«…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952–1962) Составление, предисловие и примечания О. А. Коростелев

Переписка между Дмитрием Иосифовичем Кленовским (наст, фам. Крачковский; 1892–1976) и Владимиром Федоровичем Марковым (р. 1920) завязалась естественно и закономерно. Оба родились в городе на Неве и во время войны оказались за рубежом, обоим еще только предстояло утвердиться в литературном мире эмиграции, оба находились в одной и той же «весовой категории», и хотя разница в возрасте была значительна — почти три десятка лет, — общались на равных. Хотя у Кленовского был еще дореволюционный поэтический стаж, все советские годы ему было не до стихов, и в эмиграции, по сути, пришлось строить литературную карьеру с самого начала.

Маркова читателям представлять не нужно, его имя на слуху, книги переиздаются одна за другой^[1]. Кленовскому с переизданиями пока что везло меньше^[2]. О событиях первой половины своей жизни Кленовский наиболее подробно рассказал в своей автобиографии, написанной в 1946 г. и опубликованной уже посмертно^[3]. В 1942 г. из Харькова (где жил с 1921 г., работая редактором-переводчиком Радиотелеграфного агентства Украины) он попал в Австрию, где до 1944 г. находился в лагере для немцев-беженцев (его жена Маргарита Денисовна Гутман, уроженка Петербурга, была немкой по происхождению). «Распрощавшись, наконец, осенью 1944 г. с лагерной жизнью, я по май 1945 г. работал служащим на лесопилке в Эбензее, в Зальцкаммергуте. Оттуда тотчас же по окончании войны я перебрался с женой в Баварию, в деревушку Зурберг возле города Траунштейн»^[4]. В дальнейшей судьбе его уже не ожидали существенные перемены, разве что в ноябре 1954 г. Кленовский перебрался из деревни в Траунштейн. Здесь, в баварском городке, он и скончался, почти полвека прожив в мире и согласии со своей женой. Остальное — в стихах и письмах^[5].

К началу переписки Марков считал себя прежде всего поэтом, и только уже затем критиком, литературоведом, переводчиком. Кленовский всю жизнь сознавал себя поэтом, и только поэтом. Собственно, и отъезд его из СССР был обусловлен в первую очередь отсутствием атмосферы для творчества.

На протяжении десятилетия ведя оживленную переписку, Кленовский и Марков никогда не встречались, что не мешало им обсуждать все литературные новости и вести войну с «парижанами». Своеобразный заговор «провинциалов» против засилья «парижан» в первые годы переписки их особенно сближал. С годами, впрочем, выяснилось, что «парижане» в большинстве своем ничего против одаренных поэтов не имеют и охотно готовы потесниться на Парнасе, а в понимании сущности поэзии главный водораздел проходит вовсе не по географическим границам.

Расхождения во взглядах на поэзию существовали изначально, но до поры до времени они не мешали активной и заинтересованной переписке. Собственно, и началось все с разногласий, впрочем, умеренных и потому не сразу заметных. В первом же (несохранившемся) письме Кленовский вступил в спор по поводу отбора поэтов в антологию. В следующих письмах расхождений обнаружилось довольно много, причем порой оценки не совпадали разительно (Н.А. Заболоцкий, Г.В. Иванов, футуристы). «Последний акмеист»^[6], как называли Кленовского, и автор первых монографий о футуризме имели слишком разные воззрения на литературу.

Отсутствие читателей, нелады с критиками (точнее, слишком чувствительная реакция на отдельные выпады критиков, в целом отнесшихся к Маркову очень и очень благосклонно) привели к тому, что в середине 1950-х гг. Марков разочаровался в своей поэзии, стал писать стихи все реже, почти целиком отдаваясь филологии и профессорской деятельности. Кленовский же с каждым годом все прочнее входил в литературный мир эмиграции, завоевывая одно из самых почетных мест на тогдашнем поэтическом Олимпе.

Тихой сапой Кленовский пытался переубеждать Маркова и перетягивать на свою сторону. Однако Марков, будучи человеком упрямым, предпочитал стоять на своем, антропософией не соблазнился, от Георгия Иванова не отказался и перейти в иную литературную веру не захотел. Количество разногласий неуклонно накапливалось и неумолимо приближалось к критической точке. В 1962 г. в одном из писем Марков высказался о новой книге Кленовского без обычного пиетета, накопившиеся несогласия наконец прорвались. Кленовскому придирки Маркова показались несправедливыми и даже грубыми, о чем он вежливо, но твердо написал в ответном письме. На этом переписка и оборвалась.

Впрочем, каждую свою новую книгу Кленовский неизменно посылал Маркову с любезной дарственной надписью. Кроме этих книг, в архиве Маркова сохранилось одно деловое письмо от 10 января 1965 г., ответ на запрос Маркова о том, какое стихотворение Кленовского включить в антологию, да новогодняя поздравительная открытка, отосланная спустя еще несколько лет, в декабре 1969 г. Несмотря на то что оба заверили друг друга в прежних чувствах, переписка так и не возобновилась.

Письма печатаются по оригиналам, сохранившимся в архиве В.Ф. Маркова и ныне находящимся в РГАЛИ (Ф. 1348. Собрание писем писателей, ученых, общественных деятелей).

1

18 дек<абря 19>52

Глубокоуважаемый Владимир…..!

(к сожалению, не знаю Вашего отчества!)

Рад был получить Ваши разъяснения^[7], полностью Вас «реабилитировавшие». И Вы были правы, их прислав, ибо неверные суждения рассеивать нужно!^[8] Надеюсь, Вы не в обиде на меня за то, что, не будучи в курсе дела, я превратно кое-что себе объяснил?

Вполне правильной считаю я также теперь и Вашу мысль дать Ахматову, Сологуба и Волошина как «пролог к антологии»^[9]. Я бы только на Вашем месте еще прибавил к ним Гумилева («Трамвай», «Память» и др.) и Кузмина («…и мы, как Меньшиков в Березове, / читаем Библию и ждем»^[10], «Странничий вечер»^[11] и др.).

Вот с чем я с Вами не согласен, это в отборе авторов. По-моему, Вы слишком копнули вглубь и недостаточно вширь. Я придерживаюсь того мнения, что в антологиях должны быть представлены не одни лишь литературные «тузы», но, так сказать, и «валеты», у которых, право же, есть отдельные отличные стихи и с которыми иначе как через антологию познакомиться невозможно. Ведь «тузы» изданы и переизданы, если сам их не имеешь — раздобудешь у товарища, а «валеты» — раритет. Я бы поэтому, будучи на В<ашем> месте, включил в книгу еще 6–7 второстепенных поэтов.

Насчет опечаток — тут нужен глаз да глаз! Я шесть раз возвращал гранки моей книги^[12], но зато добился полного благополучия. Жаль, что мандельштамовские прекрасные «вигилии» превратились в «веселия»!^[13] Если даже так и было в одном из изданий, которыми Вы пользовались, — это явная опечатка, так себя «исправить» М<андельштам> не мог!

Чем Вы меня, однако, сильно огорчили — это Вашим влечением к Заболоцкому! Я отнюдь не ретроград в искусстве и многие смелости и даже странности приемлю, но в данном случае мой шок никак в восхищение не перешел… Зощенки вижу достаточно, но Пушкина и Державина — не замечаю… Конечно, и у Заболоцкого есть удачные кусочки, но, на мой взгляд, они тонут в море пошлости и безвкусицы. Я испытываю к нему какое-то почти физическое отвращение…

Искренне преданный Вам

Д. Кленовский

2

дек<абрь 19>53

Глубокоуважаемый Владимир Федорович!

Сердечно поздравляю Вас с праздником Рождества Христова и шлю наилучшие пожелания на 1954 г.! Как живете? Как работаете? Надеюсь, не забросили поэзию? Что-то нигде не видать Ваших стихов… Антологию Вашу, признаюсь, постепенно ценю все больше. Вы были правы, широко показав лучших поэтов. Вы ошибаетесь, предполагая, что я Вас «запрезираю» за то, что Вы не любите, а только цените Гумилева. Мне лично он дорог только раной своей «стороной», теми темами и стихами, какие прозвучали в последние годы его жизни и были оборваны его гибелью^[14]. Я как-то давно писал об этом в «Посеве» («Подлинный Гумилев»). Д. Карелин, — может, читали^[15].

Буду рад весточке от Вас!

Д. Кленовский

3

14 января <19>54

Глубокоуважаемый Владимир Федорович!

Спасибо за Ваше интересное, а главное, искреннее письмо. На многое хочется ответить. Я очень рад, что мы сошлись в оценке Гумилева, — тут я редко встречаю единомышленников! Вы правильно сказали о «прорезывавшемся» в нем «шестом чувстве». Вот проблески этого самого «шестого чувства» нашел я и в некоторых стихах Вашей книжки^[16], а потому, несмотря на отдельные ее, на мой взгляд и вкус, конечно, провалы (стр. 36–40, например), она произвела на меня впечатление многообещающего, не только литературно, но и духовно (назовем это так) начала, а никак не fiasco.

Вот хотя бы (из области духовных обещаний):

Или:

Разве все это не проблески «шестого чувства», пусть даже, м. б., самим собой не вполне угадываемого?

Из В<ашего> письма я вижу, что, несмотря на Ваше сегодняшнее творческое молчание, Ваш «зуб мудрости» продолжает прорезываться. И тут мы подходим к вопросу о внутреннем прикосновении к Богу (слова из Вашего письма). Я не совсем согласен с Вами, что общение Гумилева с Богом, его прикосновение к нему было скорее внешним, чем внутренним. Мне кажется наоборот (но это, конечно, недоказуемо), что Гумилев в церковь не ходил, а внутренне Бога ощущал и к нему прикасался (слово «Бог» надо тут понимать, конечно, в самом широком смысле). Ведь «шестое чувство» и есть некое внутреннее прикосновение к Богу. Вот почему Ваши поиски этого прикосновения и Ваши же проблески «шестого чувства» — неразлучны. То, что Вы слишком щедро назвали «чистой поэтической мудростью» моих стихов — есть те же самые поиски шестого чувства, м. б., только без Ваших болей, а без болей потому, что этот процесс проходит у меня по другой, облегченной, линии. Облегчение же это — результат контакта с одним миросозерцанием, о котором и сейчас еще не знаю, следует или не следует Вам говорить. Я имею в виду антропософию, а антропософы никому никогда не навязывают своего миросозерцания, не «подталкивают» к нему. Все же, прочтя Ваше письмо и вспомнив некоторые стихи из В<ашей> книги, мне захотелось дать Вам, как говорят немцы, einen kleinen Wink^[17]: попробуйте познакомиться с антропософией, с книгами ее основателя Рудольфа Штейнера^[18], мне кажется, что Вы найдете в ней многое для себя нужное и отвечающее В<ашему> душевному складу. Содержание моим стихам, хотя я не все в антропософии безоговорочно принимаю, дала именно антропософия, она же дала его и внутренне близким нам обоим предсмертным стихам Гумилева^[19]. Кроме того, именно антропософия не только сохранила меня для христианства, но и впервые объяснила мне его. Не спутайте только антропософию с теософией, которая христианству чужда, а потому и для меня неприемлема. Учтите также, что антропософия — это миросозерцание, а не вера и тем более не «секта» со всеми неприятными сектантскими свойствами и, как миросозерцание, охватывает решительно всю многогранность человеческих запросов и интересов: социологические, научные, исторические и др. проблемы, медицину, искусство, воспитание ребенка и проч., и проч., и проч. Все это, осмысленное поантропософски, предстает совсем в другом аспекте.

Самое сложное заключается в том, что с антропософией во всей ее многогранности весьма затруднительно как следует познакомиться. Для этого нужны возможности, терпение и время. Для начала нужно почувствовать к ней какое-то расположение, внутренне ее принять, в крайнем случае — не оттолкнуть, тогда дело пойдет легче. Рудольф Штейнер написал множество книг и прочел огромное количество докладов, которые были тоже постепенно все изданы. Есть и другие авторы-антропософы, напр<имер> Emil Bock^[20]. Но очень трудно посоветовать, как хоть частично со всем этим познакомиться. Дело в том, что от написания популярного «введения в антропософию» Р. Штейнер всегда, по причинам, о которых говорить здесь было бы слишком долго, уклонялся и такового не существует. Нужно вроде того, что прямо кинуться в море, не умея плавать, не зная, выплывешь ли… Я затрудняюсь назвать Вам книги, с которых можно было бы начать ознакомление с антропософией. Наиболее популярной, но скорее теософской, книгой являются «Les grands inities» Ed<ouard> Schure^[21] (они имелись в свое время и по-русски^[22], равно как и некоторые книги Штейнера^[23]). В мировом центре антропософского движения — Дорнахе (Швейцария), а также в некоторых немецких издательствах вышли многие сотни антропософских книг, но, чтобы приобрести их, надо затратить значительные деньги. Антропософские общества существуют во всех странах мира, самое лучшее для начинающего — как-то связаться с ними, слушать там лекции (никаких богослужений там нет). Если мое предложение Вас заинтересует, я могу узнать, где в США есть такие общества. Контакт с ними Вас решительно ни к чему не обязывает. Кстати, учтите, что убежденными антропософами среди поэтов были Максимилиан Волошин и Андрей Белый, в последние годы своей жизни вплотную подошел к ней Гумилев, был одно время близок к ней Ходасевич и т. д., и т. д.^[24] Некоторые стихотворения этих поэтов становятся понятными, только если читатель подходит к ним с позиций антропософии — уж ради этого одного стоит с нею познакомиться!

Я не написал бы Вам обо всем этом, если бы не прочел в Вашем сборнике стихов приведенных здесь мною строк, а в Вашем письме — слов о внутреннем касании Бога и шестом чувстве. Если я ошибся, Вы, надеюсь, не будете на меня в претензии, ибо действую я от чистого сердца.

Что Вы сейчас творчески (стихи) безмолвствуете^[25] — меня не пугает. Помолчать бывает даже полезно… И никакое молчание не проходит бесследно, это всегда период накопления внутренних сил. Моя первая (детская еще) книга стихов вышла в 1917^[26], вторая была принята (но не смогла быть издана) изд<ательст>вом «Петрополис» в 1923^[27], а после этого я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно. Так, думается мне, и Ваше молчание Вас тревожить не должно, тем более что Вы молоды.

Очень порадовало меня Ваше упоминание о Вашей счастливой семейной жизни. Порадовало потому, что я и моя жена — тоже исключительные друзья. В сочельник мы отпраздновали (вдвоем у елочки) нашу серебряную свадьбу, чего в дальнейшем от души желаем и Вам с супругой.

Читаете ли вы «Рус<скую> мысль»? Заметили ли Вы там высказывания об эмигрантской поэзии некоего К. Померанцева, который подвизается, кроме того, там же и в «Возрождении» как поэт, романист, философ, историк и т. д., и т. д. Нечто совершенно умопомрачительное по апломбу и безответственности! Меня от его писаний в дрожь бросает! И не находится никого, кто бы поставил его на место… Я, к сожалению, для сего недостаточно зубаст. Жму Вашу руку.

Д. Кленовский

4

8 марта <19>54

Дорогой Владимир Федорович!

Получил В<аше> письмо. Вы правы! И ne faut pas brusquer les choses^[28], как говорят французы. Если Вы не испытываете влечения к антропософии, не доверяете ей — не нужно себя неволить. Все придет в свое время, само «прорастет», притом (с точки зрения антропософа) если не в этом, то в… следующем воплощении!! Но «бояться» антропософии, пожалуй, тоже не следует. Не обязательно стать ее рабом! Я лично (таков был и М. Волошин) беру от нее не все, а то, что находит отклик, согласие в моей душе. Вы очень верно подметили подозрительную способность антропософов находить ответы на все вопросы. И «публика» на антропософских собраниях, как Вы тоже правильно заметили, частично «юмористическая»… С другой стороны, иные антропософы грешат тем «бездейственным самосовершенствованием», о котором Вы тоже упоминаете. Мне все это, однако, не мешает. Дело в том, что многое, очень многое в антропософском миросозерцании (ведь это не религия, не секта, а именно миросозерцание) представляется мне наиболее вероятным, правдоподобным, а главное — справедливым объяснением волнующих нас вопросов. В частности, о бытии животных, растений (и минералов), острое ощущение которого Вы у себя признаете, антропософия рассказывает замечательные вещи. Я не хочу Вас агитировать, но какое-то предрасположение к антропософии у Вас несомненно есть. Знаю по себе: знакомясь впервые (это было в 1916 г.) с антропософией, я странным образом ощущал некоторые основные ее тезисы как нечто давно уже мне известное и только основательно позабытое. Это ощущают многие. Невольно думается: откуда такое ощущение? Налицо, по-видимому, именно какое-то предрасположение.

Вы пишете, что Вам надо сперва «найти подлинный и прочный путь в христианство из советского равнодушия к вопросам веры». Мне кажется, что именно антропософия, которая является христианским миросозерцанием, может как раз наилучшим образом привести к подлинному пониманию христианства (так было со мной), и притом особенно тех, кто, находясь в советских условиях, стоял от христианства в стороне. «Практическое» христианство — великая вещь, но оно не должно подменить или затемнить мистический его смысл. Вы правильно говорите о синтезе того и другого. Но вот что Вы больше хотите «разобраться в себе, чем в мире» — мне кажется неправильным. Как отделить себя от мира? И как понять себя вне мира? Тут тоже должен быть синтез, и как раз антропософия способна его дать.

В связи с нашим разговором об антропософии Вам, м. б., будет любопытно прочесть в только что вышедшем № 20 «Граней» мою статью: «Оккультные мотивы в русской поэзии нашего века»^[29]. Я жду, между прочим, от нее всяческих неприятностей, ибо обычно от одного лишь слова «оккультизм» люди шарахаются как черт от ладана, к тому же в статье я рикошетом задеваю Адамовича и Терапиано^[30], и последний наверняка вцепится мне в горло на страницах «Н<ового> р<усского> с<лова>», где он как раз рецензирует «Грани». Я даже долго колебался, прежде чем опубликовать статью, а редакция сопроводила ее оговоркой^[31]. Все же, хорошо или плохо, но я затрагиваю в ней тему, которую, насколько мне известно, еще никто не затрагивал.

Ваше впечатление от моих стихов до и после 1946 вполне правильное с такой, впрочем, оговоркой: мое мироощущение, нашедшее свое выражение в стихах после 1946 г., было моим и раньше, но, очевидно, разного рода военные и послевоенные испытания (мы с женой пережили много тяжелого и даже страшного) его временно захлестнули. Я очень рад, что, перечтя теперь мои стихи, Вы ощутили их иначе, вероятно так, как я ощущаю их сам. Это встречаешь редко и особенно ценишь. Ведь объяснять себя и не хочется, и нетактично, это случается лишь в беседе «по душам», какая произошла у нас. Приблизить в этом же смысле к читателю Ходасевича, Гумилева, Волошина и др. и является как раз целью моей статьи.

Очень грустно, что учебная работа мешает Вашей литературной. «Гурилевские романсы»^[32] я, конечно, не только знаю, но люблю. Но и помолчать поэту не плохо, а иногда даже и полезно. Молчание — не пустота: что-то оседает в душе и находит впоследствии свое выражение. Тем более что Вы еще молоды! Статьи Ваши представлялись мне всегда очень ценными. Вспоминая те из них, что появились после войны в русской прессе в Германии^[33], я поражаюсь, как много Вы не только впитали в себя за годы пребывания вне СССР, но и привезли с собой оттуда, и притом не как литературный багаж, а как багаж душевный. От всего сердца желаю Вам дальнейших творческих удач!

Какое впечатление произвела на Вас ивасковская антология?^[34] Если Вас можно было упрекнуть в том, что Вы «недопоказали» советскую поэзию, то Иваску, наоборот, можно поставить в вину, то, что он «перепоказал» эмигрантскую (в смысле, и у него и у Вас, количества авторов). Можно было, на мой взгляд, включить в сборник меньше авторов, но показать каждого полнее. Жаль, например, что в отношении таких поэтов, как Ходасевич и Цветаева, Иваск не последовал Вашему примеру и не представил каждого из них вдвое большим количеством стихов. Между прочим, под благодарностью Иваска жене за корректуру книги я не подписываюсь, ибо в моих стихах я нашел три «досадных опечатки».

Я очень тронут Вашим вопросом о том, как мне живется. На это можно коротко ответить: живем мы с женой как птицы небесные. Хуже всего, что мы оба болеем разными, нередко весьма мучительными, хроническими болезнями. Это лишило нас возможности как уехать за океан, так и работать здесь. Жена провела в 1950-51 гг. 17 месяцев в больнице и вернулась оттуда такой же больной, да еще с разрушенным сотнями инъекций сердцем. Ходит она на костылях. Вообще жизнь нас сильно потрепала, и это дает сейчас себя знать. Вот эти болезни еще хуже бедности, к которой мы уже привыкли. Искренне Ваш

Д. Кленовский

Я попросил изд<ательст>во «Freies Geistesleben» в Stuttgart послать Вам каталог антропософ<ских> книг. Это Вас ни к чему не обязывает. Вы просто сможете по названиям составить представление о многогранности антропософских тем.

5

5 апреля <19>54

Дорогой Владимир Федорович!

Вы меня очень порадовали своим письмом! У моей статьи будет много врагов, а потому я особенно дорожу ее друзьями.

В «Европейской ночи» есть, конечно, немало желчи, но все же светлейшие капли жалости к людям я лично ощущаю в этой книге почти повсеместно. Конечно, наряду с жалостью к людям, взятым в одиночку, Ходасевич испытывал отвращение к их, если можно так выразиться, соборным гнусностям. Таково отвращение в «Звездах» перед кабацким искажением четвертого дня творения (создания светил небесных). В данном случае Ходасевич клеймит человеческую пошлость в целом, но каждую из «сомнительных дев» в отдельности он, конечно же, пожалеет (смотри его «Лиду»: «Высоких слов она не знает…»). Мне представляется, что «Звезды» Ходасевича совсем иного порядка, чем приведенные Вами строки Баратынского, в последних уже, так сказать, хула на духа святого.

Не знаю, правда, как объяснить гумилевские «мраморные души»…^[35] М. б., Гумилев имел в виду их тяжесть, холод, непроницаемость в земных условиях бытия? Или душа, тоже в земном ее бытии, представляется ему в прожилках, словно мрамор, в прожилках пока еще нерасторжимо пронизывающих ее естеств (тела эфирного, астрального и т. д.)? Это только догадки, экспромты… но что-то Г<умилев> хотел этим эпитетом сказать!

Из трех антологий^[36] Чех<овского> изд<ательст>ва Ваша — лучшая, это неоспоримо. Если бы в ивасковской были представлены действительно достойнейшие, и притом широко (как это сделали Вы) — не так легко было бы заушать эмигрантскую поэзию в целом, как это происходит сейчас на страницах «Н<ового> р<усского> с<лова>» (статьи Нарокова^[37] и Б. Анненского^[38]). Эпиграф из «Бесов» для антологии Вы подобрали замечательно!^[39]

Сердечно благодарю Вас за намерение порадовать меня к праздникам посылкой! Поскольку Вы просите меня быть откровенным, скажу, что самым полезным и разумным видом помощи является денежный почтовый перевод, хотя бы и самый минимальный. Это освобождает отправителя от хлопот и экономит почтовую стоимость пересылки, которая намного выше стоимости перевода, получателю же дает возможность приобрести именно то, что ему в данный момент особенно нужно. К тому же посылка странствует больше месяца, т<ак> ч<то> яичко ко Христову дню не поспеет, а перевод дойдет за неделю. Ведь в Германии сейчас можно все купить, были бы деньги!

Шлем оба Вашей супруге и Вам наш сердечный привет и поздравления к приближающемуся светлому Христову празднику!

Искренне Ваш

Д. Кленовский

6

12 мая <19>54

Дорогой Владимир Федорович!

Сегодня пришел Ваш денежный перевод. От всей души благодарю за милую обо мне заботу, за щедрую помощь! Я глубоко тронут Вашим сердечным вниманием!

Мне было чрезвычайно интересно прочесть о Ваших предположениях относительно бессознательного, интуитивного происхождения оккультных прозрений Ходасевича. Такие же точно предположения существуют и у меня, и я хотел высказать их в моей статье, но воздержался, опасаясь, что они покажутся слишком смелыми (мне вообще все время приходилось «ехать на тормозах», дабы не отпугнуть не только читателя, но и… редакцию). Ваше предположение очень правдоподобно. Примеры таких интуитивных, впоследствии не повторившихся в творчестве тех же авторов, прозрений мы имеем в мировой литературе. Юный Andrea написал одно из замечательнейших произведений мистической литературы^[40], а в дальнейшем оказался способен лишь на плоские и пыльные теологические общие места. Редкий поэт, который вправе таким называться, не испытал иногда вторжения какой-то внешней направляющей воли в свое творчество. Об этом, однако, как-то неловко заявлять публично… В результате вместо того чтобы сказать, что оккультизм отошел от Ходасевича, приходится говорить, что Ходасевич отошел от оккультизма, что совсем не то же самое.

Рецензию Терапиано я читал. Она написана в мягких, так сказать, тонах, я ожидал худшего. В сущности, он не «уступает» мне только Ходасевича. Доводы Терапиано неубедительны тем, что они снова и снова, как и его прежние, относятся к тому периоду творчества Ходасевича, когда этот последний (говоря все тем же «популярным» языком!) уже отошел от оккультизма. Пусть Терапиано трижды прав в своих наблюдениях, это никак не меняет того, что за 10 лет до них Ходасевич мыслил в своих стихах (сознательно или бессознательно) как оккультист, и этих стихов не зачеркивает. Я ведь не доказываю в моей статье, что Ходасевич был зарегистрированным и платящим членские взносы пожизненным членом антропософического общества! Как Вы тоже очень правильно выразились, дело тут не в названии! И статью я не озаглавил «Поэты-антропософы» или как-нибудь в этом роде, а всего лишь «Оккультные мотивы». Я отлично знаю, что для Брюсова оккультизм был преимущественно модной игрушкой, и к оккультистам в серьезном смысле этого слова его не причислю, но оккультные мотивы в его творчестве все же промелькнули, и я вправе их учесть.

То, как Терапиано объясняет приведенные мною в статье стихи Ходасевича «Без слов» и «Ласточки», представляется мне тоже неубедительным. Ходасевич тяжелым, хроническим больным в эпоху своего поэтического творчества не был, schwebte nicht, как сказали бы немцы, zwischen Leben und Tod^[41].

Говорить о своем «перебегании» из жизни в смерть — было бы как раз тем поэтическим кокетством, на какое тот же Терапиано считает Ходасевича неспособным. Трагичности, агонии смертника в этом стихотворении никак не чувствуется, оно спокойно, созерцательно. В «Ласточках» я тоже не вижу «отчаяния», которое находит в нем Терапиано. В этом стихотворении есть, конечно, большая внутренняя напряженность, собранность, но и в нем Ходасевич вещает, учит, объясняет, а не отчаивается.

Кое-кто из моих литературных друзей ждет почему-то моего ответа Терапиано, но я не люблю газетных «сшибок» на такие серьезные темы и реагировать на статью Т<ерапиано> не намерен.

Отзывы на мою статью я имею пока что лишь «частного» порядка — от моих литературных друзей и знакомых, и, хотя антропософов или теософов среди них нет, отзывы эти все без исключения положительные, чего я, признаться, не ожидал, а в отдельных случаях даже восторженные. Между прочим, и Терапиано в письме к Глебу Петровичу Струве назвал мою статью «интересной», но в рецензии от такого суждения воздержался. Я, впрочем, глубоко уверен, что статья встретила и отрицательное отношение, поскольку кое-кто увидел, вероятно, в ней протаскивание «безбожных» идей.

Вы живете в том же городе, что и Н. Моршен^[42], и, вероятно, с ним знакомы. Чем объяснить, что он до сих пор не опубликовал сборника своих стихов?^[43] Мне кажется, что тут играют роль не столько материальные причины, сколь какое-то, я хотел бы сказать, патологическое равнодушие М<оршена> к этому вопросу. Нельзя ли на него как-нибудь в этом отношении повлиять? Я слышал (это, впрочем, между нами), что издание его книги намечалось «Посевом», но что дело расстроилось потому, что М<оршен> за что-то на «Посев» обиделся. М. б., можно «врагов» помирить? Отсутствие книги стихов Моршена я всегда воспринимаю как некоторое досадное недоразумение.

У нас холодно, на днях выпал даже и пролежал целый день густой снег. Весна почти не чувствуется. Почки на деревьях все никак не решаются распуститься.

Еще раз сердечное спасибо за прекрасный пасхальный подарок, которым Вы нас очень поддержали.

Привет Вашей супруге.

Душевно преданный Д. Кленовский

7

17 июля <19>54

Глубокоуважаемый Владимир Федорович!

Получил Ваше письмо. Отвечаю простой почтой, не воздушной, т. к. письма вздорожали, но зато без промедления и подробно.

Интересно было прочесть Ваш «этюд» о Моршене^[44]. Ваши впечатления явились для меня неожиданностью! Убедился лишний раз, что лучше не знакомиться с частной жизнью служителей муз, — мы имеем тому достаточно примеров во всех отраслях искусства… Но, конечно, соприкасаясь с ними, подобного знакомства не избежать, и каким-то грузом оно на сердце ложится. Когда я писал о равнодушии Моршена к своим стихам, я исходил из того, что он до сих пор ничего не предпринял для их издания. ...