В. К. Арсеньев Жизнь и приключение в тайге

От редакции

Владимир Клавдиевич Арсеньев является одним из самых популярных путешественников-писателей. Его книги издаются огромными тиражами на русском языке и переведены на многие языки народов СССР и некоторые зарубежные — английский, немецкий, греческий, чешский и др. Несмотря на такую широкую известность, до сих пор еще не все написанное В. К. Арсеньевым опубликовано. Шеститомник, изданный в 1947–1949 гг. Примиздатом во Владивостоке, включил ряд произведений, до того времени не опубликованных или затерянных в местных журналах и газетах. Но и в этом издании было собрано далеко еще не все литературное наследие Арсеньева.

М. К. Азадовский — выдающийся советский фольклорист, литературовед и этнограф — в течение многих лет был близок с В. К. Арсеньевым, внимательно следил за его творческим ростом и после смерти путешественника неоднократно обращался к изучению его биографии и творчества. Путем тщательных поисков в старых повременных изданиях, в которых сотрудничал В. К. Арсеньев, М. К. Азадовский обнаружил ряд ранних его произведений, позже нигде не перепечатанных. В результате этих разысканий М. К. Азадовский незадолго до своей смерти составил сборник незаслуженно забытых произведений Арсеньева.

В составленном М. К. Азадовским и публикуемом ныне сборнике особенно ценны и интересны печатавшиеся в газете «Приамурье» корреспонденции В. К. Арсеньева, которые он отправлял непосредственно из тайги, во время путешествий в горах Сихотэ-Алинь и по реке Уссури. Наибольшее количество их относится к Сихотэ-Алиньской экспедиции 1908–1910 гг.; они появлялись в газете с довольно большими перерывами под общим заглавием: «Из путевого дневника».

Эта серия корреспонденции в своей совокупности представляет цельное произведение, объемом около 10 печатных листов, неизвестное широкому кругу читателей. Оно замечательно тем, что написано под свежим впечатлением экспедиционной жизни, является первой научно-популярной книгой молодого исследователя, отличающейся теми же высокими научными и художественными достоинствами, которые присущи и более поздним, прославившим его имя, произведениям. Опубликованные в «Приморье» корреспонденции позже послужили В. К. Арсеньеву основным источником при написании книги «В горах Сихотэ-Алиня»; некоторые данные из них вошли в две другие работы Арсеньева. Ряд глав был сильно изменен, а другие совсем не были использованы.

М. К. Азадовскому удалось найти также три письма («Путевые заметки») из Уссурийской экспедиции 1912 г. К сожалению, публикация этих писем в газете почему-то прекратилась, а Арсеньев позже не опубликовал описания этой экспедиции. Поэтому помещенные в сборнике письма приобретают особую ценность.

Помимо этих памятников раннего литературно-научного творчества В. К. Арсеньева, М. К. Азадовский включил в сборник его письма к Л. Я. Штернбергу и В. Л. Комарову, содержащие богатые и весьма ценные материалы для изучения биографии В. К. Арсеньева и формирования его научных интересов; особенно любопытны, они для освещения тех невероятно тяжелых условий, в которые был поставлен замечательный путешественник и ученый; условий, которые с таким трудом приходилось ему — и не всегда успешно — преодолевать и конец которым положила лишь Великая Октябрьская социалистическая революция. Чрезвычайно интересны эти письма и для истории русской этнографии.

М. К. Азадовский присоединил также несколько писем, посланных к нему В. К. Арсеньевым. До настоящего времени вообще опубликовано очень мало писем Арсеньева (в шеститомнике Примиздата их напечатано только 12) и поэтому каждое из них представляет значительный интерес. Из писем, адресованных М. К. Азадовскому, мы поместили только те, которые он сам предназначал к печати; остальные, имеющиеся в его архиве, менее интересны.

В некоторых из публикуемых писем М. К. Азадовский сделал небольшие сокращения, удалив абзацы, касающиеся вопросов личной жизни Арсеньева.

М. К. Азадовский снабдил путевые очерки и письма комментариями, в которых не ограничился формальными объяснениями фактов и событий и учетом того, где повторен публикуемый материал, а сообщил очень интересные сведения как об окружавших В. К. Арсеньева лицах, так и о подробностях его биографии и о творческом его пути.

Огромная эрудиция М. К. Азадовского и личное знакомство с В. К. Арсеньевым позволили ему дать в этих комментариях чрезвычайно ценные материалы для знакомства с самим путешественником и его окружением.

Кроме этих комментариев, М. К. Азадовский написал вводную статью, которая далеко превышает по своему значению обычные статьи такого типа. В этой статье впервые в нашей литературе разобран вопрос о литературно-художественном значении описаний путешествий. На примере книг В. К. Арсеньева, который, бесспорно, завоевал себе одно из первых мест среди писателей-натуралистов (вспомним отзыв М. Горького, видевшего в В. К. Арсеньеве соединение талантов Брэма и Купера), и отчасти Н. М. Пржевальского М. К. Азадовский доказывает, как велика художественная ценность таких произведений. Кроме того, в этой статье сообщается много интересных биографических данных о В. К. Арсеньеве и сведений о его творческих приемах, делается ряд интересных наблюдений над его стилем и сопоставлений с книгами других путешественников. Статья эта, несомненно, весьма важна не только для характеристики В. К. Арсеньева, но и для познания ценности произведений путешественников-натуралистов вообще.

Печатаемые корреспонденции тщательно выверены по газетному тексту. Но последний иногда заключает явные опечатки. В тех случаях, когда было совершенно ясно, что ошибки в тексте являются газетной опечаткой, мы их исправили. Те случаи, когда ошибка в применении научного термина безусловно принадлежит В. К. Арсеньеву, разъяснены в примечаниях. Письма В. К. Арсеньева были выверены М. К. Азадовский по подлинникам. Комментарии и вводная статья М. К. Азадовского печатаются по тексту, подготовленному им к печати.

При публикации текстов В. К. Арсеньева мы сохраняем географические названия и этнографические термины того времени: например, Императорская Гавань (ныне Советская Гавань), Никольск-Уссурийский (ныне Ворошиловск), гольды (ныне нанайцы), гиляки (ныне нивхи) и др.; сохранен также и термин «инородцы», которым в то время было принято обозначать малые народности; напомним, что тогда термин этот еще не имел того одиозного значения, которое он получил впоследствии, и широко применялся во всей этнографической литературе.

В некоторых немногих случаях В. К. Арсеньев обозначает растения и животных латинскими названиями. Ввиду того что эти латинские обозначения приведены В. К. Арсеньевым не систематически, а до известной степени случайно, мы сочли возможным в некоторых случаях, когда дается только родовое название, устранить их. Часть этих латинских названий в научной литературе в настоящее время уже заменена новыми.

Но мы оставляем их в той форме, в которой их дал В. К. Арсеньев.

Основа приложенной к настоящему изданию схематической карты средней части хребта Сихотэ-Алиня заимствована из изданной в 1951 г. Географическим издательством книги В. К. Арсеньева «Сквозь тайгу». На карту нанесен тот маршрут, который был пройден В. К. Арсеньевым в 1908 г. и к которому относятся его корреспонденции.

Помещенный в книге портрет В. К. Арсеньева взят из фотографической группы 1914 г., изображающей участников этнографического кружка; кроме того, мы помещаем факсимиле начала одного из писем В. К. Арсеньева М. К. Азадовскому.

В. К. Арсеньев — путешественник и писатель

1

Когда умер Н. М. Пржевальский, А. П. Чехов писал: «Такие люди, как покойный, во все века и во всех обществах, помимо ученых и государственных заслуг, имели еще громадное воспитательное значение… Их идейность, благородное честолюбие, имеющее в основе честь родины и науки, их упорство, никакими лишениями, опасностями и искушениями личного счастья непобедимое стремление к раз намеченной цели, богатство их знаний и трудолюбие, привычка к зною, к холоду, к тоске по родине, к изнурительным лихорадкам, их фанатическая вера в цивилизацию и в науку делает их в глазах народа подвижниками, олицетворяющими высшую нравственную силу. А где эта сила, перестав быть отвлеченным понятием, олицетворяется одним или десятком живых людей, там и могучая школа». Таких людей, как Пржевальский или Миклухо-Маклай, — пишет далее Чехов, «знает каждый школьник, и недаром по тем путям, где проходили они, народы составляют о них легенды» ^[1].

Эта проникновенная характеристика, написанная человеком необычайно чутким ко всяким проявлениям в жизни душевной красоты и высокого подвига, невольно вспоминается и при имени Владимира Клавдиевича Арсеньева. Его имя как бы завершает собой плеяду имен значительных русских путешественников: Семенова-Тян-Шанского, Пржевальского, Миклухо-Маклая, Потанина. Подобно им, Арсеньев был страстным и неутомимым путешественником, подвижником науки и любви к родине; как все они, Владимир Клавдиевич внес огромный вклад в сокровищницу русской науки и прославил свое имя — имя русского ученого — далеко за пределами своей родины, и о нем, так же как и о его великих путешественниках, создались и продолжают твориться и по сию пору легенды.

В. К. Арсеньев тридцать лет своей жизни отдал изучению нашего Дальнего Востока, став непревзойденным знатоком его во всех отношениях. Его биография насчитывает двенадцать совершенных им экспедиций, не считая различных мелких поездок и отдельных экскурсий, но по существу это число не дает еще полного представления о подлинных размерах произведенных им обследований, ибо некоторые из этих экспедиций следует рассматривать как непрерывную цепь экспедиций. Такова, например, экспедиция 1908–1910 гг., продолжавшаяся девятнадцать месяцев, во время которой Сихотэ-Алиньский хребет был пересечен семь раз. Во время экспедиции 1906 г. тот же хребет был пересечен десять раз. В общей же сложности, за тридцать лет (с 1900 по 1930 г.) Арсеньев пересек Сихотэ-Алинь двадцать пять раз.

Совершенно органично и закономерно сближение имен Пржевальского и Арсеньева. Такое сближение возникает не только потому, что Пржевальский был предшественником Арсеньева в изучении Уссурийского края, но они сближаются и многими чертами личного характера и научного метода. Пржевальский создал целую школу путешественников, составляющих гордость и славу русской науки: Певцов, Роборовский, Козлов, Г. Е. и М. Е. Грумм-Гржимайло ^[2],- все это его прямые ученики и продолжатели. И к той же школе, или, может быть, точнее сказать к традиции, созданной великим русским путешественником, примыкает и В. К. Арсеньев, — и сам он всегда считал себя «учеником и последователем Пржевальского». «Ученичество», конечно, нужно понимать не в буквальном смысле, ибо Арсеньев не только не был лично знаком с Пржевальским, но даже никогда и не встречал его, хотя его молодые годы прошли в Петербурге, и он мог бы слышать публичные чтения Пржевальского. Это было ученичество духовное, основанное на преклонении перед творческим гением Пржевальского и на рано созревшем желании следовать за ним и подражать ему в своем жизненном пути. Впрочем, можно отметить и некоторую личную, хотя и косвенную, связь. Одним из учителей В. К. Арсеньева в военной школе, — и как раз по той дисциплине, активным и славным деятелем которой пришлось ему стать впоследствии, то есть по географии, — был М. Е. Грумм-Гржимайло^[3]. Лекции М. Е. Грумм-Гржимайло и непосредственное личное общение с ним сыграли немалую роль в биографии В. К. Арсеньева и в окончательном выборе им своего жизненного пути.

М. Е. Грумм-Гржимайло был уже вполне учеником и последователем Пржевальского. О нем не раз упоминал он и в своих лекциях и, конечно, не раз называл его имя в беседе со своим молодым слушателем, в котором, пожалуй, первый угадал он будущего исследователя и путешественника.

В биографии каждого знаменитого путешественника всегда значительное место занимают книги их предшественников. Пржевальский зачитывался «Картинами природы» Гумбольдта и путешествиями Ливингстона ^[4]; книга Гумбольдта «Центральная Азия» произвела неизгладимое впечатление на Потанина ^[5]. В. К. Арсеньев также очень рано увлекся сочинениями о путешествиях. Еще отроком он прочел Гумбольдта, читал его, правда, вперемежку с романами Жюля Верна, но читал настойчиво и внимательно, и даже вычерчивал по картам его маршруты. Позже «с жадностию», как он пишет об этом в автобиографии, читал Э. Реклю, Дарвина, Потанина, Роборовского, Певцова, Пржевальского ^[6]. И самой любимой из этих книг, которую он неоднократно перечитывал и которая очень скоро стала его настольной книгой, было «Путешествие в Уссурийском крае» Пржевальского ^[7]. Эта книга, как известно, определила дальнейшую судьбу ее автора, она же в значительной степени определила и судьбу ее страстного читателя. Влияние книг Пржевальского сказалось и на характере и методе путешествий Арсеньева и на характере его собственных трудов. Н. М. Пржевальский явился прямым продолжателем П. П. Семенова-Тян-Шанского, который ввел в науку и обосновал метод «комплексно-географических исследований» и «комплексных экспедиций», то есть всестороннего изучения территории. Конечно, комплексные исследования в понимании Семенова-Тян-Шанского и Пржевальского резко и значительно отличаются от того понимания «комплексности», которое установлено и принято в советской науке. Исследователи понимают комплексные экспедиции как выяснение и изучение взаимодействий и закономерностей явлений природы ^[8], как обязательный момент входит в понятие комплексной экспедиции требование работы коллектива исследователей ^[9]. Пржевальский же понимал комплексность механистически, разумея под этим лишь одновременное проведение исследований по нескольким дисциплинам и полагая, что все наблюдения должен вести единолично начальник экспедиции. Так Пржевальский и поступал на практике: он сам производил абсолютно все наблюдения — и географические, и разнообразные естественно-исторические, и метеорологические, и этнографические и т. д. Это был в сущности не столько подлинно комплексный метод, сколько внешне-энциклопедический.

Путешественником-энциклопедистом был и В. К. Арсеньев. Основная цель его работ была топографическая; первые экспедиции производились им по заданиям военного ведомства ^[10], сам он считал себя преимущественно этнографом и археологом, но в действительности круг его интересов не был ограничен какими-либо рамками: он собирал коллекции ботанические, орнитологические, энтомологические, ихтиологические; вел наблюдения метеорологические; интересовался вопросами геологии; изучал условия рыболовства, лесного хозяйства, звериных промыслов и охоты; изучал практически вопросы колонизации и т. д. Вернее сказать, не было такой сферы в природе и деятельности человека и такой отрасли народного хозяйства, мимо которых прошел бы без внимания Арсеньев и в изучение которых он не внес бы своего вклада. Кроме того, он был блестящим писателем, сумевшим в живых образах и ярких картинах раскрыть изумительные богатства края и величавую красоту его природы и духовный облик населяющих его народов.

В экспедициях Н. М. Пржевальского все научные наблюдения почти исключительно велись им самим; так же обстояло дело и в экспедициях В. К. Арсеньева. Правда, иногда в них принимали участие отдельные специалисты (геологи, ботаники, палеонтологи), но их участие всегда бывало случайным и незначительным: ни один из них ни разу не прошел с Арсеньевым всего маршрута целиком.

Все виды необходимых научных наблюдений В. К. Арсеньев производил сам, являясь и собирателем естественно-исторических коллекций, и наблюдателем жизни населения, и производителем топографических съемок, и географом, тщательно изучающим тип и характер местности.

Ученик и биограф В. К. Арсеньева Н. Е. Кабанов так определяет значение и характер разнообразных исследований В. К. Арсеньева: он «собрал и обработал исключительно ценные материалы по физической географии и топографии, этнографии малых народностей края, археологии и истории края, по охотоведению, а также по морским животным, по использованию и освоению растительных ресурсов, по ботанической географии и, наконец, по общеэкономическим вопросам, проблемам заселения и освоения, перспективам дальнейшего развития края и его отдельных районов» ^[11]. К этому нужно добавить, что он внимательно и тщательно изучал край с военно-стратегической точки зрения и составил исключительно ценную в этом отношении книгу, о которой нам придется еще не раз говорить на последующих страницах.

Есть еще одно разительное сходство между Пржевальским и Арсеньевым: оба они являлись совершенными образцами типа путешественника. Требования, которые должно предъявлять к человеку, стремящемуся быть путешественником, Пржевальский формулировал в статье «Как путешествовать по Центральной Азии», которой открывается его последняя книга («От Кяхты на истоки Желтой реки») и позже перепечатанной в одном из сборников материалов по Азии, выпускавшихся Главным штабом. В этой статье многое представляется в настоящее время устарелым; многое обусловлено в ней кастовыми предрассудками военной среды царского времени и тогдашнего военного воспитания, неизбежно наложившими свой отпечаток на воззрения Пржевальского. Но не они определили его основные принципиальные позиции в выработке и формировании требований, предъявляемых к путешественникам; эти требования вытекали прежде всего из глубокого сознания исключительной важности своего дела, принимавшего в его сознании черты определенного подвига, который призванные для этой цели деятели должны выполнить. «Путешествие — не легкий и приятный труд, — писал он одному из своих друзей, — а долгий, непрерывный и тяжелый труд, предпринятый во имя великой цели». Первым и основным условием Пржевальский считал «физическую крепость и нравственную силу». — «Цветущее здоровье, крепкие мускулы и еще лучше атлетическое сложение, с одной стороны, а с другой — сильный характер, энергия и решимость — вот те качества, которые всего надежнее будут гарантировать успех предприятия». Вторым условием являлась «научная подготовка», «специальная хотя бы в немногом, но при хорошем умственном развитии вообще и при достаточном знакомстве с различными отраслями предстоящих исследований». Третье — «прирожденная страсть к путешествиям», четвертое — «беззаветное увлечение делом», «ибо только эти свойства души, — утверждал Пржевальский, — будут поддерживать и согревать в те трудные минуты, которые придется переносить не один раз» ^[12].

Кроме этих главнейших свойств характера подлинного путешественника, Н. М. Пржевальский указывал еще ряд (по его выражению) «деталей личности»: он должен быть «отличным стрелком», и еще лучше «страстным охотником», не должен гнушаться никакой черной работой, как, например, вьючения верблюдов, седлания лошадей, укладки багажа и пр.», «не должен иметь избалованных вкусов и привычек, ибо в путешествии придется жить в грязи и питаться чем бог послал; не должен знать простуды, так как зиму и лето станет проводить на открытом воздухе, должен иметь ровный, покладистый характер, чем быстро приобретет расположение и дружбу своих спутников» ^[13].

В. К. Арсеньев отвечал буквально каждому из этих требований: он не обладал, правда, атлетическим сложением, но отличался замечательной физической выносливостью: его сухощавая, ладно сложенная фигура и его быстрая легкая походка как нельзя лучше соответствовали той жизненной цели, которую он поставил себе. В полной мере обладал он и той «нравственной силой», которой требовал от путешественника Пржевальский. Вполне применимы к Арсеньеву и дальнейшие черты, характеризующие, по Пржевальскому, личность идеального путешественника: «прирожденная страсть к путешествиям», «беззаветное увлечение своим делом», абсолютное отсутствие избалованности и полное отсутствие свойств «белоручек» и, наконец, замечательно ровный характер и уменье устанавливать идеальные товарищеские отношения со всеми участниками экспедиции, отнюдь не нарушая и не колебля необходимой в экспедиционном отряде четкой дисциплины. Вполне подготовлен был В. К. Арсеньев и для ведения обязательных для путешественника-географа разносторонних научных исследований.

Еще одно чрезвычайно важное в принципиальном отношении требование выдвигал Пржевальский: «… в далеких и диких странах Азии путешественник, помимо научных исследований, нравственно обязан высоко держать престиж своей личности, уже ради того впечатления, из которого слагается в умах туземцев общее понятие о характере и значении целой национальности» ^[14]. Другими словами, речь шла о чести и достоинстве русского имени, о котором должен тщательно и неукоснительно заботиться путешественник и соображениями которого должен руководствоваться он в особо трудные и решительные моменты. Это требование было аксиомой и для Арсеньева. Условия путешествия в пустынях и горных областях Центральной Азии, зачастую среди враждебного окружения, были иными, чем в Уссурийской тайге; иной характер имели и встречи с населением, но вопрос о чести русского имени стоял для Арсеньева столь же остро, как и для Пржевальского. И, как известно, он блестяще разрешил его. Недаром среди угнетаемых со всех сторон разными хищниками малых народностей Приморья очень скоро сделалось легендарно популярным имя «русского капитана».

К сожалению, у нас мало материалов, чтоб исчерпывающе осветить образ Арсеньева как путешественника. Существующие немногие воспоминания и рассказы об Арсеньеве относятся преимущественно к последним годам его жизни. Спутники же его ранних экспедиций, за исключением П. П. Бордакова, не оставили никаких воспоминаний о своей совместной работе с ним. Очень важен для понимания В. К. Арсеньева как начальника и руководителя экспедиции очерк И. А. Дзюля ^[15]. Но и у И. А. Дзюля и у П. П. Бордакова даны только самые общие зарисовки, не позволяющие охватить образ В. К. Арсеньева в его гармонической цельности. В 1949 г. в Алма-Ате вышла небольшая брошюрка П. П. Бордакова (А. Г. Петрова) «В тайге». Она содержит воспоминания о путешествиях автора по Дальнему Востоку в период 1906–1910 гг.; одна из глав, входящих в эту брошюру, посвящена специально В. К. Арсеньеву(«В. К. Арсеньев- русский путешественник-исследователь»). К сожалению, эти воспоминания носят беглый характер, и в них мало характерных подробностей. Об Арсеньеве П. П. Бордаков пишет так: «Благороднейший по натуре человек, Арсеньев обладал дарами истинного путешественника: железной настойчивостью, неутомимостью и той острой наблюдательностью, от которой не ускользнет ни одна мелочь. К тому же он горячо любил свое дело» ^[16]. Более интересны в этом отношении его выдержки из дневника, затерявшиеся на страницах детского журнала («Юная Россия», 1914) ^[17] и являющиеся ценным

дополнением к книгам В. К. Арсеньева. Об авторе этого дневника В. К. Арсеньев неоднократно упоминал в книге «Дерсу Узала», называя его сведущим специалистом и симпатичным спутником, а напечатанные выдержки из дневника характеризовал как очень живые и правдивые, — но в этих дневниковых записях о самом Арсеньеве сравнительно мало сведений. Поэтому лучшими свидетельствами об Арсеньеве как путешественнике остаются страницы его собственных сочинений, его путевые письма и отчеты, в которых ему иногда приходилось более подробно говорить и о самом себе. Таковы, например, скупые строки о последних днях Сихотэ-Алиньской экспедиции, когда Арсеньеву и двум его спутникам пришлось спуститься через перевал, которому они дали именование «Опасный» ^[18]. Любопытен и характерен один эпизод из первых путешествий В. К. Арсеньева, когда он еще только «учился» путешествовать и вырабатывал свой «метод». В ноябре — декабре 1903 г. он с охотничьей командой совершил небольшой «поход» в Засучанье. Идти пришлось по весьма быстрой и чрезвычайно извилистой речке Сяо-Судзэхэ. Дорога же «не придерживалась одного берега, а шла прямо и пересекала речку во многих местах». Время было уже позднее, но река еще не замерзла, и лишь у берегов были забереги. За двое суток пришлось 48 раз перейти реку вброд. «На первых бродах вода была немного выше ступни, но затем броды становились все глубже и глубже. На последнем броде вода была уже выше пояса. Как только люди выходили из воды на воздух, вода тотчас же замерзала, обледенелая одежда коробилась и ломалась». Наконец, вода достигла такой глубины, что нечего было и думать о переходе ее вброд, к тому же она уже покрылась тонкой и еще хрупкой коркой льда. И вот тогда Арсеньев решил переправиться на другой берег ползком по льду реки. Пример он подал сам. «Вырубив две тонкие длинные палки и привязав к своему поясу веревку, он пополз через реку в надежде, что давление тела будет распространено на большую площадь, и лед выдержит». Действительно, лед выдержал, он только «выгибался» и по трещинам его выступала наверх вода. Когда же Арсеньев дополз до другого берега, лед сломался, и он провалился у самого берега в воду. Но здесь уже было неглубоко — самое же главное было достигнуто: «веревка перетянута». А затем таким же порядком переправились один за другим и стрелки его команды. Так как веревка была уже перетянута, и к каждому человеку она привязывалась с двух концов, то возможность катастрофы была уже уничтожена ^[19]. Гибель могла грозить только тому, кто переправлялся первым, перетаскивая веревку на другой берег, то есть самому начальнику отряда В. К. Арсеньеву. Этот случай не нуждается в комментировании — так выразительно он обрисовывает характер «прирожденного путешественника»: находчивость, мужество, уверенность в себе, самоотверженность, огромная внутренняя дисциплина и уменье заражать энтузиазмом и внушать уверенность каждому рядовому участнику экспедиции.

Подобно Пржевальскому, В. К. Арсеньев также предполагал закрепить свой опыт путешественника в особом сочинении. Он всю жизнь лелеял мысль написать книгу «Теория и практика путешествий в Приамурском крае». Книги этой он так и не написал, но фрагменты этого замысла сохранились в виде различных заметок, вставок, попутных замечаний и рассуждений, вкрапленных в его книги и очерки; немало сохранилось таких замечаний и в его путевых очерках, печатавшихся в газете. Замечательный и яркий пример таких фрагментов, позволяющих судить о характере задуманного «пособия для путешественников», находится в книге «В горах Сихотэ-Алиня». Автору пришлось с одним удэхейцем идти через перевал, по которому этот же удэхеец сопровождал за двадцать лет перед тем другого путешественника. В пути он вспоминал отдельные эпизоды этого путешествия. Слушая его, В. К. Арсеньев думал: «дикая тайга, редкое население, но какие прочные следы оставляет за собой каждый путешественник! О нем говорят. Через десять-двадцать лет можно на месте проследить маршрут каждого исследователя, узнать, как он шел, где ночевал, чем болел, какие у него были успехи и промахи, каковы были отношения между участниками экспедиции, кто с кем ладил, кто с кем ссорился и т. д. Да где же это записано? Нигде. Люди уходят, а дела их остаются, и об этих делах из поколения в поколение будут передавать местные жители, и не только то, чему они сами бывали свидетелями, но и то, что они усмотрят по следам, оставленным в пути и на биваках. Тайга- не город, где легко скрыться». «Молодым путешественникам это надо иметь в виду, — заканчивал В. К. Арсеньев свои раздумья, — все хорошие и худые поступки их сохранятся там на многие годы» ^[20]. Этот отрывок дает четкое представление о том, какое крупное место занимала в его сознании забота о нравственном достоинстве путешественника и о его этических свойствах. Это рассуждение характерно и вообще для русской школы и русского типа путешественников. Как, например, мало думал о таких вопросах Стенли!

2

Но существуют и некоторые, довольно значительные отличия между В. К. Арсеньевым и его великим учителем. Первое коренится в их отношении к тем странам, через которые прошли их маршруты. Пржевальского влекла его энтузиастическая любовь к природе, патриотическое сознание важности возложенной на себя миссии; пути его определялись поставленными им грандиозными научными задачами, разрешить которые он считал себя призванным. Он перекраивал и создавал заново карту Центральной Азии, проверял гипотезы Гумбольдта и Риттера и исправлял их ошибки; каждое его путешествие являлось крупной вехой в мировой науке, и каждая из посещенных им стран как бы начинала после него новое географическое бытие. Но все эти исследованные им страны занимали только его ум, не сердце. Страны, через которые он проходил, изучение и дальнейшее культурное развитие которых так много обязаны его творческому гению, оставались для него, за исключением, конечно, Уссурийского края, чуждыми. Его сердце неизменно скучало по оставшейся вдали родине. «Часто-часто я в пустыне, — писал он, — вспоминаю про родной очаг, который дороже для меня всего на свете» ^[21].

В. К. Арсеньев в отличие от Пржевальского и его ближайших учеников был теснейшим образом связан с местным краем. Он был не только путешественником по Дальнему Востоку, но и постоянным жителем последнего. Уроженец столицы, он именовал себя сибиряком-дальневосточником. Путешествуя по Уссурийскому краю, который был частью родной страны, Пржевальский, естественно, не мог не вмешаться как-то в его жизнь и остаться равнодушным свидетелем тех безобразных условий жизни, в которых находилось основное местное русское население — уссурийские казаки. После статей Завалишина об Амуре в печати не появлялось столь резких статей, клеймящих позорное поведение русской администрации на Дальнем Востоке, как путевые очерки Пржевальского. Статьи эти, как известно, вызвали большой шум и были сочувственно встречены всей прогрессивной печатью во главе с некрасовскими «Отечественными Записками» ^[22]. Но вмешательство Пржевальского в местные дела, его горячая защита русских насельников края и протест против бездушной и гибельной для края административной политики были все же до некоторой степени случайными эпизодами его биографии. И после, покинув Сибирь, Пржевальский уже более не возвращался к этому вопросу — ни в печати ни в переписке. Его влекли и манили иные, более грандиозные задачи, которые он так смело ставил и так блестяще разрешал. Для В. К. Арсеньева на первом плане стояли неизменно местные задачи, с которыми его исследования и путешествия были связаны неразрывно и органически. Он прокладывал и описывал новые пути, изучал рельеф гор и очертания берегов, устанавливал состав и характер местных лесов, изучал местную флору и фауну, наконец, с особой тщательностью изучал быт коренных насельников края и его историческое прошлое. И одновременно он разрешал важнейшие задачи, связанные с общегосударственными проблемами, главным образом с вопросами обороны края и его роли в возможной будущей войне с Японией. В центре его работ и исследований стояли проблемы стратегического характера, в свете которых он разрешал и вопросы местной экономики, и вопросы колонизации, и вопросы о формах более тесной связи Уссурийского края с жизнью всей страны, и вопросы о мерах для поднятия благосостояния обитателей края. Не все эти вопросы В. К. Арсеньев решал правильно, да ему в силу неизбежной ограниченности его политического мировоззрения в то время и не удалось бы их правильно решить, но он в отличие от многих своих современников и ближайших сотоварищей четко понимал невозможность изолированного разрешения военно-стратегических проблем без увязки их со всем комплексом вопросов жизни местного населения. Его горячая и энергичная деятельность в защиту малых народностей была вызвана и его гуманистическим мировоззрением и сознанием государственной важности правильной политики по отношению к этим народностям. Утилитарный в лучшем смысле этого слова характер имели и все его исследования в целом: он изучал условия плавания по омывающему берега Уссурийского края морю, выискивал способы упорядочения внутренних путей сообщения через суровые горные хребты и бурные горные реки и думал при этом о будущих железнодорожных и шоссейных путях, которые пересекут со временем этот суровый и великолепный край. В этом понимании своих задач основная особенность В. К. Арсеньева как путешественника. Н. Е. Кабанов с полным правом, подводя в своей монографии о В. К. Арсеньеве итоги многолетних и длительных исследований последнего, трактует их как преимущественно краеведческие ^[23]. Это отнюдь не лишает их общенаучного значения; его вклад в познание края является вместе с тем и крупным вкладом в общую географию, ботанику, зоологию, орнитологию, ихтиологию и особенно в этнографию. Над собранными же им коллекциями трудился ряд выдающихся ученых страны: Л. С. Берг работал над его ихтиологическими коллекциями, С. А. Бутурлин — над орнитологическими, И. В. Палибин обрабатывал ботанические сборы В. К. Арсеньева; работали над его коллекциями и другие исследователи.

Специфика арсеньевских изучений особенно наглядно проявилась в его знаменитых описаниях уссурийских лесов. Эти описания принадлежат к лучшим страницам дальневосточной краеведческой литературы, они замечательны и художественностью изображения и тщательностью естественно-исторического описания, особенно описания акатника, бархатного (пробкового) дерева, амурского винограда или папоротников ^[24]. «Не будучи ни ботаником ни лесоводом, — пишет более поздний исследователь, — В. К. Арсеньев тщательно отмечал общий характер растительности, границы распространения некоторых характерных растений и типов леса, не говоря уже о том, что им дана для многих диких местностей основа всякого изучения — рекогносцировочная карта» ^[25]. Н. Е. Кабанов также отмечает уменье В. К. Арсеньева тонко разбираться в географическом

распространении отдельных растений и важнейших для Приморья типов лесов. Границы распространения многих дальневосточных древесных и кустарниковых пород были впервые установлены лишь В. К. Арсеньевым ^[26].

Краеведческий характер его исследований обусловил и преобладание в них этнографических интересов, что также отличает его от Пржевальского. Впрочем, не следует чрезмерно преувеличивать этого различия, тем более что первые критики Пржевальского несправедливо и пристрастно упрекали его в полном равнодушии и даже пренебрежении к этнографическим особенностям исследуемых им стран и вообще к их населению. В отзыве Академии наук было даже особо подчеркнуто, что Пржевальский был «первым исследователем Центральной Азии, но отнюдь не оседлых обитателей ее городов и культурных оазисов». В противовес этому П. П. Семенов-Тян-Шанский в «Истории» полувековой деятельности Русского географического общества» убедительно показал, как «много обязана этнография наблюдениям Пржевальского над бытом кочевых и горных племен Средней Азии» ^[27]. Книга Пржевальского «Монголия и страна тангутов» входит в число важнейших источников для изучения старой Монголии и уклада жизни кочевников. Неправильны и обвинения в пренебрежении к племенам Центральной Азии, которым якобы пронизаны сочинения Пржевальского. Он действительно, как отметил П. П. Семенов-Тян-Шанский, «старался обходить» культурные центры с их китайской администрацией, но это «только потому, что наученный опытом, он не хотел приходить ни в какие соприкосновения с лицемерными китайскими властями», кроме того, «не обладая знанием туземных языков, он не мог ожидать никаких важных для науки результатов от сношений с жителями городов Центральной Азии». Отмечает П. П. Семенов-Тян-Шанский и не раз звучавшие по адресу Пржевальского обвинения в пренебрежительном отношении к китайской цивилизации и китайской исторической и географической литературе. Он возмущался лишь лживыми и продажными китайскими администраторами и очень ярко и красочно описывал их приемы грабежа населения и издевательства над ним. Сочувствие Пржевальского всегда на стороне последнего. «Гуманным был Пржевальский, — особо подчеркивает П. П. Семенов-Тян-Шанский, — и по отношению к туземцам, в которых он видел безыскусственных детей природы, которую он так любил и понимал, перенося эту любовь и на своих инородных братьев по человечеству» ^[28]. Суровые меры он применял лишь к тем племенам (например егра-ям), которые занимались разбоями и грабежами, подобно хунхузам в Уссурийском крае, с которыми пришлось позже столкнуться Арсеньеву, или к обманщикам-проводникам, из-за недостойного и подлого поведения которых не раз ставилась под угрозу судьба экспедиции и самая жизнь ее участников.

Подробно освещен вопрос о взаимоотношениях Пржевальского с местным населением в очерке современного исследователя Э. М. Мурзаева. «У Пржевальского нет заносчивости колонизатора, нет спеси культуртрегера. Советским читателям его произведений всегда следует помнить, что печатались они 60–70 лет тому назад, когда господствовали совсем иные общественные отношения. Пржевальский выступает всегда как друг простого народа. Дружба Пржевальского с населением Нань-Шаня просто трогательна, десятки лет хранили в одном из монастырей его портрет и почитали как святыню эту драгоценность, неизменно с любовью и уважением вспоминали храброго путешественника. Он с симпатией пишет о цельном и открытом характере монголов Халхи, он находит порицающие слова для характеристики вредного влияния представителей китайского торгового капитала и насквозь продажного китайского чиновничества в Куку-Норе, Ганьсу, Внутренней Монголии» ^[29].

Таким образом, нет оснований утверждать, что Пржевальский оставлял в стороне вопросы, касающиеся жизни тех народностей, с которыми он встречался во время своих путешествий, но верно то, что эти вопросы никогда не стояли в центре его внимания, для Арсеньева же они были преобладающими. Правда, в известных четырех книгах Арсеньева, посвященных описанию его путешествий, нет нигде полной и исчерпывающей картины жизни племен, населяющих Уссурийский край. Описания форм и типов семьи, особенностей материальной культуры, фольклора, верований и пр. и пр. нигде не представлены в законченной цельности, но как-то вкраплены отдельными кусками, иногда более, иногда менее подробно, но всегда лишь попутно и вне заботы и стремления дать исчерпывающее изложение затронутой темы. Но это не означало, что В. К. Арсеньев не располагал такого рода материалами или не обращал на них внимания во время своих экспедиций. Наоборот, его осведомленность в этих вопросах была совершенно исключительной и едва ли кто из лиц, занимавшихся этнографией Дальнего Востока, мог бы соперничать с ним в этом отношении. Тех, кто имел возможность ознакомиться с путевыми дневниками и записями В. К. Арсеньева, всегда поражало, какое обилие всевозможных и разнообразных этнографических материалов, находящихся в этих дневниках, осталось неиспользованным в описаниях его путешествий. В. К. Арсеньев готовил к печати специальный этнографический труд («Страна Удэхэ»), который он считал основным делом своей жизни и над которым работал, по собственному признанию, двадцать пять лет. Естественно, что, стремясь избежать повторений, он скупо вносил этнографические моменты в свои путевые очерки.

В. К. Арсеньев не боялся обобщений и теоретических рассуждений по поводу наблюдаемых им фактов. В описаниях его путешествий немало разного рода обобщений — географических, ботанических, климатологических, мало лишь обобщений этнографических. Причина коренится в том же — они должны были целиком войти в подготовляемую книгу. И сам он считал себя, как уже было сказано выше, преимущественно этнографом и археологом, подобно тому, как Пржевальский считал себя прежде всего географом и натуралистом-орнитологом. В одном из писем к Л. Я. Штернбергу, сообщая о плане построения своей книги «По Уссурийскому краю», В. К. Арсеньев писал, что видит необходимость «остановиться на одной какой-либо специальности» ^[30]. Этой специальностью он и избрал этнографию; археологию же рассматривал как подсобную отрасль для этнографических исследований, совершенно правильно полагая, что без параллельных археологических разысканий нельзя разрешить важнейшие этногенетические проблемы, возникающие при исследовании народностей Приамурья. Соответственно этому второй своей основной задачей он считал составление книги об археологических памятниках Уссурийского края.

Академик Л. С. Берг разделил путешественников на два типа: путешественники-романтики и путешественники-классики. К числу первых он относил Миклухо-Маклая, ко вторым — Пржевальского. Напомним подробнее это любопытное сравнение: «Миклухо-Маклай, — писал Л. С. Берг, — видел свою миссию в том, чтобы быть другом и заступником отсталых и угнетенных народов. В свое третье посещение Берега Маклая он отправился с исключительной целью — отвезти своим друзьям-папуасам обещанные подарки. Миклухо-Маклай совершил много путешествий, собрал громадные коллекции, напечатал серию весьма важных небольших статей, но главного отчета о деле всей своей жизни не успел опубликовать. Н. М. Пржевальский был человек иного склада. Он в своих путешествиях преследовал не филантропические цели, а чисто конкретные научные задачи, к выполнению которых и прилагал все усилия. Он никогда не отправлялся в новое путешествие, не представив основательного отчета о только что проделанном. Пржевальский может служить типом путешественника-классика» ^[31].

Это сравнение стало довольно популярным в географической литературе, однако согласиться с ним трудно. Вопрос о судьбе и характере литературного наследия Миклухо-Маклая и Пржевальского не может определять собой коренных различий их типов как путешественников. Способность быстро работать, четкость в организации своего труда, возможность довести до конца задуманные работы являются результатом не только свойств характера, но и тех условий жизни, в которых пришлось тому или другому лицу действовать. Жизнь Пржевальского сложилась так, что вся она почти без остатка заключена в его путешествиях; она как бы распадается на ряд отрезков времени, обозначенных его пятью путешествиями, промежутки же между ними посвящены работе над «отчетами» и подготовке к новым экспедициям. Иначе протекала жизнь Миклухо-Маклая. На берег, получивший затем название Берега Маклая, он вступил только ученым, исследователем-натуралистом, покинул он его борцом за права обездоленных народностей, «младших братьев» в общей семье человечества.

Л. С. Берг неправильно именовал задачи, которыми руководился Миклухо-Маклай, «филантропическими» (этот термин применял по отношению к нему и Д. Н. Анучин); великим исследователем руководили не отвлеченные «филантропические» задачи, но широкие гуманистические и принципиально-общественные идеи. Впрочем, тот же Л. С. Берг в другой своей статье, посвященной уже специально Миклухо-Маклаю, более правильно определяет основной смысл деятельности последнего: «В то время как другие географы открывали новые, доселе не известные земли, Миклухо-Маклай стремился прежде всего открыть человека среди исследовавшихся им первобытных людей, то есть, не затронутых европейской культурой народов». «Мы ценим его, — заканчивал свою характеристику Л. С. Берг, — как великого гуманиста, для которого не было высших и низших рас, как друга и защитника отсталых и угнетаемых народов, как борца за их свободу и право на самоопределение» ^[32]. Эта напряженная борьба, в которую весь ушел Миклухо-Маклай, действительно помешала ему так тщательно «отчитаться» в своих экспедициях, как это удалось сделать Пржевальскому; эта же борьба надорвала и физические и нравственные силы ученого, и он слишком быстро угас. По какому-то как будто злобному капризу судьбы в один и тот же год (1888) ушли из жизни оба великих путешественника, оба они скончались преждевременно и в полном расцвете сил: Пржевальский на 50-м году жизни, а Миклухо-Маклаю было всего лишь 40 лет. Миклухо-Маклай, по его собственному признанию, отошел от интересовавших его первоначально «зоологических вопросов» «ради вопросов по этнологии»; его внимание заняли всецело люди, которых застал он «в состоянии первобытного развития, не пережившего еще стадии каменного века» ^[33]. Но еще в большей степени его заинтересовали вопросы социальных отношений и социальной справедливости, что и привлекало усиленное внимание к его деятельности таких людей, как Лев Толстой или Тургенев.

Вопрос о сходстве и различии в деятельности обоих ученых разрешается вне проблемы «классики» и «романтики». Оба они классики, ибо их путешествия представляют образцовые и непревзойденные примеры, на которых учились целые поколения исследователей-путешественников; оба они романтики в лучшем смысле этого слова, как, например, понимал его Белинский, если разуметь под этим термином («романтизм») особую настроенность души, способность вносить в свое дело поэтическое начало и одухотворять его безграничным творческим энтузиазмом. И кто же, как не Пржевальский, с такой изумительной силой, с таким волнующим вдохновением раскрыл романтику путешествий по странам, куда редко ступала человеческая нога!

Установленные Л. С. Бергом категории бесполезны для уяснения сущности и смысла научного подвига Миклухо-Маклая, корни его не в романтическом складе характера ученого, а в той общественной среде, к которой он принадлежал. Миклухо-Маклай принадлежит к блестящей плеяде русских ученых, выросших и воспитавшихся в атмосфере идейного движения 1860-х годов; в науку он вступил одновременно с А. О. Ковалевским, И. М. Сеченовым, В. О. Ковалевским, И. И. Мечниковым, К. А. Тимирязевым и другими замечательными представителями русской науки того времени. И. П. Павлов говорил о знаменитой работе Сеченова, что она была «вкладом русского ума» в европейское естествознание. Этому замечанию следует придать расширительный характер: оно в равной степени относится и к обоим Ковалевским и к Миклухо-Маклаю, ибо все они решительно и авторитетно вписывали новые страницы в историю мировой науки. И эти новые страницы были страницами типично русскими, ибо все наши великие ученые этой эпохи — физики, биологи, физиологи, палеонтологи, антропологи — все они испытали могучее воздействие идей Белинского, Добролюбова, Чернышевского, Герцена. Так создалась русская физиологическая школа Сеченова, русская палеонтологическая наука, возглавляемая В. О. Ковалевским, под могучим воздействием этих идей развивалась и русская этнографическая наука, наиболее ярким представителем которой был Миклухо-Маклай.

Мировая этнография дала нам ряд типов ученых-этнографов: этнографы-миссионеры; этнографы — жестокие и властные колонизаторы; этнографы — бесстрастные наблюдатели, для которых изучаемое племя — только музейный объект и, наконец, этнографы-гуманисты, никогда не забывавшие, что в своих исследованиях они имеют дело прежде всего с человеком, и для которых их этнографическая работа была тесно и органически связана с широкими общественными задачами и служила демократическим идеям. Это представители русской науки и русской традиции, таковы Потанин, Ядринцев, Штернберг и многие другие. Этот ряд имен этнографов-гуманистов, этнографов-друзей изучаемых ими народов возглавляется именем Миклухо-Маклая. В этот ряд имен включается и имя В. К. Арсеньева — типичного и яркого представителя русской этнографической школы.

Арсеньев никогда не был бесстрастным наблюдателем быта изучаемых им народностей. С первой же встречи с ними он — в отличие от многих своих предшественников — проникся глубоким сочувствием к ним и стал на всю жизнь их другом, защитником и представителем их интересов. Борьбе за улучшение их экономического и правового положения, за установление правильных воззрений на их значение в жизни страны, наконец, за гуманное отношение к ним была посвящена вся его общественная деятельность, неразрывно сочетавшаяся с научной. Особенно горячо ратовал он против установившихся ходячих представлений о малых народностях как дикарях. «Дикарей», «диких людей» и «диких народов», — заявляет он, — нет вовсе, есть народы «малокультурные» и народы «с высокой культурой»… Мышление так называемого дикаря нисколько не ниже мышления европейца… Человечество на земном шаре едино». Нетрудно узнать в этих утверждениях излюбленные мысли Миклухо-Маклая, которого, кстати сказать, В. К. Арсеньев считал одним из величайших этнографов всех времен и народов, как это неоднократно приходилось слышать от него ^[34]. Он мечтал, между прочим, и о некоем повторении метода Миклухо-Маклая, о чем свидетельствуют его письма к Л. Я. Штернбергу ^[35] и Б. М. Житкову ^[36].

И подобно тому как имя Миклухо-Маклая было окружено культом и преклонением у папуасов, так же благоговейно относились к имени Арсеньева орочи и удэхейцы. И по сейчас еще сохранились среди этих народностей трогательные и волнующие рассказы о путешествиях Арсеньева, о встречах с ним и о его неустанной заботе о своих «лесных друзьях». Некоторые из этих рассказов-воспоминаний уже облеклись в форму фольклорных рассказов и стали народной легендой, как всегда таящей под внешне неправдоподобной оболочкой глубокую внутреннюю правду.

У В. К. Арсеньева было немало завистников и недоброжелателей. Пишущему эти строки не раз приходилось слышать скептические замечания о путешествиях Арсеньева и наблюдать стремление снизить их значение и результаты. Неоднократно приходилось слышать о великом счастье, «привалившем» Арсеньеву в виде встречи с Дерсу; что без этой встречи Арсеньев никогда бы не мог благополучно довершить своих экспедиций и что вообще без помощи орочей и удэхейцев он бы очень скоро погиб. В такого рода утверждениях, как и вообще во всяких рассказах об «удачах» и «случайном счастье» выдающихся деятелей, всегда слишком много преувеличений. Но если бы даже и действительно было так, то и в этом следует видеть огромное значение нравственного облика путешественника. Нужно быть Арсеньевым, чтобы сразу понять, оценить и глубоко полюбить такого человека, как Дерсу, нужно быть Арсеньевым, чтоб завоевать любовь и преклонение всех этих обездоленных людей. Орочи и удэхейцы действительно не раз приходили на помощь В. К. Арсеньеву в самые трудные моменты его путешествий и действительно не раз спасали от гибели. Но нелепо видеть в таких фактах только «великую удачу» и «слепое счастье» Арсеньева, наоборот, все такие случаи были вполне закономерны. Арсеньев очень быстро стал популярен у местных обитателей и быстро завоевал их любовь и доверие. На всей территории огромного края гольды, орочи, удэхейцы и бедняки-китайцы следили из своих раскиданных по тайге и побережью юрт и балаганов за маршрутами Арсеньева, готовые немедля кинуться ему на помощь, как только появятся малейшие признаки, внушающие тревогу или подозрение о возможном несчастье. Экспедиционное снаряжение Арсеньева было сплошь и рядом небогато и даже скудно; его экспедиции, как мы будем говорить далее, организовывались в полном смысле слова «на гроши», его современники не раз удивлялись, как можно было при таких скудных средствах добиться таких богатых результатов ^[37], но его экспедиции в отличие от многих других были сильны тем, что их сопровождала народная забота.

3

Из всех экспедиций по Уссурийскому краю самими популярными и наиболее известными являются его экспедиции 1902–1907 гг. Причины эти вполне понятны: эти экспедиции связаны с именем Дерсу Узала, образ которого стоит в центре повествования В. К. Арсеньева и чье имя как бы слилось с именем путешественника. Но самой значительной, самой большой по 'времени, по количеству пройденных километров, по научному значению и по значению, наконец, для самого исследователя была Сихотэ-Алиньская экспедиция 1908–1910 гг.

Эта экспедиция самая замечательная из всех экспедиций В. К. Арсеньева; она была не только наиболее длительной, но и наиболее трудной. Организована она была Приамурским отделом Русского географического общества; денежные средства были предоставлены главным образом Штабом военного округа, поставившим перед экспедицией ряд особых задач, связанных с вопросами обороны края. В составленном В. К. Арсеньевым отчете подчеркнуто, что целью экспедиции были естественно-исторические исследования; по вполне понятным причинам он не мог и не имел права упоминать о других задачах.

Районом работ экспедиции была северная часть Уссурийского края: с одной стороны, река Амур и низовья Уссури, с другой-побережье Татарского пролива; с юга — река Самарга и Хади; на севере — озеро Кизи. «В этих местах, — писал В. К. Арсеньев, — горная область Сихотэ-Алиня являлась водоразделом между бассейнами рек Тумнина, Копи и Самарги, текущих в море, и бассейнами рек Хунгари, Хора и Анюя, несущих свои воды к Амуру. Несмотря на более чем полувековой период, отделяющий наше время от того времени, когда русские впервые вступили на эту территорию, к ней более чем применимо выражение Terra incognita (земля неведомая)» ^[38]. В своем «Отчете» В. К. Арсеньев противопоставлял пути сообщения двух частей Уссурийского края: южной и северной — в южной части проходит железная дорога, имелись почтовые тракты, грузовые и проселочные дороги; наконец, эта часть края изобиловала «бессчисленным множеством троп, проложенных китайскими охотниками в поисках женьшеня или в погоне за соболем». Такие тропы избороздили край в различных направлениях: «в каждой долине, в глухих горах, в любом ключике всегда можно найти тропинку, которая непременно приведет путника к маленькой зверовой фанзочке» ^[39].

Совсем другую картину представляла тогда северная часть края. Сейчас она перерезана железной дорогой, соединившей берег Амура с побережьем Татарского пролива, по автотрассам мчатся грузовые и легковые машины, но во времена Арсеньева там не было никаких дорог; там были только дорожки, протоптанные лосями вдоль горных хребтов, «по гольцам и осыпям». Но руководствоваться ими было нельзя, ибо они неизбежно завели бы «в такие дебри, откуда назад выбраться будет уже невозможно».

Южная часть края была сравнительно плотно заселена: там жили русские — крестьяне-переселенцы и казаки, — нанайцы (гольдьи), тазы, корейцы, китайцы; та же часть края, куда направилась экспедиция В. К. Арсеньева, представляла собой (за исключением районов Де-Кастри и Советской Гавани), по образному выражению одного из предшественников В. К. Арсеньева, «лесную пустыню». «Целыми неделями можно итти и нигде не встретить ни единой души человеческой! Только по большим рекам можно еще кое-где найти крытые корьем и берестой полуразвалившиеся юрточки орочей-удэхе, но стойбища их разбросаны и далеко отстоят друг от друга, и, наконец, места обитаний их так непостоянны, что на эту встречу не всегда можно рассчитывать» ^[40].

Экспедиционный отряд состоял из двенадцати человек; с B. К. Арсеньевым пошли: ботаник Н. А. Десулави, геолог C. Ф. Гусев, охотник-любитель И. А. Дзюль; помощником В. К. Арсеньева был штабс-капитан Николаев, которому поручили организовать заброску продуктов в различные места следования экспедиции. В пути присоединился спутник В. К. Арсеньева в его прежних экспедициях китаец Чжан-Бао (Дзен-Пау). Николаев в сопровождении шести человек отправился в Советскую Гавань для организации питательных баз, и отряд

В. К. Арсеньева в течение первых месяцев состоял из семи, а за скорым отъездом Десулави из шести человек. На различных участках пути к отряду присоединялись в качестве проводников нанайцы, орочи и удэхейцы.

Отряд В. К. Арсеньева шел следующим путем: от Амура он вышел на реку Анюй, затем, перевалив через хребет, отправился по направлению к реке Хуту, где должна была произойти встреча с Николаевым. Встреча эта произошла с большим опозданием, что едва не привело к трагическому исходу. «Опоздай еще штабс-капитан Николаев суток на двое, — писал в «Отчете» В. К. Арсеньев, — и, вероятно, трех четвертей людей не досчитались бы живыми. Только в конце сентября люди оправились настолько, что были в силах продолжать овое путешествие». Прибытием в Советскую Гавань закончился первый этап путешествия.

Из Советской Гавани Арсеньев пошел к югу, вдоль побережья; в октябре экспедиция достигла мыса Туманного и устья реки Самарги. Конец октября и весь ноябрь были посвящены изучению реки Адами, низовьев Самарги и других маленьких речек этого района. Вот этот путь и описан в его очерках «Из путевого дневника», печатавшихся в газете «Приамурье» и в книге «В горах Сихотэ-Алиня», но и газетные очерки и книга не охватывают всего пройденного экспедицией пути. Первые обрываются приходом на Самаргу, то есть октябрем 1908 г.; изложение путешествия в книге «В горах Сихотэ-Алиня» доведено лишь до конца июля 1909 г. Дальнейший путь экспедиции, во время которого Сихотэ-Алинь был пересечен еще пять раз, не нашел отражения в работах В. К. Арсеньева, сохранилось лишь несколько очерков, из которых самому описанию пути посвящено только два: «Мыс Сюркум» и «Зимний поход по реке Хунгари», в остальных нашли отражение лишь отдельные эпизоды, чем-либо привлекшие внимание путешественника («Птичий базар» и др.). Каждый из этих очерков — превосходная миниатюра, они свидетельствуют, как уверенно росло и зрело писательское мастерство В. К. Арсеньева, но они не вносят каких-либо существенно новых моментов в повествование. И только сравнительно скупые и сдержанные страницы небольшого печатного «Отчета» позволяют в полной мере охватить весь путь экспедиции и оценить огромную самоотверженную работу отряда. В собрание сочинений В. К. Арсеньева эти «отчеты» не включены, широким кругам читателей они малодоступны, поэтому следует привести подробную выдержку из них. По данным «Отчета» дальнейший путь экспедиции рисуется в следующем виде: с речки Копи путешественники решили направиться на орочских лодках снова в Советскую Гавань; сильная буря, заставшая их в пути, разрушила этот план. Лодка разбилась, отряду же удалось выброситься на берег около мыса Кекурного, отсюда В. К. Арсеньев со своими спутниками в начале мая прибыл пешком на Николаевский маяк. Из Советской Гавани экспедиция направилась в залив Де-Кастри. Этот маршрут, продолжавшийся около полутора месяцев, частично описан в очерке «Мыс Сюркум». От залива Де-Кастри В. К. Арсеньев пошел на озеро Кизи и вновь дошел до хребта. Этот перевал был назван им именем Русского географического общества. Отсюда сто маленьким речушкам он вновь спустился к Тумнину и в конце июля был снова в Советской Гавани. «Этот маршрут, — писал В. К. Арсеньев, — был самым счастливым, самым легким и совершен без всяких приключений» ^[41].

В течение всего августа месяца (1909 г.) В. К. Арсеньев исследовал небольшие речки, впадающие в Татарский пролив, вблизи Советской Гавани: речки Хади, Тутто, Ма, Уй, Чжуанко. Осенью был начат последний и самый тяжелый маршрут от моря к селению Иннокентьевскому на реке Амуре (устье реки Хайдур).

К этому времени отряд В. К. Арсеньева значительно сократился. Ботаник Десулави покинул отряд еще в самом начале экспедиции; геолога С. Ф. Гусева, с трудом переносившего тяжелые условия таежного странствования, В. К. Арсеньев отправил обратно после голодовки на Хуту; с ним вместе вернулся в Хабаровск и И. А. Дзюль. Один за другим уходили из отряда стрелки и казаки: кто по болезни, кто за окончанием срока службы. К исходу 1909 г. В. К. Арсеньев «остался один с двумя стрелками — Ильей Рожковым и Павлом Ноздриным». Имена этих спутников и сподвижников В. К. Арсеньева (к ним нужно еще присоединить казака Крылова) должны быть также сохранены в памяти потомства, как имена спутников Пржевальского — казака Пантелея Телешова, Дондона Иринчинова и др.^[42].

Неясно, когда и при каких обстоятельствах покинул отряд Чжан-Бао. Отказались итти дальше и проводники. С большим трудом В. К. Арсеньев уговорил двух орочей дойти с ним до речки Туки (правый приток Амура), оттуда он и его два спутника пошли уже самостоятельно, без проводников, «в горы, к хребту Сихотэ-Алиня». Этот последний маршрут продолжался 76 дней; все 76 дней они шли на лыжах, и каждый из них тащил нарту с продовольствием, инструментами и коллекциями.

Вот как описывает этот последний этап путешествия В. К. Арсеньев в своем «Отчете»: «Зима была крайне суровая, снежная. Бури следовали одна за другой; снега выпали глубокие. Начальник экспедиции рассчитывал, что гольды выйдут на охоту за соболем и что он встретит их после перевала через Сихотэ-Алинь и воспользуется проложенной ими дорогой, но они из-за снегов совсем не вышли, и потому ему самому пришлось протаптывать дорогу до самого Амура. О глубине выпавшего снега можно судить по тому, что для того чтобы набрать дров для огня или сходить за водой к проруби реки, на расстоянии двух или трех сажен от костра, надо было надевать лыжи. С гольцов Сихотэ-Алиня перед путешественниками развернулась жуткая картина. Насколько хватал глаз видны были горы, покрытые снегами. Реки текли в разных направлениях, Один из стрелков (Ноздрин) начал было падать духом. «Вот беда-то, — говорил он, — зашли куда! Как отсюда мы выйдем!» Вместе с другим стрелком Арсеньев начал его успокаивать.

Наконец, после ряда разведок было выбрано направление; перевал, через который они прошли, был назван «Опасным»; 7 декабря они спустились с водораздела и пошли в бассейн реки Хунгари. Далее привожу буквально текст «Отчета»: «Перейдя водораздел, путешественники встали биваком в узком ущелье. На рассвете случилось небольшое землетрясение и произошел снежный обвал. Палатку завалило. К счастью, все были снаружи и занимались укладкой нарт. Целые сутки ушли на раскопки. Наконец, палатку достали. Все время надо было опасаться за нее. Старенькая, ветхая она обдымилась и расползалась по всем швам. Ее починяли чем попало. Эта ветхая палаточка была единственной защитой от ночных морозов при 36° по Цельсию. Более всего путники терпели недостаток в обуви. Купить было негде. Для починки унтов рвали полы полушубков. Порожние мешки из-под сухарей шли на починку одежды.

Вследствие глубокого снега лоси не ходили по тайге, а стояли на тех местах, где застала их непогода. Нигде не была видно ни одного следа. Тайга казалась мертвой пустыней. Раза два Арсеньев останавливался на охоту, но неудачно, потеряли только время.

Собаки, взятые с собой (по две в нарту), погибли от голода, собачью юколу сберегли для людей. Четыре дня прокормились ею, потом посчастливилось убить небольшую выдру. Мясо ее растянули на шесть суток. Затем убили молодую рысь: и лапы и внутренности ее — все было съедено. 31 декабря ничего уже не ели. В довершение несчастья ночевали без дров. Эту праздничную ночь провели мучительно тоскливо. На другой день, 1 января 1910 г., нашли первых людей. Это были орочи. Велика была радость! Это был настоящий праздник!» ^[43]

Так закончилась эта экспедиция, во время которой путешественникам не раз грозила гибель и где, казалось, на каждом шагу подстерегала их смерть. Только изумительная организованность, настойчивость, воля, вера в себя и свое дело помогли В. К. Арсеньеву преодолеть все препятствия и довести до конца свое предприятие. И Пржевальский и Арсеньев часто употребляют в своих «сочинениях» слова: «счастье», «счастливая случайность», «удача». Но, как справедливо заметил один из биографов Пржевальского, такие «счастливые случаи» и «удачи» покупались дорогой ценой — ценой тяжелых трудов, самоотверженности всех участников экспедиции и были обусловлены непреклонной волей руководителя и его организаторским талантом. Н. М. Каратаев приводит в пример историю «счастливой находки» путь к озеру Лоб-Нору. В параллель к этому рассказу можно привести те страницы «Отчета» В. К. Арсеньева, где изложена история зимнего похода от речки Копи к морю.

Этот поход тоже можно назвать было бы «счастливой удачей», но удача также была обусловлена талантом руководителя, его уменьем ориентироваться в любой обстановке, его изумительным чутьем местности и главное способностью находить общий язык со своими подчиненными и заражать их своим энтузиазмом.

Посвященная этой экспедиции книга «В горах Сихотэ-Алиня», которую В. К. Арсеньев мыслил как прямое продолжение книги о путешествиях 1902–1907 гг., осталась незаконченной. Она представляется незаконченной не только потому, что в ней описана только часть маршрутов этой экспедиции, но и по своему внешнему характеру. Нужно полагать, что сохранившийся текст является лишь первой редакцией, подлежавшей еще уточнениям, исправлениям, частичной переработке и окончательной проверке. В ней сохранился ряд неясностей, несогласованностей, недосказанностей. Так, например, даты приведены то по старому, то по новому стилю.

Но этой редакции предшествовала еще одна: описание маршрутов 1908 г. (от июня до середины октября) было сделано в виде серии очерков-корреспонденций, писавшихся непосредственно во время пути, в таежных условиях, и отправляемых с разнообразными «оказиями». История их возникновения такова: в 1907 г. В. К. Арсеньев впервые выступил перед хабаровским обществом с публичными докладами о своих экспедициях. «Сообщения эти произвели, — как писала местная газета («Приамурье»), — огромное впечатление на присутствующих, ярко показав, что может сделать, хотя и на небольшие средства, истинный служитель науки, человек живого дела, ставящий целью, прежде всего, пользу родины». «Кажется нет той области науки, — писал с восхищением автор заметки, — которой не коснулся бы в своих трудах талантливый путешественник», давший в результате «яркую картину природы, населения, обычаев и нравов» исследованной им страны.

Писал эту заметку, по всей вероятности, редактор газеты A. П. Сильницкий — человек, сам причастный к изучению края, автор нескольких этнографических работ. А. П. Сильницкий неизменно поддерживал В. К. Арсеньева и своими заметками и статьями о нем в газете немало содействовал организации Сихотэ-Алиньской экспедиции 1908–1910 гг. Он же предложил B. К. Арсеньеву писать в газету путевые письма, что и было

принято В. К. Арсеньевым. Так создалась эта серия путевых очерков, печатавшихся в течение ряда лет в «Приамурье», объединенная заглавием «Из путевого дневника». А. П. Сильницкий очень дорожил этими корреспонденциями и немедленно помещал их в газете, но А. П. Сильницкий вскоре умер; новая редакция уже не так внимательно и бережно относилась к путевым очеркам В. К. Арсеньева: они подолгу залеживались в редакционном портфеле, рассматривались, главным образом, как «запасный материал» и извлекались лишь «по мере надобности», в связи с каким-либо очередным «прорывом» или вынужденной «недохваткой» текущего материала.

Так продолжалось в 1910 и 1911 гг. Наконец, в начале 1912 г. печатание этих очерков потеряло свою злободневность, и оно прекратилось совсем. Остается неясным, какое количество этих путевых очерков-корреспонденций было уже заготовлено и. осталось неиспользованным в портфеле редакции. Однако сотрудничество В. К. Арсеньева в газете этим не закончилось. В 1912 г. он отправился в экспедицию, основной задачей которой было обследование древностей Уссурийского края. Редакция вновь предложила ему присылать корреспонденции о своем путешествии, но печатание их оборвалось на третьем очерке. Возможно, что редакцию «отпугнул» преобладающий в них археологический интерес. Но в том же 1912 г. В. К. Арсеньев начал публиковать в «Приамурье» отдельные главы книги о путешествиях 1902–1906 гг., в этом и следующем году появилось десять очерков, вошедших позже почти целиком в книгу: «По Уссурийскому краю»; в 1913 г. он поместил серию очерков о соболе, позже в переработанном виде составивших небольшое сочинение, опубликованное отдельной брошюрой: «Дорогой хищник. Охота на соболя в Уссурийском крае».

Путевые очерки из Сихотэ-Алиньской экспедиции 1908–1910 гг. в своей совокупности составляют целую книгу (размером около 10 печ. л.) и могут рассматриваться как отдельное произведение; частично они вошли в последующие труды В. К. Арсеньева: в «Краткий военно-географический очерк и военно-статистический очерк Уссурийского края» (в дальнейшем мы будем всюду называть его сокращенно «Краткий очерк»), в книгу «В горах Сихотэ-Алиня» и (в небольшой дозе) в книгу «Китайцы в Уссурийском крае»; но некоторые из них являются дополнениями к названным книгам и сохраняют совершенно самостоятельное значение; они сохраняют самостоятельное значение и по своей композиции. Отношение этих очерков к последующим трудам в общем таково: описательная часть (флора, фауна, геологические наблюдения, описания очертаний берегов и путей сообщения, наблюдения метеорологические, некоторые замечания о взаимоотношениях разных групп населения) вошла в «Краткий очерк». В книге «В горах Сихотэ-Алиня» эта часть или совсем не представлена или использована в очень сокращенном виде; в нее вошли лишь те очерки, в которых излагаются отдельные эпизоды из встреч с местным населением, зарисовки отдельных лиц, некоторые этнографические зарисовки и впечатления от природы — то, что можно назвать лирикой путевых очерков. Таким образом, в дальнейшем произошло как бы строгое разделение частей лирической и описательной. Но в «Путевых очерках» они связаны неразрывно и органически, что придает им особую прелесть и неповторимое своеобразие, позволяя рассматривать эти очерки как самостоятельное произведение, не теряющее своего значения и интереса даже и при наличии последующих книг, по отношению к которым они во многих случаях явились первыми вариантами. Кроме того, в «Кратком очерке» описание лесов, животного царства и пр. дано уже в обобщенном виде, то есть как характеристика флоры или фауны всего края, в газетных очерках описаны отдельные районы — растительность и животный мир берегов Анюя, Тумнина и т. д. Это усиливает краеведческую ценность этих очерков и делает их важным дополнением к другим трудам В. К. Арсеньева. Самостоятельное значение и ценность этих очерков усугубляется и наличием глав или совсем не имеющих соответствия с позднейшими текстами, или представляющих собой более развернутое и полное повествование. Таковы, например, письма 9-12, содержащие рассказ о голодовке на Хуту.

Совершенно бесспорно и литературное и биографическое значение этих очерков. Уже то обстоятельство, что они являются первой книгой В. К. Арсеньева обеспечивает им важнейшее место в истории его жизни и творчества. Существует два типа описаний путешествия: непосредственные дневниковые записи (в таком виде дошло до нас «Путешествие» Миклухо-Маклая) или их литературные обработки (таковы сочинения Пржевальского, Певцова, Грумм-Гржимайло и многих других, в том числе и В. К. Арсеньева). Но данные «Путевые очерки» занимают в литературе путешествий особое и оригинальное место, как своего рода промежуточная форма между дневниковой записью и ее последующей литературной обработкой. Они представляют первичную обработку, делавшуюся непосредственно на месте, во время экспедиции и порой в самых трудных и непригодных для нормальной литературной работы условиях.

При сопоставлении с позднейшим и окончательным текстом эта промежуточная редакция дает возможность внимательному читателю уяснить применяемые автором методы литературной обработки материала.

Но, помимо своего литературного и биографического значения, помимо значения краеведческого, это раннее произведение В. К. Арсеньева имеет еще большое воспитательно-педагогическое значение. Оно прежде всего значительно дополняет и обогащает наши представления об Арсеньеве как путешественнике. В его экспедициях было немало драматических моментов, где, казалось, была уже неизбежной трагическая развязка. Кто из читателей книг В. К. Арсеньева не помнит страшной «Пурги на озере Ханка» или невероятно тягостного Кулумбийского перехода, или катастрофы на плоту на реке Такеме. Самым же страшным и потрясающим эпизодом путешествий В. К. Арсеньева была голодовка на реке Хуту, подробно описанная им в книге «В горах Сихотэ-Алиня». Упоминается о ней и в «Отчете», наконец была еще особая (правда, немногим отличная от соответственного текста в книге «В горах Сихотэ-Алиня») редакция, опубликованная уже после смерти автора в журнале «На рубеже». Подробно описан этот эпизод и в очерке спутника В. К- Арсеньева, И. А. Дзюля. Этот эпизод занимает видное место и в данных очерках, причем из всех редакций этого рассказа текст «Приамурья» отличается наибольшей лаконичностью и драматизмом. Говоря о лаконичности, мы имеем в виду не краткость и сжатость рассказа, наоборот, подробностей в нем более, чем в других редакциях, но лаконичность повествования, придающая рассказу особую выразительность и силу. В позднейших редакциях многое уже обобщено и сглажено, кое-что сознательно упущено или не договорено — текст «Приамурья» сохранил первичную запись в дневнике, делавшуюся подчас усталой и ослабевшей от голода рукой без какой бы то ни было мысли о литературном плане и литературной обработке.

В позднейших редакциях В. К. Арсеньев сознательно опускал некоторые личные моменты и избегал некоторых подчеркиваний. В первоначальном тексте, каким является газетная редакция, они сохранены ^[44].

Ярким и впечатляющим является рассказ о записке, вложенной в дупло, долженствующей известить о гибели отряда. «На берегу рос старый тополь. Я оголил его от коры и на самом видном месте ножом вырезал стрелку, указывающую на дупло, а в дупло вложил записную книжку, в которую вписал все наши имена, фамилии и адреса. Теперь все было сделано. Мы приготовились умирать». Но в тексте «Приамурья» есть еще одна подробность, не вошедшая в позднюю редакцию — «Кто знает будущее???!!! — писал в дневнике Владимир Клавдиевич, — на всякий случай я решил разобрать и перенумеровать свои съемки и вообще привести в порядок и систему все свои работы, чтобы потом (мало ли что случится) кто-нибудь другой и без моей помощи мог бы в них разобраться».

«Как солнце в малой капле вод», отразились в этих кратких и сжатых строках величие научного подвига и духовное благородство автора. Книги В. К. Арсеньева — превосходная школа. Они учат любви к родине, учат понимать и любить природу, воспитывают чувство уважения к человеку, заставляют преклоняться перед бескорыстным трудом энтузиаста-путешественника. Страницы же, посвященные голодовке на Хуту, останутся навсегда незабываемым памятником спокойного и светлого мужества и ясного сознания своего долга. Все это дает право говорить о большом воспитательно-педагогическом значении этих ранних очерков.

4

Газетные очерки дают возможность более правильно воссоздать творческую биографию В. К. Арсеньева и вместе с тем позволяют разрушить ряд накопившихся, совершенно неверных сведений и суждений, в ложном свете изображающих В. К. Арсеньева как автора. Стало «общим местом» утверждение, что В. К. Арсеньев — в отличие от Пржевальского — не спешил с опубликованием научно-литературных отчетов о своих путешествиях, что к составлению своих первых книг (то есть отчетов о путешествиях 1902–1907 гг.) он приступил очень поздно, закончил же их только после первой войны и даже после революции 1917 г. Наконец, согласно этим утверждениям, и самая форма этих книг (знаменитая «арсеньевская форма» подачи материала), создалась лишь после долгих поисков, первоначально же она мыслилась им совсем в ином плане. «Арсеньев не сразу решился избрать прославившую его форму художественных очерков, — пишет Н. М. Рогаль, — первоначально это не входило в его намерения. Даже тогда, когда его стали убеждать начать публикацию дневников, он колебался» ^[45].

Так же излагает историю книг В. К. Арсеньева Н. Е. Кабанов: «…Когда Арсеньев в длинные зимние вечера писал свои книги «По Уссурийскому краю» и «Дерсу Узала», он излагал их в духе краеведческом, географическом, давая описание уссурийской (приморской) природы, местных жителей, а на их фоне и своего проводника Дерсу Узала как пример последних, какими он представлял их себе всюду. Некоторые отступления от строгости научного стиля, оживление текста речевыми!?] эпитетами, меткими фразами, подкупавшими не только самого Арсеньева, но и всех, кто имел возможность соприкасаться с лесными обитателями и использовать их в качестве проводников, были совершенно естественными. Известно, что друзья и знакомые Арсеньева, слушая отдельные места рукописи, настойчиво рекомендовали ему скорее опубликовать ее» ^[46].

Таким образом, из слов обоих биографов следует, что В. К. Арсеньев, работая над своими книгами, первоначально не помышлял о их публикации и только «советы друзей» заставили взглянуть его на свои книги иными глазами, придать им новую форму, а вместе с тем и подвинули его к скорейшей публикации. Все суждения такого рода покоятся, однако, на каких-то ошибочных сведениях. Обе цитированные работы — и книга Н. Е. Кабанова и брошюра Н. М. Рогаля — имеют бесспорные достоинства: авторами их сделано немало для раскрытия духовного облика В. К. Арсеньева и определения значения его научной, общественной и литературной деятельности. Но, видимо, в данном случае оба автора доверились каким-то неточным источникам или чьей-то неверной информации, и в результате невольно искажены и запутаны и хронология произведений В. К. Арсеньева и изображение его творческого пути в целом. А это в свою очередь ведет к неверному представлению и о тех задачах, какие ставил перед собой В. К. Арсеньев при подготовке к печати своих путевых дневников, и о характере и природе его научно-литературного творчества. ...