Сан-Антонио Не спешите с харакири

Вместо предисловия

Фредерик Дар — самый читаемый французский автор последних трех десятилетий. Его главный герой — полицейский комиссар Сан-Антонио, от лица которого написан громадный сериал захватывающих приключений. Писания бойкого комиссара — супермена, жесткого, мужественного, неутомимого и чертовски обаятельного — читают все: консьержки и министры, лавочники и интеллектуалы. В чем секрет такой необычайной популярности? Ответ на этот вопрос мы предлагаем вам найти самим. Чтобы ближе познакомиться с автором, мы предлагаем вам интервью Фредерика Дара французскому еженедельнику «Пари матч». «Шире круг чтения!», — как сказал бы писатель.

«Я БОЛЬШЕ НЕ СТЫЖУСЬ САН-АНТОНИО!»

Написав «Это тонет в бетоне», он подписывает свою двести десятую книгу. Но главное, этот Виктор Гюго игриво-полицейского романа начинает верить в то, что он настоящий автор.

В 69 лет, когда уже продано около двухсот миллионов экземпляров, его по-прежнему терзает страсть к писательству. «Исчерпаны мои книги, — говорит он. — Но не я».

— Сто тридцать пять «Сан-Антонио», а всего двести десять книг. Какое количество! Почти столько же, сколько у Виктора Гюго!

— Он написал меньше, чем я, но продавался не хуже. Он тоже легко работал. Но с большим достоинством. Прежде всего, он писал стоя. Перед пюпитром. Писать таким образом мои пять страниц в день и пять книг в год мне кажется достаточно утомительно сейчас.

— Есть чем гордиться, когда напишешь больше, чем этот исторический монумент!

— Это совсем другое. Виктор Гюго — гигант. Память поколений обеспечена. Я мог бы целый вечер рассказывать вам о Викторе Гюго. Потому что он сидит у меня в башке. И мне от этого хорошо. А я всего лишь человек, который мучается за письменным столом. Скажу без ложной скромности и без задней мысли, я не вижу, где здесь можно найти основание для гордости. Я доволен постоянством, с которым пишу. Как ремесленник пера. Все остальное — результаты, это — мое долголетие, которое обеспечило количество.

— Даже если мы оставим в стороне литературу, ваши книги, учитывая их тираж, это — тысячи часов удовольствия для тысяч людей.

— Действительно, люди мне все больше пишут о том, что «Сан-Антонио», — не я, конечно, — это мост, который помогает им преодолеть трудные минуты в жизни. Минута победы над серостью будней. Есть негритята, которые зовут себя Сан-Антонио. Паралитики, больные, функционеры, инженеры, самые разные люди, которым приходится переживать грустные минуты, уверяют меня, что Сан-Антонио помогает им приукрасить суровую реальность, позволяет рассеяться. Он их развлекает. Он их тонизирует. Есть среди них шизики, которые пишут мне: «Я выкарабкивался из своего болота. Это вы, а не психиатры, вырвали меня из него». Нытики утверждают: «Я отхватил «Сан-А» и снова живу». Потому что это веселая штука, разбитная. Это живая книга, книженция-вспоможенция.

— Вас когда-нибудь ругают?

— Я получаю письма только с положительными отзывами. Нет, случалось раз или два, что читатель протестовал. Как тот аптекарь, который написал мне: «В ваших книгах столько ужасов в плане секса, что я должен вам сообщить, я вас больше не буду читать». Я просто вернул ему письмо, написав только одно слово: «Лжец». Так как я убежден, что, когда кто-то возмущается этим, это значит, что он строит из себя праведника, а сам в чем-то порочен. То есть он возвратится к этому.

— А как понять весь этот словарь, который я не осмелился бы повторить!

— Альфред Сови признался мне однажды: «Я получил удовольствие, читая последнего «Сан-А», но неужели так необходимо использовать все эти грубые слова?» Когда я принялся писать следующего, я подумал: «Сови — человек, заслуживающий уважения, и он безусловно прав». Я стал следить за собой. А потом, неожиданно, сказал себе: «Черт побери. Я такой, какой я есть. Я хочу писать так, это у меня в крови. Надо, чтобы было так. Этим я отличаюсь от других».

— Когда у вас проявилась тяга к этому?

— К чему? К грубому языку?

— Нет. К письму.

— Я был совсем маленьким. Не скажу, чтобы малышом, это было бы смешно, но почти. Моя бабушка рассказала мне сказку об овце и ягненке, тогда я и заразился вирусом рассказчика. Позже, в то время редко ходили в кино, я был настоящей находкой для своих приятелей. Я придумывал сам фильмы, которые пересказывал, а продолжение читал в глазах своих маленьких приятелей.

— У них не было таких ужасных названий, как «Надень свои плавки, гондольер» или «Не умирай, у нас гости»?

— Нет, гораздо позже я окунул свое перо в окружающую нас грубость. Сначала я делал вещи прилизанные, смягченные, которые отдавал какому-нибудь преподавателю, чтобы он их причесал. Потом понемногу заметил, что у меня другая длина волн, иная литературная судьба.

— Потребность наматывать грубости — это наследственное или нет? Вначале вы собирались стать бухгалтером…

— Бухгалтером — это для удовольствия моей матери. Для моей дорогой матушки писатель — это что-то вроде шута. Даже потом, когда я встал на ноги и купил им их первый телевизор, их первую тачку, она не могла в это поверить, ну никак не могла. У моего отца была артистическая натура, правда, скрытая, которой он позволил подать голос на старости лет. Он сказал: «Не может быть, чтобы все оставалось так!» И тогда, в 77 лет, решил составить мне наследство, став романистом, первый труд которого в стиле «Инспектор Руссо» не был лишен вдохновения. Он тоже был «темпераментный парень». Незадолго до своей смерти, в 88 лет, он еще выделывал номера.

— Часто спрашиваешь себя, откуда вы берете все это. Вы — отец большого семейства, избравший местом жительства родину швейцарского сыра.

— Надо, чтобы вы поняли, я искренен, когда говорю, что все это происходит в моей голове, что «Сан-Антонио» — это то, что позволяет мне резвиться на белой бумаге до потери пульса. Это как бескрайняя прерия, я скачу по ней, я позволяю себе невесть что, я мчусь по земле, я делаю пи-пи под деревьями, если они есть, а их рубят, чтобы сделать пасту для бумаги, на которой будут печатать мои книги.

— Я помню Фредерика Дара, который презирал «Сан-Антонио» и безуспешно пытался написать «настоящую книгу», чтобы доказать себе, что он действительно писатель. А в «Это тонет в бетоне» я вижу автора, который бранит читателя: «если ты хочешь отточенной грамматики, иди в калашный ряд». Надо листать Поля Гюта или друга Дютура. Когда лопаешь жареный картофель на ярмарке в Троне, не требуешь накрахмаленных салфеток. Вы берете ответственность за «Сан-А»?

— Действительно, у меня был период, когда я производил «Сан-А», как производят макароны. Я укреплял себя мыслью, что это не литература. Может быть, другие книги, которые я писал красивыми фразами, будут иметь большой успех, потому что в них меньше шлака. Они не такое барахло, как мои «Сан-Антонио», но именно поэтому они не представляют ценности. Сегодня же, я убежден, единственное, что представляет интерес-это мои «Сан-А».

— Что заставило вас изменить свое мнение — десятки диссертаций, посвященных цветистому стилю «Сан-Антонио», его каламбурам, постоянному разоблачению глупости, фимиам, который курили ему Кокто и Эскарпи?

— Очевидно, это тоже, но самое неожиданное приключение в моей жизни-это то, что с моим «Сан-А» я вошел в словари, куда он попал раньше, чем я, и в школьные учебники. В этом крупный выигрыш, подарок судьбы. У меня есть коллеги, чьи тиражи не меньше, но которые никогда там не будут. Потому что в их книгах нет того, что есть в моих — убедительности. Призвание — это потребность создавать произведение, даже продираясь сквозь полицейский сюжет и каламбуры. Считая себя честней, вы теряете силу и правдивость.

— С чего началось ваше примирение с тем, что вы пишете? С чуда, которое произошло однажды, когда вы привязали веревку, чтобы повеситься, а она вдруг оборвалась?

— Господь был очень мил со мной в этот день, правда. Но человек неблагодарен, он не умеет пользоваться благодеяниями, которые сделаны для него. Я бы скорее сказал, что отличался неприспособленностью, которая с годами уменьшалась. Как-то, размышляя над своей жизнью, я вдруг осознал, что она дала трещину, отвесив мне затрещину! Я жил страдая, но потом удары судьбы заставили меня понять, что повседневность, которую я высмеивал, которую ненавидел, не так плоха! Нет, я не решил однажды утром: «Я буду счастливым». После шестидесяти срабатывает природный рефлекс. Говоришь себе: «Я потерял много времени» и вносишь поправки.

— И все же остается впечатление, что, давая интервью, вы чувствуете себя не в своей тарелке.

— Это вышибает из себя. Рассказывать о себе, измерять свое собственное ничтожество. Отвечая на вопросы о себе, я тем самым предъявляю себе обвинение, и это угнетает меня. Например, сегодня утром я проснулся в очень грустном настроении, которого не было у меня давно. Я стараюсь отвечать добросовестно, так как я человек порывистый, человек искренний. Я стараюсь выдавить свою искренность, поделиться ею. Подлинной. Но сейчас я уже знаю, что у себя дома буду тосковать обо всем, что я вам сказал или не сказал. Я буду стыдиться своего самолюбования, своей искренности, всех своих гигантских недостатков. Положительная сторона в том, что вы унесете это в своей маленькой коробочке, отрицательная — во мне, я унесу это в своей огромной башке.

— Сменим тему. Что думаете вы, человек, живущий в Швейцарии и наезжающий во Францию исключительно для того, чтобы проголосовать, например, о французской политической жизни?

— Я голосую, но особенно не верю в это. Доказано уже, что все это смехотворно. Мы видим, как люди готовят кампанию, бьются на выборах, кто-то побеждает, а все опять остается в плачевном состоянии. Очень похоже на кур, вы знаете, в курятнике моей бабушки. Они перестают клевать, когда хищная птица пролетает над птичьим двором. Они поднимают головы, кудахчут, а потом снова принимаются клевать. Во Франции то же самое.

— Ну, а у вас, если можно подвести итог, у вас все нормально? Если это, конечно, не вовремя или после интервью…

— Вы опять о том же. Сейчас я устроился в своей башне из слоновой кости. У командного пульта своего Боинга. И все работает отлично. Я живу своей маленькой спокойненькой жизнью. Я не домогаюсь никаких почестей, ничего ни у кого не прошу, кроме возможности опьянять себя писательством и сохранять свои маленькие авторские права. Все остальное мне безразлично. И награды и отличия.

— Так вы полностью примирились с «Сан-Антонио»?

— Если бы я имел желание писать что-то другое, я бы это делал. Я выбрал для себя быть сан-антонистом, галльским лириком, вместо того, чтобы стать писателем. До тех пор, пока я буду верен этому предназначению, все будет хорошо… Если же я перестану гак думать, это будет началом конца. Нужно, чтобы я оставался в этом искреннем смирении, со всеми этими маленькими неприятностями труда, который я тяну.

ОТ АВТОРА

Так, как мне хорошо известно, что большинство моих современников желчны от природы, каждый раз, публикуя очередной Шедевр, я считаю необходимым предупредить читателей, что мои персонажи вымышлены, со всеми вытекающими отсюда последствиями. На сей раз, эта предосторожность кажется излишней: неужели какой-нибудь наивный до слез книголюб с размякшими мозгами может предположить, что герои настоящего романа существует в действительности?

Конечно же, от моего потрясающего воображения не смогли ускользнуть исторические и географические аспекты этой истории. Любое сходство с реальными личностями (вплоть до императоров), живыми или мертвыми, является не простым совпадением, а настоящим чудом, рожденным талантом автора.

«Не спешите с харакири» — это здоровенный торт с кремом, которым я запускаю в физиономию читателя хохмы ради.

Надеюсь, что вы найдете крем достаточно свежим и по достоинству оцените мою шутку.

Ваш старина С.—А.

Глава 1

Каждый раз, когда мой кузен Гектор заявлялся к нам домой из Савойи почесать языком после десерта, мы не знали, куда деваться; я смотрел на, него, как фаянсовый кролик на удава, пока моя славная матушка Фелиси мыла посуду. Обычно я старался потихоньку улизнуть, но это вконец выбивало матушку из колеи, и у меня больше не хватало мужества оставлять ее одну в когтистых лапах Гектора.

В то воскресенье Гектор приплелся с букетом хризантем. Возможно, ноябрь навевал на него меланхолию. «Ты собрался на кладбище?» — спросил его я. Он нахмурился, как аккордеон в футляре.

Нужно заметить, что в то утро он и так был кислее, чем бутылка «Ферне-Бранка». До этого он полаялся в своей конторе с шефом. Прямо-таки античная трагедия! Впрочем, судите сами: месье Пинсон, его начальник, попросил Гектора купить в табачном киоске, куда тот собирался за марками, пузырек кашу¹. Гектор доблестно выполнил это деликатное поручение, со всей ответственностью и проницательностью, которой всегда гордилась наша семья. Правда, он купил кашу «Безюке», а месье Пинсон употреблял лишь кашу «Ланфуаре», что являлось общеизвестным фактом. Тут-то и разыгралась драма! Пинсон подверг сомнению лучшие внутренние и внешние качества личности Гектора.

Он обозвал его никудышным, никчемным и сексуально неполноценным, не считая некоторых других нелестных эпитетов. Услышав это, Гектор позволил себе невиданную доселе конторскими крысами выходку: он показал своему шефу язык! Представляете себе скандал?! За этим вполне невинным поступком последовал рапорт в вышестоящие инстанции… Письменные выговоры от зава, замзава и зам зама! Месяц экономии на туалетной бумаге! Неприятности и мелкие пакости со стороны льстивых коллег, которые дошли до того, что наставили чернильных пятен на его нарукавниках, чтобы угодить шефу. Придирки со стороны последнего; когда Гектор захотел заменить свою ручку, шеф запретил ему пользоваться автоматической ручкой и пером и всучил ему шариковую, которую Гектор терпеть не мог. Короче говоря, контора превратилась в ад для моего кузена. И вот, в один прекрасный день после обеда Гектор сообщил мне между чашечкой кофе и стаканчиком «Куантро», что всерьез подумывает о том, чтобы поскорее уйти на пенсию.

— Но чем ты собираешься тогда заняться? — обеспокоено спросил я.

Гектор закашлялся, скромно высморкался в платок, почерневший от нюхательного табака, и хнычущим голосом сказал:

— Понимаешь, Антуан, я — неудачник. Мне всегда не везло в жизни. Чего было в ней радостного? Академические пальмы² во сне? Да уж… Не для того я родился!

— Все так, — попытался успокоить его я. — В этом смысле все люди — неудачники. Я спрашиваю тебя еще раз: что ты будешь делать на пенсии?

— Да что угодно!

— Чем угодно занимаются те, кто ничего не умеет делать!

— Я являюсь чиновником вот уже двадцать три года шесть месяцев и двенадцать дней, — мрачно заметил Гектор, — и что же я умею делать?

Это искреннее самоунижение взволновало меня. Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я предложил ему прогуляться.

— Куда идем? — проворчал мой бедный родственник, сморщив свой желтый нос.

У меня возникла мысль, в сущности безобидная, но, как потом оказалось, ставшая причиной многих необычайных приключений.

— Ты знаешь моего бывшего коллегу Пино? — спросил я.

— Конечно.

— Он сейчас открыл кафе в Венсенне. Что если мы зайдем повидаться с ним?

Гектор, за неимением жены, посоветовался со своей интуицией, кивнул башкой и вздохнул:

— Я в высшей степени презираю кафе, которые, как знает каждый, представляют собой злачные места, где человек убивает свое время и полностью деградирует…

— Вдохни! — остановил я его.

— Что?

— Вдохни! Выдавать такие длинные фразы на одном дыхании опасно для здоровья, это приводит к инфаркту!

Он распрямил свои мощные, как нераскрытый зонтик, плечи:

— И всё-таки, — продолжил мой высокочтимый кузен, — я не могу сказать, что твой друг Пино внушает мне антипатию, скорее наоборот. Это спокойный, уравновешенный человек, к тому же, у него довольно хорошие манеры для бывшего полицейского.

На этом лестном для Пино замечании мы вышли из дома. Фелиси отказалась пойти с нами, сославшись на домашние хлопоты, в частности, на обезглавленных птиц, которых она должна была приготовить на ужин.

Стояла поздняя мягкая осень: теплое солнышко вяло прогревало верхние, средние и нижние слои атмосферы; со стороны Азорских островов чувствовалось формирование антициклона с выраженным северо-восточным направлением.

Улицы Парижа были почти пусты. Места было столько, что хотелось через каждые десять метров делать остановки, чтобы на припарковываться досыта (люблю игры в досыта)³! Рты метро откровенно зевали от скуки. Грустные месье шли развеяться в кафе, а парочки — в гостиничные номера. У касс кинотеатров застыли хвосты, особенно там, где крутили ленты покруче, чем о сентиментальной любви, которые, впрочем, являются следствием последней. Платаны в скверах, казалось, замерли, как бегуны на старте, а старички на лавочках застыли, как платаны. Нет ничего трагичнее, и ничто не напоминает так о бренности бытия, как послеполуденный воскресный Париж осенью. Ленивый ветерок бесцельно кружил сухие листья.

Гектор, не обронивший до этого ни слова, высунул свой шаловливый язык и почесал им кончик носа. Затем грустно вздохнул:

— Ты видишь, какая кругом тоска, Антуан?

— Yes, Гектор.

— Так вот! Она напоминает мне тоску скромной холостяцкой обители.

Я сочувственно хлопнул его по плечу, отчего он слегка закашлялся, так как его левое легкое пошаливало еще с детства.

— Что-то ты совсем приуныл, Тотор. Пора бы тебе жениться!

Я мысленно постарался представить себе бипед с женской головой, который смог бы ужиться с Гектором.

— Ты забываешь о двух вещах, — заявил он. — Во-первых, мне не нравится, что ты называешь меня Тотором — это вульгарно! Во-вторых, я — женоненавистник!

— Женоненавистник из робости! — усмехнулся я.

— Это не совсем так, — поправил меня родич. — У меня было достаточно удобных случаев. Я даже думаю…

На этом месте он поправил узел галстука и пригладил свою прядку демократа-христианина.

— Я даже думаю, что не лишен некоторого шарма. У меня хорошее образование, и я являюсь интересным собеседником, к тому же, да простит меня Господь, многие могли бы позавидовать моему росту. Я высок и строен, как манекен в витрине престижного магазина.

— Лучше бы ты был чуть поменьше манекена, — не сдержался я, — тогда бы тебя с ним никто не спутал!

Произнеся эти слова, я остановил машину перед задрипанным заведеньицем, возглавляемым не менее задрипанным Пинюшем, с названием «Зеленый перепел». В свое время я спрашивал у Пинюша, по какой такой социально-психологической причине он присвоил своему кафе это название.

— Очень просто, — ответил мне тогда ущербный, — я сам в душе — перепел, к тому же, еще зеленый.

— Ты не еще зеленый, а уже зеленый! — возразил ему я, пародируя Жюля Ренара. Самым смешным, да, самым смешным оказалось то, что он рассмеялся.

В кафе было пусто, как в сломавшемся ночном трамвае. Скромная, старенькая забегаловка, пропахшая затхлым заячьим рагу и кислым пивом. В нарукавниках, синем фартуке с карманом «а ля кенгуру» и кепке американского шофера, Пинюш был занят чтением глубоко назидательного журнала под названием «Дети Канталя и их проблемы»⁴.

Для этого он нацепил на свой острый носик очки со стеклами, раздрызганными, как голос попрошайки, и дужками, обмотанными изолентой.

Зарегистрировав наше прибытие, бог знает, каким радаром, так как при помощи своих склянок он не мог видеть дальше двадцати шести и трех десятых сантиметра, этот раздолбай спросил:

— Что вам будет угодно, месье?

— Двойную пневмонию с припаркой из льняной муки!

Тогда Пинюш освободился от своих несносных очков и воскликнул с радостью, согревшей мое сердце:

— Сан-А! Не может быть!

Я ничего не ответил, так как у меня перехватило горло от ужасных запахов, а ноги от стаи мяукающих котов.

Я догадался, что последние были виновниками первых, как говаривала маркиза Задсвиньи, покровительница отхожих мест для гурманов.

Мы обнялись. Гектор пожал руку Пинюша, Пинюш — руку Гектора, после чего Пинюш повторил свой вопрос, но уже менее профессиональным тоном:

— Чего бы вы хотели?

— Бургундского, — решил я.

— У меня, его нет!

— Тогда, бутылку «Кальвадоса».

— Тоже нет.

— «Куантро».

— Больше не осталось.

Я перечислил восемьсот семьдесят три наименования алкогольных напитков, но это оказалось пустой тратой времени: у Пино ничего из этого не было. Я остановился, так как перенапряг память.

— Слушай, будет гораздо проще, если ты сам скажешь, что у тебя есть, старина!

Он потянул себя за ус, распрямил поникшие плечи и пробормотал:

— У меня есть красное и белое вино, но я вам его не советую, потому что оно очень кислое, а также «Эликсир здоровья преподобного отца Колатора», но его я тоже не посоветовал бы — у него отвратительный вкус.

— Что если мы выпьем по стаканчику красного, — предложил я Гектору.

Несмотря на то, что мой кузен принадлежал к Лиге трезвости, он нашел мою мысль гениальной и лишь пожалел о том, что она не пришла мне в голову раньше.

— Ну, как дела? — спросил я у Пино, отшвыривая пинком через весь зал дерзкого рыжего кота, похожего на небезызвестного (кое-кому) Ван Гога, так как мерзавец начал точить когти об мою ногу.

Пинюш расхныкался.

— Паршиво, — ответил он. — Как у того кота?

Я кивнул на орущую усатую морду:

— Того, что ли?

Он грустно покачал головой:

— У нас их двадцать два. Моя супруга, мадам Пино, собирает котов со всего квартала. У нее на этом бзик. На нашей бывшей квартире она не могла себе этого позволить, так как домовладелец был против, ну а сейчас она решила наверстать упущенное.

Несмотря на то, что слезы лились по его лицу, как вода во время грозы по водосточным трубам, он продолжал:

— Когда мы получили это наследство от брата, то подумали, что разбогатели, но куда там! Мой последний клиент заходил на прошлой неделе. Да, это было в среду. К тому же, он ничего не заказал, а просто зашел позвонить…

— Что же ты собираешься делать дальше?

— Заняться чем-нибудь другим. Ведь у меня остались профессиональные навыки.

— Ты хочешь снова вернуться в легавку?

— Месье изволит шутить? Если уж Пино ушел с одного места, он туда больше не вернется. Что я собираюсь делать, Сан-А? Тебя это интересует? Ты, в самом деле хочешь, чтобы я тебе сказал?

В тот самый момент, когда он собирался во всей своей красе — единственной, которую он мог себе позволить, — расписывать свои планы, в зале раздался странный шум.

Он был похож одновременно на звуки, возникающие при ссоре обитателей голодного зверинца, испытании реактивных двигателей, поломке перегонного аппарата и утечке газа из трубопровода. Мы с Гектором стали искать источник шума и обнаружили его валяющимся на скамье. Доблестный, неукротимый, могучий Берюрье, вечный спутник скандала, огромный, мужественный, непобедимый; резкий, как чеснок, и сильный, как газета, с широким, как его же торс, кругозором; Берю, накаченный до упора вином, дрых на драном молескине в забегаловке Пинюша.

Я подошел к нему и заорал:

— Руки вверх!

Это утонченное создание отреагировало весьма своеобразно. Оно вскочило, перевернув при этом скамью, вытащило волыну и пару раз пальнуло в моем направлении, прежде чем узнало меня. Слава Богу, что у этой пьяни двоилось в глазах, благодаря чему он дал залп по моему двойнику. Тот остался стоять рядом со мной, как ни в чем не бывало, но две бутылки на стойке разлетелись вдребезги.

Грандиозное зрелище, ребята! Спектакль под названием «Паника на борту тонущего корабля». Гектор распластался на полу в кошачьем помете. Пинюш сыграл в кукольный театр за своей стойкой.

— Месье Опухоль спустил свой пар! — возвестил я присутствующим.

Громила поскреб свой загривок, почесал пузо, отплевался, отхаркался, отчихался, высморкался, рявкнул что-то непотребное и, наконец, пробормотал:

— А, так это ты?

Мы присели отдохнуть от пережитых волнений за бутылочкой «Цистерна Высоко-посредственного Божеле», благословенного в церкви Берси.

Пино вернулся к начатым признаниям:

— Скажу тебе одну новость, Сан-А. Я собираюсь открыть агентство.

— По продаже недвижимости?

— Нет, частного сыска.

Я посмотрел на него с нескрываемым удивлением.

— Неужели ты, имея за плечами славный послужной список, полный полицейских подвигов, собираешься работать в биде?

— Ничего не поделаешь, надо ведь зарабатывать на жизнь.

— Но жить при этом жизнью рогоносцев — унылое занятие. Извини меня, но мне не нравится хлеб из-под ягодиц.

Тут в Пинюше взыграло самолюбие:

— Но ведь в частные детективные бюро обращаются не только рогоносцы. Среди клиентов попадаются страховые агенты, нотариусы…

— Не морочь себе голову, старик, — это не для тебя. Ты ведь сам прекрасно знаешь, что девяносто девять процентов клиентов — сомневающиеся мужья или жены, которым нужны доказательства.

Пинюш поправил свою шоферскую кепку и поджег себе усы, от волнения перепутав их с потухшим окурком. Чадное пламя зажигалки оставило следы копоти на кончике носа. ...