Василий Веденеев Взять свой камень

Глава 1

Из сообщения ТАСС от 14 июня 1941 года:

…Происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям…

Из директивы № 21. План «Барбаросса»:

Ставка фюрера, 18.12.40 г.

Совершенно секретно

Только для командования

экз. № 2

Германские вооруженные силы должны быть готовы разбить Советскую Россию в ходе кратковременной кампании еще до того, как будет закончена война против Англии…

Основные силы русских сухопутных войск, находящиеся в Западной России, должны быть уничтожены в смелых операциях посредством глубокого, быстрого выдвижения танковых клиньев. Отступление боеспособных войск противника на широкие просторы русской территории должно быть предотвращено.

Путем быстрого преследования должна быть достигнута линия, с которой русские военно-воздушные силы будут не в состоянии совершать налеты на имперскую территорию Германии.

Конечной целью операции является создание заградительного барьера против Азиатской России по общей линии Волга — Архангельск. Таким образом, в случае необходимости последний индустриальный район, остающийся у русских на Урале, можно будет парализовать с помощью авиации.

Эффективные действия русских военно-воздушных сил должны быть предотвращены нашими мощными ударами уже в самом начале операции.

Из записи о совещании членов экономического штаба «Восток» и представителей военно-экономического штаба «Восток»:

2 мая 1941 года

Совершенно секретно

Только для командования

Отпечатано 2 экз.

1. Продолжать войну можно будет лишь в том случае, если все вооруженные силы Германии на третьем году войны будут снабжаться продовольствием за счет России.

2. При этом несомненно: если мы сумеем выкачать из страны все, что нам необходимо, то десятки миллионов людей обречены на голод.

* * *

Легкий ветерок пронесся над лесом — прошумел и затих, всколыхнув застоявшийся сырой воздух, настоянный на тонких ароматах летних трав. Густая листва и хвоя старых сосен надежно прикрывали землю от палящих солнечных лучей, и она хранила влагу дождя, прошедшего вчера ночью. Щекотал ноздри запах прелых листьев и кустов можжевельника, разросшихся под деревьями и на краях поляны, покрытых высокой травой, над которой вились прозрачные стрекозы. Жарко, даже ветер не принес облегчения, не разогнал парной духоты.

Идущий впереди сержант Глоба поднял руку и тихо свистнул, подражая лесной пичуге, призывая замереть, не выдать своего присутствия.

Денисов метнулся к толстому стволу сосны — шероховатому, с жесткой корой, иссеченной множеством глубоких трещин, — и вжался в него, чувствуя плечом неподатливую твердость дерева. Поглядел вперед — что там заметил сержант, почему подал знак остановиться? Вокруг тихо, только шелестят под ласковыми пальцами ветерка листья, щебечут в кронах птицы да на сопредельной стороне границы басовито гудит мотор.

Глоба привычно сделал шаг в сторону и словно растворился в зелени кустов, только на миг мелькнула пограничная фуражка. А вокруг все так же тихо, жарко, щебечут птахи, гудит мотор.

Но вот справа тревожно застрекотала и низко пролетела сорока, почти чиркнув длинным хвостом по верхушкам кустов. Сверкнула белым боком и унеслась. Потом послышались неясные голоса и звук шагов, далеко разносившиеся в теплом вечернем воздухе: по другую сторону границы, небрежно закинув карабины на плечо, не таясь и громко разговаривая, шли два немца. Вскоре они приблизились, и стало можно различить отдельные слова, почти не напрягая слуха.

— Не умеет играть в футбол… Топчется, как толстая свинья, у ворот!

— Да, да, — засмеялся второй и щелчком отправил окурок сигареты в сторону нашей контрольно-следовой полосы. Потом фальшиво засвистел опереточный мотивчик.

Глядя вслед удалявшимся немцам, Денисов нетерпеливо покусывал губы — скоро они уйдут, черт бы их? Еще несколько минут напряженного ожидания, и наконец затихли голоса и шум шагов.

Незаметно появившийся из-за кустов Глоба снова тихо свистнул, призывая двигаться дальше. Денисов пошел за ним, пробираясь через кустарник, внимательно глядя под ноги, чтобы ненароком не наступить на сухой сук, издающий под сапогом треск, похожий на звук выстрела.

Через несколько минут они вышли на небольшую поляну, где среди густых зарослей молочая торчали кривые, покосившиеся в разные стороны колья с намотанной на них колючей проволокой — рваной, местами провисшей, спутанной, но все еще готовой жадно уцепиться, задержать, повалить на землю. За кольями темнела контрольно-следовая полоса, а за ней стоял красно-зеленый полосатый пограничный столб, словно предупреждавший — дальше другой мир, чужая земля!

Согнувшись, Глоба нырнул под нависшие ветви раскидистого куста и предупредительно придержал их, поджидая Денисова; взял его за руку и потянул за собой в полумрак, куда-то вниз, ближе к пряно пахнувшей полынью сырой прохладе земли.

Там оказался глубокий, хорошо замаскированный окоп. Жестом предложив располагаться, сержант, довольно улыбнувшись, кивнул в сторону границы и шепотом спросил:

— Ну, бачите, товарищ капитан?

Денисов не торопясь достал бинокль, аккуратно протер окуляры и поднес их к глазам, вертя колесико настройки.

Сразу словно прыгнули навстречу сухая травинка с желтой букашкой на ней, кустик ежевики, кучка палой прошлогодней листвы. Подняв бинокль выше, он начал методично осматривать сопредельную сторону — поляну, кусты, темные комья вывороченной сырой земли.

— Загородки они поснимали, — шепнул Глоба. — Еще недавно стояли, а тут враз поснимали. У соседей, говорят, тоже.

Капитан присмотрелся — да, похоже, что там, где темнеют комья, раньше стояло заграждение. Неужели и правда готовятся?

— Ну, бачите? — поторопил сержант.

— Нет, — немного помедлив, признался Денисов. — Где?

— Та вон же, пид кусточком, — Глоба деликатно повернул ему бинокль в нужном направлении.

И капитан увидел: немного левее и ниже большого куста орешника, рядом с вылезшими наружу толстыми узловатыми корнями старой сосны тянулась малоприметная лощинка, узкая и глубокая, почти скрытая высокой травой. Напряженно вглядываясь через сильную оптику, он попытался разглядеть — что таится в ее глубине? Нет, ничего не видно.

Денисов поднял бинокль и снова начал разглядывать сопредельную сторону — поросшую уже слегка порыжевшей осокой болотину, буро-коричневые пятна непросохшей после вчерашнего дождя грязи, луговину со стожком раннего покоса, маленьким, со всех сторон обложенным жердями.

Вспомнилась повесть Толстого «Казаки»: арба, груженная сеном, пограничная река с плывущим спрятавшимся за корягой чеченцем. Александр Иванович никому не признавался, что выбор его жизненного пути во многом определила именно эта прочитанная еще в детстве повесть. Ведь она написана о пограничниках! Пусть не о современных, не имевших застав, отрядов, контрольно-следовых полос и служебных собак, как знаменитый Индус Никиты Карацупы; пусть у тех пограничников не было прожекторов, зеленых петличек и фуражек, не было красно-зеленых пограничных столбов с государственным гербом, но в повести жила граница! С ее тревожным ощущением опасности, чувством собранности, готовности в любой момент встретить врага. И те, давние, казаки-пограничники тоже были беспредельно преданы отчизне, жили, любили, воевали и умирали на самом краю родной земли, всегда готовые заслонить ее своим сердцем.

Много лет спустя он читал повесть уже другими глазами, найдя в ней и по-иному поняв красавицу Марьяну, неунывающего деда Ерошку, казака Лукашку Оленина, их любовь и ревность, познал поэзию слога великого писателя, но чувство границы, рожденное книгой, осталось навсегда.

Но сейчас, в тридцати-сорока метрах от него, не быстрая кавказская река, а луговина, и за ней не чеченцы, а фашисты…

— Тихо сегодня у гитлеров, — шепнул Глоба. — То, як скаженные, моторами гремели, самолеты ихние летали, да так низко, что чуть фуражку с головы не сшибали, а летчики скалились из кабин и пальцем вниз тыкали… Я так и ждал, чтобы хучь один в землю тыкнулся! Да нет, ловкие, черти, выворачивали, а сегодня притихли, як неживые.

— Суббота, — отозвался капитан, — завтра выходной. Ордунг — порядок, значит, — желчно усмехнулся он. — Аккуратисты! Отдыхать будут или пакость какую готовят. Одно слово — фашисты.

— М-да, — крякнул сержант. — Они теперь, як зверюга, что крови свежей спробовал. Остановить их, думаю, кроме нас, некому.

— Правильно думаешь, — покосился на него Денисов. — В котором часу смеркается?

— К двадцати трем. Если тучи не набегут, луна в первой четверти будет, но к двум часам зайдет. Полностью светает в пять.

Александр Иванович кивнул и прислонился спиной к сырой стенке окопа, показывая, что теперь хватит разговоров, надо молчать и ждать.

Они ждали человека с той стороны. Сообщение было получено из Минска ночью. Вестовой прибежал на холостяцкую квартиру Денисова, которого на четыре часа отпустили поспать, поднял его с постели и передал приказ немедленно прибыть в штаб отряда.

Семью Александр Иванович еще не успел привезти — считал преждевременным трогаться в путь жене с малыми детьми, тем более что один еще грудной, но отчаянно скучал по ним, часто писал и с нетерпением считал дни, пока маленький подрастет и они снова смогут жить все вместе.

Начальник разведотдела, моргая красными, воспаленными от хронической бессонницы глазами, молча подал Денисову шифротелеграмму.

— Места тебе знакомые, — ладонью разгоняя перед собой табачный дым, сказал он. — На заставе предупреждены. Связной пойдет через старое, давно законсервированное «окно». Немцы о нем, полагаю, не знают.

Он помолчал, о чем-то раздумывая, потом поднял глаза на стоявшего перед ним капитана.

— Вот что, Александр Иванович! Нам всего знать не положено, однако смекаю, что человек с очень важными материалами идет, которые радио доверить нельзя. Неожиданностей на границе можно всяких ждать, поэтому я тебя прошу, чтобы обязательно… Ну да ты и сам все прекрасно понимаешь. Когда доставишь связного к нам, за ним самолет пришлют. Ясно?

Денисов понимал: просто так авиацию гонять не станут, а неожиданностей от беспокойного и наглого сопредельного соседа можно ждать всяких. Поэтому неизвестный связной, рискующий жизнью, должен быть обязательно встречен и доставлен по назначению, но все это не просто, поскольку в сложившейся обстановке нельзя давать немцам ни малейшего повода для новых провокаций, появляясь около линии границы в сопровождении большой группы вооруженных людей. И еще он понимал, что поручение серьезное, крайне серьезное, иначе начальник не стал бы просить, а просто дал бы приказ — если дело касалось чего-то весьма серьезного и опасного, он никогда не приказывал, а просил.

Еще в погранучилище Саше Денисову понравилась спокойная, доброжелательная сдержанность командиров, их ненавязчивое внимание, умение всегда оказаться рядом в трудных ситуациях и помочь — делом, словом, пусть скупым, но теплым, ободряющим, помогающим поверить в себя, в свои силы. Поверить — и ты будешь командиром, и ты все сможешь, научишься, преодолеешь робость, неумение и временами появляющееся сомнение в собственных силах.

Позже, уже на границе, Денисов еще раз убедился, что такая доброжелательная сдержанность присуща всем, кто прошел пограничную службу, полную опасностей и тревог…

Точного времени перехода границы связным в сообщении не указали. Капитан Денисов и сержант Глоба не знали и того, кто именно должен выйти через малоприметную лощинку к их секрету — мужчина, женщина, подросток? Надо затаиться и ждать, ждать до рассвета, а потом вновь приходить на это место еще две ночи…

Незаметно наступили сумерки, примолкли весело щебетавшие лесные птахи. Одна — серенькая, с остреньким клювом-шильцем — села на ветку куста неподалеку от пограничников. Покачалась на ней, кося на людей любопытным глазом-бусинкой, смешно склоняя набок головку, и полетела дальше по своим делам — наверное, устраиваться на ночлег.

Напрягая зрение, капитан вгляделся в сгущающийся сумрак — если бы стать птицей и высоко подняться над темнеющим лесом, чтобы увидеть: куда тянется лощина на сопредельной стороне, пробирается ли по ней тот человек, которого они ждут, не следят ли за ним чужие, враждебные глаза? Немцев на той стороне как сельдей в бочке. Надо обладать незаурядной смелостью и большим опытом, чтобы добраться до границы и попытаться ее перейти, а они ничем не могут помочь неизвестному связному.

Александр Иванович взглянул на часы — скоро двенадцать, наступят новые сутки. В сыром сумраке леса приходилось прислушиваться к каждому шороху, крику птиц, шуму листвы. Подавив нервный зевок, Глоба энергично растер плечи руками — становилось прохладно.

Неожиданно темноту неба на сопредельной стороне разорвало вспышкой красной ракеты. Разбрызгивая в стороны мелкие искры, она описала кривую дугу, опускаясь к той самой неприметной лощине, заросшей травой и кустарником. Потом донесся тихий хлопок выстрела ракетницы. Следом сухо протрещала очередь немецкого автомата.

Пограничники подобрались, до рези в глазах вглядываясь в темноту — что там?

Взлетело еще несколько ракет, теперь уже белых, осветительных, залив мертвенным светом поляну на той стороне, деревья, стог, колья с провисшей ржавой колючей проволокой.

Денисов моргал, привыкая к дрожащему неверному свету ракет, и потому пропустил мгновение, когда на поляне появился высокий человек — без головного убора, одетый в темное, он тяжело бежал к границе, оскальзываясь на мокрой от росы траве.

Из кустов, росших рядом с лощиной, наперерез ему выскочили три вооруженных немца. Тускло блеснули примкнутые к стволам карабинов ножевые штыки.

— Хальт! Стой!

Глоба поднял автомат, поудобнее пристраивая его на бруствере. Денисов предостерегающе положил руку на оружие:

— Спокойно, сержант, спокойно!

Человек на поляне кинулся в сторону от солдат.

— Наш? — свистящим шепотом выдохнул Глоба.

— Спокойнее, спокойнее, — повторил капитан, кусая губы от бессилия. Чем они могли помочь неизвестному, чем?

Немцы не стреляли, видимо, желая захватить перебежчика живым. Гулко бухая сапогами, они тесной кучкой бежали за ним, выкрикивая ругательства. Денисов достаточно хорошо владел немецким и потому смог их понять.

Внезапно дорогу бегущему преградил еще один солдат, появившийся из зарослей. Наставив на неизвестного карабин и угрожая ему штыком, он сделал выпад. Увернувшись, беглец сбил солдата с ног и отработанным приемом вырвал у него оружие.

— Ловок! — не сдержал восхищения Глоба.

Однако немец не растерялся и, быстро вскочив на ноги, выхватил саперную лопатку. Немного отстраненно, занятый происходившим на его глазах напряженным смертельным поединком, Денисов отметил, что немцы экипированы по полной боевой выкладке.

Хорошо было слышно, как заскрежетал металл, когда солдат отбил удар неизвестного. Но тот оказался опытнее: словно на плацу при разучивании упражнения «справа прикладом бей», он сильно ударил немца прикладом в голову. Тут рухнул.

Перебежчик судорожно передергивал затвор карабина, когда набежали преследовавшие его солдаты. Глоба только тихонько крякал, наблюдая за ходом неравной схватки. Неизвестный отбивался от наседавших врагов умело, экономя силы, заставляя противников мешать друг другу. Вот один из солдат выронил оружие и осел на землю, зажимая руками рану на животе. Грохнул выстрел, упал второй солдат, а через поляну, подпрыгивая на кочках, уже неслись к месту схватки немецкие мотоциклы, желто светя фарами, выхватывавшими из сумрака фигуры дерущихся людей.

С одного из мотоциклов полоснули очередью из пулемета. Пули прошли поверху, чмокая по листве и впиваясь в стволы деревьев. Второй очереди неизвестный ждать не стал — сильно оттолкнув прикладом нападавшего на него солдата, он бросил оружие и, не обращая внимания на выстрелы и крики за спиной, рванул к границе.

Глоба ужом выскользнул из окопа и шустро пополз к контрольно-следовой полосе, безошибочно определив, где ее должен пересечь неизвестный. Денисов последовал за ним.

И все же он не успел. Уже на нашей стороне неизвестный дернулся и упал. Пророкотала еще одна пулеметная очередь. Пули стригли прямо над головой — немцы не стеснялись, стреляли прицельно, по нашей территории.

— От бисовы дети, — зло прошипел сержант. Он ухватил перебежчика за плечи, стараясь оттащить его в сторону. Подоспевший капитан помог ему.

Они успели оттащить неизвестного подальше от линии, слыша, как возбужденно гомонят немцы и трещат моторы их мотоциклов.

Связной оказался рослым, тяжелым. Перевернув его на спину, Денисов включил потайной фонарик и в синем, неверном свете бегло взглянул на неизвестного. Тот был одет в несвежую темную сорочку без галстука и полосатый костюм. Приподняв голову, он попытался что-то сказать, но не смог — из губ вырвался только сиплый стон.

— Двигать надо, капитан! — зашептал Глоба. — С нашей стороны под уклон, не достанут.

Они подхватили перебежчика и поползли. Предупреждение Глобы оказалось не напрасным — немцы дали еще несколько пулеметных очередей.

«На заставе уже поднялись по тревоге», — подумал Денисов.

Оказавшись в безопасности, он толкнул неизвестного в бок, приглашая его подняться и следовать за собой, но в ответ тот лишь застонал. Быстро ощупав мужчину, Александр Иванович ощутил у него на груди что-то твердое и выпуклое, а потом пальцы попали в липкое и теплое.

— Глоба, помоги! Он ранен. Осторожнее!

Вскоре уже почти ничего не выдавало недавнего присутствия здесь людей, кроме примятой травы и капель крови на ней.

Было ноль часов сорок минут 22 июня 1941 года…

* * *

— Товарищ старший лейтенант, три пули у него в груди, — военфельдшер виновато поморгал белесыми ресницами, глядя на начальника заставы. — Я ничего не смогу… Тут и академик хирургии не сдюжит. Крови он много потерял.

— А ты через «не могу», Таранин, — начальник заставы мягко подтолкнул военфельдшера к столу, на котором лежал раненый.

Денисов тем временем разглядывал снятый с перебежчика пояс — широкую полосу брезента с завязками и вместительным карманом, в который была засунута пухлая черная папка из хорошо выделанной мягкой кожи. В том же кармане, поверх папки, лежали две гранаты, распиравшие брезент ребристыми боками. Осторожно вынув их, Александр Иванович достал папку, открыл блестящий латунный замочек. Внутри — пачки документов. Бросились в глаза распластанный орел со свастикой в хищных когтистых лапах и жирно отпечатанные типографским шрифтом грифы высшей секретности. Капитан быстро убрал документы, сунул папку обратно и, немного подумав, пристроил на прежнее место гранаты.

Резал глаза свет сильной лампы, звякали медицинские инструменты, тихо приговаривал начальник заставы:

— Надо его до города довезти, Таранин! Ты уж постарайся, милый, сделай все как надо.

Во дворе жалобно скулила служебная собака, иногда подвывая и повизгивая. Привлеченная светом, билась о стекло мохнатая ночная бабочка; мерно отсчитывали время ходики на стене.

Таранин выпрямился и повернулся к Денисову:

— Вас зовет, товарищ капитан.

Александр Иванович встал, не выпуская из рук тяжелого пояса, подошел, заглянул в лицо раненого — бледное, покрытое испариной, с запавшими темными глазами и спекшимися в сине-багровый ком губами.

— Мне нужен утренний поезд до Минска, — с польским акцентом прошелестел перебежчик.

— Бредит, — вздохнул готовивший для укола шприц Таранин.

Начальник заставы молча потянул его в сторону от стола.

— Могу предложить только верхнюю полку, — нагнувшись к раненому, ответил Денисов.

— Это… — пальцы правой руки перебежчика беспокойно зашевелились. — Где?

— Вот! — Денисов показал ему пояс.

Раненый удовлетворенно прикрыл глаза. Капитан хотел отойти, но неизвестный снова прошептал:

— Отдайте в Москву, «старому», очень важно.

Лицо его скривилось в гримасе боли, потом обмякло, рот приоткрылся.

— Фельдшер! — крикнул Денисов.

Подскочил Таранин со шприцем, отстранил Александра Ивановича, быстро протерев ваткой руку раненого, всадил иглу и ввел лекарство. Потом молча выпрямился и выдернул шприц.

— Что?! — шагнул к нему начальник заставы.

Таранин, не отвечая, пошел в угол, к шкафчику аптечки. Плечи его дрогнули.

— Все, — глухо сказал он.

Начальник заставы накрыл тело перебежчика простыней. Скорбно постоял над ним несколько секунд, а когда обернулся, увидел Денисова, расстегивавшего пуговицы на вороте гимнастерки. Стянув ее с себя, он начал прилаживать на груди брезентовый пояс с папкой и гранатами.

— Теперь моя очередь, — ответил капитан на немой вопрос начальника заставы. — Готовьте машину, надо ехать.

* * *

К старому зданию госбанка участковый уполномоченный Алексей Кулик добрался только в первом часу ночи — совещание в райотделе НКВД затянулось. В банке сегодня нес службу его односельчанин — Петя Дацкий. Он уже больше недели не был дома и попросил через дежурного, чтобы Алексей по окончании совещания заехал повидаться, рассказать последние новости и передать семье привет и гостинцы.

Выходя из райотдела, Кулик взглянул на часы — время позднее, может, не ездить к Пете? Тем более, до родной деревни Кулика еще крутить и крутить педали старенького польского велосипеда — разве к утру только доберешься, если не позже; но нехорошо подводить товарища — не таков Алексей Кулик, чтобы сначала обещать, а потом не сделать. Служба в милиции — особенно здесь, в недавно воссоединенных районах Западной Белоруссии, — напряженная, сложная; бывало и постреливали по ночам. Самого Кулика тоже раз чуть на тот свет не отправили. Подозреваемых на покушение оказалось всего двое — Гнат Цыбух и Ивась Перегуда. Обоих начальство распорядилось задержать и доставить в город. Теперь они сидят в камере тюрьмы, ведется следствие.

При таких делах, да когда немец за кордоном без конца шебуршится, скоро ли еще Петро в деревню попадет? Может, через неделю, а может, через две, но никак не раньше. А он, Кулик, утром дома будет — поспит часок-другой и опять на службу. Тогда и к Петиной родне заглянет, передаст приветы и гостинцы. Поэтому, более не раздумывая, Алексей поехал к госбанку — благо недалече, весь городок за два часа пешком можно обойти.

Заранее предупрежденный звонком дежурного, Дацкий уже ждал. Поглядев в окошечко и убедившись, что перед ним действительно Кулик, он приоткрыл тяжелую дверь, пропуская участкового внутрь. Подал узелок с гостинцами, вздохнул:

— Ты, Алексей, моим скажи, пусть шибко не беспокоятся. Служба! Да и международная обстановка… Жене передай, что на неделе буду, начальник отпустить обещал. Чего на совещании говорили?

— Все то же, — устало зевнул Кулик. — Надо быть всегда начеку, ловить провокаторов и шпионов, изучать оружие и выявлять распространителей ложных слухов. Поеду я, а, Петро? А то еще сколько педали крутить…

— Давай, — отпирая двери, неохотно согласился Дацкий. Ему было скучно одному сидеть ночью в здании банка и ждать утра, отвечая на редкие телефонные звонки дежурного по райотделу. А тут предоставилась возможность с односельчанином побалакать, отвести душу.

— Аккурат к рассвету на месте будешь, — сказал Дацкий, наблюдая, как Кулик пристраивает узелок на руль велосипеда.

— Ну прощевай, Петро, — взмахнул рукой участковый. Тронулся с места, неуклюже покачиваясь из стороны в сторону, покатил под горку, по мощенной булыжником улице, чтобы потом свернуть на шоссе, ведущее к границе.

Несколько минут Дацкий стоял в дверях, глядя вслед удалявшемуся односельчанину. Потом поглядел на полное звезд небо и сердито захлопнул тяжелую дверь. Задвигая засов, он вздохнул — не удалось хоть немного скрасить скуку ночного дежурства.

Но и Алешку надо понять — и служба, и семья, и времени свободного остается не так много, а дел хватает, что на огороде, что в хате, которая быстро придет в упадок без хозяйского догляду. Хорошо, успел передать с ним гостинцы своим, будет радость дочке, да и жена получит весточку.

Войдя в зал банка, Дацкий направился к телефону — позвонить дежурному, сообщить, что Кулик был и уже уехал, на посту все в полном порядке.

Позвонив, он начал устраиваться на ночлег — не грех и прикорнуть немного. Вытянувшись на жесткой деревянной скамье с высокой спинкой и резными круглыми подлокотниками, Петр блаженно потянулся, ослабил ремень с висевшей на нем кобурой нагана, прикрыл лицо фуражкой и задремал.

Снились ему родная хата, стоящая на пригорке под высокими ветлами, тихая заводь, окруженная стрелками цветущего камыша, и ласковые руки жены, заботливо подсовывающей под голову Петру подушку в разноцветной, сшитой из ситцевых лоскутков, наволочке…

Тем временем Кулик уже доехал до окраины городка. Улицы там были немощеные, шины велосипеда мягко шуршали по земле, тянуло свежестью от разросшихся за палисадниками деревьев, прятавших за своей зеленью домишки предместья.

Заметив около забора темные фигуры, Алексей насторожился — еще свежо было в памяти противное ощущение близости смерти, когда мимо виска просвистел выпущенный из чужого ружья свинец. Зачем опять по-дурному подставлять голову? Мало ли кто может таиться в темноте, тем более — городок их приграничный. Не зря же на совещаниях все время толкуют про диверсантов и шпионов!

На всякий случай он расстегнул кобуру нагана и замедлил ход велосипеда, чутко прислушиваясь — не раздастся ли в ночной тишине характерный щелчок взводимого курка или лязг передернутого затвора?

Но, подъехав ближе, он разглядел светлое женское платье, услышал девичий смех и немного успокоился — молодежь гуляет. Июньские ночи короткие, соловьиные трели, поцелуи под луной, жаркие слова признаний…Пусть гуляют, их дело молодое. Потом будет семья, пойдут дети, начнутся заботы по хозяйству — и эти короткие летние ночи останутся только сладким воспоминанием о золотой поре.

Улыбнувшись в темноте в ответ на свои мысли, Кулик нажал на педали, торопясь к утру добраться домой…

* * *

Завклубом Сашка Тур с малых лет страдал от того, что природа наградила его рыжей шевелюрой и неисчислимыми конопушками, щедро рассыпанными по всему лицу. Мама, бывало, говорила: «ты не рыжий, Санечка, а золотой», — но соседские ребята ее точку зрения не разделяли и дразнились. Он злился, лез в драку, разбивал обидчикам носы, но и самому частенько доставалось.

Потом наступила юность, ребята дразнить перестали, тем более что вырос Саша парнем крепким и умел постоять за себя, но возникла другая, пожалуй, еще более серьезная проблема — девушки! Как ухаживать за понравившейся девчонкой, если проклятые рыжие вихры не поддавались никакой расческе, а конопушки не сходили даже от ежедневных протираний тройным одеколоном? Лицо только еще больше краснело и с него начинала слезать кожа, но конопушки упрямо сидели на носу.

С волосами Сашка кое-как справился — начал стричься коротко, «под расческу», оставляя короткий жесткий ежик, а про конопушки постарался накрепко забыть, словно и не было их совсем.

Весной, закончив курсы киномехаников, он по распределению приехал в этот городок. Работа ему понравилась — всегда с людьми, сам кассир и киномеханик, сам художник, рисующий афишки, сам бухгалтер и руководитель кружков, но сам же и уборщица, и завхоз, и дворник. Однако какие это мелочи, когда есть самостоятельный заработок и отдельная комнатушка при клубе, обустроенная в соответствии с собственным вкусом!

Часть полученных денег Сашка отсылал матери, на остальные покупал книги и жадно, ночи напролет, читал — хотелось знать как можно больше. И еще очень хотелось, чтобы, когда призовут служить в Красную Армию, ему писала письма Анеля Браницкая, работавшая в госбанке, — красивая девушка с длинными, цвета спелой ржи, косами. Завклубом давно на нее заглядывался, но подойти никак не решался — стеснялся все тех же проклятых конопушек и своих рыжих волос, боялся в ответ на приглашение на танцы или в кино услышать обидные слова отказа. Каждый день он давал себе слово познакомиться, но потом, видя ее в клубе с подругами, робел, молча протягивал билетики и густо краснел, не в силах заставить себя вымолвить хоть слово.

В мечтах он говорил ей о любви, ограждал и спасал от невообразимых опасностей, слышал ответные слова долгожданного признания, но… только в мечтах.

При клубе имелся маленький тир, и Сашка часами тренировался, воображая себя героем-пограничником или смелым красным бойцом, отражающим атаки японцев на озере Хасан. Жаль, Анеля не могла видеть, как метко он стреляет, кучно кладя пульки «в яблочко» — прямо в центр черного круга мишени. Может быть, тогда она изменила бы свое отношение к нему? Хотя о чем можно говорить, если они даже не знакомы?

И все же настал тот день, когда Тур решился. На майские праздники на демонстрации они оказались рядом в маленькой колонне комсомольцев, поздоровались, как старые знакомые, разговорились, и все оказалось на удивление просто, естественно и совсем не страшно. Потом он пригласил ее прийти вечером в кино, посмотреть фильм «Веселые ребята» с Орловой и Утесовым, но посмотреть не сидя в зале, а из будки киномеханика. Анеля согласилась. С той поры они начали встречаться, считая потерянным каждый день, прожитый друг без друга. Вскоре работавшие вместе с Анелей женщины, завидев у входа в банк коренастую фигуру в обтягивающей широкую грудь полосатой футболке, с улыбкой говорили: «Смотри, твой пришел!» Анеля краснела и смущалась…

Сегодня после вечернего сеанса Сашка, как всегда, пошел провожать девушку домой. Сначала он проводил ее, потом она провожала его до поворота шоссе, потом снова он… так и припозднились. Стоя у калитки заборчика дома Браницких, Сашка обнял свою любовь, а она, смеясь, выскальзывала из кольца его рук и притворно сердито грозила пальчиком:

— Вон милиционер едет, сейчас тебя заберут!

Сашка обернулся. Действительно, по середине улицы ехал на велосипеде милиционер, придерживая рукой прилаженный к рулю узелок.

«Чегой-то он в такую поздноту? — подумал Тур, провожая велосипедиста глазами. — Ездит, поцеловаться спокойно не дает».

— Хочешь, я тебе про все-все звезды расскажу? — удерживая собравшуюся уйти девушку, спросил Сашка. Как не хотелось расставаться, даже зная, что вновь увидишь ее завтра! Нет, почему завтра, уже сегодня — времени-то далеко за полночь.

— Смотри, какое небо! — обнимая девушку за плечи, повернул ее к себе. — Выбирай любую звезду, и она будет твоя. Насовсем!

— Спать пора, — она закрыла ему рот маленькой ладошкой. — Домой надо, мама сердиться будет.

— Спать? В такую ночь? Анеля!

— Нет, милый, все, до свидания, — привстав на цыпочки, она быстро чмокнула его в щеку, увернулась от неловких Сашкиных рук и юркнула в калитку, прикрыв ее за собой.

Он постоял, глядя, как мелькнуло на дорожке сада светлое платье — мелькнуло и исчезло за дверями дома. Поводил по мягкой теплой дорожной пыли носком сандалии, надетой по-монастырски, на босу ногу, потом повернулся и неторопливо пошел к себе.

По дороге, легко подпрыгнув, сорвал с ветки маленькое, еще недозрелое зеленое яблоко. Надкусив, почувствовал, как рот наполнился кислым терпким соком. Плюнув, Сашка отбросил его и подумал, что надо бы написать матери подробное письмо, рассказать об Анеле. Пусть мама выберет время, приедет, поглядит на нее, не то начнешь тянуть с серьезным объяснением и прохлопаешь ушами свое счастье. Наверное, хватит ходить вокруг да около — так недолго и в старых холостяках остаться. Всех, кто старше двадцати пяти, Тур считал глубокими стариками, которым, по большому счету, от жизни уже нечего ждать праздников…

* * *

Гнат Цыбух ворочался без сна на жестких тюремных нарах — какой сон в каталажке? Дернули же его черти так глупо залететь сюда, и теперь он только и мог, что вздыхать бессонными ночами да ждать, что приключится дальше.

А все она, проклятая Софка, во всем виновата! Гнат прикрыл глаза и явственно представил вдову Софью Полищук — кареглазую, с гибким станом и высокой грудью, легко идущую по тропке, словно царица, важно ступая маленькими красивыми босыми ногами. Из-за нее он, Гнат, совсем одурел, как мальчишка, покой потерял, запустил хозяйство. Да еще ревность одолела — крутился около Софки односельчанин Ивась Перегуда: парень справный, рослый и годами младше Цыбуха.

Так и начались между ними глухая вражда и соперничество. Бывало, сойдутся на деревенской вечеринке, до кулаков дело доходило, а то и колья из плетней начинали выворачивать, а хитрая Софка улыбалась то одному, то другому, показывая ровные белые зубы и лукаво щуря глаза.

Пока жили под поляками, жандармы плевали на драки, случавшиеся между белорусскими мужиками, но новая власть начала создавать колхозы, гонять самогонщиков и дебоширов, и в деревне объявился участковый уполномоченный — тощий кадыкастый Алешка Кулик, расхаживавший в форме и с наганом на ремне.

Поначалу Гнат его всерьез не принимал — ходит и ходит; шут с ним, с милиционером, — как жили, так и будем жить! Самогон он гнал в лесу, надежно запрятав в чаще маленькую винокурню, и в колхоз записался, как все, тем более что предложить из своей собственности общему хозяйству Гнату оказалось почти нечего. Он был вдовый, детей Бог не дал, скотины не держал, промышлял браконьерством и самогоном да работал, как и Ивась, на смолокурне.

На очередной вечеринке, подогретый выпитым самогоном, Гнат опять повздорил с соперником. Слово цеплялось за слово, потом засучили рукава, готовясь обильно пустить друг другу дурную кровь. Остальные мужики в это дело не вмешивались.

Гнат — кряжистый, еще не старый, с толстой бычьей шеей и тяжелыми руками — вышел против Перегуды. Тот был стройнее, моложе и если уступал в силе, то брал ловкостью.

Уже успели крепко помять бока друг другу и разбить носы, как вдруг откуда ни возьмись объявился Алешка Кулик и потребовал прекратить драку, а когда его не послушали, смело влез между драчунами и с неожиданной для его тощего сложения силой растолкал их в стороны. Гнат набычился и попер на милиционера. С помощью мужиков драчуна посадили под замок в пустом амбаре — протрезвиться и остыть, а заодно подумать, стоит ли дальше бузотерить.

С той поры не стало Цыбуху житья от участкового. Пригрозил еще, что за самогонку к ответу призовет, что знает, мол, где он ее гонит. Это Гнату очень не понравилось, да и не в его характере спускать обидчикам унижения, а Кулик унизил, запер в амбаре да еще грозился. Ну, поглядим, чей верх будет.

Потихоньку Гнату удалось стравить Кулика с Ивасем — тот еще молодой, норовистый, удержу не знал, потому отношения с людьми испортить ему проще простого. Вот тогда-то Цыбух и решил, что время для окончательных счетов настало: подкараулив, когда Кулик вечером ехал на своем велосипеде по лесной дороге, Гнат пальнул в него из ружья.

Недалеко, в низинке, раскинулась знакомая болотина — гиблое место, немереной глубины трясина, — сунуть потом туда участкового и его велосипед, и поминай как звали. Собственный план казался малограмотному Гнату верхом расчетливости. Однако получилось не так, как он думал: то ли рука дрогнула, то ли участковый чего почувствовал, но промахнулся Гнат. Проклятый Алешка соскочил с велосипеда, выхватил наган и пару раз пальнул в ответ по кусту, за которым прятался Цыбух. И у того пропала всякая охота к дальнейшей перестрелке. Скрывшись, он тут же утопил ружье в той самой болотине, посчитав, что так будет лучше. И не ошибся.

Кулик доложил о случившемся в город, приехали другие милиционеры, арестовали Гната и Ивася — все сельчане в один голос твердили, что только у них были причины стрелять в участкового.

Обоих отвезли в город, допросили и отправили в тюрьму. Как это там называлось по-милицейскому, Гнат не знал, однако раз на окнах — решетки, у стен — нары, а в двери был глазок и ее снаружи запирали, то — тюрьма.

Ружья не нашли — уже благо, но появились новые заботы. Первое, что сильно тревожило Гната: как бы милиция не дозналась о его прежних связях с националистами и прятавшейся до недавнего времени по лесам бандой. Дознаются — беда, с такими вещами нынешние власти шутить не любили. Им лазаря запоешь — враз пришьют политику, да еще докажут, что именно ты хотел подстрелить участкового.

Второе — возникли осложнения с сидевшими в камере уголовниками. Пришлось забыть прежнюю вражду с Перегудой и вместе с ним отбиваться от жаждавших поживиться за их счет блатных. Те пообещали прирезать при первом удобном случае, а Гнат пообещал им посворачивать шеи и для пущей убедительности показал громадный, поросший жестким черным волосом кулак.

Драки особой не было — ей не дали разгореться дежурные милиционеры, растащив по углам сцепившихся в клубок обитателей камеры, но опять, даже в этом замкнутом пространстве, возникла глухая вражда, опять спи вполглаза, жди пакостей от сокамерников, да еще день и ночь мучайся ожидающей впереди неизвестностью. Первые допросы он пережил, а дальше как?

Гнат тяжело вздохнул и повернулся на другой бок. Посмотрел на Ивася, тихо посапывавшего рядом, — спит, щенок, вины за собой не чует, имеет надежду вскорости домой вернуться, опять торить стежку к хате Софки. Навалиться бы сейчас на него, сонного, сдавить руками горло, да нельзя!

Чтобы не видеть Ивася и не тревожить себя несбыточными сейчас планами мести, Цыбух улегся на спину, закинул тяжелые руки за голову, полную беспокойных дум, и уставился невидящими глазами в доски второго яруса нар.

Поворот за поворотом в судьбе — вон, аж до каталажки докатился. Выбраться бы отсюда, да ноги в руки. А куда? — остановил он себя, — не к германцу же податься за кордон: зачем он им, а они — ему? Тогда куда? Уйти в лес и жить там, подобно зверю? А Софку оставить Ивасю? Тоже не дело.

Вот и выходит: как мужик овцу ни ласкай, все одно у нее бабьи титьки не вырастут! От думок уже все мозги поломал, но выхода никак придумать не удается, словно заблукал в темной пуще, и кружит тебя нечистая сила, заводя то в бурелом, то в болотину, не давая выбраться на торную дорогу, ведущую к жилью человека.

Какие же, оказывается, долгие и тяжкие тюремные ночи! Раздражает храп соседей по камере, духота и вонь давно не мытых тел, спертый воздух непроветриваемого помещения и еще запах дезинфекции — едкий, пропитывающий все насквозь. Урчало в голодном от тощей тюремной кормежки брюхе, не давали заснуть мерные шаги дежурного, гуляющего по коридору, ясно слышимый в тишине скрип половиц под его сапогами, а на душе так тошно, что хоть зубами грызи толстый деревянный брус стойки нар.

И на что ему дался этот мозгляк участковый? Испугался тогда, засуетился, наломал дров с перепугу, а надо, оказывается, выждать подольше, поглядеть, как все повернется. Может, стоило ягненком прикинуться, в доверие к Кулику пролезть, завести с ним пусть не дружбу, но приятельские отношения — неужели мужик с мужиком нормально сладить не смогут? Не бабы же, чтобы горшки у печи делить! Хотя зачем теперь сердце надрывать думами о том, как все могло бы сладиться по-иному, когда Алешка панует в деревне, расхаживая с наганом на пузе, Гнат вместе с Ивасем сидят в каталажке, а к Софке, может, какой другой мужик тайком пробирается ночью, чтобы стукнуть условным стуком в окошко вдовы. А у вдов, известное дело, — руки горячие, глаза незрячие, губы хмельные, а мысли шальные!..

Гнат заскрипел зубами от злости и снова повернулся на бок. Скоро, что ли, рассвет? Долго ему еще мучиться без сна?..

Глава 2

13 февраля 1941 года генерал-полковник Гальдер обсудил с генерал-инспектором инженерных войск генералом Якобом вопрос о вооружении инженерных частей, которые к началу лета должны иметь такое количество понтонно-мостового имущества, чтобы его хватило для обеспечения наступающих немецких войск переправами до рубежа рек Западная Двина — Днепр включительно. На усиление группы армий «Центр» были специально выделены 23 саперных, 35 строительных, 12 мостостроительных и 11 дорожно-строительных батальонов^[1].

К утру 22 июня группа армий «Центр» заняла исходное положение для решения поставленных перед ней задач. Саперы готовились наводить переправы для танков и пехоты…

* * *

Начальник штаба Западного особого военного округа генерал Климовских на основе анализа данных разведки в 2 часа 40 минут 21 июня 1941 года доносил начальнику Генерального штаба:

«Немцы летают и нарушают границу 20 июня с подвешенными бомбами; по докладу командующего Третьей армией, проволочные заграждения вдоль границы у дороги Августов, Сейны, бывшие еще днем, к вечеру сняты. В лесу шум моторов…»^[2].

* * *

В ночь с 21 на 22 июня народный комиссар обороны Союза ССР отдал командующим приграничных округов следующий приказ:

Военным советам ЛВО, ПрибОВО,

ЗапОВО, КОВО, ОдВО

Копия:

Народному комиссару Военно-Морского флота

21 июня 1941 года

1. В течение 22–23.06.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах Ленинградского, Прибалтийского особого, Западного особого, Киевского особого и Одесского военных округов. Нападение немцев может начинаться с провокационных действий.

2. Задача наших войск — не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить возможный внезапный удар немцев или их союзников.

3. Приказываю:

а) в течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе;

б) перед рассветом 22.06.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировав;

в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно;

г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;

д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.

Тимошенко — Жуков^[3].

В округах этот приказ был получен около часа ночи 22 июня. В 2 часа 25 минут командующие округами направили аналогичные приказы армиям. В приказе командующего Прибалтийским особым военным округом предписывалось:

«В течение ночи на 22.06.41 г. скрытно занять оборону основной полосы. В предполье выдвинуть полевые караулы для охраны дзотов, а подразделения, назначенные для занятия предполья, иметь позади. Боевые патроны и снаряды выдать. В случае провокационных действий немцев огня не открывать. При полетах над нашей территорией немецких самолетов не показываться и до тех пор, пока самолеты противника не начнут боевых действий, огня не открывать.

В случае перехода в наступление крупных сил противника разгромить его…

Противотанковые мины и малозаметные препятствия — ставить немедленно»^[4].

Эти приказы дошли до войск с большим опозданием…

* * *

Вагон дернулся, лязгнули сцепы, зашипел, окутавшись пухлым белым облаком отработанного пара, паровоз.

Гельмут недовольно поморщился — он не любил резких звуков. Они его раздражали, выводили из себя, заставляя тратить нервную энергию на то, чтобы раздражение не выплеснулось наружу. И потом, каждый резкий звук — проявление непорядка в каких-либо вещах, а во всем и всегда должен быть образцовый порядок.

Открыв дверь купе, Гельмут Шель вышел в пустой коридор — в такое время мало кто ездил по делам, почти все пассажиры сошли раньше.

Стоя у окна, он наблюдал, как состав медленно втягивался на станцию. Налетевший порыв ветра качал фонари, и желтые блики легли на каски цепочкой стоявших по всему перрону полевых жандармов. Тускло мерцали полукруглые тисненые бляхи, висевшие под воротниками их мундиров, карабины взяты к ноге.

Сейчас проверят документы, потом необходимые формальности, сменят паровоз и…

Что ждет его в конечном пункте назначения? С чем он вернется в Германию? С чем и когда вернется, через какой промежуток времени, сколько оборотов сделает земной шар вокруг собственной оси и сколь большое расстояние пройдет он по орбите вокруг солнца? Сколько дней, недель, месяцев, лет отнимут у него бескрайние просторы России, и не поглотят ли они его, не растворят ли в себе, как уже растворяли и поглощали бесчисленные орды кочевников и полумиллионные полки Наполеона? Что встретит он там, на славянских землях?

Будущее скрыто мглой неизвестности, но оно совсем рядом, вот тут, только протяни руку — и ощутишь его оно так же близко, как рассвет, неизбежно должный прийти после этой, самой короткой в году, летней ночи. Какое оно, его будущее? Русские любят говорить — человек сам кузнец своего счастья. С этим нельзя не согласиться, поговорка дышит мудростью многих поколений. И вообще — такая ли загадка эти русские, как их представляют западные философы, литераторы и художники?

Гельмут не без оснований полагал, что он достаточно хорошо изучил русских — их язык, обычаи, привычки, образ мыслей, их литературу, искусство, культуру. Да-да, именно культуру! Он не разделял господствовавшей в рейхе официальной точки зрения, что у славян нет своей культуры.

Она есть и у русских, и у других славянских народов, что бы ни твердили с трибун для твердолобых низов, надевающих шинели рядовых вермахта и готовых идти в огонь в первых рядах. Наверное, им так легче идти вперед, считая, что они воюют с дикарями. Но он как человек широко и хорошо образованный, имеющий диплом одного из старейших в Европе университетов, где специально изучал славянские языки и историю, не должен уподобляться одетому в грубую солдатскую шинель болванчику, как бы этого ни хотелось рейхсминистру пропаганды.

Гельмут усмехнулся. Сколько веков прошумело над древней германской землей, сколько герцогов, курфюрстов, королей, министров она видела… И всем им служили своим оружием мужчины его рода — курфюрстам, королям, герцогам, министрам… или Германии?

Конечно, Германии, и только Германии! Если ее интересы не совпадали с интересами коронованных особ или министров, их просто убирали с дороги нации представители древних родов. Убирали любым способом, чтобы достичь высшего блага для Германии с другим королем или герцогом.

А что такое рейхсминистр пропаганды? Жалкий калека, лысоватый, колченогий, неумеренно сластолюбивый, словно напоказ всем демонстрирующий, что он тоже мужчина.

Другое дело Альфред Розенберг — заместитель фюрера по вопросам духовного и идеологического воспитания, генерал войск СС, глава внешнеполитического отдела НСДАП. Он долго жил на землях славян и знает их лучше, чем кто бы то ни было. Среди всех его титулов просто теряется скромная должность руководителя «хоэ шуле» — центра национал-социалистической партии по науке и воспитанию.

Фюрер назначил Розенберга на эту должность в 1940 году. И почти сразу же был создан «Эйзенштаб Розенберга», скрупулезно разработавший планы сохранения и захвата во всех оккупированных странах библиотек, музеев, частных коллекций и вообще всего того, что могло представлять собой художественную ценность. Розенберг прекрасно понимал: художественные ценности могут быть только у тех народов, которые имеют свою культуру!

Назначая Розенберга на пост, фюрер издал специальную директиву, в которой говорилось: «Планомерный идейный разгром евреев, масонов и связанных с ними идеологических противников национал-социализма представляет собой высшую необходимость… Поэтому я поручил рейхслейтеру Альфреду Розенбергу решить задачу в сотрудничестве с руководителями верховного командования вермахта.

Его штаб по руководству операциями на оккупированных территориях имеет право проверять библиотеки, архивы, масонские ложи и другие идеологические и культурные учреждения всех родов с точки зрения наличия в них соответствующих материалов и конфисковать эти материалы для использования при решении идеологических задач. Это указание распространяется и на культурные ценности, которые находятся в распоряжении или собственности евреев, либо не имеют хозяина, либо, наконец, их принадлежность должным образом не установлена. Инструкции о сотрудничестве с вермахтом издает руководитель верховного командования вермахта с согласия рейхслейтера Розенберга. Необходимые мероприятия на находящихся под германским управлением восточных территориях осуществляет рейхслейтер Розенберг».

Вскоре канцелярия Розенберга подготовила письмо об учете и детальной обработке культурных ценностей, научно-исследовательских материалов и научных произведений, а также других работ из библиотек, научно-исследовательских институтов, архивов, музеев, церквей.

Во многие страны Европы заранее направлялись специально обученные люди: высматривать, что где имеется, какую представляет собой ценность, и составлять об этом подробнейшие секретные отчеты. Были созданы специальные зондеркоманды, включенные в состав тыловых частей вермахта. Сам Розенберг приказал одеть их в коричневую форму с соответствующими знаками отличия. Естественно, в аппарате «Эйзенштаба» работали многие сотрудники разведки и контрразведки национал-социалистической рабочей партии Германии — СД, центральный отдел безопасности которой возглавлял Рейнхард Гейдрих.

Здесь и пригодилось образование Гельмута Шеля, знатока славянских языков и славянского искусства. Теперь он стал заниматься музейными ценностями, а это всегда лучше, чем лезть под пули.

На востоке лежали огромные пространства, плодороднейшие земли. Мало завоевать их силой непобедимого германского оружия, необходимо еще навсегда удержать за собой завоеванное, превратив население в рабов, с ужасом и покорностью взирающих на представителей высшей расы, а рабы послушны только тогда, когда у них нет и никогда не может быть ни науки, ни культуры, ни своей истории!

Но сейчас они есть — наука, культура, история! Древняя культура, богатая история, многочисленная интеллигенция.

Задача сотрудников «Эйзенштаба» — изъять все это из времени и пространства! Причем так, чтобы ни память человека, ни безмолвные камни, которые под умелой рукой тоже могут заговорить, ни картины, ни книги — чтобы ничто не могло даже напомнить о давнем или недавнем прошлом целых народов. Народ без памяти и культуры перестает существовать, у него более нет истории, он сам умирает для истории, исчезает, растворяется и рассеивается во времени и в других народах.

Поэтому Гельмут видел впереди много работы — надо организовать, оценить, решить, что оставить, а что нет. Решить, что вредно для Германии, а что полезно…

Он вернулся в купе, присел на мягкий диван. В коридоре раздался звук шагов, потом, отодвигаясь, щелкнула дверь. На пороге стоял офицер пограничной охраны. Сзади него — два фельджандарма, а из-за спин настороженно выглядывал человек в штатском. Офицер вскинул руку в нацистском приветствии:

— Хайль! Прошу документы!

Штатский впился взглядом в Гельмута, опустившего руку в карман дорогого темного костюма. Шель достал бумаги и протянул их офицеру.

— Доброго пути, господин штурмбанфюрер! — щелкнул каблуками пограничник, возвращая документы. Штатский и фельджандармы неслышно ретировались.

— Скоро отправляемся? — поинтересовался Гельмут.

— Через десять минут, — офицер козырнул и прикрыл дверь купе.

Шель закурил. Минуты прощания с родной землей почему-то вызвали у него чувство неясной тревоги, как на охоте, когда, встав на отведенное тебе егерем место, напряженно всматриваешься в густой сумрак леса и не знаешь — кто оттуда выйдет на тебя, поднятый загонщиками? Выскочит под выстрел трусливо прижавший уши заяц, выбежит гордый олень с украшенной ветвистыми рогами благородной головой или вылезет из чащобы разъяренный кабан?

Хорошо бы вернуться домой к осени, когда плывет по саду горьковатый дымок сжигаемых листьев и хрустит под сапогом первый тонкий ледок на лужах.

Вагон тихо качнуло, поплыли назад станционные строения, перрон, на котором группами стояли фельджандармы, закончившие проверку, мелькнул большой плакат на стене: «Айн фолк, айн райх, айн фюрер!» — «Один народ, одно государство, один вождь!». Кончилась Германия. Теперь пойдут земли бывшей Польши, ныне — генерал-губернаторства.

Гельмут взглянул на часы — пошел уже третий час ночи. Он снял пиджак, аккуратно повесил его на плечики — скоро опять придется надеть форму и натянуть сапоги. Что ж, стоит немного вздремнуть, потом станет не до сна…

* * *

Предутреняя темнота загустела, начала отдавать зябким холодом росы, обещавшей скорый рассвет. Где-то у коновязи назойливо трещал сверчок, то замолкая, то вновь выводя свою незамысловатую песенку; за бревенчатой стеной конюшни хрустели овсом лошади, тяжело переступая копытами, — мирные звуки, негромкие, по-деревенски домашние.

Начальник заставы молча пожал руки Денисову и Глобе, хлопнул ладонью по чисто вымытому капоту грузовичка, потом привычно посмотрел на нее, как будто провел по крупу лошади, проверяя — не осталось ли в шерсти пыли. Ничего не увидев в темноте, смущенно убрал руку за спину.

— Утром будете на месте. Машина хорошая, правда, не легковая… Так вы не забудьте, товарищ капитан, как Глоба вас доставит, сразу отправляйте его назад. Не обессудьте, Александр Иванович, — не по уставу обратился он к Денисову, — людей у меня не так много, да и машина…

Капитан понимающе кивнул и начал устраиваться в кабине рядом с Глобой, севшим за руль. Приоткрыв дверцу, он успокоил начальника заставы:

— Не волнуйся, никуда твой сержант не денется, при штабе не оставлю.

— А я и не волнуюсь, — немного обиженно отозвался пограничник, — он и сам не захочет. Правда, Глоба?

Тот, не ответив, тронул машину с места. Часовой открыл ворота. Оставляя за собой шлейф почти не видимой в сумраке зарождающегося утра пыли, грузовик, переваливаясь на ухабах, покатил к городку. ...