ИТАГАКИ ИНФОРМИРУЕТ ЗОРГЕ...

Когда Макс Клаузен поздней осенью вернулся в Шанхай, в городе его ждали непредвиденные и досадные неприятности – не ладилась связь. Он с Мишиным целыми днями копался в мастерской, обслуживал клиентов и только урывками работал над передатчиком. Его предшественник оказался радистом неопытным, связь с Хабаровском была неустойчивой, и донесения приходилось переправлять с курьерами, а это усложняло работу подпольщиков, вызывало дополнительную опасность. Зорге нервничал и торопил с передатчиком.

Макс сожалел, что ему не удалось привезти аппарат из Маньчжурии, с ним он не знал бы заботы. Он так и хотел сделать, но перед отъездом получил приказ: радиопередатчик оставить на месте. Кто-то теперь на нем работает, а ему, Клаузену, приходится изобретать здесь деревянный велосипед...

Строить передатчик приходилось из подручных материалов и раздобывать их с предельной осторожностью, чтобы ни у кого не вызвать подозрений. Ключ он смонтировал на доске, которой хозяйки пользуются, чтобы разделывать мясо; конденсаторы собирал бог знает из чего, а коробку приспособил из фанерного чайного ящика с клеймом английской фирмы «Липтон».

«Живем, как в пещерном веке», – ворчал Клаузен, наматывая обмотку, виток за витком, на пустую бутылку от молока. Добывать материалы ходили по очереди – то он, то Мишин. Константин был худощав, с запавшими щеками и болезненным цветом лица. Он давно страдал туберкулезом, но тщательно скрывал это от других, да и от самого себя. Считал, что болезнь – результат простуды еще там, в Забайкалье, в роте связи, когда раненым сутки пролежал на морозе. Его в беспамятстве увезли на японском судне в Китай. Там он очнулся в тяньцзиньском госпитале, далеко от своей земли. Много лет мыкал горе, жил на Формозе, был чернорабочим, грузчиком, торговал вразнос от русского купца-эмигранта. Потом перебрался на континент, клял судьбу и мечтал о России. Закадычный друг, тоже из эмигрантов, которого Мишин знал еще по Забайкалью, сколько раз предлагал бежать в Россию. Просто так – перейти ночью границу, и все. Что с ними сделают? Ну, сначала посадят в лагерь, потом выпустят, обратно же не вышлют в постылый Харбин... Мишин не решился на такую затею, побоялся, а друг все же ушел.

И вот Мишин все же прибился наконец к своим людям. Теперь хоть забрезжила надежда вернуться домой, на Тамбовщину... Поработают, выполнят задание и поедут в Россию. Рихард обещал, он сделает, только бы не подвело здоровье...

Китайский язык Мишин знал хорошо, и ему проще было искать то, что нужно для передатчика. Рылись в развалах китайских мастеровых, на толкучке у старого базара, прикидывая, придумывая самые невероятные технические комбинации.

Наконец радиопередатчик был сделан. По всем расчетам, предположениям, получалась мощная станция, но в работе она повела себя совсем плохо. Клаузен ломал голову, прикидывал так и эдак, менял схему, но передатчик едва доставал «Висбаден» – до Хабаровска. Советский радист почти не слышал его.

– Может быть, дело в другом, в антенне, – сказал Мишин, огорченный общей неудачей. – Поднять бы повыше...

Клаузен тоже об этом подумывал. Жил он на первом этаже и радиопередатчик развернул в коридоре. Конечно, лучше всего было бы поставить антенну на чердаке. Но это ж у всех на виду.

В том же доме, принадлежавшем пожилым супругам Борденг – то ли датчанам, то ли шведам, на верхнем этаже занимала квартиру одинокая финка Валениус. Может быть, Анна Валениус согласится поменяться с ним квартирой, подумывал Макс, надо перебираться повыше со своей аппаратурой...

Переговоры шли долго, Макс несколько раз заходил к фру Валениус, изъяснялся на ломаном английском языке, и Анна никак не могла взять в толк – зачем этому молодому немцу понадобилось переселяться на верхний этаж. Макс придумывал всякие доводы, переводил разговоры на другие темы, приглашал Анну в кино, ходил с ней в ресторанчик, который содержал знакомый китаец. Теперь Клаузеном руководили уже не только деловые соображения – Анна Валениус, сиделка из госпиталя английского миссионерского общества, все больше ему нравилась. Максу нравился ее характер, волевой и такой покладистый, ее домовитость, опрятность, с которой она содержала свою квартиру. Нравилось Максу и ее открытое, привлекательное лицо, с короткими, как мохнатые гусенички, бровями. Своей внешностью она совсем не походила на финку.

В конце концов Анна Валениус согласилась на обмен. Клаузе, сам, с помощью Мишина, перетащил ее вещи, перенес свой скарб на третий этаж. Теперь в его распоряжении была двухкомнатная квартира и, главное, чердак. Там он натянул антенну, замаскировав ее под бельевые веревки. И вдруг – радость! – радиопередатчик стал прекрасно работать.

Отношения с Анной Валениус не закончились обменом квартиры. Как только выпадал свободный час, Макс отправлялся к Анне и просиживал до тех пор, пока гостеприимная хозяйка за поздним временем не выпроваживала гостя.

Молодой женщине, видимо, тоже нравился этот плотно скроенный немец, хозяин мастерской, умевший рассказывать такие занятные истории из своей морской жизни. Она охотно проводила с ним время, угощала чаем. Иногда Макс брал глиняный кувшин и приносил холодное пенистое пиво...

Как-то Анна открылась Максу, что она вовсе не финка, а русская, и стала рассказывать о своей жизни. Вспомнила себя подростком – не то кухарка, не то воспитанница в семье новониколаевского купца Попова. Это было в Сибири на Оби, где купец занимался поставками для строительства железной дороги, а потом и застрял в дальнем сибирском городке. Анна там родилась и выросла настоящей сибирячкой. Но судьба ее сложилась не просто. В гражданскую войну Колчак отходил на восток, и вместе с ним потянулись все «бывшие». Уехал в Харбин и купец Попов вместе с семейством и домочадцами. Так и очутилась Анна Жданкова за границей – в Китае. Потом вышла замуж за финского офицера, стала мадам Валениус. Муж был вдвое старше ее, в Китае занимался спекуляциями, разорялся, опять становился на ноги, скатывался все ниже, запил, и жизнь превратилась в сплошной ад. Анна не выдержала и ушла. Вскоре он умер, и она осталась совсем одна. Поселилась в Шанхае, стала работать сиделкой, немного шить. Все считают ее финкой, а она этого не опровергает.

Когда Клаузен встретился с Рихардом, он, смущенно потирая пятерней затылок, сказал:

– Рихард, как бы ты посмотрел на то, что я женюсь...

– Ты собрался жениться? На ком?..

Макс рассказал о своем знакомстве, рассказал все, что знал об Анне Валениус.

В условиях подполья женитьба любого из членов группы дело не простое. Зорге задумался.

– Знаешь что, – сказал он, – познакомь меня с Анной.

Встретились в ресторане «Астор», втроем провели вечер, разговаривали, танцевали. Анна была в черном с серебристым отливом вечернем платье, и оно изящно облегало ее фигуру. Она умела держаться, была остроумна, весела. Рихарду она понравилась. Но Зорге что-то проверял и выяснял, пока не разрешил своему радисту осуществить свое намерение.

– Желаю тебе счастья. Макс, успешного плаванья, – Рихард хлопнул Клаузена по плечу, будто провожал его в дальний рейс. – Конечно, о работе ни слова. В крайнем случае скажи, что ты антифашист и выполняешь особое задание, связанное с борьбой китайской Красной армии.

Анна переселилась обратно на третий этаж, к Максу Клаузену. Молодая женщина была далека от политики, но постепенно она стала помогать мужу, не зная еще очень многого. Если Макс занимается каким-то делом, значит, так надо...

У Рихарда Зорге был в Китае необходимый ему круг знакомых, в который входила колония белогвардейцев во главе с атаманом Семеновым. В эту компанию его ввел Константин Мишин.

Эмигранты собирались в кабачке, в подвале с отсыревшими стенами, который содержал штабс-капитан Ткаченко на авеню Жоффр, недалеко от квартиры Зорге. «Главная квартира», как торжественно называли эмигранты свой клуб, помещалась позади бара, в бывшей кладовой.

В переднем углу в старом золоченом киоте висела тусклая икона Николая-чудотворца, рядом на стене портрет царя Николая II, а под ним две скрещенные сабли с георгиевской лентой. В «главную квартиру» допускали только избранных, остальные собирались в большом зале, где сводчатые окна и потолки напоминали притвор обнищавшего храма. Посредине зала возвышалась небольшая эстрада, на которой стоял рояль. Певица – дама в годах – исполняла старинные романсы, аккомпанируя себе на рояле. Ее грустно слушали, подперев кулаками подбородки, а захмелев, сами начинали тянуть «Боже, царя храни...».

Иногда в кабак заходил певец Вертинский – высокий, пахнувший дорогими духами, элегантный, с золотыми перстнями на пальцах. На него глядели завистливо, потому что он жил лучше других эмигрантов и считался в Шанхае самым модным певцом. Артист заказывал отбивную котлету, пил много пива, смирновской водки, говорил громко, уверенно, раскатисто хохотал. Иногда его подобострастно просили, и он соглашался спеть даром. Обычно он начинал с одной и той же песни:

Гляжу с тоской я на дорогу,

Она на родину ведет...

Вертинский пел грустные песни о родине, которая далеко, о минувших днях, о надоевших тропических странах. Потом уходил, разбередив себя и других.

К Александру Джонсону в кабачке штабс-капитана Ткаченко относились с подчеркнутым вниманием, заискивали, часто заговаривали о своих нуждах, жаловались на интриги, бахвалились прошлым, предлагали принять участие в выгодном деле, где нужен лишь небольшой капиталец... Рихард не выказывал любопытства, рассеянно слушал эмигрантские пересуды, разыгрывал грубоватого гуляку-американца, который любит кутнуть, но знает счет деньгам. Иногда он за кого-то платил, кому-то одалживал по мелочам, в меру и сдержанно, чтобы не прослыть мотом. Здесь мистер Джонсон проявлял свои привычки и странности, но к ним относились терпимо. В разгар горького пьяного веселья он вдруг среди ночи просил тапершу сыграть Иоганна Себастьяна Баха, задумчиво слушал и ревниво следил, чтобы в зале была полная тишина. Как-то раз он обрушился на подвыпившего белоэмигранта, который пытался танцевать под звуки торжественной оратории. Мистер Джонсон вытолкал святотатца за дверь. Когда умолкли последние аккорды, Рихард подошел к даме, игравшей Баха, поцеловал ей руку и положил на пианино несколько зеленых долларовых бумажек. Все это заметили, и таперша, бывшая воспитанница института благородных девиц, зарделась от удовольствия.

Здесь все говорили по-русски, но ни единым жестом Рихард не выдал, что он знает русский язык, ни одно русское слово не сорвалось с его губ. Он с безразличным видом слушал эмигрантские разговоры и терпеливо ждал...

Бывал здесь и атаман Семенов – плотный, с тяжелой шеей и торчащими, как у кайзера Вильгельма, усами. Как-то раз атаман присел за общий стол, за которым уже сидел Зорге. У Семенова было монгольское лицо и кривые ноги кавалериста. Вместе с атаманом пришел барон Сухантон, адъютант последнего русского царя, человек с бледным, анемичным лицом. Они разговаривали между собой, явно стараясь вовлечь в беседу интересовавшего их журналиста. Барон Сухантон переходил на английский, хотя атаман не понимал ни единого английского слова. Здесь Рихарда считали американским корреспондентом, и Зорге не рассеивал их заблуждения.

Семенов заговорил о России, о Забайкалье, где он воевал с большевиками в гражданскую войну. Теперь атаман обращался уже к «мистеру Джонсону», однако Зорге не проявил интереса к его словам и только бросил фразу:

– Все это прошлое, русская эмиграция, вероятно, давно уже сошла с арены истории...

Слова журналиста задели атамана, он стал возражать: да знает ли мистер Джонсон, что сам он, атаман Семенов, должен был возглавить русское государство в Приморье и Забайкалье!..

– Но вы же его не возглавили, – отпарировал Зорге. – Большевики оказались сильнее.

– А почему? Почему? – Атаман начинал закипать. – Меня лишили поддержки. Англичане, американцы первыми покинули Владивосток...

– Видите ли, – вступил в разговор Сухантон, – атамана Григория Михайловича Семенова поддерживали все воюющие с большевиками страны. Однако наилучшие контакты были с японской армией. Командующий Квантунской армией генерал Тачибана, который командовал оккупационными войсками в Сибири, сам предложил атаману Семенову свою поддержку. Потом это подтвердил граф Мацудайра от лица японского правительства. Нам обещали деньги, оружие, амуницию...

– Мало ли что вам обещали, – безразлично процедил Зорге и перевел разговор на другое, подчеркивая свою незаинтересованность затронутой темой.

Потом они так же случайно встречались еще и еще. Атаман Семенов говорил все более откровенно. Он упрекал американцев, которые не довели до логического завершения интервенцию на Дальнем Востоке. Логическим завершением он считал бы создание нового государства в Приморье и Забайкалье, в котором главенствующая роль была бы отведена «здоровым силам российской эмиграции». Семенов хвалил японцев, снова вспоминал о своих встречах, уважительно отзывался о генерале Араки, с которым до сих пор имеет честь поддерживать дружеские отношения. В то же время атаман осторожно намекал, что было бы неплохо проинформировать заинтересованные американские круги о современной политической обстановке. Дело в том, что он, атаман Семенов, до сих пор считается единственным кандидатом на пост главы нового забайкальского государства и не возражал бы заранее вступить в деловые отношения с американцами. Все это в будущем окупится с лихвой, американцы не останутся в проигрыше.

Постепенно для Рихарда Зорге раскрывалась картина нового белоэмигрантского заговора, который вдохновлялся японским генералом Араки.

Атаман Семенов располагал войсками в 12–15 тысяч сабель, размещенными в Северном Китае с тайного благословения Чжан Цзо-лина, а потом Чжан Сюэ-ляна. Но основную роль здесь играли японцы. Это они давали оружие и предоставили атаману заем. Но денег не хватало, и Семенов искал новые возможности для того, чтобы где-то их раздобыть. В японском генеральном штабе, как понял Зорге, разработали план, по которому в нужный момент войска Семенова перейдут советскую границу, поведут стремительное наступление в направлении Якутска, затем из бассейна реки Лены ударят на юг к Байкалу и перережут Сибирскую железную дорогу. Атаману помогут бурятские и монгольские князьки, с которыми удалось наладить связи и о многом договориться.

Разговор происходил в «главной квартире», где висел портрет царя Николая II. Сидели за большим столом, перед развернутой штабной картой советского Забайкалья. Пили маотай – крепкую китайскую водку – и рассуждали о дальневосточных проблемах. Атамана не устраивало, что генерал Араки слишком медлит с выполнением плана, скупится на расходы, отчего создается впечатление, будто японские военные круги потеряли интерес к ими же задуманному варианту. Конечно, атаман Семенов, как будущий руководитель сибирского похода, отлично понимает, что одними своими силами в 15 тысяч сабель он не сможет нанести решающего удара большевикам. Атаман только начнет, но закреплять первый удар должны будут японские войска. Конечно, хотелось бы привлечь еще и другие силы...

Вот эти «другие силы» атаман Семенов и намеревался привлечь, в первую очередь авторитетные военные круги Соединенных Штатов. Не сможет ли мистер Джонсон оказать здесь содействие... Зорге не стремился рассеять заблуждения собеседника насчет его роли в переговорах между Вашингтоном и главой будущего «независимого государства». Рихарду было важно другое – найти движущие пружины белоэмигрантского заговора. Следы вели в Токио, в штаб Квантунской армии, размещенной в Маньчжурии.

Флирт японцев с атаманом Семеновым тянулся долго и оборвался неожиданно для атамана «мукденским инцидентом», возникшим в Маньчжурии. Атаман Семенов временно отодвигался японской военщиной на задний план.

События в Мукдене взбудоражили колонию журналистов. Сообщения были противоречивы, и корреспонденты, аккредитованные при нанкинском правительстве, устремились на север, чтобы быстрее попасть в Мукден. Зорге решил лететь самолетом, но английский рейсовый моноплан летал всего два раза в неделю, к тому же летел с посадками на всех крупных аэродромах – в Нанкине, Сюйчжоу, Цзинани, Тяньцзине...

Самолет поднялся в воздух с рассветом, когда солнце, всплывшее из морской синевы, как поплавок на рыбачьих сетях, озарило розовым светом дымку тумана, затянувшего землю. Рихард сидел рядом с Джоном Гетье, корреспондентом французского телеграфного агентства. Гетье прожил в Китае больше десяти лет, хорошо знал страну, политическую обстановку и крайне скептически относился к официальной версии мукденских событий. Когда над входом в штурманскую кабину погасло красное световое табло, запрещающее пассажирам курить при взлете, Рихард потянулся за сигаретами, протянул пачку соседу.

– Нет, я предпочитаю покрепче...

Курили французский темно-коричневый горьковатый табак, почти такого же цвета, как земля, проплывающая под самолетом.

– Как вам все это нравится? – спросил Гетье: в самолете только и разговору было о мукденском инциденте. – Происходит взрыв, машинист даже не замечает взрыва, прибывает по расписанию в Мукден, а позади экспресса тяжелые орудия сразу же начинают стрелять по китайским казармам... Нет, все это шито слишком уж белыми нитками.

– Я не берусь судить о происшествии до тех пор, пока сам не побываю на месте, – осторожно возразил Рихард

– Сколько времени вы работаете в Китае?

– Полтора года...

– А я одиннадцать!.. Для меня все ясно! Я вообще не хотел ехать в Мукден, но наша профессия требует быть там, где стреляют... И вообще, другой конец бикфордова шнура нужно искать не в Мукдене, а в Токио.

После Нанкина, как-то вдруг, плоская низкая долина Хуанхэ сменилась островерхими скалами. Колючие, рваные вершины тянулись к самолету. Прошли мимо горы Тайшань. Плоскогорья, обрамленные хребтами, походили сверху на раскрытые морские раковины с обломанными ребристыми краями.

Обедали в Цзинани, в приземистом ресторане аэровокзала. Гетье заказывал европейские блюда, Зорге предпочел китайские: рыхлый маньтоу – бумажно-белый хлеб, приготовленный на пару, крабы, омлет, неизменные трепанги и капустный суп – в довершенье.

– Как вы можете все это есть! – восклицал Гетье. – Вот к чему я не могу привыкнуть за одиннадцать лет.

– Надо знать все. Страну познают и через желудок, – отшутился Рихард. – Как видите, я уже свободно управляюсь с палочками для еды, чего не могу еще сказать о китайском языке...

После обеда долго пили зеленый, чем-то особенно знаменитый, цзинаньский чай, ждали, когда заправится самолет. Поднялись поздно и заночевали в Тяньцзине.

Перед сном гуляли по городу. Улица Нанкин-род сияла многоцветными огнями, которые отражались и множились в зеркальных витринах отелей и магазинов. В глубоком и темном небе парили огненные драконы, пылали иероглифы вывесок, теплилась россыпь китайских фонариков. Но едва они свернули в боковую улочку, картина ночного города изменилась. От вокзала вышли к набережной Пей Хо – грязной и зловонной реки, сплошь заставленной сампанами, баржами, пароходами. Было темно и неприютно. Невдалеке от высокой дамбы, предохраняющей город от наводнений, француз указал Рихарду на группу строений, обнесенных невысокой стеной.

– Это резиденция последнего китайского императора Пинской династии Генри Пу-и, точнее, экс-императора. Вы помните его историю? Он стал императором в трехлетнем возрасте, а через два года его свергли. Теперь ему платят что-то около трех миллионов китайских долларов в год. Такова традиция. Китайцы любят и почитают императоров, даже бывших... Каждый генерал, который рвется к власти, мечтает сделаться императором, будь то Чжан Цзо-лин или Чан Кай-ши. Мечтают, чтобы им воздавали божественные почести...

Рихард не придал особого значения словам бывалого французского журналиста, но позже не раз вспоминал этот ночной разговор в Тяньцзине.

В Мукден прилетели рано утром и прямо с аэродрома поехали в японскую комендатуру.

Журналистов встретил полковник Итагаки, представитель командующего Квантунской армией Хондзио. Он был подчеркнуто вежлив и самоуверен, японский офицер с коротко подстриженными, будто наклеенными бумажными усами. Итагаки выражал возмущение действиями китайских диверсантов, всячески стремился завоевать доверие приехавших журналистов. Он охотно отвечал на вопросы, обещал представить конкретные доказательства китайской провокации и показывал кусок рельса, вырванный взрывом на полотне железной дороги. После взрыва прошло всего три дня, а рельс был ржавый и старый, будто целый год провалялся на свалке...

Полковник изложил японскую версию: лейтенант с шестью солдатами патрулировал железную дорогу севернее Мукдена. Была ночь. Вдруг позади себя солдаты услышали взрыв, бросились назад и увидели нарушителей. Их было пятеро. Как истинные самураи, солдаты стали преследовать преступников, но японских солдат обстреляли из винтовок и пулеметов. Лейтенант определил, что в обстреле патруля участвовало несколько сот китайцев. Японские солдаты залегли, приняли бой, вызвали подкрепление и вынуждены были атаковать казармы, откуда китайцы вели огонь.

Корреспонденты, сидевшие с открытыми блокнотами вокруг стола, начали задавать вопросы. Пресс-конференцию вел Итагаки. Перед началом журналисты узнали еще одну ошеломляющую новость: Квантунская армия начала оккупацию всей Маньчжурии, войска генерала Хаяси также вторглись в Маньчжурию со стороны Кореи. Хаяси командовал японской армией в Корее.

Француз спросил:

– Означают ли возникшие события войну между Японией и Китаем? Насколько я осведомлен, – продолжал он, – состояние войны объявляет император. Если войска генерала Хаяси перешли границу и вступили в Маньчжурию, значит, был рескрипт императора о состоянии войны. Так ли это?

– Нет, нет, – успокаивающе сказал Итагаки. – Мы расцениваем это как частный инцидент, находящийся лишь в компетенции Квантунской армии. Просто полицейская акция. Квантунская армия временно взяла власть в Маньчжурии, чтобы восстановить порядок. Только временно, – подчеркнул Итагаки.

– Скажите, но откуда взялись пушки, из которых сразу же начали стрелять по китайским казармам? – Это спросил англичанин, сидевший напротив Зорге. Он невозмутимо курил тонкую, прямую трубку и говорил, глядя куда-то в сторону.

– Пушки делают для того, чтобы они стреляли, – ушел от ответа полковник Итагаки.

– Еще один вопрос, – произнес кто-то из корреспондентов. – Как велики китайские потери в результате инцидента в Мукдене?

– В районе Больших Северных казарм мы подобрали около четырехсот трупов китайских военнослужащих. Их похоронили с почестями и совершили молебствие за упокоение душ китайских и японских солдат, павших в одном бою. Так повелевает закон Бусидо. Мы не делаем разницы между душами японских и китайских солдат. Они равны перед престолом всевышнего...

– А какие потери японцев?

– Потери зависят от доблести, которую проявляют солдаты... Чем выше доблесть, тем ниже потери. Японская сторона потеряла убитыми двух солдат, геройски павших за императора.

Было ясно, что мукденский инцидент – японская провокация. Это подтверждалось всем, вплоть до соотношения потерь, тем более что два японских солдата погибли от огня собственной артиллерии. Они ворвались в казармы, когда из орудий еще вели огонь. Но полковник Итагаки продолжал убеждать журналистов.

– Чтобы вас не утруждать, господа, и не ездить в морг, – сказал он, – мы доставили в комендатуру трупы двух китайских саперов-диверсантов. Можете в этом убедиться.

В комнату на носилках внесли убитых. Японские санитары в белых халатах откинули одеяла, которыми они были накрыты. Журналисты молча смотрели на убитых: у одного из солдат была рассечена щека, глаз залит застывшей кровью. Среди наступившей тишины раздался невозмутимый голос английского корреспондента. Он говорил, все так же глядя в сторону, словно ни к кому не обращался:

– Насколько я разбираюсь, перед нами китайские пехотинцы. Китайские саперы носят другую форму...

– Унесите! – приказал Итагаки.

На другой день он снова пригласил корреспондентов и показал им те же трупы, но уже переодетые в одежду китайских саперов. На щеке одного из них зияла рваная рана, и глаз был залит засохшей кровью...

Итагаки сказал корреспондентам:

– Господа, вы можете убедиться в наших мирных намерениях. В городе уже восстановлен порядок. Временно главой мукденского самоуправления назначен полковник Доихара, вскоре, как только позволят обстоятельства, этот пост снова займет китайский представитель...

Иностранные корреспонденты не могли знать о том, что произошло накануне, в той самой японской комендатуре, где они находились. Итагаки вызвал губернатора провинции Цзян Ши-и и распорядился:

– С сегодняшнего дня вы становитесь мэром города Мукдена и должны работать в содружестве с японскими властями.

Китаец заупрямился, отказался от предложенного поста.

– В таком случае подумайте, что вас больше устраивает... В камеру и строгий режим! – приказал он солдатам, которые доставили в комендатуру губернатора. Цзян Ши-и увели в камеру при комендатуре. Охранник приказал ему опуститься на колени и ударил его ногой в подбородок...

Разработанный план мукденского инцидента, предусмотренный во всех деталях, нарушался из-за упрямства китайского губернатора, и это вызывало раздражение Доихара. У него было много неотложных дел, и вот – на тебе! Приходится занимать еще пост городского головы.

А через месяц упорство Цзян Ши-и все-таки удалось сломить. Итагаки сам пришел в камеру, грозил, уговаривал. Цзян Ши-и предпочел стать мэром, чем голодать и валяться на грязной соломе в тюремной камере. Будущего мэра едва успели побрить, переодеть в свежий костюм и, худого, изможденного, доставили прямо из тюрьмы в зал, где происходила церемония возведения на пост нового мэра города. Цзян Ши-и растроганно говорил об оказанной ему чести, о любви к императорской Японии, дружбу с которой он будет крепить не покладая рук... В самый патетический момент, когда вспыхнули блицлампы и защелкали аппараты фотокорреспондентов, Цзян Ши-и не выдержал и упал в обморок... ...