Владимир Величко Сыщики в белых халатах. Следствие ведет судмедэксперт

Посвящается жене моей Нине Алексеевне

Предисловие

– Доктор, скажите, папу моего убили, да? – спрашивает зашедшая в отделение молодая и заплаканная девушка.

– Кто это вам сказал? – с изумлением спрашивает судмедэксперт.

– Ну у него же кровь на лице была! – И Эксперт объясняет и причину смерти, и происхождение крови.

– Товарищ Эксперт! Мы в десять часов будем дедушку из морга забирать, так вот что бы в это время…

– Простите, но в десять вы не сможете забрать, потому что… – и Эксперт объясняет, что вскрытия уже́ расписаны, и он успеет только в 14 часам. Скандал… Жалобы…

Плачущая женщина с девочкой лет пятнадцати протягивает бумаги. Читаю: «Несовершеннолетняя И. направляется для определения половой неприкосновенности и половой зрелости». Женщина сквозь слезы поясняет: «Ну да, дочь у меня… еще та… не уследила, но поймите, Доктор, как только она стала жить с парнем (парню 23 года), она изменилась в лучшую сторону, она стала женой, она за ум взялась, а если его посадят, то девочка покатится по наклонной…»

– Сынок, – это уже старенькая бабушка пришла, – ты уж сильно-то не режь моего деда, старенький он уже… – И ты объясняешь ей, что деда ее убили и вскрывать будем по полной программе…

Люди, люди, люди… Идут в морг, идут в отделение судмедэкспертизы за советом, идут с просьбами, с жалобами, иногда с благодарностями, а иногда и с угрозами.

– Ты че, баклан? Тебе же сказали, что б не умничал? Сказали? А ты че написал, что его удавили петлей. Мы же тебе сказали, что он повесился сам. Какая тебе разница? Ну, гад, держись…

И так целый день. Люди идут в морг или – так более благозвучно – в отделение судебно-медицинской экспертизы каждый со своим горем, и все выплескивают его на врача. И врач-судмедэксперт становится для одних людей частичкой этого горя или даже символом. А для других – утешителем и гореутолителем:

– Доктор, скажите, а папа сильно мучился, ему очень больно было, когда он, ну… это… умирал?

И какая бы травма у погибшего ни была, ты отвечаешь (ты обязан это сделать!):

– Нет, что вы. Он умер мгновенно и не то что не больно, он даже не понял, что умер…

Ну или примерно как-то так.

И люди благодарят, им хоть чуть-чуть, но становится легче. Потом, со временем, когда боль утраты уляжется, они поймут, что дядя эксперт их просто успокаивал. И тогда сквозь туман слез, застивший глаза, они скажут:

– Спасибо, Доктор!

Посмотри в мое сердце

Глава 1 Эксперт

Минута смеха прибавляет год жизни! Условно!

Народная мудрость

Летом районная больница пустеет. Значительная часть медицинского персонала пребывает в отпусках. Коридоры тоже не ломятся от наплыва посетителей. Населению болеть некогда, ибо день год кормит. Все либо работают, либо отдыхают вдали от стен означенной больницы. Зато осенью! Когда уберется урожай с полей, а дары подсобного огорода окажутся в закромах! Вот тут-то берегись, больница, трепещи, персонал! Ее коридоры становятся подобны автобусам в часы пик. У всех срочно – и одновременно! – обостряются старые болячки и пышно расцветают новые недуги, заработанные в ожесточенных битвах за урожай…

Судебно-медицинский эксперт, как известно, в больнице не работает и деньги получает не «от главного врача», а из Областного Города. Вот только когда он совмещает патологоанатомом в больнице, тогда… Морг-то общий, больничный! И еще: в работе районного судмедэксперта имеется один плюс. Его объемы работы всегда распределены неравномерно. То он неделю, две, а то и три трудится, не разгибая спины. В такие дни на Эксперта валится все: живые граждане на собственных ногах несут побои своих тел – мол, освидетельствуйте. Другие граждане несут на носилках уже мертвые тела, ибо таковыми они стали потому, что не пережили такие же побои и умерли. В эти дни не то что сходить куда-то, но зачастую и чаю испить некогда.

А потом вдруг наступает затишье – в отделении нет никого. Потоки живых и мертвых граждан иссякают, почему так бывает – никому не ведомо. И в такие дни Эксперт, доделав за пару дней неотложные дела, идет к друзьям – врачам районной больницы. И вот когда в летние месяцы она пустеет, в больнице иногда случаются чудеса…

Как-то в жаркий летний день маялись в поликлинике относительным бездельем два доктора – судмедэксперт и психиатр. Уже и чаю попили, и в больничной роще погуляли, а потом занесло их в холодок и располагающую к неторопливой беседе полутьму рентгенкабинета. Там уже совсем было наладился конструктивный диалог о… многом, но тут привезли больного с острым психозом, и психиатр – столь необходимый член широко известного, народного триумвирата выпал из процесса, оставив вдвоем хозяина кабинета и бездельника Эксперта.

– Ну, а здесь как дела обстоят! – раздалось вдруг со стороны двери, и на пороге с ежедневным обходом появился главный врач. Увидев Эксперта, он грозно осведомился:

– Так! А вы, доктор, что здесь делаете? У вас что, в морге совсем пусто? И все дела закончены? И наверное, все истории болезней заполнены?

– Да… тут… это… зашел вот… – зазаикался Эксперт от неожиданности.

– И что, все истории вы вернули в методкабинет, наверное? – продолжал давить на него главный врач. – У вас нет ни одной?

– Да вот снимочек зашел проконсультировать, – слегка оправившись, неосторожно вякнул Эксперт, – сложный случай… перелом вот не найду… к специалисту зашел.

– Ах, снимочек! Это что-то новое! Вы что, сами не видите? Где снимок? – рявкнул он, и рентгенолог быстро вытянул из стопки рентгенограмм первый попавшийся и протянул его Главному. Тот взял его, глянул, и Эксперт увидел, как лицо Главного стало багроветь, буквально на глазах кровью наливаться. Переведя дыхание, он заорал:

– И этот перелом вы не видите? – и сунул снимок с таким переломом бедренной кости, «что первокурсник бы увидел», – подумал Эксперт, а Главный врач, переведя дыхание, холодно-ядовитым голосом сказал:

– Я уже полдня наблюдаю, как вы слоняетесь из кабинета в кабинет! Бездельники! Марш по местам!

Делать нечего. Состроив в меру виноватое лицо, Эксперт подался к двери, но Главный вдруг его остановил:

– Да, кстати, задержитесь на минутку! Вчера я был в Облздравотделе и видел вашего Начальника Бюро. Он просил передать, что вам пришла путевка на учебу. – И, помолчав, грустно продолжил:

– Так что январь, февраль и март вы будете учиться в Столице, а больница без патологоанатома три месяца будет мучиться… Ладно, ступайте! – повелел Главный, и я пошлепал к себе. Новость переваривать!

Однако давайте, в конце концов, вернемся к психотерапии, а проще говоря, к методу лечения, в основе которого лежит слово… или некое действие, оказывающее лечебный эффект на пациента. Такой метод лечения, причем оказавшийся очень эффективным и, главное, эффектным, я наблюдал именно в этот день. Случилось сие в детской поликлинике, куда Эксперта занесла нелегкая обсудить вопрос о предстоящей учебе с доктором, который недавно вернулся из Столицы. Им был детский врач Миша Милевский – здоровенный детина под 190 см ростом и за сотенку килограммов весом. По причине жары халат у него был одет прямо на голое тело, снизу – легонькие, летние брючки, а на ногах – довольно массивные шлепанцы на босу ногу. Халат, естественно, был расстегнут до пупа, а рукава закатаны до ушей. Учитывая повышенную, природную волосатость Мишкиного организма, картинка получалась очень живописной. Ему бы еще в руки здоровенный топор, и получался типичный педиатр… с большой дороги. Когда Эксперт к нему зашел, педиатр… с большой дороги, сидел за столом и что-то писал, умудряясь при этом еще и раскачиваться на задних ножках стула. Стул угрожающе стонал и скрипел, но доктор, демонстрируя высочайшую технику владения этим предметом мебели, умудрялся и качаться и, как было упомянуто выше, писать. Не успел у нас с ним завязаться разговор, как ему привели пациента – маленького сынишку в сопровождении мамы. Эксперт, дабы не мешать плавному течению пытливой врачебной мысли, вышел. И вот не успел он дойти до конца коридора, как грянули совсем неуместные в этих стенах звуки – звон разбитого стекла, грохот падения чего-то тяжелого – вроде как пианино упало с пятого этажа – и истошный, заливистый детский плач. И все это раздавалось со стороны Мишкиного кабинета. Эксперт бросился назад. В дверях кабинета он столкнулся с выбегающей оттуда женщиной. Она буквально вынесла входящего Эксперта назад, в коридор. Это на ее руках заходился истошным плачем маленький ребенок. В самом же кабинете первое, что увидел Эксперт, была изнемогающая от гомерического хохота медсестра – немолодая и полная женщина буквально лежала на кушетке, обессилев от смеха. В ответ на недоуменный взгляд Эксперта она не в силах вымолвить ни слова взвизгивала, стонала, похрюкивала и вялой, беспомощной рукой показала на своего доктора. Эксперт огляделся. Посреди кабинета на боку лежал стол, а рядом – то, что когда-то было стулом. Пол кабинета был усеян осколками стекла, а доктор Миша, красный как рак, ползая на коленях, собирал разлетевшиеся на отдельные листки медицинские карточки. Ну, вы, конечно, поняли, что произошло? Именно! Мишка, расспрашивая маму больного ребенка, по привычке раскачивался на стуле и, естественно, не удержав равновесия, упал назад. При этом он не просто грохнулся, а еще и умудрился завалить на себя стол, а шлепанцем, слетевшим с ноги, – высадить окно у себя за спиной! Представьте себе состояние мамы и ее маленького ребенка в тот момент!

Но главное не это! Дело в том, что мама привела на прием к доброму детскому врачу ребенка с явлениями простуды. Но кроме того, у мальчика был еще и энурез, то есть недержание мочи. Так вот, как это ни удивительно, но с этих пор ребенок выздоровел. Энурез у него исчез навсегда, а Мишку с тех пор стали называть «Врач, лечащий испугом» или просто – «Испуголог». Отец же мальчика после столь удивительного и неожиданного исцеления ребенка много лет подряд в этот знаменательный день приносил Мишке в подарок бутылку отличного и дорогого коньяка. Вот такая психотерапия в чистом виде!

Вот такая история. И, повеселившись от души, смеясь над незадачливым доктором Милевским, мысли о предстоящей учебе в Столице ушли куда-то на второй, а то и третий план. А как же иначе: лето, отпуск, поход на реку, на сплав и борьба с ее порогами, и костры, и комары. Уходя в тот день из больницы, судмедэксперт тихонько напевал:

Если бы ему дано было знать, какой впереди путь предстоит. И вовсе не в тайге, а в далеком, далеком городе…

Глава 2 Ангелика

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови

Уведи меня в стан погибающих

За великое дело любви!..

Н. А. Некрасов

Утреннее апрельское солнце припекало совсем по-летнему. Было жарко и пыльно. На посадку в самолет – о, счастье! – нас повели пешком. Я шел медленно, просто плелся, бессильно отстав от общей группы, и постоянно оглядывался туда, где осталась Она – моя Ангелика. Лика стояла в стороне от всех, и я сначала хорошо видел ее лицо и даже слезы на нем. Она стояла, прижав кулачки к груди, и беззвучно плакала… Потом черты ее лица стерлись, остался один силуэт… Но вот мы свернули за стоящий самолет, затем за бензозаправщик, и все провожающие исчезли. Исчезла и она… Исчезла навсегда! Мне безумно хотелось повернуть назад, побежать к ней, но я, едва переставляя ноги, продолжал идти и идти, зачем-то тупо считая про себя шаги. Но вот этот бесконечный путь закончился у трапа самолета, и я поднялся на свою Голгофу. Там, наверху, прежде чем нырнуть в спасительную прохладу самолетного чрева, я оглянулся и каким-то обострившимся – даже не взглядом, а скорее чувством снова на мгновенье увидел ее… Но тут меня нетерпеливо подтолкнули в спину, и я шагнул в салон. Все закончилось… Закончились эти месяцы учебы, закончилась и наша безумная, горячечная, сводящая с ума любовь. Даже не любовь, а какая-то дикая и необузданная страсть. Три месяца учебы слились, съежились в один короткий миг. Как будто ничего и не было. Вот только в груди появился холодный, давящий ком, мешающий дышать, мешающий жить. Я сидел в кресле и, прислонившись щекой к иллюминатору, смотрел на проплывающие под самолетом облака. Щека была мокрой. От холода стекла? От слез? Не знаю, может, от всего сразу. Я сидел и смотрел, а в голове под мерный шум двигателей обреченно билась и металась одна бесконечная, горькая, надрывная мысль:

– Вот и все… я лечу домой… я лечу в пустоту… вот и все, вот и все.

А как же все было просто и легко три месяца назад! С какой радостью и энтузиазмом собирался на учебу в Столицу. Всю осень и начало зимы строил планы о том, что надо посмотреть, куда попасть. Театры, музеи, концерты… Как весело и беспечно праздновали Новый год! Гуляли и веселились безоглядно так, как могут веселиться здоровые, не имеющие проблем молодые, полные сил и энергии люди. Строили планы на лето, среди зимы думали о походах и палатках, кострах и реках, пели песни, которые непременно прозвучат и летом у костра, на берегу таежной реки:

Все было прекрасно, жизнь нам улыбалась, и мы были бессмертны! И только перед отъездом ехать вдруг расхотелось! Предстоящая учеба вдруг стала портить все настроение. Учеба, казавшаяся столь желанной и необходимой еще осенью, даже перед Новым годом, сейчас навалилась тяжкой ношей на плечи и давила, давила… Ехать, да еще на целых три месяца, почему-то не хотелось… Вот не хотелось и все! Не утешала даже мысль о том, что учиться придется в Столице. О, эти учебы – короткие и длинные, легкие и тяжелые, нужные и бесполезные! О, общежития, эти злачные места длительного, совместного проживания взрослых и семейных людей. Вот тема, не исследованная психологами и толком не описанная очевидцами, а тем более участниками… Сколько же драм протекало под сводами таких общежитий и институтов! Сколько трагедий и поломанных судеб, сколько пусть и мимолетного, но счастья, бывало, сокрыто за этими стенами. Тогда, в январе, в начале своей учебы, я и думать не мог, что и я вскоре окажусь участником такой драмы: сначала безумного счастья нежданной, нерассуждающей любви, а затем – глубокой трагедии разлуки. Трагедии двух взрослых и семейных людей…

Однако начиналось все как всегда. Ничего особенного и ничего необычного. Знакомства с новыми друзьями и кафедрой, преподавателями и суровым комендантом общежития, да и с самим общежитием, ну и, естественно, с пивбарами и винно-водочными магазинами – а куда же без них, родимых! А вот до музеев и театров Столицы дело пока как-то не дошло. Мы не спеша врастали в новую и во многом непривычную жизнь. В общем, это был стандартный набор обязанностей и развлечений всех обучающихся на таких циклах курсантов – по крайней мере на первых порах.

Первые две недели пролетели незаметно. Мы полностью освоились со своим новым бытием. Жизнь вошла в определенные рамки и побежала по давно накатанной колее. Лекции, клиники, библиотеки, а в свободное время – кино, танцы, преферанс и масса других очень нужный занятий.

Однажды, в первых числа февраля, днем мы неторопливо обедали в нашей почти пустой в это время суток столовой. Обедали довольно громко – с пивом, стоящим на столе, и водочкой, спрятанной у кого-то в портфеле. В общем, за столом было весело. Неожиданно в столовую зашли несколько женщин. Кто-то из наших сказал:

– Гляньте, ребята, новенькие курсанты появились! И хорошенькие…

Самуилыч, самый старший из нас – ему уже было солидно за пятьдесят, мельком посмотрев на них, прокомментировал:

– А-а-а, это гинекологи! Новый заезд… Трехмесячный цикл.

Мы, естественно, переключились на вошедших и стали их нахально разглядывать. Все развлечение! Это были четверо женщин, примерно моего возраста, как сначала показалось. Нельзя конечно сказать, что я сразу обратил внимание на Нее. Нет! Я просто увидел, что одна из них все-таки постарше, и почему-то стал разглядывать именно ее. Ничего особенного в этой женщине не было. Невысокая, даже скорее маленькая. Очень строгое, какое-то отстраненное лицо. Его можно было бы назвать привлекательным, если бы общую картину не портила нижняя часть. Подбородок был довольно массивным. Нет, не выступающим, а как бы это сказать – великоватым, что ли? Это было лицо очень волевой и целеустремленной женщины. То же подчеркивали и узкие, плотно сжатые губы. Общую картину несколько скрашивали великолепные, густые желтые волосы, стянутые на затылке в тугой узел. А фигура! Она у нее была великолепна! И это несмотря на то, что ей явно подкатывало под сороковник, а может, и больше. Все это я разглядел в один короткий миг… Общую картину вскоре довершил Сашка Царюк – он бегал в буфет за пивом и столкнулся с ними в дверях, на выходе:

– Видали вон ту, маленькую? – И показал именно на Нее. – Ну и змеюга! Глаза как у удава! Холоднючие, что январская вода! – и торопливо присосался к пивной бутылке.

Самуилыч же, прихлебывая пиво и отдуваясь, индифферентно заметил:

– Да глаза как глаза. Просто она хирург… – и, немного помолчав, добавил: – Видал я такие глаза у баб, которые много и часто оперируют.

– Вильгельм Самуилыч, ты же сам сказал, что они гинекологи? – удивился Володька, мой сосед по комнате.

– Ну и что! Гинекологи разве не оперируют? Да и никакой она не гинеколог! Она хирург, точно хирург! – Самуилыч снова глянул в их сторону, глотнул пивка и продолжил: – Вот когда вы, пацаны, проработаете в медицине – в судебной медицине, я имею в виду – по три десятка лет, сами с полувзгляда каждого человека понимать будете. А кроме того, хирурги в основном кто? – спросил он и сам же ответил: – Мужики! Вот и поселили ее с гинекологами. Ведь гинекологи-то – женщины в основном…

Вскоре эти дамы ушли, а через некоторое время подались отдыхать и мы. Тогда эта женщина особенного впечатления на меня не произвела. О ней я и не думал и не предпринимал попыток познакомиться. Не пытался ничего и разузнать о ней. Вообще, бабником я себя не считал. Никогда меня женщины с чисто «потребительской», так сказать, стороны не интересовали. Никогда не любил броских женщин – тех, которые считались признанными красавицами. Такие женщины всегда мне казались немного ограниченными, какими-то односторонне развитыми, что ли. А может, я просто робел перед ними и, наверное, из-за таких комплексов не мог их правильно оценить и понять. Может, и так! Мне казалось, что такими женщинами надо любоваться, как какими-то совершенными творениями природы и не больше. Хотя в целом с женщинами я всегда легко находил общий язык, мне было просто и легко поддерживать с ними дружеские, не переходящие в нечто большее отношения. Когда-то давно, лет в пятнадцать, я прочитал в одной из книг фразу, крепко запавшую мне в душу и звучавшую примерно так: «Уровень развития того или иного социального общества определяется отношением этого общества к Женщине и ее положением в нем». Поэтому в душе почти подсознательно я всегда считал женщин выше себя, что ли? Сия лирически-романтическая окраска понимания женщин и послужила, вероятно, причиной дальнейшего. А еще мне запали в душу слова Самуилыча о глазах женщин-хирургов, и где-то в глубине души появилось неосознанное желание посмотреть именно в эти глаза, понять, что в них такого есть особенного. Ну вот, такова предыстория к тому, что случилось далее. Знакомство же с ней произошло как-то помимо моей воли и состояло из череды довольно странных случайностей и совпадений. Как будто специально Его Величество случай нас сталкивал то в общежитии, то в городе…

В следующий раз я ее увидел дней через 5–6 в кинозале. К началу сеанса я немного опоздал, поэтому в темноте наугад нашел свободное место и стал смотреть фильм. По окончании я встал, повернулся в проход между рядами и лицом к лицу столкнулся с Ней – прямо глаза в глаза. Народу было много, и нас на какое-то мгновенье плотно прижало друг к другу. Затем я шел за этой женщиной до лифта – благо было по пути – и неотрывно смотрел на нее. В какой-то момент она вдруг резко оглянулась, и наши глаза снова встретились. Вот и вся встреча. Потом мы встретились в городе в воскресный день. И эта встреча была еще более случайной. Мы с Вовкой Зенкиным сели в наш трамвай на конечной остановке, а через пару остановок в вагон зашла Она с подругой, и мы опять оказались рядом. По пути до общаги познакомились – просто невежливо было ехать, а затем и идти молча, зная при этом, что и они, и мы врачи-курсанты из одного общежития. Ее звали Ангелика. Анге́лика Александровна. Да-да! Именно так, с ударением на втором слоге. Ну, а следующая встреча у нас была в лифте, застрявшем между этажами, в котором мы вдвоем провели около часа. Я был слегка подшофе, а посему нагловат. Когда на третьем этаже она вошла в кабину лифта, я неожиданно для себя медленно продекламировал, пристально глядя ей в глаза:

…а потом наклонился, поцеловал ее руку и сказал:

– Я очень хочу смотреть в Ваши глаза и не могу свои отвратить от Ваших!

Честно говоря, я ожидал получить по морде, но она – о чудо! – очень смутилась, покраснела и как-то растерянно улыбнулась. В этот момент я и увидел ее глаза, другие глаза… Они, оказывается, были очень большими, голубыми, какими-то детскими и даже немного беспомощными. Вот эта смущенная улыбка на таком строгом и неприступном лице, ее растерянность подействовали на меня как удар молнии… В лифте, пока мы висели меж этажами, я, не закрывая рта, беспрерывно читал ей своих любимых поэтов Серебряного века. Вино и вдохновение играли во мне… Потом был чай в ее комнате и долгие, долгие – за полночь – разговоры. Мы просто говорили. Говорили обо всем, и нам неожиданно вместе было очень легко. Как будто наше знакомство длилось давным-давно! Когда я уходил, а это было около двух часов ночи, то чувствовал ее нежелание расставаться. Здесь не было какого-то иного подтекста. Просто мы ощутили взаимную симпатию, взаимное влечение людей, оказавшихся близкими по духу и интересам. Мы тогда поняли, что нам просто хочется общаться, нам было интересно друг с другом. Уходя, я все равно не думал о ней как о возможной любовнице. Да я, наверное, этого уже тогда хотел, но мне почему-то было стыдно так думать об Ангелике. Не знаю почему! Может быть, потому, что она была старше меня на девять лет? Или потому, что у нее было двое взрослых детей? Видимо, все сразу… И еще! Я, наверное, как гурман оттягивал нашу неизбежную близость неосознанно и конечно же без какого-то умысла. Просто я увидел в ней то, чего не мог предполагать, – ее душу, оказавшуюся родственной, близкой и – неожиданно! – тонкой и ранимой. И мне просто хотелось быть рядом, быть другом. Я боялся, что интимная близость разрушит это чувство – ее трепетное доверие ко мне и мое нежно-трогательное отношение к ней. Она, находясь рядом, как бы вырвалась из каких-то своих, внутренних тисков, в которые ее загнала и напряженная, изматывающая работа и, наверное, жизнь. Наедине со мной она становилась беспечной, даже легкомысленной девушкой, и я, как ни странно, будучи значительно моложе, становился для нее в такие моменты старшим товарищем. Я не хотел этого разрушать…

Но мы были живыми людьми. То, что должно было случиться, то, в конце концов, и случилось, природу не обманешь! 23 февраля все мужчины нашей жилой секции под предводительством Самуилыча ушли в ресторан, и мы с Ликой остались одни. Немного посидели в ее комнате и потом пошли к нам, понимая, что случится дальше. У нас в секции Лика, прежде чем зайти в комнату, внезапно остановилась, взяла меня за руку и, посмотрев в глаза, тихо спросила:

– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?

Это был ужасный вопрос! Я не знал, что будет с ней, я не знал, что будет с нами, и ничего не смог ей ответить. Нам до этого было просто хорошо вдвоем, и мы не были уверены, что, став близки, сохраним это чувство. Мы оба боялись того, что произойдет, мы оба боялись будущего! Ничего ей я не смог сказать… Мы немного постояли, как бы насмеливаясь, и шагнули в комнату… Дверь захлопнулась, и мир взорвался! Все барьеры рухнули, и мы впились друг в друга, торопливо, неистово, будто спасались от самих себя, будто спешили наверстать упущенное, будто закрывали объятиями друг друга от страшного окружающего, враждебного мира, закрывались от будущего…

Сколько прошло времени, прежде чем наши объятия разжались, я не знаю. Мы в тот момент были единым целым, единым дыханием. Были только мы и пустота вокруг… В себя мы пришли под утро, когда в комнате стало светать. Нам было радостно и легко. Легко потому, что худшего не случилось – мы любили! Вот с этого дня и началось безумие – другого слова для наших отношений и не подберешь. Все окружающее для нас исчезло, стало пустым и не нужным, осталось лишь восхитительное счастье и радость бесконечного взаимного познания…

Все дальнейшее, а это почти два месяца жизни, я не запомнил. Они были заполнены только Ангеликой, и, кроме Нее, ничего в памяти не осталось. Она заслонила собой все – и учебу, и друзей, и все развлечения. Мы редко, но ходили с ней куда-то, смотрели какие-то фильмы, бродили по городу, который я так и не увидел… Ребята как-то мне сказали:

– Знаешь, Сашка, когда вы с Ликой идете вдвоем, Вы не отводите друг от друга глаз ни на секунду… Пусть даже при этом и смотрите в разные стороны! Вот так!

Два месяца! Как это казалось тогда много, как быстро они пролетели! На этом, по сути, можно и закончить рассказ. Дальнейшее в общем-то и так понятно. Описывать подробности наших отношений? К чему это? Ведь так легко при этом перешагнуть грань допустимого! И тогда из лирического рассказа о любви получится пошлость. Описать, передать такое счастье – невозможно. Для этого надо быть таким же счастливым!

Конец, который бывает всему, пришел и учебе – три месяца пролетели. Все экзамены были сданы, документы оформлены, с друзьями – кто еще не уехал – попрощались! До самолета было чуть более двенадцати часов – вся ночь, и ее мы провели вдвоем. У нас заранее было припасено красное вино и ее любимый сыр. Молча выпили. Я стопку, Лика едва пригубила. Потом всю ночь мы просидели в темноте, тесно прижавшись, понимая, что друг другу мы уже не принадлежим, что все кончено! Мы прощались. Я трогал ее волосы, ощупывал лицо, нежно обнимал ее худенькие плечи, осторожно гладил удивительно маленькую и упругую грудь. В душе поднималось что-то, что выше секса, – какое-то ощущение душевно-телесного единения с этой хрупкой женщиной. Я прикасался губами к ее шее, лицу, вдыхал столь знакомый мне аромат кожи, ощущал все ее тепло. Лика сидела с закрытыми глазами, склонив голову мне на плечо. Мы почти не говорили. Уже поздно, часа в два, я осторожно ее раздел, взял на руки и положил в кровать, прикрыв одеялом. Она закрыла глаза и затихла. Спала ли она? Не знаю! Я не спал – просто сидел и смотрел на нее – на столь знакомое и одновременно таинственное лицо, на распущенные волосы, светлой волной стекающие на грудь и плечо… Она была прекрасна и загадочна в полумраке комнаты. И я, изучивший и исцеловавший каждый сантиметр ее милого лица, все никак не мог насмотреться… Когда стало светать, она открыла глаза и тихо сказала:

– Иди ко мне, Сашенька!

Я разделся и прилег рядом. Ангелика обняла меня и как бы про себя прошептала:

– В последний раз… в последний раз…

Она гладила своими маленькими ладошками мое лицо, что-то еще шептала, шептала. Потом обняла за шею и нежно, осторожно стала целовать лицо. Губы ее были сухими и горячими…

Так закончилась эта мучительная и горькая ночь. Ночь невыразимой нежности, ночь горького прощания…

Такси пришло вовремя и быстро домчало нас в аэропорт. Там, зарегистрировав билет, мы стали дожидаться посадки. Народу было мало. Нам не мешали. Ангелика стояла, прильнув ко мне и уткнувшись лицом в грудь, молчала. Молчал и я, осторожно обнимая ее худенькие плечи, поглаживая слегка дрожащей рукой густые и такие знакомые волосы. Говорить не хотелось, да и говорить было не о чем. Все уже было сказано, давно сказано. Наше молчание было понятнее слов – мы все понимали! Понимали всю безнадежность и безысходность наших отношений, понимали с самого начала. Нас бросила в объятия друг другу судьба, она нас и разлучала. Судьба в лице наших детей, судьба в разнице наших лет. Мы все понимали… Все ли? Но почему же мне так плохо, почему еще вчера появилось острое чувство вины перед ней, перед этой маленькой, хрупкой и одновременно сильной женщиной? Почему вдруг у меня в голове все звучат и звучат ее слова, сказанные тогда, в самом начале:

– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?

Тогда я не знал, что ответить… Не было у меня ответа и сейчас…

Вдруг Лика подняла голову, посмотрела мне в глаза и, словно подслушав эти мысли, сказала:

– Не вини себя, Сашенька, и не переживай, мой милый! Ты ни в чем не виноват! И запомни, мой хороший, мой любимый, одно, накрепко запомни – я никогда не пожалею о нашей любви. Никогда! Что бы ни случилось и как бы жизнь ни повернулась. Я была счастлива!

Да, я это знал. Но все равно ответа на вопрос, как нам жить по-одному, вдалеке друг от друга, у меня так и не было…

Она еще что-то говорила, но я больше не понимал слов. Я просто впитывал в себя звук ее голоса, смотрел в огромные, голубые глаза и не мог оторваться – они вновь стали затягивать меня в свой омут. Вдруг она замолчала, отстранилась, как-то судорожно вздохнула, и глаза ее набухли влагой. Слезы сплошным потоком побежали по лицу, закапали с подбородка. Она беззвучно плакала, но продолжала, не отрываясь, все смотреть и смотреть на меня. Сердце мое разрывалось от нежности и горя…

Вдруг над нашими головами грянул безжалостный, жестяной голос-разлучник:

– Граждане пассажиры, начинается посадка пассажиров на рейс номер… следующий по маршруту…

– Все, Саша, это тебя зовут на посадку, это твой самолет! – Она немного помолчала и, с силой стиснув мою руку, сказала: – Вспоминай меня, любимый, вспоминай хоть иногда… Прощай, Сашенька!

Мы еще несколько мучительных и бесконечных секунд смотрели друг на друга… Потом она резко повернулась и ушла…

Вот и все! На этом круг повествования замкнулся. Через несколько минут я выйду на летное поле и начну свой тяжкий и бесконечный путь к трапу самолета… Один, без Нее! Мне было плохо, очень плохо… Апрельское солнце палило нещадно…

Глава 3 Дочь

Смерть и время царят на земле,

Их владыками ты не зови, —

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

В. Соловьев

Вот, похоже, и закончилась длинная, морозная зима. Зима, накрывшая своим ледяным крылом почти весь март. Только в последние его дни потеплело. В Город пришла долгожданная весна. На асфальте среди талого серого снега появились первые лужи. Возле них азартно и шумно суетились неунывающие воробьи. Я стоял на автобусной остановке, подставив лицо лучам яркого, по-настоящему весеннего солнца, и наслаждался его теплом. Хорошо! Немного постояв, подался домой пешком, благо было и время, и настроение. Время потому, что с работы удалось уйти пораньше, а настроение – потому что пятница, потому что наконец-то весна, солнце. Я шел неторопливо, обходя лужи, уворачиваясь от брызг воды и талого снега, щедро летящих из-под колес шустрых легковушек. На душе было спокойно, легко еще и потому, что выходные предстояло провести с дочерью. Думая о Стасе, я улыбался, вспоминая ее проделки и проказы. И еще я знал, что она очень скучает без меня и откровенно радуется нашим встречам. Так, думая и ни о чем, и обо всем, я дошел до дома. Лифт, как всегда, не работал…

Проходя мимо почтовых ящиков, углядел в своем что-то беленькое. Ага, письмо… Так, от кого же это? А-а-а! Володька Зенкин. Ну да, из Питера… Он же там учится! Разглядывая конверт, мне вдруг стало тревожно и неспокойно. Пока поднимался на свой этаж, от хорошего настроения не осталось и следа. Открыв дверь, прошел в комнату, нетерпеливо вскрыл конверт, и в глазах запрыгали строки:

«Привет старик!.. Питер… военно-медицинская академия… заканчиваю учебу… встретил Ангелику…»

Ангелику!!! Володька ее случайно встретил там, в Питере! Встретил мою Ангелику…

Я бессильно, как подкошенный, рухнул на стул. Сердце бешено замолотило где-то в горле…

Прошлое, ставшее уже таким далеким и забытым, опять властно ворвалось в мое сознание, в мои мысли. Как будто открылись шлюзы, и воспоминания хлынули сплошным, неуправляемым потоком: комната, вино на столе, ее горячие, сухие губы, запах волос, слезы, зал ожидания и тяжкий путь к самолету… В ушах вновь зазвучали ее слова – те, которые преследовали меня все эти годы:

– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?

Долго, долго я неподвижно сидел и вспоминал, вспоминал… Ведь все эти годы я о ней ничего не знал. Ничего! Так мы с Ликой решили еще тогда, в Столице, – не писать и не искать! И вот весточка о Ней – случайная и очень неожиданная! Я молча глядел на листки бумаги, белевшие на столе. Они снова и снова притягивали взор, но я не двигался, не мог их взять в руки и читать дальше. Я боялся встречи с прошлым и одновременно хотел такой встречи… Неистовая буря бушевала в душе. Я продолжал сидеть и почему-то бормотал невесть откуда всплывшие строки:

Наконец волнение немого улеглось, и я взялся за письмо. Володька писал, что он был на месячном цикле усовершенствования в Военно-медицинской академии. За два дня до отъезда случайно встретил Ангелику. О ней он мне ничего не написал. Просто сообщил, что Лика для меня оставила письмо. Если мне оно нужно – он его вышлет. Если нет – сожжет, не вскрывая. Так его просила сделать Ангелика.

Боже мой! Мысли мои путались, прыгали с одного на другое: Ангелика, дочь, снова Ангелика… Как все во мне всколыхнули эти воспоминания. В голове то вспыхивала, то пропадала сумасшедшая, жгучая мысль вновь увидеть Ее, еще раз прикоснуться к Ней… Это было нестерпимо!

Весь вечер я бесцельно проболтался по квартире. Все падало из рук, и ничего у меня не получалось. Не получалось даже трезво думать и рассуждать. Слишком сильным было то, что нам пришлось пережить тогда в Столице, и слишком неожиданно это прошлое настигло меня, ворвалось в мою память. Даже мысли о дочери не смогли заставить меня взяться и за уборку, и за приготовление для Стаси чего-нибудь вкусненького. В конце концов, я плюнул на все и лег спать. Сон, однако, не шел: мысли бежали неуправляемой лавиной – настоящая fugo idearum. Долго ворочался в постели, не раз свертывая в жгут простынь. Затем поднялся, раскупорил заделанный на зиму балкон и вышел под ясное, звездное небо. Там я стоял и стоял, пока совсем не замерз, и тихонько, почти шепотом, читал стихи – те, которые когда-то читал Ей…

Утро было ясным. Все комната переполнялась солнцем. Я бодренько вскочил, понимая, что проспал и раскачиваться уже некогда. Гантели и холодный душ оперативно привели в тонус и тело, и душу. Наскоро позавтракав, принялся за дела. Успел налепить столь любимых Стаськой пельменей – они у нас были обязательным номером. Я уже заканчивал уборку, когда позвонила Анна и сказала, что она Анастасию повела на автобус, и просила дочь встретить. Все! После этого исчезли все посторонние мысли. Кое-как растолкал по углам все лишнее и бегом кинулся по лестницам и лужам, боясь опоздать к приезду дочери.

К автобусу я, конечно, успел и встал дожидаться ее там, где и всегда, на лестнице, ведущей к Универмагу. Стася очень любит, когда, встречая ее, я стою в отдалении. Ну, а меня всегда немного забавляло то, как она, выйдя из дверки автобуса, делает вид, будто меня вовсе и не замечает, а идет в мою сторону совершенно случайно. При этом – я издалека хорошо все вижу! – она украдкой стреляет в мою сторону смеющимися глазками, демонстрируя всем своим видом, какая она взрослая и независимая. Это наша всегдашняя, не видимая другими игра, и мы незыблемо соблюдаем ее правила. Не доходя метра три, дочь, как правило, не выдерживает и с визгом кидается мне на шею. Так было и в этот раз…

Ну, а потом мы неторопливо идем домой. Рот у Стасеньки не закрывается. Я за недлинную дорогу успеваю выслушать про все ее «важные» дела. Про класс, учеников, учителей, про оценки, про то, кто и что натворил. Я же иду и любуюсь дочерью, вслушиваюсь в звук ее голоса, воспринимая сами рассказы вполуха. Зачастую она, заметив мой отсутствующий и, наверное, глуповато-счастливый вид, останавливается и возмущенно восклицает:

– Папа, ты меня совсем не слушаешь!

– Что ты, доченька, я все слышу, все помню…

– Ну-ка повтори, о чем я сейчас говорила? – требовательно спрашивает она, и я послушно перечисляю события и имена…

Дома же, едва раздевшись, Стася оглядывает квартиру и, округлив глаза, укоризненно качает головой:

– Ну ты, папа, даешь! Разве можно жить в таком беспорядке? – Или еще нечто подобное.

После этого дочь становится ужасно важной и деловитой. Переодевшись в домашнее, она принимается командовать, указывать и повелевать – наводить порядок. Это называется генеральной уборкой. Она проводится всегда и не зависит от реального положения дел в квартире. Я при этом добросовестно ей помогаю: выношу мусор, снимаю и вешаю шторы и вообще исполняю все ее указания – короче, становлюсь безропотной прислугой. Эта уборка у нас продолжается долго, порой до самого вечера. И неважно, что иной раз такая уборка оканчивается еще большим беспорядком – по крайней мере раньше такое случалось. Мне радостно и легко все это делать вместе с дочерью, видеть ее азарт хозяйки. Я понимаю, что для Стаси это в какой-то мере игра, но все это она делает искренне, с желанием помочь папе. Наконец утомившись, мы закругляемся, и я отправляю Стаську в душ. Пока она плещется в ванной, я накрываю на стол: выставляю заранее припасенные вкусности, варю пельмени и завариваю ее любимый «чай по-таежному». Все, на этом трудовой день заканчивается. Мы ужинаем и отдыхаем. Потом у нас вольный вечер. Это значит, что Стася будет меня донимать всяческими вопросами, фантазиями и играми. Впрочем, иногда она серьезна – делает особо важное домашнее задание. Чаще это бывает литература: либо сочинение, либо заучивание наизусть какого-нибудь большого стихотворения. Тогда мы вместе копаемся в книгах, подбираем материалы, пишем и учим. Как же бывает интересно наблюдать за серьезной Стасей. Вот она хмурит брови, что-то шепчет про себя. Потом, подперев кулачком щеку, надолго задумывается над чем-то… Никто нам в такие вечера не мешает. Телефон не звонит, гости не приходят. Нам с дочкой хорошо и легко…

В такие субботние вечера мы, как правило, засиживаемся допоздна, несмотря на все наказы и запреты ее мамы. Спать дочка отправляется в спальню, на мою кровать. Там она может поспать подольше, а я, не опасаясь ее потревожить, успеваю по утрам сделать множество дел. Впрочем, иногда Стаська, закутавшись в одеяло, прибегает ко мне на диван и усаживается рядышком. Это значит, что у дочери какая-то «серьезная» проблема, требующая обязательного и непременно тайного обсуждения. Так осенью мы решали вопрос, как ей отнестись к однокласснику, который ее постоянно дразнил и дергал за волосы, а потом выяснилось, что он влюблен в Стаську и она не знала, что ей делать. Вот за такие поздние посиделки и обсуждаемые на них «тайны» Стася называла меня своей лучшей подружкой. От этого «титула» сердце мое совсем таяло…

Так было и в этот раз. Я уже улегся на диван, когда вдруг заявилась Стася. Была она необычайно серьезна и даже мрачна. Полутьма делала ее худенькое лицо не по годам взрослым и даже каким-то отстраненно незнакомым.

– Пап, можно тебе задать вопрос? – как-то робко и нерешительно спросила дочь.

– Конечно, доченька, – несколько удивленно ответил я, – задавай твои вопросы, будем в них разбираться.

– Да нет, у меня один вопрос. – Дочь снова помолчала и вдруг, осмелившись, бухнула: – Па, а кто такая Ангелика? – Вот это да! Сон мгновенно улетучился.

– Стася, а разве можно читать чужие письма?

– Нет, папочка, я не читала, чесслово не читала, – дочка в волнении приподнялась на коленки и прижала кулачки к груди. – Просто оно лежало открытым в секретере и я случайно прочла несколько строк, когда вытирала пыль.

– Н-да, поделом мне, – пробурчал я, приподнимаясь. Затем, накинув халат, сел на диване – нечего разбрасывать свою корреспонденцию – грустно усмехнулся я.

– Папа, это та женщина, из-за которой вы с мамой развелись, да?

– Да, – помедлив, ответил я.

– Па, а она кто? Ты ее любишь? А почему она в другом городе живет? Расскажи о ней. – Вопросы дочери полетели один за другим.

Я молча встал, запахнул халат и босиком пошлепал на кухню. Там, собираясь с мыслями, попил водички и вернулся в комнату:

– Стася, я не уверен, что ты об этом должна знать! Сказать коротко – значит ничего не сказать, а рассказывать подробно, – я помолчал и продолжил: – Не сумею рассказать так, чтобы было понятно.

– Па, ну почему, я же большая, мне уже четырнадцать лет…

– Осенью, дочка, будет четырнадцать, осенью, а пока только тринадцать.

– Ну и что, подумаешь!.. Я пойму!

Я опять поднялся, подошел к окну, раздвинул тяжелые шторы и стал смотреть на редкие светящиеся окна в доме напротив.

– Знаешь, доченька, дело даже не в том, поймешь ты или нет! Дело в том, что я и сам, наверное, не понимаю. За все эти годы я и себя-то не смог понять, а тут еще и тебе объяснить… Не смогу, не получится… Да и не готов рассказывать, не могу, Стасенька. Может, потом, позже, когда вырастешь? – спросил я и с надеждой посмотрел на дочь. Стася по-прежнему была напряженной, и ее широко открытые глаза смотрели прямо на меня.

– Папа, ты к ней уедешь, да? – каким-то незнакомым, ломким голосом спросила дочь, и я понял, что именно это главное. А затем на меня обрушилось небо, когда Стася, не дождавшись ответа, жалобно спросила:

– А как же, папа, я потом буду жить без тебя, что потом будет со мной, если ты уедешь?

Это было невозможно, это было необъяснимо, это было страшно, но дочь почти слово в слово повторила вопрос, заданный мне когда-то другой, взрослой женщиной:

– Саша, а как я потом буду жить, что потом будет со мной?

Я, онемев, смотрел на враз повзрослевшую, замершую в напряжении Анастасию и не мог вымолвить ни слова… Затем в душе моей что-то прорвало, и, опустившись на колени, я заплакал, обнимая холодные и худенькие ножки дочери. Стася гладила меня по голове и тоже молчала… Слезы лились и из ее глаз…

Потом, успокоившись, я что-то лихорадочно говорил, утешал, о чем-то рассказывал, что-то обещал – слова не запомнились. Постепенно она успокоилась. Я накрыл ее одеялом, и дочка, уткнувшись лицом в подушку, лишь изредка всхлипывала, глотая остатки слез. Наконец Стася, не выпуская моей руки, затихла. Сон вступил в свои права. Я еще немного посидел рядышком, затем осторожненько перенес ее на кровать…

Ночь была уже в самом разгаре. Окна в соседнем доме были черны. На кухне я, не зажигая света, нашарил в шкафчике початую бутылку водки и хлопнул полный стакан. Потом долго сидел в темноте, ощущая, как спиртное потихоньку вымывает из души страшное внутреннее напряжение. Мыслей не было. Пустота и безнадежность сковали меня.

На утро ни я, ни Стася о вчерашнем не вспоминали. День провели дома. Куда-либо идти не хотелось, не хотелось и отпускать ее домой. Да и дочь ни на шаг от меня не отходила. После обеда, созвонившись с Анной, мы пошли на автобус. Стася была молчаливой и, идя рядом, крепко держалась за руку. Впрочем, она всегда уходила от меня нехотя. И лишь на остановке она вдруг как-то жалобно попросила:

– Папа, позвони маме, а? Попроси, чтобы она меня отпустила к тебе на всю неделю?

Я, сглотнув комок в горле, молча кивнул. Потом дочь, так и не поцеловав меня, села в автобус и уехала. Я знал, что Анна не отпустит Стасю ко мне так надолго. Знала это и Стася…

По пути домой я зашел на почту и отправил Володьке телеграмму: «Срочно высылай письмо». Иначе поступить я не мог! Ровно через неделю, в такую же пятницу, я получил конверт, в котором было первое за все эти годы письмо Ангелики.

Вот оно:

«Здравствуй, Сашенька, здравствуй, мой любимый! Никогда не думала, что когда-нибудь буду тебе писать, но, встретив Владимира, поняла, что это знак, что это судьба, удивительная еще и тем, что с безумных дней в Столице прошло ровно девять лет, и тебе сейчас столько же, сколько мне было тогда. Ну, а мне… даже и думать не хочется… Знаешь, Саша, мне нисколько не стыдно писать тебе о любви через столько лет и в таком возрасте. Я ведь всегда знала, всегда чувствовала, что ты меня любил, что для тебя это была не просто интрижка… Я тогда, в последнюю ночь в нашей комнате, и там, на аэродроме, ясно почувствовала и поняла всю твою боль. ...