Сомерсет Моэм Рассказы

Сон (Пер. А. Кудрявицкий)

Случилось так, что в августе 1917 года мне пришлось отправиться по служебным делам из Нью-Йорка в Петроград. Мне посоветовали в целях безопасности ехать через Владивосток. Высадился на берег я там утром и провел свободный день наилучшим образом, каким только мог. Транссибирский экспресс должен был отправиться, насколько я помню, около девяти вечера.

Пообедал я в вокзальном ресторане. Там было полно народа, и я сел за маленький столик, за которым расположился лишь один человек, чье лицо меня заинтересовало. Он был русский, этот высокий мужчина; меня поразила его полнота — он отрастил такое пузо, что вынужден был сидеть далеко от стола. Кисти рук его были сравнительно невелики, но над ними нависали не предплечья, а прямо-таки окорока. Длинные тонкие волосы этого человека были аккуратно зачесаны поперек макушки, чтобы скрыть лысину; его широкое, желтоватое, чисто выбритое лицо с массивным двойным подбородком казалось непристойно голым. Нос был мал и походил на крошечную смешную кнопочку, затерявшуюся среди изобилия плоти; черные блестящие глаза также не отличались величиной, однако рот был большой, чувственный, с красными губами. Одет этот мужчина был более или менее сносно: на нем был черный костюм, не поношенный, но какой-то неопрятный — казалось, с момента покупки его не касались ни щеткой, ни утюгом.

Обслуживали в ресторане плохо — привлечь внимание официанта было почти невозможно. Вскоре мы с соседом по столу разговорились. Он неплохо и довольно бегло говорил по-английски. Акцент был ощутим, но не утомлял слух. Собеседник мой засыпал меня вопросами о том, кто я такой, каковы мои планы на будущее и так далее и тому подобное. Мой род занятий в те времена заставлял меня держаться настороже, так что ответы мои только казались откровенными, на самом же деле искренности им не хватало. Я сказал соседу по столу, что я журналист. Он спросил, приходилось ли мне писать что-нибудь беллетристическое. В ответ я сознался, что порою балуюсь этим на досуге. Тогда он заговорил о современных русских романистах. Говорил он как интеллигентный человек. Не было сомнений, что он получил хорошее образование.

В это время мы упросили официанта принести нам по тарелке щей. Мой новый знакомый извлек из кармана небольшую бутылку водки и предложил мне ее с ним распить. Не знаю, водка или природная разговорчивость этого человека была тому причиной, но он вскоре начал откровенничать и рассказал многое о себе, хотя я ни о чем его не спрашивал. Происходил он, кажется, из дворян, по профессии был юрист, а по убеждениям — радикал. Какие-то неприятности с властями заставила его долгое время жить за границей, однако сейчас он возвращался домой. Дела задержали его во Владивостоке, но через неделю он намеревался отбыть в Москву; мне он сказал, что, если я соберусь приехать в этот город, он рад будет со мною повидаться.

— Вы женаты? — спросил он меня.

Я не совсем понял, какое ему до этого дело, но ответил, что женат. Он тихонько вздохнул:

— А я вдовец. Когда-то я женился на уроженке Швейцарии; ее родной город — Женева. Очень развитая была женщина. Прекрасно говорила по-английски, так же хорошо знала немецкий и итальянский, ну а французский, само собой, был ее родным языком. По-русски она говорила гораздо лучше, чем большинство иностранцев, — акцент был едва ощутим.

Он окликнул официанта, шествовавшего мимо нашего столика с полным подносом всякой снеди, и, насколько я понял — ведь русских слов я почти не знаю, — спросил его, долго ли еще нам придется ждать. Официант издал короткое, но, очевидно, ободряющее восклицание и ускорил шаги. Мой собеседник вздохнул:

— После Февральской революции обслуживание в ресторане стало кошмарное.

Он закурил очередную, едва ли не двадцатую по счету сигарету, а я, взглянув на часы, задумался, где бы мне все-таки поплотнее поесть, перед тем как сесть в поезд.

— Необычная женщина была моя жена, — продолжал русский. — Она преподавала музыку в лучших петроградских пансионах для благородных девиц. Долгие годы мы жили с ней в добром согласии. Однако она была ревнива по натуре и, к несчастью, до безумия меня любила.

Мне с трудом удалось сохранить на лице серьезную мину. Мой собеседник был одним из самых уродливых людей, каких я только встречал. Иногда румяные и веселые толстяки бывают обаятельны, но тучность этого мрачного человека казалась отталкивающей.

— Конечно, я не утверждаю, что всегда хранил ей верность. Она была уже немолода, когда мы поженились, да и брак наш длился целых десять лет. Она была маленькая, худенькая и к тому же плохо сложена. Зато язычок у нее был острый. Меня она считала своей собственностью и приходила в ярость, когда я нравился кому-то другому. Она ревновала меня не только к женщинам, с которыми я был знаком, но и к моим друзьям, книгам, даже к моему коту. Как-то раз в мое отсутствие она отдала кому-то мое любимое пальто только потому, что оно нравилось мне больше других. Но я человек довольно уравновешенный. Не могу отрицать, что она меня раздражала, но я привык к ее язвительности — это свойство ведь было заложено в нее от природы — и не собирался восставать против жены, как не восстают люди против плохой погоды или насморка. Я отвергал ее обвинения, пока можно было отпираться, а когда это уже становилось невозможным, пожимал плечами и закуривал сигарету.

Постоянные сцены, которые она мне закатывала, почти на меня не действовали. Я жил своей жизнью. Иногда, правда, я задумывался, питает ли жена ко мне страстную любовь или страстную ненависть. Впрочем, эти две вещи ведь неразрывно связаны.

Мы могли бы продолжать так жить до конца наших дней, если бы однажды ночью не произошел один весьма странный случай. Меня разбудил пронзительный вопль жены. Вздрогнув, я спросил ее, в чем дело. Она сказала, что видела страшный сон: ей приснилось, что я пытался ее убить. Жили мы на верхнем этаже большого дома; лестничная клетка там была с широкими пролетами, в центре же зиял глубокий колодец. Жене приснилось, что, как только мы поднялись с нею на верхний этаж, я обхватил ее руками и попытался перебросить через перила. Внизу был каменный пол, и такое падение означало верную смерть.

Она явно была потрясена, и я сделал все возможное, чтобы ее успокоить. Однако и на следующее утро, и через день, и через два она то и дело заговаривала об этом, и, как я ни высмеивал ее фантазии, очевидно было, что они крепко засели в ее голове. Я тоже не мог об этом не думать — ее сон открыл мне нечто, о чем я и не подозревал. Жене казалось, что я ее ненавижу, что я был бы рад от нее избавиться. Она, очевидно, понимала, что часто бывала невыносимой, и порою, должно быть, ей приходило в голову, что я способен ее убить. Пути мысли человеческой неисповедимы; иной раз у нас возникают соображения, признаться в которых кому-нибудь было бы стыдно. Иногда мне хотелось, чтобы моя жена завела любовника и сбежала с ним, иногда — чтобы внезапная и легкая смерть этой женщины дала мне свободу, но никогда, ни единого раза не посещала меня мысль о том, что я мог бы сам, своими руками избавить себя от тяжкого бремени.

Сон этот произвел большое впечатление на нас обоих. Мою жену он напугал; она стала сдерживать свой язычок и проявлять уступчивость. Но когда я поднимался по лестнице в свою квартиру, то не мог не перегибаться через перила и не думать о том, как легко было бы совершить то, что видела во сне жена. Перила были опасно низки. Одно быстрое движение — и дело сделано. Трудно было избавиться от этой навязчивой мысли.

Прошло несколько месяцев, и жена как-то разбудила меня среди ночи. Я очень устал и был раздражен. Она побледнела как мел и вся дрожала. Ей снова привиделся тот же сон. Разразившись рыданиями, она спросила, действительно ли я ее ненавижу. Я поклялся всеми святыми, какие только упомянуты в святцах, что люблю ее. Наконец она заснула опять. Я сделал все, что мог. Потом я лежал без сна. Мне казалось, я вижу, как она падает в колодец лестницы, слышу ее вопль и звук удара ее тела о каменный пол. Невольно я содрогнулся.

Мой собеседник умолк, на лбу его выступили капельки пота. Свою историю он рассказывал хорошо, связно, и я слушал с интересом. В бутылке все еще оставалось немного водки; русский вылил остатки в бокал и выпил залпом.

— Так как же все-таки умерла ваша жена? — спросил я, выдержав паузу.

Мой собеседник достал грязный носовой платок и вытер лоб.

— По странному стечению обстоятельств, она была найдена однажды ночью у подножья лестницы. Сломала себе шею.

— Кто ее нашел?

— Один из жильцов, вошедший в дом вскоре после этого ужасного события.

— А где были вы?

Не могу описать зловещего и хитрого выражения, появившегося на лице русского. В его маленьких глазках блеснул огонек.

— Я провел вечер с приятелем. Пришел домой лишь через час после того, как это случилось.

В этот момент официант принес наконец заказанные нами порции мяса, и мой собеседник принялся за еду, обнаружив превосходный аппетит. Пищу в рот он отправлял гигантскими порциями.

Я был ошеломлен. Неужели он действительно сделал плохо завуалированное признание, что убил свою жену? Этот тучный и медлительный человек непохож был на убийцу; мне трудно было поверить, что он отважился на такое. Кто знает, может, он решил сыграть со мной злую шутку?

Через несколько минут мне пришлось уйти, чтобы не опоздать на поезд. Я распрощался с моим собеседником и с того дня больше его не встречал. До сих пор не могу понять, шутил он или говорил всерьез.

Удачливый художник (Пер. А. Кудрявицкий)

Порою Чарли Бартл с легким сердцем относился к отнюдь не легким условиям своей жизни. В такие дни, когда небо над Парижем было ярко-голубым, а воздух — пьянящим как вино, мастерская Чарли в мансарде на Рю Бреда казалась не столь уж убогой и нищенской.

Тогда молодой человек выходил на улицу и бродил по своему кварталу, заглядываясь на бойких девиц, производивших утренние покупки. Небрежность их одежды резко контрастировала с шикарным видом нарядов, в которых Чарли лицезрел их по вечерам, когда они фланировали по улицам. В утренние же часы девицы эти толпились у зеленных лавок, отбирая для себя разные овощи и сбивая на них цену, как полагается образцовым хозяйкам, которыми девицам очень хотелось казаться. Некоторые из них иногда позировали Чарли, рассказывая во время сеанса ходившие по их кварталу сплетни. Все еще взбудораженный впечатлениями от утренней парижской суеты, молодой человек возвращался в свою мастерскую и пытался передать на холсте колорит и динамику залитых солнечным светом и полных жизни улиц. В такие мгновения он чувствовал, что ему по силам создавать настоящие шедевры.

Когда же небо обкладывали свинцовые тучи и уныло накрапывали бесконечные дожди, краски на палитре Чарли тускнели, а настроение его становилось совершенно иным. В такие дни он с трудом мирился с жалким видом своей студии, с отвращением глядел на какую-нибудь картину, над которой работал весь последний месяц, и осознавал, что она никуда не годится. Тогда он начинал тяготиться своей беспросветной нуждой.

Как раз в один из подобных дней Чарли сидел, зажав в зубах трубку, и в полнейшем смятении духа созерцал последнее творение, вышедшее из-под его кисти. Он мрачно пускал густые клубы табачного дыма, потом наконец взял в руки мастихин, решив соскоблить с холста все, что на нем было. Тут вдруг раздался стук в дверь.

— Войдите! — обернувшись, воскликнул художник.

Дверь медленно отворилась, и показался маленький лысенький старичок с седой бородой и большим крючковатым носом. Одет он был в немало повидавший на своем веку костюм, однако кольца на руке, бриллиант в булавке для галстука и свисавшая из жилетного кармана массивная золотая цепочка от часов давали понять, что человек этот вовсе не беден.

— О, мсье Леир, — радушно улыбнулся художник. — Входите, пожалуйста. Очень рад вас видеть.

— Насколько я знаю, в такую погоду вас с кистью в руке не застанешь, поэтому я решил, что не очень вам помешаю, — сказал гость.

Он внимательно оглядел стоявший на мольберте эскиз. Художник с волнением всматривался в его лицо, но оно было непроницаемо.

— Ну, что скажете? Не нравится? — не выдержал наконец Чарли.

— Дорогой мой, ваше поколение слишком нетерпеливо. По-вашему, купив холст, краски и кисти, вы тотчас же создадите шедевр. Ни терпения у вас нет, у теперешней молодежи, ни прилежания. А вот старые мастера никуда не спешили. Откройте-ка Вазари, почитайте, как они работали.

Чарли Бартл раздраженно отбросил мастихин.

— Лучше уж быть дворником, чем художником! — с горечью воскликнул он. — Я ведь не живу, а прозябаю! Ни одной картины не могу продать! Что толку их разглядывать, когда у меня явно ничего не получается!

Старичок присел, извлек из жилетного кармана недокуренную сигару, размял ее вонючий обуглившийся кончик и закурил. Заметно было, с каким удовольствием он неторопливо затягивался и пускал клубы дыма. Этот человек на своем веку водил знакомство со многими художниками. Мало кому из них удалось достичь успеха, почти все как были, так и остались неудачниками. Мсье Леир знал также, что человека, избравшего поприще художника, пусть он даже удачлив, поджидают в жизни весьма тяжкие испытания. Даже гениям случалось голодать, а признание ко многим из них приходило лишь тогда, когда оно уже не могло радовать людей, чьи души были полностью разъедены горечью. Однако художники старику нравились, и беседы с ними доставляли ему немалое удовольствие. В конце концов это было вполне естественно — ведь именно с их помощью составил он свое состояние, откровенно говоря, довольно крупное. Мсье Леир был дельцом — он торговал картинами.

Раньше прочих он учуял, что картины импрессионистов могут принести доход, при первой же возможности скупал их и тем самым спас многие из них от гибели. Когда же человечеству стало вдруг ясно, что и Мане, и Моне, и Сислей — великие художники, мсье Леир продал их полотна и стал богачом.

Единственная его дочь была замужем за нью-йоркским торговцем картинами. Сам же мсье Леир, овдовев, решил, что может позволить себе провести остаток жизни в праздности и покое. Он тешился мыслью, что художники, чьи полотна он когда-то покупал за гроши, были скорее его друзьями, чем клиентами. В последнее время ему доставляло удовольствие проводить время в мастерских тех из них, кто еще жил на белом свете. Когда на верхнем этаже дома, где он жил, поселился Чарли Бартл, старик, разумеется, не упустил случая с ним познакомиться.

Молодой художник восторженно внимал рассказам старика о былых сумасбродствах монмартрской богемы. Его подкупали душевность и участливость бывшего коммерсанта от искусства. Обхождение мсье Леира было проникнуто столь неподдельным дружелюбием, что Чарли вскоре стал жаловаться ему на свои неудачи и делиться с ним честолюбивыми замыслами. Старик был одинок и потому вскоре по-настоящему привязался к молодому художнику. Отойдя от дел, он мог позволить себе в выборе друзей руководствоваться личными симпатиями, однако его огорчало то, что картины его юного друга были явно посредственны.

— М-да, похоже, денек у вас сегодня выдался нелегкий, — сказал старик.

— Хотел бы я заниматься всю жизнь тем же, чем вы. Тогда мне хотя бы не пришлось мучительно ломать голову, откуда взять денег, чтобы заплатить за квартиру. А то как раз срок настал, — сардонически усмехнувшись, отозвался художник.

— В наше время торговля картинами — занятие не для честного человека, — с самым серьезным видом заявил мсье Леир. — То ли дело было в наши времена! Мы были скуповаты, но играли в открытую, не передергивая. А сейчас все делается втихаря, во всем надо искать подвох.

— Жить совершенно не на что, — тянул свое художник. — Завтра я должен уплатить триста франков за квартиру, а у меня нет ни сантима. Даже хлеба не на что купить. Никому не нужны мои картины.

Мсье Леир ничего не ответил и лишь сочувственно взглянул на молодого человека. Чарли же, посмотрев на красиво обрамленный портрет миловидной девушки, стоявший на каминной полке, продолжал:

— Утром пришло письмо от Рози. Ее родители настаивают на том, чтобы она меня бросила. Говорят, бессмысленно надеяться, что я когда-нибудь смогу зарабатывать себе на жизнь.

— А как ваша невеста, послушается родителей?

— Конечно, нет, — без тени сомнения в голосе ответил Чарли. — Она мне верна. Но все это означает, что нам придется ждать, бесконечно ждать. Так и пройдет вся наша молодость. Прямо не знаю, что делать.

Художник глубоко вздохнул и погрузился в невеселые раздумья. Старик сочувственно смотрел на него, потом решился спросить:

— На каких же условиях отец Рози позволит вам на ней жениться?

— Понимаете, у нее на банковском счету пять тысяч фунтов. Ну так вот, отец ее заявил, что не даст согласия на наш брак, пока на моем счету не будет столько же или я не буду иметь двести пятьдесят фунтов годового дохода. И хуже всего то, что я не сомневаюсь: он прав. Мне вовсе не хочется обрекать Рози на бедность и лишения.

— Вы, наверное, знаете, — после некоторой паузы начал мсье Леир, — мой зять торгует антиквариатом в Нью-Йорке. Сам я, уйдя на покой, зарекся больше заниматься картинами, но вы, дорогой мой юный друг, нравитесь мне, так что я хочу вам помочь. Покажите мне ваши работы, я пошлю их моему зятю, Рудольфу; кто знает, может, он и продаст их в Америке.

— О, вы так добры! — вскричал Чарли.

Старик устроился в кресле поудобнее, и молодой художник стал по одной приносить и ставить на мольберт свои работы. Их было не меньше дюжины. Мсье Леир с невозмутимым видом разглядывал каждую. На какое-то время он вновь стал коммерсантом, торговцем произведениями искусства, умеющим не выдавать своих эмоций. По непроницаемому выражению его лица ни один человек не смог бы догадаться о том, каково его мнение о той или иной картине.

— Пожалуй, достаточно, — сказал Чарли, продемонстрировав последнее из своих творений. — Как, по-вашему, заинтересуют мои картины американцев? И даст ли мне это возможность жениться?

— А там что такое? — спросил старик, указывая на стоявшую в углу и повернутую к стене картину, которую Чарли ему не показал.

Художник поднял картину и водрузил на мольберт. Чуть только завидев ее, мсье Леир вздрогнул, и лицо его сразу же перестало выражать равнодушие.

— Ого, Ватто! — вскричал он. — Откуда у вас это полотно? Ну знаете, дорогой мой, рассуждаете тут о своей бедности, а сами прячете картину Ватто! Берусь продать ее за сумму, вдвое превышающую нужную вам, чтобы жениться.

— Взгляните-ка на нее внимательно, — улыбнулся Чарли.

Старик встал, подошел к мольберту и стал буквально буравить взглядом картину. В глазах его засветилось восхищение. На полотне изображена была живописная группа людей на берегу озера. Элегантные, манерные дамы жеманно беседовали с галантными кавалерами в ярких камзолах — быть может, о стихах Расина или о письмах мадам де Севинье. В безмятежной озерной глади отражались плывущие по небу белые облака; красновато-бурые кроны деревьев свидетельствовали о том, что близилась осень. На опушке зеленого еще леса виднелись купы величавых дубов и вязов. Желтые, красные и зеленые тона на картине были выразительными, яркими и сочными.

— Не часто приходилось мне видеть подписные картины Ватто, такие, как эта, — сказал старик.

— Ваши слова для меня очень лестны, — с улыбкой проговорил Чарли. — Ведь это всего лишь копия. Оригинал был собственностью одной старой дамы, с которой я познакомился в Англии. Прошлым летом, которое, кстати, выдалось очень дождливым, я был у нее в гостях и сделал копию с этой картины Ватто. Получилось как будто бы неплохо.

— Ах, это копия? — вскричал старик. — Копия? А где оригинал? Может быть, его согласятся продать?

— Не избавились вы еще от старых привычек, — засмеялся художник. — К сожалению, через месяц после того, как я скопировал эту картину, в доме случился пожар и все внутри сгорело.

Мсье Леир вздохнул и на какое-то время погрузился в раздумье; потом быстро окинул Чарли испытующим взглядом.

— Вы, кажется, сказали, что нуждаетесь в трехстах франках, чтобы заплатить за квартиру, — произнес он. — Так вот, я покупаю эту копию.

— Вот еще! Делать вам нечего! Возьмите ее так. Вы ведь всегда были так добры ко мне и внимательны…

— Неразумный вы мальчик, милейший друг. Пишите-ка расписку, что получили с меня деньги, — сказал старик. С этими словами он вынул из кармана три сотенных купюры и положил их на стол.

Несколько секунд Чарли пребывал в нерешительности, потом вспомнил, что деньги ему нужны позарез. Передернув плечами, он сел за стол и начал было писать расписку. Потом вдруг у него мелькнула тревожная мысль:

— Послушайте, а не задумали ли вы провернуть с этой копией какую-нибудь аферу? Я не стану ее продавать, пока вы не обещаете мне, что не будете пытаться выдать ее за оригинал.

Мсье Леир снисходительно улыбнулся:

— Ну, чтобы вас это не беспокоило, закрасьте подпись Ватто и напишите сверху вашу фамилию.

Так Чарли и сделал.

— Не то что я вам не доверяю, — пояснил он, вручая старику расписку, — но не следует вводить в искушение слабых духом торговцев.

Мсье Леир расхохотался, положил в карман расписку и снял с мольберта копию с картины Ватто.

— Ее я заберу прямо сейчас, а за оставшимися картинами пришлю служанку, — сказал он; затем, остановившись в дверях, добавил: — Ваши работы мне понравились. Я дам знать об этом моему зятю, Рудольфу. Смею надеяться, мое мнение для него — не пустой звук. Так что не удивляйтесь, если, положим, через месяц я загляну к вам и объявлю, что у вас появилась возможность жениться.

Спустившись к себе, старик собственноручно упаковал копию и в тот же день отправил ее в Нью-Йорк, зятю. В кратком сопроводительном письме он известил адресата, что посылает ему картину, и заодно сообщил ему, на какую часть прибыли от ее продажи претендует. День уже близился к вечеру, так что старик по давно укоренившейся у него привычке зашел в кафе, чтобы выпить перед ужином рюмочку абсента. Затем, похихикивая, он написал еще одно письмо, которое в тот же день отправил срочной почтой:

«Начальнику таможни города Нью-Йорка.

Уважаемый сэр!

Хочу предупредить вас, что на днях будет сделана попытка провезти через вашу таможню подлинную картину Ватто, которая отправлена под видом копии, сделанной Чарльзом Бартлом. Если вы соскоблите его подпись, то обнаружите под ней подпись знаменитого французского художника. Предоставляю вам принять любые меры, какие сочтете нужным.

Готовый к услугам

Честный человек».

Подобное письмо, естественно, не могло не насторожить адресата. Когда Рудольф Кюн явился в таможню за картиной, на него смотрели крайне подозрительно. Напрасно уверял он таможенников, что посланная ему картина не оригинал, а только лишь копия, и предъявлял в доказательство расписку Чарли Бартла, которую мсье Леир предусмотрительно вложил в конверт вместе со своим письмом. Таможенники не желали и слушать коммерсанта, а прямо-таки смеялись ему в лицо. Они не в первый раз сталкивались с различного рода жульническими проделками, на которые пускались ушлые торговцы антиквариатом, дабы не платить пошлину.

— Вы, разумеется, будете крайне удивлены, если я скажу вам: мы располагаем сведениями, что на этой картине раньше имелась подпись самого Антуана Ватто, — иронически улыбнувшись, заявил таможенник.

— Мало того, я просто-таки онемею от изумления, — в тон ему ответил Рудольф Кюн.

Не сказав ни слова, таможенник принялся соскабливать подпись «Чарльз Бартл», под которой вскоре довольно четко проступила фамилия знаменитого французского живописца.

— Ну, что скажете теперь? — торжествующе спросил таможенник.

В глазах Рудольфа Кюна вдруг блеснул странный огонек. Однако торговец картинами не подал виду, что разгадал хитрость тестя; наоборот, он развел руками, изображая недоумение и замешательство.

Послушно заплатив огромную пошлину и вдобавок немалый штраф за попытку ввести в заблуждение таможенные власти, он забрал картину с собой. Явившись с ней домой, Рудольф Кюн с необычной для себя горячностью расцеловал жену.

— Отец твой, Рэйчел, как был, так и остался самым ловким дельцом в Европе! — восторженно воскликнул он.

Жена стала расспрашивать его, в чем дело, но торговец лишь упоенно качал головой и улыбался.

Как и следовало ожидать, новость скоро стала известна нью-йоркским газетчикам. Не удивительно, что уже на следующее утро пресса пестрела крупными заголовками, под которыми сообщалось, что известный торговец антиквариатом Рудольф Кюн потерпел постыдный провал при попытке провезти замаскированным один из шедевров Ватто. Подано все это было как триумф таможенной службы, разоблачившей мошенничество плутоватого торгаша.

В результате поднятой газетами шумихи не замедлил объявиться и покупатель — один из миллионеров, скупающих полотна старых мастеров. Прочитав в газете об этой истории, он поспешил в магазин Рудольфа Кюна. Когда ему показали картину, миллионер разразился громовым хохотом.

— Я в восторге от вашей дерзости! — задыхаясь от смеха, выговорил он. — Пытаться провезти под видом копии такую картину!

— Я предъявил таможенникам расписку, человека, которым была выполнена эта копия, — пожав плечами, с улыбкой возразил Рудольф Кюн. — Так что я продаю ее как копию. В этом качестве она и была куплена в Париже.

Миллионер, посмеиваясь, искоса глянул на торговца картинами.

— Знаете, для меня таможня дядюшки Сэма — вполне надежная гарантия. Даю за картину пятьдесят тысяч долларов.

— Шестьдесят, — с бесстрастным видом уточнил торговец.

— Недурная цена за так называемую копию, — ухмыльнулся миллионер. — Но все равно я ее беру.

Картина была продана вместе с квитанцией об уплате штрафа за попытку провезти ее через таможню под видом копии и свидетельством о взыскании пошлины. Так что при наличии столь веских доказательств, разумеется, лишь самый неисправимый скептик мог бы усомниться в подлинности бессмертного шедевра Ватто.

Через пару недель мсье Леир заглянул к молодому художнику. Подойдя к столу, он молча выложил на него пятьдесят сотенных купюр.

— Какого еще дьявола вы тут все это раскладываете? — воскликнул Чарли, у которого даже в глазах потемнело от волнения.

— Здесь пять тысяч фунтов, — объявил старик. — Я нарочно разменял крупные купюры — надеялся, что вам приятно будет лицезреть такое обилие банкнот.

— Как это надо понимать?

— Все очень просто. Деньги эти получены за ваши картины. Теперь можете жениться, если хотите.

Чарли в замешательстве уставился на старика. Уж не смеется ли тот над ним? Но мсье Леир по обыкновению взирал на него благосклонно и с довольным видом потирал руки, наслаждаясь изумлением молодого художника. Но вот наконец он взял на себя труд рассказать ему все подробно. И Чарли, словно во сне, услышал, что некий толстосум из Калифорнии пришел в такой восторг от его картин, что купил их все до единой. Первым побуждением Чарли было сразу же написать этому чудному и необыкновенному меценату. Однако выяснилось, что это, к сожалению, невозможно: американец, увезший его картины, не оставил адреса. Как пояснил мсье Леир, американские миллионеры славятся своими причудами.

— Немедленно отнесите эти деньги в банк, дорогой мой мальчик, — таким наставлением закончил свою речь старик. — Не забудьте также послать телеграмму некой девице.

С этими словами мсье Леир сгреб со стола деньги и сунул их в карман художника, после чего они с ним вместе вышли из дома.

Чарли брел по улице как лунатик. Провожавший его глазами старик удостоверился, что художник все же вошел в банк, и только тогда снова поднялся к себе.

Отперев шкаф, он извлек оттуда картины Чарли Бартла. Одну за другой он выдирал их из подрамников и швырял в пылавший камин. Похохатывая, он наблюдал, как они морщились и потрескивали в огне. Потом старик взял топор и аккуратно разрубил на части все подрамники.

— Пригодятся камин топить, — хихикнул он напоследок, вызывая служанку.

При мысли, что на этом он сэкономил несколько сантимов, старик довольно потер руки. Он уже забыл, что совсем недавно добровольно расстался с пятью тысячами фунтов.

Зимний круиз (Пер. М. Загот)

До того, как «Фридрих Вебер» достиг берегов Гаити, капитан Эрдман почти не знал мисс Рейд. На корабль она села в Плимуте, а на борту в то время находилось много пассажиров — французов, бельгийцев и гаитян, — некоторые из них плавали с капитаном и раньше, поэтому в салоне он предложил мисс Рейд место не за своим столом, а за столом старшего механика. Грузовое судно «Фридрих Вебер» регулярно курсировало между Гамбургом и колумбийским портом Картагеной, останавливаясь по пути у берегов некоторых островов Вест-Индии. Из Германии оно везло фосфаты и цемент, а обратно — кофе и лесоматериалы. Однако владельцы судна, братья Веберы, никогда не возражали против изменения маршрута, если, конечно, это было выгодно. Судно было приспособлено для транспортировки крупного рогатого скота, мулов, картофеля — любого груза, дающего возможность честно заработать. Возило оно и пассажиров — на верхней и нижней палубах имелось по шесть кают. Особых удобств, конечно, не было, но кормили достаточно хорошо и сытно, а билет стоил недорого. Путешествие в оба конца занимало чуть больше двух месяцев, и мисс Рейд оно обошлось всего лишь в сорок пять фунтов. Мисс Рейд ждала его с нетерпением — ей предстояло увидеть так много интересных, может быть, даже исторических мест и, кроме того, обогатить свой мозг самыми разнообразными сведениями.

Агент, продавший мисс Рейд билет, предупредил ее, что до Порт-о-Пренса на Гаити ей придется плыть в одной каюте с другой женщиной. Мисс Рейд не имела ничего против, так как была человеком общительным, а когда стюард сказал ей, что попутчицей ее будет мадам Болэн, она сразу решила, что ей предоставляется отличная возможность освежить свой французский. Она была, правда, слегка обескуражена тем, что мадам Болэн оказалась черной как уголь. Но мисс Рейд тут же сказала себе, что нужно стойко переносить превратности судьбы и что весь мир состоит из множества разных людей. Морской болезнью мисс Рейд не страдала, да иначе и быть не могло — дедушка ее был морской офицер. Впрочем, море бушевало всего лишь два-три дня, а потом установилась отличная погода, и вскоре мисс Рейд перезнакомилась со всеми пассажирами. С людьми она всегда сходилась быстро. Это была одна из причин, способствовавших процветанию ее дела — она имела кафе в одном из признанных райских уголков на западе Англии. Для каждого посетителя у нее всегда была припасена улыбка и шутливая фраза. На зиму мисс Рейд свое кафе закрывала, и вот уже четыре года подряд отправлялась в это время года в круиз. В круизе всегда встречаешь много интересных людей, говорила она, всегда узнаешь что-то новое. Что правда, то правда, пассажиры на «Фридрихе Вебере» были рангом ниже тех, с которыми она год назад совершила круиз по Средиземному морю, но снобом мисс Рейд не была, и, хотя ее слегка шокировало поведение попутчиков за столом, она, будучи полна решимости не реагировать на теневые стороны жизни, сказала себе, что сможет найти общий язык с этими людьми. Она очень любила читать, и была рада обнаружить в судовой библиотеке книги Филлипса Оппенгейма, Эдгара Уоллеса и Агаты Кристи. Впрочем, вокруг было так много людей, что на чтение просто не оставалось времени, и она решила не трогать книги до Гаити, где большинство пассажиров должны были сойти.

«В конце концов, — сказала она себе, — никакая книга не дает столько, сколько живое общение».

Мисс Рейд всегда слыла отличной собеседницей, и ее самолюбию льстило, что за много дней, проведенных в океане, она ни разу не дала беседе за столом заглохнуть. Она умела расшевелить людей, и когда тема, казалось, была уже совершенно исчерпана, мисс Рейд умело пробуждала к ней интерес какой-нибудь фразой либо просто подбрасывала новую тему, и беседа продолжалась. Ее подруга мисс Пренс, дочь покойного викария из Кэмдена (она провожала мисс Рейд в Плимуте, так как жила там), часто ей говорила:

— Вы знаете, Венеция, у вас совершенно мужской ум. Вы всегда найдете, о чем поговорить.

— Я считаю, что, если вы с интересом относитесь к окружающим, они обязательно ответят вам тем же, — скромно отвечала мисс Рейд. — В конце концов, навык мастера ставит, главное — проявить максимум усердия, а уж это я умею делать отлично. Это качество восхвалял еще Диккенс.

В действительности мисс Рейд звали вовсе не Венеция, а попросту Элис, но это имя ей никогда не нравилось, и еще ребенком она взяла себе другое, более поэтическое имя, которое, как ей казалось, гораздо точнее соответствовало ее натуре.

Мисс Рейд беспрестанно беседовала с попутчиками, узнала много интересного, и ей было по-настоящему грустно, когда корабль наконец достиг Порт-о-Пренса и пассажиры все до одного сошли на берег. «Фридрих Вебер» стоял в городе два дня, и за это время мисс Рейд познакомилась со всеми местными достопримечательностями. Теперь она была на борту единственной пассажиркой. Корабль огибал побережье острова, останавливаясь в разных портах, чтобы разгрузить или, наоборот, погрузить какие-либо товары.

— Надеюсь, вы не будете чувствовать себя неловко в обществе стольких мужчин, — сердечно обратился к мисс Рейд капитан во время обеда.

Мисс Рейд теперь сидела справа от него, и за этим же столом обедали первый помощник, старший механик и доктор.

— Я хорошо знаю жизнь, капитан. И не сомневаюсь, что, если дама ведет себя, как подобает даме, джентльмен всегда останется джентльменом.

— Вы не должны ждать от нас многого, мадам, мы всего лишь грубые моряки.

— Ценнее титулов открытые сердца, а простота ценнее крови королевской, — продекламировала мисс Рейд.

Капитан был коренастый, невысокого роста мужчина, с бритой головой и красным чисто выбритым лицом. Он носил белую куртку, которая была застегнута доверху только во время еды, в остальное же время сквозь распахнутый ворот проглядывала волосатая грудь. Это был веселый, шумный человек. Он всегда говорил на повышенных тонах. Мисс Рейд решила, что он порядочный чудак, но, поскольку она обладала тонким чувством юмора, это ее ничуть не смутило. Нить беседы она взяла в свои руки. Она много узнала о Гаити за время путешествия, а особенно за те два дня, что провела на самом острове, но так как ей было известно, что мужчины больше любят говорить, чем слушать, она стала задавать им вопросы, на которые сама же могла, ответить. Как ни странно, ответов на эти вопросы они не знали. В конце концов она почувствовала, что просто обязана прочитать им небольшую лекцию, и тут же, пока они продолжали обедать (Mittag Essen,^[1] как они говорили на своем забавном языке), сообщала им массу интересных сведений об истории и экономике страны, о проблемах, стоящих перед ней, и о перспективах на будущее. Она говорила медленно, хорошо поставленным голосом, демонстрируя богатый запас слов.

Перед наступлением темноты они вошли в небольшой порт, где должны были погрузить триста ящиков кофе. Агент, с которым заключалась сделка, поднялся на борт, и капитан, предложив ему остаться на ужин, заказал коктейли. Следом за стюардом, принесшим коктейли, в салон вплыла мисс Рейд. Она двигалась неторопливо, грациозно, с чувством собственного достоинства. Она всегда говорила, что настоящую леди можно сразу узнать по походке. Капитан представил ей агента, и она села в кресло.

— Что это вы пьете, господа? — поинтересовалась она.

— Коктейли. Вы не выпьете с нами, мисс Рейд?

— Не откажусь.

Она выпила, и капитан с некоторым сомнением предложил ей повторить.

— Повторить? Ну разве что для поддержания компании.

Агент, который был темнее большинства своих соотечественников, но все же светлее некоторых, оказался сыном бывшего гаитянского посланника при германском дворе и, прожив много лет в Берлине, хорошо говорил по-немецки. Благодаря этому обстоятельству он и получил работу в немецкой фирме по перевозке грузов. В связи с этим мисс Рейд рассказала за ужином о поездке по Рейну, которую она однажды предприняла. Потом она вместе с агентом, капитаном, доктором и первым помощником еще долго сидела за столом — все пили пиво. Мисс Рейд сочла своим долгом занять агента беседой. Поскольку агент руководил погрузкой на корабль кофе, она решила, что ему будет интересно узнать, как выращивают чай на Цейлоне. Да, она была на Цейлоне во время круиза, а так как отец его был дипломатом, ему, без сомнения, было интересно послушать о королевской семье Англии. Она прекрасно провела вечер. Удаляясь наконец отдохнуть — она никогда бы не позволила себе сказать просто: «Я иду спать», — она подумала про себя:

— Путешествие, безусловно, учит нас многому. ...