Сергей Устинов Все кошки смертны, или Неодолимое желание

1

Прокопчик гонял по комнате осу, был ужален, свалился с подоконника и сломал ногу. Полученное увечье он сразу квалифицировал как производственную травму. Я сперва пытался спорить, потом махнул рукой: хорошо еще, не объявил боевым ранением.

Отправить его куда-нибудь с поручением я теперь не мог. И каждое утро мой помощник, громко стуча костылями, с видом героя-мученика исправно являлся на работу, устраивался за столом напротив меня и демонстративно вытягивал гипс в проход. После чего от его болтовни уже не было никакого спасу.

― На С-симоновском валу оч-чередная р-разборка ― скины с азерботами, ― щелкая мышью, с воодушевлением комментировал он уголовную хронику в Интернете. ― Устроили, к-козлы, в п-подвале стрельбу с б-бомбометанием, лопнул стояк с кипятком, шесть к-кретинов сварились заживо. И знаешь, как эти п-падлы-журналюги обозвали заметку? ― Восхищению Прокопчика не было предела: ― «К-крутые п-парни»!

Я сидел за столом, не слишком успешно пытаясь свести воедино свою белую и серую бухгалтерию. Хотя вопрос имел академический характер: денег и на счете, и в кармане было немного.

― Ух ты! ― радостно выдохнул Тима, словно углядел в окошке старого друга, и торжественно провозгласил: ― «Н-новая жертва Д-дамы бланк»!

Я помимо воли поднял голову.

«Дамой бланк» репортеры, играя словами, прозвали появившуюся в городе месяца полтора назад серийную убийцу: «бланк» в переводе с французского значит «белый цвет», а на игроцком жаргоне «одинокая карта». К тому же убийца оставляла на трупах свой фирменный знак ― червовую даму из карточной колоды.

По противоречивым показаниям редких свидетелей это была стройная блондинка всегда то ли в белой накидке, то ли в белом плаще. С чудовищной жестокостью она убивала одиноко живущих мужчин, причем джентльмены впускали к себе в дом роковую гостью добровольно. А та, улучив момент, сзади накидывала хозяину на шею собачий поводок, душила или, вернее, придушивала до потери сознания, после чего яростно кромсала еще живую плоть остро заточенным предметом.

Как обычно, путаницы в сообщениях было предостаточно. Одни писали, будто преступница находит объекты преступлений по газетным объявлениям о знакомстве и убивает с целью ограбления. Другие, наоборот, обильно цитируя учебник по сексопатологии, предполагали в ней одержимую маньячку-геронтофилку. Третьи, особо упирая на наличие в каждом случае собачьего поводка, искали мотив мести на сексуальной почве: дескать, соблазненная и покинутая, девушка в белом режет теперь всех похожих на своего обидчика, как бешеных собак. Сходились же в одном: ее жертвы погибали смертью мучительной и кровавой.

Мне за годы работы в угрозыске, да и потом, на ниве частного сыска, кровушки повидать довелось. Так что заинтересовался я по одной причине: последнее (а теперь уж, надо думать, предпоследнее) убийство произошло меньше недели назад едва ли не под нашими окнами ― в пятом подъезде расположенного напротив Стеклянного дома, элитного кооператива, прозванного так из-за обилия на его фасаде застекленных лоджий.

Последние дни вся округа только и говорила об этом событии. А мне просто не давали пройти по двору: всех интересовало мое на сей счет просвещенное мнение. Меня донимали всякими дурацкими вопросами, на которые я ответов не знал, да честно говоря, и знать не хотел. И если это опять у нас…

Но Прокопчик, пошарив глазами по заметке, успокоил: на сей раз в другой части города, где-то на Плющихе. Я было вернулся к осточертевшим цифрам, но тут позвонили в дверь. С тайной надеждой на перерыв в бумажной работе я щелкнул тумблером видеофона.

Что-то случилось от неожиданности с моим лицом, потому что сидевший напротив Прокопчик встрепенулся, страшно округлил глаза и низким голосом прошипел:

― Что, из ДЕЗа?!

Из-за его разгильдяйства у нас третий месяц была не оплачена коммуналка.

Но я уже взял себя в руки и теперь готов был посмеяться над своим испугом. Тем более, что ничего, кроме забавного совпадения, за ним не было: экран монитора показывал, что перед дверью стоит довольно юная светловолосая особа в белой спортивной куртке.

Но когда она прошла в комнату, пришел мой черед потешаться над Прокопчиком: он трудно сглотнул и явственно клацнул зубами.

Хотя уже смешны были любые страхи: вблизи у девушки вид оказался не просто безобидный, но даже беззащитный. На узком личике с белой нежной кожей в частых веснушках выделялись огромные зеленые глаза. К тому же при ближайшем рассмотрении выяснилось то, чего не мог передать черно-белый экран монитора: гостья была не просто светловолосой, а натурально рыжей.

Приподнявшись в кресле, я поинтересовался:

― Чем могу служить?

Случалось, что ко мне забредали клиенты агентства по недвижимости, квартирующего в соседнем подъезде. Но девица огляделась вокруг и явно пришла к выводу, что попала туда, куда надо. Этому немало способствовал Прокопчик, который подтянулся и принял свойственный ему при появлении хорошеньких посетительниц мужественный вид безжалостного борца с преступностью (как он себе его представляет). Подбородок вперед, глаза навыкате, взгляд свирепый. Со стороны это выглядело так, будто он подавился рыбьей костью.

Но рыжая визитерша уже отвернулась от него и безошибочно определила, кто тут главный, скользнув глазами по моему куда более широкому и заваленному бумагами столу.

― Мне нужно… ― пролепетала она и замолчала в растерянности. ― Насчет услуг…

― Частного сыщика? ― подбодрил я ее и жестом указал на кресло для посетителей. ― Присаживайтесь.

Кинув мне благодарный взгляд, девица осторожно опустилась на краешек кресла у окна. Ее молочные веснушчатые щеки попали в столп солнечного света и сделались похожи на камень халцедон с трогательными сердоликовыми крапушками. На солнце ее густые и длинные ресницы казались пыльными. Они мерно вздымались и опускались, как крылья присевшей передохнуть бабочки. Я совершенно неожиданно для себя почувствовал давно забытое неясное и тревожное томление под ложечкой, насмерть перепугался и по возможности суровым тоном спросил:

― Так что случилось?

Бабочка дернулась и замерла, готовая в любое мгновение сорваться с места.

― У меня отца убили, ― сообщила посетительница. Голос был тусклый, но полный смутной беды, как оголенный электрический провод. ― И я хочу… В общем, мне нужно вас попросить… посоветоваться… Если это возможно…

― Понятно, ― остановил я ее, зная, что все эти предисловия только отнимают время. ― Давайте сразу к подробностям.

И мы перешли к подробностям, при ближайшем рассмотрении довольно страшным ― даже для меня.

Если оставить в стороне многочисленные речевые кочки и ямы, на которых то и дело спотыкался рассказ рыжей клиентки, выглядели они так. Смерть настигла Игоря Шахова шесть дней назад, а в прошлый вторник его похоронили. (Именно об этом убийстве гудела вся наша округа на протяжении последних дней.) Поздним утром его изуродованный труп обнаружила лифтерша, которая принесла ему газеты. Найдя дверь приоткрытой, женщина позвонила в звонок, не получила ответа и решила полюбопытствовать, что с хозяином. Любопытство было вознаграждено: с тяжелым нервным стрессом лифтершу увезли в неврологическое отделение Боткинской.

Подобно предыдущим жертвам Дамы в белом, бедняга Игорь Иванович оказался буквально растерзан: у него было перерезано горло, исполосована грудь, а низ живота в области паха и вовсе представлял из себя кровавое месиво. Деталь, дающая серьезные основания предполагать сексуальные мотивы убийства.

Обнаженное тело лежало в квадратном холле посреди квартиры, но окровавленные полосы на полу указывали на то, что его зачем-то волоком возили из комнаты в комнату. Начав в спальне, перетащили в кабинет, а оттуда в гостиную, в каждом новом месте добавляя резаных и колотых ран уже бездыханному трупу. Словно некий чудовищный ритуал выполнялся. Нашли на трупе и сакраментальную даму червей.

К концу всех этих описаний рассказчица сама уже была полуфабрикатом для психиатра.

Прокопчик тоже. Он побледнел, а ее лицо из гладко-матового сделалось похожим на грубое серое полотно ― шершавое, в бугорках и узелках. Молодая женщина дышала мелко и прерывисто, словно вот-вот готова заплакать, на лбу и висках у нее выступили мелкие капельки пота. В отличие от меня им явно не приходилось прежде входить в подобные милые детали.

― Ну и чем мы можем вам помочь? ― сочувственно поинтересовался я. ― Ваш отец ― жертва сексуального маньяка. То есть, учитывая возраст… и пол… — здесь я замялся, но решил, что сейчас не тот случай, когда надо миндальничать, ― не маньяка, а маньячки. Я очень сожалею, но у нас несколько иная специализация. Этим занимается уголовный розыск. И нет сомнений, что по всей Москве задействованы десятки, если не сотни…

Договорить она мне не дала. С судорожным всхлипом втянула воздух и не произнесла ― выплеснула из себя:

― Маньячка здесь ни при чем.

Повисшую в воздухе паузу можно было резать ножом.

― А кто при чем? ― мягко, как полагается с людьми не совсем здоровыми, осведомился я.

― Пока не знаю, ― вздохнула она, зябко втягивая голову в плечи. ― Но… во-первых, папа никогда не знакомился по объявлениям. Он имел другие возможности и… ― Она подняла на меня свои глубокие, как море за буйком, зеленые глаза и пробормотала: — И у него тоже была… своя специализация.

― Что вы имеете в виду? ― На этот раз ей все-таки удалось меня заинтересовать. ― Специализация — в чем?

― Э… ― Бабочкины крылья вздрогнули и плотно захлопнулись. ― Э… в сексе… ― угасающим голосом пробормотала она, уставившись в пол.

Дурдом, подумал я. Мадемуазель-то и впрямь не совсем здорова.

Но она, словно угадав мои мысли, выпрямилась в кресле и с вызовом заявила:

― Только не думайте, я-то не сумасшедшая!

― Вы ― нет, ― с готовностью ухватился я за эту многозначительную частичку «то». ― А кто сумасшедший?

Вполне возможно, мне бы удалось наконец услышать ответ на этот вопрос, но тут наша беседа была прервана: запиликал видеофон. На мониторе я увидел, что перед дверью мается новый посетитель ― молодой человек с совершенно перекошенным лицом. Слегка увеличив изображение и добавив резкости, я с полминуты критически рассматривал его, размышляя, стоит ли пускать в мой мирный офис столь явно неуравновешенного типа. Не догадываясь, что прямо на него смотрит видеокамера, он вел себя с пугающей естественностью: кривил и кусал тонкие губы, таращил глаза, раздувал ноздри. Одновременно парень закручивал тонкими пальцами какую-нибудь часть своей физиономии ― кончик бледного носа, мочку уха или заостренный подбородок.

Сомнения мои нарастали. Но тут пришелец, утомившись ожиданием, перешел к более решительным действиям, и моя входная дверь загудела от ударов его ноги.

Это было уже слишком и окончательно решило дело. Сожалея, что Прокопчик временно нетрудоспособен и на этот раз придется мне самому выполнять роль вышибалы, я поднялся и направился в прихожую.

Судя по звукам, в дверь с другой стороны теперь уже не просто били ботинком, а колотились с размаху всем телом. Поэтому мне оказалось достаточно, отступив вбок, просто открыть ее пошире и порезче. В результате визитер пролетел вперед, как торпеда, и наверняка врезался бы головой в стену коридора, если бы в полете не был схвачен мною за шиворот. После чего я без лишних слов развернул незваного гостя лицом в противоположную сторону, чтобы придать ему обратное ускорение. Но он начал бешено вырываться и выкручиваться, мешая нанести прицельный удар коленом по его плоскому вертлявому заду.

― Пустите, пустите! ― сиплым придушенным голосом выкрикивал он. ― Я по делу!

― Но забыли записаться на прием, ― заметил я холодно, поймал наконец другой рукой ремень на его поясе, поднял несостоявшегося клиента в воздух и точно выкинул бы вон, но тут в прихожую с воплем вылетела рыжая девица.

Она мертвой хваткой вцепилась в его стрижами летающие по воздуху ноги, так что для независимого наблюдателя мы, должно быть, напоминали картинку из детской книжки, на которой цыплята азартно тащат в разные стороны извивающегося в предсмертной муке червяка.

― Зина, Зина, откуда ты?! ― чуть не плача, кричала при этом рыжая. ― Да отпустите же его, господи!

Слегка ошарашенный этой атакой с фланга, я ослабил хватку. Паренек шмякнулся на пол и тут же вскочил на ноги.

Вид у него был растрепанный, но, судя по выражению лица, еще более растрепанными были чувства. Свирепо всхрапнув, этот берсеркер сжал кулачки и бросился на меня, но был встречен коротким прямым справа, отлетел к стенке и опять оказался на полу. А дальше произошло то, чего я никак не мог ожидать: он заплакал.

― Люсик, Люсик, ― повторял он, всхлипывая и совсем по-детски кривя обиженную рожицу, ― я же просил тебя… Ну зачем, зачем ты сюда пошла?..

В ответ рыжая бросилась к нему с трогательной нежностью на лице. Сначала помогла моему поверженному противнику встать, а затем принялась наводить порядок в его одежде. Собственноручно, как маленькому дитяти, заправила выбившуюся рубашку обратно в брюки, а напоследок совсем уж по-матерински пригладила взъерошенные волосы.

Закончив, она обернулась ко мне и встала между ним и мной. Умоляющий тон ей как-то удалось соединить с агрессивным видом хохлатки, защищающей своего цыпленка:

― Прошу вас, не обижайтесь на него, это мой брат Зиновий, ему… его…

― Его надо отвести домой, ― жестко прервал я ее, потирая ушибленные костяшки пальцев, ― и дать успокоительное. Потому что если он еще раз на меня бросится, я вызову психовозку.

Эта банальная и, кстати, весьма трудновыполнимая угроза произвела на рыжую сильное впечатление. Она заломила руки и тоже чуть не заплакала.

― Не надо! Не надо психовозку! Он уже успокоился! И сейчас уйдет!

Однако ее братишка не был настроен столь же пораженчески. Кулаков он больше не сжимал, но и никаких движений по направлению к выходу не делал. Стоял, тяжело сопя, сверкая глазами и играя своим подвижным, как штормящее море, лицом.

― Я никуда не уйду, ― сообщил Зина, набычившись.

― Все-таки хочешь, чтобы тебя вышвырнули? — удивился я.

― Не уйду без Люсик, ― пояснил он мрачно.

― Но Зина, мне нужно… я просто обязана… ― глаза у его сестры снова наполнились слезами.

Ситуация явно забрела в тупик. И тут за моей спиной раздались шаги командора: это на сцене, угрожающе стуча гипсом, появился Прокопчик.

― Б-беру это ч-чадо п-природы на себя! ― торжественно объявил он, тыча в сторону Зины костылем. ― П-пусть только п-пикнет ― мне как раз т-такого к-короеда не хватало н-наколоть для к-коллекции!

Как ни странно, это подействовало.

Мы все прошли обратно в комнату и расселись по своим местам, а Зиновий, безуспешно пытаясь сохранить независимый вид, плюхнулся на стул возле двери.

― Так на чем мы остановились? ― поинтересовался

я.

― На том, к-кто с-сумасшедший, ― напомнил Прокопчик. И окинув Зину многозначительным взглядом, добавил себе под нос: ― Х-хотя этот вопрос в-вроде как п-прояснился…

Зря он это сказал.

Зиновий, играя желваками, как бицепсами, вскочил с места и, если бы мой помощник вовремя не успел преградить ему путь костылем, как шлагбаумом, снова на кого-нибудь бросился.

― Я не сумасшедший! Я не сумасшедший! ― скрипя зубами, выкрикивал он. ― Вы не смеете, не имеете права! Я не сумасшедший!

Сестра опять кинулась успокаивать его, стараясь усадить обратно, он вырывался, и я уже начал подумывать, не пора ли снова прибегнуть к физическим мерам. Но тут Зина, так же неожиданно, как вспылил, утих и опустился на место.

― Я-то не сумасшедший, ― произнес он усталым, но совершенно ровным тоном, а я снова обратил внимание на эту семейную у них частичку «то». ― Сумасшедший у нас, к сожалению, был папенька. Опасный, между прочим, сумасшедший. Если уж начистоту ― просто маньяк.

― Боже мой, Зина, ― пролепетала опять готовая зарыдать Люсик. ― Как ты можешь… Об отце…

― Вот именно, ― подтвердил он, мрачно кривясь. — Да если б он не был моим отцом, я его сам… лично… Придушил бы, как хорька!

Это уже становилось любопытно.

Люсик, подняв голову к потолку, пыталась не дать пролиться переполнявшим глаза слезам. Зина пыхтел и подпрыгивал на своем стуле, как закипающий чайник.

Я спросил:

― Ну и что вам нужно от меня?

― Мне ― ничего, ― опередив сестру, быстро выпалил Зина. ― Кто бы папеньку ни зарезал ― так ему и надо. Люсик, пошли отсюда, прошу тебя!

Но Люсик придерживалась другого мнения. Лицо у нее потемнело, обретя нездоровый серый оттенок, и даже веснушки сделались похожи на болезненную сыпь.

― Какой ни есть ― это мой отец, ― с совершенно новой интонацией, в которой ощущался застывающий вокруг железной арматуры бетон, произнесла она, чеканя каждое слово. ― Я хочу найти убийцу. Кто бы он ни был.

После чего повернулась ко мне, и в ее все еще блестящих, но уже сухих глазах я увидел одну лишь решимость:

― Сколько это будет стоить?

Краем глаза отметив, что Прокопчик уже деловито пододвигает к себе калькулятор, я пробормотал:

― Недешево… И вообще, не понимаю, зачем вам платить частному сыщику? Даже если маньячка, как вы уверяете, здесь ни при чем, уголовный розыск пока этого не знает. Поэтому они будут интенсивно заниматься в том числе смертью вашего отца и в конце концов…

Наверное, моему голосу не хватало нужной убедительности. Люсик, терпеливо дождавшись конца моей без всякой опоры повисшей в воздухе тирады, повторила так, будто ничего не слышала:

― Сколько? Можете не стесняться: я достаточно зарабатываю.

― Двести долларов в день плюс расходы. Аванс — две тысячи, ― брякнул я в последней надежде, что ее отпугнет сумма. Но она только молча коротко кивнула.

― Это шарлатаны, Люсик! ― каркнул, словно у него сдавило горло, из своего угла Зина. ― Посмотри, куда тебя занесло: один инвалид, другой психопат! Ты выкидываешь деньги на ветер!

Но его сестра уже лезла в карман куртки за кошельком, отсчитывала купюры. Прокопчик тем временем проворно выщелкивал на клавиатуре компьютера, заполняя стандартный бланк договора. А я сидел посреди всего этого, обреченно понимая, что опять втягиваюсь в очередную неприятную историю.

Из задумчивости меня вывел мой помощник. Увидев, что начальство углубилось в себя, он решил временно принять командование.

― Так к-какая, говорите, у вашего отца была с-сексуальная с-специализация? И в чем он, т-так с-сказать, п-провинился? ― прокурорским голосом полюбопытствовал Прокопчик.

В мгновение ока вся решительность и твердость Люсик куда-то делись. В бетон явно переложили песка ― он осыпался на глазах, обнажая хлипкий проржавевший остов. Рыжая клиентка открыла рот, потом захлопнула его, быстро-быстро заморгала в растерянности ресницами-крыльями, однако так и не сумела что-нибудь из себя выдавить. Но тут ей на помощь пришел брат.

Поднявшись со стула, он зверски закрутил пальцами мочку уха, оттопырил вялый подбородок и проговорил с отвращением, будто мусорный бачок вывернул:

― Наш папаша был старый развратник, пьяница и педофил. Я считаю, с ним еще гуманно поступили — если учесть, сколько он за свою поганую жизнь детей перепортил.

2

Покойного Игоря Ивановича Шахова я вспомнил, когда увидел фотографии.

Вернее, одну из фотографий. Ту, на которой он был меньше всего похож на себя: в гриме, в женском платье и косматом парике Бабы Яги. Это была сцена из спектакля, где я тоже принимал посильное участие — изображал за сценой гром, кидая на пол жестяной таз. Просто я напрочь, оказывается, запамятовал, как звали нашего тогдашнего трудовика, а по совместительству главного организатора и вдохновителя всех школьных спектаклей. И только тут соединил в своей голове зверски зарезанного жильца Стеклянного дома с учителем труда по прозвищу Кияныч.

Забыл я и то, как он выглядел: персонаж с других карточек ни с кем из знакомых мне личностей не ассоциировался. На меня смотрел невысокий изящный тонконосый и тонкогубый человек лет сорока со смуглым миловидным лицом, открытым и улыбчивым, украшенным очаровательными, почти девичьими ямочками.

― Мужен-нственный мужчина, ― пробормотал у меня за спиной Прокопчик.

На некоторых фотографиях Кияныч был в аккуратном рабочем халате, с каким-нибудь слесарным или столярным инструментом в руках, в окружении стриженных под полубокс подростков. Я поискал среди них знакомые лица, но никого не нашел.

Зато вспомнил, за что Игорь Иванович получил свое прозвище. Был он чрезвычайно вспыльчив, любил за малейшую провинность отвешивать нам подзатыльники ― ладонью или металлической линейкой. Мог также больно ущипнуть за плечо или за ухо. Но коронным его номером считалась киянка ― большой деревянный молоток для рихтовки металлических изделий. Оплошавшему ученику предлагалось положить ладонь на верстак, после чего Игорь Иванович, картинно размахнувшись, с грохотом лупил по ней киянкой. Испытуемый, конечно, каждый раз успевал отдернуть руку, но со стороны аттракцион был впечатляющим.

Фотографии оказались единственным вещдоком, который Люсик предоставила в наше распоряжение.

Причем главным образом не эти семейные (они просто находились в общей куче), а те, что принадлежали ее отцу как автору.

Оказывается, Кияныч еще много лет назад покинул педагогическое поприще (на самом дне памяти, как в русле пересохшего ручья, под слоями заилившегося мусора угадывались ошметки воспоминаний о каком-то связанном с этим школьном скандале). Переквалифицировался он в фотографы, да так удачно, что вскоре сделался владельцем фотомодельного агентства. Именно это имела в виду Люсик, говоря, что у ее папаши не было необходимости давать объявления о знакомствах ― свою тягу к юным девушкам он мог удовлетворять, не прибегая к особым ухищрениям. В подтверждение она вывалила из сумки целый ворох цветных журналов, где товар Кияныча в широком ассортименте подавался не только лицом, но и многими другими частями тела.

На протяжении рассказа сестры Зина сидел в углу, глухо сопя и временами всхрапывая. Он только однажды подал голос. Когда на мой вопрос о возрасте отцовских фотомоделей Люсик, подумав, сообщила, что вообще-то чаще всего приходили девочки от тринадцати до семнадцати.

― Подонок! ― сказал он, как харкнул.

― Для порнографических изданий ваш отец тоже работал? ― спросил я напрямик.

― Ну что вы! ― испугалась Люсик. ― До такого он не опускался! Только солидные издания вроде «Плейбоя», «Космополитэн» и наших, но того же типа.

― И что, все эти девочки проходили через его постель? ― задал я очевидный вопрос и тут же пожалел об этом. Краска багровыми пятнами выступила на беломраморных щеках Люсик, словно кровь на снегу.

― Я этого не говорила, ― пролепетала она.

― Зато я скажу, ― фыркнул, кривя лицо, ее братец. ― Все как одна! А в модели если и пробились — то две из сотни!

Цифры были впечатляющими, и мы все подавленно умолкли. Паузу нарушил наконец Прокопчик, подведя итог предварительному дознанию.

― Д-девяносто восемь п-подозреваемых… ― с косой ухмылочкой покрутил он головой: ― Т-такого у нас еще н-не бывало.

В конце концов Зине все-таки удалось увести сестру домой. Сделав первые, самые трудные заявления, рыжая поникла, как надувная игрушка, из которой выпустили воздух. Но контракт со мной, несмотря на шипение и злобное бормотание своего братца, она все-таки подписала.

Приняв деньги и убрав их в сейф, бестактный по обыкновению Прокопчик мажорно пообещал ей на прощание:

― Не волнуйтесь, все б-будет о’кей.

Зато когда мы остались одни, он дал гораздо более реалистичную оценку нашим перспективам, к тому же в форме жалобного вопроса:

― Х-хоть аванс-то отработаем?

Но на положительный ответ у меня не хватало оптимизма. Кроме общих соображений, касающихся сексуальных пристрастий покойного папаши, Люсик никаких серьезных обоснований своим подозрениям не высказала. Так, взгляд и нечто. Даже вопрос (обращенный, сознаюсь, не столько к ней, сколько к ее братцу), о каких конкретно совращенных детях идет речь, внятных объяснений не получил.

Единственное имя, прозвучавшее в разговоре, было ― Нинель. Так звали… я, честно говоря, в тот момент до конца не понял: старшую сводную сестру то ли по матери, то ли по отцу, которая работала вместе с убитым Киянычем в его студии. И даже вроде бы специализировалась на подборе кадров.

Большего из Люсик под непрерывное бухтение Зины вытянуть не удалось. Было ясно, что нам необходимо встретиться еще раз ― желательно в его отсутствие. И я не стал поэтому настаивать на немедленном выяснении всех деталей.

Итак, что мы имеем для начала работы?

Четыре трупа, которые, судя по сообщениям прессы, прокуратура рассматривает как результат деятельности одной и той же женщины-маньячки, убивающей одиноких мужчин. Это первое. И второе: предположение моей клиентки, что ее отец убит кем-то другим, задумавшим путем инсценировки свалить это преступление в одну кучу с другими.

Версия пока основана главным образом на том, что покойный вел, мягко говоря, не слишком нравственный образ жизни и мог нажить немало врагов. Например, из числа родственников своих несовершеннолетних моделей. Или даже их самих: соблазненных и покинутых. А вернее, выражаясь современным языком, кинутых. К тому же профессия зарезанного папаши не позволяла считать его лишенным женского окружения настолько, чтоб он от тоски и одиночества давал брачные объявления в газетах.

Можно было считать, что дело к производству принято: договор подписан, аванс получен. Для начала работы маленько не хватало информации, но никто ведь не требовал скакать с места в карьер ― клиентка, в сущности, сама виновата в скудости предоставленного материала. Можно было бы вновь окунуться в занимательную бухгалтерскую арифметику, но выяснилось, что прикованный к стулу Прокопчик кипит недюжинной энергией.

Не успела за парочкой наших посетителей захлопнуться дверь, а он уже колотил по телефонным кнопкам, кого-то вызванивал, вытребовал, с кем-то нежно ворковал, с кем-то шутливо переругивался. И в результате минут через пятнадцать откинулся на спину, довольно отдуваясь и кидая на меня победные взоры.

― Ну-ну, поделись, ― снисходительно, чтоб чуть-чуть сбить с него спесь, поощрил я.

Хотя в глубине души не мог не признавать за своим помощником поразительного и весьма полезного в нашей работе достоинства: все встречающиеся на жизненном пути Прокопчика представители, как он сам выражается, «с-своры обслуживания» ― от паспортисток и лифтерш до официантов и таксистов вмиг становятся ему родными и близкими.

― П-потоп информации, ― без лишней скромности сообщил он.

Сведения, раздобытые Прокопчиком, действительно носили разнообразный характер: исторический, географический и даже демографический. Вкратце же все, связанное с интересующей нас семейкой, выглядело следующим образом.

С исторической точки зрения, основателем и прародителем клана был дантист Герман Петрович Навруцкий ― довольно известный когда-то в Москве жуир и бонвиван, волокита и ресторанный завсегдатай, еще в довоенные времена раскатывавший по городу на собственном «форде». Коварный, но закономерный инсульт прервал сначала его светскую, а вскоре и земную жизнь где-то в конце шестидесятых, оставив двух дочерей ― старшую Ангелину и младшую Серафиму ― довольно обеспеченными наследницами.

Демографический аспект состоял в том, что каждая из них произвела на свет еще по паре отпрысков: Ангелина уже упоминавшуюся Нинель и ее сестру Алису, а Серафима ― Зиновия и Людмилу. Последних мы и имели счастье только что наблюдать.

Географическая сторона вопроса заключалась в следующем. Кооперативный устав советских времен предоставлял освободившиеся жилые площади в первую очередь пайщикам и членам их семей. И фамилия покойного Навруцкого распространилась по Стеклянному дому мощно, но компактно. Четыре принадлежащих его потомкам квартиры находились в одном и том же пятом подъезде.

В истории, как положено, имелись и белые пятна.

Никто в доме не представлял, от кого старшая из дантистовых дочек Ангелина прижила своих детей. Знали лишь, что с учителем Игорем Шаховым она познакомилась, когда ее девочки-погодки начали ходить в школу.

Домовая книга засвидетельствовала их брак и удочерение отпрысков жены: Ангелина поменяла фамилию, а детям еще и отчество. Но по прошествии времени брак распался, причем количество Шаховых в кооперативе от этого только увеличилось: вскоре фамилию Кияныча взяла уже его новая жена ― Серафима, в девичестве также Навруцкая.

Теперь и у нее с разницей в пару лет родились сын и дочь. Но куда-то исчезла ее отставленная Киянычем старшая сестра. Именно исчезла: согласно все той же домовой книге числилась живой и зарегистрированной по прежнему адресу, но никто не видел Ангелину уже два с лишком десятка лет.

В отличие от младшей сестры Серафимы, судьба которой оказалась вполне определенна: шесть лет назад она была выписана с занимаемой площади в связи со смертью. Согласно хранящейся в домоуправлении копии свидетельства из загса приключилась она в подмосковной Клязьме от «асфиксии, наступившей вследствие утопления в воде».

Все это для начала работы представляло лишь академический интерес. За исключением разве что деталей географического свойства. Из них следовало, что сам Кияныч проживал и был убит в расположенных на восьмом этаже четырехкомнатных апартаментах, принадлежавших некогда покойному дантисту. Зина и Люсик обитали в трехкомнатной квартире своей матери на шестом. Нинель и ее сестра Алиса имели по двухкомнатной соответственно на четвертом и седьмом.

Обстоятельный Прокопчик выписал даже все номера их телефонов и теперь, за неимением возможности ходить, сидел гоголем: дескать, я поработал, очередь за тобой.

Дабы напомнить, кто все-таки здесь главнокомандующий, я потребовал от Прокопчика принять дополнительные меры к прояснению оставшихся темных мест, они же белые пятна. В основном это касалось старшей дантистовой дочери Ангелины: во-первых, от кого дети, во-вторых, куда это она столь бесследно исчезла.

Ну и заодно маньячка. Вообще-то, аргументы нашей заказчицы выглядели убедительно: ее покойник папаша не нуждался в желающих прикончить его откуда-то со стороны. Их было полно прямо под рукой. Но я довольно долго прослужил в ментовке, занимаясь именно убийством одних людей другими. И усвоил несколько важных правил. Например: истина, лежащая на поверхности, не обязательно является истиной. Или: поверхность, на которой истина лежит, не так ровна, как кажется. А может, это вообще другая поверхность. Или и не поверхность вовсе.

Поэтому Прокопчик получил от меня задание собрать касательно Дамы Бланк максимум информации. Как открытой ― в Интернете, так и закрытой — через наши контакты в полиции и прокуратуре. По возможности очистив от ненужной шелухи. И он с одухотворенным лицом вдарил по клавишам компьютера, словно исполнял Первый концерт Чайковского на конкурсе его же имени.

Чтобы не уронить себя в глазах подчиненного, надо было соответствовать не только словом, но и делом. Я сунул бухгалтерские бумаги в стол и тоже пошел работать.

Но тяжко трудиться на этот раз не понадобилось, ибо источник информации встретился буквально в двух шагах от подъезда. Сказать, что он фонтанировал, было бы преувеличением, но для начала мне хватило и его расслабленного журчания.

Соня Циппельбаум по прозвищу Цыпка, зябко кутаясь в шерстяную шальку, прогуливала по двору своего пуделя по кличке Хусейн. И хотя день уже клонился к вечеру, судя по всклокоченному виду обоих, это был их первый выход на улицу.

Строго говоря, прогулкой процедура называлась с большой натяжкой: фланировала хозяйка, а пудель сидел у нее под мышкой. Иногда Соня, выбрав местечко почище, бережно высаживала его на асфальт, он брезгливо задирал ножку и тут же прыгал обратно ей на руки, с презрением сверкая оттуда на окружающих злобными черными глазками, едва видными сквозь лохмы спутанной шерсти.

― Хеллоу, Стасик, ― умирающим голосом пробормотала при виде меня Цыпка. ― Дай сигаретку.

Я протянул ей пачку, поднес зажигалку. Вблизи от нее пахло перепрелыми за ночь духами и легким перегаром.

Мне она помнилась еще старшеклассницей в синем застиранном школьном костюмчике. Лет двадцать пять назад это была тихая серая мышка-отличница в прыщиках-хотимчиках, еврейское дитя, домашнее, как стоптанные тапочки ее папы ― дамского закройщика. Кто мог тогда представить, что уже с третьего курса Университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы ее выгонят за аморальное поведение и она станет дорогой валютной проституткой?

Ее арабского языка хватило на то, чтобы в какой-то момент поменять ежедневный рискованный и трудозатратный бизнес на роль переходящей содержанки для богатых, опасающихся случайных связей пожилых бизнесменов исключительно из нефтеносных регионов. При этом о своих клиентах и благодетелях Соня всегда отзывалась уничижительно, почти с расовой ненавистью, называла не иначе как вонючими козлами и грязными свиньями. Но какие-то глубокие фрейдистские комплексы уже много тысяч лет неудержимо влекут тамошних мужиков в объятия дочерей израилевых: с черным оскаленным пуделем под мышкой Цыпка напоминала известную картину Кранаха «Юдифь с головой Олоферна».

Общительный характер в сочетании с переизбытком свободного времени сделали Соню кладезем разнообразных сведений из жизни окружающей среды. Так что уже на третьей сигарете мне стало известно о семейке Шаховых столько, словно я всю неделю просидел на лавочке перед их подъездом.

Перво-наперво мне была выдана информация о посетивших сегодня мой офис персонажах.

Люсик («глиста в обмороке» ― согласно классификации Цыпки) действительно не очень стеснена в средствах: своим компьютерным дизайном она, не выходя из дому, всегда зарабатывала достаточно. Образ жизни ведет добропорядочный до одури (с точки зрения Сони Циппельбаум,). В связях ни с мужиками, ни с бабами не замечена. «Целка-невидимка», ― подвела уничижительный итог Цыпка, словно сплюнула.

Проживающий вместе с Люсик в одной квартире ее старший брат Зиновий, которого действительно не только в семье, но и в доме с раннего детства все называли Зиной, оказался шашистом. Я было принял это за название какой-то религиозной секты или, на худой конец, политической партии. Но Цыпка объяснила, что речь идет об одном из самых мирных видов спорта: Зина считался восходящей звездой среди игроков в стоклеточные шашки. К сожалению (не столько моему, сколько Цыпкиному), о его личной жизни было известно не больше, чем о сестриной.

― Дурачок во всю голову, ― со вздохом пояснила Соня. Для меня так и осталось неясным, имеет ли она в виду увлечение Зины экзотическим видом спорта или отсутствие у него видимых сексуальных пристрастий.

Несколько более информативными оказались сведения о прочих членах семейства Шаховых.

Так, я узнал, что самая старшая из сестер, Алиса, пошла было по стопам деда, поступила в медицинский, но работала ли когда-нибудь по специальности, Цыпка сказать не могла. В перестройку-шмерестройку, как она пренебрежительно выразилась, многие меняли профессию, и в последние годы старшая дантистова внучка стала известна как вполне востребованный художник-декоратор и дизайнер. А с недавних пор она директор и чуть ли не совладелица открывшегося неподалеку от нас музея восковых фигур. (Надо же, я сто раз проезжал мимо этой вывески, но зайти ни разу не удосужился.) Крутится же, по мнению Цыпки, «очень высоко».

Что это означает, Соня подробно расшифровать не смогла, поэтому мне пришлось оценивать информацию с поправкой на ветер ― в Цыпкиной голове. В основном к такому выводу ее привели хоть и немногочисленные, но чаще всего качественно и дорого одетые («от хорошей мамы», с уважением в голосе подчеркнула Цыпка) посетители Алисиной квартиры, несколько раз в неделю съезжающиеся к Стеклянному дому не только на каких-нибудь там «мерсах» или «бэхах», а еще и на действительно эксклюзивных тачках типа «бугатти» или «астон мартин».

Но наиболее подробными сведениями меня снабдили в отношении Нинель.

Во-первых, в отличие от прочих представителей этой семейки она явно не относилась к числу интровертов, характеризуя которых в целом Цыпка, следующая в своих метафорах каким-то сложным ассоциациям, заметила: «Таких души в потемках».

Во-вторых, Нинель была более прочих близка Соне по возрасту и по… скажем так, темпераменту. Во всяком случае, со слов Цыпки можно было сделать вывод о безусловных гетеросексуальных предпочтениях средней шаховской сестрички: мужиков она меняла «как прокладки» (сей натуралистический образ принадлежал сами понимаете кому). Но Сонечка не была бы полноценной бабой, если б не преминула заметить: ходят слухи, что это не столько Нинель меняет мужиков, сколько они ее.

― Из вашего профсоюза, что ли? ― предположил я.

― Да нет, честная давалка! ― презрительно фыркнула Цыпка с таким видом, будто обиделась за свою почтенную профессию. ― Но факт налицо: два раза с одним и тем же кадром ты ее не встретишь.

― А вообще-то чем она по жизни занимается? — начал я подбираться к интересующим меня аспектам.

― Хрен ее знает, ― пробормотала Цыпка, задумчиво выпуская дым сквозь чувственные ноздри. ― Училась-то она на актерском, по каким-то эстрадам моталась. Даже в эротическом театре работала.

― В эротическом театре? ― не поверил я. ― А что, теперь и такие есть?

― Ты чего, не видел, что-ли, рекламу на той стороне проспекта: такой толстожопый ангелочек с крылышками? ― удивилась Цыпка. ― Это он и есть, театр «Купидон».

Я действительно часто ездил мимо этого светящегося неоном пузатого уродца в перетяжках, но думал, что это реклама каких-нибудь памперсов.

― У нас нынче вся страна ― эротический театр, — заметила Цыпка, глубоко затягиваясь дымом, и философически пояснила: ― Нас гребут, а мы крепчаем… Вот и Нинелька там трахалась ― на сцене перед публикой. Правда, слух был, ее и оттуда выгнали…

― За что? ― осторожно поинтересовался я, искренне недоумевая, по каким причинам могут выгнать из подобного заведения.

― За блядство! ― хрипло захохотала Цыпка, кашляя дымом.

Поняв, что это направление беседы тупиковое, я подбросил новую тему:

― Говорят, последнее время она помогала отцу в его агентстве…

― Болталась у него там ― это точно, ― пожала плечами Цыпка. ― А уж помогала или нет ― черт эту семейку разберет! Может, сопли этим нимфеткам вытирала ― от старого хрена девчонки часто зареванные выскакивали.

Я внутренне сделал стойку.

― Он что же, бил их?

― Ну, не без этого, ― равнодушно подтвердила Соня. ― Молодые ведь дуры-то. Меня, когда молодая была, знаешь как мой котяра лупцевал? Все под дых норовил, говнюк, чтоб без синяков! ― Она вполне добродушно захихикала при этом ностальгическом воспоминании. Но, отсмеявшись, заметила уже со вздохом: ― Думаешь, рыдать только от битья можно?

― Погоди-погоди, ― удивился я. ― Так у него ж вроде не бордель все-таки был, а фотомодельное агентство?

― Если вдуматься ― не такая уж большая разница, — пробормотала Цыпка, затягиваясь сигаретой. ― Вокруг всех таких агентств знаешь сколько любителей клубничного вьется? А и чего не виться-то? Девочки, сам понимаешь, отборные, дурнушки в модели не лезут. Собраны в одном месте. Для карьеры на все готовые, во всяком случае, на это самое. И что ж ты думаешь, Шахов, говноед, кадрами бесплатно разбрасывался?

Последний вопрос относился к риторическим, и я промолчал, переваривая информацию. А Цыпка только тут наконец спохватилась:

― А на кой хер они тебе все нужны?

Я в двух словах объяснил.

Она с неодобрительным видом выпустила на асфальт желтую прокуренную слюну и процедила:

― Поганое дело. И сам папаша у них был поганец, и все вокруг него тоже были не подарочек… А Нинельку ты сейчас не найдешь, эта шалава сразу после похорон куда-то делась. Ее, я слыхала, уже многие тут спрашивали, а она домой даже ночевать не приходит.

― Не случилось чего? ― насторожился я.

― С такими ничего не случается, ― хмыкнула Цыпка. ― Гуляет небось где-нибудь. Сегодня у нас что, воскресенье? Ах, понедельник! Если она вообще в городе, значит, в «Холодной утке».

― Откуда ты знаешь? ― удивился я.

И Цыпка охотно объяснила:

― У них по понедельникам с восьми до десяти мужской стриптиз, вход только для баб. Потом уже пускают всех подряд, но я бы тебе туда сегодня соваться не советовала.

― Почему?

Соня окинула меня оценивающим взглядом и процедила с усмешкой:

― Дамочки туда ходят такие… специфические. А уж когда разойдутся… Могут и оторвать чего-нибудь ненароком. От чуйств…

Но я все-таки решил рискнуть.

Квартира моя расположена недалеко ― в том же подъезде, где офис. Поднявшись к себе, я быстренько принял душ, побрился, поразмышлял перед распахнутым платяным шкафом, критически разглядывая имеющуюся у меня амуницию. Остановился на светлых полотняных брюках и тонком льняном пиджаке в серо-белую клетку.

Но когда я спустился к нам в контору, чтобы вкратце ввести Прокопчика в курс дела, этот подлец подпортил-таки мне настроение:

― З-знаю я это з-заведение. Л-легковато оделся, — с сомнением пожевав губами, прокомментировал он.

― И ты туда же! Может, мне бронежилет напялить? ― поинтересовался я, начиная злиться.

― Х-хорошая мысль, ― согласился Прокопчик без тени юмора на постной физиономии. ― Т-только не на грудь, а п-пониже. Как п-пояс в-верности.

Следуя описаниям Цыпки, в начале одиннадцатого я припарковал свой «гольф» на Бульварном кольце и дальше двинулся дворами. Здесь, в самом центре города, жилых домов почти не осталось, и между темными в это время громадами офисных зданий я пробирался как по дну дикого ущелья.

Тем большим оказался контраст, когда, миновав длинную гулкую трубу проходного двора, я оказался на маленькой площадке, полной света и звуков. Свет несли разноцветные вывески нескольких лавочек, в широком ассортименте предлагающих товары народно-интимного потребления, а также пип-шоу с заманчивыми названиями типа: «Все позиции камасутра — с вечера и до утра».

Едва я вышел из подворотни, меня попытался схватить за рукав какой-то вертлявый тип, шепелявя в самое ухо: «Только у нас… Лучшие эротические программы мира… Кабинки отдельные, есть возможность расслабиться…» Но я решительно отодвинул его плечом и направился в сторону источника звуков. Тяжелые, как фугасы, удары басов вырывались из распахнутой настежь двери, над которой в переплетении моргающих неоновых трубок я с некоторым усилием угадал стилизованное изображение некого изможденного на вид водоплавающего и понял, что мне туда.

В грязном плохо освещенном вестибюльчике уже грохотало, как вблизи ревущего мартена. Но здесь разговоры и не предполагались: перед ведущей наверх лестницей сидел за конторкой с кассовым аппаратом сумрачный бритоголовый охранник в камуфляжной форме с резиновой дубинкой на коленях. При виде меня страж привычным жестом ткнул концом своего орудия производства в висящее у него за спиной лаконичное объявление: «Вход ― 200 р.». Нечувствительно приняв у меня купюры, чек он пробить забыл, все той же универсального назначения дубинкой показав, что можно проходить. Я поднялся по двум крутым маршам стертых заплеванных ступеней и в первое мгновение слегка оторопел: представить, что из бурлящего здесь людского варева можно кого-то выловить, казалось абсолютно невозможным.

В полутьме, как слипшиеся макароны, вибрировали потные полуголые тела. В дряблом рассеянном свете притушенных ламп на поверхности мелькали то распаренные свекольные лица, то морковные плечи и спины. Пахла вся эта стряпня смесью дешевого портвейна, травки и косметики «унисекс». Танцевали все. Даже те, кто, не обращая внимания на окружающих, тискали друг друга за редкими, примостившимися по краям зала столиками. Они тоже умудрялись одновременно дергаться в такт оглушительной музыке, низвергающейся из черных провалов динамиков, словно воды Всемирного потопа.

Привстав на цыпочки, я безнадежно окинул взглядом зал и неожиданно уткнулся глазами в единственную неподвижную фигуру. Это был бармен, который сидел у противоположной стены, отгородившись от бушующей стихии высоким деревянным прилавком. К нему я и устремился, работая локтями, плечами, бедрами и голеностопными суставами, как пловец, посреди штормящего моря увидевший заветную пристань.

Вблизи это ощущение усилилось. Крепкий, маленький и абсолютно лысый дядька, оседлав высокий табурет, возвышался над человеческой пеной, как чугунный швартовочный кнехт на краю причала. С ходу определив, что передо мной представитель старой, дореформенной еще гвардии халдеев, я не стал изображать из себя жуирующего любителя клубнички. Наоборот, перегнувшись к нему за прилавок, сделал протокольное лицо и проорал в самое ухо:

― Нинель сегодня здесь?

Окинув меня острым и цепким взглядом, чугунный тоже опознал во мне представителя той профессии, к которой я, в сущности, продолжал относиться.

Понимающе скривив губы, он дал понять, что воспринимает мой вопрос должным образом ― как обращение официального лица к официальному лицу. Не поворачивая не только головы, но даже зрачков, процедил мне в подставленное ухо:

― В левом углу, за колоннами. ― Помедлил, словно в раздумье, и добавил, легкой усмешечкой намекая, что это уже не для протокола, а так, допустимая между равными вольность: ― Чтой-то ее сегодня многие спрашивают. Никак именины у ней…

Я снова нырнул в водоворот, начав пробиваться в указанном направлении, но был неожиданно задержан. Людской волной ко мне вплотную прибило пышущее жаром мягкое, как подушка, существо. Мне мгновенно и очень ловко вытащили из брюк рубашку, ищущие ладони заскользили по моему животу, а перемазанные помадой губы игриво прошептали прямо в ухо:

― Предложите мне интим…

― Выбыл по возрасту, ― любезно сообщил я, выдираясь из удушливых объятий, словно из репейника. И услышал вслед презрительный вопль:

― Так чего сюда приперся, коз-зел?! Импотент поганый!

Но мне было не до перебранок. Впереди по курсу замаячило лицо, запомнившееся по фотографиям в семейном альбоме Шаховых. Круглое и гладкое, как пасхальное яичко, с нанесенными на него тонкой кистью слегка гипертрофированными чертами ― огромные глаза, губки сердечком и кукольные ямочки на круглых щечках. Правда, сейчас его перекривили страх и злоба. И вообще, по всему было ясно, что вокруг девчушки зреет большой скандал.

Нинель в коротеньком полупрозрачном платье сидела на стуле у стены, вжавшись в нее спиной, оскалившись и выставив перед собой правую руку со скрюченными пальцами с острыми коготками, словно загнанная в угол кошка. В левой руке у нее была небольшая кожаная сумочка, вся в металлических пряжках и нашлепках, которой она защищалась, как щитом, одновременно безуспешно пытаясь наносить ею ответные удары.

Но силы были неравны: над ней нависали два грозных, хотя по внешним признакам совершенно не характерных для здешней публики противника. Слева наваливался на столик огромным животом взмокший, как после трудного забега, и даже, кажется, весь в мыле необъятных размеров пожилой бегемот. Пиджак дорогого и абсолютно неуместного в подобном заведении черного кашемирового костюма от Хьюго Босса задрался у него на обширной заднице, белая рубашка вспенилась из-под ремня. Но все это его не беспокоило: главной целью было дотянуться до изо всех сил отбивающейся девушки. С противоположной стороны к ней подбирался тип помоложе и значительно более спортивного телосложения, тоже костюмированный, но попроще.

Как раз к моменту, когда я оказался в непосредственной близости от места схватки, молодому удалось преодолеть первую линию обороны Нинель. Одной рукой он ухватил ее за запястье, другой вцепился в волосы. Ободренный этим тактическим успехом, бегемот, с хрустом давя животом стоящие на столе стаканы и рюмки, устремился вперед и перехватил второе запястье жертвы.

Стало ясно: еще мгновение, ее выволокут из угла, и дальнейшее может оказаться непредсказуемым.

Вообще-то я в принципе не люблю, когда при мне бьют женщин. Но тут прямо на моих глазах пытались с применением грубой физической силы умыкнуть не просто женщину, а важного свидетеля. Клинические показания вполне основательные для срочного вмешательства. Причем, учитывая непосредственную угрозу здоровью пациента, консервативные меры здесь уже не годились. Вмешательство требовалось хирургическое.

Для начала я мыском ботинка поддел призывно откляченный зад толстяка. Не так сильно, чтобы сломать ему копчик, но достаточно, чтобы он, взвыв, как разъяренный кабан-подранок, выпустил добычу из рук. По причине крайней неустойчивости позиции удержаться на ногах ему не удалось. Шкрябнув лацканами своего Босса по осколкам посуды, он по инерции перелетел через стол, завершив маршрут в непосредственной близости от заплеванного пола на обломках подломившегося под непомерной тяжестью стула.

У его напарника оказалась на редкость замедленная реакция: все, что он успел совершить на протяжении вышеописанных эволюций старшего товарища, это повернуть в мою сторону угрожающе перекошенную рожу. Зрелище и впрямь было пугающим, но остановить меня не смогло.

Другое дело, что мои порывы сдерживались иным обстоятельством: привыкшие ко всему, здешние завсегдатаи продолжали как ни в чем не бывало вибрировать под музыку, буквально наступая нам на ноги, безбожно толкаясь плечами и локтями. Совершенно не принимая во внимание необходимость хорошенько развернуться для нормального удара. Поэтому вместо запланированного хука в солнечное сплетение я вытянул руки вперед, собрал ладони горстями и звонко шлепнул ими с двух сторон по ушам противника. Сымитировав тем самым эффект, аналогичный прочистке засорившегося унитаза.

Не знаю, удалось ли мне ему что-нибудь прочистить. Но от мгновенно возросшего давления глаза у паренька вылезли на лоб, он принялся ловить воздух широко разинутым ртом, схватившись руками за горло. Нинель тут же сноровисто юркнула у него под мышкой навстречу свободе ― но не тут-то было! У нее на пути, хрустя обломками мебели и тяжело колыхаясь, как слон на тумбе, поднялся кашемировый Босс, напрочь заткнув своим обширным туловищем проход между стенкой и столиком.

Вид его был ужасен: разодранный пиджак, висящая клочьями рубашка, трясущиеся от ярости щеки и маленькие, налитые кровью и гневом глазки.

― Ты кто такой?! ― перекрывая рев духовых и грохот ударных, зарычал он мне.

― Полиция нравов! ― крикнул я ему в самое ухо. И видя, что он не понимает, пояснил: ― Вы неприлично одеты! Для этого заведения!

Не вступая больше в дискуссии, я ногой опрокинул стол набок, а рукой ухватил Нинель за плечо, увлекая ее за собой. Но она в последний момент умудрилась извернуться и с размаху зазвездить Хьюго Боссу своей полуметаллической сумочкой по физиономии. Я ринулся в обратный путь, краем глаза отметив, что неугомонная парочка собирается последовать за нами.

Продравшись кое-как сквозь продолжающую индифферентно веселиться людскую лапшу, мы кубарем скатились по крутым ступенькам и рванулись к выходу. У самых дверей я на полном ходу затормозил и единым духом выпалил, обращаясь к пятнистому стражу, стерегущему свой Эдем:

― Браток, там хулиганы драку устроили, сюда бегут!

Охранник с давно забытым комсомольским задором резво вскочил на ноги. Над его головой взметнулась соскучившаяся по настоящему делу и радостно затрепетавшая дубинка. Последнее, что я услышал позади себя, было издаваемое им глухое уханье, которое сопровождает обычно колку дров.

Как я не заблудился в этих черных кривых и косых проходных дворах, одному Богу известно. В конце концов, едва не переломав в темноте ноги, мы все-таки оказались возле моего «гольфа». Но как только я уселся за руль, а Нинель плюхнулась рядом на пассажирское кресло, она тут же припала к моему плечу своей довольно-таки впечатляющей грудью и попыталась влепить мне горячий поцелуй.

― Эй, эй, ― пробормотал я, с трудом отлепляя от себя ее призывно открытые губы. ― Я тебя не за этим оттуда вытаскивал.

― А заш-шем? ― удивилась она.

И только тут я с ужасом осознал, что пациентка здорово под кайфом. Причем, судя по отсутствию алкогольных ароматов, обкурилась, если того не хуже.

Но делать было нечего ― не тащить же ее обратно в этот Содом! Поэтому, тяжко вздохнув, я завел двигатель и сказал:

― Поехали, по дороге все объясню.

Объяснить, однако, оказалось не так просто.

Едва я начал втолковывать ей, что меня интересуют девушки, с которыми работал ее отчим, она крепко прижала к груди сумочку и молча попыталась на ходу открыть дверцу машины, чуть не вывалившись наружу. После короткой, но яростной схватки мне удалось пресечь эту попытку суицида — иначе определить стремление покинуть движущийся на скорости восемьдесят километров в час автомобиль я не могу. Притормозив у тротуара, я провел короткий сеанс психотерапии, не последнюю роль в котором сыграли обычные наручники: прикованная за левую руку к рулевому колесу, Нинель вынуждена была согласиться выслушать меня, прежде чем снова сигать в ночь. Тем более, что я клятвенно пообещал отпустить ее сразу же по окончании разговора.

Решив на этот раз зайти с другого конца, я рассказал, что на самом деле в качестве частного сыщика расследую убийство Шахова. А его фотомодели или их родственники ― всего лишь подозреваемые, да и то предположительно.

Но взбудораженная Нинель воспринимала информацию выборочно. Точнее однобоко ― на этот раз она услышала только слово «родственники», которое чуть не спровоцировало очередной нервный срыв. Из ее сумбурной реакции я смог извлечь в конце концов некоторые связные сведения. Оказывается, давешняя костюмированная парочка, с которой я вступил в бой за обладание сей прекрасной девой, как раз и являлась представителями той самой категории «родственников» некоей девицы, с полгода назад попавшей в шаховские сети. Из каковых она если и выбралась, то явно не в сторону отчего дома.

Добиться полной ясности в вопросе, почему именно на Нинель направлена агрессия понесшей утрату семейки, я не смог. Но вспомнил слова всезнающей Цыпки и сделал вывод, что нет дыма без огня: если падчерица выполняла у фотохудожника обязанности зама по политико-воспитательной работе, ничего удивительного в интересе к ней со стороны осиротевших родичей нет.

Вслух я своих соображений высказывать не стал. Нинель слегка подуспокоилась, уже больше не видя во мне непосредственной угрозы, ― и этого было пока достаточно. Теперь следовало придумать, как дать ей возможность окончательно прийти в себя, при этом не потеряв ее из виду.

Но пока я ломал голову над этим вопросом, она поразительно легко перешла от состояния загнанной крысы к игривости щенка. Как нечто само собой разумеющееся, предложила поехать к ней домой. И опять норовя припасть ко мне жарким телом, с легким придыханием поинтересовалась:

― А сыщики всегда при оружии?

― Всегда, ― легко соврал я, не придав этому вопросу значения.

Как вскоре выяснилось, зря.

3

По дороге Нинель задремала и очнулась, только когда мы въехали в наш двор. Тут снова едва не вышел конфуз: открыв глаза, она опять вознамерилась резво рвануть из машины на полном ходу. Но опыт борьбы с этим явлением уже выработался. Мне удалось блокировать очередную попытку к бегству, не отпуская руля и даже не прибегая к помощи наручников. К тому же, спросонок оглядев окрестности поначалу диким взглядом, она узнала-таки родные пенаты и на этот раз довольно скоро пришла в себя — хотя и не в полной мере.

― Извини, шефчик, ― смущенно пробормотала она, судорожно роясь в сумочке, ― сколько с меня?

― Городская служба спасения, ― объявил я, вылезая наружу, обходя машину и открывая ей дверцу. — С потерпевших денег не берем. Вылезай!

Кайф и впрямь отпускал ее. Вместе с ним на глазах испарялись и избыточная порывистость движений. Тяжело опираясь на мою руку, она проковыляла к подъезду, где привычно подтянулась в ожидании осуждающего взгляда консьержки. Но та уже спала или же вовсе отсутствовала: дверь в ее сторожку была плотно закрыта, в стеклянном окошечке темно. В результате Нинель окончательно расслабилась, и в лифт мы загрузились с оглушительным грохотом, как два мешка с картошкой.

В квартиру я ее почти занес на руках. Не вызывало сомнений, что как только она доберется до кровати, то сразу провалится в забытье. Но не тут-то было: собрав остатки сил, Нинель спотыкаясь устремилась не в спальню, а в ванную комнату. Опасаясь членовредительства от падения плохо сохраняющего вертикальное положение тела на кафельный пол, я попытался последовать за ней, однако допущен не был.

Уцепившись за ручку двери и шатаясь из стороны в сторону, как при морской качке, она, капризно надув губки, сообщила:

― Нинелечке надо пи-пи…

Пока хозяйка занималась отправлением естественных надобностей, я решил осмотреть квартиру. В спальне широкая (не меньше чем два на два) койка, из тех, что в народе именуют «сексодром». Напротив нее зеркало в полстены ― оч-чень с-сексуально, как сказал бы Прокопчик.

Туалетный стол, беспорядочно заваленный флаконами с парфюмерией, свежей и пересохшей косметикой. Справа от кровати огромный платяной шкаф-купе.

В гостиной мебели немного: поперек комнаты визави телевизора кожаный гарнитур из дивана с креслами, в углу сервант с посудой, он же одновременно прибежище робкого собрания книг, столпившихся в углу одной полки. Я перебрал их за полминуты. Десяток переводных любовных романов в мягких переплетах, захватанных настолько, что красавицы на обложках казались морщинистыми старухами. Заляпанная сальными пятнами «Кулинария». Сборник астрологических прогнозов.

Выдвинул центральный ящик серванта ― тоже ничего особенного. Груда скопившегося за годы бумажного сора: счета за газ и электричество, платежки за коммунальные услуги и телефон, старая погашенная сберкнижка и прочая макулатура. Для порядка пошевелил легонько эту слежалую кипу, убедился, что под прошлым годом лежит позапрошлый, а под ним позапозапрошлый, и без сожаления задвинул ящик обратно.

На колесном сервировочном столике несколько бутылок и стаканов, блюдце со слипшимся сахарным песком и завившейся в трубочку лимонной долькой. На журнальном ― растрепанные модные журналы, среди них несколько порнографических. Здесь же пяток видеофильмов, при беглом просмотре выразительных обложек оказавшихся того же сорта.

Подоконник за кружевным тюлем украшала пара глиняных кашпо с разросшимися кактусами.

Короче, безликое жилище одинокой, ведущей фривольный образ жизни дамочки ― если бы не стены.

Стены покрывали сотни фотографий. И на этих фотографиях были запечатлены разные девушки, почти девочки. Блондинки, брюнетки, шатенки, в одежде или почти без нее, красивые и на первый взгляд не слишком, различающиеся размером и формой молочных желез, длиной ног, шириной бедер. Но все при этом чем-то неуловимо похожие.

Всмотревшись, я понял, чем именно: выражением глаз. Будущие модели смотрели в объектив, старательно изображая кто томность, кто загадочность, кто еще черт знает что. Но у всех в глазах был робкий вызов и плохо скрываемая надежда понравиться зрителю. Я проскользнул глазами уже множество карточек, прежде чем сообразил: надежда адресовалась отнюдь не любому зрителю. Она предназначалась конкретному фотографу.

Засмотревшись на этот вернисаж, я расслабился и пропустил момент, когда Нинель, покинув ванную, проскользнула в спальню: только услышал, как клацнула защелка двери.

С одной стороны, она добралась туда самостоятельно, но с другой ― я не строил особых иллюзий насчет ее дееспособности. Свидетельница явно не в кондиции для серьезного разговора. Вряд ли по меньшей мере до наступления следующего дня можно будет с уверенностью считать, что она находится в здравом уме и твердой памяти. Но уйти и оставить ее одну я не решался: давешний инцидент в «Холодной утке» вкупе с намеками Цыпки насчет того, что Нинель в последнее время «многие ищут», не позволяли поступить столь непрофессионально.

Мне светила долгая и скучная ночь в чужой квартире. На узком диване, но с широким выбором, как скоротать неожиданно выпавший досуг: между любовным чтивом и просмотром эротического кинца.

Для начала я решил перекурить. Раздвинул тюлевые занавески, открыл балконную дверь и вышел на свежий воздух. Ночь стояла прохладная, и я с удовольствием устроился там, облокотившись на перила и разглядывая теряющуюся во тьме округу.

В моем пролетарском «жилтовском» (народное название от фамилии знаменитого архитектора Жолтовского) света почти не было. Редкие окна светились разве что в Стеклянном доме да в элитной цекушной башне напротив. Немного продрогнув, я вернулся обратно в гостиную. Постоял в раздумье у книжной полки и остановился на астрологии. Сняв с полки книжку, раскрыл ее наугад. Вернее, она сама раскрылась — причем на определенной странице, озаглавленной «Овен». И не требовалось быть Шерлоком Холмсом, чтобы определить, почему: именно на этом месте книгу раскрывали чаще всего. Текст здесь оказался буквально испещрен нервическими карандашными значками, галочками, сдвоенными и строенными восклицательными знаками. Видать, Нинелечка весьма серьезно относилась к мнению астрологической науки о себе и своих перспективах.

«Овен ― натура увлекающаяся, ― гласила первая же трижды отчеркнутая сентенция. ― Он часто влюбляется, часто меняет партнеров и каждый раз думает, что эта любовь навеки. Овен, как и другие огненные знаки, не любит ущемления своей свободы, поэтому применение к нему силы или дисциплинарных мер часто приводит к прямо противоположным результатам».

На полях рядом с последними строчками стояли аж счетверенные, как зенитный пулемет на турели, восклицательные знаки.

«Овен никогда не будет тратить время на окольные пути, касается ли это личных отношений или дороги в прямом смысле. Его прямота и простота выражения мыслей и желаний порой обескураживают».

Два раза жирно подчеркнуто. Ну-ну, подумалось мне, посмотрим.

«Овны склонны обманываться, ― читал я дальше, ― они частенько верят в воздушные замки и в то, что свои грандиозные замыслы они обязательно приведут в исполнение. Неудачи переживаются Овнами очень болезненно. В ярости ― а она вспыхивает мгновенно ― они не помнят себя и могут натворить беды, тем более что их планета Марс покровительствует войне и насилию».

Огромный вопросительный знак на полях и три восклицательных.

Интересно, задумался я, к чему именно из вышесказанного относится вопрос?

Но кульминация следовала ниже. Я судил об этом по следующему абзацу, который был не просто отмечен ― его тщательно взяли в узорную рамочку, украшенную цветочками и виньетками.

Поняв, что надо сосредоточиться, я прочел: «Положительные качества Овна ― невинность и наивность, слепая вера и безрассудное мужество. Отрицательные ― болезненное самолюбие, необузданность, агрессивность и импульсивность без оглядки на обстоятельства…»

Н-да, зевнув подумал я, вот уж воистину: нет порока в своем отечестве! Сильная все-таки наука эта астрология, если даже посапывающая за стенкой обдолбанная овечка благодаря ей еще не теряет надежду найти в себе и наивность, и невинность. Я отправил глупую книжку обратно на полку. И тут приметил, что из-за нестройного частокола потрепанных жизнью любовных романчиков выглядывает краешком что-то совершенно инородное в этой развязной толпе неряшливых переплетов. За книгами, вжавшись в заднюю стенку, пряталась от посторонних глаз не замеченная сразу еще одна, виниловым переплетом смахивающая на блокнот для записей. Сердце сыщика осторожно заликовало в предчувствии удачи: книжечка была довольно пухлой. Никаких моральных запретов на чтение чужих бумаг в данной ситуации мне не виделось, и я извлек добычу на свет божий. А в качестве единственной предосторожности переместился вместе с ней на диван, усевшись так, чтобы не терять из виду дверь в спальню Нинель. Разочарование снова ожидало меня. Под мягким винилом тоже оказалась книга, хотя и несколько специфического содержания. На титульном листе было написано: «Человеческие сексуальные извращения и девиации (отклонения)». Я бы тут же и отбросил ее, но помешала профессиональная подозрительность: а чего это она прячется за другими книжками, да еще единственная обернута в обложку? На этот раз я легко подавил в себе желание для первого знакомства открыть что-нибудь наугад и обратился к началу.

Мелковато набранное предисловие я пропустил. Дальнейшее было составлено по энциклопедическому принципу: статьи, в которых текст представлял собой подробное разъяснение термина, жирно вынесенного в начало.

Первая статья называлась «Аксиофилия». А пояснение сообщало, что эта достаточно редкая сексуальная девиация встречается в основном у мужчин с суицидальным синдромом в анамнезе и состоит в получении сексуального удовлетворения посредством сочетания мастурбации и одновременного самоудушения.

Бр-р-р! Я моментально представил себе почему-то сидящим на краешке унитаза голого онаниста-самоубийцу с петлей на шее. И живо перевернул сразу несколько страниц.

Теперь я наткнулся на «Партенофилию», лапидарно определяемую как половое влечение исключительно к девственникам: зрелым, но сексуально неопытным молодым объектам. И следующую сразу за ней «Салироманию» ― сексуальное извращение, разновидность садизма, которое состоит в получении сексуального удовлетворения от мазания партнера калом, мочой или кровью.

Но самым поразительным было другое: как и астрологический сборник, сей труд тоже был весь испещрен похожими на чьи-то инициалы значками, подчеркиваниями, восклицательными и вопросительными знаками.

Это уже становилось интересным. Я решил все-таки вернуться к началу, чтобы теперь уже планомерно попытаться определить, по какому принципу в нем разбросаны эти явно прикладного характера пометки. Но мой исследовательский порыв был прерван в самом начале.

Вдруг почудилось, будто в соседней комнате что-то глухо стукнуло ― словно упал на пол тяжелый мягкий предмет. Сунув книжку под диванную подушку, я бесшумно вскочил на ноги и на цыпочках подобрался к двери в спальню. Приложив ухо к самому косяку, простоял, чуть дыша, минуты две. Но больше ничего не услышал и, успокоившись, вернулся на диван. Только-только устроился на подушках, как дверь на этот раз скрипнула вполне отчетливо, я резко повернулся и при виде открывшегося мне зрелища поначалу решил, что Нинель натурально рехнулась.

То есть, если быть точным, в самое первое мгновение мне показалось, что рехнулся я. В дверях гостиной, скромно сложив руки поверх черного форменного фартучка, стояла тоненькая школьница в потертом коричневом платьице времен моего детства с алым пионерским галстуком на худой длинной шейке. Две русые девичьи косички чертячьими рожками торчали по бокам аккуратно расчесанного пробора, голые голенастые ноги в коротеньких розовых носочках были обуты в стоптанные черные туфли с облезлым лаком. Она молча глядела на меня исподлобья, застенчиво улыбаясь одними губами.

Лишь чудовищным напряжением воли мне удалось удержать рассудок в относительном равновесии. И только тогда, вглядевшись, я признал Нинель. Лицо у нее было свежее и даже слегка порозовевшее — никак она снова глотнула чего-то бодрящего.

Но тут же меня ждало следующее испытание, после которого впору было свихнуться по новой.

― Пвивет, Стафик, ― кокетливо коверкая слова, нежно проворковало это видение. ― Не увнал?

Она сделала несколько шагов в мою сторону, и ей-богу, я бы отступил, если б было куда! Но сзади подпирал диван, и мне оставалось лишь изо всех сил вжаться в его спинку.

― А я-то тебя сразу узнала, ― продолжала Нинель, капризно надувая губки бантиком, ― тебя к нам в четвертый класс вожатым назначили. Все девчонки были в тебя влюблены. И я тоже…

По-детски неуклюже косолапя, это послание прошлого приблизилось ко мне. Из форменного платья она давным-давно выросла, подол почти ничего не прикрывал. Но прежде чем опуститься на ручку дивана вплотную рядом со мной, Нинель как бы ненароком поддернула его, и я ощутил в груди космический вакуум, увидев, что под школьной формой у нее ничего нет, даже лобок тщательно выбрит. Медленно, как в тумане, вытянув руку, она легонько коснулась холодными и мягкими подушечками пальцев тыльной стороны моей мгновенно вспотевшей изнутри ладони и почти прошептала уже без былого кокетства, зато с придыханием:

― Ну признайся, ты же всегда мечтал трахнуть вот такую… Юную, невинную, беззащитную… Все мужики мечтают об этом! А, Стасик? Смотри, я твоя, ты можешь делать со мной все что захочешь…

Разум мой в этот момент требовал только одного: отодвинуться подальше на край дивана. Но при этом образовавшаяся в груди межзвездная пустота помимо моей воли плавно спускалась все ниже и ниже, туда, где здравый смысл обычно утрачивает значение. Теряющий связь с рассудком организм трепетал, как тростник на ветру. Бессмысленный, заметьте, тростник. В это время Нинель, широко распахнув в испуге глаза, съехала с кожаного подлокотника еще ближе и, заглянув мне прямо в зрачки, пробормотала:

― А хочешь меня изнасиловать? Зверски, по-настоящему? Я буду кричать, царапаться, сопротивляться! Ты будешь моим первым мужчиной, и мне будет больно, очень больно!

Она взяла мою теряющую последнюю волю руку, положила на свою острую коленку и тихонько вскричала:

― Ах, Стасик, я знаю, ты сердишься на меня! Я перед тобой провинилась, да? Гадкая, гадкая противная девчонка! Сначала ты должен наказать меня! Должен! Должен!

Неожиданно резко сорвавшись с места, Нинель подскочила к креслу, повернулась спиной и, до белизны костяшек вцепившись пальцами в кожаную спинку, наклонилась так, что моим глазам предстали крепкие бледно-розовые ягодицы с ямочками по бокам.

― Ну же, сними ремень, ― простонала она сквозь зубы, обернув ко мне напряженное лицо с закушенной нижней губой. ― Накажи меня, накажи, как папочка в детстве наказывал! Ох, как он меня, гад, наказывал! Лупил, сволочь, до крови! Ну давай же, давай! Бей!

Актриса, сообразил я, переводя дух.

Актриса-нимфоманка, эротоманка или как там это еще называется. Черт, чуть не попался! Грозившая все перевернуть внизу живота сосущая истома постепенно уходила. Легко приподнявшись с дивана, я от души звонко врезал ей по заду ладонью. После чего громко, чтоб наверняка рассеять остатки чуть не поразившего меня морока, прикрикнул:

― А ну-ка, быстро надень нормальную одежду и поставь чайник. Мне нужно с тобой поговорить о деле.

Нинель дернулась, словно я ее и впрямь ожег какой-нибудь плеткой-семихвосткой, потом выпрямилась, обернувшись ко мне с неподдельной досадой на все еще перекошенной в предвкушении порки физиономией. И не сказала ― сплюнула через губу:

― Твою мать! Чего ж тебе еще надо?

Я было хотел представить ей развернутый ответ — у меня имелось о чем ее поспрашивать. Но не успел: она опрометью вылетела из комнаты, шваркнув дверью спальни. Однако надолго расслабиться не удалось: через каких-нибудь несколько минут в дверном проеме возникло новое видение.

― А так? ― высоким грудным голосом с жесткими учительскими нотками поинтересовалось оно. ― Узнаешь меня, Станислав?

Если б я не сидел, точно свалился бы на пол.

Да, я узнал ее. Кто ж из тех, кто учился в нашей школе, мог ее не узнать? Кто посмел бы?

На ней был строгого покроя ярко-малиновый костюм: пиджак с широкими простроченными лацканами и узкая, обтягивающая юбка. Едва Ставрида появлялась в этом своем знаменитом костюме на другом конце школьного коридора, все хулиганы и двоечники на всякий случай бросались врассыпную. Единственным недоступным ей местом был мужской туалет. Но она доставала нас и там: распахнув дверь решительным ударом носка модной белой лодочки, упирала руки в свои умопомрачительно крутые бедра и громовым голосом, словно командир артиллерийской батареи в разгар боя, командовала прямо сквозь завесу застилающего панораму едкого табачного дыма: «Кружков, Белоярцев, Карасик и Северин, немедленно потушите сигареты и выходите!»

За недостатком времени Нинель нанесла на лицо краску и помаду быстрыми, но точными мазками: я увидел классические Ставридины черные брови вразлет и широкий чувственный рот. А главное, на голове у нее сейчас в точности, как тогда, была зависть всех наших старшеклассниц ― пергидрольный начес с челкой а-ля «Бабетта идет на войну». Она стояла подбоченясь, растопыренными пальцами слегка подтянув вверх узкую юбку, так, чтоб видны были краешки черных кружевных резинок, полдерживающих капроновые чулки с толстым швом. От этих резинок мы все сходили с ума, соревнуясь в желании с задранной до хруста башкой оказаться этажом ниже в тот момент, когда Ставрида взлетала по лестнице в учительскую, ― причем эта стерва никогда не считала нужным держаться подальше от перил.

― Отвечай, Станислав, и не вздумай врать, ― великолепно модулируя требовательным учительским голосом, обратилась ко мне Нинель, поразительным образом принявшая облик незабвенной Ставриды, — сколько раз ты дрочил, представляя, как я отдаюсь тебе в спортзале на матах? Или ты трахал меня прямо в классе на учительском столе, когда оставался дежурным, а я задерживалась с проверкой тетрадей?

Я только и мог что обалдело потрясти головой, а Нинель тем временем медленно, пуговицу за пуговицей расстегивала пиджак, под которым понемногу намечалась черная ажурная комбинация. При этом она смотрела на меня до обморока знакомым холодным прищуренным взглядом нашей классной руководительницы Светланы Игоревны Тавридиной, какой случался у нее каждый раз перед появлением в дневнике очередного язвительного замечания, подписанного сакраментальным «С. Таврид». Но удивительным образом по губам Нинель одновременно блуждала воздушная, непередаваемо глумливая ухмылка, от которой озноб пробегал по телу: Джоконда в окошке дешевого борделя.

Пиджак отлетел в сторону.

Я вчуже успел отметить, что у Ставриды… тьфу, у Нинель довольно пышная грудь с проглядывающими в вырезе кружевной комбинации большими, как инжирины, коричневыми сосками.

Скрипнула стальными зубчиками молния юбки, и та, прошелестев по капрону чулок, упала на пол, отчасти прикрыв модные когда-то белые лодочки. Зато предстали на обозрение длинные и красивые ноги, на сей раз показавшиеся обалделому наблюдателю отнюдь не детскими, а более чем женственными. Глядя прямо мне в глаза, Нинель переступила через юбку и сделала шаг вперед.

У меня перехватило дух, и стало ясно, что надо что-то немедленно предпринять, чтобы полностью не утратить контроль над ситуацией. Пора было остановить все эти сценические перевоплощения в образ согласно поставленной сверхзадаче. Я набрал воздух в легкие и… Ситуация в считаные секунды переменилась столь кардинально, что о контроле над ней пришлось забыть.

Из прихожей донесся явственный звук, в толковании которого не могло быть сомнений: кто-то ключом либо отмычкой открывал входную дверь.

Система Станиславского слетела с Нинель буквально в мгновение ока. Лицо ее перекосило не наигранным, а самым что ни на есть натуральным ужасом. В два прыжка она пролетела мимо меня, дикой кошкой перемахнула через спинку дивана и оказалась где-то за моей спиной, шумно дыша и дрожа всем телом, как испуганная канонадой кобыла.

Вероятно, для ее реакции имелись более серьезные мотивы, нежели для моей. Все еще мало понимая в происходящем, я только и успел что подняться на ноги к тому моменту, как в квартиру практически одновременно ввалились два здоровенных мужика.

Они быстро и грамотно рассредоточились по комнате.

Первый, явно страдающий хроническим фурункулезом, с длинной угрюмой физиономией пожилого мерина в буграх и ямах инфильтратов, обошел диван с левого фланга и встал возле серванта.

Второй, с широким, как тарелка, восточным лицом, посреди которого природа игриво поместила принадлежащий какому-то совсем иному роду-племени нос бульбочкой, выдвинулся на середину гостиной, прикрывая спиной дверь.

Теперь, чтобы увидеть одного, неизбежно приходилось отвернуть голову от другого.

С первого взгляда я определил, что эти ребятки из оперов, ― неважно, полицейских или комитетских, действующих или бывших, но точно из нашенских, родимых. Короткие прически, тесные пиджаки на мощных торсах, уверенные отработанные движения, но главное ― глаза. Зеркало оперской души, которое не спрячешь от наметанного взгляда.

― Черт, ― пробормотал Мерин. ― Я же говорил, эта шлюха наверняка не одна. У нее клиент.

В первое мгновение меня слегка покоробило, что обо мне говорят как о каком-то неодушевленном предмете. Предмете, не имеющем особого значения, ― вроде дивана, который надо обогнуть, чтобы добраться до Нинель. Но потом я вынужден был признать, что, в сущности, так оно и есть: слева под мышкой у обоих ребят что-то оттопыривалось, и мне, безоружному, против двоих профессионалов не светило абсолютно ничего.

― Без разницы, ― нетерпеливо дернув головой, простудно пробасил Бульбочка ― видать, в этой паре именно он был старшим. ― Возьмем его пока с собой.

И уже обращаясь непосредственно к Нинель, прикрикнул жестко и властно:

― Накинь на себя чего-нибудь, а то замерзнешь дорогой!

Это нравилось мне все меньше и меньше. Само по себе огорчало, что пришельцы намеревались умыкнуть мою свидетельницу куда-то в неведомую даль. Но совсем уж ни в какие ворота не лезло их намерение заодно прихватить и меня.

― Постойте, постойте, ― стараясь говорить спокойно и миролюбиво, начал я. ― Вы, собственно, кто такие? И на каком основании врываетесь в частное жилище? Нинель, ― поинтересовался я, оборачиваясь, — это что, твои знакомые?

Но на нее страшно было смотреть: обхватив руками голые плечи, она безрезультатно пыталась унять дрожь, а в широко распахнутых глазах стоял ледяной ужас.

― Пе-пе-первый раз ви-вижу, ― с трудом произнесла она деревянными губами.

― Ну вот, ― продолжал я рассудительно, обращаясь в основном к Бульбочке, стараясь при этом хотя бы краем глаза фиксировать возможные передвижения Мерина. ― Хозяйка вас не знает, я тоже. С какой стати нам куда-то с вами ехать, да еще поздней ночью? Если у вас имеется постановление на обыск или на арест, предъявите.

Мне показалось, что они обменялись короткими быстрыми взглядами, причем Бульбочка отчетливо ухмыльнулся. Сунув руку в нагрудный карман, он вытащил оттуда красную книжечку, помахал ею в воздухе и внушительно произнес низким прокуренным голосом:

― Федеральная служба безопасности. ― После чего нетерпеливо повторил: ― Поехали, поехали, на месте вам все что надо предъявят.

Я же продолжал свою тактику ― всячески тянуть время с целью как можно полнее прояснить ситуацию. И твердо заявил:

― Нет, так не пойдет. Во-первых, хотелось бы ознакомиться поближе, мало ли что там у вас. Вдруг фальшивка…

― Поближе? Бога ради!

Бульбочка ухмыльнулся еще шире и шагнул ко мне, протягивая удостоверение. Я слегка подался вперед, чтобы лучше рассмотреть, ― и в следующее мгновение время разом утратило свойство тянуться, полетев кубарем, как пьяный с обрыва.

На самом-то деле кубарем полетел я: не теряя ухмылки, Бульбочка отвесил мне свободной рукой короткий хук, и я вмиг оказался на полу, в непосредственной близости от Мерина. Вернее, от его здоровенных копыт сорок четвертого размера, крепость которых мне тут же довелось испытать.

В ответ на мою попытку встать на ноги он заехал мне каблуком по печени, после чего мое почти бездыханное тело кулем покатилось по паркету в угол гостиной, где с жутким стеклянным грохотом врезалось в сервировочный столик. В глазах сделалось темно, я с трудом глотал разинутым ртом ставший сухим и горьким воздух. К счастью, меркнущее сознание не до конца оставило меня, позволив хоть и в качестве пассивного наблюдателя, но все-таки участвовать в дальнейшем развитии событий.

События же развивались по-прежнему стремительно. Избавившись от досадного препятствия в моем лице, Бульбочка и Мерин с двух сторон вразвалочку направились к Нинель. Однако ее реакция оказалась неожиданной не только для меня, но и для них. Коротко ахнув, она отпрыгнула назад, с хрустом рванула в сторону тюлевую занавеску и уже через секунду стояла, раскачиваясь, на перилах балкона.

― Ну, козлы вонючие, подойдете ― спрыгну! ― визжала она, размахивая руками в поисках равновесия.

У меня замерло сердце.

Но, что гораздо важнее, замерли на месте наши противники. Ситуация для них складывалась, говоря профессиональным языком, нештатная. Только так можно объяснить, что эта парочка, в растерянности уставившись на балансирующую над пропастью Нинель, позабыла про меня. Вполне может быть, что я в своем нынешнем положении вовсе не казался им таким уж незабываемым. Вот только для меня этот шанс вполне мог стать единственным и неповторимым. Грех было не воспользоваться.

Глотнув наконец воздуха, который все еще шкрябал горло, как застрявший кусок пережаренного тоста, я нащупал рядом с собой металлическую ножку сервировочного столика. И, моля Бога, чтобы все колесики были целы, что есть силы катнул его под коленки Мерину. Колесики не подвели. С трамвайным дребезгом это стеклянно-оловянное сооружение накрыло цель: раскинув руки, Мерин нелепо подпрыгнул и пришел на копчик.

Этот боулинг мне понравился. Но поскольку больше ничего способного катиться рядом не было, я собрал силы и кинул в ноги удивленно оборачивающемуся Бульбочке единственное, что, с позволения сказать, оставалось под рукой: себя самого. В результате мы все трое оказались в партере, барахтаясь друг на друге, как спрыснутые дихлофосом тараканы. Бедняга Бульбочка приземлился самым неудачным из всех нас образом, треснувшись затылком о батарею парового отопления, и его барахтанья выглядели совсем жалко.

Впрочем, я отдавал себе отчет, что силы по-прежнему не равны: этих парней наверняка учили тем же приемам драки, что и меня. Но на моей стороне была здоровая злость человека, который понимает, что терять ему нечего.

Именно поэтому на ноги я поднялся первым. Сразу вслед за мной вскочил Мерин ― скаля зубы и тяжело раздувая ноздри, словно только-только финишировал в скачках с препятствиями. Быстрым движением сунув руку под мышку, он извлек оттуда пистолет ТТ с глушителем, положил палец на спусковой крючок и направил ствол мне в лоб, грозно рыча: ...