Валентин Рыбин РАЗБЕГ

РОМАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Он был высок и строен. На нем красовалось черное кожаное пальто и поскрипывали хромовые сапоги. Пальто — нараспашку. Голова не покрыта. Лицо смуглое, скуластое. Под жесткими коротко подстриженными волосами чернели густые брови и глаза — большие и строгие. Даже когда он смущенно назвал свое имя и обнял отца, тот сразу не сообразил, с кем повстречался. Лишь после того, как сын, поднявшись на айван, вошел в комнату и разделся, оставшись в гимнастерке и галифе, взгляд у Каюм-сердара потеплел.

— Глазам своим не верю, — пролепетал он, отвернувшись, и вновь повернулся. — Неужели это ты, Ратх?

Каюм-сердар дотронулся сухими сморщенными пальцами до плеч сына, затем принялся ощупывать его: он ли это, бежавший из дому двадцать лет назад и вот явившийся нежданно-негаданно, как во сне?

— Я это, кто же еще! — со счастливой усмешкой произнес сын. — Вот приехал, а ты, кажись, и не узнал меня. Видно изменился я порядком… Мама где? — голос Ратха дрогнул: «А вдруг ее уже нет?»

— На базаре она, придет скоро, — торопливо заговорил Каюм-сердар. — Ты-то когда приехал? Поезда вроде бы утром приходят, а сейчас уже день.

— Я уже дней десять живу в Туркмении, — пояснил Ратх. — Приехал с делегацией Калинина. Успел побывать с ним в Кизыл-Арвате, Мерве, Иолотани, Байрам-Али. Теперь вот в Полторацке. Кое-как выбрал время, чтобы навестить вас. Город бурлит, тесно на улицах — столько людей на торжества понаехало. Да и местные — все из своих дворов вышли. Признаться, думал не застану тебя дома. А ты отсиживаешься — тебе и дела нет до всенародного веселья. Или все еще на старый лад настроен?

— Ай, не старый, не новый лад меня не интересуют, — сконфузившись, отмахнулся широким рукавом чекменя Каюм-сердар. — Ты садись, я сейчас скажу, чтобы чай принесли.

Каюм-сердар вышел из комнаты. Тотчас со двора донесся его хозяйский сипловатый голос. Ратх не стал прислушиваться, с кем там разговаривает отец и принялся рассматривать на огромном настенном ковре фотографии.

Это были пожелтевшие от времени фотокарточки в картонных рамках. На всех Каюм-сердар — молодой, в тельпеке и халате, с нашивками сельского старшины. Вот он — один, на коне. Вот — в окружении русских офицеров. В самом центре полковник Куропаткин — начальник Закаспийской области. А вот с сыновьями. Черкезу лет двенадцать — теперь его уже давно нет в живых. Аману восемь, а Ратху шесть… Ратх вспомнил тот далекий день, когда в этот вот отцовский двор приехал на фаэтоне толстый армянин с ящиком и сфотографировал всех.

Вернувшись со двора, Каюм-сердар застал сына за рассматриванием фотографий.

— Да, сынок, это все, что осталось от той золотой поры, когда мы жили в мире и роскоши, — сказал с сожалением.

— Жалеешь о той далекой поре, — усмехнулся Ратх. — Хоть и говоришь, что не старый, не новый лад тебя не интересуют, но по всему видно — болит твое сердце о старом. Вот и фотокарточки развесил на общее обозрение. Смотрите, мол, гости добрые, каким был Каюм-сердар в молодости! Снял бы их ты, отец. Сегодня они торчат, как вызов новому миру. Да и не все еще забыли, кем был Каюм-сердар двадцать или даже десять лет назад. В восемнадцатом я воевал в Первой конной Буденного, рубил белогвардейцев саблей, и сам едва головы не лишился, но самым страшным для меня в тот год были вести о белом мятеже в Закаспии. Я знал что твой старый друг Ораз Сердар возглавил здешнее царское охвостье. Боялся я, как бы и твое имя не выплыло на поверхность мутной контрреволюционной волны. Хоть и говорят, «Кто старое помянет — тому глаз вон», но признаюсь тебе честно, отец, — я частенько вспоминал о первой революции в девятьсот пятом, когда ты за мной, как кот за мышкой, гонялся. Унижал меня как мог, на цепь даже посадил, чтобы сломить дух свободы. Бежать заставил из родного дома.

— Замолчи! — вне себя вдруг крикнул Каюм-сердар. — Замолчи, пока опять между нами не обвалилась земля! — старик, болезненно ежась, отошел к окну.

Ратх, переборов в себе вспыхнувшую внезапно злость, стал рассматривать позолоченное оружие на стене — саблю в ножнах, кинжал и патронташ.

— Ладно, отец, — сказал он с примирением, — не будем касаться больных наших мест. Но согласись, все-таки, со мной — я мог о тебе думать самое плохое.

— Запомни, Ратх, — по-прежнему зло и расстроено выговорил Каюм-сердар. — За свою долгую жизнь я не убил ни одного человека. Мои руки не измазаны кровью, и на душе нет черного пятна убийцы. Когда я был аульным старшиной — арчином, мне приходилось стегать кое-кого плеткой… за неуплату налогов… за неуплату долгов. И это все, чем я обидел некоторых бедняков. В восемнадцатом, когда к власти пришли эсеры и англичане, Фунтиков и Тиг Джонс приходили ко мне, уговаривали, чтобы возглавил я туркмен и повел против красных, — но я отказался. Тиг Джонс смеялся мне в лицо, стыдил меня. Потом пригрозил: если я не соберу всех парней аула и не приведу на станцию, чтобы отправить их на белый фронт, то временное правительство вынуждено будет отобрать у меня все мои богатства. Прежде всего — овец. Тиг Джонс ушел, а я послал своего человека в пески к твоему брату Аману, велел, чтобы отогнал обе отары подальше.

— Аман жив-здоров? — спросил уже более спокойно Ратх. — Я слышал вчера от одного командира, будто Аман служит старшим конюхом на ипподроме.

— Да, сынок. Именно так, — подтвердил Каюм-сердар. — Аман — конюх, сын его, Акмурад, тоже при нем, на конюшне. Вся семья его живет здесь, у меня. Вот и Галия-ханум, жена его, чай несет.

Ратх вздрогнул при упоминании ее имени, теплое чувство родства приятно заполнило грудь. Мгновенно всплыла в памяти кибитка старика-седельщика в песках, у озера. Перестрелка с казаками, смерть Черкеза и отъезд Галии и Амана куда-то на дальние колодцы, к Узбою… Галия сидела на лошади, держа в руках завернутого в пеленки сынишку… Сейчас Галия шла с чайником и стопкой пиалок, совершенно не подозревая, кого собирается угощать. Ратх подумал: интересно, узнает она меня или нет? И в ожидании, пока она переступит порог, затаив дыхание, рассматривал ее. Ратху показалось, что она нисколько не изменилась. Та же царственная походка и аристократически приподнятый подбородок. Может быть, немножко пополнела, или так показалось, поскольку была она в туркменском, широкого покроя платье — кетени. Каюм-сердар, видя, сколько чувств вызвала в Ратхе своим появлением Галия-ханум, тоже вспомнил о трагической гибели старшего сына, о том, как долго и трудно смирялся с мыслью, что причиной его смерти была она, именно эта Галия, княжеская дочь. Не простил бы он ей никогда, но средний сын, Аман, оказался новым ее мужем и родным отцом первого внука Каюм-сердара. Пришлось сердару смириться с тем, что произошло. Пришлось объявить людям: старший сын, Черкез, погиб, и по адату овдовевшая жена, несравненная Галия-ханум, стала женой его родного брата, Амана… Вспомнив обо всем этом, Каюм-сердар лишь сердито по-стариковски проворчал что-то себе под нос и, чтобы скрыть вдруг вспыхнувшую неприязнь к невестке, громко и повелительно упрекнул ее:

— Поторапливайся, Галия! Чего идешь, как спутанная коза. Разве не видишь — кто у нас?! — Каюм-сердар снял чекмень, бросил его в угол.

Ратх заметил, как лицо женщины омрачилось тенью досады, — видимо, ворчливый свекор частенько поднимал голос на невестку.

— О, аллах! — возмутилась она, входя в широкую остекленную почти от полу до потолка комнату, с открытыми дверями, где сидели Каюм-сердар и его гость. — У вас совершенно нет понятия о такте, Каюм-ага. Разве можно так обращаться с женщиной при постороннем человеке?

— Какой он посторонний! — проворчал Каюм-сердар.

— Мне-то простительно — я не узнал его, — стар и глаза плохо видят. А тебе грех не узнать. Тебя Ратх грудью своей защитил от пули Черкеза, если верить твоим рассказам, невестка.

— Ой, Ратх! — поставив чайник и пиалы, всплеснула широкими рукавами Галия-ханум. — Деверек мой! А мы считали тебя… Ну, встань же, я хоть взгляну на тебя как следует! Откуда ты?

Ратх поднялся с ковра, поцеловал Галию в щеку. От нее пахло тонким ароматом духов, и синяя мушка на щеке, о которой она так заботилась в молодости, двадцать лет назад, по-прежнему украшала белое личико женщины.

— Ай, сынок, пусть идет, не мешает нашему разговору.

— Не беспокойтесь, Каюм-сердар, я сейчас же уйду, — обиженно отозвалась Галия-ханум, не сводя глаз с Ратха. — Женат ты, деверек?

Ратх улыбнулся, кивнул. Галия расцвела в улыбке:

— Кто она, твоя благоверная?

— Она — доктор.

— Доктор? — удивилась Галия. — Вот, не думала. Наверное, русская, к тому же москвичка. Или из Петрограда?

Каюм-сердар основательно рассердился:

— Уходи, женщина, не мешай нам! Нет стыда в тебе!

— Ладно, деверек, потом поговорим. — Уходя, она приостановилась за остекленной стеной и оттуда спросила: — Каюм-ага, наверное надо обед приготовить?

— Если ради меня, то не надо! — сказал Ратх. — Через час я должен быть на съезде.

— Ставь обед, не спрашивай, — распорядился Каюм-сердар и, забыв сразу о Галие, заговорил с сыном. — О съезде говоришь? Высоко тебя забросила твоя судьба. С Калининым вместе ездишь, женился на докторе. Все это для нас ново, все непонятно. Как ушел из дому, еще в девятьсот шестом, так и пропал. Ни одного письма не прислал.

— Писал я тебе, отец, да только ответа не дождался. Раза два до десятого года писал, а потом — не до писем было. Арестовали, сослали в Нарын, там до самой революции пробыл.

— За что же арестовали?

— За непочтение родителей, — засмеялся Ратх, тронув отца за плечо. — Можно подумать, что ты и впрямь не знаешь, за что меня могут арестовать. Из ссылки вернулся в Москву, потом уехал в Воронеж, в красноармейский полк. Воевал…

Каюм-сердар, насупившись, опустил голову:

— А после войны почему сразу не вернулся?

— Ездил по деревням, отец, — жизнь у мужиков налаживал. Комбеды организовывал, хлеб для голодающих доставал. Когда возвратился к жене и сыну в Москву, предложили ехать на родину, в Туркмению. Образуется, мол, республика — нужны в партийном аппарате люди. Вот и приехал.

— А семью почему не взял? Места бы всем хватило. Комнаты Черкеза до сих пор пустые стоят.

— С семьей я приехал, отец. В Доме дехканина жена и сын. Там мы пока поселились.

— Как же так, сынок?! — Каюм-сердар встал с ковра. Недоумение, досада на сына подняли его с места. — Привез семью — жену, сына — и держишь их в вонючем Доме дехканина, а к отцу привести побрезговал! Может, и меня, как всех других бывших слуг государя императора, своим врагом считаешь? Напрасно ты так, Ратх. Власть меняется — то одна, то другая, а отец у тебя один — его другим не заменишь.

— Ну, ладно, ладно, — с чего ты взял, что я тобой пренебрег, — слабо защитился Ратх. — Просто не было времени. С дороги в гостиницу и — снова в дорогу.

— Давай, веди жену и сына сюда. Будете здесь, у меня жить, — вновь потеплел душой Каюм-сердар.

— Завтра, отец. Сегодня мне некогда.

— Ну, тогда пойдем, покажу тебе — где жить будете.

— Это другой разговор, — согласился Ратх.

Пройдя в другой конец двора, они поднялись на запустевшую, покрытую слоем пыли, веранду. Две двери, ведущие в мужскую и женскую половины дома, были на замках. Старик снял с гвоздя связку ключей, отыскал нужный, открыл замок и распахнул дверь на мужскую половину. Оттуда пахнуло затхлым запахом плесени.

— Ханум! — громко и недовольно позвал Каюм-сердар.

— Здесь я, здесь! — отозвалась Галия, ведя от ворот под руку мать Ратха. — Вот и Нартач-ханым с базара вернулась.

Ратх, оглянувшись и увидев мать, взялся от счастья обеими руками за голову, спустился во двор и заключил растерянно улыбающуюся Нартач в крепкие объятия.

II

Через час Ратх сидел в зале заседания Первого Съезда Советов Туркменской ССР, совершенно оглушенный радостью только что состоявшейся встречи с родителями, слушал, как зачитывали декларацию, и радость его перерастала в гордость и торжество. Что и говорить, приятно было сознавать, что он, Ратх Каюмов, присутствует при рождении Туркменской республики не случайно: он, может быть, самым первым из туркмен примкнул к рабочему движению и участвовал в революции девятьсот пятого. Он одним из первых включился в борьбу за новую жизнь, и кому как не ему, решать сейчас в этот исторический день дальнейшую судьбу своего народа, своих потомков.

Месяц назад в Москве, когда его пригласили в Туркменпоспредство и предложили ехать работать в Туркмению, Ратх не испытал тех возвышенных чувств, какие испытывал сейчас. Отвык, что и говорить, от своих родимых мест, стерлась за двадцать лет тяга к отчему дому. Да и не очень-то радостные картины являла его память, когда он вспоминал об отчем доме. Вспоминая порой о шумном каюмовском подворье, Ратх приходил к мысли, что нет, пожалуй, ему возврата в родной дом: никто не ждет его там. Разве что — мать. Да и самое понятие о родине в последние годы складывалось у него по-иному. Прожив почти двадцать лет в Москве и на поселении в Сибири, он вполне естественно считал своей родиной всю Россию.

После вечернего заседания Ратх вместе с другими направился в только что открывшийся Дом дехканина, к текинскому базару, где квартировали почти все делегаты и занимали одну из комнат Ратх с женой и сыном. Шли огромной толпой, заполнив обе стороны улиц. Поперек дороги над головами полоскались на ветру транспаранты и кумачовые флаги на углах зданий. Еще праздничнее обстановка царила в самом Доме дехканина. На айванах тесно от собравшегося люда. Звенит дутар и поет бахши. Внимание всех направлено к певцу. Ратх постоял, облокотившись на перила, послушал бахши и направился к своей комнате. Подходя к двери, Ратх увидел широкоплечего, приземистого военного.

— Вам кого, товарищ? — настороженно спросил Ратх.

— Не вы ли Ратх Каюмов? — отозвался военный и вдруг засмеялся громко и упоенно: так мог смеяться только Аман.

— Аман! — Ратх устремился к брату, и они, обнявшись, оба смолкли, словно онемели, — так велика была их взволнованность.

— Ратх, я плачу, ты прости меня, — извинился Аман. — Сам знаешь — слезу из меня выбить трудно, но сейчас я плачу от того, что повстречал тебя. Примерно час назад приезжаю домой. Только привязал коня, Галия кричит на весь двор: «Аман, Аман, твой брат Ратх приехал!» Ну, я, конечно, расспросил, где ты, — и скорее сюда. Прибегаю — дверь на замке. Что такое, думаю! Где же он? Бегу по айванам, и тут мой хороший, друг, командир взвода Иван Иргизов со своим старым приятелем на тахте сидят, — шашлыком заправляются. Иван схватил меня за руку… В общем, давай пойдем к ним!

— Ну, что ж, веди к своим друзьям, — согласился Ратх. — Все равно Тамары дома нет, да и сын где-то бегает.

— Мне Галия сказала, что ты с семьей приехал, — торопливо заговорил Аман, увлекая брата к айванам. — Говорит, жена у тебя какая-то москвичка, докторша. Ты наверное совсем отошел от наших обычаев, а?

— Ну, что ты! — Ратх взял Амана под руку. — Я по-прежнему тот же Ратх, каким ты меня знал в девятьсот шестом, когда мы с тобой революционера спасали. И жена моя… ты знаешь ее… Помнишь, из Джунейда каракулевые шкурки для нее привозил? На шапку! Неужели забыл? Ну, Тамарой ее зовут!

— Вай, Ратх, — приостановился Аман. — Неужели ты говоришь о той, которая тогда в тюрьме сидела? Ну, эта — революционерша!

— Она самая, Аман… Тамара Яновна Красовская. И сын у нас — Юрой зовут. Пятнадцать лет джигиту…

— Вах-хов, вот, значит, какие дела. Сын, значит! Мой тоже, дай бог, каким орлом вырос! — восхищенно произнес Аман. — Помнишь же! Ты же видел его на Джунейде.

— Видел, конечно, да только он тогда крохотным был!..

Восклицая и останавливаясь, они наконец спустились к сидящим на огромных тахтах дехканам и кое-как пробились к Ивану Иргизову и его товарищу, который оказался туркменом в черном косматом тельпеке, с огромной бородищей.

— Ну, что, встретились, братаны! — без всяких церемоний вступил в беседу Иргизов, высокий и плечистый командир взвода, с задорными голубыми глазами и желтой, пшеничного цвета, роскошной шевелюрой. — Вполне понимаю и разделяю вашу, так сказать, обоюдную радость. Сам недавно вот так с сестренкой встретился. Не виделись с самого двадцатого года, и вдруг — на тебе — приезжает из Оренбурга, вся в лохмотьях, с сумкой на плече… Садитесь, братаны, как раз шашлычок свеженький несут.

Иргизов отодвинулся, освобождая место для братьев. Бородач, назвавшийся делегатом Чары Пальвановым, тоже потеснился к деревянной колонне айвана. Подав руку Ратху и услышав его имя, поинтересовался, надолго ли он прибыл в Ашхабад. Ратх охотно пояснил:

— Навсегда, Чары-ага. Не думал, не гадал, но вот встретился в Москве в поспредстве с товарищем Атабаевым, он и уговорил меня ехать на родину. Говорит, люди грамотные нужны в Туркмении, а туркмены грамотные — особенно.

— Да, это уж точно, — рассудительно отозвался Чары-ага, снимая с шашлычной палочки кусочки мяса и накладывая в тарелки Ратха и Амана. — Если хотите знать, за грамотными людьми иногда надо лазить даже на дно колодца.

Едва бородач произнес последние слова, как Иргизов с отчаяньем вздохнул и поморщился:

— Чары-ага, побойся бога. Ты сегодня добьешь меня! Ну, нельзя же так. Представляете, — пояснил он, гладя на Ратха, — вчера с трибуны всему свету заявляет: дружбу туркмена и русского водой не разольешь. Я сижу, слушаю и думаю: ну, молодец Чары, прямо как по-писанному чеканит. А он тут же объявляет всему залу: я, дескать, русского командира Ивана Иргизова собственными руками со дна колодца достал.

Братья недоуменно засмеялись, а Чары-ага только и ждал этого. Тотчас пояснил, прожевывая мясо:

— Иван шел со своим батальоном в Керки. В дождь они попали, промокли все. Костер развели, стали сушиться. Безграмотные люди посушились и спать легли, а Иван сел у костра и начал книжку читать. Муса называется.

— Не Муса, а Мюссе! Олух царя небесного, когда ты усвоишь фамилию французского классика?!

— Ладно — Мюссе, — спокойно согласился Чары-ага. — Ну и вот, значит, уснул Иван. Мюссе цел и невредим остался, а барахло — гимнастерка и галифе сгорели.

— Как — совсем сгорели?! — удивился Ратх.

— А ты как думал! — проговорил Чары-ага. — Но Иван, дорогой мой друг, не таким оказался. Встал он и пошел в аул за одеждой. Пошел через кладбище. Как раз утро было. Люди только проснулись, из кибиток вышли. И вдруг — человек, весь в белом, с кладбища идет. Сын мой, Сердар, кричит: «Отец, отец, скорей убегай, мертвец из могилы встал — посмотри!» Я выскочил из кибитки, чтобы посмотреть, а народ уже к Амударье бежит, только пятки сверкают. Испугались все. Женщины кричат, дети плачут… Собаки только молодцы — эти не испугались: бросились на «мертвеца» и загнали его в колодец. Сын мне кричит: «Отец, он в колодец прыгнул, я сам видел!»

— Слушай, Чары, прекрати ты ради бога! — взмолился Иргизов.

— Ладно, сейчас, Ваня, ты не обижайся. Мои собаки кого угодно могут загнать в колодец. Но главное дело во мне. Мы с сыном бросились к колодцу и вытащили «мертвеца»… Остальное сам расскажи.

Иргизов облегченно вздохнул.

— Ядовит ты, Чары-ага. Ты же совершенно беспомощным человеком меня представляешь. Что могут подумать братаны! Ведь они могут подумать, что не командовал я взводом и не записал в свой отряд твоих джигитов-аульчан. Они могут подумать, что и ты не был моим заместителем, пока с басмачами бились!

— Ну-ну, ты зубы нам не заговаривай, — лукаво заметил Чары-ага. — Ты давай к делу. Ты расскажи, как «воскресал», товарищ командир.

Ратх и Аман продолжали смеяться, глядя, как добросердечно подшучивают друг над другом старые приятели. И Иргизов, напустив на себя наивную кротость, сказал:

— Последнее, что я запомнил, это была псиная морда с громадными клыками. Потом упал в колодец, как в преисподнюю, и потерял сознание. Очнулся, открыл глаза — вижу — кто-то лежит на мне. Дотронулся рукой — шерсть. Боже мой, неужели в ад к чертям угодил?! Хочу вылезти — никак не могу — руки и ноги ослабли. Тут Чары-ага подскочил и снял с меня огромную хивинскую шубу. Оказывается, они меня вытащили из колодца, уложили на кошму, и шубой накрыли.

Ратх смеялся от всей души и чувствовал, как эта непринужденная встреча сближает его с этими добропорядочными людьми.

— Вы тоже делегат Съезда Советов? — спросил Ратх.

— Делегат, — подтвердил Иргизов. — Делегат — от личного состава красноармейцев и командиров артиллерийского полка.

Аман, доселе не вступавший в беседу, не без гордости пояснил брату:

— Иван помог мне устроиться старшим конюхом. Он тоже любит лошадей. Я ему рассказывал, как мы с тобой когда-то в цирке Добржанской джигитовали.

— Да, я уже наслышан о вас, — подтвердил Иргизов. — Как-нибудь приглашу к себе в гости. Я тут недалеко живу — возле, площади.

— Спасибо, Иван. С удовольствием принимаю ваше приглашение, — с благодарностью отозвался Ратх.

— Только, дорогой Ратх, не надо к нему и ко мне обращаться на «вы», — попросил Чары-ага. — Конечно, в Москве можно, — тут же отшутился бородач. — Москва большая. Но Полторацк — городок небольшой, можно называть друг друга на «ты».

— Ладно, друзья, — улыбнулся Ратх. — Прекрасные вы люди. И ты, Чары-ага, и ты, — Иван. Буду считать, что мне повезло в дружбе.

— Не ошибешься, — заверил Чары-ага. — Вместе будем строить новую жизнь, каждый покажет себя в деле. — Главное сейчас, товарищи, создать нам на селе крепкие партячейки. — Ратх обвел взглядом сидящих на тахтах дехкан. — Вот если эта сила возьмется, засучив рукава, за дело, то мы в самый короткий срок построим на земле туркмен социализм.

— Поработаем, конечно, — согласился Чары-ага. — Приеду в свой Карабек — соберу всех своих активистов: и партийцев, и кандидатов.

— Кстати, о кандидатах, — тотчас вернулся к разговору Ратх. — Партийный съезд считает, что кандидатские ячейки в аулах были созданы без учета реальных возможностей. Вместо них надо создавать и укреплять ячейки «Кошчи» — в них самая суть советизации аула.

— Да, дорогой Ратх, это я хорошо знаю. Но мне непонятно, почему так волнуешься о союзе «Кошчи» ты сам? — заинтересовался Чары-ага.

— Чары-ага, не прими в обиду, — улыбнулся Ратх, — но тебе придется постоянно иметь дело со мной. Я назначен инструктором сельхозотдела ЦК.

— Бай-бой, вот, оказывается, с кем меня свела судьба! — бородач замер, затем пристально посмотрел на Ратха, словно только что его увидел. — Ну, что ж, если так — я готов подчиниться.

Аман тем временем поставил на тахту чайники. Слева на тахте, где сидели делегаты из Мерва, зазвенел дутар и запел звучным пронзительным голосом бахши. Все сразу повернулись в ту сторону и просидели, слушая певца, до поздней ночи. Было уже двенадцать, когда Ратх посмотрел на часы и решительно встал.

— Ну, что, друзья, будем считать, что это не последняя наша встреча. Пора отдохнуть. Аман, завтра утром жду тебя — приходи, перенесем чемоданы…

Распрощавшись с братом и друзьями, Ратх пошел к себе. Дверь открыла Тамара.

— Какой ты молодец, что оказался дома! — воскликнула она радостно. — Я думала — опять отправился в аулы. Юра, решив, что ты уехал, — уснул. Проходи, раздевайся. Я не буду включать электричество, — Ну, как у тебя — был у своих?

— Завтра перебираемся. У них там, оказывается, две комнаты свободны, в которых когда-то жил Черкез.

— Как тебя встретил, отец?

— Хорошо, как будто бы. Вида не подал, что когда-то ссорились. Вот только взгляды у него прежние.

— Ничего, как-нибудь найдете общий язык, — успокоила мужа Тамара Яновна. — Все-таки, отец есть отец… Я тоже сегодня попутешествовала. В общем, приняла должность главврача в облздраве, потом ездили по городу. Была на Хитровке. Дом мадам Дамкиной, в котором я жила, оказывается, цел, стоит, как ни в чем не бывало. У меня даже мурашки по коже прошли. Вспомнила все сразу — Людвига, Ксану…

Тамара Яновна рассказывала о своих встречах и впечатлениях, о том, что ей предстоит сделать в первые же дни, а Ратх думал об отце. Думал о том, что скора начнется земельно-водная реформа, дело коснется воды и земли, скота и имущества, а ведь отец не из бедных дехкан. У него и вода, и земля, и овец две отары. Да и по-прежнему заражен старым духом. Трудновато будет найти с ним общий язык.

III

На углу Артиллерийской левую половину дома — две комнаты и коридор — снимали брат и сестра Иргизовы. До приезда сестренки частенько к Иргизову захаживала семидесятилетняя старушонка — уборщица. Приходила днем, когда «комиссара», как величала старуха Иргизова, — дома не было. Подметая пол или занимаясь мытьем тарелок, частенько она отвлекалась — рассматривала его имущество. В одной комнате стоял стол и старый коричневый буфет, в другой — письменный стол, кровать и полки с книгами. Два месяца назад, когда Зинка приехала в Полторацк и пришла к брату, — застала старушку за разглядываньем картинок в книге. Подивилась Зинка нимало, узнав, что книжка принадлежат брату, а старушка — всего лишь его уборщица. «И чего вы тут копаетесь, бабушка?» — «Да ведь бог его знает, чем он тут занимается, — отозвалась уборщица. — От книг, говорят, мозги на бок сползают, а ведь у него только и на уме — книги. Да наган, еще держит. Захожу раз к нему, в выходной день, отворила дверь, а он лежит, значит, на кровати и наган на меня наставил. Глаз прищурил, целится и молчит. Я обмерла вся, счас, думаю, застрелит. А он руку с наганом опустил и опять вытянул. Не бойся, говорит, Матрена, это я руку тренирую, чтобы не дрожала во время стрельбы»…Зинка посмеялась тогда над страхами уборщицы, а когда встретилась с братом и выплакалась с дороги как следует у него на груди, сказала строго: «Ты чего же по-буржуйски живешь? Уборщицу себе завел. Маманя в деревне с голоду померла, а ты тут буржуйничаешь. Я сама буду подметать и мыть обе комнаты». Иргизов дал уборщице расчет, и с той поры в доме хозяйничала двенадцатилетняя Зинка, — длинная, голенастая девчонка, с веснушками под глазами и большими, как у брата, голубыми глазами…

Первого мая Зинка со своей школой была на демонстрации. Там купила разноцветные шары, но мальчишки тотчас прокололи их иголками. Зинка бросилась за одним, надавала ему подзатыльников и опять купила шарик. Чтобы не прокололи и этот, ушла она с шумной улицы в переулок и выбралась на свою. Хотела отсюда пробраться на площадь, поближе к трибунам, и тут увидела на крыльце своего дома мальчугана. Он сидел на ступеньке и грыз семечки.

— Эй, ты, чего здесь соришь-то?! — возмутилась Зинка. — Только и знают, что шары прокалывают, да семечки лузгают. Чего ты тут уселся-то, спрашиваю?

— Ничибо, — отозвался паренек. Был он в чистом синем хлопчатобумажном костюме, в фуражке с лакированным козырьком и черных заплатанных ботинках.

— Иди, иди отсюда, — в приказном тоне заговорила Зинка, и тут подумала, что где-то уже видела этого мальчишку. Мгновенье, другое — и вспомнила. — Тебя Сердаром зовут? Твой отец Чары-ага Пальванов?

— Да, ми есть Сердар, — сказал он и встал.

— Извини, что нагрубила, — улыбнулась Зинка. — Я тебя знаю. Ты на фотокарточке у нас, с отцом. На, держи шарик, я открою дверь. — Зинка покопалась в карманчике юбки, достала ключ, открыла дверь, и они вместе вошли в комнату.

— А дядя Иван игде? — спросил Сердар.

— На параде, где же ему быть еще. Придет скоро, не беспокойся. Давай-ка познакомимся. Меня зовут Зиной; я приехала из России. С Урала. Может, слышал?

— Слышал, — кивнул Сердар. — Мне дядя Иван рассказывал.

— Чай пить будешь? Туркмены, почему-то, все любят чай, а ты?

— Ай, давай попьем…

Зинка выбежала в коридор, разожгла примус и скоро вернулась с фарфоровым чайником. Она сама налила ему и себе в пиалы, достала с полки шоколадку и разломила ее пополам. Сердар без всякого восторга, отправил свою долю в рот, разжевал и сморщился. Зинка засмеялась:

— Не нравится? Скажите, пожалуйста, лорд Байрон еще мне нашелся. Тогда пей с сахаром. — Она подала на стол сахарницу с неровно наколотыми комочками.

Они мирно пили чай и беседовали. Сердар плохо выговаривал русские слова, и Зинка беззаботно хохотала. Сердар не обижался. Наоборот, ему все больше и больше нравилась эта веселая, смеющаяся девчонка.

— Ты в школе садоводства и огородничества учишься?

— Да, конично.

— Ты будешь агрономом?

— Нет, агроном моя ни будит.

— Ха-ха-ха! А кем ты будешь?

— Лочик буду.

— Летчиком? — удивилась Зинка. — Да как же станешь летчиком, если учишься на агронома?

— Ай, не знайт. Агроном бросай буду — лочик буду.

За разговором они не заметили, как отворилась дверь и в комнату вошел Иргизов. На лице смущение, Зинка сразу поняла — что-то не то. Глянула — ас братом женщина… интеллигентка в белом чесучевом костюме и шляпе.

— Зинаида, ты, оказывается, не одна… Ба, да это Сердар к нам пожаловал! Ну, молодец. Празднуешь? Проходите Лилия Аркадьевна. Тут у нас молодежь веселится. Сын моего лучшего друга в гости пришел. От отца есть письма?

— Есть письма, — несмело отозвался Сердар. — Деньги тоже есть? Ботинки купить будем.

Лилия Аркадьевна приветливо улыбнулась, Иргизов подставил ей стул, но женщина прошла мимо.

— Ну, что ты, Иргизов. Я садиться не буду — помнусь. Просто мне захотелось взглянуть, как ты живешь. Не шибко, между прочим… Открой окна, проветри комнаты.

Зинка мгновенно сдернула в сторону шторки и распахнула небольшие голубенькие ставни. Сделав это, преданно посмотрела на Лилию Аркадьевну.

— Может, еще что?

— Да нет, не надо. Впрочем, Иргизов, ты давно бы мог догадаться, что стол у тебя никуда не годится. Стол солдатский. Шкаф тоже. Можно подумать, ты его взял напрокат у старого генеральского денщика. И кровать солдатская. Кто спит на ней?

— Я сплю, — с готовностью отозвалась Зинка.

— Боже. А ты где, Иргизов, изволишь почивать?

— В другой комнате, Лилия Аркадьевна.

— Можно, я пройду туда? — спросила она и, не дожидаясь разрешения, вошла.

— Тут тоже — так себе, — попробовал отшутиться он. — Я же полуоседлый кочевник.

— Именно, так себе, — подчеркнуто небрежно согласилась Лилия Аркадьевна. — Надеюсь, когда ты меня в следующий раз пригласишь к себе в гости, то будет все иначе. Не пристало красному командиру перебиваться кое-как. Слишком ты неприхотлив. Неужели ты завоевывал право на лучшую жизнь для того, чтобы жить по-прежнему, серо и скучно?

— Ну, Лилия Аркадьевна, вы меня прямо в тар-тарары сбросили!

— Ладно, ладно, — сказала она примирительно. — Надеюсь, мои замечания пойдут тебе впрок. — И обратила внимание на керамические черепки, лежащие на этажерке. — Хлам какой-то. Хоть бы эти черепки выкинул.

Лилия Аркадьевна собрала черепки в обе руки, намереваясь вынести и выбросить во двор, но не тут-то было. Иргизов, с испуганными глазами, подскочил к ней:

— Лилия Аркадьевна, да вы что?! Это же материал с древних крепостей Согдианы! Когда мы шли походом из Чарджуя в Керки, я собрал эту древнюю керамику.

— Скажите, пожалуйста, — удивилась гостья. — А зачем они тебе? Ты же не историк, и тем более — не археолог.

— Готовлюсь постепенно, — пояснил Иргизов и подал ей учебник «Основы археологии». — История — моя страсть. Я еще в детстве увлекся походами Македонского. У нас в Покровке ссыльный татарин Юнуска жил. Он мне привил любовь к истории. А тут комбат — наш сельский, Сергей Морозов, ехал из Москвы — заглянул в Покровку и увез меня в Туркестан. Тут я и вышел на след Македонского и прочую древность.

— Ну-ну, доморощенный археолог, желаю тебе успеха! — Лилия Аркадьевна поощрительно улыбнулась и перевела взгляд на стоящих с разинутыми ртами Зинку и Сердара.

Иргизов сообразил: надо ребятам представить гостью — кто она и что, а то непонятно им что за ревизорша явилась и поучает славного красного командира.

— Зина, ты не пяль глазищи-то, — сказал мягко Иргизов. — Лилия Аркадьевна — инспектор Наркомпроса, Это она тебе помогла устроиться в школу. Когда ты приехала, я к ней в Наркомпрос наведался. Так мол и так, — сестренка из Оренбургской волости пожаловала — помогите.

— Ладно, Иргизов, — возразила женщина. — Не столь уж велико мое участие в судьбе твоей сестренки. Любая другая на моем месте тоже бы помогла. Я думаю, нам пора идти. — Лилия Аркадьевна посмотрела на ручные часики и испуганно округлила глаза. — О, Иргизов, уже второй час!

Тотчас они вышли, оставив Зинку и Сердара одних, и направились в сторону пригородного аула, где у отца поселился новый знакомый Иргизова, — Ратх Каюмов.

У синих, давно некрашенных ворот, за которыми виднелись два дома с айванами и сараи, Лилия Аркадьевна остановилась — удобно ли идти? Из-за ворот доносились голоса и звуки дутара. Иргизов отворил калитку и потянул за руку, свою спутницу. Во дворе дымились котлы и, поодаль у айвана, стояли мужчины в косматых тельпеках. Поежившись, Лилия Аркадьевна поправила прическу под белой шляпой, словно боясь, что здесь, наверняка, ее растреплют, и ужаснулась:

— Иргизов, куда ты меня привел?

Лилия Аркадьевна остановилась в нерешительности, но тут с веранды легко спустилась женщина лет тридцати пяти, с красивыми, строгими чертами лица и испытывающим взглядом, — жена Ратха. Она была в коричневом платье, которое ей очень шло, элегантно подчеркивая стройность фигуры.

— Будем знакомы… Тамара Яновна, — назвала она себя, взяв под руку гостью. — А как вас зовут?

— Лилия Шнайдер, — несколько чопорно представилась гостья. — Инспектор Наркомпроса.

— О! — восхитилась Тамара Яновна. — Вы еще совсем юная, а уже инспектор!

Иргизов пошел следом за женщинами, оглядывая огромный каюмовский двор — полуразоренное бурями нового времени поместье сельского старшины — арчина.

Ратх вышел на веранду в светлом костюме. В нем он показался Иргизову немножко ниже и изящнее, чем в военной форме. Тамара Яновна представила ему Лилию Шнайдер. И та, мгновенно освоившись, тут же вспомнила:

— Иргизов мне рассказывал о вас, о вашей молодости. Будто бы вы еще в первую революцию были цирковым джигитом!

— Было такое. — Ратх немного смутился и повел гостей к мазанке, стоявшей напротив, у самого дувала. Он распахнул дверь, и взору предстала небольшая комнатушка, обклеенная с потолка до пола цирковыми афишами. Несущиеся на скакунах всадники, клоуны, акробаты, велосипедисты.

— Романтично, — отметила Лилия Шнайдер. — Красные кони вынесли вас на революционную стезю!

— Цирк для нас был революционной ареной, — сказала Тамара Яновна.

— А вы в ту пору — тоже жили в Полторацке? — удивилась Шнайдер.

— Разумеется. Видите вон ту желтую коляску, — показала она рукой из открытой двери в угол двора. — В этом ландо по ночам мы развозили прокламации. Бедный Каюм-сердар не подозревал даже.

Когда вновь поднялись на веранду и вошли в одну, затем в другую комнату, где был накрыт стол, Иргизов увидел на стене большую фотографию: на ней Ратх и Аман гордо восседали на скакунах.

— Это, кажется, Аман? — удивился Иргизов. — Совсем еще молодой, как мальчик. Кстати, где он — что-то не вижу моего друга Амана?

— У отца торчит, — недовольно отозвался Ратх. — Там старые друзья Каюм-сердара собрались, и он заодно с ними. Любит всякую ерунду слушать. В Амане старое, как гвоздь в доске, — щипцы нужны. По натуре он — анархист. Полный беспорядок — это его родная стихия.

— Садитесь, друзья, за стол, — попросила Тамара Яновна и добавила: — Аман — вольная птица, он никогда не знал дисциплины. Каким был в молодости, таким и остался.

Ратх махнул рукой и начал разливать в бокалы вино.

— Главное для него — бесшабашность и еще богатство. Причем, он никогда не был жаден. Заимев, допустим, тысячу рублей, он швырял их направо и налево. Но стоило ему оказаться без денег, и он старался любым способом и как можно быстрее раздобыть их. Три месяца назад, когда мы только приехали в Полторацк и я повстречался с Аманом, мне показалось, он сильно изменился. Семья у него, все же… Сын взрослый… две дочери… А когда разговорились и стали поглубже заглядывать в суть событий, он мне выдал фразу: катись ты, говорит, со своей политикой к дьяволу, — моя политика — лошади! Не понимаю, Ваня, что ты нашел хорошего в моем брате? Ведь это ты его заприметил и предложил работу на конюшне!

— Но ведь на конюшне, а не в Совнаркоме! — возразил Иргизов. — Именно за то, что Аман — заядлый лошадник, я и люблю его.

Лилия Аркадьевна поднесла к губам бокал, лизнула вино и удовлетворенно чмокнула:

— У-у, сладенькое, оказывается. — И тут же заметила. — А может быть, ваш Аман просто не воспитан. Но если даже он анархист, то и это не страшно. Многие анархисты перешли на нашу революционную платформу. Наша с вами задача помочь этим заблудившимся людям стать людьми нового, созидающего класса.

Ратх понял — гостья решила щегольнуть своими знаниями и не остался в долгу перед ней.

— Я не совсем согласен с вами. По-моему, сейчас, как никогда, анархизм дает волю своим страстям. НЭП вместе с оживлением экономики и уровня жизни пробудил и деклассированный элемент. Я думаю, надо как следует дать бой буржуазной морали.

— Вот и я думаю: пока есть еще время — встряхните своего брата, чтобы его анархизм посыпался медной монетой!

— Лиля, вы такая многоопытная, а ведь вам чуть больше двадцати. Откуда это у вас? — спросила Тамара Яновна.

— Боже, ну какой тут опыт! — отмахнулась Лилия Аркадьевна. — Просто, определенные знания истории и текущего момента.

— Тома, тебе было всего семнадцать, когда ты меня просвещала в смысле революционной борьбы партии и ее фракций. Мы с тобой немножко одомашнились, а молодые люди только начинают жить, — сказал Ратх.

Иргизов решил, что Лилия Аркадьевна и Ратх умничают, и вышел на веранду, покурить. Прикурив и затянувшись дымком, он облокотился на перила и увидел во дворе паренька лет пятнадцати.

— Ты, вероятно, сын Ратха Каюмова?

— Угу… Мы из Москвы сюда приехали.

— Как тебя зовут?

— Юркой вообще-то.

— А в частности?

— Кто как, — улыбнулся Юрка. — Мать и отец зовут Юрок, дед — Юврук, а по метрикам Юрий Ратхович.

— Молодец, за словом в карман не лезешь. Дед почему на русских обижен? Мать твоя звала его к себе за стол, а он отказался.

— На русских он не обижен, — возразил Юрка и пояснил: — Если хотите знать, до революции все его главные друзья были русские. Генералы да полковники разные. Он все время с ними заодно был. А теперь, когда мы победили, вот он и злится на всех бедняков. Он их босяками называет.

— Значит и отца твоего не признает?

— Признает, но все время сердится. Все время другого своего сына, дядьку моего хвалит. Дядя Аман и сейчас у него… Там много у дедушки людей собралось.

— Силен старик, — заметил Иргизов. — А бабушка есть?

— Есть. Она добрая. Ей все равно — царский строй или советский, лишь бы хлеб был.

— Учишься?

— Угу… В седьмом.

— Ну, идем за стол, а то без тебя там скучают.

— Я потом, — отказался Юра, но гость уже потянул его в комнату.

— Вот он — явился, не запылился! — воскликнула Тамара Яновна. — Садись, поешь плова — не каждый день праздник.

— Он у вас между двух огней, — сказал Иргизов. — И родителей жалко, и деда. Занял, так сказать, нейтралитет, чтобы никого не обижать.

— Дед наш сам кого хочешь обидит. Пока я на службе в Наркомздраве, он тут распоряжается внуком, как хочет. В своего вестового превратил. Гоняет — то к ишану, то еще к кому-то.

Странно складывалась у Тамары Яновны жизнь на этом старом подворье. Все тут было не так, как в Москве. Там она была полновластной хозяйкой в доме. Здесь, едва приехали, сын оказался в руках Каюм-сердара, да и сама она то и дело попадала по его прихоти в самые неловкие положения. Сначала старик понять не мог, как можно позволять женщине уходить из дому чуть свет и возвращаться ночью. Но постепенно узнал, что невестка разъезжает по всему городу и даже по окрестным аулам, людей лечит, и удивляться перестал. Зато ей самой теперь приходилось даваться диву. Однажды к Каюм-сердару пришел старик-туркмен, поклонился, как встарь, и подал баранью ляжку, завернутую в мешковину. Каюм-сердар сухо напомнил: «Я давно не арчин. Зачем мясо принес? Разве я могу чем-то помочь тебе?» — «Помог уже, — заулыбался гость. — Думали, внучка помрет: совсем плохая была. Потом твоя невестка пришла, вылечила». Теперь такие гостинцы приносил и чуть ли не ежедневно.

Тамара полушутя-полусерьезно рассказывала о причудах Каюм-сердара, когда в комнату бесцеремонно и шумно вошла Галия-ханум:

— О, да здесь, оказывается, пир горой идет! А меня наш почтеннейший отец послал за мужчинами. Говорит, позови Ратха и его приятеля.

— Только мужчин просит? — улыбнулась Тамара Яновна.

— Если он пригласит к себе женщин — людям небо на голову упадет! — беззлобно упрекнула свекра Галия. — Это такой феодал, каких свет не видывал. Простите, я даже не поздоровалась ни с кем. — Галия, поочередно подавая руку, защебетала: — Вас, Иргизов, я уже знаю — однажды на ипподроме видела. А вас, милочка, вижу впервые. Меня зовут Галия.

— А меня Лилия Шнайдер.

Ратх тотчас добавил:

— Между прочим, дорогая Галия-ханум, ваша новая знакомая работает в Наркомпросе. Вы, если не изменяет мне память, завидовали нынешним учителям и бранили Амана за то, что он вам не позволяет работать. Я думаю, Лилия Шнайдер могла бы помочь вам устроиться учительницей в школу.

— С большим удовольствием выполню вашу просьбу! — Лилия Аркадьевна посмотрела в глаза импозантной ханум. — Вы что окончили, какое заведение?

— Ах, что вы, Лилечка! — всплеснула руками Галия. — Я окончила пансион в Петербурге, но это было так давно. Кому теперь нужны мои знания! Тем более, что и жизнь начинается по-новому. Всеобуч, ликбезы. Мне это непонятно.

Ратх, видя, что Галию, в общем-то, можно уговорить, подсел к ней поближе.

— Галия, добрейшая душа, вы меня знаете — и я ни разу в жизни не солгал вам. Кроме хорошего вы от меня ничего не видели, верно ведь?

— Верно, деверек, не отрицаю.

— Так вот поверьте мне, ханум. В настоящий момент учитель — самое нужное, самое дорогое лицо во всем обществе. Вы знаете, что сказал Михаил Иваныч Калинин об учителях! О, Галия, я сам слышал его слова. Я сопровождал его в поездке по Туркмении. Мы были в Иолотани, он встретился с одним сельским учителем, выслушал его внимательно и сказал нам: «Мне кажется, учителей, проработавших определенное число лет в отдаленных местах Средней Азии, Сибири и Далеком Севере, надо бы вознаграждать орденом трудового Красного Знамени, как за особое геройство и самопожертвование».

— Неужели, Ратх, такое отношение к учителям? — глаза у Галии заискрились.

— Галия-ханум, вы могли бы обучать женщин грамоте прямо здесь, у вас во дворе. Если согласитесь, я помогу вам собрать женщин нашего аула, — предложила Шнайдер.

Иргизов, следивший с любопытством за беседой, подморгнул озорно Лилии Аркадьевне, затем перевел взгляд на Галию:

— Ханум, эта женщина говорит только правду — верьте мне. Она ведет у нас политэкономию в Доме Красной Армии, и мы все, командиры и красноармейцы, уже знаем прибавочную стоимость наизусть.

— Не очень мудро, Иргизов, — сухо заметила Лилия Аркадьевна.

— Ох, что же я! — спохватилась Галия. — Я же пришла за мужчинами. Ратх, дорогой, и ты тоже, Иргизов, оторвитесь на минуту. Каюм-сердар что-то хочет вам сказать и ждет вас. Я пойду туда — надо подать чай. — И она удалилась так же шумно, как и вошла.

Ратх посмотрел на Иргизова, пожал плечами:

— Отказываться неудобно. Давай заглянем, послушаем, что им от нас надо. Доброго, конечно, ничего не жди. Сейчас они как разворошенное осиное гнездо.

IV

В комнате Каюм-сердара тесно. На ковре человек восемь: шестеро в папахах и халатах, двое в европейских костюмах. Сам старик в центре внимания. Сидит на красном месте, потчует гостей едой, подливает в пиалы чай. Увидев младшего сына с гостем, привстал, широко улыбнулся:

— Ну, вот и Ратх. Очень хорошо, что пришел, а то люди уже хотели уйти. Садись сюда. Проходите и вы, уважаемый, — пригласил он Иргизова.

Ратх, поглядывая на гостей, узнал в одном посланца Джунаид-хана: недавно он выступал на съезде Советов, ему дали слово. Кажется, его имя Сейид-оглы. Он просил прощения, клялся во всех грехах, совершенных против народа, и просил, чтобы заблудшим душой и умом людям дали место в новом государстве туркмен. Съезд Советов простил басмачам: что ж, коли одумались, пусть займутся мирным трудом. Но что же еще надо этому курбаши?

— Выслушай нас, Ратх, — обратился Каюм-сердар. — Люди очень внимательно следили за вашими собраниями, но не все поняли. Вот уважаемый гость Сейид-оглы хотел бы…

— Я слушаю вас, уважаемый, — сухо сказал Ратх, посмотрев на рябого курбаши с одним глазом.

— Два вопроса у нас, — произнес тот с чванливым достоинством, отпивая из пиалы чай. — Первый вопрос будет таким: являются ли прощенные полноправными людьми?

— Безусловно, уважаемый гость. А почему вы сомневаетесь? — мгновенно отозвался Ратх.

— Но если мы полноправные, то почему ни Джунаид-хана, ни меня, ни других из наших не выбрали в правительство?

Ратх даже удивленно хмыкнул от столь циничного вопроса, а Иргизов откровенно засмеялся.

— В правительство избраны самые достойные и умные люди, — терпеливо пояснил Ратх.

— Да, — раздумчиво процедил Сейид-оглы. — Выходит — они умнее нас, а мы глупее их. Нет, это неправильно. Вы должны нам дать несколько мест в правительстве, иначе Джунаид не сможет жить мирно. Он обид не прощает, а за унижение наказывает. Передайте наши слова, уважаемый, Атабаеву, Айтакову и Сахатмурадову — пусть они подумают, пока еще не поздно.

— Ладно, передам, — согласился Ратх, кривя от ненависти к басмачу губы.

Иргизов, внимательно следивший за басмаческим курбаши, спросил:

— Приятель, но вы же еще месяц назад занимались грабежом и убийствами. Вы убивали неповинных дехкан. Неужели они станут вам подчиняться?

— Мы получили прощение, — уточнил Сейид-оглы. — Съезд нас простил, значит — все дехкане простили. Теперь у меня другой вопрос. — Он вновь уставился на Ратха: — Что такое репорм и зачем репорм?

— Реформа, вы хотите сказать? Да, мы продолжаем земельно-водную реформу. Смысл ее в том, чтобы наделить землей и водой всех бедняков.

— Как же вы это сделаете? — ухмыльнулся курбаши. — Разве появилась дополнительная земля и вода?

— Мы сделаем это очень просто и по совести, — пояснил Ратх. — Мы урежем землю и воду у богатых и отдадим беднякам. Мы оставим каждому, кто будет трудиться, по полгектара земли и по тридцать пять голов овец. Этого вполне достаточно.

Сейид-оглы усмехнулся:

— Уважаемый, вы говорите, что Советы достойнее и умнее нас, но сами вы ведете себя неразумно. У вашего отца, почтенного Каюм-сердара, — курбаши с улыбкой посмотрел на старика, — в песках пасутся две отары: каждая по тысяче голов. Мы, его преданные слуги, охраняем овец от волков. Если понадобится, мы защитим его овец и от большевиков. Но я думаю, вы — сын Каюм-сердара, богатого и знатного аксакала, не посмеете поднять руку на отца.

Ратх побледнел, но молчать нельзя. Сказал сдержанно:

— Руку, конечно, я никогда не подниму на своего отца, но обе отары придется отдать беднякам.

Сейид-оглы рассмеялся мелким злым смехом, а Каюм-сердар заерзал на месте, закрутил головой, словно в нос ему ударило вонью.

— Ратх, — сказал он, стараясь быть вежливым и спокойным, — покинь нас или извинись перед гостями за свои глупые слова.

— Я сказал правду, отец, — поднявшись, проговорил Ратх. — Не сегодня-завтра тебе придется отдать не только овец, но и землю, и воду. Будь благоразумным, не оказывай сопротивления. Если воспротивишься ты, то окажут сопротивление и другие. Но тогда, поверь мне, пощады никому не будет. Мы один раз вас простили. В другой раз не просите прощения. Пойдем, Иргизов.

Они вышли во двор. Никто — ни Каюм-сердар, на Сейид-оглы не сказали им вслед ни слова.

Возвратясь в свою комнату, Ратх, как ни в чем не бывало, сказал:

— Тамара, завари чай. Все-таки, без чая стол — не стол, если даже на нем вино и коньяк.

— Слушай, Ратх, — посоветовал Иргизов, — может быть тебе переселиться из этого двора? Сними комнату в центре города или подай заявление Сахатмурадову — пусть выделит казенную квартиру.

Ратх решительно возразил:

— Ни я, ни мой отец из этого двора не уйдем, пока не найдем общий язык. Я должен заставить их поверить в справедливость наших дел, иначе какой из меня большевик!

— Так-то оно так. И я тоже за то, чтобы все шло мирно, но прежде чем ты убедишь их в правоте советской власти, они пустят пулю тебе в окно, — сказал Иргизов.

— Все может быть. Постараюсь быть осторожным, но отворачиваться от борьбы не стану. Вся тяжесть борьбы настоящего момента и заключается в том, что мы должны победить в самых малых наших ячейках — в семьях и родовых кланах. За Амана боюсь, как бы он опять не попал под их влияние.

— А вот и твой брат идет сюда, — Иргизов кивнул на дверь.

Оба посмотрели на Амана и поняли: он пришел, чтобы продолжить разговор.

— Ратх, — попросил он, потупившись. — Мне бы хотелось поговорить с тобой один на один. Прости, Иргизов, за откровенность. Отец и эти все считают, что русский мешает Ратху быть самим собой. В голове у них не укладывается, чтобы сын мог пойти против собственного отца.

— Все правильно, — сказал Иргизов. — Может быть, без меня и найдете общий язык. Я не буду мешать.

— Хорошо, Иргизов, — согласился Ратх. — Если они думают, что моими мозгами управляют посторонние, то я постараюсь их разубедить в этом. Давай выйдем, Аман.

— Не горячись, Ратх, — удержал его Иргизов.

Братья удалились во двор…

— Ну, говори, — сказал Ратх, первым спускаясь с веранды.

— Может, зайдем туда, к отцу?

— Нет. Там мне нечего делать. Разве не отец велел мне удалиться? Я выполнил его просьбу.

— Ратх, ты, ради аллаха, не обижайся так сильно.

Отцу семьдесят пять лет скоро. Он воспитался на том, что всю жизнь повелевал бедняками, множил богатства и большего ничего не желал. Единственно, что он еще желал — сделать и нас с тобой богачами. Мысли и чувства его по отношению к нам — самые искренние.

— Ты считаешь, что заблуждение не может быть искренним? — засмеялся Ратх. — А заблуждение отца состоит в том, что он печется только о нас с тобой, а не обо всем народе.

— Ну и сказанул же! — удивился Аман. — Если каждый будет думать обо всем народе, то сам никогда вдоволь не насытится, да и ходить будет по улицам с голым задом. Хе-хе… Признаться тебе, я так и не понял: грозил ты для солидности или говорил правду, когда упомянул насчет двух отцовских отар?

— Я думаю так, Аман, — поразмыслив, сказал Ратх. — Если отец сам не прикажет чабанам сдать овец союзу «Кошчи», то ты поедешь в пески и сделаешь это.

— Не выдумывай, Ратх. Ты сходишь с ума. Я отдал восемь своих скакунов в государственную конюшню. Неужели этого мало?

— Дело не в «мало» или «много», а в том, что человек не может владеть таким большим богатством. Мы должны поделить овец между всеми, у кого их нет. Равенство и братство — вот наше кредо.

— Значит, если я тебя правильно понял, у отца теперь будет только тридцать пять овец? — ужаснулся Аман.

— Ровно столько же возьмешь из отары и ты, поскольку у тебя — собственная семья, — пояснил Ратх. — Что касается меня, мне овцы не нужны. Я живу на собственный заработок.

— Всего семьдесят овец из двух отар, — упавшим голосом заговорил Аман. — Надолго ли их хватит? Мы даже пасти их не сможем — чабану платить будет нечем. Не поеду же я в пески чабаном!

— Ты сможешь сдать своих овец в коммуну, — пояснил Ратх. — На днях мы займемся созданием коммуны в нашем ауле. Мы объединим дехкан в коммуну: они будут трудиться сообща, и весь скот будет общим.

— Братишка, что-то ты путаешь, — возразил Аман. — Я же служу на ипподроме. Как же я могу быть на ипподроме и в коммуне одновременно?

— Ты прав, Аман, тогда так: отдашь овец коммуне, а жить будешь, как и я — на зарплату.

Аман перестал спорить. Сделал такой вид, будто все понял, со всеми доводами согласен. Посмеиваться начал над новыми порядками, над реформой. Пошутил немного и спросил:

— Так когда мне ехать в пески к чабанам?

— Аман, только без глупостей, — предупредил Ратх. — Может ты надумал опять уйти к ним? Если так, то пожалеешь, но будет поздно.

— Не бойся, младшенький, постараюсь не подвести тебя. Я ведь тоже понимаю, о чем ты больше всего беспокоишься. Ты боишься за свою партийную репутацию. Я все время думаю: как это Ратху Советская власть доверяет, когда у него отец и брат никудышние люди?

— Аман, ты ведь знаешь: доверие это я заслужил не сегодня, — упрекнул брата Ратх. — С этим доверием я живу уже двадцать лет. Ни ты, ни отец не сможете его пошатнуть.

— Ну что ж, Ратх, я должен вернуться сейчас к отцу и сказать всем им, что ты непреклонен: судьба его отар решена. Сын посягает на отцовское богатство. Сказать им, что ты меня посылаешь в пески? — начал дурачиться он.

— Можешь сказать… Делай, как подсказывает твоя совесть.

Аман вошел в отцовскую мазанку. Ратх поднялся на веранду, облокотился на перила.

«Неужели силой придется вырывать у отца отары? — подумал с горечью. — Ведь понимает же он, что ни мне, ни Аману его овцы не нужны. Самому — тоже. Или он, как истинный мусульманин, верующий в аллаха, считает, что возьмет овец вместе с собой на тот свет? Но это же глупость. Можно верить в аллаха, но верить в потусторонний мир со всеми его прелестями, смешно. Скорее всего это жадность, и в таком преклонном возрасте ее одолеть невозможно. Несусветная жадность сформировала все его отрицательные качества! Его поступками движет забота о себе самом и о своем потомстве. А остальные? Остальные для него пусть пропадут пропадом. Он не думает, что помимо пищи плотской существует пища духовная. Он не знает, что стоит почувствовать духовный голод, как в человеке появляется чувство ко всем, и забота обо всех. Но разве думал он когда-нибудь, что его народ со дня образования самой нации был голоден, бос и бесправен?»

Ратх разогнулся, услышав голоса. Отец с гостями шелпо аллейке к воротам.

— До свидания, болшабик, — по-русски сказал, увидев Ратха на веранде, Сейид-оглы. — Не забудьте сказать своим: крепко вы обидели нас.

— Саг бол, — попрощались другие и ушли со двора.

V

В самый разгар заседания бюро, когда решали — в каких районах в первую очередь начать земельно-водную реформу, принесли записку. Секретарь ЦК Сахатмурадов, прочитав ее, покраснел, насупился и передал Атабаеву. Тот, прочитав, усмехнулся. После того, как утвердили окружные комиссии и уполномоченных по проведению реформы, Сахатмурадов довел до сведения присутствующих смысл поступившей записки. Это была угрожающая анонимка, написанная баями. Богачи, надеявшиеся получить от Советской власти кое-какие выгоды, но оставшиеся ни с чем, а теперь еще и узнавшие о реформе, заявили о своем несогласии с туркменским правительством. Опираясь на волю аллаха и «гнев народа», грозили большевикам всеми карами, какие существуют. Сообщив об этом, Сахатмурадов твердо сказал:

— В аулы должны ехать самые сильные, политически подготовленные товарищи. И вообще, я думаю, нужен пример — с чего и как начать земельно-водную реформу.

Сахатмурадов перевел взгляд на Ратха Каюмова — посмотрел, словно советуясь с ним, как со старшим по возрасту. Ратх поднялся:

— Я понял вас, товарищ Сахатмурадов. Сейчас у нас в Полторацке находятся представители аульных ячеек «Кошчи» — мы могли бы провести показательное собрание по земельно-водной реформе. Завтра собираются дехкане асхабадского аула.

— Вы сами тоже собираетесь присутствовать на этом сходе? — спросил Атабаев.

— Обязательно. Как инструктор, я обязан быть там. Тем более, собрание первое да еще и показательное.

— Да, пожалуй, — подумав, согласился Атабаев. — Но не пошло бы это показательное собрание вкось. У вас же отец бывший арчин. Он и сейчас еще владеет землей и отарами в Каракумах. Дехкане могут вам напомнить об этом.

— Не сомневаюсь в этом, — согласился Ратх. — Дехкане напомнят мне, я — отцу: как-нибудь найдем общий язык и договоримся.

— Может быть, кто-то другой пойдет, а вы отправитесь в другое место? — предложил Сахатмурадов.

— Нет, товарищ секретарь. Ничего страшного не произойдет.

— Хорошо, — согласился Сахатмурадов. — И не забудьте, сегодня же отправьте инструкцию по проведению реформы во все земельные отделы.

На другой день, в девять утра Ратх был в Доме дехканина. Несмотря на ранний час, на дворе жарко. «Кошчинцы» покинули свои душные комнаты — пьют чай на паласах. Тут же огромный самовар, целая батарея чайников и чайчи в белом замусоленном халате, — крутится, как волчок, между тахтами и самоваром.

Вышли из Дома дехканина всем скопом — запрудили оба тротуара. Фаэтонщики едут — смотрят с недоумением, опять что ли праздник? Прохожие сторонятся, останавливаются — смотрят вслед. Никто пока не знает, что это идет молодая гвардия сельского хозяйства. Идут представители союза «Кошчи», съехавшиеся на республиканское совещание.

Ратх Каюмов — впереди, с кожаной папкой. Перешли Октябрьскую, ступили на кривую пыльную улочку асхабадского аула. Дехкане смотрят, высунувшись из дворов. Ребятишки на крыши взобрались: понять не могут — откуда и куда идут эти люди. Но ребятня догадлива. Вот уже кричат сверху:

— Эй, комиссар, куда идешь?! Ишана в тюрьму возьмешь, да?!

«Кошчинцы» не замечают мальчишек. Топают, окутываясь с ног до головы аульной пылью.

Ребятишки тотчас пристроились к идущим. А вот и любопытные дехкане присоединились. Идут рядом с приезжими, расспрашивают: куда и зачем валит толпа. Ребятишки поняли — чего ради гости пожаловали в аул, кричат наперебой по-русски:

— Да здравствует коммуна!

— Смерть капиталистам!

Сбор в старой крепости Куня-Кала. Вон она — на окраине аула. Громадные желтые стены, разрушенные давними войнами и обветшавшие от времени, торчат, напоминая о безвозвратной гибели старого развалившегося мира. Вокруг крепости байские мелеки ^[1]. Занимают они довольно обширную площадь: тянутся на восток к селению Аннау, и к горам Копетдага. От большого арыка в разные стороны расходятся маленькие арыки, насыщая влагой плодородные участки богачей. Дехканские дворы с черными войлочными юртами лепятся тут же, и выглядят они сиротливо. Хоть и пришла в аул Советская власть, но беднота, как была неимущей, так пока и живет. Не так-то просто вырвать из жадных рук землю и воду. До земельно-водной реформы пытались вырвать у богачей землю, но на каждом клочке этой земли пролилась кровь. Обиженные и оскорбленные сынки баев отправились в пески, объединились в басмаческие отряды. Несколько лет кряду разгуливали по пескам: налетали на бедняцкие кочевья, на аулы.

Поднялись «кошчинцы» по оплывшим, поросшим верблюжьей колючкой буграм, во двор крепости Куня-Кала. Двор огромен и разделен на мелеки. Растет на них джугара, клевер, картофель. Это угодья первой сельской коммуны. Урожай, кроме картошки, давно убран. Зерно ссыпано в сарай. Два стога сухого клевера рядом с сараем. Конюшня тут же. Несколько лошадей, несколько верблюдов, три омача и один железный плуг, присланный из России. Как привезли его, бросили у стены, так он и лежит. Пробовали в него запрячь верблюда, но бедный инер не смог потянуть такую тяжесть. Махнули рукой: ай, пусть лежит, будем омачами пахать.

Председатель коммуны — Артык, молодой, высокий, жилистый парень лёт двадцати восьми. Хмурый на вид. Есть отчего хмуриться. Отца и мать в восемнадцатом убили. Артык до двадцать четвертого ездил в добротряде по Каракумам, мстил басмачам за отца и мать. Многие бандиты заплатили ему кровью, но и сейчас Артык не мог спокойно смотреть на богачей. А они — вот: тоже явились на сход. Старый арчин Каюм-сердар с ними, ишан тоже тут. Артык хмурится: «Ратх Каюмов хоть бы отца спровадил отсюда!» Знает Артык младшего Каюмова, верит ему во всем, но отец у него, все-таки, богач: не место ему здесь.

Артык, пожимая руку Ратху, сказал недовольно:

— Товарищ Каюмов, эти старики-отщепенцы тоже, что ли, записались в коммуну?

— Не сердись, Артык, пусть присутствуют. Они никак не хотят расстаться со своими мелеками, вот инервничают. Все еще надеются на что-то.

— Ратх, если б Каюм-сердар не был твоим отцом, я припомнил бы ему!

— Не горячись, Артык, когда дело касается бедняков, для меня все богачи становятся врагами: отец тоже, — резко ответил Ратх.

— Ладно, товарищ Каюмов, в вас-то я никогда не сомневался. Вы — человек Ленина.

— Шефы-железнодорожники придут? Напомнили им о сходе? — спросил Ратх.

— А как же! Утром сам к ним ездил. В депо был, в кондукторской, в управлении дороги. Будут обязательно.

— Комсомольцев всех оповестил?

— Все здесь. Вон они рассаживаются. Непес поехал за шефами.

— Ладно, Артык, давай показывай гостям свое хозяйство, а я с комсомолом поставлю стол для собрания.

Артык повел «кошчинцев» по крепостному двору, по мелекам, рассказывая — с чего начинали, что сеяли, какой урожай сняли.

Вскоре за крепостной стеной, со стороны железной дороги донеслась музыка духового оркестра. Это шли на сход шефы-железнодорожники. Ребятишки с криком бросились к воротам, и вот целая процессия поднялась на крепостной двор. Музыканты впереди, следом телега с сельскохозяйственным инвентарем. Комсомольцы, в основном русские парни и девчата, с транспарантами над головой: «Да здравствует мировая коммуна!». На какое-то время смешались в общую толпу свои — аульчане, приезжие «кошчинцы» и железнодорожники-шефы.

— Товарышы, прошу соблюдать порядки! — прокричал представитель управления Среднеазиатской железной дороги, лысый азербайджанец, в белом кителе: — Кто тут старший?

— Я старший, — сказал Ратх. — Сейчас начнем. Пусть ваши люди рассаживаются.

— Если не ошибаюсь, вы — инструктор ЦК? Хорошо бы, товарыш инструктор, начать собрание с «Интернационала».

— Так и начнем. Прошу вас тоже за стол президиума. Речь скажете?

— А как же, дорогой! Все-таки, мы шефы! ...