне. Островки грязно-зеленой растительности сменялись мрачными болотами, по которым время от времени скользили тени каких-то животных. Одним словом, планета нас не очаровала, и только Боткин подавал вялые признаки оживления.

Недалеко от нашего лагеря находилась деревня аборигенов, которые не замедлили явиться к нам целой делегацией. Выглядели они вполне дружелюбно и до такой степени одинаково, что если бы не густые узоры татуировок на их темно-синих лицах, вряд ли мы смогли бы отличить их друг от друга. Я сразу сообразил, что самый разрисованный из них и есть вождь или что-то в этом роде. Капитан пришел к тому же выводу, потому что кивнул мне и велел роботу пропустить аборигена сквозь защитное поле. Я поежился от неприятного предчувствия, однако занялся настройкой фоноаппаратуры, которая должна была корректировать несовершенство моего артикуляционного аппарата. Я извлек специально припасенные для таких случаев палочки и принялся постукивать ими в особом ритме, при этом еще и цокая языком в разной тональности. Я уже почти добрался до середины приветствия, когда туземец резким жестом прервал мои лингвистические муки.

— Ты плохо говорить, бататва, — проскрипел он попугайным голосом. — Поэтому Тутма, верховный жрец священный камень, говорить на космолингве. Другие люди, которые быть до вас, оставлять аппарат обучаться. Тутма обучился. Другой капитан сказал, что вы когда-нибудь прийти и принести батарейки для красивый картинки. Вы их приготовить, Тутма прийти снова — деревня близко. Потом нас изучать.

Тэтиец с надменным видом покинул наш лагерь, повергнув меня в оцепенение. Я вдруг почувствовал себя лишним, ненужным. Эти типы, додумавшиеся всучить дикарям обучающий компьютер, обошлись со мной жестоко, они обманули меня! Да что там я! Они нарушили запрет на распространение новых технологий среди латентных цивилизаций! Боткина, похоже, эти мелочи нисколько не смущали. Он ничуть не был огорчен, судя по тому, с какой прытью кинулся догонять жреца. Капитан, рассеянно зевнув, проводил его взглядом.

Со смятением в душе я отправился в свое скромное жилище. Пытаясь забыться в объятиях гидравлической кровати, я улегся на спину, тупо уставившись в потолок. Но и это не помогло избавиться от неприятных мыслей. Тогда я принялся считать роботов и довольно долго этим занимался, пока наконец сон не снизошел на меня.

Проснулся я в прежнем мерзком настроении и потому решил провести день перед головидиком, крутя архивные фильмы.

В тесном пространстве каюты толпились полчища римских легионеров, Наполеон бесславно покидал Россию, Клеопатра оплакивала Юлия Цезаря, чтобы уже в следующее киномгновение обнимать Марка Антония, Гамлет вещал о бедном Йорике, его сменяли Король Солнце или генерал Кромвель. Так продолжалось до тех пор, пока это развлечение мне вконец не надоело. И тогда я осознал, что все не так уж плохо, как мне казалось. Я вырубил головизор и возжелал живого общения с кем-нибудь из себе подобных.

Все помещения оказались пусты. Выйдя из корабля, я едва не споткнулся о капитана, приютившегося у собственноручно сложенного очага — он явно не торопился приступать к выполнению намеченной программы, сосредоточив все внимание на аппетитном шкворчании отбивных, подрагивавших на самопальной решетке. Мясо было синтетическим, но его аромат все-таки вызвал знакомое ощущение опустошенности в желудке, сопровождаемое обильным выделением влаги во рту.

— Ну что, прошла твоя меланхолия? — не удержался от подковырки Тенев. Он поднял на меня глаза и, увидев выражение моего лица, примирительно вздохнул: — Ладно уж, присаживайся, сейчас еще парочку положу.

— А Боткин где? — спросил я, пристраиваясь рядом.

— Часа два назад доложил, что находится в какой-то большой хижине. С тех пор никаких сообщений от него не поступало. Да оно и понятно — ты погляди, что творится вокруг!

Пока он переворачивал отбивные, я заметил, что голубое светило окрашивается в фиолетовый цвет. Вероятно, местная солнечная система проходила сквозь зону повышенных хроноискажений, поскольку стабилизаторы стали издавать нехарактерный басовый звук.

При мысли о Боткине я почему-то почувствовал неловкость: я-то бездельничал (хотя, право же, такое не в моей натуре), а каково там ему, бедолаге, вдалеке от лагеря?.. Ага, вот и он — легок на помине! — «выплыл» из-за ближайшего холма в компании толпы туземцев. Их движения казались смешными, будто при замедленной съемке. В следующее мгновение я понял: Боткин — мчится, убегает от неведомо чем разгневанной толпы. Судя по выражению его лица, он изрядно выбился из сил. Я толкнул капитана, приглашая полюбоваться забавной картиной. Тот отреагировал моментально, метнувшись к кораблю, где находился пульт управления защитой.

Боткин по-прежнему лидировал и к финишу пришел первым, а туземцы уткнулись в незримую, но непробиваемую стену. Оказавшись отрезанными от лагеря, они не спешили уходить, угрожающе размахивая руками и выкрикивая непонятные проклятия. Победитель гонки приблизился к очагу, судорожно втягивая в легкие воздух, будто рыба, выброшенная на берег. И тем не менее вид у него был довольный.

— Я совершил колоссальное открытие! — прохрипел он. — На этой планете находится единственная во Вселенной колония хронарных насекомых… Да-да, я не оговорился! Они роют норки в земле и ведут коллективный образ жизни…

— Боткин, какого черта! — оборвал его капитан, спустившись с корабля. — Что означает весь этот бедлам? Что ты опять натворил? Почему они гнались за тобой?

По всему было заметно, что капитан медленно, но неумолимо закипает.

— Все это мелочи в сравнении с моим открытием, — самодовольно выпалил «чемпион». — Я взял пробу хронарного воска. Вот и все, что я Сделал-то. Нашел целый ком в одной из хижин. Насекомые используют воск для обмазки своих нор, но производят его в мизерных порциях. Вот я и воспользовался гостеприимством туземцев, которые все равно на халяву таскают его. Правда, пока бежал сюда, обронил пробу в болото. Жаль, конечно, что так вышло, но открытие я все-таки сделал.

— Другими словами, ты присвоил плоды труда туземцев?

— Что значит «присвоил»? — обиделся Боткин. — Они-то обворовывают бедных насекомых! Если им так уж нужен воск, могут наскрести еще — они все норки знают. Не больно-то большой труд.

Капитан побагровел.

— Боткин! — взревел он. — Ты… ты идиот! Безответственный тип! Что ты мне мозги полощешь?! Что еще за хронарный воск?!

— Насекомые выделяют его из особых желез, расположенных под присосками. Он обладает уникальным свойством нейтрализовать неравномерность течения времени, благодаря чему насекомые не испытывают никаких трудностей при выводе личинок. Свойства у этого вещества просто фантастические, капитан! Его молекулы стабилизируют хронополе, не расходуя ни капли энергии! Вы только представьте себе: теперь мы можем выбросить все эти железки, эти стабилизаторы к едрене фене — нам достаточно просто обмазаться воском!

— Хм-м, — Тенев задумчиво почесал за ухом. — Это слишком привлекательная перспектива, чтобы быть правдой… Однако по долгу службы я обязан выслушать и другую сторону.

Когда Тутму пропустили сквозь силовой барьер, его синяя кожа заметно посерела, что не предвещало ничего хорошего, поэтому «великий открыватель» счел благоразумным удалиться в корабль — от греха подальше. Разгневанный вождь предстал пред нами и торжественно изрек:

Если Боткин не возвращать нам большой священный камень, Тутма сделай колдовство, и вы насовсем оставаться здесь.

— Зачем нуждайся Тутма в большой камень? — попытался подделаться под его стиль общения капитан, наивно полагая, что так его лучше поймут.

— Нет священный камень — нет время. Время делайся большое, священный камень — маленький. Камень кончайся, Тутма умер, новый жрец делай новый камень. Это очень долго и трудно.

— Я поговорить с Боткин, — пообещал Тенев. — Сейчас Тутма уходить и приходить завтра. Потому что Боткин спрятай большой священный камень, я заставляй его камень приносить сюда.

— Хорошо, но Тутма осторожный, Тутма на всякий случай делай колдовство. Не забывай: или возвращай камень, или оставайся здесь.

Жрец удалился. Я облегченно вздохнул — уж очень оскорбляет слух суперполиглота подобное измывательство над языком. Капитан зашагал к кораблю, я последовал за ним. Пристыженный Боткин ждал нас в кают-компании.

— Разойтись по каютам! — сухо бросил капитан. — Объясняться будем потом, сейчас — экстренный взлет. Но на Земле этот тип у меня за все ответит.

«Этот тип», он же Боткин, сконфуженно молчал, зато я набрался наглости спросить:

— Капитан, может, отбивные хотя бы захватим? Жалко ведь…

— Какие, к черту, отбивные! Инструкции не знаешь?! В случае возникновения конфликта мы должны немедленно покидать планету.

Возражать я не стал. Уже лежа в пористой массе, я позволил себе крамольные мысли о несовершенстве инструкции.

Прошло довольно много времени, но мы почему-то не взлетали. Я уже начал нервничать, когда на экране интерфона нарисовалась физиономия капитана.

— Хватай Боткина и мигом ко мне, — его голос не предвещал ничего хорошего. — У нас проблема.

Я только теперь заметил, как мала рубка для троих взрослых мужиков. На Тенева смотреть было жалко — лицо бледное, руки мелко дрожат.

— Ты видишь вот эту красную кнопку? — спросил он меня с ка-кой-то непонятной тоской в голосе. Я, конечно, близорук, но это не помешало разглядеть, что под кнопкой золотыми буквами было написано: СТАРТ.

Вопрос меня, мягко говоря, озадачил. Взглянув на Боткина, который не знал куда девать свои длинные ходули в тесноте рубки, я утвердительно кивнул.

— Давай, нажми ее! — сказал вдруг Тенев. — Хотя это и не по правилам.

Я совсем перестал что-либо понимать, но все-таки протянул руку к пульту. Не тут-то было! — она застыла на пол пути к цели, как я ни старался заставить ее продолжить начатое движение. Вторая попытка завершилась с тем же результатом. Всего за несколько секунд я взмок и совсем выбился из сил.

— Достаточно, — будто издалека донесся до меня охрипший голос капитана. — Ничего у тебя не выйдет.

Он обернулся к Боткину:

— Ну, теперь твоя очередь.

«Великий открыватель» прервал свой смешной танец и уставился на пульт. Сколько он ни пыжился, а стартовая кнопка по-прежнему оставалась недосягаемой.

Вот в какую историю ты нас втянул, Боткин, — сокрушенно вздохнул Тенев. — Остается одно… Ты кашу заварил, тебе и расхлебывать. Так что пойдешь искать этот чертов священный камень на болото, где ты его так некстати обронил.

Сконфуженный лик Боткина неожиданно просветлел.

Погодите, у меня есть идея! Нужно прижать кнопку чем-то тяжелым! Примотаем какой-нибудь груз к концу провода, проденем провод через штатив вот этой телекамеры, поднимем и опустим груз с высоты. Все гениальное, как говорится, просто!

— Ну-ну, — только и вымолвил капитан, явно не разделяя оптимизма биолога.

Мы отправились на склад, где с большим трудом среди хлама обнаружили пакет с бухтой провода. Но едва прикоснувшись к пластиковой упаковке, наши руки будто отсохли.

— Полная психомоторная блокада, — безнадежным тоном констатировал Тенев. — Вот черт, а эти ученые остолопы записали цивилизацию в предкласс IX-A!

— Может, у робота получится? — неуверенно вымолвил Боткин. — Электронные мозги не то что наши.

Мы переглянулись. А ведь и в самом деле, как мы не додумались до этого раньше?! Вызвав робота, мы вернулись в рубку. Теснотища стала такой, что мне, как самому низкорослому, пришлось взгромоздиться на систему управления полетом. Торжественная пауза явно затягивалась, но Тенев почему-то продолжал молчать.

— Черт побери! — наконец выползло из него. — Едва я собираюсь отдать приказ роботу, челюсти словно слипаются! И ведь сколько раз я спорил с Комиссией об этой проклятой кнопке, предназначенной только и единственно для включения центрального корабельного компьютера! Так нет же, у них все одно: капитан-де не должен оставаться без дела, чтоб их! И вот теперь я спрашиваю вас, как же нам взлететь?!

Последние слова были обращены не ко мне лично, но отчаяние в голосе нашего железного командира заставило меня напрячь мозговые извилины.

Капитан! — вскричал я, гордый своей сообразительностью. — Мы совсем забыли, что у нас есть синтезатор! Если он справляется с отбивными, значит, ему раз плюнуть произвести и все остальное.

Свинцовые тучи на лице Тенева начали таять. И все-таки, когда он обратился к Боткину, его голос сохранил суровость интонации:

— Боткин, у тебя остались пробы хронарного воска?

— Самая малость, то, что успел наскрести с пары нор. Вот если бы туземцы не застукали меня…

— Для анализа этого вполне хватит. Займись этим немедленно, а результаты введешь в программу синтезатора. Действуй, а мы с Фонгом пойдем прогуляемся… Кстати, сколько весил тот ком воска, что ты у них стянул?

— М-м, килограмма три, не больше.

— Ну всего-то, до вечера вполне управишься. И до тех пор, пока не синтезируешь большой священный камень — с корабля ни шагу. Не скучай.

Оказавшись за пределами корабля, мы с трепетом приблизились к потухшему очагу, где нас радостно встретили останки кулинарного искусства капитана. Подгоревшие и остывшие, они все же смогли хоть ненадолго поднять настроение горе-путешественников.

Утолив голод, мы отправились в мою временную обитель, чтобы скоротать время за игрой в «сложи 9999». Замысловатые правила модного ныне развлечения требовали от игрока усидчивости и умения концентрироваться, чего как раз и не хватало моему сопернику. Увы, наш капитан, при всех его несомненных достоинствах, был плохим тактиком и каждый свой проигрыш воспринимал как личную трагедию, то и дело порываясь взять реванш. К вечеру затянувшаяся игра мне порядком наскучила, а капитан все никак не мог угомониться. Поэтому, увидев Боткина, я не смог удержаться от громкого вздоха облегчения.

— Уже закончил? — спросил Тенев. Ему не удалось скрыть раздражение, да он и не особенно старался.

— В общем, да, — смущенно ответствовал Боткин. — Химический состав воска невероятно сложен. Синтезатору не удалось воспроизвести все цепи молекул, так что пришлось поломать голову, как дополнительно связать их между собой.

— Ну, тебе это удалось?

— Конечно. Я создал синтетический воск отличнейшего качества.

— Значит, наши проблемы позади. Вот и чудненько, отправляйся с подарком к туземцам и живо обратно.

— Я бы не стал так спешить, капитан…

— В каком смысле? Боткин, не нервируй меня!

— М-мнэ-э… Есть одна маленькая загвоздка… Количество…

— Что «количество»? — капитан начал закипать. — Сколько ты синтезировал?

— Около грамма. Я же говорил вам: очень сложные молекулярные цепи…

— Около грамма?! За целый-то день?! Ты меня в гроб сведешь! — Массивное тело капитана угрожающе нависло над субтильным Боткиным. — Если я правильно понял, то при таком мизерном КПД нам понадобится как минимум десять лет?!

Испуганный Боткин метнулся за мою спину.

— Хоть убей меня, но не получится больше! — выкрикнул у меня над ухом «великий открыватель».

Если бы на этой планете водились мухи, то в наступившей ватной тишине мы услышали бы их жужжание. Очередной удар от старушки Мойры заставил Тенева пошатнуться. Что-то прорычав, он выскочил из комнаты, сорвав весь накопившийся гнев на двери, которая лишь чудом удержалась в петлях. Боткин какое-то время крутился возле меня, ища сочувствия, но так и не найдя его, бесшумно удалился.

Все утро я размышлял над событиями вчерашнего дня, пытаясь найти выход из удручающей ситуации, в которой мы оказались, пока не почувствовал, что мозги начинают плавиться. Поэтому решил немного размяться. Прыгая через скакалку, я заметил в открытый иллюминатор капитана в сопровождении Тутмы. Я выбежал им навстречу, но кэп жестом велел мне вернуться обратно. В коридоре я столкнулся с Боткиным. Метнув в его сторону гневный взгляд, я отправился в туалет, где в умиротворяющей обстановке употребил время на обмозговывание перспектив нашего затянувшегося пребывания на планете.

Через полчаса капитан снизошел пригласить нас на корабль. Он был серьезен и задумчив, его гигантское тело, казалось, сгибалось под тяжестью незримого бремени.

— Боткин, — сказал капитан неожиданно мягким тоном, — ответственность — страшная штука, верно?.. Особенно, когда она целиком лежит на мне одном. Попытайся меня понять и выслушай без обид. Сегодня у меня был серьезный разговор с верховным жрецом Тутмой. Он, конечно, дикарь, но человек, в общем, не злобливый, склонный к поиску взаимопонимания и компромиссов. К сожалению, эти компромиссы не касаются тебя. Если бы ты знал, насколько драматична ситуация, в которой по твоей вине оказались местные жители! Поверь, их претензии к тебе более чем основательны. Дело в том, что аборигены используют хронарный воск вместо часов и календаря. Он имеет свойство медленно испаряться, и, таким образом, весовая разница проб, снятых в различные временные интервалы, используется для измерения периодов стабилизированного времени. Не удивительно, что в условиях здешнего непостоянства временных потоков точное измерение времени превратилось для аборигенов в религию, единственный смысл их жизни. С помощью большого священного камня обитатели планеты определяли продолжительность веков, так что, если тебе не удастся его синтезировать, ты попросту погубишь летосчисление, всю историю, уничтожишь фундамент уникальной цивилизации! Такие вот дела, брат. Теперь ты понимаешь, что морально просто обязан вернуть аборигенам то, что им по праву принадлежит?

Тенев откашлялся и, выдержав паузу, продолжил:

— Мы с Фонгом не можем торчать на Тэте целых десять лет лишь ради того, чтобы ты не скучал, пока будешь трудиться над синтезированием воска. Поэтому вполне логично, если здесь останешься только ты… Не переживай, мы о тебе не забудем и по возвращении на Землю сделаем все для того, чтобы снарядили за тобой корабль. Я прекрасно понимаю твои чувства. Да, это тяжело, но ведь иного выхода просто нет. Однако во всем есть и положительный момент. Посмотри на проблему под иным углом: в конце концов, твоя жизнь среди местных жителей может принести немалую пользу Земле. Ты сможешь заняться обогащением своего научного опыта, накоплением новых знаний, успеешь досконально исследовать хронарных насекомых, даже, может быть, путем селекции тебе удастся вывести новую их разновидность, которая будет отличаться высокой производительностью, и тогда… Опять же, туземки очень даже ничего. Уверен, они внесут элемент экзотики в твою жизнь. А потом… ты напишешь мемуары, станешь знаменитым! Ну, что скажешь, Боткин? Согласен остаться?

— Нет! — выкрикнул он, побледнев. — Не хочу! Я… я боюсь.

— Кого, местных женщин? — усмехнулся капитан.

— Нет, вообще боюсь.

— А когда ты спер большой священный камень и за тобой гналась разъяренная толпа туземцев, ты не боялся?

— Это разные вещи. Тогда доминировали мои научные интересы.

— Ну а теперь доминируют наши. Что ж, раз не хочешь добровольцем… Будем голосовать — инструкцией это предусмотрено. Итак, я за то, чтобы Боткин остался на планете. А ты, Фонг?

Моя рука неуверенно поднялась.

С тех пор я не нахожу себе места, тягостные мысли не покидают меня. Вы ведь понимаете, как это страшно — чувствовать себя предателем? Моим слабым утешением остаются слова капитана, забывшего перед взлетом отключить интерфон в моей каюте. Я хорошо видел его на экране. Видел, как он колеблется нажать кнопку старта. Потом он все-таки сделал это, пробормотав: «Так будет справедливо, Боткин!»

Перевел с болгарского Евгений ХАРИТОНОВ

ФАКТЫ

*********************************************************************************************

За три века до Циолковского

Удивительные прогностические попадания в цель совершали фантазеры прошлого. Да вот хотя бы славный гасконец Сирано де Бержерак (1619–1655). Опубликованная после смерти поэта-дуэлянта сатирическая дилогия «Иной свет, или Государства и империи Луны» (1657) и «Иной свет, или Государства и империи Солнца» (1662) пользовалась большой популярностью среди современников, не затерялась она и во времени. Французский сочинитель первым догадался отправить своего героя на Луну на ракете. Да не простой, а многоступенчатой! Сирано опередил время почти на 300 лет, а в литературе об этом принципе вспомнили лишь через два столетия. Только в 1865 году появился роман Ашилля Эро «Путешествие на Венеру» (кстати, первое в НФ), в котором идея Бержерака получила «научное» обоснование.

В завершение разговора о пионерах космонавтики обратим свой взгляд на реальную историю, в которой, как известно, прогрессивные идеи крайне редко находили адекватный отклик современников. «Мещанина Никифора Никитина за крамольные речи о полете на Луну сослать в отдаленное поселение Байконур». Это не фрагмент фантастического рассказа. Цитата приведена из заметки, опубликованной в «Московских губернских ведомостях» за 1848 год. Действительно: «Несть пророка в своем отечестве»!

Полный Уэллс!

Произведения Жюля Верна и Герберта Уэллса в дореволюционной России переводились довольно оперативно — спустя месяц-другой после выхода на языке оригинала российский читатель получал возможность ознакомиться с новыми книгами зарубежных романистов. К творцам НФ в России и в самом деле относились с особой любовью. Свидетельством тому служит и тот факт, что первое собрание сочинений Г. Уэллса увидело свет отнюдь не на родине, а в санкт-петербургском издательстве Пантелеева в 1901 году. Спустя несколько лет другое петербургское издательство «Шиповник» порадовало российских читателей еще одним собранием английского фантаста (1908–1910), а в 1909–1917 гг. знаменитый издатель П. П. Сойкин выпустил первое в мире Полное собрание сочинений Уэллса в 13 томах.

О России — с «любовью»

1 мая 1960 года разведывательный самолет США U-2, совершая «незалитованный» полет над территорией Советского Союза, был сбит российскими службами ПВО. На свою беду, как раз в эти тревожные дни «самый американский из фантастов» Роберт Хайнлайн совершал вместе с женой туристическую поездку по городам и весям СССР. Все им сначала нравилось, особенно балет и русское радушие, но в Казахстане американскую чету вызвал «на ковер» алма-атинский представитель «Интуриста» (разумеется, сотрудник КГБ), известил их о коварстве американского правительства и провел «инструктаж». Очень это не понравилось Хайнлайну, и на пару с женой они громко стали обвинять сотрудника КГБ и советское правительство в тоталитаризме, сталинских репрессиях и прочих смертных грехах. Всю ночь фантастическая парочка прислушивалась к шагам за дверью гостиничного номера, но зловещий стук в дверь так и не раздался. Никаких репрессивных мер не последовало и в других городах, их никто не собирался насильно выдворять из страны. Это очень насторожило фантаста, и на родину он вернулся ярым антисоветчиком и с черной обидой на весь советский народ. Сразу по возвращении он поместил в журнале «American Mercury» путевые заметки под красноречивым названием «Pravda» Means «Truth» о своих злоключениях в Стране Советов. И тут же сел писать свой самый антиамериканский роман «Чужак в чужой стране».

Подготовил Евгений ХАРИТОНОВ

Рик Уилбер
ЛЬЮКАРС — ГОРОД СУДЬБЫ

Глава 1

А когда весь купол звездный

Оросился влагой слезной…

Уильям Блейк. «Тигр»^[1].

Единственное, о чем я был способен думать в эти минуты, это о благополучной посадке. Кувыркаясь, мы стремительно неслись к земле сквозь толщу иссиня-черных грозовых облаков, оплетенных яркими, добела раскаленными сетями молний, и конца этому полету, больше напоминавшему падение, не было видно. Свирепый ветер подбрасывал, встряхивал и крутил тяжелый посадочный челнок с такой легкостью, словно его сделали из тонкой бумаги, а до единственной на Каледонии посадочной полосы было еще далеко. Мне оставалось уповать на мастерство пилота, совершенство инопланетной техники да собственное везение.

Судорожные рывки челнока и воздушные ямы, в которые он то и дело проваливался, вызывали у меня приступы тошноты. После нескольких спокойных месяцев, проведенных в безопасном чреве космического корабля, я реагировал на болтанку особенно остро и почти жалел о том, что отправился в это путешествие на борту сгудонского транспортного корабля. Впрочем, сам перелет до Каледонии, длившийся больше шести месяцев, тоже не доставил мне особенного удовольствия — за прошедшие полгода я едва не умер со скуки. С самого начала я планировал использовать это время, чтобы закончить одну книгу стихов и начать следующую, но пустые, ничем не занятые часы, которые я вместе с другими пассажирами проводил в специально подготовленном для нас отсеке, где воспроизводились земные условия жизни, оказались для меня слишком тяжким бременем. За исключением нескольких строк в дневнике, который я вел на протяжении многих лет, за эти шесть месяцев я не написал ничего или почти ничего.

Челнок так швыряло, что читать было совершенно невозможно, и, отложив книгу, я стал смотреть в иллюминатор, за толстыми стеклами которого кипела черно-серая мгла, озаряемая вспышками молний.

Пока мы летели в глубоком космосе, время словно остановилось. Неделя сменяла другую, но на борту не происходило ничего нового, и я погрузился в некое подобие сна наяву, которое помогало скоротать время. Мой день состоял почти исключительно из завтраков, обедов и ужинов, послеобеденного отдыха и долгих прогулок на виртуальном тренажере-симуляторе, позволявших поддерживать физическую форму. Правда, маршруты прогулок — точнее, декорации для них — я мог выбирать по своему желанию, но вне зависимости от того, были ли это дюны на морском побережье, ветреные горные тропы или сырые, заросшие мхом лесные дорожки, тренажер оставался тренажером, поэтому никакого особенного разнообразия он в мою жизнь не вносил.

Единственным, что как-то развлекало меня, были долгие беседы с Тукликом, крупным сгудонским торговцем, который летел на том же корабле и часто навещал меня в моей каюте. Этот толстяк безусловно относился к тому типу, какой мы на Земле называем пикническим, если так вообще можно говорить об инопланетянине. Как бы там ни было, Туклик буквально излучал приветливость и дружелюбие, что, впрочем, не мешало ему оставаться практичным до мозга костей. По его словам, все земное — в особенности культура и спорт — было его хобби, но я бы ни за что этому не поверил, если бы Туклик не убедил меня в своей правоте. Когда он впервые появился в отсеке для землян, то заявил, что знает много моих стихов и надеется, что я сумею найти время, чтобы поговорить с ним о своей работе. В подтверждение этих слов Туклик тут же прочел несколько строк из моей последней поэмы (впоследствии, впрочем, он нередко цитировал самые разные мои стихи, в том числе и малоизвестные), и я был покорен.

Но в первые минуты его просьба, высказанная столь же деликатно, сколь и недвусмысленно, меня озадачила. Найти время?.. Чего-чего, а времени у меня было хоть отбавляй. Вот только зачем ему это понадобилось? Вскоре, однако, всякие недоумения оставили меня, и я начал испытывать даже что-то вроде благодарности к этому дельфиноголовому торговцу, ведь он избавил меня от скуки и одиночества. Пожалуй, именно эти продолжительные беседы с экспансивным сгудонцем помогли мне сохранить рассудок во время путешествия. В конце концов между нами даже сложились довольно тесные приятельские отношения, что не мешало нам подшучивать друг над другом. Ну что, скажите на милость, мог знать Туклик об американском бейсболе, эпоха расцвета которого приходится на далекое прошлое?..

Но, как я имел возможность убедиться, о бейсболе Туклик был осведомлен едва ли не лучше меня. Он мог не только перечислить имена самых знаменитых наших игроков, но и назвать их сильные и слабые стороны. Говорили мы, однако, не только о бейсболе, но и о многом другом, не исключая последних славных достижений торговой империи Сгудона.

Поначалу дружелюбие Туклика казалось мне непонятным и даже настораживающим, поскольку я не мог понять, какие мотивы им движут. Я никак не мог взять в толк, почему этот представитель правящей верхушки, державшей в руках всю Землю, заинтересовался мной, простым поэтом? Насколько мне было известно, сгудонцы никогда ничего не делали просто так, все их действия и поступки были неизменно направлены на получение дохода, прибыли, сверхприбыли — как материальной, так и политической. Но чего ради Туклик связался со мной? Какую выгоду для своей торговой империи он надеялся извлечь из этого знакомства?

Сгудонцы, на мой взгляд, довольно странные существа. Когда-то давно, в молодости, я считал, что понимаю их, мотивы их поступков. Это знание, в свою очередь, сделало меня широко известным, хотя в конечном счете оказалось, что я жестоко ошибался.

Да, в конце концов я убедился, что понять их до конца невозможно. Наши практичные, расчетливые, меркантильные хозяева оказались настоящей вещью в себе. Увы, я понял это слишком поздно, и урок, который я получил, был по-настоящему жестоким. В результате мне пришлось отказаться от всех своих убеждений, прекратить все отношения со сгудонцами и представителями земной политической элиты, которые я успел установить, наконец — просто исчезнуть. В последний раз я видел сгудонца больше тридцати лет назад и надеялся, что еще столько же не увижу, но Туклик просто преследовал меня. И хотя прежде один вид его бутылочного рыла и гладкой, словно резиновой кожи был способен обратить меня в немедленное бегство (слишком уж страшные ассоциации вызывал во мне странный, неземной облик сгудонцев), теперь я держал себя в руках — и совсем не потому, что на транспортном корабле бежать было некуда. Как выяснилось, прошедшие десятилетия притупили мою боль, давние страхи потеряли остроту, а главное — я научился принимать жизнь такой, какова она есть.

К сожалению, подобное умение приходит к людям лишь с возрастом.

К тому же, говоря откровенно, Туклик казался мне гораздо приятнее всех сгудонцев, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться. Возможно, причиной всему было наше положение — ведь мы оба оказались в замкнутом пространстве космического корабля, который, несмотря на свои размеры и непостижимую по земным меркам мощь, все же представлялся довольно хрупким и маленьким по сравнению с бесконечной и пустой Вселенной. Однако факт оставался фактом: Туклик, казалось, совершенно искренне интересовался моими взглядами на множество вопросов — начиная с политики и заканчивая поэзией. Его собственные оценки и мнения не были высосаны из пальца и отличались взвешенностью и основательностью, хотя их свежесть и оригинальность часто ставили меня, землянина, в тупик. Так, например, Туклик считал, что провозглашение политической независимости Шотландией в конце прошлого века было ошибкой. И после долгих споров я вынужден был согласиться с ним, хотя прежде держался мнения прямо противоположного.

Кроме этого — к моему огромному удовольствию — Туклик открыто признавался в своей любви к секстинам^[2] Представьте себя эти классические стихи, произносимые сгудонцем с его широким ртом и характерным шепелявым акцентом, и вы сможете в полной мере оценить испытанное мною удивление.

Как и все сгудонцы, Туклик был невысок и коренаст, с белой, как дрожжевое тесто, кожей и похожей на дельфинью головой, сидевшей на короткой крепкой шее. Ноги и руки у него были короткими и толстыми, а кисти и пальцы — на удивление тонкими и длинными. Широкий рот и маленькие внимательные глазки, спрятанные в складках упругой, словно налитой плоти, тоже не особенно его красили. Иными словами, Туклик был в точности таким, как абсолютное большинство новых хозяев Земли, и — как все они — казался мне ходячим собранием присущих сгудонцам странностей, начиная с его нарочитого шипящего произношения (мне было достоверно известно, что сгудонцы, если захотят, способны говорить на любом из земных языков совершенно свободно и без малейшего акцента — я сам не раз был этому свидетелем) и заканчивая пристрастием к земным слабоалкогольным коктейлям.

Но в конце концов мягкий юмор Туклика и его отношение ко мне, как к равному, сломали лед недоверия. Как я уже говорил, мы стали добрыми приятелями, и расставаться с ним мне было жаль. Я откровенно сказал ему об этом, когда вчера вечером мы в последний раз отправились на тренажер, чтобы побродить в осеннем лесу. Через несколько часов я вместе с другими пассажирами-землянами должен был перебраться в посадочный челнок, в то время как Туклику предстоял еще долгий путь. Он возвращался на родной Сгудон — планету, на которой ни одному жителю Земли еще не удалось побывать и вряд ли удастся в будущем. Попрощались мы как настоящие друзья.

Если не считать общения с Тукликом, то на протяжении всех шести месяцев полета я держался обособленно и не сошелся ни с кем из своих собратьев-землян. Я не приобрел среди них ни друзей, ни врагов, и никто из моих попутчиков понятия не имел ни о моем прошлом, ни о настоящем (и это, пожалуй, к лучшему). Единственной отдушиной оставались для меня наши долгие прогулки и разговоры с Тукликом, да еще те несколько дней, что я провел в судовом лазарете. Где-то в середине путешествия я ухитрился простудиться; я чихал и кашлял, и сгудонский робот-медистат довольно долго не мог понять, что за бактерии обосновались в моих изношенных легких. В конце концов медистат все же разгадал эту загадку, и я начал поправляться — медленно, терпеливо набираясь сил, ибо спешить мне по-прежнему было некуда.

Но теперь — словно для того, чтобы суть произошедших перемен скорее до нас дошла — мы все (а на борту сгудонского грузовоза было две с небольшим сотни пассажиров-землян) неслись к поверхности с такой скоростью, что я был по-настоящему потрясен и мог только смотреть в иллюминатор, за стеклами которого рассерженная природа встречала нас своей ничем не сдерживаемой яростью. Разумеется, о неблагоприятной погоде нас предупредили еще на орбитальной станции во время пересадки, однако это предупреждение на самом деле нисколько не подготовило меня к действительности. Да и кто на моем месте догадался бы, что «прохождение грозового фронта» на самом деле означает ураганный ветер, непроглядные черные тучи и ослепительный блеск молний, которые, казалось, били прямо в челнок? Ожидание неминуемой катастрофы заставляло трепетать мои и без того натянутые нервы, к тому же мне было хорошо известно, что гроза на Каледонии — явление достаточно редкое. Большую часть года в населенном людьми береговом районе этой планеты стояла спокойная, нежаркая, сырая погода, и лишь в летние месяцы — да и то редко — откуда-то с экватора налетали ураганы, подобные тому, в центре которого мы сейчас оказались. Как нам сказали, нынешний шторм был «классическим», однако моему желудку от этого стало не легче.

Предупредили нас и еще об одном внушающем тревогу обстоятельстве. В Льюкарсе — столице и единственном городе колонии — имели место «проблемы». Что это могло означать, нам не разъяснили, однако всем новоприбывшим сразу стало не по себе. «Добро пожаловать на первую земную колонию — будьте добры немедленно пройти в бомбоубежище!» Я, во всяком случае, был готов даже к такому повороту событий.

Единственное, что могло немного нас утешить, — это сознание того, что челнок (как и все прочие образчики сгудонской техники и технологии) был практически неуязвим для разгулявшейся стихии. Его крылья укорачивались или вытягивались, становились толще или тоньше и легко меняли профиль, когда это было нужно пилоту, сражавшемуся с-плотными атмосферными потоками. Но даже сгудонская машинерия при всем ее совершенстве не была идеальной, и атмосфера Каледонии, похоже, всерьез вознамерилась доказать это, заставляя челнок приспосабливаться к бешеным боковым ударам ветра. Даже могущественный Сгудон вынужден был считаться с силами природы — наблюдая за спуском из иллюминатора, я ясно видел это и даже испытал что-то похожее на злорадное удовлетворение. Лично мне в жизни нечасто приходилось сталкиваться с ситуациями, когда сгудонская техника подходила к пределу своих возможностей.

Наш пилот — или, точнее, пилотесса, поскольку это была женщина — вела челнок, старательно уклоняясь от наиболее плотных скоплений свинцово-черных кучевых облаков. Дважды в динамиках интеркома раздавался характерный щелчок, и командир экипажа извинялась перед пассажирами, предупреждая об особенно резких маневрах. Как ни странно, эта молодая, судя по голосу, женщина была эмигранткой с Земли, работавшей в колонии пилотом посадочного челнока. В основном она, конечно, перевозила грузы, оставленные на орбитальной станции очередным транспортным кораблем, но раз в три месяца на Каледонию прибывали и пассажиры. И все же тот факт, что пилотом челнока был не сгудонец, яснее ясного говорил о том, что здесь, на окраине империи, все устроено не так, как на Земле.

Второе извинение женщины-пилота прозвучало особенно искренне, что не могло не вызвать у меня тревоги. И действительно, последовавший за этим вираж, когда челнок, завалившись на бок, буквально встал на крыло, был таким резким, что я невольно клацнул зубами. Иллюминатор оказался подо мною, и сквозь стекло я видел зловещее черное облако, от которого уходил наш летающий аппарат. Как только челнок начал крениться на бок, ремни безопасности, которыми я был пристегнут к креслу, автоматически затянулись, однако меня не оставляло ощущение, что я каждую минуту могу соскользнуть прямо в разверзшийся внизу ад. Черное в середине и седое по краям грозовое облако злобно щерилось вспышками мертвенно-желтого электрического света, и я невольно вцепился руками в поручни кресла (место 22А, ряд 3; Лэмб Клиффорд; рейс Земля — Каледония), из которого пыталась вырвать меня сила притяжения планеты.

Я далеко не храбрец. В прошлом я имел случай убедиться в этом, поэтому был только рад, когда через несколько минут бешеная тряска прекратилась и мы, пробив облачный слой, оказались в более или менее спокойных слоях атмосферы. Гроза между тем продолжалась, и молнии вспыхивали прямо над нами. Они были совсем не такими, как на Земле, не походя ни на изломанные линии, ни на ветвистые деревья, перевернутые кронами вниз: каледонские молнии били в разные стороны из одного раскаленного добела центра. Я никогда не наблюдал ничего подобного, и самый вид этих молний сразу напомнил мне, как далеко от Земли и от всего, что было мне близко и знакомо, я оказался.

Каледония… Она встретила меня демонстрацией своей неземной мощи, и я невольно подумал о том, что значит для человечества эта планета. Это был наш первый шаг к звездам, но сделали мы его не сами. Сгудон преподнес нам этот мир на серебряном блюдечке, и многим этот дар казался до неправдоподобия щедрым, унизительным, вдохновляющим, дразнящим, пугающим и непонятным. Как, собственно, и все, что давали нам наши практичные сгудонские благотворители, которые правили Вселенной не во имя какой-то отвлеченной идеи, а ради вполне конкретной выгоды.

Челнок слегка накренился, чтобы обогнуть последнее облако, и на мгновение я увидел далеко внизу огни посадочной полосы, светившие нам сквозь мглу. Тут же челнок выровнялся и начал снижаться по глиссаде, держа курс на эти тусклые огоньки.

Увидев их, я испытал облегчение и радость. Я прилетел на Каледонию, чтобы оказаться как можно дальше от Земли — от своего прошлого и своей боли, которая почти успокоилась за долгие шесть месяцев моего путешествия. Эти посадочные огни, едва различимые за плотной пеленой дождя и тумана, эти далекие, слабые маяки были для меня обещанием новой жизни, которую я мог начать с чистого листа.

Коснувшись площадки, челнок трижды подпрыгнул. Первый толчок вышел особенно сильным, словно пилот не успела погасить скорость, однако через секунду машина уже катилась по бетону к далекому зданию терминала. Посадочная полоса была залита водой, и впереди челнока бежали по лужам извилистые яркие отблески курсовых прожекторов. В небе над нами по-прежнему полыхали молнии, но теперь они казались далекими и неопасными.

Когда мы вышли из челнока, ливень уже ослабел и превратился в холодную, частую морось. До терминала оставалось добрых триста метров, и я, втянув голову в плечи, зашагал к нему, старательно обходя самые глубокие лужи. При каждой вспышке молнии лужи озарялись тускло-стальным слюдяным светом, но дождь с каждой минутой становился все слабее. Подняв голову, я понял, что гроза действительно проходит. Правда, с трех сторон по-прежнему громоздились высокие черные облака, казавшиеся особенно грозными на фоне темно-голубого вечернего неба, но на востоке уже взошел Арран — знаменитый спутник Каледонии, как будто окутанный багровой дымкой. Его полный диск висел почти в центре все расширявшегося участка чистого неба, и именно благодаря этому красноватому свету я мог различить каждую выпуклость темных грозовых облаков.

Внутри терминала нас встретил высокий мужчина, одетый в порядком измятый серый костюм. Взобравшись на какое-то возвышение, он извинился перед нами за «прискорбную задержку» с посадкой, которая, по его словам, произошла по независящим от администрации колонии обстоятельствам.

Этот человек даже не потрудился представиться, и я подумал, что это, скорее всего, какой-нибудь мелкий чиновник, до крайности раздраженный тем, что «проблемы» в Льюкарсе разрушили его личные планы.

— Сегодня мы отмечаем День Высадки, — сказал чиновник невнятной скороговоркой. — Это наш самый большой государственный праздник. Он посвящен прибытию на Каледонию первых колонистов, которое произошло ровно двадцать семь лет назад. С тех пор мы каждый год отмечаем эту дату и с гордостью вспоминаем обо всем, что мы успели сделать за прошедшее время…

В этом месте чиновник сделал паузу и с беспокойством переступил с ноги на ногу.

— К сожалению, — продолжил он, вытирая выступившую на лбу испарину носовым платком какого-то неестественного нежно-розово-го цвета, — с некоторых пор отдельные элементы нашего общества избрали этот праздник для демонстрации своего недовольства, причем подчас они проделывают это, гм-м… недостаточно цивилизованно.

Тут он снова замолчал и посмотрел на нас с таким видом, словно мы несли всю полноту ответственности за поведение упомянутой им части каледонского общества.

— До настоящего момента, — медленно добавил чиновник, — ни один человек не пострадал. Пока не пострадал… Несмотря на это, администрация колонии сочла необходимым известить вас о возможных беспорядках до того, как автобусы доставят вас в городской центр для новоприбывших. Автобусы будут ходить, и все же, если кто-то захочет провести хотя бы первую ночь здесь, в безопасности… — Тут он покровительственно улыбнулся. — Как говорится, в тесноте, да не в обиде. Всех, кто пожелает остаться в астропорту, мы обеспечим спальными местами. В здании терминала имеются душевые и туалетные комнаты, а продуктов в столовой хватит, чтобы накормить желающих горячим ужином.

Чиновник бормотал что-то еще, но я его почти не слушал. Самое главное он уже сказал. Революция в Раю — вот уж поистине было от чего прийти в отчаяние! Совсем не об этом я мечтал, когда летел на Каледонию, и уж меньше всего мне хотелось бы снова стать военным корреспондентом. Кто-то, быть может, скажет, что таков был мой гражданский долг… Что ж, в таком случае отвечу: этот долг я заплатил сорок лет назад и заплатил сполна. Теперь я хотел быть просто самим собой — пожилым профессором филологии и поэтом, пользовавшимся кое-какой известностью. Амплуа «своего парня»-журналиста, отправившегося за тридевять планет в поисках сюжета и мимоходом спасшего от гибели юную цивилизацию, давно перестало казаться мне привлекательным.

Но с другой стороны, спросил я себя, разве я согласился поехать на Каледонию только затем, чтобы прочесть в здешнем университете двухгодичный курс лекций? Разве не надеялся я, что, живя на этой отдаленной планете, научусь лучше понимать местную природу и местных жителей, и это станет основой и для моей педагогической деятельности, и для моего творчества? Кроме того, сколько бы я ни обманывал себя, журналист, своими глазами видевший, как начинался Конфликт, как он набирал обороты и как почти полсотни лет назад он наконец угас, никуда не делся. Он все еще был жив, и подчас мне приходилось прилагать значительные усилия, чтобы справиться с этим чрезмерно любопытным и напористым типом.

Вздохнув, я начал бочком протискиваться к выходу, возле которого находилась стойка для выдачи багажа. Я собирался забрать свои чемоданы и сесть на первый же автобус. Никаких сомнений в том, что очень скоро мне придется пожалеть об этом решении и что первая ночь в незнакомом городе будет, скорее всего, беспокойной, у меня не было, однако я слишком хорошо знал: иногда приходится делать не то, что хочется, а то, что надо. Этот урок когда-то преподала мне сама жизнь, и — Бог свидетель! — я хорошо его усвоил.

Я был уже почти около стойки, когда кто-то взял меня за плечо.

— Мистер Лэмб?..

Я кивнул.

— Он самый. Чем могу быть полезен?

— Мое имя Пол Силз, сэр, я корреспондент местной газеты «Обсервер». Редакция послала меня, чтобы подготовить репортаж о вашем прибытии. Если не имеете ничего против, я мог бы подбросить вас до города на своей тачке, а по пути мы бы обсудили…

Немного поразмыслив, я кивнул. Силза послала мне сама судьба. Бесплатный транспорт до города и неисчерпаемый кладезь последних местных новостей — вот что я получал, согласившись на его предложение. К тому же довольно скоро я убедился, что этот долговязый представитель местной прессы был совсем неплохим парнем. Его серьезность, хотя и показалась мне на первый взгляд чрезмерно глубокой, производила, в общем, благоприятное впечатление. Еще больше расположило меня к Полу его прямодушие.

— Уверен, ты бы предпочел работать сегодня в городе, — заметил я, когда Пол, уложив мои чемоданы в багажник машины, сел за руль.

В ответ он рассмеялся и кивнул.

— Хорошо хоть, вы прилетели, и я не зря мотался, — сказал он. Сообщение о вашем приезде попало к нам примерно полгода назад, но мы не знали точно, с каким транспортом вы прибудете.

Пол Силз оказался весьма общительным парнем. Вместо того, чтобы брать у меня интервью, всю дорогу до города он проговорил сам. Главной темой, от которой он почти не отклонялся, были, разумеется, нынешние беспорядки. Пока машина Силза спускалась к Льюкарсу узкими горными долинами, я узнал все, что меня интересовало; лишь изредка я задавал ему один-два вопроса, если что-то было мне не совсем ясно.

— Беспорядки — это, пожалуй, слишком сильно сказано, — сказал Пол. — Впрочем, и старшие колонисты, и младо каледонцы шумят изрядно — того и гляди вцепятся друг другу в лацканы. К счастью, до этого пока не доходило. В массовых масштабах…

— Кто такие эти «младокаледонцы»? — уточнил я. Слово показалось мне непонятным.

— Я, например, один из них, — ответил Пол и рассмеялся. — Младокаледонцы — это дети старших колонистов, которые появились на свет уже здесь, на этой планете. Они добиваются выборов на основе тайного голосования, отмены ограничений для прессы — в том числе и для нашего «Обсервера», более справедливого отношения к анпикам и некоторых других изменений общественного уклада…

Анпиками назывались на Каледонии аборигенные племена. Как и все жители Земли, я много о них читал.

— Мне казалось, — сказал я, — что анпиков решили не трогать. Разве, когда создавалась колония, это не оговаривалось в соглашении со Сгудоном?

— Да, разумеется, такой пункт существовал, — согласился Пол.

Но в действительности дело обстоит несколько иначе. Молодое поколение убеждено, что под влиянием изменений, связанных с хозяйственной деятельностью человека, анпики вымирают. Их и так было не особенно много, но по мере расширения колонии они вынуждены уходить в глубь континента, а это, в свою очередь, приводит к ломке племенных традиций, которые сложились даже не века — тысячелетия назад!

— Разве старшим колонистам это безразлично? — удивился я.

— О, они тоже обеспокоены вымиранием анпиков, во всяком случае — так они утверждают. Но они не хотят действовать — вот что главное! Они готовы «изучить» проблему, и только! На самом деле за этим «изучить» скрывается желание заставить анпиков как-то приспособиться к людям, к их экспансии. Отступать — и уступать — никто из них не хочет!..

Последние слова Пол произнес почти сердито, словно самый разговор на эту тему способен был вывести его из равновесия, но пока я раздумывал над тем, почему он принимает этот конфликт поколений так близко к сердцу, Пол уже взял себя в руки.

— А какова точка зрения молодого поколения? — осведомился я.

— Младокаледонцы считают, что люди должны оставить анпикам их земли, а потери компенсировать за счет интенсификации сельскохозяйственного производства. При современном уровне развития науки может пройти еще много десятилетий, прежде чем реально встанет вопрос о расширении существующих посевных площадей, — отчеканил Пол.

«Говорит как по писанному», — подумал я, а вслух сказал:

— Что ж, теперь мне по крайней мере ясно, на чьей ты стороне.

— Я журналист, — откликнулся Пол, проводя пятерней по непокорным рыжим волосам.

Он, несомненно, считал такой ответ исчерпывающим, словно Профессия журналиста сама по себе являлась доказательством его непредвзятости. Но я слишком хорошо знал, что нет людей более пристрастных, чем журналисты, поэтому счел за лучшее промолчать.

Через полчаса довольно быстрой езды мы оказались на окраинах Льюкарса. За это время мои тревоги успели в значительной степени улечься; во всяком случае, никакого страха перед «беспорядками» я больше не испытывал. Улицы города были тихи и пустынны, да и Пол Силз, похоже, не ожидал никаких серьезных проблем. На обоих бортах его электромобиля было крупными буквами написано название газеты, в которой он служил, и я надеялся, что это послужит нам чем-то вроде дополнительных гарантий безопасности. Но когда я спросил об этом у Пола, он только пожал плечами и усмехнулся.

— Может быть, — сказал он. — А может быть, и наоборот — эта надпись сделает нас мишенью для какого-нибудь раздраженного колониста. Не все, видите ли, любят нашу газету… — Он немного помолчал и добавил задумчиво: — Вообще-то, маловероятно, чтобы одна из сторон решилась на что-то серьезное. К счастью, каледонцы не приобрели вкуса к жестокости, решительные действия им не в привычку. Большинству претит сама мысль о насилии.

И это действительно походило на правду, хотя окраинные районы Льюкарса, застроенные сборными щитовыми домиками и времянками, слепленными на скорую руку из дерева и листов пластика, слишком напоминали прибрежные районы Флориды, какими они были до того, как сгудонцы заново застроили их для нас новыми, современными домами (кто помнит, тогда это были самые настоящие трущобы, в которых не то что ночью — даже днем появляться было небезопасно). Но все это было давно — до того, как я осознал свое поражение и, скрываясь от позора, бежал в Шотландию, чтобы жить там в безвестности и покое.

По мере того как мы углублялись в город, улицы становились шире, да и дома вокруг больше не выглядели полуразваленными халупами. Самый вид их, казалось, свидетельствовал о благополучии и достатке, да и местные жители, которых, несмотря на поздний час, я то и дело замечал на тротуарах, ни капли не походили на заговорщиков.

Присутствие на улицах гуляющих показалось мне особенно обнадеживающим признаком. Местное время приближалось к полуночи, но все эти люди, похоже, чувствовали себя в полной безопасности, и, следовательно, ситуация в Льюкарсе вряд ли могла оказаться по-настоящему серьезной.

Тут Силз предложил мне зайти в самый популярный в этом районе бар, чтобы продолжить наш разговор. Ведь материала для интервью он так и не собрал. Я согласился, в основном, из чувства корпоративной солидарности; все-таки когда-то давно я тоже был журналистом.

Пол с увлечением рассказывал мне о местных сортах эля, когда вдали раздался глухой грохот.

— Хотел бы я знать, что это такое?.. — пробормотал он.

Наша машина только что повернула направо, сокращая путь к бару, но странный звук, по-видимому, заставил Пола позабыть о пиве. Стараясь определить направление, откуда донесся грохот, он совершил еще два поворота и выехал на какую-то относительно узкую улочку.

Проезжую часть преграждал брошенный кем-то автомобиль, но между ним и домами оставалось еще порядочно места. Сзади этот автомобиль выглядел совершенно нормально, но когда мы, свернув на тротуар, поравнялись с ним, я едва сдержал потрясенное восклицание. При свете уличных фонарей я ясно видел, что переднее крыло машины сильно обожжено, так что даже краска на нем полопалась и почернела. Лобовое стекло было разбито вдребезги, и осколки держались только благодаря внутренней полимерной пленке. Фар у машины тоже не осталось — вместо них поблескивали искореженные отражатели, похожие на незрячие бельма.

— Пол, — сказал я, — эту машину кто-то взорвал…

Это было глупо, конечно. Пол и сам видел, в чем дело, но придумать что-то более умное я не успел. На углу улицы — прямо позади нас — раздался новый взрыв. Ночь озарилась багрово-желтой вспышкой, по стенам зданий шарахнулись острые тени, и наша машина сильно качнулась на рессорах. Заднее стекло лопнуло, и острые осколки посыпались в салон; обернувшись на их мелодичный звон, я увидел, как из-за угла выбегают люди и спешат к нам. Многие были в крови. Всего минуту назад они степенно прогуливались вдоль квартала, но сейчас неслись во всю прыть.

Эта картина живо напомнила мне то, что я уже видел когда-то давно — до того, как уехал из Соединенных Штатов в Шотландию и на несколько лет погрузился в холодный сон. Друзья, близкие люди, целый народ погибал на моих глазах, а я мог только беспомощно наблюдать за этим. Лично мне не грозила никакая опасность, но и остановить, изменить что-либо было не в моей власти. Именно от этого воспоминания я бежал всю жизнь и никак не мог убежать. Да это, наверное, было просто невозможно. Как когда-то говорили у нас в Америке: тот день «сделал» меня. Не только мои воспоминания, но и вся последующая жизнь: мое преподавание в колледже, писание пьес и стихов и прочее — все это было реакцией на события одного дня.

Пол тем временем остановил свою машину ярдах в тридцати от первой, выключил мотор и, схватив с заднего сиденья цифровую видеокамеру, принялся снимать. Он с упоением водил ею из стороны в сторону, одновременно пытаясь объяснить мне происходящее. Я перестал быть главной новостью дня, и Пол, волей случая оказавшийся на месте новой сенсации, горел желанием действовать. Я выбрался из машины и последовал за Полом, который уже мчался по улице к толпе. Двигавшиеся нам навстречу люди начали останавливаться, и Пол смешался с ними, задавая вопросы и продолжая снимать на ходу. В толпе преобладали молодые лица, и я понял, что это, без сомнения, колонисты первого поколения, которые решили устроить что-то вроде ночной демонстрации. Их растерянность, вызванная взрывами, быстро проходила, уступая место гневу, и на мгновение я даже испугался, как бы меня не приняли за старожила. Молодые каледонцы с жаром говорили о том, что теперь всем станет ясно, кто такие эти старые колонисты и до чего они могут дойти в своем неприятии перемен.

Мне удалось даже поговорить с одним из них — молодым, коренастым парнем, одетым в синюю фуфайку с вышитой на груди надписью «Университет Льюкарса». У него были густые соломенного цвета волосы, в которые он то и дело вцеплялся обеими руками.

— Вы видели вон ту тачку? Скажите, видели?! — с напором вопрошал он, указывая на машину, которую мы с Силзом только что обогнули. — Она просто ехала себе по улице, и тут кто-то бросил бомбу! Я видел это собственными глазами! Водитель едва успел затормозить и выскочить наружу, иначе бы он живьем изжарился! Когда ваша машина свернула на ту же улицу, мы подумали, что и вас тоже взорвут, и поспешили на помощь. Но взрыва не было, мы уже почти успокоились, но тут взорвалась эта вторая бомба у аптеки, и…

Парень был явно не в себе, — речь его казалась бессвязной и путаной, но главное я понял. Мирная демонстрация едва не закончилась для этих молодых людей трагедией. Впрочем, насколько я понимал, опасность отнюдь не миновала. Возможны были еще всякие неожиданности.

Потом я увидел, как Пол Силз машет мне из окна какой-то пивнушки. Она называлась «Бережливый хозяин». Очевидно, Пол зашел туда, чтобы опросить очевидцев, и я направился ко входу, чтобы пересказать ему то немногое, что мне удалось узнать.

Стоило мне сделать в ту сторону несколько шагов, как я заметил человека, который быстро удалялся в глубь ближайшего переулка. Он уже собирался повернуть на параллельную улицу, когда я окликнул его.

— Эй! — крикнул я и поднял руку. — Эй, стой!..

В переулке было совсем темно, однако мне показалось, что человек что-то бросил в стоявшую на углу урну. Но ни догнать, ни помешать ему я, конечно, не мог. Да и что может старый, усталый человек?..

Однажды много лет назад у меня была возможность предотвратить трагедию. Для этого нужно было совершить одно очень простое действие. Теперь мне кажется, что достаточно было только попросить людей отказаться от задуманного и разойтись, и тогда многое, очень многое сложилось бы иначе. Самое смешное, что меня, скорее всего, послушали бы, но я не мог раскрыть рта. Просто не мог — и все!.. Я был слишком уверен в себе, в своих силах и своем влиянии, которые до этого момента никогда меня не подводили. Я возглавил этот марш протеста — и проиграл. ...