Сан-Антонио Потому что красивый

Мертвые не кусаются (Вместо предисловия)

«Клиенты для морга», «Прикончи его поскорее», «Имею честь вас укокошить», «Тебя спровадят на тот свет» — это названия романов Сан-Антонио. Так что же, он автор крутых детективов?

«Концерт для пояса с резинками», «Поздоровайся с дамой», «Оставь в покое девочку», «У мышек нежная кожа», «Мое почтение, крошка» — это тоже названия романов Сан-Антонио. Так что же, он эротоман?

«Вальтер Клозет и его личная жизнь», «Надень трусы, гондольер», «Заср…цы», «Крыса для навара» — и это названия романов Сан-Антонио. Значит, он бытописатель, смакующий скабрезные детали?

Почему вот уже в течение почти сорока лет на вопрос, кто сейчас самый читаемый автор во Франции, статистика дает бесспорный ответ: Фредерик Дар, пишущий под псевдонимом и от имени комиссара Сан-Антонио. Его читает не только вся страна от лавочника до интеллектуала, от сторожа до депутата парламента, но и Италия, Испания, Квебек (Французская Канада) и бывшие колонии, где французский является государственным языком. С 1950 года им опубликовано около двухсот книг, которые изданы десятками миллионов экземпляров, уже вышло двадцать пять томов собрания сочинений.

Секрет столь уникальной популярности не в том, про что пишет Сан-Антонио, а в том, как он это делает. «Его величество подписывается на минуту тишины, слышно, как ворочаются мысли в огромной полости его пустого мозга», «Ее католицизм лезет изо всех пор, особенно в эту пору каудильо Франко» — это Сан-Антонио. «Окна темны, как планы садиста», «Я набрасываюсь на нее, как духовенство на еретика» — это тоже Сан-Антонио. «За стеклом в неистовом полыхании пламенеющей листвы угасал день (если вы любите такой стиль, напишите мне, приложив марку для ответа, я вам вышлю несколько ящиков этого добра с краном для воды») — и это Сан-Антонио.

Юмор, гротеск, пародия. Но и загадка, тайна, острый сюжет. Каждый найдет себе главу по вкусу — от вульгарного примитивного юмора до тонкой и сложной игры словами. Пародия на классическую и бульварную литературу, на языковые изыски и эксперименты и даже на самого себя, пишущего подобные опусы, создавая при этом свой собственный неповторимый стиль и язык, насыщенный каламбурами и «сан-антонизмами».

Все это для того, чтобы показать «всеобщий идиотизм, глупость, эгоизм, равнодушие», царящие в окружающем мире. «Люди, которых я описываю в моих книгах, ужасны потому, что все люди таковы. Все мы по-своему ужасны», — говорит Сан-Антонио. Перефразируя одного из его героев, можно заметить, что с живыми людьми иметь дело трудно и противно; с мертвыми легче: они не кусаются.

«Вы же меня знаете?» — любимая фраза Сан-Антонио, которую он сделал названием одного из своих романов. Надеюсь, что прочтя эту книгу, вы ответите утвердительно на этот вопрос.

Л. Савров

Лава первая

— Будто куклы, да? — замечает Мари-Мари.

— Ш-ш! — возражаю я. — Тихо, малышка. Хотя французский язык и сдает свои позиции, он еще распространен в мире или, по крайней мере, понятен некоторым народцам.

— Комплект! — сообщает лифтер.

Толстая рыжая корова, прячущая зоб под шестнадцатью рядами натуральных жемчужин, ругается, видя дверцы лифта, закрывающиеся перед самым ее клубневидным носом.

Кабина достаточно велика. Медная табличка над кнопками сообщает, что максимальная загрузка составляет двенадцать человек.

Каждый из пассажиров называет свой этаж. Лифтер, маленький курчавый канарец, ловко пробегает по клавиатуре шустрым указательным пальцем.

— Знаешь — брюзжит мисс Косички; моя спутница Мари-Мари, сногсшибательная в своем голубом тюлевом платье с красно-белой отделкой (да здравствует Франция!), — что фигово в моем возрасте; вечно тыкаться в толпе носопырой в пупки взрослых современников. Так и хочется укусить узел бабочкой на пузе. Все время, как на вулкане или под арками жира… Как-таки он называется, этот тенерифский вулкан?

— Теиде, комарик.

— И ка выс?

— Около четырех тысяч метров!

— Для такого вшивого островочка — это метать бисер. Отдать половину голландцам — они возликуют там, в нижних ландах!

Девчушка спряталась в уголке за спинами кабинонаселения, как мышонок в норке: Чувствую только, как ее ручонка подрагивает в моей. Едкий голос доносится из людской магмы, как из колодца.

Лифт делает первую остановку на третьем. Нас покидает американская пара. Он в зеленобутылочном смокинге с желтыми лацканами, который дивно гармонирует с сиреневой рубашкой и брюками в черно-красную клетку. На ней белый комбинезон, раскрашенный вручную. Ангорская кошка намалевана на раздвоении панталон и два больших яблока на месте грудей. Эффект бесконечно артистический и провокационный. Их выкатывание освобождает немного жизненного пространства в стальной клетке. Кондиционер мягко фырчит и скрытый динамик создает уютную музатмосферу.

— В общем, мы уже в Новом году? — спрашивает из-за леса задниц Мари-Мари.

Ее намек привлекает внимание к факту, что мы только что вступили в первое января в громадной общей связке с туристами, в подавляющем большинстве немецкими. Последние искры фейерверка еще мерцают над Пуэрто-де-ля-Крус.

— В общем, да, — допускаю я. — В совсем свеженьком году, дорогая!

— Не смей звать меня дорогая! — вопит злюка.

— Почему же?

— Это расточительство! Что останется на потом, когда мы поженимся?

— Я найду что-нибудь другое, — обещаю ей.

Седьмой этаж. Еще трое выходят. Жиртрестовские немцы. Пара пятидесятилетних розовых свинок плюс мама мадамы — завитая толстуха. Уф, остались в узком кругу. Можно расслабиться. Переглядываемся со спонтанной симпатией, связывающей уцелевших. Заметьте, люди вообще испытывают конфузное желание чувствовать себя «как у себя». Вот, во время вечеринки, как только часть приглашенных отвалит, между оставшимися, невзирая на возраст и воспитание, создается какая-то связь. А у врачевателя? Ты входишь, приемная полна, все застыли. Не смеют даже кашлянуть. Дама уронит сумочку, и все физиономии напрягаются — какая неловкость. Постепенно напряжение спадает. Мало-помалу происходит облегчение атмосферы. Глаза улыбаются… В какой-то момент, когда народу поубавится, начинают болтать. Последнему, остающемуся с тобой тет-а-тет, ты объясняешь про анализ мочи, а он тебе о своих полипах и геморрое женушки.

Лифт продолжает карабкаться. На указателе этажей зажигаются и гаснут цифры. Уже готовится к выходу пожилой господин. Еще красивый мужчина. В отлично сшитом черном смокинге. С нежно-белые волосы. За плечи зацепилось пятьдесят сантиметров серпантина.

У него великолепный загар, делающий обильную шевелюру еще благороднее.

Вдруг: крак!

Поломка. Полная темнота, неподвижность. Мы в такой плотной герметичной темноте, что в сравнении с ней негатив фотографии папы Павла VI на лыжне будет похож на стакан кефира.^[1]

Возгласы на разных языках. Потому что, вопреки мнению идиотов, звукоподражательство не интернационально.

Затем следует тишина. Молчание страха. Музыка умолкла, кондиционер мертв.

Маленький лифтер колотит кулаком по металлической двери. Просто так, чтобы создать хоть какой-то шум…

— Предохранители что ли полетели? — спрашивает меня Мари-Мари уже не таким горделивым голосом.

— Похоже на то и на это тоже, малышка, — уверяю я, чиркая зажигалкой.

Огонек в моем кулаке внушает уверенность. Когда тебя обмакнули в тотальную темноту, достаточно искорки, чтобы создать впечатление сильного света… Блестят испуганные лица. Кроме лифтера и нас, в наличии старик, о котором я говорил несколькими строчками выше, парочка неопределенного возраста (в неопределенной позиции, как и все мы) и здоровый немецкий педик, одетый в черный бархат, с прической бретонского спаниеля.

Парочка — из Голландии, поэтому дама излагает свои страхи на языке Рембрандта. Лифтер отвечает ей по-испански, не переставая барабанить в дверь. Он явственно оплакивает свою профессию и сожалеет, что не работает спасателем на пляже. Тевтонский педе извергает опасения с помощью горлового дефекта, именуемого «немецким языком», тогда как старик с белоснежными волосами (Боже, какая красота!) довольствуется вздохами: «Уэлл, уэлл, уэлл!»… которые, и каждый персонаж этого опуса знает, предназначены убедить, что он говорит по-английски, как папаша и мамаша Виндзорские.

Затем следует период замешательства. Пассажиры лифта обмениваются опасениями, сначала на родных диалектах, потом на современном английском.

Голландка беспокоится, что мы задохнемся, если поломка надолго, потому что кондиционер не работает, а кабина, как ей кажется, герметичная.

Не отставая в мрачных предсказаниях, германский псих-ос (муж. род от осы) полагает, что трос лопнет и мы свалимся на дно шахты, где наши кости рассыпятся в пыль и пепел.

Вот так и возникает паника.

Лифтовый гарсон читает «Отче наш иже еси…» и модную «Гарри, я возбужу тебя», которая по-испански звучит еще неистовее.

— В штанишки не наложила, кроха? — спрашиваю я маленькую подружку по несчастью.

— С тобой никогда! — бормочет воробышек, у которой ладошки стали влажными.

Нидерландская жена начала рыдать, фройляйн Услада — визжать. Лифтер продолжает читать окаяние души.

Тут я решаю «сделать что-нибудь».

Доверяю зажигалку старому господину. Вытаскиваю перочинный ножик с перламутровой ручкой, у которого очень твердое лезвие. Откручиваю винты крышки спасательного люка на потолке. Чтобы сделать это, взгромождаюсь на плечи голландского зюйдерзеена, в то время как благородный старик подсвечивает мне синим пламенем огнива. Через несколько минут открываю люк. Поток воздуха из шахты обдувает нам головы. Небольшое гимнастическое упражнение и вот я уже на крыше кабины. Зажигалка передана мне, как олимпийский факел. С ее помощью устанавливаю, что мы всего лишь в метре от следующего этажа. Что делает красавец Сантонио? Не стоит об этом даже говорить, к чему зря тратить энергию, но ненавижу наплевательство. Я всегда откровенен, особенно когда нахожусь на откровенно испанской территории: ничего за пазухой, ничего в загашнике. То, что я хочу вам предъявить, находится у меня в носке. Это монтировка. Вынимаю ее и вставляю между резиновыми прокладками дверей для входа в лифт на этаже. Мощно нажимаю. Створки слегка расходятся. Мои усилия удесятеряются (удваивания было бы маловато), и образуется щель, достаточная для протискивания мужчины (а если постараться, и женщины).

— Ну вот, — сообщаю я спутникам по заключению, — путь свободен. Давайте: дети и женщины сначала!

Малый из голландских польдеров подает мне Мари-Мари. P-раз! Малышка на воле. Затем лифтер. Затем соотечественница Ван-Гога, затем кокетка-педик с той стороны Рейна. Потом старик. Чтобы закончить, помогаю голландцу. Последнее упражнение вашего рассказчика, и вот все уже не мостике.

Гостиница бурлит. Клиенты начинают шуметь, что празднование Нового года втемную немного затянулось. Свечи и фонарики бродят по коридорам.

Наконец вспыхивает свет. Щурятся, промаргиваются, кто как может. Стеснительные улыбки. Пожелания доброй ночи. Каждый костыляет на свой этаж, имея в виду, что лифта-на-сегодня-хватит-спасибочки!

Прощаюсь с комариком. Надо вам сказать, что мы явились в гостиницу «Святой Николас» целой кодлой. Считайте сами: оба Берю с племянницей, маман, Антуан — малыш, которого я пригрел во время сенсационного расследования,^[2] и я сам, не считая Сосисама, последнего приобретения хозяйства Бурюрье, собаки, которую они квалифицируют как бульдога, но мне кажется, что это следствие скрещивания жабы с сосиской. Мы заняли две анфилады комнат, наши находятся как раз над караваном Толстяков. Маман тает от счастья. Антуан для нее — лучик солнца. Омрачает радость только опасение, что придется вернуть его кому-нибудь: родственникам или администрации. Правда, со времени смерти его родителей еще никто не востребовал его. Будем надеяться, что время сделает свое дело, как говорят консьержки, а они знают жизнь. Но я боюсь поддаваться иллюзиям. Времени нужно опасаться. Оно, зараза, может такое выкинуть! Химера — рассчитывать на него! Оно, как паутина, обволакивает и убаюкивает. Ты пригрелся, мечтаешь… И вдруг, хрясь! Паутинку оборвали ударом топора, и ты летишь! Но, несмотря ни на что, с малышом Антуаном мы надеемся не расстаться. Он такой непредсказуемый, это чудовище! Обаятельный прототип! И каков характер! Зря не орет. Спокойный, глаза голубые, морда чистая с шустрыми ямочками на щеках. Жамкает, как людоедик. Сунь ему что-либо в пасть и увидишь сам. Любимое блюдо — мясо с рисом и зеленым горошком. Или мозги с пюре. Уже гурман, клянусь! Маман прилипла к нему так, что иногда я становлюсь ревнивым. Он ухожен лучше, чем президентский «боинг». Этому негоднику полная профилактика проводится по пятнадцать раз на дню. Ночные кошмары, опускания мошонки, риноцерофарингит — все под суперконтролем! А прививки? Дома только и говорят о БЦЖ, антиштуках и хрен знает еще о чем! Про витамины я знаю больше, чем любой педиатр. А также выучил наизусть диэтическую лексику малышей. Дома пьем только из сосок. Недавно одна даже оказалась на моей тумбочке у кровати, ей-богу! Когда я вижу маман в действии, то ощущаю себя преступником, не сделав ее бабушкой. Антуан зовет ее мамой, а меня папой. Забавно, не так ли? О, я вижу, поглотители моей прозы, что вы припишите мне эдипов комплекс. «Ага! Он завел ребенка от своей матери! Они, наконец, папа-мама, оба!» Ну, это всегда так. Если делаешь, вопят: «Смотрите! Он делает!» Если не делаешь, с тем же ражем: «Смотрите! Он не делает!» В глубине души даже приятно. Если хорошенько подумать, это успокаивает!

Однако я отвлекся… Цепляйтесь двумя руками или двумя пальчикам, если сильны, за глубокомыслие моих хохмочек. Ага, стало быть, я оставил позади поломку лифта. Не двигайтесь, сейчас выберемся на дорогу. Но вначале надо описать вам место действия. Значит, дворец «Святой Николас» в Пуэрто-де-ла-Крус. Тенерифе, 1 января в компании маман, Антуана, Берю, Берты, Мари-Мари и Сосисама! Видели, поняли, засвидетельствовали?

Хорошо, возвращаюсь к своему долгу. Неустанен! Полон энергии, наречий. Мне обходимо выплеснуться. Вот он я. Лафайет! Де Голль! Я воркую за вас! Делаю не просто, а очень просто!

Проводив малышку, я заваливаюсь в собственную комнату. Сурдинит радио — причуда горничной. Я не люблю, когда вокруг что-то беспрестанно звучит. Многие пользуются радио, как светом. Включают его, входя в комнату, и выключают только в момент засыпания. Я же терпеть ненавижу. Надо использовать непрерывный шум сознательно, с достаточным основанием, если хочется сохранить его благородство.

Присаживаюсь у письменного стола красного дерева и кладу на него лист копирки. Из ящика вынимаю коробочку порошка и кисточку с исключительно шелковистыми волосками.

Кропотливая работа. Стук в дверь раздается в тот момент, когда я заканчиваю небольшую проверку. Это Берю, вырядившийся в двубортный голубой костюм и шелковую белую водолазку. Он весь в машинном масле, особенно под ногтями и носом.

— Ну, как-по-вашему, доктор? — спрашивает он, приближаясь.

От него так разит перегаром, что если поднести зажженную спичку к пасти, она превратится в факел.

— Превосходно, Толстый. Ты самый лучший исполнитель короткого замыкания, которого я когда-либо видел.

Он смахивает паутину с шевелюры.

— За этими шпанскими дворцами ухаживают только с фасада, — жалуется Берю. — Видел бы ты за кулисами. По крайней мере, ты смог сфабриковать?

— Как по маслу, парень!

— Браво! А комарик?

— Завалилась спать.

— Хоккей! Тогда я спущусь в гранд-салон и поищу Берту. Когда я ее там оставил, она позволяла себе дурачиться с маленьким похабником, который явно напрашивался в качестве новогоднего подарка получить кулаком по рылу. Ты идешь?

— Присоединюсь попозже, Толстый. Сначала нужно передать сообщение крабу. Он уж, верно, весь истомился, наш Старичок.

Толстяк добавляет еще масла на лоб, массируя его мощной дланью.

— Вот тип, — вздыхает Берю, — он не расслабляется даже в ночь Святого Сильвестра. Уж это точно! Когда он откинет копыта, надо будет бросить ему в сосновый ящик парочку досье, чтобы не подох со скуки на том свете! Знаешь, что я тебе скажу? Как об этом подумаю, меня мучит жажда!

И он отправляется выпить!

Связь так себе. Голос старикана доходит до меня ослабевшим, будто с того света, о котором только что толковал Мамонт.

— Ну что, Сан-Антонио?

— Проверка произведена, Начальник, это точно ОН.

Слышится карканье, похожее на звук, производимый, когда выплевывают после употребления зубную пасту.

— Плохо слышу вас, господин директор.

— Я сказал… печатки?

— Отпечатки? Вот они у меня перед глазами, завтра отправлю вам срочной почтой. К тому же мне удалось прощупать его левую ногу и я почувствовал шрам на левом бедре. Поверьте мне, ошибка невозможна.

— В таком случае, применяйте вариант «Б».

Вариант «Б»! В этом весь старуханец! Ему только бы развязать маленькую войну! Как в мультике.

Он задумывает сюжет.

Но только живу-то в нем я!

Лава два

Люди думают, что к югу от Авиньона мир голубой, охровый и в высшей степени желто-соломенный. Они думают, что ниже четвертой параллели все зеленеет, пылится, лазурится. Излишек почтовых календарей пропитал их ошибками, как говорит Берю. Они слишком загружены цветными брошюрами, фотографиями приятелей и знакомых на отдыхе. Вселенная иллюзорна. Можно и сплоховать, нельзя торопиться подбивать бабки, ненормальненькие мои, проверяй товар перед тем, как выдать пропуск (опять же, как излагает Толстяк).

Итак, этим утром 1 января разглядываю с балкона раскинувшийся у моих ног Пуэрто-де-ла-Крус. Открывается вид на черный берег с какой-то серой грязью под видом песка. Скалы в великом трауре. Океан с многокилометровыми нефтяными разводами… Белые здания, скученные, как на Манхэттене, толпятся у края залива. Все нашпиговано покрасневшими туристами. Вывески больше намалеваны по-дойчски, чем по-эспаго. Мерзавцам, желающим резко уменьшить население Германии, достаточно взорвать несколько бомбочек на Канарских островах между Рождеством и Новым годом. Сразу гоп, фини, капут, терминато дойчские друзья. И завоеватель может делать вклады и развивать нетронутую тевтонскую земельку, малонаселенную незлобными хранителями музеев или приветливыми баварскими служанками.

Так как мой балкон наискось, я любуюсь еще и панорамой внутренней части острова. Главная деталь здесь — совершенно замечательный Теиде, пико, как зовут его канарцы. Строго коническая, похожая на женскую грудь, его незапятнанная чистота блестит на солнце. Ибо что верно, то верно: солнца здесь до черта. Под белыми снегами каскады коричневой лавы. Еще ниже зеленые леса банановых плантаций знаменитой долины Оротава. Ну да, надо признать, что все вместе это не отвратно. Мне даже стыдно за мой рационализмус. Типично французонская реакция на обстоятельства. Французы, заметьте, всегда неудовлетворены. Напичканы сарказмом. Колпачки с ручек всегда сняты, чтобы заполнить жалобную книгу, или, как я говорю, спросить у человека, только что вытащившего тонущего малыша из воды: «А где же беретик мальчика?» В общем, стыдно подумать.

В ванной Антуан гугукает под шампуняжем маман. Плевать ему на курортный блеск! Отрываюсь от пейзажа, чтобы пойти полюбоваться херувимчиком.

Ну, скажите, не сумасбродна ли эта миссия в семейном интерьере? Маман, дитя, трали-вали! Бах! Вариант «Б», как приказал Старичище! Приехать сюда с командой Святого Семейства — его задумка!

— Дорогой Сан-Антонио, если это действительно тот человек, вам придется иметь дело с самым коварным лисом, когда-либо встреченным за всю вашу карьеру. Прежде всего не вызовите у него подозрений!

Любые предосторожности не будут излишни. Возьмите с собой вашу семью и семью Берю. Станьте обычными туристами! Чем больше вы будете походить на члена тургруппы, тем больше получите свободы для маневра.

Открываю дверь в ванную комнату. Испанцы не экономят на размерах помещений. Обстановка бедновата, но в их конструкциях не тесно.

Берюрье уже тут, сидит на биде, радостно наблюдая трогательную картину. Маман помолодела, честное слово! И знаете, почему? Потому что с появлением Антуана сменила фиолетовую блузку на белую. Изображает из себя нянечку детсада. Рукава засучены, руки в пене по локти, она обмывает маленького негодника, который стоит в ванне, раздвинув ноги.

— Привет, парень, — бросает мне весело Толститель, — не хотел мешать отпущению грехов нашего тритона. Этот бродяга великолепен! Посмотрите на его пипинюшку! Мадам, есть мужики, у которых втрое меньше! Черт, это мог бы быть твой детеныш, Сан-А! Клянусь, этот лягушонок будет грозой бабочек. Нет, посмотрите, каков колосс! А эта пара кастаньетов! Когда я вижу такого смельчака, я сожалею, что женился на бесплодной. Славно было бы настрогать полдюжины щенят. И не только ради пособия, заметьте, а для удовольствия. Он смахивает слезинку рукавом рубашки.

— Ты уже схавал брюк-фиесту, Сан-А? — воодушевляется он, меняя тему.

— Нет еще.

— А я уже. Должен сказать, что ветчина не показалась мне ферст класс, а омлет был пережарен. Только дорада в сметане оказалась на уровне. Что касается сыр-бора, то здесь он дает газу в небо. Впрочем, они его подают в банановом желе на манер кошки, зарывающей дерьмо. В обед я отыграюсь на лангусте. Вот из зе погром этим морнингом?

— Солнечные ванны на краю бассейна, гусь-лебедь, это тебе годится?

— Твои слова поднимают менталитет, — одобряет Энергичный. — Если я приду, надеть купальные кальсоны?

— Посмотрим, — соглашаюсь я, лаская голую попку Антуана.

Дитя отвечает мне улыбкой сообщника.

Вот у нас и зарождается взаимная любовь. Скоро станем неразлучными.

Но не время расслабляться, Сан-А.

Старик настаивает на варианте «Б».

— Антуан II вроде уже готов? — спрашиваю я у Фелиции.

— Сейчас, а что?

— Потому что он мне нужен, — говорю я беззаботно.

— Дай мне его поводить! — умоляет Мари-Мари. — Черт, надо же мне этому учиться или нет? Когда поженимся, если я не буду заниматься шитьем-варьем, ты же первый заворчишь, Сантонио, особенно такой шелудяк, как ты…

— Я доверю его тебе попозже, комарик.

Еще неизвестно, кто кого ведет, скорее Антуан направляет свое средство перемещения. Надо видеть, как он шпарит, наш предприимчивый. Тянет лямку, как вожак собачьей упряжки, за которым гонится стая волков. То он прямо вперед, то неожиданно через несколько шагов осуществляет поворот «все вдруг», как морская эскадра на маневрах. Его привлекает любая ерунда. То флакон лосьона для загара, то пламенеющий шлампомпон какой-нибудь старой развалины. Малый не устает вертеться. Главное — не перечить его начинаниям, или он начнет вопить. Нет, он не капризный. Скажем, настойчивый, есть нюанс, правда? Маман полностью разбирается в этих нюансах.

Тип, которого я домогаюсь, сидит здесь, на террасе, рядом с теннисным кортом. Одет в светлое: бежевые брюки, белая рубашка, желтый шейный платок. Намазался противозагарным кремом. Нацепил большие очки с задымленными стеклами и читает американскую книжонку, озаглавленную «Рука моей сестры».

Вот, наконец, и мой Антуан им тоже заинтересовался. Вероятно, его привлекла красная обложка книги. Он устремляется. Я ослабляю вожжи с криком «Дитя! Ну куда же ты несешься?» И бамбино обрушивается на мою добычу.

Читающий подпрыгивает!

— Извините его, — воркую я по-английски, — он уже силен, как турок, иногда я не в силах совладать с ним!

Мой собеседник приподнимает черные очки.

Его чистый взгляд останавливается на нашем ангелочке. В нем читается интерес, определенная приятная мягкость. Он гладит нежную щечку Антуана.

— Симпатичный, — отвечает он по-французски. — Вы его усыновили или полицейская префектура дала вам его напрокат?

Если бы я потерял брюки во время приема в Елисейском дворце, то и тогда у меня не было бы более глупого вида.

Гусь, вернувшийся домой после долгого путешествия и заставший свою гусыню, трахающуюся на кухонном столе, не застыл бы с таким озадаченным взглядом.

— Я… э… простите? — пытаюсь артикулировать после шестнадцати предварительных сглатываний и трех заиканий в процессе кваканья.

Читатель «Руки моей сестры» продолжает ласкать Антуана. У него длинные и тонкие руки, однако мускулистые. Кожа темно-коричневая. Голова старого цивилизованного морского разбойника. Думаю, я никогда не видел таких белых волос, как у него. Их можно было бы использовать в рекламе нового отбеливателя.

— Ну, ну, комиссар, — вздыхает он. — Можно подумать, что вы играете на сцене заику и играете плохо.

Я все более и более без: утешен, надежен, словесен, полезен, дыханен, различен, алаберен, дарен, личен, звучен, мозгл, образен, ответен, кровен, перспективен, умен.

И только выдавливаю из себя:

— Вы очень хорошо говорите по-французски!

— Не правда ли? — отвечает он насмешливо. — Шестнадцать языков всего, мой друг, в том числе японский. И поверьте, японский для не японца — это не подарочек.

Вокруг меня все качается, все путается. Шумы смолкают или затухают. Я больше не слежу в оба за Антуаном, которого Мари-Мари, спасибо провидению, в последний момент отлавливает на краю террасы, осыпая его сухими сарказмами.

Вариант «Б»! Шарль, ты не прав! Сделаем хорошую мину при… На теннисном корте здоровенный рыжий немец с котлообразным брюхом монотонно посылает мячи испанскому инструктору, который и не чешется, чтобы возвращать их обратно.

«Самый коварный лис из всех встречавшихся за мою карьеру», — уверял Старик.

Не то слово, приятель! Этот тип сам дьявол во плоти!

Он закладывает страницу книги, кладет ее на низенький столик и щелкает пальцами, привлекая внимание служителя, снующего по террасе.

— Мы должны что-нибудь выпить, чтобы отпраздновать это, — утверждает мой визави. — Как вы думаете, кровавая мэри подойдет для такого раннего часа? Праздничный ужин был отвратителен. Особенно вина. Мне вообще противно комплексное меню. Хочу сказать вам, дорогой Сан-Антонио, что иногда я ем в ресторанах с набором комплексных обедов, но составляю меню самолично из общего полного выбора. Приходится, конечно, платить дороже, зато создается ощущение свободы, которое не имеет цены!

Должен вам искренне признаться, ребята, я начинаю любоваться этим человеком. Одна из самых сильных личностей, которых доводилось мне встречать. Красив, силен, энергичен. Излучает ум. Мощная воля. Воистину королевское спокойствие.

— Вы мне безумно нравитесь, — выпаливаю я вдруг.

Его магический взгляд впивается в мой. Он видит, что я не обманываю. Никакой лести и подхалимства. Просто двое мужчин лицом к лицу. Два противника, уважающих друг друга и перемирие. Играющие в открытую, чтобы выиграть время.

— И давно вы меня знаете? — пробую я.

— Только с этой ночи.

— Могу ли я осведомиться, как…

Он снисходительно улыбается.

— Видите ли, комиссар, у меня насыщенная жизнь. Лавируя между приключениями, приобретаешь определенную способность чувствовать людей и события. Я научился остерегаться случайных поломок и нечаянных спасителей. Особенно, когда, пользуясь суматохой срочной эвакуации, спасители ощупывают ногу на слишком профессиональный манер. Вернувшись к себе, я обнаружил черный налет на подушечках пальцев. Это было не машинное масло с крыши лифтовой кабины. Я сказал себе: «Старина, этот красивый молодой человек только что снял твои отпечатки пальцев». Заинтересовавшись, я спустился к администратору, чтобы узнать о вас подробнее, ибо запомнить вашу внешность нетрудно. Действенное средство в виде зеленой купюры, изложение примет приятной королевской пары, имен которых я не знаю, и вот он соглашается показать мне ваш паспорт, хранящийся, как здесь принято, в сейфе гостиницы, ну а все остальное…

Он выбирает на подносе, предложенном нам, конический стакан, содержащий жидкость томатного цвета, и предлагает его мне с нечаянной грацией отличного дворецкого.

— Ваше здоровье. О чем я говорил? Ах, да… О вашем паспорте… Достаточно было позвонить одному из моих парижских осведомителей, чтобы узнать про вас все, может быть, даже такие вещи, о которых вы сами не подозреваете…

Беловолосый человек отпивает глоток кровавой мэри и морщится.

— Слишком водки и нет перца, — сообщает он. — Испанские бармены умеют готовить только сладкие коктейли.

Не выпуская стакана из руки, он направляет указательный палец в сторону Фелиции и мурлычет:

— Вон там идет сюда с прозрачной сумкой, нагруженной сосками и бутылочками, мадам, ваша матушка, не так ли? Ворчливая маленькая чума, прогуливающая ребенка, это племянница вашего помощника — инспектора Берюрье.

Он продолжал говорить, но я теряю нить.

Мой собеседник это замечает. Он умолкает на миг и касается моей руки.

— Догадываюсь, комиссар, что вы сгораете от желания позвонить в Париж и посоветоваться с руководством. Это очевидно, ведь ситуация только что изменилась. Ну что ж, давайте, такова ваша обязанность подчиненного. У вас интересное занятие, но с ним связаны две крайности, которые мне претят: с одной стороны, приказы, с другой — отчеты! Я бы никогда не смог с этим смириться.

Он опустошает стакан одним глотком. Ваш Сан-А не двигается.

Я смотрю на мою доблестную женоматерь, занятую намазыванием ножек Антуана черт знает какой гадостью. У нашего принца склонность к подгоранию.

Тенерифе, маман, Антуан, Берюрьевское племя… Великие тайны сверхпредосторожности. Поломка. Манипуляции! Противошпионское оборудование! Вариант «Б»! Летчики-налетчики! Прямо-таки случай с архивариусом, которому велено переписать архив перед его уничтожением! Такие хлопоты! Цирковые трюки! Только чтобы дать возможность самому знаменитому наемному убийце устроить представление? Есть от чего разразиться рыданиями, вы не находите?

Ну а я разражаюсь смехом.

Это должно произвести впечатление, не так ли?

Лава три

Человек с волосами незапятнанной белизны, в свою очередь, вторит моему вызывающему смеху. Так что ржем лицом к лицу, как двое горбатых, решивших прикинуться верблюдами.

— Мне нравится, что вы на высоте положения, — произносит мой «клиент», — сколько бы других фараонов на нашем месте упали духом в подобной ситуации.

— Могу вернуть комплимент вам, господин…

— Брахам! Сейчас меня зовут Мартин Брахам.

— Звучит хорошо. Я могу, — говорю я, — ответить вам столь же вежливо. Потому что вы держите хвост пистолетом. Узнав, кто я на самом деле, вы могли бы слинять по-английски.

Он пользуется картонным переплетом книги как барабаном.

— Что за мысль, комиссар! Я здесь, чтобы выполнить оговоренную работу. Следовательно, оплаченную. И очень высоко, кстати. Задаток уже получен. А когда я получаю задаток, я поставляю товар!

— И что за товар? ...