Джек Лондон, Анна Струнская Письма Кэмптона — Уэсу

…И только о любви мы будем говорить.

Данте, сонет II

I ДЭН КЭМПТОН — ГЕРБЕРТУ УЭСУ

Лондон

3-а Куинс Роод. Челси.

14 августа 19… г.

Вчера я написал тебе полуофициальное письмо, которое говорило скорее о чувствах счастливого отца, чем о переживаниях человека, верящего в чудо и живущего во имя его. Вчера я сдерживался, счастливый тем, что произошло, и, полный уважения к тебе, к твоей личности, я заключил тебя в свои объятия. Сегодня я даю себе волю и в приливе бурной радости бросаюсь в твои объятия. Я размышляю над происшедшим и преисполняюсь гордостью за тебя. Мне думается, что твоя мать гордилась бы тобою не больше, чем горжусь я.

Но отчего ты не писал раньше? В сущности, великое событие произошло не тогда, когда твое предложение было принято, а когда ты понял, что ты любишь. Тогда-то и пробил твой час. Тебя следовало поздравить, когда в твоей душе впервые прозвучал призыв утренней зари и ты вступил на путь иной судьбы. Любить всегда более важно, чем быть любимым. Я жалею, что мне не было дано присутствовать при том, как твой дух внезапно отдался безусловно и безвозвратно, как надломилось твое эгоистическое «я» и вся сила духа устремилась на служение женщине, высоко парящей в голубом просторе. Ты давно знал ее и давно принадлежал ей, но ты не сказал мне ни одного слова ни о ней, ни о вашей любви. Ты молчал. Очень нехорошо, что ты молчал.

Барбара говорила вчера о тебе и о твоем характере, и мы решили, что судьба дает тебе большое счастье: ты не из тех людей, которые могут обманываться в своих чувствах. Твой выбор строг, ты стремишься прямо к цели, — так поступают все ригористы, совмещающие ригоризм с гедонизмом. Мы с тем большей сердечностью поздравляем тебя, что твой внутренний мир нам хорошо известен. О Герберт! Знаешь ли ты, что в сердце у меня расцвела весна, и, распрощавшись с Барбарой, я пошел бродить за город более счастливый, чем когда-либо в жизни? Знаешь ли ты, что твоя любовь к женщине и ее любовь к тебе и увлекший тебя порыв осчастливили меня? Моя доля бессмертия на земле воплотилась в твоей любви, а не в моих книгах, дорогой мальчик, знаешь ли ты это?

Я хотел бы бросить Англию и пожить с тобой. Будешь ли ты чуждаться меня при новой встрече? Окажется ли расцветающая любовью душа неспособной к дружбе? Но это не беда: радость Эстер не может причинить мне горя. Я могу только горячо и свободно пожелать счастья сыну Эллен и в его руку вложить руку Эстер Стеббинс, благословляя их путь к восходу солнца, в сияние дня.

Вечно тебе преданный Дэн Кэмптон.

II ГЕРБЕРТ УЭС — ДЭНУ КЭМПТОНУ

Ридж.

Беркли — Калифорния.

3 сентября 19… г.

Я вернулся сюда, в свою прежнюю квартиру, — и вот я снова живу в этих комнатах, среди моих старых книг, и передо мною, за окном, расстилается тот же привычный пейзаж. Бедный мой Дэн, окутанный лондонским туманом! Если бы вы могли посидеть здесь со мною на подоконнике, наблюдая за угасанием дня над Золотыми Воротами и за приближением ночи, надвигающейся из-за Берклийских гор. Что вас задерживает в Лондоне? Боюсь, что наши пути разошлись. Вы углубились в дебри поэзии, а я погрузился в науку.

Поэзия и экономика! Увы! Как же я сумел убежать от вас, Дэн, после того как вы покорили мой ум и душу? Мне тоже предстояло по всем предзнаменованиям стать поэтом, а я вдруг отдался науке. Мое отрочество благодаря вам было наполнено поэзией; да и отец мой был по-своему поэтом. Мне нравится, что вы его сравниваете с Уэрингом. «Что случилось с Уэрингом?» Я могу думать о нем только как об ушедшем. Что выбрал он? «Морской путь или сушу?» Гуин говорит мне иногда: «Вы могли бы быть поэтом (вы знаете его — Артура Гуина: он вместе со мной поселился в Ридже), если бы не ваша чертовски нудная наука». Чтобы его подзадорить, я сваливаю вину на свое воспитание. Я знаю, он думает, что я никогда не умел ценить вас и сейчас недостаточно ценю. Вы как-то похвалили его — помните? Он хранит вашу похвалу в сердце — это самое дорогое из его сокровищ. Милый парень Гуин — нежный, чувствительный и робкий, с лицом серафима и сердцем молодой девушки. На свете никогда не существовало более неподходящей пары, чем я и он. Я люблю его за него самого. Он терпит меня — мне так кажется — ради вас. Он мечтает встретиться с вами, — он много слышал о вас от моего отца, — и мы часто говорим о вас. При всяком удобном случае я срываю с вас ваш ореол. Поверьте мне, что я не очень-то церемонюсь с вами.

Как несвязно мое письмо! Перо после долгого перерыва не слушается меня. Мысли разбиваются после лихорадки успешного сватовства. А затем… — как мне это сказать?.. — ваше письмо, то есть оба письма, ваше и Барбары, своей лаской и теплотой повергли меня в недоумение. Я чувствую себя беспомощным. Точно вы обращаетесь к чему-то, чего во мне нет. Ах, эти поэты! Кажется, будто мой брак радует вас больше, чем меня самого. Собственно, выходит, что молоды вы и любите вы, а я прожил уже долгую жизнь и состарился. Да, я вступаю в брак. Я не сомневаюсь, что в настоящий момент миллионы мужчин и женщин говорят эти же самые слова. Дровосеки и водоносы, князья и монархи, робкие девушки и наглые кокотки, все они говорят: «Я вступаю в брак». И все они смотрят на брак как на решительный перелом в их жизни? Конечно, нет! В сущности, брак входит в обычный жизненный путь всех людей. С биологической точки зрения институт брака необходим для продолжения рода. При чем же тут перелом жизни? Эти миллионы мужчин и женщин вступают в брак, и мир пойдет тем же порядком, как шел до того. Перемешайте их всех, и все же ничто на свете не изменится.

Правда, месяц назад мне казалось, что брак — перелом жизни. И в этом духе я и написал вам. Казалось, что брак нарушит налаженный ход моей работы. Человеку трудно спокойно относиться к чему-то, что стоит в противоречии с привычным укладом. Но это только так показалось: мне не хватало перспективы, вот и все. Сейчас я вижу, что все отлично подогнано, и жизнь покатится, как по рельсам, я уверен теперь.

Вы знаете, что мне нужно было работать два года для получения степени доктора. Мне все еще требуется два года работы. Как видите, я вернулся в прежнюю квартиру, к прежнему образу жизни и принялся за зубрежку. Ничто не изменилось. И помимо моих занятий для подготовки к докторскому экзамену я взял на себя обязанности помощника инструктора по экономическому факультету. Место очень ответственное, и мое честолюбие удовлетворено. Я не знаю, как они решились доверить мне такое место и как у меня хватило смелости его принять, но это не важно. Все устроилось. Эстер — благоразумная девушка.

Период обручения продлится долго. Я буду продолжать свою работу по намеченному плану. Через два года я получу степень доктора социальных наук (и кандидата многих других) и вступлю в брак. Венчание и необходимый по расписанию медовый месяц совпадают с летними каникулами. И здесь ничто не помешает моей работе. О, мы очень практичны, Эстер и я. И мы оба достаточно сильны, чтобы идти неуклонно своим путем.

Это мне напомнило, что вы ничего не спросили о ней. Сначала поражу вас: она тоже занимается наукой. Мы встретились в первые годы моего пребывания в университете, и не прошло получаса, как мы уже весело спорили о Вейсмане и неодарвинистах. Я в те времена жил в Беркли и был очень уверенным в себе малым. Она была зрелее меня, училась в Стенфорде и поступила в университет с большим запасом знаний, чем средний студент выносит по окончании всего университетского курса.

Затем, — теперь вы раскроете ей объятия, — она пишет стихи. Она поэт, — это следует помнить. На заре двадцатого века она тем выше как поэт, чем ближе стоит к науке, а не «несмотря» на науку, как думают некоторые. Как описать ее? Может быть, как Джордж Эллиот, сплавленную с Элизабет Барртс, с намеком на Гексли и печатью Китса. Она, пожалуй, похожа на это сочетание, но она все же нечто иное и отличное от них. В ней есть какая-то веселость, как бы луч латинской расы, или Востока, или, может быть, кельтской крови. Да оно так и есть: в ней есть что-то кельтическое. Но есть в ней и самонадеянный норманн, и упорный саксонец. Ее живость и смелость рассчитаны и размерены внутренним консерватизмом, обусловливающим устойчивость стремлений и силу выполнения для поставленных задач. Она ничего не боится и смотрит на мир открытыми глазами. Взор ее проникает далеко, но не скользит поверх явлений жизни. Саксонец борется с кельтом, и норманн заставляет обоих делать то, что первому не пришло бы никогда в голову и над чем другой без конца раздумывал бы, не решаясь осуществить задуманное. Вы уловили мою мысль? Самым сильным ее очарованием, по-моему, является уравновешенность, внутренняя гармония.

Все вместе создает из нее замечательную женщину, поверьте мне. Это описание ее лишь бледная замена подлинника. Хотя она не печатала своих произведений и непомерно скромна, я посылаю вам некоторые из ее вещей. В них вы найдете и узнаете ее душу. Она ждет сильных вдохновений, и голос ее пока звучит тихо. Но в нем нет печальных нот, и ей суждено залететь высоко.

Ну, довольно! Эстер есть Эстер. Через два года мы будем женаты. Два года, Дэн! Я уверен, что тогда вы будете с нами.

Еще одно: в вашем письме есть что-то недоговоренное, чего я не мог не почувствовать. Чуждаться вас при новой встрече? Я поворачиваю голову и смотрю вам в лицо — портрет работы Уэринга, помните? — его художественное представление о вас в те золотые дни, когда я стоял на пороге мира, а вы показывали мне его красоту и мой грядущий путь. Чуждаться? Поэзия и экономика! Чья тут вина?

Герберт.

III ДЭН КЭМПТОН — ГЕРБЕРТУ УЭСУ

Лондон, 30 сентября 19… г.

Именно потому, что ты не ведаешь, что творишь, я и не могу простить тебя. Если бы ты знал, что твое письмо с перечнем всех преимуществ и соглашений должно оскорбить меня и дать ложное представление (будем надеяться) о тебе и о женщине твоей любви, я простил бы тебе его оскорбительный для нас всех тон и приписал бы непристойный недостаток сердечной теплоты сдержанности или печали, охватывающей сердца при избытке счастья. Но что-то говорит мне, что ты не отдаешь себе отчета в холоде, которым веет от твоих слов, а этот грех простить нельзя.

«Он ее не любит», — сразу решила Барбара, положив прочитанное письмо на стол жестом, которым она откладывала в сторону и тебя. Жесты твоей сестры всегда выразительны. Я рассмеялся над ее приговором, и она вскоре присоединилась к моему смеху. Мы не собираемся необдуманно отдаваться нашим опасениям. Кто может указать любящим, как им следует писать сестрам и приемным отцам? Но все же существуют вещи, которые не должны быть написаны. Нельзя писать, что любовь не является переломом и вторым рождением и что она, наоборот, обычна, как общее место, случайная сделка, которая не боится «перемешивания».

Барбара показала нам твое письмо к ней. «Разве я писала так о себе и Эри?» — «Ты так не могла писать», — возразил я. «Тогда и Герберт не должен так писать», — заявила она.

Здесь мне следовало сказать ей, что мужчины и женщины созданы по разным образцам, но кто может втолковать что-либо Барбаре? Я ничего не сказал, и мы затаили в себе недовольство, что ты в такой серьезный момент обманул нас своею холодностью.

Шестилетняя разлука, с коротким перерывом в несколько месяцев, должна изменить многое. Когда Барбара назвала твое письмо «противоестественным», она не приняла во внимание того, что нам не известно, что для тебя является естественным. Она и я — мы привыкли предопределять тебя, твой характер, поступки и мысли, руководствуясь, ну, хотя бы тем, что тебе дорог Вордсворт и что ты живешь им, не умея проникнуться до конца его строгим душевным спокойствием. Юношество, живущее надеждой, всегда раздираемо сомнениями.

Бледный восход с вершины Темальпайса и твой голос, звенящий при словах «кого высокий отмечает дух», великолепие зари на туманных хребтах гор, — все говорило за тебя, ты был так дорог мне! Эта заря предвещала чудо твоей жизни, и ее сверкание было достойно сына Уэринга.

Скажи мне, ты все еще читаешь Вордсворта коленопреклоненным? Я с сожалением вспоминаю о тех временах, когда все твои мысли были мне известны и когда дни текли счастливо, полные тобой и надеждой. Я жалею о твоем развитии, если оно привело тебя к тому, что ты прозаическим языком говоришь о прозаическом браке и о медовом месяце, совпадающем с получением ученой степени. Я думаю, что ты слишком доволен этим совпадением.

Но все же я рад твоему письму. Не может быть, чтобы продиктовавшая его душа не была прекрасной! Эстер Стеббинс — поэт. Я склоняюсь над ее стихами и вдумываюсь в них, как вдумывался несколько дней назад в твое письмо. Я вызываю духа любви. Если женщина довольна (а насколько выше довольства ее чувство и сознание, что ты принадлежишь ей, а она — тебе!), разве это не лучший показатель того, что все обстоит благополучно? Я вызываю духа любви. Таков он при встрече, таков при расставании. Даже сегодня вечером, когда от всего веет холодом и все непонятно, мне удается разглядеть свет и тепло в твоих словах, и то, что я нахожу, создает твой образ; но мне пришлось погрузиться на большую глубину, пока мой дух нашел тебя, ибо ты позволил себе говорить, когда за тебя должно было говорить молчание.

Покажи мне подлинную Эстер Стеббинс, искру божественного огня, составляющего ее сущность. Над ее головой не пронеслись еще жизненные бури. Она будет смеяться и создавать из своего смеха поэзию. Если она плакала до встречи с тобою, тем легче ей будет улыбаться. Иногда смех звучит эхом рыдающего мизерере прожитых лет. Люди усмехаются в иронии страдания, улыбаются холодной, вымученной улыбкой смирения. Они смеются ради забвения, смеются, чтобы не умереть от печали. Пожимание плечами, движение губ, одно слово — и жизнь спасена. Лекарство столь же сильное, как и средство от эпилепсии: излечивая судороги, оно превращает больного в идиота. Если наш смех делает нас идиотами, то мы дорого платим за привилегию продолжать наше существование.

Эстер будет смеяться, потому что она счастлива и ей нужно выразить громко свое счастье; ей нечего бояться, что, выражая его, она его потеряет. Передай ей мой привет и торопись проявить себя.

По этому письму ты можешь судить, что я «не болен и не здоров» и что я стремлюсь к далекой судьбе.

Если бы я был не поэтом, а купцом, я чувствовал бы себя иначе.

Дэн.

IV ГЕРБЕРТ УЭС — ДЭНУ КЭМПТОНУ

Ридж.

Беркли — Калифорния.

27 октября 19… г.

Читаю ли я еще Вордсворта, стоя на коленях? Хорошо, выясним этот вопрос. Я так давно предвидел этот день и старался избежать его, что теперь встречаю его почти с радостью и распростертыми объятиями. Нет, я больше не читаю Вордсворта, стоя на коленях. Мой ум занят другими вещами. У меня нет на это времени. Я не тот Герберт Уэс, каким был шесть лет назад. Вам следует это знать, как и то, что Герберт Уэс прошедших лет не был тем человеком, каким вы его себе представляли.

На свете нет более трогательной и страшной вещи, чем предубеждения любви. Мы оба — вы и я — страдаем от них. Шесть лет назад, да и раньше, я чувствовал растущую между нами пропасть и страдал. Поддаваясь вашим чарам, я думал, что рожден на свет для бормотания стихов и должен посвятить себя поэзии, что мир прекрасен и все в нем достойно быть воспетым.

Но вдали от вас меня, уже в то время, охватило сомнение, и я смутно понимал, что мы с вами живем в разных мирах. Сначала я смутно предчувствовал это, а при встречах снова подчинялся вашему обаянию и не мог ни о чем думать критически. Вы были правдивы и добры, — думал я, — все, что исходило от вас, было удивительно прекрасно: значит, вы были правы. Вы покорили меня своим очарованием, как покоряли всех, кто вас любил.

Но затем настало время, когда вы не могли помочь мне. Я был одинок со своими ожиданиями, один боролся за их существование. От вас не было ответа. Я не мог услышать ваш голос. Я посмотрел на мир своими глазами; вы парили в прекрасной заоблачной стране, вы были далеко. Возможно, что это случилось потому, что вы слышали голос самой жизни, а я — лишь голос процесса жизни. Но как бы там ни было, вас интересовал мир идей и представлений, а меня — мир явлений и фактов.

К этому надо присоединить и предубеждения любви. Юноша понял различие и скрыл свое открытие; мужчина был слеп и ничего не видел. Тут мы оба заблуждались; но теперь двое взрослых мужчин могут снова поправить дело.

Скажу яснее: помните, с какой страстью я читал «Умственное развитие Европы»? Я не понимал и десятой доли прочитанного, но все же был потрясен этой книгой. Полагаю, что книга эта сильно подействовала на развитие во мне здравого смысла, я был очень счастлив и хватался за каждое понятное слово. И, когда я пришел к вам, трепеща от только что пережитого озарения, вы равнодушно посмотрели на меня, снисходительно улыбнулись и ничего не сказали. Вы с ласкою смотрели на мое волнение. «Преходящие юношеские настроения», — думали вы; а я думал: «Дэн не стал бы читать Дрэпера на коленях». Вордсворт мне казался великим; но и Дрэпер был велик. Вам он был неприятен, я это теперь знаю, а тогда чувствовал ваше постоянное возмущение его материалистическим миросозерцанием. Вы на днях жаловались на мое письмо, называя его холодным и рассудочным. То, что я смог быть холодным и рассудочным, несмотря на все ваши старания и старания Уэринга, только выявляет наше основное различие; но из этого отнюдь не следует посрамление одного из нас или прославление другого. Если я ушел из прекрасной страны поэзии и живу реальной жизнью, вы все же остались и укрепились в вашем преклонении перед прекрасной мечтой. Если я ушел в новый мир явлений, разве вы не остались в старом мире великих несбыточных мечтаний? Если я дрожал на рассвете нового дня, разве вы не склонялись над угасающими головешками вчерашних огней? Ах, Дэн, вы не можете снова разжечь эти огни! Мировая буря далеко разнесла их золу подобно пыли вулканических извержений. Из них будут созданы прекрасные пурпурные закаты, а затем они исчезнут. Жрец умирающей религии, вы все же являетесь духом отмеченным и избранным. Ваши молитвы бесполезны, алтари рассыпаются во прах, и огни слабо мерцают, погасая в ночи. Поэзия в наши дни стала пустым звуком. Она не нужна более, она мертва. Вся эпическая и лирическая поэзия старого мира не поможет ничем нашей несчастной Земле. До тех пор, пока певцы будут петь о вчерашнем дне, воспевать вчерашний день и сожалеть о том, что он прошел, до тех пор поэзия останется пустым звуком и ей не будет места в жизни. Старый мир умер и похоронен со своими героями — Еленой, рыцарями, дамами, турнирами и пышными зрелищами. Вы не можете петь об истине и чудесах сегодняшнего дня словами вчерашнего. И никто не станет прислушиваться к вашему пению, пока вы не заговорите языком сегодняшнего дня о настоящем сегодняшнем дне.

Теперь настал день среднего человека. Воспевали ли вы среднего человека? Теперь пришел день машины. Когда вы воспевали машину? Снова настали времена крестовых походов, но походов не во имя гроба Господня, а во имя машины. Нашли ли вы здесь тему для песнопения? Наша жизнь — крестовый поход, но не ради отпущения грехов, а ради уничтожения промахов экономических и промышленных. Крестовые походы Средних веков жалки и ничтожны по сравнению с блеском и мощью крестового похода сегодняшнего дня. Нас миллионы! В тишине ночей вы не прислушивались к шуму наших шагов и не были потрясены мощью и романтизмом движения? О, Дэн! Дэн! Наши вожди совещаются, наши герои выходят на поля сражений, борцы готовятся к битве, наши мученики погибают, а вы еще слепы, слепы ко всему!

У нас нет поэтов, и мы создаем поэзию нашими руками. Наш посланец — лучший поэт и более великий, чем вы, Дэн Кэмптон. Холодный, рассудочный экономист, изучая двигающие силы общественной жизни, больше пророк, чем вы. Плотник над верстаком, кузнец над наковальней, котельник в грохоте завода — все они поют лучше вас. Управляя паровым молотом, человек вкладывает в каждое движение больше силы, уверенности и радости, чем вы вложили в стопку написанных вами книг. Социалистический агитатор, подталкиваемый полицейскими на углу улицы, среди насмешек толпы, проникается романтизмом наших дней так, как не прониклись им вы, и находит его там, где вы видели пустое место. Он знает жизнь, и он живет. А вы живете, Дэн Кэмптон?

Простите меня. Я хотел объяснить и примирить наши различные миропонимания. Я вижу, что вместо того я читаю вам нотацию и осуждаю вас. Защищаясь, я оскорбляю вас. Но я хотел бы сказать еще следующее: мы с вами так созданы, что ваша роль в жизни — мечтать, моя — работать. Не стоит огорчаться и страдать оттого, что вам не удалось сделать из меня мечтателя. Благодаря практическому складу и аналитическому уму я продумал для себя смысл жизни и выработал себе ее программу. Но истину я ищу так же страстно, как и вы. Я все еще считаю себя отмеченным и призванным.

Но не все ли это равно в конечном счете? Когда будет сказано последнее слово, останутся два человека, связанные между собой тысячью уз и горячей привязанностью. В наших сердцах найдется место друг для друга, и каждый из нас занимает свое место в жизни. Хотя мы во многом не согласны, вы, бывший для меня вторым отцом, все же остаетесь самым дорогим мне человеком на Земле.

Я давно должен был объясниться с вами и по трусости не сделал этого раньше. Надеюсь, что я достаточно ясно высказался и что вы меня поняли.

Герберт.

V ДЭН КЭМПТОН — ГЕРБЕРТУ УЭСУ

Лондон.

3-а Куинс Роод. Челси.

16 июля 19… г.

Ты вздыхаешь: «поэзия и экономика», приводя причину и тем самым устанавливая факт. Я предпочел бы, чтобы ты проявил некоторое неудовольствие и возразил на мое утверждение, что ты попросту отмахнулся от этого вопроса, сославшись на недостаточность данных и не желая докапываться до сущности дела. Помнишь, как в детстве росло твое уважение к Барбаре, когда она плакала, что ее слишком легко прощали? «Она боится, что у вас разная мерка для меня и для нее», — объяснял ты мне, пылая великодушием. Она боялась, как бы я не стал требовать от нее меньше, чем от тебя, и ты сочувствовал ей и уважал ее стремление к равенству в обязанностях и правах. Разве мужчина Герберт менее горд, чем дитя Барбара, если ему понадобилось говорить о различиях и просить об особом снисхождении?

Ты не влюблен (насколько я понимаю, ты сам признаешься в этом, ибо не опровергаешь моих нападок), потому что занимаешься вопросами экономики. На этом я хотел бы остановиться. Что общего между вопросами экономики и поэзией? При чем тут твоя эмансипация от моего воинствующего лирического влияния? Силы, способствовавшие твоему образованию, не могут удержать тебя от искания любви. Предпочтение, оказываемое тобой Дрэнеру, не может убить потребности твоего духа в любви. Существует множество сводов законов, но есть один закон, управляющий экономистами и поэтами. Он исходит из обшей всем человеческим существам жажды, заставляющей любовь искать любовь дни и ночи.

Человек может поставить себя вне сферы действия закона, отказаться от дара жизни и порвать связь между временем, пространством и собой. Он может быть настолько изнурен работой, что ему не до мыслей и чувств. Мужчины и женщины из народа не знают ни любви, ни искусства: они слишком устают, им не до тонких переживаний. Они спят в свободные часы. Они знают лишь потребности тела, а их дух едва представляет себе, что такое красота и стремление к ней. ...