Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Купить эту книгу в ЛитРесЛюдмила Мартьянова Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 2
Александр Федоров
Из цикла «Океан»
Океан
Как много в этом слове – океан!
Еще ребенком я к скитаньям чуял склонность,
Любил зверей и птиц неведомых мне стран,
Тропических цветов и красок обнаженность.
Но мыслью о тебе я был как будто пьян,
О, Океан, небес и вод бездонность!
Как раб – угодливый, всесильный, как титан,
Всеотражающий и сам всеотраженность.
Ты – зеркало Вселенной. Я люблю
Неутоленность недр твоих зеленых,
Тоску, скитанья волн неугомонных.
И, жизнь свою вверяя кораблю,
Я не доскам – волнам ее вверяю,
И мощь твою – своею измеряю.
Буря
Океан! Океан! Он кипит и ревет,
Точно скрыт под водою вулкан.
Пухнет чрево его; ветер пену метет
И свистит: Океан! Океан!
Ополчившихся волн торжествующий стан
Мчит корабль, как добычу, вперед.
Далеко от земли гость неведомых стран.
Берегись, берегись, мореход!
На родном берегу у тебя есть жена,
Есть красавец-малютка, сынок.
Берегись, мореход, вероломна волна,
Океан беспощадно жесток.
Ночь и вопль. Водяная равнина мертва.
На земле сирота и вдова.
На волнах
Я с борта корабля заметил на волнах
Обломок дерева, огромный, но бессильный.
Он бурей вырван был из недр земли обильной,
Где человек, как зверь, живет еще в лесах.
Вокруг ствола, в его изломанных ветвях,
Лианы обвились, как у гробницы пыльной.
Вдруг птичку увидал я на листве могильной,
Она чирикала, ей был неведом страх.
Она о гибели, грозящей ей, не знала.
Вокруг был океан да небо без границ.
Сюда не залетал никто из смелых птиц.
Но пусть на смерть ее стихия обрекала,—
Она не полетит на доски корабля:
Их песни сблизили, и небо, и земля.
Облака
Как в откровении, пророческом и странном,
Библейских образов воздушный хоровод,
Несутся облака над вечным океаном,
Плащами дымными касаясь грозных вод.
Еще они горят в огне зари багряном,
Но сумрачная ночь в объятья их берет,
И молний голубых все чаще перелет, —
И дальний гром гремит торжественным органом.
Так вот и кажется, что там, средь облаков,
При блеске молнии, при грохоте громов,
Сам Бог появится в величьи первозданном.
И ввергнет снова мир, измученный от слез,
В предвечный, огненный, пылающий хаос,
И землю унесет в безбрежность ураганом.
Стихия
И день и ночь в открытом океане.
Меж двух небес колышется вода,
И кажется, что мы уж навсегда
Заключены в сияющем обмане.
Все двойственно, начертано заране:
Пожары зорь, и тучи, и звезда,
И не уйти, как нам, им никуда:
Закованы кольцеобразно грани.
Порой нальются бурей паруса.
Волна корабль с голодным ревом лижет,
И молния упорный сумрак нижет.
Яви, Господь, воочью чудеса:
Окованный стихией бесконечной,
Мой дух направь к его отчизне вечной.
Туман
Туман, кругом туман. Так жутко, неприветно.
Как в млечных облаках, стою я на скале.
Ни неба, ни воды. Нирвана. Безответно.
Все успокоилось в насытившейся мгле.
Проникнуть сквозь нее пытаюсь я – но тщетно.
Все призрачно, как тень на матовом стекле.
Ни красок, ни черты, ни точки не заметно.
Туманом окружен, не верю я земле.
Мой слух, как бы сквозь сон, живые вздохи слышит:
Там, глубоко внизу, где вечный океан,
Придавленная грудь упорно, тяжко дышит
И задыхается. Вдруг пароход-титан
Взревел. Ответный рев нестройно мглу колышет.
Храни вас Бог, пловцы! Туман. Кругом туман.
Сириус
Надменный Сириус на полночи стоял.
Звенел морозный вихрь в ветвях обледенелых.
На гребнях тяжких волн, в изломах снежно-белых
Дробился лунный свет и искрами блистал.
Но глух был ропот волн, от бури поседелых,
Как будто с вечных гор катился вниз обвал,
И клочья пены вихрь налетом с них срывал
И вешал на камнях и скалах почернелых.
В спокойных гаванях дремали корабли.
Но гордый огонек заметил я вдали, —
То вдруг он возникал, то пропадал в просторе.
Безумная душа, кто ты? Зачем? Куда?
Холодный мрак прожгла падучая звезда,
А там, где был огонь, оделось в траур море.
Из цикла «Индия»
Башня безмолвия
Есть в Индии, на выступе высоком,
Немая башня, вестница земли:
Ее далеко видят корабли.
Там смерть царит в безмолвии глубоком.
Чума и голод рыщут над Востоком.
И много трупов в башню принесли;
Над ними грифы тризну завели,
А кости дождь в залив умчит потоком.
Как изваянья бронзовые, спят
На древних камнях парсовой гробницы
Противные пресыщенные птицы;
Их головы змеиные висят...
А солнце жжет, от зноя воздух глохнет,
И на песке вода горит и сохнет.
Из цикла «Берега»
Венеция
Как черный призрак, медленно, беззвучно
Скользит гондола. Тонкое весло
Вздымается, как легкое крыло,
И движется, с водою неразлучно.
Блестит волны бездушное стекло
И отражает замкнуто и скучно
Небесный свод, сияющий докучно,
Безжизненный, как мертвое чело,
И ряд дворцов, где вечный мрамор жарко
Дыханьем бурь и солнца опален.
Венеция! где блеск былых времен?
Твой лев заснул на площади Сан-Марко.
Сквозят мосты. Висит над аркой – арка.
Скользит гондола, черная, как сон.
Нью-Йорк
Зверинец-город, скованный из стали
И камней. Сталь и камни без конца.
Они сдавили воздух и сердца
И небеса, как счастие, украли.
Ни ярких глаз, ни светлого лица,
В котором бы лучи весны блистали.
Бессмысленные камни здесь скрижали,
И золото – сияние венца.
Голодная стихия неустанно
Глотает жертвы алчней океана.
Все в золоте, во всем презренный торг.
Ни проблеска мечты, ни искры чувства.
Живет машина, умерло искусство.
Зверинец-город, мрачный Нью-Йорк!
Пустыня
Пустыня мертвая пылает, но не дышит.
Блестит сухой песок, как желтая парча,
И даль небес желта и так же горяча;
Мираж струится в ней и сказки жизни пишет.
Такая тишина, что мнится, ухо слышит
Движенье облака, дрожание луча.
Во сне бредет верблюд, как будто зной влача,
И всадника в седле размеренно колышет.
Порою на пути, обмытые песком,
Белеют путников покинутые кости
И сердцу говорят беззвучным языком:
«О бедный пилигрим! Твой путь и нам знаком:
Ты кровью истекал, ты слезы лил тайком.
Добро пожаловать к твоим собратьям в гости».
Максимилиан Волошин
* * *
Как Млечный Путь, любовь твоя
Во мне мерцает влагой звездной,
В зеркальных снах над водной бездной
Алмазность пытки затая.
Ты – слезный свет во тьме железной,
Ты – горький звездный сок. А я —
Я – помутневшие края
Зари слепой и бесполезной.
И жаль мне ночи... Оттого ль,
Что вечных звезд родная боль
Нам новой смертью сердце скрепит?
Как синий лед мой день... Смотри!
И меркнет звезд алмазный трепет
В безбольном холоде зари.
Грот нимф
О, странник-человек, познай священный грот
И надпись скорбную «Amori et dolori».[1]
Из бездны хаоса чрез огненное море
В пещеру времени влечет водоворот.
Но смертным и богам отверст различный вход:
Любовь – тропа одним, другим дорога – горе.
И каждый припадет к божественной амфоре,
Где тайной Эроса хранится вещий мед.
Отмечен вход людей оливою ветвистой.
В пещере влажных Нимф таинственной и мглистой,
Где вечные ключи рокочут в тайниках,
Где пчелы в темноте смыкают сотов грани,
Наяды вечно ткут на каменных станках
Одежды жертвенной пурпуровые ткани...
Из цикла «Киммерийские сумерки»
Константину Федоровичу Богаевскому
IV
Старинным золотом и желчью напитал
Вечерний свет холмы. Зардели красны, буры,
Клоки косматых трав, как пряди рыжей шкуры;
В огне кустарники, и воды – как металл.
А груды валунов и глыбы голых скал
В размытых впадинах загадочны и хмуры.
В крылатых сумерках шевелятся фигуры:
Вот лапа тяжкая, вот челюсти оскал;
Вот холм сомнительный, подобный вздутым ребрам...
Чей согнутый хребет порос, как шерстью, чобром?
Кто этих мест жилец: чудовище? титан?
Здесь жутко в тесноте... А там простор...
Свобода... Там дышит тяжело усталый океан
И веет запахом гниющих трав и йода.
V
Здесь был священный лес. Божественный гонец
Ногой крылатою касался сих прогалин...
На месте городов ни камней, ни развалин...
По склонам выжженным ползут стада овец.
Безлесны скаты гор! Зубчатый их венец
В зеленых сумерках таинственно-печален.
Чьей древнею тоской мой вещий дух ужален?
Кто знает путь богов: начало и конец?
Размытых осыпей, как прежде, звонки щебни;
И море скорбное, вздымая тяжко гребни,
Кипит по отмелям гудящих берегов.
И ночи звездные в слезах проходят мимо...
И лики темные отверженных богов
Глядят и требуют... зовут неотвратимо...
VI
Равнина вод колышется широко,
Обведена серебряной каймой.
Мутится мысль, зубчатою стеной
Ступив на зыбь расплавленного тока.
Туманный день раскрыл златое око,
И бледный луч, расплесканный волной,
Скользит, дробясь над мутной глубиной,—
То колос дня от пажитей востока.
В волокнах льна златится бледный круг
Жемчужных туч, и солнце, как паук,
Дрожит в сетях алмазной паутины.
Вверх обрати ладони тонких рук —
К истоку дня! Стань лилией долины,
Стань стеблем ржи, дитя огня и глины!
VII
Над зыбкой рябью вод встает из глубины
Пустынный кряж земли: хребты скалистых гребней,
Обрывы черные, потоки красных щебней —
Пределы скорбные незнаемой страны.
Я вижу грустные, торжественные сны —
Заливы гулкие земли глухой и древней,
Где в поздних сумерках грустнее и напевней
Звучат пустынные гекзаметры волны.
И парус в темноте, скользя по бездорожью,
Трепещет древнею, таинственною дрожью
Ветров тоскующих и дышащих зыбей.
Путем назначенным дерзанья и возмездья
Стремит мою ладью глухая дрожь морей,
И в небе теплятся лампады Семизвездья.
VIII. Mare Internum
Я – солнца древний путь от красных скал Тавриза
До темных врат, где стал Гераклов град – Кадикс.
Мной круг земли омыт, в меня впадает Стикс,
И струйный столб огня на мне сверкает сизо.
Вот рдяный вечер мой: с зубчатого карниза
Ко мне склонились кедр и бледный тамариск.
Широко шелестит фиалковая риза,
Заливы черные сияют, как оникс.
Люби мой долгий гул и зыбких взводней змеи,
И в хорах волн моих напевы Одиссеи.
Вдохну в скитальный дух я власть дерзать и мочь,
И обоймут тебя в глухом моем просторе
И тысячами глаз взирающая Ночь,
И тысячами уст глаголящее Море.
IX. Гроза
Див кличет по древию, велит послушати Волзе, Поморью, Посулью, Сурожу...
Запал багровый день. Над тусклою водой
Зарницы синие трепещут беглой дрожью.
Шуршит глухая степь сухим быльем и рожью,
Вся млеет травами, вся дышит душной мглой,
И тутнет гулкая. Див кличет пред бедой
Ардавде, Корсуню, Поморью, Посурожью,—
Земле незнаемой разносит весть Стрибожью:
Птиц стоном убуди и вста звериный вой.
С туч ветр плеснул дождем и мечется с испугом
По бледным заводям, по ярам, по яругам...
Тьма прыщет молнии в зыбучее стекло...
То землю древнюю тревожа долгим зовом,
Обида вещая раскинула крыло
Над гневным Сурожем и пенистым Азовом.
X. Полдень
Травою жесткою, пахучей и седой
Порос бесплодный скат извилистой долины.
Белеет молочай. Пласты размытой глины
Искрятся грифелем, и сланцем, и слюдой.
По стенам шифера, источенным водой,
Побеги каперсов; иссохший ствол маслины;
А выше за холмом лиловые вершины
Подъемлет Карадаг зубчатою стеной.
И этот тусклый зной, и горы в дымке мутной,
И запах душных трав, и камней отблеск ртутный,
И злобный крик цикад, и клекот хищных птиц —
Мутят сознание. И зной дрожит от крика...
И там – во впадинах зияющих глазниц
Огромный взгляд растоптанного Лика.
XI. Облака
Гряды холмов отусклил марный иней.
Громады туч по сводам синих дней
Ввысь громоздят (все выше, все тесней)
Клубы свинца, седые крылья пиний,
Столбы снегов, и гроздьями глициний
Свисают вниз... Зной глуше и тусклей.
А по степям несется бег коней,
Как темный лет разгневанных Эрриний.
И сбросил Гнев тяжелый гром с плеча,
И, ярость вод на долы расточа,
Отходит прочь. Равнины медно-буры.
В морях зари чернеет кровь богов.
И дымные встают меж облаков
Сыны огня и сумрака – Ассуры.
XII. Сехмет
Влачился день по выжженным лугам.
Струился зной. Хребтов синели стены.
Шли облака, взметая клочья пены
На горный кряж. (Доступный чьим ногам?)
Чей голос с гор звенел сквозь знойный гам
Цикад и ос? Кто мыслил перемены?
Кто с узкой грудью, с профилем гиены
Лик обращал навстречу вечерам?
Теперь на дол ночная пала птица,
Край запада лудою распаля.
И персть путей блуждает и томится...
Чу! В теплой мгле (померкнули поля...)
Далеко ржет и долго кобылица.
И трепетом ответствует земля.
XIII
Сочилась желчь шафранного тумана.
Был стоптан стыд, притуплена любовь...
Стихала боль. Дрожала зыбко бровь.
Плыл горизонт. Глаз видел четко, пьяно.
Был в свитках туч на небе явлен вновь
Грозящий стих закатного Корана...
И был наш день одна большая рана,
И вечер стал запекшаяся кровь.
В тупой тоске мы отвратили лица.
В пустых сердцах звучало глухо: «Нет!»
И, застонав, как раненая львица,
Вдоль по камням влача кровавый след,
Ты на руках ползла от места боя,
С древком в боку, от боли долго воя...
XIV. Одиссей в Киммерии
Лидии Дм. Зиновьевой-Аннибал
Уж много дней рекою Океаном
Навстречу дню, расправив паруса,
Мы бег стремим к неотвратимым странам.
Усталых волн все глуше голоса,
И слепнет день, мерцая оком рдяным.
И вот вдали синеет полоса
Ночной земли и, слитые с туманом,
Излоги гор и скудные леса.
Наш путь ведет к божницам Персефоны,
К глухим ключам, под сени скорбных рощ,
Раин и ив, где папоротник, хвощ
И черный тисс одели леса склоны...
Туда идем, к закатам темных дней
Во сретенье тоскующих теней.
Диана де Пуатье
Над бледным мрамором склонились к водам низко
Струи плакучих ив и нити бледных верб.
Дворцов Фонтенебло торжественный ущерб
Тобою осиян, Диана – Одалиска.
Богиня строгая, с глазами василиска,
Над троном Валуа воздвигла ты свой герб,
И в замках Франции сияет лунный серп
Средь лилий Генриха и саламандр Франциска.
В бесстрастной наготе, среди охотниц нимф
По паркам ты идешь, волшебный свой заимф
На шею уронив Оленя – Актеона.
И он – влюбленный принц, с мечтательной тоской
Глядит в твои глаза, владычица! Такой
Ты нам изваяна на мраморах Гужона.
Из цикла «Париж»
IX
В молочных сумерках за сизой пеленой
Мерцает золото, как желтый огнь в опалах.
На бурный войлок мха, на шелк листов опалых
Росится тонкий дождь осенний и лесной.
Сквозящих даль аллей струится сединой.
Прель дышит влагою и тленьем трав увялых.
Края раздвинувши завес линяло-алых,
Сквозь окна вечера синеет свод ночной.
Но поздний луч зари возжег благоговейно
Зеленый свет лампад на мутном дне бассейна,
Орозовил углы карнизов и колонн,
Зардел в слепом окне, златые кинул блики
На бронзы черные, на мраморные лики,
И темным пламенем дымится Трианон.
X
Парижа я люблю осенний, строгий плен,
И пятна ржавые сбежавшей позолоты,
И небо серое, и веток переплеты —
Чернильно-синие, как нити темных вен.
Поток все тех же лиц, – одних без перемен,
Дыханье тяжкое прерывистой работы,
И жизни будничной крикливые заботы,
И зелень черную и дымный камень стен.
Мосты, где рельсами ряды домов разъяты,
И дым от поезда клоками белой ваты,
И из-за крыш и труб – сквозь дождь издалека
Большое Колесо и Башня-великанша,
И ветер рвет огни и гонит облака
С пустынных отмелей дождливого Ла-Манша.
Все права на текст принадлежат автору: Владислав Фелицианович Ходасевич, Людмила Михайловна Мартьянова.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.