Александр Афанасьев Эра джихада

Когда им говорят:

«Вы на земле нечестие не сейте»,

Они ответствуют: «Напротив!

Мы лишь благое сеем здесь».

Увы! Они все те, кто нечестье сеет,

Но сами этого не понимают.

Коран: Корова 11–12

…Смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по Тебе.

Джон Донн

Тех из вас, кто купил эту книгу в надежде почитать легкое, развлекательное чтиво, спешу обрадовать: вы зря потратили свои деньги. Извините, конечно, но это так. Книг, которые можно купить в мягкой обложке, почитать по дороге на работу в электричке и потом выбросить, существует достаточно, а авторов, пишущих в стиле «враги коварны, но наши всегда побеждают», – хватает и без меня. В принципе я понимаю, для чего пишутся такие книги – это своего рода социальная анестезия. Читаешь такое в метро, как доблестные спецназовцы расправляются с врагами в горах, но нет-нет да по сторонам и поглядываешь с подозрением. Этот черный, эта смотрит как-то не так… обширялась или чего? Времена сейчас такие, неспокойные. От которых только в героической книжке в мягкой обложке и спасение…

Эта книга задает вопросы, ответы на которые не всегда очевидны, часто неприятны и уж точно очень тяжелы. Эта книга о будущем, но об очень плохом будущем. О том, к чему мы сейчас идем.

Кто-то найдет в этой книге оправдание и даже восхваление терроризма и предположит, что автор то ли сам террорист, то ли либерал, который за то, чтобы «отпустить Кавказ на все четыре стороны», то ли просто дурак, не понимающий, о чем пишет. Уверяю вас, это далеко не так. Я сын своего народа, русского народа, я не могу стоять на иной стороне, кроме нашей, и я ненавижу терроризм. То, что происходит на Кавказе сейчас, – это одновременно и чудовищная игра иностранных спецслужб, имеющая целью отторгнуть Кавказ от России, и «народный проект», проект народов, живущих на Кавказе. Цель этого проекта та же, что и у русских крестьян сто лет назад – не пойти по пути капитализма, законсервировать общественные и экономические отношения и даже в чем-то отступить назад. Русское слово «срам» и слово из исламского словаря «харам» (грех, недопустимое) – схожи, и это не просто так.

Я обращаюсь к русским, которые будут читать эту книгу, и говорю вам – посмотрите. Посмотрите на тот накал ненависти, который сквозит из каждой строчки, пусть в каждом слове ошибка, но важны ведь не слова, а то, что за ними стоит. Эти люди живут рядом с нами. Эти люди ненавидят нас. Эти люди готовы убивать нас. Они постоянно рядом с нами, эта ненависть прорывается протуберанцами взрывов в московском метро, избиениями и убийствами на дискотеках, в подземных переходах, множащими счет друг к другу живущих в одной стране народов.

Уйти с Кавказа и отгородиться стеной? Кто будет строить эту стену, сколько это будет стоить и за чей счет все это будет? Как быть с русскими, которые окажутся за стеной, мы что, их бросим? А как быть с теми русскими, которые проливали кровь в Грозном, в Махачкале, в Нальчике – это что, все напрасно? Как быть с ними? Борьба твоя безнадежна, подвиг твой – бесславен, имя твое – опорочено? Как быть с кровью наших дедов и прадедов, которая в обилии пролилась на эту землю? Почему мы решили, что мы умнее их? Почему то, что им было нужно, ради чего они лили кровь, легкомысленно отвергается нами?

А как вы думаете, какова будет жизнь за стеной? Чем там будут заниматься люди, притом что население прирастает там намного быстрее, чем у нас, полно детей, полно молодых людей? Амиры джамаатов станут директорами заводов, а рядовые моджахеды начнут на них работать? Или будет то же, что и с независимой Ичкерией 96–99 годов? С гастролирующими по всей стране бригадами боевиков, с «КамАЗами», в которых сделаны тайники для содержания похищенных, с угонами самолетов, с тер-актами. И – в конце концов – с очередной операцией по покорению Кавказа, теперь уже всего Кавказа, в которой сгинут многие на радость нашим врагам.

А что мы отдадим дальше? Ваххабиты появились уже в Татарстане, Башкортостане. Это тоже будем отдавать? А как быть с теми русскими, которые принимают ислам и становятся ближе им, чем нам?

Вооружаться? Да, вооружаться. Становиться сильнее, дружнее, создавать отряды самообороны, не допускать нарушения закона, призывать к порядку. Не допускать даже малейшего нарушения закона – опыт мэра Нью-Йорка Руди Джулиани показал, что человек, наказанный за мелкое правонарушение, скорее всего, воздержится от совершения серьезного преступления. И у нас – группа кавказцев, доставленная в отделение или просто призванная к порядку вооруженными дружинниками, вряд ли будет грабить и убивать в дальнейшем. Кавказ чувствует силу и против силы никогда не идет.

Но что, кроме этого? Неужели – это все?

Подумайте, как мы смогли выиграть в Великой игре за Азию у самой Британии? Подумайте, почему у Британии не получилось создать Великую Черкессию, отрезав нас от Черного моря. Кто знает, что для севастопольской базы ВМФ место выбирал британский адмирал как для базы английского флота? Почему у них ничего не получилось? Почему мы смогли восстановить контроль над Кавказом в двадцатые? Почему мы до сих пор на Кавказе – в то время как британцы вынуждены были бесславно покинуть Индостанский субконтинент, проиграв эту партию Великой Игры? Почему британские солдаты умирают сейчас в Афганистане, но победы не видать?

Что мы сейчас несем на Кавказ? Каков наш проект? Ради чего Кавказ должен быть с нами?

Вдумайтесь – а вообще, существует ли сейчас в мире хоть один позитивный проект, кроме ислама (притом что его позитивность более чем сомнительна)? Куда идти? Советский проект разрушен и опорочен. Американский… а что, Америка все еще град на холме? Или объект для всеобщей ненависти? И каждый день с заголовков газет – кризис, кризис, кризис. И негатив. Тут упало, там взорвалось, здесь прорвало…

Что мы несем на Кавказ? Раньше мы несли туда школы, заводы, города. Конники в краснозвездных шлемах несли туда справедливость – пусть не получилось даже, но ведь хотели! А что мы несем туда сейчас? Батальоны смерти?

Как получилось так, что мы восприняли британскую колониальную политику? Разделяй и властвуй, люди второго сорта, натравливание одних на других. Разве мы не понимаем, что эта политика уже опробована, и приведет она ровным счетом к тому же самому, к чему пришла и Британия. Маленькая и богатая метрополия, где дома в столице за бешеные деньги покупают бывшие жители колоний.

В мире не стало некоей неосязаемой, но очень важной субстанции – справедливости. Ища ее, к исламу приходят очень многие. В том числе уже и русские. Стеной – это не остановить.

Я обращаюсь и к кавказцам, которые, может быть, будут читать эту книгу, и тоже говорю им: подумайте. Хорошо подумайте. То, что может с вами произойти – не имеет исторического опыта ни в жизни вашего народа, ни в жизни моего народа. Но это может произойти. Да, Россия сейчас слаба – в то время как вы сильны, пусть даже вас на порядки меньше, чем нас. Но жестоки именно слабые. Неужели вы хотите познать на себе эту жестокость? Россия все более и более становится европейской страной – но не в смысле толерантности. А в смысле отказа от понимания того, что человек человеку брат, и неважно, на каком языке он говорит и какого цвета у него кожа. Ни в России, ни на Кавказе такого не было никогда. Но может быть. Адольф Гитлер пришел к власти именно в ослабленной, униженной, побежденной Германии. Напомнить, что стало потом?

Это даже не Сталин. Сталин поступил так, как могли поступить только в нашем обществе. Да, чеченцев, и не только чеченцев, выселили – но в то же время не расстреляли у рва. А вот в Германии врагов расстреливали. Уничтожали. Целыми народами. Миллионы и миллионы сгорели в адских печах лагерей уничтожения. Не-ужели кто-то из вас хочет оказаться в таком лагере?

Еще раз говорю: просто представьте себе, что это такое. Это не тюрьма. Не Чернокозово. Вас не повезут в суд, вам не будут предъявлять обвинений. Никто не будет разбираться, кто вы такие, джамаатовские – не джамаатовские. Никто не будет разбираться – женщины, дети, старики. Перед печью крематория, перед газовой камерой, перед самолетом, распыляющим ядовитый газ, все едины. Никто не будет ни в чем разбираться, вас просто уничтожат. Весь народ. И знаете что? Всем остальным будет на это плевать, как всему миру было плевать на европейских евреев.

Думаете, московские интеллигенты защитят вас? Да они первые будут хлопать в ладоши, когда вас потащат к крематорию или когда самолет с химическим оружием на борту будет подниматься в воздух. Потому что вы не сможете построить нормальную экономику, вы не сможете жить без нас. Как и чеченцы в конце девяностых – вы вынуждены будете жить преступлением, просто чтобы выжить. А интеллигент страшен своей трусостью, из интеллигентов получаются самые страшные палачи. Чтобы избавиться от своего страха, они готовы уничтожить целые народы.

К кому вы присоединяетесь? На чью сторону становитесь? Неужели вы думаете, что Запад, проигрывающий вам сейчас в Афганистане и Ираке, это и есть настоящий Запад? Нет, это не настоящий Запад. Настоящий Запад сбросил две атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Правила ведения войны в отношении вас – в то время как вы никаких правил не соблюдаете – Запад соблюдает только потому, что вас не воспринимают всерьез. Потому что пока верят в вас. Потому что хотят не уничтожить вас, но сделать вас другими.

Что вы сможете сделать, когда будут приняты совсем другие решения? Куда вы побежите, за каким камнем укроетесь, если вас решат попросту уничтожить? Что произойдет, когда к власти в России придет человек, которого пацаном избила и унизила кавказская ватага, что будет, если он примет решение стереть Кавказ с лица земли? Кто спасет вас, мусульман, если в одной из столиц ненавистного вам западного мира будет принято решение сжечь вас атомным огнем, и самолеты с атомными бомбами на борту вырулят на взлетные полосы, а ракетные подлодки откроют свои шахты? Кто вас защитит? Аллах?! Ну-ну…

Верьте дальше…

Исламский мир до сих пор жив только потому, что не принято решение его уничтожить. Как только оно будет принято – ничего вас не спасет, потому что вы ничего не создали для своего спасения. В сороковые Запад принял решение уничтожить нас, русских, но мы выжили, потому что создали атомную бомбу. Создали за полтора десятилетия. Что создали вы для своего спасения за полторы тысячи лет, пока существует ислам?

Ничего.

Эта книга повествует о нравственной катастрофе. О следующих шагах, которые может сделать и сделает наше общество в попытке защититься от терроризма. О появлении одиноких убийц, существующих в этом мире только для того, чтобы уничтожать других. О джихаде, который может быть объявлен не только русским, но и русскими, как война на уничтожение. О русском терроре.

Надо ли нам это? Кто выживет в такой войне? Кем мы стали и кем мы станем? Нужна ли нам эра джихада?

Решайте…

Я готов к войне, но призываю к миру.

Прошлое Вечер 12 сентября 2001 года Грозный, Чеченская республика Ичкерия

По дорогам с разбитым асфальтом

Не гуляют ни люди, ни звери.

По броне монотонно бьют капли,

Словно дождь отмечает потери.

Не похож вовсе город на город,

Тишиною на нервы здесь давит,

И какой-то случайный осколок

Точно знает, чью жизнь забирает…

«Голубые береты». Раненый город

Осень две тысячи первого…

Война прокатилась по этой земле с запада на восток, оставив за собой разрушенные артиллерийским огнем села, хрустящий битым кирпичом, недобро щерящийся провалами в стенах Грозный, сотни могил, с именем и безымянных, и ненависть. Глухую и страшную ненависть, которая родилась не вчера и утихнет не завтра. Говорили, что когда-то война прекращалась с взятием столицы государства противника. Был такой неписаный закон. Теперь все было по-другому: теперь со взятием столицы противника война только начиналась. Русские это уже познали, американцам только предстояло познать…

Старый бронетранспортер – восьмидесятка, обложенный предусмотрительным водилой мешками с песком и гравием и с надписью «Колян» на борту свинцовыми белилами, лихо подкатил к бетонным надолбам уже обжитого десантниками блокпоста и с форсом, едва не с пробуксовкой колес затормозил. Невысокий, в грязной обтерханной форме без знаков различия человек с усталым и грязным лицом – соскочил с брони, одной рукой придерживая поджопник, а другой здоровенный бесформенный мешок, и моментально нырнул за заграждение, не подставляясь снайперу и не рискуя быть срезанным автоматной очередью с буйной, расположенной сразу за дорогой зеленки. Десантники – дюжие ребята, косая сажень в плечах, из пулемета навскидку только так, вованы еще не успели сменить, да и больно место стремное – опустили оружие и даже заулыбались. Бронетранспортер развернулся и начал сдавать задом в бетонный капонир.

– Старый где? – спросил человек, держа в одной руке мешок, а в другой сложенный в несколько раз отрез дорогого ковра, который он клал на броню БТРа каждый раз, как только собирался куда-то ехать. В невидимой иерархии, которая складывается всегда и везде, в любом мужском коллективе, выводы можно сделать из всего, надо только уметь смотреть. Например, грязная, неухоженная форма – и дорогой ковер под задницу показывали, что человек перед вами не простой, устроиться умеет и даже на войне не пропадет. Или подчиненные о нем позаботились – что тоже неплохо. Значит, есть авторитет среди личного состава, есть…

– В камбузе, тащ майор, – ответил один из десантников, – с жраки пробу снимает.

Майор поддел ногой шуршащий пакет от «Ролтона», валяющийся тут, возле исклеванных пулями бетонных блоков, сложенных в человеческий рост. «Ролтон» был хорош тем, что стоил дешево, весил всего ничего, и его можно было просто погрызть всухомятку, если не было возможности развести костер. «Ролтоном» и сникерсами питались обе стороны на этой войне…

– Приберитесь, – коротко сказал он, – или не свинячьте.

– Есть!

Когда человек в форме без знаков различия пошел дальше, старший среди десантуры, двухметровый наголо бритый детина, молча двинул другого – молодого, в обязанности которого входило смотреть за порядком на блоке. Это был залет, и залет требовал немедленного наказания.

Человек в форме без знаков различия уверенно шел по бетонным лабиринтам восьмого контроля, стоящего на востоке Грозного на въезде в город. Это был его блокпост, его контроль. Он его строил в весенние дни девяносто пятого, угрозами, лестью, посулами, матом и трофеями вымогая дополнительные стройматериалы с давно пустивших все налево тыловиков. Он знал каждый его закоулок, каждую нору, каждую огневую точку, каждый капонир для бронетехники. Он его оборонял в провонявшем соляркой и горелым мясом августе девяносто шестого – именно с востока входили основные силы боевиков, значительную часть блоков уже передали чеченским ментам, которые при виде боевиков либо разбежались, либо перешли на их сторону. А колонну тормознули между шестым и седьмым контролями, расстреливая со стороны завода, и он, отражая нападение одновременно со стороны зеленки, под огнем снайперов с пятиэтажек, видел, как останавливается, не дойдя пары сотен метров до них, одинокая бээмпэшка, как выскакивают и падают под градом пуль пацаны и как ведет огонь башенное орудие – до конца, до взрыва. А потом он передавал этот блокпост чеченскому уроду – двадцатилетнему сопляку в кожаной куртке, с жиденькой бороденкой и ножом а-ля Рэмбо на поясе. Это были совместные комендатуры, порождение безумного гения Александра Лебедя с его Хасавюртом, предавшего их как раз накануне победы, когда силы боевиков выдохлись, а объединенная колонна МВД и армии прорвалась в центральную часть города, деблокировав комплекс правительственных зданий. Тогда даже один из боевиков из отряда этого сосунка не выдержал – в горах не принято, чтобы сопляк хамил взрослому мужчине, – и двинул своего же кулаком в бок, хорошо так двинул. Но это ничего не изменило – и они ушли отсюда со словами: Родина может быть не права, но она моя Родина. Потом он снова пришел сюда – уже старшим офицером, замом по разведке в городской комендатуре. И хотя дворец Дудаева снова был их, исписанный надписями, как Рейхстаг в сорок пятом, того ощущения победы не было. Было ощущение, что работа только начинается и он готов был ее делать…

Старого – или капитана Старикова Тимофея Павловича – он нашел не в камбузе. Заглянул туда, потянул носом – дым, мясо, баранина, барана где-то дернули, черти, лыбящийся солдат, поставленный следить за огромным чаном на огне, где варилось мясо и все, что удалось сегодня к нему достать, но самого Старого не было. На вопрос, где Старый, солдат неопределенно махнул рукой. Совсем распоясались…

Старого он нашел в восточной части контроля. Тот лежал на заботливо подложенной большой тряпке, которая когда-то была одеялом, и смотрел куда-то через небольшую щель в блоках. Смотрел внимательно, не отрываясь…

– Кэп… – позвал человек в форме и без знаков различия, – чего на земле лежишь? Так и цистит подхватишь на пару с геморроем.

Старый ничего не ответил…

Капитанское звание в армии бывает пяти подвидов: капитанчик, капитанишка, капитан, товарищ капитан и капитанище. Такого вы не найдете ни в одном уставе, но такое есть. Люди, которые носят погоны капитана, абсолютно разные. Некоторые получили эти погоны, когда еще молоко на губах не обсохло, и уже считают, как бы им получить очередные, перескочив это несерьезное звание. Есть те, кто особыми талантами не блещет, но честно выслуживает это звание, как то, которое им больше всего и подходит. Есть, наконец, те, которым более высокого звания в этой жизни не выслужить по причине ершистого характера. Не умеет строить отношения – переводя с бюрократического языка на нормальный, это значит: режет правду-матку в глаза, в том числе начальству, может послать кого угодно и куда угодно и любит своих солдат больше своего непосредственного начальника. В российской армии такого не прощается. Таким либо просто возвращают документы на присвоение очередного звания, либо командование части не посылает, в зависимости от того, где означенный капитан умудрился начудить. Но иногда армии приходится и воевать, знаете ли, и вот тогда-то такие капитанищи и тянут на себе, на своих плечах всю планиду войны. Ибо понимают они в ней побольше, чем многие генералы, получившие зачастую свои звания, усердно вылизывая начальственные зады. Не все, конечно, но многие, многие. И вот такие капитанищи – они всегда оказываются в нужном месте на участке прорыва, всегда умудряются замкнуть кольцо окружения или прижать банду огнем, прежде чем в штабе сообразят, что делать, именно они при необходимости виртуозно саботируют многомудрые приказы штабов, спасая солдатские жизни и добавляя еще более нелестные характеристики в свое личное дело… короче, они и ведут войну. Неторопливо, но неотвратимо, размеренно вращают это кровавое колесо, воюя так, как крестьянин пашет поле – без надрыва, но и пока свое не сделает, не уйдет. Таким был капитан Стариков, которого он знал с прошлой войны – человек, которому майором светило стать разве что под самую выслугу…

– Что там? – спросил человек в форме без знаков различия, инстинктивно пригибаясь…

– Снайпер, с..а. По ночам с фэзэушки колотит, гад. Иногда с хрущевок работает. Опытный, гад, никак не поймаем.

– Зацепил кого?

– Пока нет. Но не вылезти… сегодня днем отработал… едва Димыча не сделал.

Оба они знали, что это может означать. Если снайпер прицепился к местности, работает по одному и тому же блоку, по одной и той же точке – это, скорее всего, значит, что он местный. И скорее всего – не мужик. Баба или ребенок… может, пацан. Такого не выцепить почти никакой зачисткой, этот снайпер, наверное, не раз проходил днем через блокпост – на базар, искать родных, получить какую-никакую помощь в зональной комендатуре. Они знали, что в горах – в течение всех четырех лет, пока здесь не было русских, работали снайперские и не только снайперские школы, здесь вербовали наемников, дикие гуси слетались на запах поживы. В отличие от первой войны, где воевали только чеченцы, сейчас все больше попадались люди с других мест, даже из других стран. Грузины, дагестанцы, афганцы, турки, даже негры. Первая война изрядно повыбила чеченских мужиков, кто-то погиб, кто-то умер от ран – и на смену им пришли ваххабиты. Эти сражались уже не за землю, не за народ – плевать им было на землю и на народ, эти сражались за власть, за идею, за исламское будущее. В комендатуре человек в форме без знаков различия держал в кабинете едва ли не мешок разных удостоверений, от ДГБ, Департамента государственной безопасности Чеченской Республики Ичкерия до исламского комитета такого-то села, или вовсе – арабские битаки^[1]. Мужчины были мертвы, но оставались женщины и дети этой земли. И они мстили как умели. Ни один из мужиков, сидящих сейчас у бетонной стены в восточном углу восьмого контроля – ни тот, кто лежал у щели, напряженно смотря вдаль, ни тот, кто сидел рядом, прикрыв глаза, не сомневался в том, что здесь русский народ воюет против чеченского народа. Не армия против бандитов и террористов – а именно так: русский народ против чеченского народа. Это было бы плохо и, наверное, даже безнравственно, если бы не одно «но» – здесь и сейчас решалось, кто будет жить и владеть не Чечней, а гораздо большими землями – русский народ или чеченский народ. А тут при таких раскладах все соображения справедливости и гуманности лучше засунуть в…

Человек в форме без знаков различия ничего не спрашивал – он просто сидел, прислонившись спиной к холодному бетону и закрыв глаза, пытался немного отдохнуть перед очередной бессонной ночью. А Старый, капитанище, который отвечал за жизни двух с лишним десятков пацанов на блоке, не отвечал. Он выслеживал снайпера, и ему было некогда отвечать.

Темнело. Темнело уже рано, наступила осень. Пока днем еще было тепло, но утром уже перетаптывались с места на место, стараясь согреться. Потом наступит глубокая осень. С деревьев опадут листья, лужи по утрам уже начнут покрываться ломким ледком – и боевики в горах закопают свои автоматы и пойдут пережидать зиму на зимних квартирах, в городах и селах. Молодые и не очень, с волчьими взглядами, мозолями на указательном пальце, сбитыми до синяков плечами. Потом придет зима – мерзкая, с раскисшими дорогами, холодными туманами и долгими ночами, в которые по эфиру не докричишься помощи, если чего. А потом придет весна, и деревья оденут листву – пойдет зеленка, и колесо провернется снова, липкое от русской и чеченской крови…

И все…

– Не… – решил Старый, – облом. Без толку.

Повернувшись на бок на своей грязной тряпке, он достал из пайковой пачки сигаретку, но курить не спешил. Просто мял в пальцах.

– Чего нового в мире делается? – спросил он.

– Вчера в Нью-Йорке два небоскреба самолеты таранили. Оба рухнули.

Капитан покачал головой:

– Это как это?

– Да вот так! – почему-то раздраженно сказал человек в форме без знаков различия. – Совсем, смотрю, паутиной заросли на своем блоке. Радио не слушаете, что ли? Со вчерашнего дня об этом по ящику в каждых новостях долдонят.

– Не. Не слушаем. Аккумуляторов лишних нет, а дырчик^[2] гонять ради одного радио… Да и шум лишний на хрен нужен, не заметишь, как подберутся. И чо теперь будет? Двухсотых много?

– Да хрен его знает. Говорят – тысячи две. Врут, наверное – такие махины, оба упали в самом центре города – наверное, двумя тысячами не обойдется. Еще на Пентагон самолет упал. Война, наверное, будет…

– Духи?

– Ну а кто же?

Примерно два года назад подобное уже происходило в Москве. Два дома были взорваны ночью в Москве, оба рухнули, погребя под собой всех жителей. Почерк один и тот же – снятая на первом этаже квартира, «Газель», полная мешков с «сахаром». Взрыв третьего дома удалось предотвратить. Через несколько дней машина, набитая взрывчаткой, рванула в Волгодонске…

– Да… чем дальше в лес, тем толще партизаны…

– И не говори.

– Что наши?

– Повышенную объявили. Дрочат чего-то в штабе. С умными мордами…

– Это они могут…

Оба помолчали. Нью-Йорк был где-то далеко, даже не за океаном – на другой планете, в другой жизни. Нечто недостижимое. Не то, о чем мечтаешь, – просто то, чего в твоей жизни никогда не случится. Нью-Йорк там, с его чистыми улицами, роскошными магазинами, машинами и огромными небоскребами – а они здесь. Где разбитая гусеницами танков дорога таит в себе опасность на каждом метре, где зеленка в любой момент может огрызнуться огнем, где все настоящее – дым из трубы, побитые пулями блоки, теплая броня бэтээров, грязная лужа. Где живут и умирают не понарошку, здесь, сейчас – а не где-то там, на далекой американщине. И не могут сказать за что, но умирают.

– Короче. Дело есть. Можешь отказаться – это не приказ, в штабе он не проведен, а дело хреновое…

– Говори.

– Погоди. Что с пацанами? Зелень?

– Да есть. Но есть и хорошие хлопцы. Дельные.

– Штурмовую группу наберешь?

– А сколько надо?

– Человека три-четыре. Плюс я. На, глянь.

Человек в форме без знаков различия подвинул к капитану большой, тяжелый мешок. Тот развязал его, глянул. Мелькнула вороненая сталь стволов.

– Два Вала^[3], два апэбэ. Гранаты «Заря». Оставишь все себе. Если живым вернусь.

– Если живыми вернемся, – поправил капитан.

– Ты охренел? Кто командовать будет?

– Митяя поставлю. Замка своего. Парень нормальный, справится.

Оба помолчали. Спорить было бесполезно, и они об этом знали.

– На кого выставляемся?

Человек в форме без знаков различия покачал головой.

– Выставляться не будем, смысла нет. Времени тоже нет. Завтра – в Чечен-Ауле будут конкретные люди. Очень конкретные. Мне назвали дом, где они будут, и время. Всего несколько часов – а если спугнут, то и меньше. Они выходят из Грозного, там их перехватят, и они пойдут в Грузию. Секешь?

– Пока нет.

Человек в форме без знаков различия достал карточку.

– Вот этот урод. Он там шестерка, тузы другие. С ним еще несколько. Настоящие духи, с Афганистана, хрен знает еще откуда. Все по-взрослому.

На карточке были изображены несколько бородатых, они стояли на фоне зеленки, и еще за спиной угадывались кое-какие строения. Один из них поставил ногу на лежащего на земле человека – непонятно, мертвого или нет, но явно, что русского. Ему было смешно, он улыбался в густую бороду…

– Вот эти двое – арабы…

Капитан молча смотрел на фотографию. Он знал этого урода – именно ему он передавал блок. Заматерел, гад…

– Ночью выдвигаемся?

– Ты ничего не понял. Завтра днем.

– А как же наблюдение? Разведка?

– Не будет никакого наблюдения. Разведки тоже не будет.

– Ты охренел?

Человек в форме без знаков различия сжал кулаки. Заговорил отрывисто и зло:

– Тебя не зае…о каждый раз пустышку тащить? Раз за разом одно и то же. Приезжаем – ни хрена. Постель еще теплая, жрачка на плите – и ничего. В штабе нашу же информацию душне сливают. За бабки.

– Погоди-ка… Так это… в штабе не знают, что ли?

– Дошло, наконец.

Капитан подумал. То, что ему предлагали, мало того что было против устава и правил взаимодействия, это было еще и по-настоящему опасно. Действительно, реально – очень – очень опасно. Правилами ведения боевых действий предусмотрено составление плана операции, оповещение командиров подразделений в оперативной зоне – иначе не избежать стрельбы по своим, санкции от многомудрого командования. Без всего этого за самовольную операцию можно и погоны снять, и под трибунал пойти, если личный состав погибнет. А тут – на каждом шагу смерть.

Но с другой стороны: хорошо, сообщали, организовывали взаимодействие – и чего? Вон, у соседей – спецы выставились, предупредили всех, что работать будут в этом районе. Ночью какой-то козел, не разобравшись, из танка – шарах! Двое двухсотых, семеро трехсотых. И такое сплошь и рядом. Потери от дружественного огня, от огня своих тридцати процентов достигают. А погоны… да просто задолбало уже все.

– Конкретно. Чего хочешь?

– Место действия – Чечен-аул. Дом Хадуллаевых. Через твой блок транспорт идет, в том числе и оттуда. Как только появляется подходящая машина – водилу пакуем, оставляем здесь. Сами на трофейной машине идем в село, тихо делаем, и обратно. Все.

– Значит, превышение должностных полномочий, возможно мародерство…

– Давно таким законником стал?

– Да не. Просто рассуждаю.

– Чо-то много рассуждать стали. Делать надо.

Капитан, ставший на войне капитанищем, еще раз посмотрел на фотографию. Молодой чеченский волчонок, ставший волком, нагло улыбался ему, поставив ногу на грудь русского раба.

– Завтра, значит… – сказал капитан.

– У меня тряпье трофейное в бэтээре. Переодеться есть во что…

Прошлое 13 сентября 2001 года Грозный, Чеченская Республика Ичкерия

Народ в Город^[4] по своим делам потянулся уже с утра…

Серые люди, в обмотках и рваной одежонке – это, скорее всего, русские, не чеченцы. Многие отсиживались, когда шли бои, на своих огородных участках, многие и на чужих. Сейчас, когда война прокатилась паровым катком и ушла на восток, они каждый день шли в Город. Посмотреть, что осталось от жилья, уже начать разбирать завалы, получить какую-нибудь помощь. Никто из местных их не подвезет, не предложит руку помощи – помогают всегда своим. Кроме русских в таком положении и другие народы, кроме чеченского.

У чеченцев – своя история. Мужиков мало. В основном старики и горластые, напористые тетки. Кожаная куртка или плащ, черное платье, напористый голос, наглости на десятерых хватит. У этих – в основном есть машины. Какие-то угнанные, какие-то нет – поди проверь, это не Нью-Йорк с компьютером у каждого полисмена. Они везут в Город овощи, фрукты, немудреное турецкое и китайское тряпье на базар. Если хорошо поискать – то и наркоту, наркоманов тут после четырехлетней вольницы много, потому что пьянство Аллах запретил – вот про наркотики в Коране ничего не сказано. Конечно же несут они и сообщения в Город от лесных братьев, и деньги, и все, что нужно. Работа уже идет… ищутся подступы к нужным людям, предлагаются деньги, водка, женщины – благо вдов теперь хватает, а вдова по чеченским меркам – не человек. Чеченский народ не похож на русский. Он един, у него единая цель. Здесь мать не приедет забирать сыночка из джамаата, как бы плохо и неудачно ни воевал амир. Призывающего к миру глашатая – интеллигента при первом же выступлении прирежут и откажутся хоронить по обряду. Чеченский народ един, каждый чеченец, проходящий сейчас под дулами автоматов и пулеметов, приторно улыбающийся, предлагающий попробовать фрукты-овощи, открывающий багажник своего автомобиля, – часть единого, целого, неразъемного. Пацан притащит на дорогу мину или даст очередь по зазевавшимся солдатам, семья отправит вдову сына проституткой на блокпост, чтобы выведать у потерявших бдительность солдат систему его охраны, в любом доме укроют в подвале пришедших на ночлег и покормят последним боевиков. Все они – едины, все одним миром мазаны – и все отвечают за тех выродков, что резали глотки русским рабам и отправляли семьям пальцы похищенных, чтобы быстрее собирали деньги. Вот только русские этого не понимают, русские меряют их своей меркой, и потому за то, что они собираются сделать, им грозит трибунал. Избиение, угон машины, превышение должностных полномочий.

Бронежилеты тянут вниз, к грязной земле. Пальцы на спусковых крючках. В бетонной башенке на укрепленной крыше блока – наводчик у АГС, кургузый ствол нацелен на зеленку. В бойнице, отслеживающей колонну машин, торчит ствол ПК. Еще один день на контроле – восемь – день на грани жизни и смерти…

– Выйдите из машины…

– Откройте багажник…

– Где прописаны…

Рано или поздно в багажнике какой-нибудь машины окажется фугас или граната, поставленная на растяжку. Но все равно надо открывать, надо смотреть. Это их работа…

– Документы…

– Вот…

– Где прописаны…

– Чечен-аул.

– Улица…

– Аргунская.

– Выйдите из машины.

Водитель недоволен, но из машины выходит. Типичный «мирный чеченец» – старая шляпа, синие спортивные трико «Динамо», резиновые сапоги, обтерханный, грязный пиджак.

– Откройте…

Машина – старый «рафик»^[5] переделанный под грузовой. Едва держится, но везет. Машины здесь эксплуатируют, пока окончательно не развалятся. Или пока в пропасть не улетят.

– Какие-то мешки…

– Что в мешках?

– Мука, дорогой.

Подходит офицер. Козыряет.

– Капитан Симонов, что происходит?

В руке чеченца появляется сиреневая пятисотенная купюра – богатство по чеченским меркам. Он быстро протягивает ее офицеру.

– Возьми, дорогой, клянусь Аллахом, нет больше…

Офицер – неприметный, среднего роста, в форме без знаков различия – нехорошо улыбается.

– Взятку предлагаете, гражданин?

Чеченец оскорблен до глубины души.

– А-а-а-а! Какой-такой взятка! Зачем говоришь – взятка! Уважение! Зелимхан торгует немножко, туда-сюда мука возит. Хлеб надо – надо? Лепешка надо – надо. Пирог надо – надо. Как бэз мука? Или мешок мука возьми, хлеб покушаешь, да…

Офицер раздосадованно качает головой:

– Вы знаете, что два дня назад в Нью-Йорке террористы два самолета на небоскребы направили? Оба рухнули. У нас усиленный режим, приказано всех тщательно проверять. Откуда я знаю, может, ты не муку, а гексоген везешь? Может, ты в город въедешь и как в Нью-Йорке машину на комендатуру направишь? А?

– А! Зачем Нью-Йорк, какой такой Нью-Йорк? Клянусь Аллахом, не мы сделали. Нэт никакой Нью-Йорк.

– Прошу отъехать в сторону для досмотра машины и личного досмотра. Вон туда!

– Вах, зачем отъехать, я тороплюсь, рынок торговать! Возьми мешок, проверь здесь!

– Всех проверяем, не вас одного…

– Как всэх?! Как всэх! Передо мной Али проехал, ему ничего, а Зелимхана можно, да?

Офицер перевел взгляд на солдата:

– Почему пропустили?

– Так с Дуба-Юрта был же… – необдуманно сказал солдат.

– А… – и возмутился Зелимхан, – вот что! С Дуба-Юрта можно, а с Чечен-аула нельзя, да! Я жалоба напишу! Что дубаюртовские тебе взятка дали, ты чеченаульских не пропускаешь, да…

Продолжая возмущаться, чеченец заехал туда, где не было видно с дороги, для досмотра, уже представляя, как взгреет русистов своей жалобой. Русист был глупый – если чеченец никогда не накажет чеченца по жалобе неверного, русиста-то русист с радостью покусает, дай только повод. Вот почему русисты слабые такие, глупые и слабые. Рано или поздно русистов не будет – а они, чеченцы, будут. Вся земля им принадлежать будет…

С этими мыслями Зелимхан и получил мешочком с песком по башке. Десантники связали ему руки, быстро с рук на руки передали несколько мешков – то ли с мукой, то ли еще с чем – и сели в машину вшестером…

Шестеро – четверо в штурмовой группе и двое в подгруппе обеспечения. В штурмовой группе два АПБ и два АС – это не считая штатного оружия. В подгруппе обеспечения – пулеметы РПК и ПКМ, плюс на каждом – по две «мухи», итого двенадцать выстрелов. У каждого – бронежилеты, у штурмовиков – по две «Зари». Этих гранат мало, почти не достать, а армии тем более не полагается. Из остального – только отрезки парашютных строп, чтобы руки вязать, по фляжке с водой, несколько сухарей, по два ИПП, две аптечки на группу. Даже с учетом того, что совсем почти не взяли ни жратвы, ни воды – все равно вес на пределе. Но плевать – им не по горам бегать. Им или грудь в крестах, или голова в кустах…

Минут через десять груженый «рафик» выезжает из-за блока и устремляется в обратную сторону. От города…

Чечен-аул – небольшой населенный пункт почти рядом с городом, в стороне от дороги на Старые Атаги и дальше. Район – хуже не придумаешь, сплошная зеленка. Рядом с селом протекает грязный, ветвящийся тут на множество рукавов Аргун, рядом с селом – считай что болото. Поста внутренних войск тут нет – только комендатура в селе, которая даже днем ничего не контролирует. Зеленка, одноэтажная застройка – контролировать тут что-либо вообще невозможно. На въезде – пробитый пулями знак.

Конечно же, боевики в селе были, причем было их достаточно. За время с первой по вторую чеченскую укрытий нарыли достаточно. Раньше в чеченском доме вообще не был предусмотрен подвал, теперь в подвале догадались содержать рабов – а так как рабы были у всех, то и подвалы теперь были у всех. Жили люди подработкой, торговали на базаре в городе. Женщин в селе было примерно вдвое больше, чем мужчин…

Конечно же боевики не стали рисковать и поставили наблюдательный пункт. В армии наблюдательный пункт представлял бы собой машину, или бронетранспортер, или огневую точку на господствующей над местностью высоте, или, по крайней мере, пару решительных и умеющих маскироваться людей со стереотрубой. Здесь наблюдательный пункт представлял собой группу пацанов, у одного из которых была рация, недорогая «Алинко». Такие пацаны были по всей Чечне, они были горды тем, что им доверяют мужское дело, доверяют настоящее, взрослое дело – войну с русистами, и каждый из них мечтал о том времени, когда он станет достаточно взрослым и сможет воевать с русистами с автоматом в руках. В зеленку здесь уходили даже как-то буднично, как в других местах уезжают в райцентр по делам. Группа эта была не единственной, со стороны реки тоже велось наблюдение – недалеко была Ханкала, и все знали об этом.

Когда стрелки на дешевых советских часах еще не встали по стойке «смирно», со стороны города в направлении села свернул и покатился микроавтобус, принадлежащий дяде Зелимхану. У дяди Зелимхана дети были в Москве, а не в банде, это не добавляло ему уважения, но он был из сильного тейпа, всегда платил закят на джихад и был чеченцем, а не проклятым русистом, которые приезжают на бронетранспортерах. Именно поэтому ни один из пацанов не сорвался, не побежал, не закричал – и машина проехала мимо, ковыляя по разбитой дороге в сторону цели…

– Подъезжаем… – процедил сквозь зубы человек в военной форме без знаков различия, сидевший на переднем сиденье. Форма так и оставалась на нем – но теперь к ней добавилась черная шапочка, которая легко раскатывается в маску, и борода. Борода была накладной – единственная накладная борода, которая у них была. Сидевший за рулем Старый щеголял аккуратными офицерскими усиками – в Чечне их носили многие, подражая погибшему под бомбами Дудаеву. У него, как у революционного матроса, поверх формы крест-накрест была повязана пулеметная лента, такая же черная шапочка прикрывала волосы…

– Внимание!

Машина ковыляла по разбитой, много лет не ремонтировавшейся сельской дороге из плит. Мимо – зеленка, давно разбитая колхозная заправочная станция – колхоза больше не было, емкости были на вес золота, они нужны были для самопальных скважин и самоваров^[6]. Мелькнула ярко-синяя ветровка – пацан! Ребенок, наверное, попросили поиграть здесь и посмотреть, не поедут ли злые дяди на бэтээрах.

Стуканет.

– Лис? – вопросительно.

– В эфире чисто.

Их единственная разведка, единственная система раннего предупреждения – трофейный «Кенвуд» со сканером, постоянно гоняемый по частотам, на которых любят потрепаться боевики. Если про их замысел узнают – в эфире сущее бешенство поднимется, и у них будет шанс унести ноги. Боевиков переоценивать тоже не следует – бардака у них хватает, и шанс выскочить из петли имеется…

– Пост справа, – говорит водитель.

– Жми…

У въезда в село, у самодельного КП, представляющего собой неизвестно каким ветром занесенную гаишную будку-стакан, стоит старый ментовский «уазик». Мент, держащий свой автомат за спиной, вальяжно поднимает руку. Автомат за спиной – важный признак, он показывает, что людей из леса этот мент не боится, те, кто боятся – ведет себя по-другому. Здесь вообще не в чести верность, долгие годы войны, разборок, крови отучили людей от верности чему-либо. Ведь верность – это не более чем привычка класть все яйца в одну корзину, дурная привычка, это вам скажет любой здравомыслящий человек. Вот и этот мент – типичный пример чеченского мента, идти в боевики смелости не хватило, но он живет на этой же земле, в этом же народе, и чтобы оставаться в живых, служит двум хозяевам, дует в обе стороны. Одновременно с этим он ненавидит собственный народ за этот страх и молчаливое осуждение – и если русские все же победят, он еще отыграется, он отомстит своим односельчанам. Но еще не время для мести. И потому если остановиться, он обязательно стуканет по рации тем, кто сейчас в селе, о том, что пожаловали гости. А если пристрелить его, то это будет поводом для уголовного расследования при любом окончании операции.

– Жми.

– Тормозит.

– Жми!

Мент явно ничего такого не имеет в виду – он просто хочет взять дань. У него форма, автомат и красная книжка – это повод брать дань, а не охранять здесь закон. Зелимхан был на базаре, Зелимхан наторговал – Зелимхан должен поделиться…

Шлагбаума нет – спасение. Просто не успели поставить. «Рафик» пробегает мимо, обрызгав стоящего мента грязью из лужи – тот ошалело смотрит ему вслед, но ничего не предпринимает. Возможно, увидел чужих людей за рулем, но решил не связываться. Возможно, сделал себе заметку разобраться позже – Зелимхан все равно из села никуда не денется.

Чечен-аул! Грязная дорога, закутанные в черное женщины на улице. Сидящие у какого-то дома, исполненные собственного достоинства старики – наверное, годекан. Летящие из-под колес куры, брызгающая в стороны грязь. Старорежимные золотые шары грустно глядят на улицу из палисадника из-за сетки-рабицы…

– Куда?

– Направо. Давай.

«Рафик» поворачивает. Двигатель чихает, он явно не привык к такому обращению, но плевать. Им главное сейчас скорость, сделать все, прежде чем поймут.

Как и говорил информатор, крашенные ярко-синим, новенькие железные ворота – богатый дом! Приветом из старого, давно погибшего под пулями мира – согнутый из стального прутка улыбающийся Мишка под пятью сплетенными кольцами. Олимпиада-80…

– Справа. Синие ворота.

– Есть…

«Рафик» включает фары – горит только одна, но плевать. Скошенный нос микроавтобуса почти упирается в ворота, нервно гудит клаксон…

– Приготовиться, – бросает офицер на переднем сиденье.

– Приготовиться! – бойцы снимают оружие с предохранителей.

Несмотря на то что машина чужая, двери начинают открываться. Здесь привыкли доверять людям, здесь вообще очень дружелюбно относятся к людям – вот только людьми здесь считают далеко не всех…

Молодой, лет восемнадцати пацан открывает ворота. Треники, безрукавка из вывернутой мехом наружу бараньей шкуры, тапочки… В руке окровавленный нож – резал скотину или кур. Сегодня в доме гости – мужчины. Много мужчин. Надо много мяса.

Сидящий за рулем Старый посылает машину вперед, прежде чем пацан успевает сообразить, что к чему. Тупой нос микроавтобуса погребает его под собой, отбрасывает воротину. Машина врывается в просторный, покатый двор…

– Пошли!

Открытая дверь – шаг наружу, в смертельно опасный мир. В углу двора еще один пацан, совсем ребенок – выпускает из рук обезглавленного, трепыхающегося, брызгающего кровью петуха. Рот распялен в предупреждающем крике – русисты! Русские!

Две пули отбрасывают пацана назад, штурмовая группа выскакивает из теснины машины. Стрелок с АПБ идет первым, с пистолетом гораздо проще управляться в тесноте коридоров и комнат, пистолет позволяет обходиться с ним одной рукой. Первый номер бежит, чуть пригнувшись, второй сопровождает его, прикрывая более мощным АС. Светошумовых у первого номера по три, у второго – по одной. Точно так же распределены и другие имеющиеся гранаты – в бое в помещении, в городе у кого больше гранат, тот и прав.

– Бойся!

Белые – чтобы не спутали с боевой – ребристые, похожие на мячики для разработки пальцев гранаты летят в окна. Ослепительные проблески, глухой грохот взрывов, летят стекла. В замкнутом помещении это еще более впечатляюще – до разрыва барабанных перепонок…

– А, шайтан!!! – исполненный муки и ярости крик.

Девятимиллиметровая пуля выносит косяк.

– Вперед!

Пинок по двери, темный коридор, скользкий линолеум, чувяки под ногами. Много – в доме много народа. Какие-то крики – воют и визжат напуганные женщины, они пока дезориентированы. И хорошо, что так – успокоятся и так попрут…

Дверь. Из веранды идет в комнаты. Фигурная, со стеклянными вставками. Звенит стекло, внутрь летит еще одна «Заря»…

– Ай… граната!!!

Новый взрыв – теперь достается уже штурмовикам.

Пинок в дверь – пошли!

Большая комната. Глушенные как тараканы боевики – ковер на полу, на ковре блюдо с мясом, с которого надо есть руками, автоматы в рядок у стены. Это не амиры, это их охрана – душье непуганое, совсем обнаглели за пять лет свободы. АПБ упруго толкается в руку, на обои в цветочек брызгает кровь. Жалеть никого не надо – если что, за эти пять лет они никого не жалели, ни рабов, ни украденных. Так что все справедливо. Тот, кто живет по законам беспредела, должен быть всегда готов к тому, что и с ним поступят по законам беспредела…

Боевики упокаиваются один за другим. Заполошные голоса…

Дальше, дальше…

Чеченские дома разделены на мужскую и женскую половину – правда, не так, как в арабских странах, потому что в арабских странах дома изначально строятся так, а здесь приходилось перестраивать, потому что при советской власти так было не принято. Омерзительные бамбуковые занавески – шуршат, стучат, ничего не видно – а пуля сквозь них только так летит…

Еще боевики. Гремит выстрел – то ли ПМ, то ли АПС, пуля проходит мимо, бьет по потолку, летят щепки. Ответный огонь повергает и этого боевика на пол. Стрельба ведется с глушителем, поэтому ничего не слышно, и боевики пока не опомнились, не могут понять, что происходит. Может, думают, что бомбежка началась. Если бы была шумная, обычная стрельба – пришли бы в себя очень быстро.

Автоматная очередь – из коридора, ее глушит пулеметная очередь извне дома. Ага, тараканы начинают разбегаться…

– Бойся!

Еще одна «Заря» летит за угол. Оглушительный грохот…

– Аллах Акбар! – истерический визг.

Плескучий взрыв гранаты. На сей раз настоящей…

– Пошел!

Комната – разорванная осколками, дым, занимающаяся пламенем занавеска. Оплывающие кровью, израненные бородачи – какой-то ублюдок то ли не справился с гранатой, от шока выпустил ее под ноги, то ли сознательно бросил ее под ноги, чтобы погибнуть, но только не попасть в руки русистам.

– Держать!

Одна группа остается в комнате, вторая идет дальше. Коридор…

– А-а-а-а…

Пуля Вала отбрасывает назад старую, одетую во все черное женщину, бросившуюся на них с ножом. Та падает, но не умирает и продолжает хрипло выть на полу.

– Бойся!

Новый взрыв «Зари». Крики, визг, надрывный плач ребенка…

– Пошел!

Двери нет, вместо нее занавеска из какого-то материала. Слепо шарящие руки… заходящийся в крике ребенок, лежащий на полу бородач, в ужасе закрывшийся руками…

– Ништ фаери! Ништ фаери, шурави!^[7] Ништ фаери!

Душок, с..а. Мало ему Афгана было – еще и сюда приполз, гнида. Поставить бы ногу на эту бородатую башку – и раздавить. Но нельзя…

– Пакуем!

– Аллах! Аллах! Аллах! – причитает одна из женщин.

Сильный пинок повергает ее на пол, ствол автомата отслеживает все движения – у любой может быть пистолет или граната, тут даже дети воюют.

– Заткнись, дура. Мы сейчас для тебя Аллах…

– Тайфун, Тайфун^[8], это Спринтер! Тайфун, Тайфун – это Спринтер, ответь…

Как всегда – какая-то хрень, шум и ничего больше. Ну почему бы не наладить порядок со связью, а?

– Тайфун, это Спринтер, ответь немедленно…

Бормотание рации – заглушил рокот ПКМ, поставленного на крыше захваченного дома – идеальный обстрел во все стороны, крыша очень плоская, словно под это спецом и рассчитанная. Пулеметчик ударил длинной очередью по перебегавшим от дома к дому боевикам, молнии трассеров ударили по человеческим фигуркам, разметав их в стороны. Двое остались лежать…

– Ты кто такой?! – заорали с другой стороны улицы. – Выйди, поговорим, да?! ...