Стивен Эриксон Пыль Снов

От автора

Хотя я, разумеется, не любитель создавать тома, коими впору подпирать двери, окончание «Малазанской Книги Павших» всегда казалось мне требующим чего-то большего, нежели способно предложить современное книгоиздание. До сих пор я избегал писать истории, обрывающиеся на самом интересном месте. Увы, «Пыль Снов» — первая часть двухтомного романа, и «Увечный Бог» завершает его. Потому не ждите окончания различных сюжетных линий, вы их не найдете. Замечу также, что здесь нет эпилога, так что структурно «Пыль Снов» не соответствует традиционной схеме романа. Я прошу вас быть терпеливыми. Знаю, вы на это способны, ведь иначе вы не ждали бы так долго. Верно?

Стивен Эриксон, Виктория, Канада.

Действующие лица

Малазане

Тавора, Адъюнкт

Быстрый Бен, Верховный Маг

Банашар, отставной жрец

Кенеб,

Блистиг, Кулаки

Лостара Ииль,

Добряк,

Скенроу,

Фаредан Сорт,

Рутан Гудд,

Скор,

Нечистый Ром, армейские капитаны

Прыщ,

Ребенд, лейтенанты

Гриб,

Синн, подростки

Взводы

Сержант Скрипач

Капрал Тарр

Корик,

Улыба,

Бутыл

Корабб Бхилан Зену’алас

Каракатица

Сержант Геслер

Капрал Буян

Курнос,

Острячка,

Поденка

Сержант Корд

Капрал Шип

Хром,

Эброн,

Хрясь (Джамбер Бревно)

Сержант Хеллиан

Капрал Нерв

Капрал Увалень

Балгрид,

Навроде

Сержант Бальзам

Капрал Мертвяк

Горлорез,

Гвалт,

Лоб,

Наоборот

Сержант Фом Тисси

Тюльпан,

Чайчайка

Сержант Урб

Капрал Рим

Мазан Гилани,

Лизунец,

Слабак

Сержант Смола

Капрал Превалак Обод

Мед,

Шелковый Ремень,

Мелочь,

Оглянись

Сержант Бадан Грук,

Капрал Досада,

Накипь,

Неп Борозда,

Релико,

Больше Некуда

Сержант Чопор,

Капрал Целуй-Сюда,

Ловчий,

Мулван Бояка,

Неллер,

Смертонос,

Спешка

Мертвый Еж

Алхимик Баведикт

Сержант Восход

Сержант Соплюк

Капрал Шпигачка

Капрал Ромовая Баба

Хундрилы

Желч, Вождь Войны

Хенават, его жена

Джарабб,

Шельмеза,

Ведит,

Елк,

Джарабб,

Рефела,

Генап, воины

Серые Шлемы из Напасти

Кругхева, Смертный Меч

Танакалиан, Надежный Щит

Ран’Турвиан, Дестриант

Летер

Теол, король

Джанат, королева

Багг, канцлер

Багг, Цеда

Багг, казначей

Брюс Беддикт, брат короля

Араникт, Атри-Цеда

Норло Траб, Преда

Хенар Вигальф, вестовой

Оденид, корнет-улан

Яни Товис, Полутьма

Йедан Дерриг, Дозорный

Стяжка,

Сквиш, ведьмы

Шерк Элалле, капитан

Скорген Кабан, ее старший помощник

Аблала Сани, Тартенал

Краткость,

Сласть, с Острова

Ракет, из Гильдии Крысоловов

Урсто Хобот, бродяга

Пиношель, его подруга

Болкандо

Таркальф, король

Абрасталь, королева

Фелаш, принцесса

Рева, канцлер

Авальт, покоритель

Акрюн

Иркуллас, Скипетр

Инфалас, его дочь

Илдас,

Сегент, воины

Баргасты

Онос Т’оолан, Вождь Войны

Хетан, его жена

Стави,

Стория,

Абс Кайр, их дети

Бекел,

Страль,

Риггис,

Крин,

Сефанд Грил, воины клана Сенан

Бельмит,

Хега,

Джайвиса,

Эстрала,

Феранда,

Един, женщины клана Сенан

Тальт, вождь клана Нит’ритал

Бедит,

Камз, воины

Столмен, вождь клана Гадра

Секара, его жена

Зарвоу,

Бенден Ледаг, воины

Марел Эб, вождь клана Барахн

Кашет,

Сагел, его братья

Хессанрала,

Релата, из клана Акрата

Спакс, вождь клана Гилк

Кафал, ведун

Сеток Волчья Дочь

Талемендас, древопойманный кудесник

Ливень, последний из овлов

Змея

Рутт

Хельд

Баделле

Висто

Седдик

Брайдерал

Форкрул Ассейлы

Мирный

Ловкий

Опора

Суровая

Надменная

Имассы

Онрек

Кайлава

Ульшан Праль

Т’лан Имассы

Лера Эпар,

Лид Гер,

Ном Кала, клан Бролд

Кебралле Кориш,

Кальт Урманел,

Рюсталле Эв,

Бролос Харан

Ильм Эбсинос,

Инистрал Овен,

Улаг Тогтиль, клан Оршайн

Уругал, Несвязанный

Джагуты

От

Варандас

Сувелас

Бурругас

Санад

Гедоран

К’чайн Че’малле

Ганф’ен Ацил, Матрона

Ганф Мач, Единая Дочь

Брениган, Часовой Дж’ан

Сег’Черок,

Кор’Туран,

Руток, Охотники К’эл

Гу’Ралл, Ассасин Ши’гел,

Сулькит, трутень

Келиз, Дестриант (из Элана)

Прочие

Сильхас Руин,

Рад Элалле, Солтейкены

Телораст,

Кодл, неупокоенные ящерицы

Странник (Эрастрас),

Драконус,

Килмандарос,

Сечул Лат,

Маэл,

Олар Этиль, боги

Тук Младший, Глашатай Худа

Удинаас, провидец

Шеб,

Наппет,

Таксилиан,

Виид,

Асана,

Последний,

Вздох,

Раутос, из Пустошей

Финт,

Чудная Наперстянка,

Картограф,

Грантл,

Амба,

Джула,

Маппо, Трайгалл Трайдгилд

Сендалат Друкорлат, Тисте Анди

Вифал, ее муж

Хруст,

Писк,

Шлеп, нахты

Крюк,

Мошка, собаки

ПРОЛОГ

Равнина Элан, к западу от Колансе

И пришел свет, и сразу пришла жара. Он встал на колени, заботливо проверяя надежность каждой тонкой складки, убеждаясь, что на кожу девочки не упадут лучи солнца. Затянул капюшон, пока не осталась лишь дыра размером с кулак для смутно видимого в темноте личика; потом нежно взял ее на руки и уложил на сгиб левого локтя. Все это было вовсе не трудно.

Они разбили стоянку неподалеку от единственного на всю округу дерева, но не прямо под ним. Это дерево гамлех, а гамлехи не очень дружелюбны к людям. На закате ветви были густо усыпаны серыми трепещущими листьями — по крайней мере, пока они не подошли близко. Утром ветви оказались голыми.

Встав лицом к западу, Рутт качал девочку, которую назвал Хельд. Он видел бесцветные травы. В иных местах они выдраны сухим ветром; потом этот ветер подкопал корни, выставил на солнце бледные луковицы, и растения зачахли, умерли. Ветер унес прах почвы и луковиц, оставив только гравий. Кое-где выступили и камни, черные, уродливые. Равнина Элан теряет волосы… так могла бы сказать зеленоглазая Баделле, вечно созерцающая слова внутри головы. Нет сомнений, у нее дар. Но некоторые дары, знал Рутт, больше похожи на замаскированные проклятия.

Баделле тотчас подошла к нему: сожженные солнцем руки худы, словно шея журавля, повисшие вдоль костистых бедер ладони покрыты пылью и кажутся несоразмерно большими. Она дунула, разгоняя скопившихся на корках губ мушек, и напевно произнесла:

— Баделле, — сказал он, зная, что она не закончила стих, но понимая также, что не обидит ее. — Мы еще живы.

Она кивнула. Эти три слова стали для них ритуалом, но ритуал никогда не терял привкуса необычности, некоего недоверчивого удивления. Спиногрызы особенно злобно наседали на них всю ночь, но была и хорошая новость: похоже, они наконец оставили позади Отцов.

Рутт поудобнее уложил девочку Хельд на локоть и двинулся, подпрыгивая на опухших ногах. На запад, в сердце Элана.

Ему не нужно было оглядываться, чтобы знать: все пошли следом. Те, что смогли. Об остальных позаботятся спиногрызы. Он не просил права вставать во главе змеи. Он ни о чем не просил, но он был здесь самым высоким и, возможно, самым старшим. Может быть, ему было тринадцать или даже четырнадцать.

Баделле напевала сзади:

Баделле следила за ним и за тем, как все идут по его следу. Вскоре она сама встанет в ребристую змею. Она сдула мух, но они, конечно же, вернулись, окружили ранки на губах, ползают, сосут влагу из уголков глаз. Когда-то она была красивой — зеленые глаза, светлые волосы, подобные золотым нитям. Но красота дарит вам лишь улыбки. Когда в брюхе пусто, красота вянет. — И мухи, — шепнула она, — выводят по коже узоры страданий. А страдания — это некрасиво.

Она смотрела на Рутта. Он стал головой змеи. Он еще и клыки змеи, но это их личная, тайная шутка.

Змея забыла, что такое еда.

Она была среди тех, что брели с юга, из шелухи домов Корбансе, Крозиса и Канроса. Даже с островов Отпелас. Многие, как она сама, миновали берега Пеласиарского моря, попав на западную границу Стета, где некогда росли великие леса; там они обнаружили деревянную дорогу, пень-дорогу, как они иногда ее называли — деревья срублены, чтобы сделать плоские плахи, и эти плахи уложены рядами, насколько видит глаз. Другие дети явились из самого Стета, пробравшись по руслам пересохших рек, через путаницу трухлявых упавших стволов и покрытых коростой кустарников. Были признаки, что в прошлом в Стете росли леса, по праву давшие ему прозвище Лесного Края, но Баделле не очень в это верила: все, что здесь можно найти — изрытые неудобья, руины и запустение. Ни одного дерева не видно. Они называли это пень-дорогой, но иногда — лесной дорогой. Еще одна личная шутка.

Понятное дело, нужны были деревья, чтобы замостить такую дорогу, так что некогда здесь был лес. Но он давно пропал.

На северной окраине Стета, выходя на равнину Элан, они наткнулись на другую колонну детей, а через день присоединилась третья, с севера, из самого Колансе; во главе ее шел Рутт. Неся Хельд. Он высокий; локти, плечи, колени вступают из — под растянувшейся, вялой кожи. У него большие, сияющие глаза. У него до сих пор сохранились все зубы. Каждое утро он встает во главе колонны. Он — клыки; остальные просто тащатся следом.

Все верили, будто он знает, куда идти, но не спрашивали — вера стала важнее истины, ведь истина в том, что он так же заблудился, как и все они.

* * *

Висто пришел из Окана. Когда алчущие и белая кость — инквизиторы вошли маршем в город, мать велела ему бежать, взяв за руку сестричку, которая была на два года старше; и они бежали по улицам между пылающих зданий, и крики заполняли ночь, алчущие выбивали двери и вытаскивали людей и делали с ними ужасные вещи, а белая кость стояла и говорила, что это необходимо, что все происходящее необходимо.

Они вырвали сестру из его объятий, и вопли ее до сих пор отдаются в черепе. Каждую ночь он мчится по дороге сна, пока утомление не захватывает его, и тогда он пробуждается, лишь почуяв бледный лик зари.

Он бежал, кажется, целую вечность, на запад, подальше от алчущих; он ел что мог найти, мучился от жажды. Когда алчущие отстали, появились спиногрызы — огромные стаи никого и ничего не боящихся тощих красноглазых псов. А потом и Отцы, закутанные в черные одежды. Они врывались на устроенные по обочинам дороги стоянки и крали детей; однажды несколько подростков выследили один из их лагерей и увидели среди тускло-серых углей кострища маленькие расколотые кости, и так поняли, что именно Отцы делают с похищенными детьми.

Висто помнил, как впервые увидел Стет: ряды голых, покрытых бесчисленными пеньками холмов. Корни напомнили ему костяные загоны, окружившие родной город — все, что осталось от погибшего в бескормицу скота. В тот миг — узрев остатки великого некогда леса — Висто и понял, что мир погиб.

Ничего не осталось. Некуда идти.

Однако он брел вперед, став сейчас одним из тысячи, десяти тысяч, а может и большего числа — целой дороги детей, в лиги длиной. Сколько бы ни умирало каждый день, прибывали новые. Он не мог прежде вообразить, что бывает столько детей. Они подобны великому стаду, последнему стаду. Единственному источнику пищи для последних, отчаявшихся охотников мира.

Висто было четырнадцать лет. Он еще не начал вытягиваться — и уже не успеет. Живот его стал круглым и тяжко колыхался, выступая так сильно, что прогнулся позвоночник. Он шагал как беременная женщина — расставляя ноги, болезненно вздрагивая. Он был полон Наездников Сатра — червей, беспрестанно плавающих внутри тела, становящихся все больше. Когда придет нужный день — скоро — черви изольются из него. Из ноздрей, из уголков глаз, ушей, пупка, пениса и ануса, изо рта. Тем, кто это увидит, покажется, будто он сдулся. Кожа провиснет морщинистыми бороздами, он внезапно станет похожим на старика. А потом умрет.

Висто почти с нетерпением ждал этого. Надеялся, что спиногрызы сожрут его тело, примут яички Наездников Сатра и тоже умрут. Лучше бы Отцы — но они не так глупы, он уверен — нет, они его не тронут. Жалко.

Змея оставила позади Лесной Стет, и деревянная дорога стала грязным, разбитым трактом, глубокими колеями, вьющимися по Элану. Итак, он умрет на равнине, и дух покинет сморщенную вещь, которой стало тело, и начнет долгий путь домой. Чтобы найти мать. Найти сестру.

Но дух его уже устал, так устал!

* * *

В конце дня Баделле заставила себя залезть на старый «длинный курган» эланцев, на дальнем конце которого растет, колыхая серыми листьями, древнее дерево; отсюда она смогла, обернувшись на восток, увидеть всю дорогу, проследить бесконечный путь последнего дня. За беспорядком стоянки тянулась к горизонту цепочка простертых тел. Это был особенно плохой день — слишком жаркий, слишком сухой. Единственным источником воды оказалась яма с кишащей пиявками жижей. Покрытая слоем мертвых насекомых вода отдавала тухлой рыбой.

Она долго стояла и глядела на ребристую линию Змеи. Тех, что падали на пути, не оттаскивали, а просто топтали; дорога ныне покрыта плотью и костями, трепещут пряди волос и — она знает это — смотрят в небо раскрытые глаза. Змея Ребер. Чел Манагел на эланском языке.

Она сдула мух с губ. И завела новую поэму:

Эмпелас Укорененный, Пустоши

Машины были покрыты пыльной смазкой, мерцавшей в темноте, когда по ним скользил слабый свет фонаря; ей казалось, что они шевелятся. Иллюзия несуществующего движения чешуи огромных рептилий была жестоко правдоподобной. Она тяжело дышала, спеша по узкому коридору, то и дело приседая, чтобы подлезть под свисающие с потолка перепутанные черные кабели. Воздух был спертым и недвижным, в носу и в горле застыл кислый металлический запах. В окружении вывороченных кишок Корня она ощущала себя осажденной неведомыми тайнами, зловещими загадками. Но она сама сделала темные заброшенные проходы местом унылых скитаний, отлично понимая, какие именно мотивы, какие самообвинения лежат за этим выбором.

В Корне можно заблудиться, а Келиз воистину заблудшая душа. Не то чтобы она не могла найти путь через бесчисленные кривые коридоры, сквозь обширные залы застывших, молчаливых машин, не попадая в провалы никогда не закрывающихся люков, не увязая в хаосе металла и выпавших из-за стенных панелей проводов — нет, после месяцев скитаний она знала все здешние пути. Проклятие беспомощного, безнадежного непонимания поразило ее дух. Она вовсе не такая, какой ее хотят видеть… но их невозможно в этом убедить.

Она рождена в одном из племен равнины Элан. Она выросла там — из девочки в девушку, из девушки в женщину — и никогда не случалось ничего, отмечающего ее уникальность, доказывающего наличие неких неожиданных талантов. Она вышла замуж через месяц после первой крови, она родила троих детей. Она почти полюбила мужа, она приучилась жить с чувством слабой неудовлетворенности. Яркая молодость уступила место скучной зрелости. Она на самом деле вела жизнь, ничем не отличающуюся от жизни матери, и поэтому видела — здесь не требовались никакие особенные таланты — тропу будущей жизни: год за годом, медленное увядание тела, потеря упругости, морщины на лице, обвисшая грудь, жалкая слабость мочевого пузыря… Однажды она не смогла бы ходить, и тогда племя бросило бы ее позади. Умирать в одиночестве, ибо смерть всегда дело одинокое, и так должно быть. Эланцы знают суть лучше оседлых жителей Колансе со всеми их криптами и грудами сокровищ для мертвецов, с фамильными слугами и советниками, которым перерезают горло и бросают на пол склепа — служить дольше самой жизни, служить вечно.

Все умирают в одиночестве. Достаточно простая истина. Истина, которой не следует страшиться. Духи ждут, прежде чем устроить суд над душой — ждут, чтобы душа, умирая в отделенности от всего, свершила суд над собой, над прожитой жизнью, и если на нее снизойдет мир, то и духи смилуются. Если же страдание помчится на Дикой Кобылице — что же, духи будут жестоки. Когда душа предстает перед собой, солгать невозможно. Обманчивые доводы звенят пустотой, и так легко заметить их фальшь, их невесомость.

Это была жизнь. Далекая от совершенства, но почти лишенная несчастий. Жизнь, которую можно окутать пеленой довольства, даже если в результате получится бесформенная кукла. Она не ведьма. У нее нет дыхания шамана, ей никогда не стать Ездоком на Пестром Коне. А когда конец жизни пришел к ней и ее народу, когда утро принесло ужас и насилие… что же, все, что она смогла явить — подлое самолюбие. Она отказалась умирать, она сбежала от всего родного.

Это не добродетели.

В ней нет добродетелей.

Дойдя до центральной лестницы-спирали (каждая ступень слишком широка и низка для ноги человека) — она пошла наверх. Она дышала все чаще и тяжелее, одолевая уровень за уровнем, попав в нижние камеры Жиров; затем она отпустила противовес лифта и вознеслась по вертикальной шахте, минуя шевелящиеся колонии грибов, клетки, забитые ортенами и гришолями. Платформа задрожала, со скрежетом вставая на низшем уровне Чрева. Здесь ее осадила какофония юности, шипение и крики боли — это творилась жестокая хирургия, это судьбы писались горькими соками. Вернув некоторое спокойствие разуму, она поспешила миновать ярусы буйной ярости, пахнущие калом и паникой; покрытые маслом формы, мягкие кожистые тела ворочались по сторонам, но она старалась не видеть их, она закрыла уши руками.

Из Чрева в Сердце, пройти между нависающих, не обращающих на нее внимания фигур. Ей приходилось подныривать и вилять, иначе ее растоптали бы когтистые лапы. Солдаты Ве’Гат стояли по сторонам главного прохода — дважды выше ее, закованные в украшенную сложной резьбой броню. Причудливые забрала скрывали головы, видны были только короткие рыла; изгиб челюстей придавал пастям зловещую ухмылку, словно грядущее предназначение радовало воинов. Истинные солдаты К’чайн Че’малле пугали Келиз гораздо сильнее, чем всякие К’эл или Дж’ан, пугали до сердцевины души.

Матрона производит их в ужасающих количествах.

Не нужно иных доказательств. Война близится.

То, что Ве’Гат причиняли Матроне жестокую боль, вылетая с потоками крови и жгучей жидкости, перестало играть значение. Необходимость, знала Келиз, самый суровый хозяин.

Ни один из охранявших проход Солдат не помешал ей ступить на каменный помост. Он был покрыт выбоинами, приспособленными для когтистых лап; снизу шел поток холодного воздуха — погружение в температуру прохода, должно быть, помогало К’чайн справляться с инстинктивным страхом перед подъемом на лифте, со скрипом и скрежетом доставляющим их через уровни Сердца в Глаза, Внутреннюю Твердыню, в Гнездо Ацил, дом самой Матроны. Сейчас она ехала одна, механизм не был перегружен, и все, что она слышала — это свист ветра. Как всегда, чувства обманывали ее: казалось, она не возносится, а падает. Пот на лбу и руках быстро стал ледяным. К тому времени, когда подъемник замедлился и замер на основном уровне Глаз, она дрожала от холода.

Часовые Дж’ан заметили ее появление у подножия расположенных полукругом ступеней, что ведут в Гнездо. Как и Ве’Гат, они остались равнодушными — зная, без сомнения, что ее вызвали, но не находя в ней ни малейшей угрозы для Матроны, защищать которую они рождены. Келиз не просто безобидна; она бесполезна.

Горячий пряный воздух окружил ее, словно плащ. Она шагнула на ступени, начиная неловкое восхождение во владения Матроны.

Наверху застыл один — единственный часовой. Бре’нигану было не меньше тысячи лет; тощий и высокий — вдвое выше могучих Ве’Гат — он был покрыт тусклой чешуей, делавшей его каким-то призрачным, словно вырезанным из отбеленной солнцем слюды. В разрезах глаз не видно ни зрачков, ни радужек — одна мутная желтизна с пятнами катаракт. Келиз подозревала, что Бре’ниган слеп — но точно сказать нельзя, ведь двигается Бре’ниган с полной уверенностью, изящно и элегантно, будто сделан из жидкости. Длинный слегка изогнутый меч висел в медном кольце, наполовину утопленном в коже поясницы ящера. Меч был длиной с Келиз; лезвие из какого-то сорта керамики имело светло-пурпурный оттенок, хотя безупречно острые лезвия блестели серебром.

Она приветствовала Бре’нигана кивком, не вызвавшим никакой заметной реакции, и прошла мимо стража.

Келиз надеялась… нет, она молилась… и поэтому, увидев двоих К’чайн Че’малле, что стояли перед Матроной, поняв, что больше здесь нет никого, впала в уныние. Тоска хлынула потоком, угрожая поглотить ее. Она с трудом набрала воздух в стесненную грудь.

За недавно прибывшими громоздилась на помосте Ганф’ен Ацил, Матрона, излучавшая волны мучительной боли. Это осталось как прежде, это не изменится — но Келиз ощутила исходящую от громадной королевы горькую струю… еще чего-то.

Выбитая из равновесия, опечаленная Келиз только сейчас заметила, в каком состоянии прибыли двое К’чайн Че’малле: жестокие, плохо залеченные раны, хаотический рисунок шрамов на боках, шеях, бедрах. Твари выглядели истощенными, доведенными до грани отчаяния, готовыми на насилие. Сердце сжалось в судороге сочувствия.

Но эмоция быстро ушла. Осталась только истина: Охотник К’эл Сег’Черок и Единая Дочь Ганф Мач не справились с заданием.

Матрона заговорила в разуме Келиз, хотя это была вовсе не речь — скорее неотвратимое вложение знаний и смыслов: — Дестриант Келиз, ошибка выбора. Мы остаемся сломанными. Я остаюсь сломанной. Ты не можешь починить, не одна…

Ни знание, ни смысл не стали благом для Келиз, ибо она могла ощутить за словами Ганф’ен Ацил безумие. Матрона, нет сомнений, сошла с ума. Безумны и задания, которые она навязывает своим детям и самой Келиз. Переубедить ее невозможно. Похоже, что Матрона знает об убеждении Келиз — знает, что ее считают сумасшедшей — но ей все равно. Древнюю королеву переполняют лишь боль и мука неотложной нужды.

— Дестриант Келиз, они попытаются снова. Сломанное следует починить.

Келиз не верилось, что Сег’Черок и Единая Дочь переживут еще одно странствие. Очередная истина, не способная поколебать намерения Ацил.

— Дестриант Келиз, ты будешь участвовать в Искании. К’чайн Че’малле слепы, им не узнать.

Итак, наконец дело дошло до неизбежного. Все ее надежды, все молитвы… — Я не могу, — прошептала она.

— Сможешь. Хранители избраны. К’эл Сег’Черок, Руток, Кор’Туран. Ши’гел Гу’Ралл. Единая Дочь Ганф Мач.

— Не смогу, — повторила Келиз. — Я лишена… талантов. Смертный Меч и Надежный Щит… мне их не найти. Простите…

Огромная рептилия переместила тяжелое тело — раздался звук, подобных скрипу булыжников о гравий. Устремила на Келиз сверкающие глаза, излучая волны подчинения.

— Я избрала тебя, Дестриант Келиз. Это мои дети слепы. Неудача лежит на них и на мне. Мы проигрываем каждую войну. Я последняя Матрона. Враг ищет меня. Враг уничтожит меня. Твой род процветает в этом мире — даже мои дети не совсем слепы. Среди вас я отыщу новых поборников. Мой Дестриант должен их найти. Мой Дестриант отправляется с рассветом.

Келиз замолчала, зная, что возражения напрасны. Миг спустя она поклонилась и ушла из Гнезда, пошатываясь как пьяная.

С ними пойдет Ши’гел. Смысл этого вполне ясен. Новой неудачи быть не должно. Провалиться — испытать неудовольствие Матроны. Ее суд. Трое К’эл и Единая Дочь, и сама Келиз. Если они провалят задание… против гибельного гнева Ассасина Ши’гел им не устоять.

Придет заря, поняла она, и отряд начнет последнее странствие.

Наружу, в Пустоши, на поиски поборников… которых вообще не существует.

Это наказание ее душе, вдруг сообразила она. Ей придется пострадать за трусость. «Нужно было умереть с остальными. С мужем. С детьми. Не следовало мне бежать. Теперь я заплачу за эгоизм».

Единственное утешение: когда смерть придет, придет быстро. Она даже не заметит, тем более не ощутит смертельного удара Ассасина Ши’гел.

Матрона никогда не производит более трех ассасинов одновременно, наделяя их соками вражды, не позволяющими вступить в союз между собой. Если один решит, что Матрону следует ликвидировать — остальные двое по самой природе своей помешают ему. Таким образом каждый Ши’гел защищает Матрону от других. Отпускать одного в Искание — серьезный риск, ведь теперь с ней остаются только двое защитников.

Но ведь… Келиз идет на смерть. Какое ей дело до жутких тварей? Пусть начнется война. Пусть таинственный враг обрушится на Эмпелас и прочие Укорененные, порубит последних К’чайн Че’малле. Мир о них жалеть не станет.

Она сама все знает насчет вымирания. Настоящее проклятие — когда ты оказываешься последней из рода. Да, она хорошо понимает такую участь, она познала истинную глубину одиночества — о нет, это не жалкие, мелкие игры жалости к себе, которыми тешатся смертные, а жестокое понимание, что ты одна, что нет лекарства, нет надежды на спасение.

Да, каждый умирает в одиночку. Можно сожалеть. Можно скорбеть. Но эти страдания — ничто перед муками последней из рода. Ибо для нее нет возможности забыть истину. Неудача. Полнейшая, сокрушительная неудача. Поражение целого племени, раскинувшееся во все стороны и нашедшее последнюю пару плеч, на которые можно свалить вес вины. Вес, который не вынести в одиночку.

В языке К’чайн Че’малле таился побочный дар, и этот дар теперь терзает Келиз. Разум ее пробужден, она постигла гораздо больше, чем за всю прошлую жизнь. Но знание — не благо; сознание стало болезнью, поразившей весь дух. Она могла бы вырвать себе глаза — и все равно она будет видеть слишком многое.

Ощутили ли шаманы племени сокрушительную тяжесть вины, когда наступил конец? Он вспомнила, какие блеклые были у них глаза, и поняла их так, как не смогла бы прежде. Нет, ей остается лишь проклинать гибельные дары К’чайн Че’малле. Проклинать от всей души, с ненавистью.

Келиз начала спуск. Ей нужна теснота Корня; ей хочется видеть по сторонам полуразрушенные машины, слышать капель вязкого масла, вдыхать спертый воздух. Мир сломался. Она последняя из Элана, и единственная доставшаяся ей задача — следить за гибелью последней матроны К’чайн Че’малле. Есть ли в этом утешение? Если так, это злое, порабощающее утешение.

В ее народе верили, что смерть прилетает со стороны заходящего солнца, черным, рваным знамением скользит низко над землей. Она станет таким зловещим видением, осколком убитой луны. Она падет на землю, как падут все, рано или поздно.

«Вот вам истина.

Видите, какие блеклые у меня глаза?»

* * *

Ши’гел Гу’Ралл стоял на краю Брови; ночной ветер завывал, касаясь тощего высокого тела. Самый старший среди касты, ассасин на долгой службе у Ацил победил и убил семерых Ши’гел. Он прожил шестьдесят и один век, он вырос, став вдвое выше взрослого К’эл, ибо, в отличие от Охотников (соки приводят их к внезапной смерти в возрасте примерно тысячи лет) Ши’гел созданы беспорочными. Он может, потенциально, пережить саму Матрону.

Рожденный с острым разумом Гу’Ралл не питал иллюзий относительно душевного здравия Матери Ацил. Матрона ищет людей-поклонников, людей-слуг. Но люди слишком слабы, слишком хрупки, чтобы иметь значение. Женщина Келиз — отличное тому доказательство, несмотря на сок понимания, переданный ей Ацил. Понимание должно было даровать силу и уверенность, но слабый разум исказил их, сделав инструментами самообвинения и жалости к себе.

Во время искания сок иссякнет. Кровь Келиз уже разжижает дар Ацил, а ежедневной добавки не будет. Дестриант вернется к природному уровню разумения, убогому по любым меркам. В бессмысленном странствии она станет обузой, лишней ответственностью.

Лучше бы ее убить как можно скорее; но увы, приказы Матери Ацил не допускают подобной гибкости. Дестриант должна найти Смертный Меч и Надежный Щит среди своей расы. Сег’Черок отчитался о неудачах первого выбора. Избранник — овл Красная Маска — оказался скопищем пороков.

Гу’Ралл не верил, что Дестрианту повезет больше. Люди могут процветать во внешнем мире, но так же плодятся и дикие ортены. Всего лишь преимущество быстрого размножения, иных добродетелей в них не найти.

Ши’гел поднял короткое рыло и раскрыл щели ноздрей, втягивая холодный воздух ночи. Ветер с востока, как и всегда, нес запах смерти.

Гу’Ралл погружался в жалкие воспоминания Дестрианта, поэтому знал, что спасения не найти на востоке, на равнине Элан. Сег’Черок и Ганф Мач были посланы на запад, в Овл’дан, но и там их ждали лишь неудачи. Север — запретное, безжизненное царство льда, скованных морей и жуткого мороза.

Итак, остается путь на юг.

Ши’гел не покидал Эмпелас Укорененный уже восемь столетий. За такой короткий промежуток времени вряд ли хоть что-то изменилось в регионе, который люди зовут Пустошами. Тем не менее имеет смысл тактическая разведка.

Подумав так, Гу’Ралл взмахнул месяц назад отращенными крыльями, расправляя продолговатые перочешуи, чтобы они смогли раскрыться под давлением ветра.

Затем ассасин спрыгнул с острого уступа Брови, захлопал крыльями, распластывая их во всю ширину; раздалась песнь полета, тихий бормочущий звук, который для Ши’гел является музыкой свободы.

Покинуть Эмпелас Укорененный… как давно Гу’Ралл не чувствовал такого… такого возбуждения. Два новых глаза на челюсти открылись в первый раз, и двойная картина — небеса вверху, проносящаяся земля внизу — на миг смутила его; но вскоре ассасин сумел произвести необходимое разделение, найдя верное соотношение двух точек обзора, узрев обширную панораму окружающего мира.

Новые соки Ацил амбициозны, поистине блестящи. Неужели безумие приводит к раскрепощению творческих сил? Вполне может быть.

Это возможность для новой надежды? Нет. Надежда невозможна.

Ассасин скользил в ночи, взлетал высоко над опустошенной, практически мертвой равниной. Словно осколок убитой луны.

Пустоши

Он не был одинок. На самом деле он не помнил, что такое одиночество. Это невозможная идея, насколько он мог понять. Все, что он мог сказать — что лишен тела и наделен сомнительной привилегией перемещаться из одного спутника в другого по малейшему желанию. Если они погибнут или каким-то образом отвергнут его… что же, тогда он, несомненно, умрет. А он так хочет оставаться в живых, наслаждаясь и восторгаясь друзьями, своей забавной, во всём несогласной компанией.

Они бредут по пустыне, разоренной и всеми брошенной, по стране битого камня, наметенных ветром дюн серого песка, полей вулканического стекла, начинающихся и оканчивающихся без видимого порядка. Холмы и гребни сталкиваются и переплетаются; ни одно дерево не пятнает волнистые горизонты. Солнце над головами — мутный глаз, едва пробивающий путь между облаками. Воздух сухой, ветер не прекращается никогда.

Единственным источником пропитания для группы служат выводки странных чешуйчатых грызунов — их жилистое мясо отдает пылью — и большие ризаны, у которых под крыльями есть карманы с молочного цвета водой. День и ночь за ними летят плащовки, терпеливо поджидая, когда кто-нибудь упадет и не встанет. Но это кажется маловероятным. Перетекая из одной персоны в другую, он мог ощутить в них внутреннюю решимость, необоримую силу.

Увы, крепость тел не мешала им бесконечно плакаться и жаловаться на несчастья. Это стало основным предметом всех бесед.

— Что за расточительство, — бормотал Шеб, почесывая под клочковатой бородой. — Пробурите несколько колодцев, сложите камни, сделав дома, лавки и так далее. У вас появится нечто ценное. Пустая земля бесполезна. Я жажду дня, когда все это будет пущено в оборот. Повсюду на поверхности мира. Города, переходящие один в другой…

— Не будет ферм, — возразил Последний, как всегда скромно и мягко. — Без ферм нечего будет есть.

— Не будь идиотом, — рявкнул Шеб. — Конечно, фермы будут. Но не будет всякого рода бесполезных земель, где живут только треклятые крысы. Крысы в земле, крысы в воздухе, и жуки, и кости — вы могли бы поверить, что бывает столько костей?

— Но я…

— Тише, Последний, — сказал Шеб. — Ты никогда ничего путного не говоришь.

Асана подала свой голос, слабый и дрожащий: — Не ссорьтесь, прошу. И так все ужасно плохо без твоих нападок, Шеб…

— Помолчи, карга, или будешь следующей.

— Попробуешь на меня, а? — сказал Наппет. И сплюнул. — Нет, не думаю. Ты болтаешь, Шеб, вот и все. Однажды ночью, едва ты заснешь, я вырежу у тебя язык и скормлю клятым ризанам. Кто возразит? Асана? Последний? Вздох? Таксилиан? Раутос? Никто, Шеб. Мы танцевать будем.

— Избавьте меня от всего этого, — застонал Раутос. — Я всю жизнь страдал от сварливой жены. Надо вам сказать, я о ней вовсе не жалею.

— И вот выходит Раутос, — рявкнула Вздох. — Моя жена сделала это, моя жена сказала то. Меня тошнит, не хочу слушать про твою жену. Ее ведь здесь нет? Ты, похоже, утопил ее, вот почему ты в бегах. Ты утопил ее в изящном фонтане у дома, ты держал ее, смотрел, как глаза выпучиваются, как рот раскрывается, как она кричит под водой. Смотрел и улыбался, вот что ты делал. Я не забыла, не могу забыть. Это было ужасно. Ты убийца, Раутос.

— Опять она, — сказал Шеб, — бормочет о своем утоплении.

— Может, и ей язык отрезать, — ухмыльнулся Наппет. — И Раутосу. Хватит говна насчет утоплений и жен, хватит жалоб… Остальные еще ничего. Последний, ты ничего не говоришь, так что никого не злишь. Асана, ты почти всегда умеешь держать рот на замке. А Таксилиан вообще рта не раскрывает. Останемся только мы, и…

— Вижу что-то, — сказал Раутос.

Он ощутил, как их внимание перемещается, фокусируется, он увидел их глазами смутное пятно на горизонте, нечто вздымающееся в небо, слишком узкое для горы, слишком массивное для дерева. В лигах отсюда. Торчит словно зуб.

— Хочу на это посмотреть, — провозгласил Таксилиан.

— Говно какое-то, — буркнул Шеб, — но куда еще идти?

Остальные молча согласились. Они бродят, кажется, целую вечность, и споры о том, куда идти, давно угасли. Ни у кого нет ответов, никто из них не знает, где они оказались.

И они пошли к далекому загадочному сооружению.

Он был всем доволен, доволен, что идет с ними. Он заметил, что разделяет любопытство Таксилиана — и оно усиливается, без труда побеждая страхи Асаны и сонмище одержимостей, мучающее остальных — утопление Вздох, несчастный брак Раутоса, бессмысленную жизнь изгоя — Последнего, злобу Шеба и извращенную жестокость Наппета. Разговоры затихли, слышались лишь хруст и скрип под босыми ногами и неумолчное бормотание ветра.

Высоко вверху двадцать бабочек-плащовок выследили фигуру, одиноко бредущую по Пустошам. Их привлек гомон голосов, но обнаружили они единственного тощего мужчину. Пыльно-зеленая кожа, клыки во рту. Он несет меч, но совсем лишен одежды. Одинокий бродяга, говорящий семью голосами, знающий себя под семью именами. Его много, но он один. Они все заблудились, как и он сам.

Плащовки жаждали, чтобы жизнь его окончилась. Но проходили недели, месяцы — а они все жаждали.

* * *

Это были узоры, и они требовали осмысления. Элементы оставались разобщенными, они плавали перед его взором щупальцами, смутными черными пятнами. Но ведь он может видеть, а это уже нечто! Рваная тряпица была сорвана с его глаз, унесена течениями, которых он не ощущал.

Ключ в расшифровке всего можно найти в рисунках. Он был уверен. Если бы только удалось соединить их — он все понял бы, он узнал бы все, что требуется знать. Он сумел бы найти смысл в терзающих его видениях.

Странная двуногая ящерица — вся в мерцающих черных латах, хвост похож на толстый обрубок — стоит на каком-то каменном помосте; по бокам в канавах текут реки крови. Нелюдские немигающие глаза устремлены на источник всей этой крови — дракона, приколоченного к путанице деревянных балок. Ржаво-красные штыри покрыты обильной росой. Он твари исходят волны страдания: она жаждет недоступной смерти, жизнь превратилась в вечную боль. Над двуногой ящерицей поднимается облако жестокого удовлетворения.

Вот другое видение: два волка следят за ним из высоких трав, прячась за узловатыми побегами. Осторожно, с беспокойством, словно увидели соперника. За ними ливень пластами обрушивается с небес. Он понимает, что отвернулся, как бы равнодушный к их присутствию, и бредет по голой равнине. Вдали поднимаются над землей дольмены, десятки дольменов, поставленные без видимого порядка, но очень сходные — возможно, это статуи. Он подошел ближе и нахмурился, видя странные формы: тощие тела под бесформенными плащами, спины сутулятся, хвосты обвивают ноги. Почва под ними блестит, будто усеянная алмазами или битым стеклом.

Едва он приблизился к молчаливым, неподвижным стражам, едва протянул руку к ближайшему, тяжелая тень скользнула над головой, воздух внезапно стал ледяным. Охваченный отчаянием, он замер, поглядел вверх.

Ничего кроме звезд, все они сорвались с привязи и блуждают, словно соринки в медленно сохнущем пруду. Слабые голоса падают вниз, касаясь его лба, как снежинки, сразу же тающие. Всякий смысл потерян. Это доводы Бездны, но он не понимает ни одного. Глядеть ввысь… он ощутил потерю равновесия, ноги оторвались от земли. Он летел. Его разворачивало в полете.

Поглядев вниз, он увидел еще больше звезд, но среди них были двенадцать яростных солнц зеленого огня, прорывавшихся сквозь ткань мироздания, оставляя по следу кровоточащие раны. Чем ближе они подлетают, тем больше становятся, ослепляя его. Водоворот голосов стал ураганом, а то, что он считал снежинками, казалось ныне искрами, обжигающими лицо.

Если бы он смог соединить фрагменты, восстановить мозаику и тем самым понять истины рисунков… если бы он…

Завитки. Да, это именно они. Движение не обманывает, движение открывает большую форму. Завитки, пряди шерсти.

«Татуировки… вижу их, вижу!»

И тотчас же, едва татуировки обрели форму, он вспомнил себя.

«Я Геборик Руки Духа. Дестриант свергнутого бога. Я вижу его…

Вижу тебя, Фенер».

Тело, такое тяжелое, такое потерянное. Неспособное двигаться.

Его бог попался в ловушку и, как сам Геборик, стал немым свидетелем нашествия ослепительных нефритовых солнц. Он и его бог у них на пути, а такие силы не отклонить в сторону. Нет щита достаточно надежного, чтобы блокировать грядущее.

«Бездна не заботится о нас. Бездна пришла, чтобы бросить свои доводы, и нам не устоять.

Фенер, я обрек тебя. А ты, старый бог, ты обрек меня.

Нет, я больше не сожалею. Так и должно было быть. Ведь мы не знаем иного языка. Воюя, мы призываем на себя уничтожение. Воюя, мы наказываем детей, оставляя им негодное наследие крови».

Теперь он понял. Боги войны именно таковы, в этом сама их сущность. Глядя на приближающиеся нефритовые солнца, он был ошеломлен осознанием тщетности всех обманов, всей наглой самоуверенности.

«Видите, мы вздымаем боевые стяги.

Видите, куда это приводит нас?»

Последняя война началась. Против этого врага не найти защиты. Ни слова, ни дела не поколеблют ясноглазого судью. Неуязвимый ко лжи, равнодушный к оправданиям и скучным разговорам о необходимости, о выборе меньшего из двух зол… о да, именно эти доводы он и слышит. Пустые как пространство, из которого они падают.

«Мы распрямили спины, стоя в раю. А потом мы призвали богов войны, накликав гибель на себя, на наш мир, нашу землю, воздух, воду, на мириады жизней. Нет, не корчите удивления, не изображайте ошеломленной невинности. Ныне я вижу глазами Бездны. Ныне я вижу глазами врага, я буду говорить его голосом.

Узрите, друзья. Я справедливость.

Когда мы, наконец, встретимся — удовольствия вам это не доставит.

И если в конце в вас пробудится ирония, смотрите, как я рыдаю нефритовыми слезами, и отвечайте улыбкой.

Если хватит смелости.

Есть ли у вас смелость, друзья?»

КНИГА ПЕРВАЯ «…Море никогда не мечтало о вас»

Я пойду тропой проторенной

На шаг впереди тебя

На шаг позади тебя

Задыхаясь в твоей пыли

Пыль тебе вздымая в лицо

Во рту одинаково горько

Будешь ли врать, что не так?

Здесь, на тропе проторенной

Обновляется древняя воля

И вздыхаем мы как короли

Как лубочные императрицы

Посреди нарисованных благ

Я пойду тропой проторенной

Хоть недолго осталось

Звезд алмазы возьму я

В ладони

И разбрызгаю по сторонам

Пусть сверкают на солнце

Пусть осядут как снег

На тропе проторенной

За тобой и за мной

Между прошлым и будущим

Шагом

Погляди же хоть раз

Прежде чем я уйду.

«Сказитель сказок», Фесстан из Колансе

Глава 1

Жуткую нищету одеяло скрывает, но гораздо более обнажает.

Теол Неповторимый, Король Летерийский

Война пришла на неровную, заросшую травой почву около башни мертвого Азата, что стоит в городе Летерасе. Выводки ящериц вторглись с берега реки. Обнаружив изобилие странных насекомых, они начали неистовый пир. Самой необычной разновидностью мелкой живности являются здесь двухголовые жуки. Четыре ящерицы выследили одно такое существо и окружили. Насекомое заметило опасность обеими головами и начало осторожно поворачиваться — только чтобы найти новые опасности. Тогда оно упало на спинку и притворилось мертвым.

Не сработало. Одна из ящериц, что ползают по стенам, тварь с широкой пастью и золотистыми глазками, подскочила и проглотила насекомое.

Подобные сцены творились повсюду: ужасная бойня, торжество истребления. Рок, как кажется, беспощаден к двухголовым жукам.

Но не всякая добыча оказывается такой беспомощной, как можно подумать. Роль жертвы в природе переменчива, и пожираемый иногда становится пожирателем — вот вечная игра выживания.

Одинокая сова, уже наглотавшаяся ящериц, оказалась единственной свидетельницей волны судорог, внезапно охватившей покореженную землю. Из ртов умирающих ящериц выползали гротескные существа. Оказывается, истребление вовсе не является столь уж неминуемой угрозой для двухголовых жуков.

Но совы, относящиеся к наименее разумным птицам, невосприимчивы к урокам. Вот эта просто следила, широко раскрыв пустые глаза. А затем она начала чувствовать непонятное шевеление в кишках, быстро отвлекшее ее от множества смертей внизу, от ящериц, чьи бледные брюшки усеяли почву. Сова даже впоследствии не вспомнила о сожранных ящерицах, о том, как неловко пытались они вырваться из загребущих когтей.

Сове предстоит долгая ночь мучительного отрыгивания. Даже тупоголовым тварям не все съеденное идет на пользу.

Мир доносит до нас уроки способом тонким — или же грубым и жестоким; даже последним глупцам приходится зазубривать эти уроки. Или так, или они умрут. А для более разумных существ непонимание непростительно.

Жаркая ночь Летераса. Камни сочатся потом. Каналы кажутся загустевшими, вода неподвижна, поверхность стала странно блеклой и опаловой, в ней полно мусора и пыли. Насекомые танцуют над водой, словно отыскивая свое отражение — но гладкая патина скрывает все, глотает россыпи звезд, пожирает бледный свет факелов уличного патруля — и крылатые мошки пляшут беспрестанно, словно сойдя с ума от лихорадки.

Под мостом, на проглоченном темнотой берегу, затрещали, словно капельки вонючего масла, панцири сверчков: двое сошлись вместе и присели в сумраке.

— Он ни за что не вошел бы, — хрипло прошептал один из них. — Вода воняет. Смотри, никакой ряби, ничего. Он перебежал на ту сторону, куда-нибудь на ночной рынок, где сможет затеряться.

— Затеряться, — буркнула женщина, вынимая кинжал закованной в латную перчатку рукой и разглядывая острие, — это бы хорошо. Как будто он сумеет. Как будто кто-то из нас смог бы.

— Думаешь, он успел переодеться?

— Не было времени. Он просто рванул. Сбежал. Запаниковал.

— Похоже на панику, это точно, — согласился ее спутник, покачав головой. — Никогда не видел ничего такого… разочаровывающего.

Женщина спрятала кинжал. — Они его выкурят. Он побежит назад, и мы как напрыгнем!

— Глупый. Думал, что сумеет уйти.

Миг спустя Улыба снова вытащила кинжал и уставилась на острие.

Горлорез, что был сзади нее, закатил глаза, но ничего не сказал.

* * *

Бутыл выпрямился, жестом подозвал к себе Корика и принялся с интересом наблюдать, как широкоплечий полукровка-сетиец локтями и коленями прокладывает путь сквозь толпу, оставляя за собой след из злобных взглядов и втихомолку брошенных ругательств. Конечно, опасности для него почти нет. Треклятый иноземец выглядит так, будто напрашивается на ссору, а инстинкты во всем мире одинаковы, и они шепчут людям: с этим лучше не связываться.

Тем хуже. Было бы здорово увидеть (тут Бутыл улыбнулся), как скопище разъяренных летерийских торговцев наваливается на мрачного варвара, побивая его черствыми булочками и хороня под грудами репы.

Но такое зрелище им вовсе ни к чему. Не сегодня, когда он нашел добычу, когда Тарр и Корабб уже обходят таверну, чтобы не позволить ей выскочить в заднюю дверь, а Мазан Гилани с Навроде засели на крыше — на случай, если жертва выкажет сообразительность.

Корик подошел весь вспотевший. Он скрипел зубами. — Жалкие недоноски, — пробурчал он. — Что за жажда тратить деньги? Рынки — чепуха.

— Делают людей счастливыми, — отозвался Бутыл. — Если не совсем счастливыми, то… временно удовлетворенными. Та же функция.

— Какая?

— Избавление от проблем. От неприятных проблем, — добавил он, видя, что Корик наморщил лоб и рыскает глазами. — Тех, что появляются, когда народ имеет время думать, по-настоящему думать — когда все понимают, в каком собачьем дерьме оказались.

— Звучит как одна из речей короля — я от них засыпаю, прямо как от тебя сейчас, Бутыл. Так где он в точности?

— Одна из моих крыс сидит у стойки бара…

— Которая?

— Дитятко Улыба — она самая шустрая. Так или не так, но она уже смотрит на него своими бусинками. Он за столом в углу, под запертым окном. Даже будь оно открыто, через такое никто не смог бы вылезти. Короче, — заключил Бутыл, — он загнан в угол.

Корик нахмурился еще сильнее: — Слишком легко, да?

Бутыл почесал обросший подбородок, переступил с ноги на ногу. Вздохнул. — Да, похоже, слишком легко.

— А вот Геслер и Бальзам.

Сержанты подошли к ним.

— Что вы тут делаете? — выпучив глаза, спросил Бальзам.

Геслер сказал: — Он опять за свое. Не обращайте внимания. Похоже, нам предстоит драчка. Опасная. Он легко не сдастся.

— Так какой у нас план? — спросил Корик.

— Буян идет первым. Он должен его спугнуть. Если он рванет к заднему выходу, ваши друзья его перехватят. То же самое, если полезет наверх. Но я догадываюсь, он увернется от Буяна и попробует уйти через переднюю дверь. Я сам бы так сделал. Буян у нас парень здоровый, а значит, не особо быстрый. Вот зачем мы сюда пришли. Мы вчетвером будем ждать ублюдка — и мы его повалим. Буян подоспеет сзади и закроет дверь, не давая ему уйти.

— Он выглядит нервным, он в дурном настроении, — предупредил Бутыл. — Скажи Буяну — он может просто упереться и начать драку.

— Услышим какой шум — мигом врываемся внутрь.

Златокожий сержант пошел предупреждать Буяна. Бальзам стоял около Корика, дико озираясь.

Люди забегали и выбегали из таверны, словно это был дешевый бордель. Вскоре показался Буян, возвышавшийся над всеми головами — красное лицо и еще более красная борода — он словно был объят пламенем. Стащив «ленту миролюбия» с меча, он вошел в двери. Увидев чужака, люди начали разбегаться. Столкнувшись с одним из завсегдатаев на пороге, капрал схватил его за рубаху и отбросил в сторону. Бедолага завопил, упав лицом вниз на мостовую шагах в трех от малазан, и принялся извиваться, зажимая лицо окровавленными руками.

Едва Буян скрылся в таверне, вернулся Геслер, перепрыгнувший через павшего горожанина. Зашипел: — К дверям, быстро, все!

Бутыл позволил Корику побежать первым. Бальзам рванул было в противоположную сторону, но Геслер его удержал. Когда дело доходит до крутой драчки, Бутыл предпочитает предоставить грязную работу другим. Свою работу он ведь сделал — выследил и указал жертву.

Таверну охватил хаос — слышался треск мебели, удивленные крики, вопли ужаса. Затем что-то взорвалось, из дверей повалил белый дым. Снова треск мебели, тяжелый стук — фигура вывалилась из проема…

Локоть ударил в челюсть Корика, заставив полукровку упасть как дерево.

Геслер поднырнул под вылетевший кулак — как раз навстречу колену. Звук вышел такой, словно разбились два кокоса. Нога добычи подвернулась, заставив ее совершить дикий пируэт, а Геслер в довольно удобной позе сел на мостовую, широко раскрыв стеклянные глаза.

Визжащий Бальзам отскочил, хватаясь за меч — и Бутыл рванулся к сержанту, удерживая за руку. Добыча пробежала мимо, быстро, но неловко ковыляя к мосту.

Буян выскочил из таверны. Нос его был в крови. — Вы его не взяли? Треклятые идиоты — поглядите на мое лицо! Я пострадал ни за что?

Мимо фаларийца протискивались постояльцы, кашляя и заливаясь слезами.

Геслер неуклюже встал на ноги, потряс головой. — Идем, — пробубнил он, — идем за ним. Надеюсь, Горлорез и Улыба его задержат.

На сцене появились Тарр и Корабб. — Корабб, — сказал Тарр, — оставайся с Кориком, приведи его в чувство. — Он подошел к Бутылу и прочим. Все двинулись по следу беглеца.

Бальзам сверкнул глазами на Бутыла:- Я мог бы завалить его!

— Нам он нужен живым. А ты идиот.

Сержант раззявил рот: — Живым?!

* * *

— Погляди! — зашипел Горлорез. — Вот и он!

— Хромает что надо, — заметила Улыба, снова пряча кинжал. — Напрыгиваем с обеих сторон, хватаем за лодыжки.

— Отличная идея.

Горлорез отошел влево, Улыба вправо. Они присели по сторонам входа на мост. Шаги хромающей жертвы слышались все отчетливее. С рынка на том берегу канала раздались вопли. Беглец ускорился.

В нужный момент, едва добыча сделала шаг на камни моста, малазанские морпехи выпрыгнули из укрытий, хватая бегущего за ноги.

Все трое упали и смешались. Беспорядочно дергались ноги, растопыренные пальцы искали, куда вонзиться, раздавались злобные крики…

Через несколько мгновений остальные охотники прибыли к клубку, сумев наконец пришпилить жертву к камням.

Бутыл подошел последним, поглядел сверху вниз в покрасневшее, покрытое синяками лицо. — Ну реально, сержант, ты же знал, что это бесполезно.

Скрипач сверкал глазами.

— Погляди, что ты сделал моему носу! — крикнул Буян, схвативший Скрипача за руку и явно вознамерившийся разорвать ее надвое.

— Ты использовал в таверне дымок? — спросил Бутыл. — Какое расточительство.

— Вы все поплатитесь, — запыхтел Скрипач. — Вы даже не представляете…

— Наверное, он прав, — сказал Геслер. — Итак, Скрип, нам вечно тебя держать — или пойдешь по доброй воле? Если Адъюнкт чего желает, Адъюнкт это получает.

— Тебе легко, — зашипел Скрипач. — А глянь на Бутыла. Похож на счастливца?

Бутыл скривился: — Нет, я не счастлив. Но приказ есть приказ, сержант. Ты не можешь просто сбежать.

— Жаль, у меня не было пары долбашек, — сказал Скрипач. — Все бы решил раз и навсегда. Ну ладно, можете отпускать. Похоже, колену конец. Гес, у тебя гранитная челюсть, ты знал?

— Да, и профиль красивый.

— Мы ловили Скрипа!? — вдруг спросил Бальзам. — Боги подлые, это бунт или что?

Горлорез похлопал своего сержанта по плечу: — Всё путем, сержант. Адъюнкт желает, чтобы Скрипач читал, вот и всё.

Бутыл моргнул. «Вот и всё. Точно, ничего более. Но я дождаться не могу».

Они поставили Скрипача на ноги и, поддерживая за руки, увели к казармам.

* * *

Нечто серое, продолговатое, призрачное свисало с притолоки двери в мертвый Азат. Оно выглядело неживым, но на деле…

— Можно камнями бросать, — сказала Синн. — Они ночами ведь спят?

— Почти всегда, — отвечал Гриб.

— Может, они сейчас тихие.

— Может.

Синн заерзала. — Камни?

— Кинь, и они проснутся и вылезут черным роем.

— Всегда ненавидела ос. Насколько себя помню. Наверное, меня сильно укусили. Как думаешь?

— Кого не кусали? — пожал плечами Гриб.

— Я могу тут все поджечь.

— Никакой магии, Синн. Не здесь.

— Ты вроде сказал, дом мертв.

— Да… думаю. Но двор, может, и не мертв.

Она огляделась. — Люди здесь уже копались.

— Ты говоришь с кем-нибудь кроме меня?

— Нет. — Слово казалось абсолютным, неумолимым. Места для дальнейшей дискуссии не было.

Гриб поглядел на девушку. — Ты знаешь, что случится ночью.

— Мне плевать, даже близко не подойду.

— Не имеет значения.

— Может быть, если мы укроемся в доме, нас не коснется.

— Может быть, — допустил Гриб. — Но сомневаюсь, что Колода действует именно так.

— Откуда тебе знать?

— Я не знаю. Только Дядя Кенеб сказал, что Скрипач говорил обо мне в тот раз, и я спрыгнул за борт, хотя меня в каюте не было. Он знал, точно знал, что будет.

— А ты зачем спрыгивал?

— Я искал нахтов.

— Откуда ты знал, что они там? Бессмыслица, Гриб. Да они вообще ни к чему. Только вокруг Вифала трутся.

— Когда не охотятся за мелкими ящерицами, — улыбнулся Гриб.

Но Синн было так легко не отвлечь: — Я гляжу на тебя и думаю… садок Мокра.

Гриб не ответил. Вместо этого он прокрался по неровным плитам, внимательно глядя на осиное гнездо.

Синн пошла следом. — Ты знаешь, что будет, так?

Он фыркнул: — А ты нет?

Они встали на пороге. — Думаешь, заперто?

— Шш.

Гриб присел, подлезая под огромное гнездо. Оказавшись за ним, медленно распрямился и коснулся защелки. Она осталась в руке, окруженная облачком трухи. Гриб молча глянул на Синн. Потом снова повернулся к двери и легонько толкнул.

Дверь треснула, словно была сделана из вафель. Снова посыпалась труха.

Гриб надавил обеими руками.

Преграда развалилась грудой щепок, пыль взлетела столбом. За порогом лязгнул о камни металл; еще миг — и облако пыли втянулось внутрь, словно его кто-то вдохнул.

Гриб перешагнул груду обломков гнилого дерева и пропал в сумраке.

Чуть помедлив, Синн торопливо шагнула следом, низко присев.

* * *

В густой тени одного из мертвых деревьев Азата буркнул что-то себе под нос лейтенант Прыщ. Он подозревал, что следует их отозвать; но сделать так — значит выказать свое присутствие, а приказы капитана Добряка (высказанные с намеренной небрежностью и нечеткостью, похожие на хлипкий настил над полной гадюк ямой), кажется, требуют преследовать недоносков скрытно.

К тому же он кое-что открыл. Синн вовсе не немая. Просто упрямая телка. И она втюрилась в Гриба, да как сладко — она сладка как смола, затягивающая веточки и насекомых, взрослый мужчина готов от такой растаять и стечь в бездонное море сентиментальности — а вот дети просто играют. Вполне возможно, их игра закончится убийством.

Да, Прыщ отлично помнит об этой разнице. Он помнит детство во всех деталях; сумей он вернуться в прошлое, дал бы вертлявому свинтусу хорошую затрещину, и поглядел в ошеломленное, обиженное лицо, и сказал бы как-то так: «Привыкай, маленький Прыщ. Однажды ты встретишь человека по прозвищу Добряк…»

Ну, так или иначе, мышки заползли в Дом Азата. Может быть, что-то внутри о них позаботится, подарив ему достойное завершение бессмысленного задания. Гигантская десятитысячелетняя нога опускается, раз и два. Хрясть, шмяк, словно раздавили вонючие ягоды. Гриб стал пятном, а Синн — комком.

«Боги, нет, что за гадость!» Ругаясь под нос, он пошел за ними.

Впоследствии он понял, что должен был заметить проклятое гнездо ос. Хотя бы на пороге должно оно было привлечь его внимание! Вместо этого он вляпался в гнездо лбом.

Узнавание, понимание и затем — вполне обоснованная слепая паника.

Прыщ вихрем развернулся и побежал.

Тысяча или еще больше разгневанных ос составили ему эскорт.

Шесть жал могут повалить коня. Он завопил, когда огонь вспыхнул на загривке. И снова, когда второе жало впилось в правое ухо.

Он махал руками. Там, где-то впереди, должен быть канал — они же пересекали мост. Там, слева.

Еще один мучительный взрыв — около локтя.

«Забудь про канал! Тебе нужен целитель! Скорее!»

Он уже не мог слышать жужжания; все начало расплываться перед глазами, тьма сочилась из теней, мутные огни за окнами кололи его в глаза. Ноги отказывались двигаться.

«Туда, в Малазанские Казармы.

Мертвяк. Или Эброн».

Он шатался, он с трудом сфокусировал взгляд на воротах — он хотел позвать охраняющих вход солдат, но язык вспух и забил рот. Ему трудно дышать. «Беги…

Не осталось времени…»

* * *

— Что это было?

Гриб вышел из коридора, покачал головой: — Кто-то. Разбудил ос.

Они стояли в главной палате — у стены огромный камин, по сторонам старомодные кресла; сундуки и ящики расставлены у другой стены. У третьей стены, что напротив камина, виднелась резная кушетка под выцветшим гобеленом. Подробности с трудом можно было различить в зернистой полутьме.

— Нам нужен фонарь или лампа, — сказала Синн. — Потому что, — добавила она колко, — я не могу пользоваться магией…

— А может, и можешь, — подумал вслух Гриб. — Мы уже не во дворе. Тут нет никакого… присутствия. Дом по-настоящему мертв.

Торжественным жестом Синн пробудила угли очага. Пламя было до странности тусклым, его языки имели голубой или зеленоватый оттенок.

— Слишком легко для тебя, — сказал Гриб. — Я даже не заметил садка.

Синн промолчала. Она пошла изучать гобелен.

Гриб пошел за ней.

Как и следовало ожидать, там была изображена батальная сцена. Кажется, герои могут существовать лишь в окружении смерти. Едва различимые на потускневших нитях вооруженные рептилии сражались с Тисте Эдур и Анди. Затянутое дымом небо полнилось летающими крепостями — почти все пылали — и драконами. Некоторые из драконов выглядели огромными, в пять или шесть раз больше остальных, хотя находились они в отдалении. Сцену обрамляли языки пламени. Обломки крепостей падали на головы солдат враждующих отрядов. Всюду виднелись сцены резни и безжалостного истребления.

— Чудесно, — мурлыкнула Синн.

— Проверим башню, — предложил Гриб. Вся эта огненная картина напомнила ему И’Гатан, то, как он увидел выходящую из огня Синн. Она могла бы участвовать в той давней битве. Он боялся, что если вглядеться в гобелен пристальнее — заметишь ее среди сотен извивающихся фигурок: на круглом лице довольное выражение, темные глаза удовлетворенно сверкают.

Они пошли в квадратную башню.

Снова оказавшись в коридоре, Гриб помедлил, чтобы глаза привыкли к полутьме.

Через мгновение зеленое пламя выплеснулось из только что покинутой палаты, растягиваясь по полу, подбираясь все ближе.

Синн усмехалась, озаренная зловещим сиянием.

Пламя следовало за ними по перекошенным ступеням на верхний этаж. Там не было мебели. Под выбитым, затянутым паутиной окном валялся высохший труп. Гриб сразу заметил необычность строения костяка: лишние суставы около колен, лодыжек, локтей, плеч. Даже грудина имела горизонтальное сочленение, как и выступающие вперед ключицы.

Кожа существа была до странности белой, безволосой; Гриб знал, что если он склонился и коснется тела — оно рассыплется прахом.

— Форкрул Ассейл, — шепнул он.

Синн взвилась: — Откуда ты узнал? Как ты вообще все узнаешь?

— На гобелене внизу, — пробормотал он, — были ящеры. Я думаю, это К’чайн Че’малле. — Он поглядел ей в глаза, дернул плечом. — Этот Азат не умер. Просто… ушел.

— Ушел? Как?

— Думаю, он просто вышел вон. Вот как.

— Откуда тебе знать! Как ты можешь утверждать такое?

— Спорим, Быстрый Бен тоже знает?

— Знает что? — раздраженно зашипела она.

— Это. Всю истину.

— Гриб…

Он спокойно встретил яростный взор девушки. — Ты, я, Азат. Все меняется, Синн. Все меняется.

Ее изящные руки сжались в кулаки. Пламя выбилось из каменного пола, облизало косяки, затрещало, выбрасывая искры.

Гриб фыркнул: — У тебя даже огонь говорит…

— Он еще может кричать, Гриб.

Гриб кивнул: — Так громко, что сломает мир.

— Я могла бы, ты сам знаешь, — сказала она неожиданно громко, — просто чтобы поглядеть, что получится. На что я способна.

— И что мешает?

Она скорчила гримасу, отвернулась. — Ты можешь закричать в ответ.

* * *

Теол Неповторимый, Король Летерийский, вступил в комнату и, раскинув руки, закружился. Широко улыбнулся Баггу: — Что думаешь?

Лакей держал в коротких стертых пальцах бронзовый горшок. — Вы взяли урок танцев?

— Нет, смотри на одеяло! Любимая супруга начала его подшивать — видишь, вон шов над левым коленом?

Багг чуть склонился. — А, вижу. Очень мило.

— Очень мило?

— Ну, я не могу понять, зачем там шов.

— И я. — Теол замер. — Она не так уж хороша, да?

— Нет, она ужасна. Но ведь она академик…

— Точно, — согласился Теол.

— В конце концов, имей она опыт шитья и так далее…

— То никогда не пошла бы по ученой стезе?

— Считается, что люди, во всем ином бесполезные, становятся академиками.

— Ты высказал мои мысли в точности, Багг. Могу спросить, что не так?

— Не так?

— Мы знаем друг друга долгое время, — сказал Теол. — Мои чувства отточены до совершенства, они улавливают малейшие колебания твоих настроений. Талантов у меня мало, но, скажу без ложной скромности, мне дано снимать с тебя точную мерку.

— Да, — вздохнул Багг, — впечатляет. Как вы поняли, что я огорчен?

— Кроме того, что ты бранил мою супругу?

— Да, кроме того.

Теол кивнул, указывая на горшок в руках Багга. Тот опустил глаза — чтобы увидеть, что это уже не горшок, а уродливая кучка смятого металла. Он со вздохом позволил бывшему горшку упасть на пол. Звон огласил комнату.

— Тонкие детали, — говорил Теол, поправляя складки Королевского Одеяла. — Нечто, о чем можно сообщить моей жене… случайно, разумеется, на бегу. На быстром бегу, в полной готовности отступить — ведь у нее в руках будут острейшие иголки.

— Малазане. Или скорее один малазанин. С разновидностью Плиток в потных руках. Могучей разновидностью. Это не шарлатан, это адепт потрясающей силы.

— И он готов разбросить Плитки?

— Деревянные карты. Весь остальной мир отказался от Плиток, государь. Они называются Колодой Драконов.

— Каких это драконов?

— Не спрашивайте.

— Ну, неужели тебе некуда спрятаться, о жалкий и хилый Старший Бог?

Багг состроил кислую гримасу: — Вряд ли. Но это не единственная проблема. Есть еще Странник.

— Он еще здесь? Его не видели несколько месяцев…

— Колода представляет для него угрозу. Он может быть против ее раскрытия. Может сделать что-то опасное.

— Гмм. Малазане наши гости, и раз они оказались под угрозой, подобает их защитить или, если мы не в силах, хотя бы предостеречь. Если и этого не сможем, остается бежать.

— Да, государь, возможно, так будет мудрее.

— Бежать?

— Нет, предостеречь.

— Я пошлю Брюса.

— Бедный Брюс.

— Ну, разве я виноват? Бедный Брюс, это точно. Пора бы ему заслужить свой титул, каким бы он ни был, а я в данный момент не припоминаю. Что меня больше всего бесит — так это его бюрократическая натура. Таится в темноте конторы, безликий работник, прячется туда и сюда, едва ответственность постучится в дверь. Да, я не могу терпеть такого человека, брат он или нет…

— Государь, вы поставили Брюса над армией.

— Неужели? Разумеется, поставил. Поглядим, как он теперь спрячется.

— Он ожидает вас в тронном зале.

— Ну, он не дурак. Понимает, что загнан в угол.

— Ракет тоже там, — сообщил Багг, — с петицией от Гильдии Крысоловов.

— Петицией? Насчет чего — умножения крыс? Вставай, старый друг, пришло время встретиться с народом. А всё это королевское величие — штука весьма утомительная. Зрелища, парады, десятки тысяч обожающих меня подданных…

— Вы еще не устраивали зрелищ и парадов, государь.

— А они уже обожают.

Багг встал и пошел перед королем Теолом через комнату, в коридор и в тронный зал.

Там их поджидали только трое: Брюс, Ракет и королева Джанат. Теол приблизился к Баггу, когда всходил на престол. — Видишь Ракет! Обожает! Что я говорил?

Король воссел на трон и улыбнулся королеве, уже занявшей второй трон, слева. Откинулся на спинку, вытянул ноги…

— Не надо, брат, — сказал Брюс. — Вид отсюда…

Теол выпрямился. — Уф, самый что ни на есть королевский.

— Насчет этого, — начала Ракет.

— С облегчением вижу, что ты сбросила бесчисленные стоуны веса, Ракет. Весьма рад. Насчет чего?

— Обожания, о котором вы шептались с Баггом.

— А я думал, у тебя петиция.

— Я желаю спать с вами. Я желаю, чтобы вы обманывали жену, Теол. Со мной.

— Это и есть петиция?

— А что, плохая?

Королева Джанат сказала: — Меня не обманешь. Обманывать нужно было за спиной. Хитрость, уловки, измена. А я, между прочим, сижу здесь, Ракет.

— Точно так. Давайте без мрачных деталей. Свободная любовь для всех. — Она улыбнулась Теолу. — Особенно для вас и меня, сир. Ну, не совсем свободная, ведь я ожидаю, что вы оплатите ужин.

— Не могу, — сказал Теол. — Никто больше не хочет моих денег, хотя они у меня есть. Вот так всегда. К тому же… публичная измена Короля? Что за пример я подам?

— Вы носите одеяло, — указала Ракет. — Какой в этом пример?

— Ну… пример возвышенного апломба.

Брови ее взлетели: — Почти все взирают на ваш апломб с ужасом, государь. Но не я, — добавила она с обольстительной улыбкой.

— О боги, — вздохнула, потирая лоб, Джанат.

— Ну что это за петиция? — воскликнул Теол. — Ты же не Гильдию представляешь, а только себя?

— Не только. Я желаю упрочить наши связи. Как знают все, секс — это клей, удерживающий общество от рассыпания, и я подумала…

— Секс? Клей? — Теол подался вперед. — Теперь я заинтригован. Но давай отложим твое дело на миг. Не издать ли нам указ: Король будет иметь секс с каждой могущественной женщиной королевства? Только нужно будет доказать, что она именно женщина, изобрести некий способ проверки. Пусть потрудятся Королевские Инженеры.

— Зачем останавливаться на могущественных женщинах, — спросила супруга Джанат. — Не забывай о могучей скотине в домохозяйствах. И как насчет аналогичного указа насчет королевы?

Багг подал голос: — Было некогда племя, в котором король и королева имели право первой ночи на каждую невесту и жениха соответственно.

— Правда?

— Нет, Ваше Величество, — признался Багг. — Я только что придумал.

— Я могу записать это в историю, если хочешь, — сказала Джанат с плохо скрываемым нетерпением.

Теол скорчил гримасу: — Моя супруга ведет себя неподобающе.

— Я только кинула монетку в кучу дурацкого идиотизма, любимый супруг. Ракет, нам с тобой нужно посидеть вдвоем, потолковать.

— Никогда не общаюсь с женщинами. — Ракет выпрямилась, вздернула подбородок.

Теол хлопнул в ладоши. — Ну, еще одна аудиенция окончена! Чем займемся? Я намерен пойти в постель. — Он метнул взгляд на Джанат. — Разумеется, в компании дражайшей супруги.

— Мы еще не ужинали, супруг.

— Ужин в постель! Можем пригласить и… нет, нет, вычеркните это.

Брюс выступил вперед.

— Насчет армии…

— О, ты всегда насчет армии. Закажи больше сапог.

— Вот именно. Нужно больше денег.

— Багг, дай ему больше денег.

— Сколько, государь?

— Сколько нужно на сапоги и так далее.

— Не в сапогах дело, — сказал Брюс, — а в обучении.

— Солдаты обучаются без сапог? Необычайно.

— Я хочу использовать расквартированных в городе малазан. Этих «морских пехотинцев» и их тактику. Я намерен заново изобрести все военное дело Летера. Нанять малазанских сержантов.

— Адъюнкт сочтет это приемлемым?

— Сочтет. Солдаты скучают, а это всегда нехорошо.

— Воображаю. Мы знаем, куда они уходят?

Брюс нахмурился: — Меня спрашиваешь? Почему не спросить ее?

— Ага, вот и готова повестка следующей встречи.

— Мне предостеречь Адъюнкта? — спросил Багг.

Теол потер подбородок, кивнул: — Это было бы мудро, Багг. Да. Весьма мудро. Что же, дела закончены.

— Как насчет моей петиции? — требовательно спросила Ракет. — Я приоделась и всё такое.

— Буду иметь в виду.

— Отлично. А пока что — как насчет Королевского Поцелуя?

Теол заерзал на троне.

— Весь апломб сдулся, супруг? Ясно, что он лучше тебя знает границы моего терпения.

— Ну хотя бы, — сказала Ракет, — Королевские Объятия?

— Есть идея, — предложил Багг. — Поднять налоги на гильдии.

— Чудесно, — бросила Ракет. — Я ухожу. Очередной проситель отвергнут королем. Толпа станет еще более беспокойной.

— Какая толпа?

— Та, которую я соберу.

— Не соберешь.

Женщина скривилась: — Толпа опасна, Ваше Величество.

— Ох, поцелуй ее и обними, супруг. Я отвернусь.

Теол резко вскочил — и ту же сел снова. Моментик, — пропыхтел он.

— Вот и новая регалия — Королевское Достоинство, — прокомментировал Багг.

Но Ракет улыбнулась: — Будем считать это долговой распиской.

— А толпа?

— Чудесным образом рассосалась, исчезла как сонный вздох, о Канцлер или кто ты там.

— Я Королевские Инженеры. Да, сразу все. И еще Казначей.

— И Смотритель Плевательниц, — добавил Теол.

Все наморщили лбы.

Багг скривился: — Я был так приятно отвлечен — и вдруг такое. От вас!

— Что-то не так? — вмешался Брюс.

— Ах, брат, мы должны послать тебя к Адъюнкту с предостережением.

— О?

— Багг?

— Я иду с вами, Брюс.

Когда мужчины ушли, Теол поглядел на Джанат — и на Ракет — обнаружив, что обе все еще хмурятся. — Ну?

— Что-то, что мы должны знать? — спросила Джанат.

— Да, — сказал Ракет. — Ради Гильдии Крысоловов, разумеется.

— Не совсем, — ответил Теол. — Маловажный вопрос, уверяю вас. Кое-что насчет разгневанных богов и разрушительных гаданий. А теперь пора переходить к Поцелую и Объятиям… нет, погодите. Сначала вздохну поглубже. Моментик… еще один…

— Может, поговорим о моем вышивании?

— Да, это было бы идеально. Начинай. А ты, Ракет, сядь поближе.

* * *

Лейтенант Прыщ открыл глаза. Точнее, попытался, чтобы обнаружить, что они опухли. Сквозь мутные щелки он увидел нависшую сверху фигуру. Лицо натийца, задумчивое.

— Узнаете меня? — спросил натиец.

Прыщ попытался ответить, но кто-то сдавил ему челюсти. Он кивнул, узнав при этом, что шея раздулась в два раза толще обычного. Или так, подумалось ему, или голова сжалась.

— Мулван Бояка. Взводный целитель. Будете жить. — Натиец распрямил спину и сказал кому-то еще: — Будет жить, сэр. Но пользы от него не будет еще несколько дней.

Капитан Добряк появился в поле зрения. Костистое, угловатое лицо, как и всегда, было украшено выражением презрительного равнодушия. — За такое, лейтенант Прыщ, попадете в рапорт. Преступная глупость, недостойная офицера.

— Тут таких целая куча, — пробормотал уходящий целитель.

— Вы что-то сказали, солдат?

— Нет, сэр.

— Наверное, слух ухудшился.

— Так точно, сэр.

— Намекаете, что у меня плохой слух, солдат?

— Никак нет, сэр!

— А я уверен.

— Ваш слух идеален, капитан. Я уверен. Примите это как… гм… заключение целителя.

— Скажите, — продолжал Добряк, — есть ли средство от редеющих волос?

— Сэр? А, разумеется, есть.

— И какое?

— Побриться налысо, сэр.

— Кажется мне, что вам нечем заняться, целитель. Посему проследуйте в место расположения взводов вашей роты и займитесь жалобами солдат. Да, еще и вшей изгоните. И проверьте мужчин на наличие кровавых волдырей на мошонках — уверен, это симптом опасных заболеваний.

— Кровавых волдырей сэр? На мошонках?

— Похоже, плохой слух у вас, а не у меня.

— Гм… в них нет ничего особенно опасного, сэр. Только не протыкайте, или кровь потечет чертовской струей. Это от долгой езды в седле, сэр.

— И точно.

— Целитель, почему вы еще здесь?

— Простите, сэр! Бегу!

— Буду ожидать подробного отчета о состоянии вверенных вам солдат.

— Так точно, сэр! Иду проводить мошоночную инспекцию!

Добряк снова склонился над Прыщом: — Вы даже говорить не можете, так? Нежданная милость. Шесть ужалений черных ос. Вы должны были умереть. Почему не исполнили? Да ладно. Похоже, недоносков вы потеряли. Придется спустить с цепи овчарку, пусть ищет. Сегодня же ночью. Выздоравливайте поскорее, лейтенант, мне еще нужно шкуру с вас содрать.

* * *

Оказавшись вне помещения, Мулван Бояка чуть постоял, а затем торопливо направился к своим товарищам в одну из спален. Он вошел в комнату, оглядел скопище солдат, валявшихся на койках или бросавших кости, и наконец заметил сморщенное черное лицо Непа Борозды, с мрачной улыбкой на губах сидевшего скрестив ноги.

— Я знаю, что ты сделал, Неп!

— Э? Уйди-т от мня!

— Ты проклял Добряка, так? Кровавые волдыри на яйцах!

Неп кудахтнул: — Черны липки пятна тож, хе!

— Прекращай. Хватит этого, понял?

— Слишкм пздно! Они уж наросли!

— А вдруг он случайно узнает, кто виноват?..

— Не смей! Свин! Натий фрупаль! Ву бут бу вут!

Мулван непонимающе выпучил глаза на старика. Метнул взгляд и на Шелкового Ремня, развалившегося на соседней койке: — Что это он сказал?

Дальхонезец лежал, закинув руки за голову. — Худ знает. Думаю, какое-то шаманское наречие. Готов спорить, это порча.

Натиец сверкнул глазами на Непа: — Наведи порчу, и я вскипячу твои кости, кислая слива. Ну-ка, отстань от Добряка, или я расскажу Бадану.

— Бадна здесь нету, а?

— Он вернется.

— Паль!

* * *

Никто не стал бы клясться, что Преда Норло Трамб — самый восприимчивый из людей; шестеро летерийских стражников, что были сейчас под его командой, пытались спрятаться за спиной начальника, подозревая, что глупость Трамба будет стоить им жизни.

Норло раздраженно скалился на дюжину всадников. — Война есть война, — твердил он, — а мы были на войне. Люди умерли, не так ли? Такие деяния не должны оставаться безнаказанными.

Чернокожий сержант сделал едва заметный жест закованной в перчатку рукой, и на стражу нацелились арбалеты. Он сказал на грубом летерийском: — Еще один раз. Последний раз. Они живы?

— Разумеется, живы, — фыркнул Норло Трамб. — Мы тут свое дело знаем. Но, видишь ли, их приговорили к смертной казни. Мы только ждем чиновника Королевской Адвокатуры, чтобы он поставил печати на приказы.

— Никаких печатей, — сказал сержант. — Никакой казни. Отпустите их. Мы заберем.

— Даже если их преступления прощены, — упрямо ответил Преда, — мне нужна печать на соответствующем приказе.

— Отпустите их всех. Или мы вас перебьем.

Преда выпучил глаза, повернулся к подчиненным. — Оружие наголо, — рявкнул он.

— Ни шанса, — сказал страж ворот Фифид. — Господин, едва мы схватимся за мечи, как будем убиты.

Лицо Трамба потемнело даже в тусклом свете фонарей. — Ты только что заслужил суд трибунала, Фифид…

— Хотя бы еще подышу, — ответил тот.

— Остальные?

Стражники молчали. Оружие оставалось в ножнах.

— Выдавай их, — зарычал с коня сгорбившийся сержант. — Хватит нежностей.

— Послушайте этого тупого неразумного иноземца! — Норло Трамб повернулся к малазанину спиной. — Я намерен внести официальный протест в Королевский Суд. Вы ответите за угрозы…

— Ну.

Слева от сержанта с коня соскользнул юный, до странности женоподобный воин, положил ладони на рукояти двух огромных фальшионов. Темные, блестящие глаза смотрели томно, словно он еще не вполне проснулся.

Но тут червь сомнения защекотал наконец шею Трамба. Он облизал внезапно пересохшие губы: — Спенсерд, проведи этого малазанского… гм, воина к камерам.

— И? — спросил стражник.

— И освободи заключенных, разумеется!

— Слушаюсь, господин!

Сержант Бадан Грук позволил себе чуть слышно вздохнуть — так, чтобы никто не заметил — и с облегчением стал смотреть, как летериец ведет Смертоноса к тюремному блоку, что виднеется у стены казарм.

Остальные моряки неподвижно сидели на лошадях, но Бадан почти что носом чуял их напряжение. У самого пот течет под кольчугой. Нет, ему не нужны никакие сложности. Особенно кровавая баня. А проклятый Преда с мозгами землеройки чуть не дошел до края. Сердце тяжело стучало в груди. Он заставил себя взглянуть назад, на своих солдат. Круглое лицо Досады стало красным и потным, однако она подмигнула ему, прежде чем поднять арбалет, уперев приклад в пухлое бедро. Релико поместил свой самострел на сгиб локтя, а вторую руку протянул к Больше Некуда — тот только сейчас сообразил, что во дворе казарм что-то пошло не так, и теперь озирается в поисках врагов, которых нужно будет убивать (только задайте правильное направление!) Кони Накипи и Мёда стоят бок о бок, тяжелые штурмовые арбалеты саперов нацелены Преде точно в грудь — но дурак этого даже не замечает.

Прочие солдаты остались у входа; настроение у всех дурное, ведь их вытащили с веселой пирушки в Летерасе.

В тюремном блоке клацнула тяжелая дверь.

Все — и малазане и летерийцы — устремили взоры на четырех медленно вышедших людей. Смертонос почти нес подопечную, да и летериец Спенсерд сгибался под тяжестью. Вызволенные из камер пленницы оказались в плохом состоянии.

— Тише, Большик, — пробормотал Релико.

— Но это… эти… я ж их знаю!

Панцирник тяжко вздохнул: — Мы все знаем, Большик.

На пленницах не было следов пыток или побоев. На грань смерти их поставило простое небрежение. Самая эффективная пытка из возможных.

— Преда, — тихо произнес Бадан Грук.

Норло Трамб повернул лицо: — Теперь что?

— Их не кормили?

— Заключенные получают урезанный рацион. Боюсь, что…

— Как долго?

— Ну, я уже сказал, сержант, мы ждем прибытия Королевского Адвоката уже больше месяца…

Два арбалетных болта просвистели у головы Преды, начисто срезав оба уха. Он завопил от внезапной боли и тяжело шлепнулся на задницу.

Бадан ткнул пальцем в съежившуюся стражу: — Никому не шевелиться! — Затем он развернулся в седле, сверкнув глазами на Накипь и Мёда: — Даже не думайте перезаряжать! Тупоголовые саперы!

— Прости, — ответила Накипь. — Думаю, у нас обоих… пальцы затекли. — Она пожала плечами.

Мёд передал ей свой арбалет и слез с коня. — Пойду подберу болты. Кто-то видел, куда они отскочили?

— Оба упали между вон теми домами, — сказал Релико, показав направление подбородком.

Потрясение Преды перешло в ярость. Он с трудом встал на ноги; с остатков ушей текла кровь. — Попытка убийства! Я увижу вас под арестом! За такое поплаваете в канале!

— Ихняя не понимать, — сказал Бадан Грук. — Превалак, приведи запасных лошадей. Надо было взять Бояку, они же едва идти могут. Поддерживайте их на пути назад. Едем медленно.

Он смотрел на женщин, тяжело опиравшихся на освободителей. Сержант Смола и ее сестрица, Целуй-Сюда. Похожи на грязные подштанники самого Худа. Но живые. — Боги подлые, — шепнул он сам себе. — Они живы.

* * *

— Ай! Лапка отвалилась!

Банашар неподвижно сидел в кресле, следил, как скелет мелкой ящерицы кружится по полу, дергая единственной лапой.

— Телораст! На помощь!

Вторая рептилия восседала на подоконнике и смотрела вниз, покачивая головой, словно отыскивая совершенный угол зрения. — Бесполезно, Кодл, — сказала она наконец. — Так ты никуда не убежишь.

— А мне нужно убежать!

— От чего?

— От факта отпадения моей лапки!

Телораст поскакала по подоконнику, чтобы оказаться поближе к Банашару. — Жрец, промокший от вина, хшш! Погляди сюда, в окно! Это я, та, что поумнее. Та, что поглупее, на полу. Видишь? Ей нужна твоя помощь. Нет, умной ты ее не сделаешь, но не об этом речь. Дело касается лапы, видишь? Веревочка из кишок или чего-то другого перетерлась. Она изувечена, беспомощна, бесполезна. Она кружит кругами, а это нам очень обидно. Понимаешь? О Глист Богини Червей, о Беглец от убивающей поклонников безглазой земной твари! Банашар Пьяница, Банашар Мудрец, Банашар мудростью опьяненный! Прошу, смилуйся и почини лапу моей спутницы, моей милой сестрицы, той, что поглупее.

— Ты сама можешь догадаться, что я отвечу, — сказал Банашар. — Слушай, если жизнь — шутка, то какая шутка? Веселое ха-ха? Или что-то вроде «ой, я сейчас пукну»? Это умная шутка или тупая, та, которую повторяют и повторяют, пока не пропадает всякий след веселья? От этой шутки смеются или рыдают? Сколько раз мне задавать один и тот же вопрос?

— Уверена, добрый господин, ты изобретешь еще сто вопросов. Изгнанный, опозоренный, лишенный сущности жрец. Видишь те нитки? На оторванной лапе… ох, Кодл, ты прекратишь вертеться?

— Я привык смеяться, — бормотал Банашар. — Много. Разумеется, это было до того, как я решил стать священником. Увы, в таком решении нет ничего смешного, как и в жизни святоши. Годы и годы жалких размышлений, ритуалы, церемонии, упорные упражнения в магии. А Осенняя Змея, она же просто терпела нас. А потом выдала заслуженную награду… жаль, я опоздал к раздаче.

— Жалкий обломок бесполезной учености, не будешь ли так любезен — да, протяни руку, вниз и влево, еще чуть дальше. Ах! Ты взял ее! Сустав! Нитка! Кодл, слушай — смотри — прекрати вертеться сейчас же! Спасение уже близко!

— Не могу! Все перекосилось! Мир падает в Бездну!

— Забудь обо всем. Видишь? У него твоя лапа. Он смотрит на нитку! Мозги шевелятся!

— Там были канавки, — сказал Банашар. — Под алтарем. Чтобы собирать кровь в амфоры — видишь ли, мы ее продавали. Забавно, какую дрянь готовы покупать люди.

— Что он делает с моей лапкой!?

— Пока ничего. Слушай, я думаю. И думаю. Он всякий разум растерял, это ясно. У Апсалар, которая не Апсалар, в мочке левого уха было больше ума, чем в этом маринованном червяке. Но забудь! Кодл, используй локти и ползи к нему — хватить дергать лапой! Хватит!

— Не могу! — тоненько провизжала та.

Кодл дергалась, описывая круг за кругом.

— Старая кровь наружу, блестящие монеты внутрь. Мы смеялись, но это не был добрый смех. Скорее неверие, немалый цинизм, презрение к врожденной глупости народа. Так или иначе, мы скопили сундуки и сундуки богатств, больше, чем вы можете вообразить. Подвалы лопались. Клянусь, на такое можно было купить много смеха. А кровь? Что же, любой жрец вам скажет: кровь дешева.

— Прошу, ох прошу, яви милосердие, столь презираемое твоей бывшей Госпожой. Плюнь ей в глаза и помаши рукой на прощание! Тебя ждет щедрая награда, поверь! Щедрая!

— Богатства. Бесполезные.

— Награда иного рода, уверяю тебя. Существенная, значительная, ценная, пришедшая как раз вовремя.

Он оторвался от созерцания лапы, взглянул на Телораст.

Скелет качал головой. — Сила, друг мой. Больше силы, чем ты сможешь вообразить…

— Весьма сомневаюсь.

— Сила делать что захочешь, с кем захочешь и когда захочешь! Сила хлещущая, переливающаяся через край, оставляющая обширные мокрые пятна! Да, ценная награда!

— А если я тебя на слове поймаю?

— Слово мое крепко как лапа, которую ты так крепко держишь!

— Сделка заключена, — сказал Банашар.

— Кодл? Слышала?

— Слышала. Ты сошла с ума? Мы не будем делиться! Никогда не делились!

— Тише! Он слышит!

— Заключена, — повторил Банашар, распрямляя спину.

— Оййй! — завыла, кружась еще быстрее, Кодл. — Ты нас подставила, Телораст! Только что! Оййй, смотри, я не могу!

— Пустые обещания, Кодл. Обещаю!

— Заключена, — в третий раз сказал Банашар.

— Ай! Трижды! Мы обречены!

— Расслабься, ящерица, — сказал Банашар, склоняясь и хватая вертлявую тварь, — скоро снова танцевать будешь. И, — добавил он, поднимая Кодл повыше, — я тоже.

Держа в руках ящерицу и оторванную лапу, Банашар поглядел на молчаливого гостя. Тот сидел в тени, блестя единственным глазом. — Ладно, — сказал Банашар. — Теперь я выслушаю тебя.

— Польщен, — мурлыкнул Странник. — Времени у нас мало.

* * *

Лостара Ииль сидела на краю кровати; на ее коленях стояла бадейка с песком. Она погрузила клинок в тыкву со срезанной верхушкой, чтобы смазать железо маслянистой мякотью, а затем положила кинжал в песок, принявшись отчищать.

Она трудилась над клинком уже два звона. До этого были другие обработки. Больше, чем можно сосчитать.

Все твердили ей, что более чистого лезвия и найти невозможно… но сама она все еще видела пятна.

Пальцы ее стерлись, покрылись ссадинами. Кости ломило. В последние дни пальцы болели все сильнее, словно нечто проникло в плоть сквозь кожу и начало превращать ее в камень. Наступит время, когда она вообще перестанет их ощущать, и руки повиснут бесполезными палицами. Но нет, не бесполезными. Ими можно молотить мир. Если бы в этом была хоть какая польза…

О дверь ударилась рукоять меча; миг спустя вошла капитан Фаредан Сорт. Отыскала глазами Лостару. — Адъюнкт ожидает вас, — сказала женщина бесцветным тоном.

«Итак, время». Лостара Ииль схватила тряпицу и вытерла лезвие. Капитан стояла в дверном проеме и смотрела. Лицо ее было непроницаемым.

Лостара встала, вложив кинжал в ножны, и надела плащ. — Вы будете меня конвоировать? — спросила она, направляясь к двери.

— Один беглец у нас уже есть, — сказала Сорт, зашагав почти за спиной Лостары.

— Вы что, шутите?

— Не совсем. Но я буду сопровождать вас этой ночью.

— Зачем?

Фаредан Сорт не ответила. Они дошли до украшенных резьбой двойных красных дверей, отмечавших конец коридора. Капитан открыла двери.

Лостара Ииль вошла в комнату. Потолок жилища Адъюнкта — штаб-квартиры и личных покоев одновременно — был переплетением выступов, сводов и овальных балок. Он весь зарос пыльными паучьими сетями; мертвые мухи висели на паутинках, качаясь под дуновениями сквозняков. Под центральным, до странности неровным куполом поставили большой прямоугольный стол и дюжину высоких кресел. Напротив двери стену прорезали высокие окна; их пересекала платформа с балюстрадой. В-общем, на вкус Лостары это было самое непонятное помещение из ею виденных. Летерийцы называли его Великим Лекционным Медиксом, это был самый большой зал колледжа, ставшего жилищем малазанских офицеров и штабом армии.

Адъюнкт Тавора стояла на платформе и напряженно рассматривала что-то сквозь толстое стекло.

— Вызывали, Адъюнкт.

Тавора сказала, не поворачиваясь: — На столе лежит табличка, капитан. На ней вы найдете имена тех, что должны присутствовать на чтении. Поскольку некоторые могут оказать сопротивление, капитан Сорт сопроводит вас в казармы.

— Ясно. — Лостара подошла к столу и взяла табличку. Пробежала глазами ряд имен на золотистом воске. Брови ее взлетели: — Адъюнкт? Этот список…

— Отказов не принимать, капитан. Исполняйте.

Снова оказавшись в коридоре, женщины замерли, увидев приближающегося летерийца. Скромно одетый, с длинным мечом в простых ножнах, Брюс Беддикт не был наделен потрясающей красотой; но ни Лостара, ни Фаредан не могли оторвать от него глаз. Даже случайно брошенный взгляд обречен был вернуться, притягиваемый чем-то неодолимым и неотразимым.

Они расступились, пропуская его.

Брюс остановился, отвесив короткий, но вежливый поклон. — Простите меня, — сказал он Лостаре. — Мне нужно поговорить с Адъюнктом, если это возможно.

Разумеется, — отвечала она, протягивая руку к двойной двери. — Просто войдите и назовитесь.

— Благодарю. — Мелькнула улыбка; он вошел в комнату, закрыв двери.

Лостара вздохнула.

— Да, — согласилась Фаредан Сорт.

Через мгновение они ушли.

* * *

Едва Адъюнкт повернулась, Брюс Беддикт поклонился и сказал: — Адъюнкт Тавора, приветствия и пожелания всего доброго от Короля.

— Постарайтесь донести до него мои ответные теплые слова, сэр.

— Постараюсь. Мне приказано довести до вас предостережения, Адъюнкт, касательно предстоящего ночью гадания.

— Должна спросить: какое именно предостережение и от кого?

— Есть один Старший Бог, — отвечал Брюс, — традиционно превращающий королевский двор Летераса в свой храм, так сказать. Он делает это уже бесчисленное число лет. Он чаще всего действует в качестве консорта Королевы, и всем знакомо его имя — Турадал Бризед. Разумеется, почти всегда его подлинная сущность никому не известна… но нет сомнений, он Старший Бог, известный как Странник, Владыка Плиток. Как вы знаете, это летерийское подобие вашей Колоды Драконов.

— Ага, начинаю понимать.

— Все верно, Адъюнкт.

— Этот Странник готов увидеть в гадании на Колоде вызов, узурпацию.

— Адъюнкт, реакция Старшего Бога непредсказуема, в особенности реакция Странника, ведь он сложным и тесным образом связан с судьбой и случаем.

— Могу я побеседовать с Турадалом Бризедом?

— Старший Бог не являлся в этом облике со времени правления императора; его не видят во дворце. Но меня заверяли, что он близко — возможно, его пробудили ваши намерения.

— Интересно, кто же во дворце способен выяснить подобное?

Брюс неловко пошевелился. — Это, скорее всего, Багг.

— Канцлер?

— Если вы знаете его лишь в этой роли… да, Канцлер.

Во время разговора она стояла на помосте, но теперь спустилась на четыре ступени и подошла ближе. Бесцветные глаза впились в Брюса. — Багг. Один из моих Верховных Магов находит его… как он выразился? Восхитительным. Но ведь Быстрый Бен склонен к необычным, зачастую сардоническим заявлениям. Ваш канцлер еще и Цеда — ведь так здесь именуют Верховных Магов?

— Было бы разумным рассматривать его именно так, Адъюнкт.

Она о чем-то задумалась, затем сказала: — Я уверена в способности моих магов отразить почти любые угрозы… но со Старшим Богом они, похоже, не справятся. Как насчет вашего Цеды?

— Багга? Гм, ну… не думаю, что его очень пугает Странник. Увы, он намерен удалиться, если вы все же решитесь на гадание. Поэтому я и довожу до вас искреннее беспокойство Короля Теола относительно вашей безопасности.

Казалось, эти слова ее встревожили, ибо Тавора отвернулась и медленно обошла квадратный стол. Затем обернулась к Брюсу, встав по другую сторону стола. — Спасибо вам, Брюс Беддикт, — сказала она подчеркнуто официальным тоном. — К сожалению, я откладывала чтение Карт слишком долго. Нам необходимы указания и даже побуждения.

Брюс склонил голову набок. Что намерены делать эти малазане? Такой вопрос часто обсуждается при Дворе, а также, без сомнения, во всем городе. — Понимаю, Адъюнкт. Мы можем помочь еще чем-то?

Тавора нахмурилась: — Я уже не уверена, учитывая нежелание Цеды быть даже простым свидетелем.

— Он не желает, чтобы его присутствие повлияло на гадание. Я так подозреваю.

Адъюнкт открыла было рот, чтобы нечто сказать, но промолчала. Кажется, глаза ее чуть расширились… но она тут же отвернулась. — Тогда какие формы помощи вы можете предложить?

— Я готов предложить себя самого. Я Королевский Меч.

Она метнула на него удивленный взгляд: — Странник не пожелает вступить с вами в схватку, сэр?

Он пожал плечами: — По крайней мере, Адъюнкт, я смогу вступить с ним в переговоры, претендуя на некое знание, с уважением к его прошлому среди нашего народа и так далее.

— Вы готовы рисковать ради нас?

Брюс помедлил, ибо не любил лгать. — Риска нет, Адъюнкт, — выдавил он наконец.

И тотчас заметил в ее отвердевшем взоре неуклюжесть своей лжи. — Вежливость и честь требуют, чтобы я отклонила ваше великодушное предложение, сэр. Но, — тут же добавила она, — я должна опуститься до подлости и сказать, что ваше присутствие будет приветствоваться.

Он вновь поклонился.

— Если вам нужно довести всё до сведения Короля, время еще есть. Времени мало, но на короткую аудиенцию, надеюсь, хватит.

— Это не обязательно.

— Тогда прошу, налейте себе вина.

Он поморщился: — Благодарю, Адъюнкт, но с вином я покончил.

— Вон там, на столике, есть кувшин эля. Фаларского. Уверена, это чудесный напиток. Мне докладывали.

Он улыбнулся и заметил, что она вздрогнула — и ненадолго удивился, почему женщины так часто реагируют на его улыбку. — Да, я его попробую. Спасибо.

* * *

— Чего я не приемлю, — сказал он, — это самого факта твоего существования.

Мужчина напротив поднял голову. — Взаимно.

Таверна была переполнена, посетители явно относились к высшим, уставшим от привилегий классам общества. Груды монет, запыленные бутылки, сверкающие золотые кубки, головокружительная пестрота нарядов — почти все являют подобие Королевского Одеяла, хотя «костюм» включает еще и набедренную повязку. Некоторые молодые люди (чрезмерно надушенные) носят также шерстяные штаны, у которых одна штанина заканчивается над коленом.

В клетке около столика, за которым сидели двое малазан, две странные птицы обменивались гортанными комментариями, выдаваемыми неизменно равнодушным тоном. Птицы были размером со скворцов, с короткими клювами, перья желтые, а головы серые.

— Может и так, — сказал первый, пригубив душистое вино, — но мы все же разные.

— Тебе так кажется.

— Так и есть, вислоухий идиот. Во-первых, ты мертвый. Ты швырнул себе под зад треклятую долбашку. Одежда на тебе была вся рваная. Клочья одни. С пятнами сажи. Мне плевать, сколь хороши портняжки Худа, и сколько миллионов портняжек он уже проглотил — но никто не смог бы собрать ее, залатать. Да и швов нет. Значит, это прежняя твоя одежда. Как и ты.

— О чем ты, Быстрый? Я сложил себя воедино в подвалах Худа, так? Я помог самому Ганоэсу Парану, я ездил с экипажем трайгаллов. Мертвым ты тоже сможешь делать… разные штуки.

— Это зависит только от силы воли.

— Сжигатели возвысились, — подчеркнул Еж. — Стыди за это Скрипа, я ни при чем.

— Но ты же их посланник?

— Может быть. Не то чтобы я получал от кого-то приказ…

— Вискиджек?

Еж неловко заерзал, отводя взгляд. Дернул плечами: — Забавно всё это.

— Что это?

Сапер кивнул на клетку с птицами: — Это ведь джараки?

Быстрый Бен склонил голову, постучал по лбу костяшками пальцев. — Какая-то тайная подмога, может быть? Какое-то проклятие неуловимости? Или просто упрямая дурость, так хорошо нам знакомая?

— Ну вот. — Еж потянулся за элем. — Опять ты сам с собою.

— Ты ловко обходишь некоторые темы, Ежик. Есть тайны, которыми ты не делишься, и я нервничаю. И не только я…

— Скрип всегда нервничал от меня. Все вы. А дело всего лишь в потрясающем моем шарме и неземной прелести.

— Ловко, — повторил Быстрый Бен. — Я говорил об Адъюнкте.

— Ей-то чего нервничать? — удивился Еж. — Опять по кругу пойдем. Эту женщину понять невозможно — ты сам часто так говоришь, Быстрый. — Он склонился, прищуриваясь: — Услышал что-то новое? Насчет куда пойдем? Насчет что будем делать дальше, Худа ради?

Колдун выпучил глаза.

Еж хлопнул ладонью по столу, почесал ухо и удовлетворенно откинулся на спинку стула.

Миг спустя у стола остановились две женщины. Еж поднял взгляд, глаза его виновато забегали.

— Верховный Маг, сапер, — сказала Лостара Ииль. — Адъюнкт требует немедленного вашего присутствия. Извольте следовать за нами.

— Я? — спросил (точнее, почти взвизгнул) Еж.

— Первое имя в списке, — сурово улыбнулась Фаредан Сорт.

— Ну вот, допрыгался, — прошипел Бен.

Когда четверо иноземцев ушли, джарак сказал: — Чую смерть.

— Нет, не чуешь, — каркнул второй.

— Чую смерть, — настаивал первый.

— Нет. Это ты смертью пахнешь.

Через мгновение первый сунул голову под крыло, вытащил и сел ровно. — Прости.

* * *

Капитан Добряк и виканский пес Крюк, оскалив зубы, разглядывали друг дружку через виканский плетень.

— Слушай сюда, пес, — начал Добряк. — Я хочу найти Синн и Гриба. Любая попытка порезвиться, например вырвать мне горло, и я поколочу тебя. Морду в задницу засуну. Целиком. Потом отпилю голову и брошу в реку. Отрублю когти и продам злым ведьмам. Срежу шкуру полосками и наделаю гульфиков, какие прячут под койками келий некоторые жрецы — половые извращенцы. И все это я проделаю, пока ты еще жив. Я понят?

Губы на обезображенной, покрытой шрамами морде пса вздернулись ее выше, обнажая порезы от выщербленных клыков. Из щелей потекла розовая пена. Глаза Крюка пылали, словно два тоннеля в мир вождя демонов, в них кружилось буйное бешенство. Обрубок хвоста неистово дергался, словно пса пронизывали спазмы приятных мечтаний.

Добряк стоял, держа в руке плетеный ремень с петлей на конце. — Я хочу надеть это тебе на голову, пес. Только зарычи, и я вздерну тебя, и буду хохотать, видя как ты дергаешься. Скажу прямо: я изобрел сто новых способов убийства и ты испытаешь их на себе. Все сразу. — Он поднял поводок, показав псу.

Тусклый меховой шар, покрытый соринками и кусками грязи, тот, что лежал в углу загона — шар, который уже давно рычал — внезапно пришел в движение. Подпрыгнув несколько раз, он взметнулся в воздух, нацеливая в шею капитана крошечные, но острые зубки.

Добряк выбросил кулак, перехватив его в воздухе. Тихий хруст, щелканье ничего не поймавших челюстей — хенгезская комнатная собачка по кличке Мошка резко изменила направление полета, приземлилась подле Крюка, кувыркнулась и замерла, ошеломленно высунув розовый язык, тяжко вздыхая.

Взгляды капитана Добряка и Крюка так и не расплетались.

— Ох, забудем о поганом поводке, — сказал капитан, чуть помедлив. — Забудем Гриба и Синн. Пусть все будет как можно проще. Я сейчас вытащу меч и порублю тебя на куски, пес.

— Не надо! — сказал кто-то сзади.

Добряк обернулся и увидел Гриба, а также Синн за его спиной. Они стояли у входа в конюшни, изображая полнейшую невинность. — Как удобно. Адъюнкту вы нужны.

— Для чтения? — спросил Гриб. — Нет, мы не можем.

— Пойдете.

— Мы думали спрятаться в старом Азате, — сказал Гриб. — Но не получилось…

— Почему? — спросил Добряк.

Гриб потряс головой: — Мы не хотим идти. Будет… плохо.

Капитан показал им поводок с петлей: — Так или иначе, личинки.

— Синн сожжет вас в угольки!

Капитан фыркнул: — Она? По ее лицу кажется, скорее себя обмочит. Ну как, пойдем тихо-мирно или иначе? Вы ведь догадываетесь, какой способ мне больше по нутру?

— Этот Азат… — начал Гриб.

— Не наша проблема, — рявкнул Добряк. — Хотите похныкать — бегите к Адъюнкту.

Они пошли втроем.

— Знаете, вас все ненавидят, — сказал Гриб.

— И правильно, — ответствовал Добряк.

* * *

Она поднялась с кресла, поморщившись от боли пониже спины, и подошла к двери. Посетители выдавались редко — кроме назойливой повитухи, забегавшей то и дело, принося с собой облако дыма д’байанга, и старухи с ближней улочки, которая, завидев ее, предлагала выпечку. Для обоих было уже поздно, и громкий стук в дверь заставил ее встревожиться.

Серен Педак, некогда бывшая аквитором, открыла дверь.

— О, — сказала она. — Привет.

Старик поклонился: — Госпожа, здоровы ли вы?

— Ну, работы для каменщика пока нет…

— Аквитор…

— Я уже не аквитор.

— Звание сохранено в королевской Палате Сборов, — сказал он. — Вы продолжаете получать жалование.

— И я дважды посылала запрос, чтобы все это отменили. — Она помолчала, склоняя голову. — Простите, откуда вам знать?

— Простите, аквитор. Меня зовут Багг, и ныне я занимаю должность канцлера Королевства, а также занимаюсь многими иными… э… делами. Ваши запросы принимались, рассматривались и отклонялись мною. — Он поднял руку: — Тише, тише, вас не вытащат из дома, чтобы заставить заниматься работой. Отныне вы в отставке и будете получать полный пенсион до конца жизни. В любом случае, аквитор, я пришел сегодня по другому делу.

— О? Так чего вы хотите?

— Можно войти?

Она отступила с порога. Он закрыл дверь и пошел за ней по узкому коридору, в скромно обставленную гостиную. — Прошу садиться, Канцлер. Я никогда вас не видела, так что не могла подумать, что милый господин, помогавший мне перенести несколько камней… — Она помедлила. — Если слухи не врут, вы были слугой Короля?

— Все верно. — Он подождал, пока она не усядется в кресло, а затем сел на единственный стул. — Аквитор, вы на шестом месяце?

Она вздрогнула: — Да. Но как вы определили? Вычитали в досье?

— Извините, — сказал он. — Сегодня ночью я неловок. В вашей компании, гм, гм…

— Я уже давно не вводила никого в смущение, Канцлер.

— Ну, возможно, это… не совсем вы, аквитор.

— Мне следует ощутить облегчение, раз вы отозвали комплимент?

— Теперь вы играете со мной.

— Да. Канцлер, к чему всё это?

— Думаю, вам лучше думать обо мне в иных понятиях. Могу предложить звание Цеды.

Глаза ее медленно раскрывались. — О. Отлично. Похоже, у Теола Беддикта был слуга на все руки.

— Я здесь, — сказал Багг, бросив короткий взгляд на округлость ее живота, — ради обеспечения мер… безопасности.

Она ощутила, как внутри заворочался страх. — Меня или ребенка? Защиты от чего?

Он склонился, сложив руки на коленях: — Серен Педак, отцом ребенка был Тралл Сенгар. Тисте Эдур, брат императора Рулада. Но он был не только братом императора.

— Да, — сказала она, — он был моей любовью.

Он отвел глаза. Кивнул: — Есть версия Плиток, состоящая из Домов — формальная структура, наложенная на различные работающие во вселенной силы. Ее называют Колодой Драконов. В Колоде Дом Тени управляется не Эдур, основателями этого королевства, но иными существами. В Доме есть Король, пока без Королевы, а у Высокого Короля Тени есть различные служители. Это роли, которые сами выбирают для себя лица. Лица смертных.

Она смотрела на него. Во рту стало сухо, как на раскаленных солнцем камнях. Она смотрела, как он сжимает руки, как бегают его глаза. — Лица смертных.

— Да, аквитор.

— Тралл Сенгар.

— Рыцарь Тени.

— Похоже, его безжалостно вышвырнули.

— Это не случайность и не пренебрежение. Дома воюют, и война разгорается.

— Тралл не выбирал себе этот титул, не так ли?

— Нет. Выбор не имеет особого значения в такой игре. Скорее всего, даже Повелители и Повелительницы Домов не так всемогущи, как им нравится думать. То же самое можно сказать о богах и богинях. Контроль — иллюзия, успокаивающая примочка на жгучем волдыре.

— Тралл мертв, — сказала Серен.

— Но Рыцарь Тени продолжает жить, — ответил Багг.

Внутри рос ужас, ледяной прилив затопил все пространство души, просочился в мысли, топя их одну за другой. Холод страха объял ее целиком. — Наше дитя, — прошептала Серен.

Взгляд Багга стал суровым. — Странник устроил смерть Тралла, аквитор. Сегодня ночью в городе пробудится Колода Драконов. Такое пробуждение станет реальным вызовом Страннику, станет приглашением на бой. Готов ли он? Есть ли у него силы, достаточные для контратаки? Омоется ли ночь кровью смертных? Не могу сказать. Я решил предотвратить только одно: вдруг Странник решит ударить по врагу через носимое вами дитя?

— Нет, так не пойдет, — прошептала она.

Брови Багга поднялись. — Что, аквитор?

— Говорю, так не пойдет! Кто этот Высокий Король Дома Тени? Как смеет он требовать у меня дитя? Призовите его, Цеда! Сюда! Сейчас!

— Призвать? Аквитор, если бы я мог… это было бы… прошу, вы должны понять. Призвать бога — даже малую часть его духа — означает разжечь ярчайший маяк. Его увидит не только Странник, но и другие силы. Но сегодня ночью, аквитор, мы не должны делать ничего, привлекающего внимание.

— Это вам нужно понять. Если Странник решил повредить моему ребенку… вы можете быть Цедой, но Странник — бог. Он уже убил моего любимого — Рыцаря Тени. Вы можете не справиться. Мое дитя — новый Рыцарь Тени? Пусть тогда Король Тени придет сюда и защитит своего Рыцаря!

— Аквитор..

— Вызывайте!

— Серен. Меня достаточно. Против Странника. Против любого дурака, который посмеет приблизиться.

— Бессмыслица.

— Тем не менее.

Она смотрела на него, не в силах скрыть недоверие и ужас.

— Аквитор, в городе есть иные силы. Древние, благие, но тем не менее опасно могущественные. Если я призову их на подмогу, это облегчит ваше беспокойство? Если они защитят вашего сына?

«Сына. Красноглазая повитуха была права». — Они послушаются вас?

— Я надеюсь.

Миг спустя она кивнула. — Отлично. Но, Цеда, после этой ночи… я буду говорить с Королем Тени.

Он вздрогнул: — Боюсь, разговор получится неудовлетворительный, аквитор.

— Это мне решать.

Багг вздохнул: — Так и будет, Серен Педак.

— Когда вы призовете друзей, Цеда?

— Уже призвал.

* * *

Лостара Ииль сказала, что там соберутся одиннадцать человек, не считая самого Скрипача. «Безумие. Одиннадцать игроков для чтения». Бутыл поглядывал на Скрипача, пока они шли по улице в сопровождении двух женщин. Сапер выглядит больным, под глазами круги, рот скривился в гримасе. Черные корни волос делают серебристую шевелюру и бороду похожими на ауру, на знак хаоса.

Геслер и Буян шагают сзади. Они слишком подавлены, чтобы, как бывает обычно, ругать всё и вся вокруг. «Обычно они хуже супружеской пары. Похоже, чуют неладное».

Бутыл был уверен, что моряков отличает от всех прочих людей не только кожа с золотистым оттенком. Да уж, рок обнаружил изрядную небрежность, когда выбирал именно этих людей среди стада. У Геса с Буяном едва наберется один мозг на двоих.

Маг принялся гадать, кто еще будет участвовать. Адъюнкт и Лостара Ииль, разумеется, как и сам Скрипач, и Геслер с Буяном. Может, Кенеб — он же был на последнем? Трудно вспомнить — та ночь стала каким-то размытым пятном. Быстрый Бен? Может быть. Блистиг? Ну, кислый унылый ублюдок сможет их остепенить. Или сделает всё только хуже. Синн? Боги сохраните.

— Ошибка, — бормотал Скрипач. — Бутыл… что ты сейчас чуешь? Выкладывай.

— Хочешь услышать как есть? Правду?

— Бутыл.

— Ладно. Я слишком испуган, чтобы приближаться к краю. Это старый город, сержант. Здесь есть… кое-кто. Они по большей части дремали. То есть до тех пор, пока мы не появились.

— И теперь они проснулись.

— Да. Принюхиваются. Сержант, гадать сейчас так же глупо, как оскорблять Опоннов, оказавшись в лапах у Худа.

— Думаешь, я сам не знаю?

— А ты сможешь забить на них, серж? Просто сказать нет, или наврать, будто сила ушла?

— Вряд ли. Меня … захватит.

— И не будет возможности остановиться.

— Не будет.

— Серж?

— Что?

— Мы скоро вылезем прямо перед ними. Мы сами подставим горло — а эти типы милосердием вряд ли страдают. Так что… как нам защититься?

Скрипач метнул на него взгляд, подошел ближе. Впереди показался штаб. Они уже опаздывали. — Ничего не могу, Бутыл. Разве что голову себе снесу. Надеюсь, кое-кого из чудищ заберу с собой.

— Ты будешь сидеть на долбашке, что ли?

Скрипач поправил кожаный мешок на плече. Бутылу не потребовалось иных доказательств.

— Серж, когда мы войдем в комнату, позволь мне еще раз попытаться отговорить ее.

— Будем надеяться, что она соблюдет число.

— Ты о чем?

— Одиннадцать плохо, но двенадцать еще хуже. А тринадцать станет катастрофой. Тринадцать — несчастливое число для чтения Карт. Нам не нужно тринадцать. Что угодно кроме…

— Лостара сказала одиннадцать, сержант. Одиннадцать.

— Да. — Сержант вздохнул.

* * *

Когда раздался стук в дверь, Багг взмахнул рукой: — Позвольте представить их, аквитор.

Она кивнула. Он встал и пошел открывать новым гостям.

Серен услышала голоса, подняла глаза. Цеда вернулся в сопровождении двух голодранцев, мужчины и женщины. Едва они встали посреди гостиной, на Серен накатила волна запахов: пот, грязь, перегар. Ошеломленная этакими ароматами, она боролась с желанием убежать.

Мужчина осклабил зеленоватые зубы под огромной бульбой красного носа: — Приветик, Майхб. Выпить будет что? Да ладно! — Он поднял в темной руке глиняную фляжку. — Любимый мой сосуд. Чаши найдутся?

Багг поморщился. — Аквитор, это Урсто Хобот и Пиношель.

— Мне чаша не нужна, — сказала Серен обыскивавшей буфет женщине.

— Как скажешь, — брякнула Пиношель. — Но от тебя проку в нашей компашке не будет. Типичное дело. От брюхатых проку нет. Вечно носятся с пузом словно с божьим даром. Но красивая ты корова…

— Хватит этой чепухи. Багг, прогоните их. Сейчас же.

Урсто подошел к Пиношели и ударил в висок: — Веди себя, ты! — Затем он улыбнулся Серен: — Она завидует, понимашь? Мы пробвали и пробвали. Да только она старая мощинистая кошелка, да и я ж не лучше. У меня отвисает похлеще ее титьки, да и похоти давно нет. Все, что могу — капать и капать и капать. — Он подмигнул. — Конешно, если б мы с тобой, тогда другое дело…

Пиношель фыркнула: — Ну, от такого приглашения любая скинет, брюхатая или нет!

Серен сверкнула глазами на Багга: — Вы что, пошутили?

— Аквитор, это остатки древнего пантеона, которому поклонялись первоначальные жители здешних мест, селения которых погребены в иле под Летерасом. На самом деле Урсто и Пиношель — самые первые, Господин и Госпожа пива и вина. Они явились к бытию как результат появления сельского хозяйства. Пиво предшествовало хлебу, было первым продуктом земледелия. Оно чище воды и очень питательно. Первые виноделы пользовались дикой лозой. Эти существа — стихийные силы истории человечества. Были и другие: приручение животных, первые орудия из камня, кости и рога, рождение музыки, танца, сказительства. Живопись на каменных стенах или на коже. Критические, глубочайшие моменты развития.

— Тогда, — фыркнула она, — что с ними случилось?

— Благоразумное и благоговейное причастие к их дарам сменилось бездумными излишествами. Уважение к их дарам утеряно, аквитор. Чем хуже злоупотребляли дарами, тем ниже опускались дарующие.

Урсто рыгнул. — А мы не в обиде. Хуже ж было бы, если бы нас запретили. Мы стали бы злыми, а мы не хотим быть злыми, правда ведь, моя сладкая Овсянка?

— Мы всякое время под осадой, — сказала Пиношель. — Вот, я разлила по чашам. Старший?

— Половину меры, прошу.

— Извините, — сказала Серен Педак. — Цеда, вы только что описали этих пьяниц как древнейших богов на свете. Но Пиношель назвала вас старшим.

Урсто хихикнул: — Цеда? Мятныйпряник, ты слыхала? Цеда! — Он отступил к Серен. — О круглая, о благая Майхб, мы можем быть старыми, я и Пиношель, в сравнении с подобными тебе. Но против него мы все равно что дети! Старший, о да. Старший Бог!

— Пора веселиться! — заорала Пиношель.

* * *

Скрипач остановился прямо на пороге. И уставился на воина-летерийца, обнаружившегося около громадного стола. — Адъюнкт, он тоже приглашен?

— Простите, сержант?

Скрипач ткнул пальцем: — Королевский Меч, Адъюнкт. Он в вашем списке?

— Нет. Тем не менее он остается.

Скрипач уныло поглядел на Бутыла, но ничего не сказал.

Бутыл оглядел собравшуюся группу, быстро подсчитал головы. — Кого недостает? — спросил он.

— Банашара, — ответила Лостара Ииль.

— Он уже в пути, — пояснила Адъюнкт.

— Тринадцать, — пробормотал Скрипач. — Боги подлые, тринадцать!

* * *

Банашар помедлил в переулке, подняв взор к небу. Из окон зданий, от различных ламп и фонарей исходил свет, слишком слабый, чтобы скрыть россыпь звезд. Ему так хочется уйти из этого города! Найти холмик, мягкую траву, чтобы прилечь, держа в руках восковую табличку. Недавно взошедшая луна вселила в него тревогу. Но новое созвездие вызывает в нем еще больший трепет. Фигура, напоминающая лезвия мечей, слабо-зеленая, взошла с юга и словно перечеркнула привычные очертания Дороги Искателя. Он не может быть уверенным… но он думает, что вскоре мечи станут больше. Приблизятся.

Тринадцать — по крайней мере, так он подсчитал. Может, там больше мечей, еще слишком неярких, чтобы пробиться сквозь огни города. Он подозревает, что точное число очень важно. Судьбоносно.

Тогда, в Малазе, небесных мечей еще не было видно. И все же…

«Мечи в небесах, вы отыщете себе горла на земле?»

Он оглянулся на Странника. Если кто и знает ответ, это он. Самозваный Владыка Плиток. Бог неудачи, игрок судьбами. Презренная тварь. Однако, нет сомнений, могущественная. — Что-то не так? — спросил Банашар, видя, что лицо Странника стало бледным, покрылось липким потом.

Единственный глаз мельком скользнул по нему. — Твои союзники меня не заботят, — сказал бог. — Но пришел еще один, он поджидает нас.

— Кто?

Странник скривился: — Меняем планы. Ты войдешь прежде меня. Я буду ждать полного проявления сил вашей Колоды.

— Мы согласились, что ты просто помешаешь им начать. Вот и все.

— Не могу. Не сейчас.

— Ты уверил меня, что ночь не увидит насилия.

— Должно было быть именно так.

— Но сейчас кто-то встал на твоем пути. Тебя перехитрили, Странник.

В глазу бога сверкнул гнев. — Ненадолго.

— Я не приемлю пролития невинной крови. Крови моих товарищей. Забери своего врага, но не касайся других, понял?

Странник оскалился: — Тогда убери их с пути.

Вскоре Банашар двинулся ко входу в штаб. В десятке шагов снова встал, сделал несколько глотков вина и вошел.

«В том и проблема с Охотниками, не так ли.

Никто не сможет убрать их с пути».

* * *

Неподвижно стоя в тенях улочки — оставшись один, когда беглый жрец вошел внутрь — Странник выжидал.

В игру ночи вошел тринадцатый игрок.

Знай он заранее — сумей он проницать туман, сгустившийся вокруг опасной комнаты и точно подсчитать присутствующих — он повернулся бы кругом и отказался от всех планов. Нет, просто сбежал бы в холмы.

Но бог выжидал, лелея в сердце убийство.

А снабженные песочными часами или мерными фитилями колокольни города — бесчувственно равнодушные ко всему, кроме неумолимого течения времени — готовились звонить.

Возвещая о наступлении полуночи.

Глава 2

Старый друг, сюда не ходи

не носи погоды дурной

я был там, где текла река

а ее словно нет

вспомни, друг, пролеты моста

он упал, и серые камни

в пыль рассыпались

больше нечего пересекать

ты войдешь в стоячую воду

между отмелей будешь блуждать

и найдешь тот край, за которым

умирает погода

коль увижу тебя, то пойму

наступила пора воскресать

по колено в слезах

под темнеющим небом

ты пойдешь как слепец

ты руками замашешь

я повел бы тебя, но река

ждать не будет

понесет меня к мелкому морю

птицы белые в небо взлетят

старый друг, сюда не ходи

не носи погоды дурной.

«Мост Солнца», Рыбак Кел Тат

Он стоял среди гнилых обломков корабельных снастей, высокий и сутулый. Если бы не шевелящиеся на ветру рваные одежды и длинные волосы, он мог бы оказаться статуей, вещью из старого мрамора, упавшей с города мекросов на столь чудесно оказавшийся здесь бесцветный лесс. Сколь долго ни смотрел на него Удинаас, одинокий мужчина не шевельнулся.

Шелест гравия возвестил о приходе из деревни еще кого-то; через миг к ним подошел Онрек Т’эмлава. Воин заговорил не сразу, но его молчаливое присутствие ощущалось очень сильно.

Это не мир для поспешных действий, подумал Удинаас — хотя он и раньше не особенно старался бежать по жизни. В первое время в Убежище он чувствовал себя так, будто тянет цепи или бредет по грудь в воде. Неспешное течение времени здесь сопротивляется горячке поспешных решений, внушает чувство смирения — а смирение, как хорошо знал Удинаас, всегда является незваным, выбивая двери, разрушая стены. Оно объявляет о себе тычком в затылок, ударом колена под зад. Не буквально, разумеется. Но результат тот же. Ты падаешь на колени, задыхаешься, ты слаб как малое дитя. А мир стоит, нависая над дураком, и не спеша укоризненно поводит пальцем.

«Тут нужен не один тычок. Да, будь я богом богов, я доносил бы до всех один урок, так часто, как окажется необходимым.

Но ведь тогда придется трудиться без перерыва, не так ли?»

Солнце над головой прохладно, оно намекает на скорый приход зимы. Кудесницы сказали, что в ближайшие месяцы выпадет обильный снег. Сухие листья, упавшие в пожелтевшие травы на вершине холма, трепещут и шелестят, как бы дрожа от ужасного предчувствия. Никогда он не любил холода — малейший заморозок и руки становятся онемелыми.

— Чего он хочет? — спросил Онрек.

Удинаас пожал плечами.

— Не прогнать ли нам его?

— Нет, Онрек, сомневаюсь, что это необходимо. В настоящее время, кажется мне, в нем не осталось желания драться.

— Ты знаешь его лучше меня, Удинаас. Но разве он не убил ребенка? Разве он не пытался убить Тралла Сенгара?

— Он скрестил оружие с Траллом? — удивился Удинаас. — Мои воспоминания смутны. Все внимание занимал дух, пытавшийся меня придушить. Ну, тогда, друг, я понимаю, что ты чувствуешь. А насчет Чашки… там все было не так просто, как может показаться. Девочка была мертва, мертва задолго до того, как Азат уронил в нее семя. Все, что сделал Сильхас Руин — разбил кожуру, чтобы Дом смог пустить корни. В нужном месте, в нужное время, обеспечив выживание этого мирка.

Имасс внимательно смотрел на него. Спокойные серые глаза окружили полосы горестных морщин, ведь он так сильно переживает все происходящее. Яростный воитель, некогда бывший всего лишь сухой кожей на мертвых костях, стал ранимее ребенка. Кажется, это свойство всех Имассов. — Так ты знал все заранее, Удинаас? Знал участь Чашки?

— Знал? Нет, скорее догадывался.

Онрек хмыкнул. — Ты редко ошибаешься в догадках. Ну ладно, будь что будет. Поговори с ним.

Удинаас сухо усмехнулся: — Ты и сам сметлив, Онрек. Останешься?

— Да.

Он был этому рад, ведь несмотря на всю его убежденность, что Руин не замышляет насилия, Белый Ворон оставался непредсказуемым. Если Удинаас окончит жизнь под ударом одного из визгливых мечей, его гибель, по крайней мере, не пройдет незамеченной. Онрек не так глуп, чтобы бросаться в атаку, желая мести. В отличие от Рада Элалле.

Подойдя ближе к Анди — альбиносу, он заметил, что Сильхасу Руину пришлось нелегко после ухода из этого мира. Часть доспехов пропала, оставив голыми руки. Старая кровь запятнала плетеный воротник обгоревшей кожаной куртки. На нем были видны недавние, плохо исцеленные раны и порезы; пятна синяков проступали под кожей, словно мутная вода подо льдом.

Однако взор оставался суровым и упрямым — очи сверкали в глубоких глазницах, словно свежая кровь. — Тоскуешь о старом кургане Азата? — спросил Удинаас, встав в десяти шагах от исхудавшего воина.

Руин вздохнул. — Удинаас. Забыл, что ты наделен даром острословия.

— Не могу припомнить, чтобы кто-то назвал это даром, — ответил он, решив не обращать внимания на сарказм. Пребывание в Убежище как будто притушило его природную колючесть. — Скорее проклятием. Удивительно, что я еще дышу.

— Да, — ответил Тисте Анди. — Точно.

— Чего ты хочешь, Сильхас Руин?

— Мы долго странствовали вместе с тобой, Удинаас.

— Ходили кругами, да. И что?

Тисте Анди отвел взгляд. — Я был… введен в заблуждение. Тем, что видел. Судил слишком поспешно. Я вообразил, что весь мир подобен Летеру. А потом мир напал на меня.

— Да уж, летерийцы всегда судят в свою пользу. Они всегда были самым большим куском в навозной куче. Местная пословица.

Лицо Руина исказилось гримасой: — А теперь кусок навоза раздавили ногой. Да.

Удинаас дернул плечом. — Со всеми случается, рано или поздно…

— Да.

Повисло молчание. Руин не желал встречаться с ним взглядом. Удинаас отлично понимал его и понимал также, что радоваться смирению Белого Ворона было бы неразумно.

— Она будет Королевой, — вдруг бросил Руин.

— Кто?

Воин моргнул, как будто вопрос удивил его, и снова мрачно поглядел на Удинааса. — Твой сын в большой опасности.

— Сейчас?

— Я думал, что приду сюда, чтобы поговорить с ним. Предложить помощь и совет, хотя силы мои столь жалки. — Он обвел рукой окрестности. — Хотя бы это я еще могу сделать.

— И что тебе мешает?

Руин выглядел опечаленным. — Для Крови Элайнтов, Удинаас, любая мысль о дружбе нестерпима. Или о союзе. Если дух Летера воплотится во властителе, это будет Элайнт.

— А, понимаю. Вот почему Быстрому Бену удалось победить Сакуль Анкаду, Шелтату Лор и Менандору.

Сильхас Руин кивнул. — Каждая намеревалась предать остальных. Это порок в крови. Чаще всего оказывающийся фатальным. — Он помедлил. — Так было со мной и братом Аномандером. Едва драконья кровь обрела над нами власть, мы разошлись. Андарист встал между нами, протягивая руки, пытаясь воссоединить — но новообретенная нами дерзость посрамила его. Мы перестали быть братьями. Разве удивительно, что мы…

— Сильхас Руин, — прервал его речь Удинаас, — почему мой сын в опасности?

Глаза воителя блеснули: — Урок смирения чуть не стоил мне жизни. Но я выкарабкался. Когда придет черед Рада Элалле брать уроки, он может оказаться не таким везучим.

— У тебя были дети, Сильхас? Думаю, нет. Давать советы ребенку — что швырять песок в обсидиановую стену. Не прилипает. Жестокая правда в том, что каждому приходится учиться самому, и невозможно обойтись без уроков, прокрасться сторонкой. Тебе не удастся одарить ребенка своими шрамами. Они покажутся ему паутиной, липкой и удушающей; он будет сопротивляться, пока не порвет нити. Твои намерения весьма благородны, но шрамы, которым способны его научить, он должен заработать сам.

— Тогда я должен попросить тебя, его отца, об одолжении.

— Ты серьезно?

— Да, Удинаас.

Фир Сенгар пытался ударить этого Тисте Анди ножом в спину, пытался ступить в тень Скабандари Кровавого Глаза. У Фира был сложный характер, но Удинаасу — несмотря на все шутки и насмешки, несмотря на горькую память о рабстве — он чем-то нравился. Благородством восхищаешься даже издалека. К тому же он помнит, как горевал Тралл… — И чего же ты попросишь?

— Отдай его мне.

— Что?

Тисте Анди поднял руку: — Не отвечай сразу. Я объясню всю необходимость этого. Я расскажу тебе о будущем, Удинаас. Когда я это сделаю, ты наверняка всё поймешь.

Удинаас заметил, что его трясет. Сильхас Руин продолжал говорить, а бывший раб чувствовал, что прочная почва уходит из-под ног.

Кажущийся неспешным шаг этого мирка — на деле иллюзия, жалкое заблуждение.

Истина в том, что всё скользит, что сотни тысяч камней несутся по горному склону. Истина проста и ужасна.

* * *

Онрек издалека смотрел на них. Разговор продлился гораздо дольше, чем ожидал Имасс, и в нем нарастала тревога. Мало доброго выйдет из их беседы — тут можно не сомневаться…

Он услышал за спиной кашляющий рык и обернулся. Два подросших котенка эмлавы перебежали тропу в сотне шагов. Они повернули тяжелые клыкастые головы в его направлении, они смотрели на него робко, как бы испрашивая позволения; однако по прыгающей походке, по поджатым хвостам он определил, что котята пошли на охоту. И чувство вины, и буйная кровожадность кажутся инстинктивными. Они могут пропасть на день или на неделю: зима быстро приближается, нужно убивать помногу.

Онрек снова поглядел на Удинааса и Руина. Они шли к нему, бок о бок. Имасс сразу ощутил, что дух Удинааса впал в уныние, поглощен отчаянием.

«Нет, ничего доброго не выйдет…»

Он слышал шелест позади: эмлавы дошли до места, в котором извилистая тропа скроет их от глаз Онрека, и помчались, спеша избавиться от его воображаемого внимания. Но ему не хочется призывать их обратно. Он никогда так не делал. Звери просто слишком глупы, чтобы это замечать.

Вторгнувшиеся в этот мирок оседлали злой прилив, словно авангард легионов хаоса. Перемены запятнали мир, и новые оттенки напоминали о свежей крови. По сути всё, о чем мечтают Имассы — это мир, подтверждаемый ежедневными ритуалами, жизнью стабильной, безопасной и совершенно предсказуемой. Жар и дым очагов, запахи готовящихся клубней, мяса, сочного костного мозга. Носовые голоса женщин, напевающих за обыденными занятиями. Стоны и шепотки любящихся, песенки детей. Кто-то обрабатывает олений рог, расколотую кость или кремень. Другой опустился на колени в ручье, скребет кожу каменными осколками или полированным ножом; рядом видна груда песка, под которой вылеживаются готовые кожи. Когда кому-то нужно отлить, он встает над грудой, чтобы кожи лучше выдубились.

Старики расселись на булыжниках и следят за стоянкой, за работой сородичей, а сами погрузились в полусны о потаенных местах и тропах, о гуле высоких голосов, о бое барабанов, о картинах на освещенном факелами камне, о полноте глубокой ночи, когда духи показываются на глаза мириадами цветов, когда рисунки отрываются от поверхности и плывут, струятся в дымном воздухе.

Охота и пир, сбор урожая и обработка камня. Дни и ночи, роды и смерть, смех и горе, сказки, не раз пересказанные; разум открывается, принимая дар и даря себя каждому родичу, каждому теплому, знакомому лицу.

Это, понимал Онрек, и есть всё, что имеет значение. Все ухищрения ума нужны ради сохранения совершенного мира, чудесной общности. Духи предков собрались рядом, стоят на страже живущих. Воспоминания свиваются в канаты, связующие всех воедино, и чем охотнее делишься воспоминаниями, тем прочнее узы.

На стоянке за спиной возлюбленная его жена, Кайлава, лежит на груде мягких мехов; несколько дней отделяют ее от родов. Это будет второй их ребенок. Кудесницы подносят ей деревянные чаши, полные жирных, нежных личинок, поджаренных на плоских камнях очага. И медовые соты, и острые чаи с ягодами и целебной корой. Они питают ее без перерыва, будут питать, пока не начнется мука родов. Они поддерживают в ней силу и стойкость.

Он вспомнил ночь, когда они с Кайлавой посетили дом Серен Педак в странном, испорченном городе Летерасе. Весть о смерти Тралла Сенгара — это был один из худших моментов жизни Онрека. Но встать перед вдовой друга… это оказалось еще мучительнее. Устремляя на нее взор, он ощутил, как внутри все рушится; он зарыдал, не уповая на утешение, а потом удивился силе Серен, сверхъестественному ее спокойствию. Он говорил себе, что она уже прошла ступени горя — во дни и ночи, последовавшие за убийством любимого. Она смотрела, как он рыдает, и в ее глазах была печать — но не было слез. Потом она заварила чай, не спеша, тщательно, пока Онрек беспомощно висел на руках Кайлавы.

Не сразу он осознал всю бессмысленность, всю ужасающую нелепость гибели друга. А той ночью он пытался говорить о Тралле — о делах, объединивших их с того мига, когда Онрек решил избавить встреченного воина от уз Отсечения. Он снова и снова вспоминал яростные схватки, отчаянные обороны, деяния невообразимой смелости, каждое из которых способно даровать достойный конец, смерть, раздутую значительностью, сияющую жертвенностью. Но Тралл Сенгар пережил всё, превратив боль и потери в торжество.

Окажись Онрек там, посреди забрызганной кровью арены… спину Тралла было бы кому защитить. Убийца не преуспел бы, совершая акт подлого предательства. Тралл Сенгар жил бы, видел, как его дитя растет в чреве Серен, видел, восхищаясь и полнясь радостью, как лицо аквитора сияет, как она сосредотачивается на внутреннем. Ни одному мужчине не дано ощутить такой завершенности, ибо она стала сосудом продолжения, образом надежды и оптимизма, ликом будущего мира.

О, если бы Тралл смог ее увидеть… никто не заслужил этого больше, чем он. Все эти битвы, раны, испытания и аура одиночества, которой Онреку так и не удалось пробить — так много было измен, но он стоял не сгибаясь, он делился с другом последним. Нет, в такой смерти нет ничего подобающего.

Серен Педак была вежлива и мила. Она позволила Кайлаве совершить ритуал, гарантирующий безопасные роды. Но она также дала понять, что больше ничего не хочет, что этот путь пройдет в одиночку, что она достаточно сильна.

Да, женщины могут наводить трепет. Силой своей, способностью всё вынести.

Онрек мог, конечно, предложить Кайлаве подарки и вкусные кусочки, но всякая попытка была бы встречена насмешками повитух и гневным рычанием самой Кайлавы. Он научился держать дистанцию, особенно сейчас, перед близкими родами.

А еще он полюбил Удинааса. Конечно, этот человек более склонен к иронии и сарказму, чем Тралл, ценит острые комментарии. Единственное оружие, которым Удинаас владеет в совершенстве. Но Онрек проник в склад его живого ума и, более того, нашел, что человек проявляет неожиданные добродетели в новой для него роли отца. Черта, которую Онрек намеревается позаимствовать в нужное время.

В первый раз такую возможность он упустил: его первенец Ульшан Праль вырос под присмотром других — его растили неродные братья, дяди и тети. Даже сама Кайлава чаще отсутствовала. Поэтому, хотя Ульшан был их крови, душой он скорее принадлежал к вырастившему его племени.

Столь многое изменилось. Мир, кажется, несется мимо, эфемерный и уклончивый; дни и ночи пролетают сквозь пальцы. Снова и снова его парализует чувство потери, ошеломляет отвращение. Очередной миг исчез, очередное мгновение съеживается за спиной. Он старается оставаться бдительным, оттачивает чувства, чтобы ощутить благословенные явления, поглотить, насладиться вкусом мгновения — но тотчас же потоп заливает его, заставляя молотить руками, тонуть в ослепляющем, оглушающем приливе. Слишком много чувств; кажется, слезы стали ответом на слишком многое — на радость и на горе, на нежданные дары и мучительные потери. Похоже, он забыл жизнь смертных, уже не умеет реагировать иначе. Похоже, иные реакции унесло первыми, ведь время стало бессмысленным, жестоким проклятием, оставившим ему лишь слезы.

Удинаас и Сильхас Руин подошли ближе.

Онрек почувствовал, что снова плачет.

* * *

Побережье Д’расильани выглядело изгрызенным и подгнившим; мутные, полные ила буруны бушевали между рваными выступами известняка и полузатопленными песчаными наносами. Пена оттенка бледной плоти окружала мангровые заросли, покачиваясь на волнах. Насколько мог разглядеть в подзорную трубу Надежный Щит Танакалиан, у линии прибоя наносы песка и гравия чередовались с грудами мертвой рыбы, покрытыми чайками и тварями иного рода, длинными, на коротких ногах — вероятно, рептилиями. Они то и дело врезались в стаи чаек, заставляя тех с воплями разлетаться.

Он был рад, что не стоит на этом берегу, таким чуждым казался тот уроженцу Напасти, где воды глубоки, чисты и мертвенно-холодны, где всякий залив и фиорд скрывается в темноте утесов, в густой поросли пиний и елей. Он даже не мог раньше вообразить, что такое побережье может существовать. Мерзкое, вонючее, похожее на громадное свиное корыто.

К северо-востоку у подножия молодых гор, по всем приметам, в залив извергается мощная река, наполняя его илом. Постоянный приток пресной воды, густой и молочно-белой, отравил большую часть бухты, насколько мог судить Танакалиан. Это выглядело неправильным. Ему казалось: он присутствует на сцене обширного злодеяния, фундаментальной испорченности, распространяющейся подобно гангрене.

— Чего желаете, сир?

Надежный Щит опустил трубу и нахмурился, щурясь на отдалившееся побережье: — Идите к устью реки, капитан. Я полагаю, что главное русло лежит на той стороне, ближе к восточному берегу. Там, где утесы выше.

— Но даже отсюда, сир, — возразил капитан, — мы ясно видим отмели и рифы. — Он колебался. — Но меня сильней беспокоят те, что не видны. Надежный Щит, я не порадуюсь даже приливу.

— Не можем ли мы отойди дальше в море и вернуться уже к восточному побережью?

— Через течение реки? Возможно, хотя воды будут опасными. Надежный Щит, эти делегаты, которых мы ищем… они не из народа мореплавателей, да?

Танакалиан улыбнулся: — Гряда почти непроходимых гор отделяет королевство от берега. Даже внутренние склоны гор заняты племенами пастухов. Между ними и Болкандо установлен мир, но все же, сир, болкандийцев не отнесешь к мореходам.

— Значит, устье реки…

— Да, капитан. По любезному разрешению Д’расильани делегаты Болкандо остановятся на восточном берегу.

— Угроза вторжения делает союзниками даже злейших врагов, — заметил капитан.

— Кажется, так, — согласился Танакалиан. — Но странно, что союз сохраняется и сейчас, когда нет угрозы со стороны Летерийской Империи. Полагаю, некоторые преимущества мира очевидны всем.

— Выгоды, сир.

— Взаимные. Да, капитан.

— А теперь я должен отбыть на свой корабль, сир, если нам придется разведывать подходы к месту высадки.

Надежный Щит кивнул. Когда капитан удалился, Танакалиан вновь поднял подзорную трубу, оперся о поручень около носовой фигуры. Здесь, внутри безымянной бухты, море не особенно бурное, но вскоре подойдут «Престолы Войны», и он намеревается воспользоваться качкой, чтобы заглянуть чуть подальше за рваные утесы восточного побережья.

Смертный Меч Кругхева оставалась в каюте. Дестриант Ран’Турвиан после возвращения со встречи с Адъюнктом решил начать длительную медитацию и сейчас тоже сидит под палубой. Присутствие кого-то из них привнесло бы в ситуацию оттенок формальности, и Танакалиана это начало заранее беспокоить. О да, он понимает необходимость проформы, груза традиций, придающих смысл всем деяниям — всему Ордену — но он много времени провел на борту Адъюнкта, в компании малазан. Они демонстрировали такую дружескую близость в совместных лишениях, что Надежный Щит вначале был шокирован. Но потом он понял ценность такого поведения. Когда наступает время битвы, Охотники за Костями не проявляют недостатка дисциплины. Однако истинная сила, что удерживает их вместе, таится в товариществе во времена долгих периодов бездействия, которые приходится терпеть всем армиям. Танакалиан уже начал восторгаться их бравадой, отсутствием внешнего лоска, открытым непочтением и даже странной склонностью доводить всё до абсурда.

Может быть, это дурное влияние, как намекнул недовольно хмурящийся Ран’Турвиан, когда Танакалиан решился на иронический комментарий. Конечно, у Дестрианта уже возник длинный список разочарований, которые вызывает у него новый Щит Ордена. Слишком юный, ужасающе неопытный и до отвращения склонный к необдуманным суждениям — а такое свойство совершенно недопустимо у человека в ранге Надежного Щита.

— Ваш ум слишком активен, сир, — заметил как-то Дестриант. — Не дело Надежного Щита судить. Не вам решать, кто достоин ваших объятий. Нет, сир, вы не смеете обнаруживать пристрастие. Вот мой совет!

Если учитывать его характер, человек этот обошелся с ним еще мягко.

Корабль медленно пробирался к берегу, поскрипывая на волнах. Танакалиан изучал запретное побережье, изувеченные горы, многие из которых увенчаны конусами, извергающими пепел и зловонные газы. Если бы не идущие в море течения, риск оказаться выброшенными на камни был бы вполне реален. Против такого мрачного умозаключения не станет возражать даже Дестриант.

С легкой улыбкой Танакалиан опустил трубу, спрятал в кожаный футляр под левой рукой. Спустился с надстройки, двигаясь к люку в трюм. Магия Ран’Турвиана понадобится им для безопасного прохода в устье реки — вот и повод прервать медитацию Дестрианта, тянущуюся уже несколько дней. Ран’Турвиан может лелеять привилегию уединения и право на изоляцию… но некоторых обязанностей не избежит ни один член Ордена. Пора старику выйти на свежий воздух.

Флагман входил в бухту в одиночестве. Остальные двадцать четыре годных «Престола Войны» держались далеко в море; они способны выдержать любую здешнюю непогоду, кроме тайфуна, разумеется; но сезон тайфунов, как уверяют местные лоцманы, прошел.

Они передали «Пенного Волка» в распоряжение Адъюнкта, и флагманом стал «Листраль». Старейший среди кораблей — его киль был заложен почти четыре десятилетия назад — «Листраль» был последним из первой линии тримаранов, сохранившим старомодные украшения и приспособления. Он устрашал своим видом: каждая пядь бортов из железного дерева украшена головами рычащих волков, а средний корпус целиком сделан в форме волка, мчащегося в атаку. Корпус на две трети погружен в воду, так что пена вылетает прямо из оскаленной клыкастой пасти.

Танакалиан любил этот корабль, даже архаические двери кают, расположенных по сторонам первой палубы. «Листраль» может вместить едва ли половину пассажиров в сравнении с кораблями второй и третьей линии; однако каюты на нем сравнительно просторные и даже почти роскошные.

Убежище Дестрианта занимает две каюты по правому борту. В переборке проделана небольшая дверца. Каюта, что ближе к корме, служит личной резиденцией Ран’Турвиана, тогда как передняя освящена в качестве храма Волков.

Танакалиан, как и ожидал, нашел Дестрианта стоящим на коленях, склонившим голову перед двухголовым алтарем. Но что-то было неправильно — в воздухе пахло горелой плотью, жжеными волосами, а Ран’Турвиан не пошевелился, когда Надежный Щит постучал по двери.

— Дестриант?

— Ближе не подходите, — каркнул Ран’Турвиан почти неузнаваемым голосом; Танакалиан расслышал, как трудно, хрипло он дышит. — Времени почти нет, Надежный Щит. Я … решил было… что никто меня не потревожит, сколь долго я ни отсутствуй. — Горький смех, похожий на кашель. — Я забыл о вашей… нетерпеливости, сир.

Танакалиан сделал еще один шаг. — Что случилось, сир?

— Стойте, там, говорю! — задохнулся Дестриант. — Передайте мои слова Смертному Мечу.

Что-то блестело на полированном полу вокруг коленопреклоненного человека, словно он начал растекаться — но мочой не пахло, а густая как кровь жидкость отливала золотом в тусклом свете фонаря. Увидевшего это Танакалиана пробрал ужас; слова едва доносились сквозь грохот сердца. — Дестриант…

— Я странствовал далеко, — хрипел Ран’Турвиан. — Сомнения… растущая тревога… Слушайте! Она не такова, как мы думали. Грядет… измена. Скажите Кругхеве! Клятва… мы совершили ошибку!

Лужа растекалась, густая словно мед. Казалось, облаченная в рясу фигура Дестрианта тает, проваливается в себя.

«Он умирает. Во имя Волков, он умирает!» — Дестриант, — сказал Танакалиан, с трудом подавляя вызванный жутким зрелищем страх, проглатывая его. — Вы придете в мои объятия?

Булькающий смех, казалось, едва прорвался сквозь слой грязи. — Нет. Нет.

Пораженный Щит отшатнулся.

— Вы… ты… тебя недостаточно. Ты всегда был слаб… Кругхева ошиблась в очередной раз… Ты подвел меня, ты подведешь и ее. Волки покинут нас. Клятва предала их, понимаешь? Я узрел наши смерти — и эту, и грядущие. Твою, Танакалиан. И Смертного Меча, и всех братьев и сестер ордена Серых Шлемов. — Он закашлялся, и нечто вырвалось из содрогающейся груди, забрызгав алтарь бесформенными ошметками, поползшими по складкам каменного меха. На шеях Волков появились косые линии.

Фигура жреца осела, изогнувшись под невозможным углом. Когда Ран’Турвиан ударился лбом о пол, звук вышел похожим на треск скорлупы. Кости его черепа оказались не прочнее яйца, так что лицо расплющилось.

Танакалиан невольно шагнул вперед, вытянув голову. Из разбитого черепа текли струйки воды.

Этот человек попросту… растаял. Он видел, как кипит мозг, растекаясь струйками серого жира.

Ему хотелось кричать, выразив ужас… но тут же его охватил ужас еще больший. «Он не примет моих объятий. Я подвел его, сказал он. Я подведу всех. Измена?

Нет, не могу поверить.

Не поверю».

И, хотя Танакалиан и знал, что жрец мертв, он все же заговорил с ним: — Ошибка, Дестриант, была вашей. Вы странствовали далеко, вот как? Подозреваю, что… недостаточно далеко. — Он замолчал, стараясь подавить охватившую тело дрожь. — Дестриант. Сир. Я рад, что вы отвергли мои объятия. Ибо вижу, что вы их не заслуживаете.

Нет, он не просто Надежный Щит, он не таков, какими были все предшественники, жившие и умиравшие под бременем титула. Ему не нужно простое приятие. Он готов забрать себе боль смертных, да… но не всех.

«Нет, я не буду таким, как другие Щиты. Мир изменился — мы должны меняться вместе с ним. Должны меняться, чтобы встретить его на равных». Он смотрел вниз, на бесформенное месиво, недавно бывшее Дестриантом Ран’Турвианом.

Будет потрясение. Отчаяние. Лица исказятся в ужасе и отвращении.

Орден может впасть в раскол, и на долю Смертного Меча и Надежного Щита выпадет задача удержать руль, пока новый Дестриант не поднимется из рядов братьев и сестер.

Но пока что возникает забота более неотложная: во время пересечения речного русла они останутся без магической защиты. По его суждению — каким бы шатким оно не было в данный момент — это самая важная забота, просто горный пик.

Смертный Меч подождет.

Да и что он может ей сказать?

«Вы приняли брата нашего, Надежный Щит?

Разумеется, Смертный Меч. Его боль отныне во мне, как и его спасение».

* * *

Разум создает привычки, а привычки разума переделывают тело. Тот, кто всю жизнь ездил верхом, ходит с кривыми ногами; моряк широко расставляет ноги, хотя под ним твердая почва. Женщины, заплетающие косы на сторону, однажды начинают склонять голову набок. Люди, склонные к беспокойствам, скрипят зубами, и годы делают челюстные мышцы утолщенными, истирают короны зубов, становящиеся похожими на пеньки.

Йедан Дерриг, Дозорный, подошел к краю моря. Ночное небо, давно ставшее привычным для любителя бродить в темноте перед восходом солнца, вдруг показалось ему странным, потерявшим всякую предсказуемость. Мышц его челюстей работали, зубы непрерывно, ритмично скрипели.

Мутное отражение зеленоватых комет упало на гладь залива, подобно призрачным огням, что возникают иногда по следу кораблей. В небесах появились чужаки. Что ни ночь — они все ближе, словно их кто-то притягивает, призывает. Взошла тусклая луна, что стало некоторым облегчением; но Дерриг ясно видел, как изменились приливы. Привычное перестает быть привычным. Есть от чего впасть в беспокойство.

Страдание приходит на берег, и трясы не останутся в стороне. Он разделял это знание с Полутьмой; он видел растущий страх в покрасневших глазах ведьм и ведунов, подозревая, что они тоже ощущают приближение чего-то громадного и ужасающего. Увы, но общие страхи не родили желания действовать сообща — политическая борьба не только осталась, но даже усилилась.

«Глупцы!»

Йедан Дерриг не был красноречивым человеком. В голове его умещались сотни тысяч слов, готовых складываться в практически бесконечное число сочетаний… но это не означало, что он готов трудиться, придавая им голос. Какой в этом смысл? Люди прозябают в трясине чувств, грязью прилипающих к каждой мысли, замедляющих течение, делающих идеи бесформенными. Требуется внутренняя дисциплина, чтобы очиститься от таких зловредных тенденций, и это всегда слишком тяжело, слишком мучительно. Поэтому почти никто не предпринимает подобных попыток. Но есть и еще более горькое соображение: в мире гораздо больше людей глупых, нежели умных. Однако глупцы умеют очень умно скрывать свою глупость. Редко кто готов искренне наморщить лоб или недоуменно воздеть брови. Нет, люди изображают подозрение, неверие или снисходительное допущение, а иногда, напротив, «глубокомысленно» молчат, хотя никакой глубины в них нет.

У Йедана Деррига нет времени на такие игры. Он умеет вынюхать идиотов за пятьдесят шагов. Он видит их ловкие увертки, слушает хвастливые речи и снова и снова удивляется: неужели они так никогда не уразумеют, что усилия, бросаемые на сокрытие глупости, было бы лучше пустить на развитие тех крох ума, которыми их одарили? Но ведь это такие крохи, что улучшение невозможно…

В обществе слишком много механизмов, созданных для сокрытия и ублажения глупцов, ведь глупцам почти всегда принадлежит большинство. Кроме таких механизмов вы можете наткнуться на различные ловушки, капканы и засады, призванные изолировать и затем устранять умников. Никакой аргумент — даже самый блестящий — не отклонит ножа, нацеленного вам в брюхо. Или палаческого топора. Кровожадность толпы всегда заглушает одинокий глас разума.

Но истинная опасность, считает Дерриг, скрыта в тайных обманщиках — тех, что ломают из себя дураков, хотя и наделены сообразительностью. Они нацелены лишь на удовлетворение своих эгоистических потребностей, но весьма умело эксплуатируют и глупцов и гениев. Такие люди жаждут власти и чаще всего получают ее. Ни один гений не примет (добровольно) власть, ведь он ясно видит все ее гибельные искушения. А глупец не сможет удержать власть надолго; он удовлетворится иллюзорной силой, ролью носовой фигуры корабля, которым правит кто-то иной, скрытый.

Соберите небольшую группу таких тайных обманщиков — людей с посредственным разумом, ловких, злых, завистливых, амбициозных — и серьезные неприятности не заставят себя ждать. Отличный тому пример — ковен ведунов и ведьм, до последнего времени правивших трясами (насколько вообще можно править народом угнетенным, исчезающим и подавленным).

Скрипя зубами, Йедан Дерриг присел на корточки. Мелкие волны набегали на носки сапог, затекали в отпечатки на мягком песке. Руки его тряслись, каждая мышца жаловалась на утомление. Но даже соленая вода с ароматом моря не сможет промыть его ноздри, спасти от вони.

Сзади, среди жалкого скопища хижин, закричали. Он слышал, как кто-то выходит на берег, шатаясь, приближаясь словно бы неровными прыжками.

Йедан Дерриг опустил ладони в холодную воду, и ясно видимое дно вдруг заслонили темные цветы. Он смотрел, как нежные волны уносят пятна, и мысленно молился:

Она встала за спиной. — Во имя Пустого Трона! Что ты наделал, Йедан?

— Ну как же, — сказал он устрашенной сестре. — Я перебил всех, кроме двух, Королева.

Она вошла в море, расплескивая воду, и встала перед ним. Положила руку на лоб и толкнула, чтобы он поднял голову, чтобы она смогла поглядеть ему в глаза. — Но… почему?! Ты думал, что я не возьму их в руки? Что мы вдвоем не сладим с ними?

Он пожал плечами: — Им нужен был король. Тот, что контролировал бы тебя. Тот, кого они сами контролировали бы.

— И поэтому ты их убил? Йедан, тот общий дом стал бойней! Ты думал, что просто вымоешь руки — и всё? Ты только что зарезал двадцать восемь человек. Трясов. Моих людей! Стариков и старух! Ты зарезал их!

Он нахмурился, глядя вверх: — Моя Королева, я Дозорный.

Она смотрела на него сверху вниз, и он хорошо понимал ее мысли. Она думает, что сводный брат стал безумцем. Она готова отпрянуть в ужасе.

— Когда Стяжка и Сквиш вернутся, — сказал он, — убью и их.

— Нет, не убьешь!

Он понимал, что вести осмысленный спор с сестрой невозможно — не в этот миг, когда в деревне все сильнее нарастают крики потрясения и горя. — Моя Королева…

— Йедан, — прохрипела она. — Ты не видишь, что ты сделал со мной? Не понимаешь, какую рану нанес… что сотворил от моего имени… — Казалось, она забыла окончание мысли. В глазах блестели слезы. А потом взор стал холодным, очень холодным. Она произнесла: — У тебя два пути. Останься и будешь отдан морю — или избери судьбу изгнанника.

— Я Дозорный…

— Тогда мы останемся слепыми к морю.

— Этого нельзя допустить.

— Ты дурак… ты не оставил мне выбора!

Он не спеша встал. — Тогда я приму море…

Она отвернулась, глядя на темные воды. Плечи задрожали, голова опустилась. — Нет, — проскрипела она. — Уходи прочь, Йедан. На север, в старые земли Эдур. Я не приемлю новых смертей во имя мое. Ни одной. Даже если смерть заслужена. Ты мой брат. Уходи.

Она не из обманщиков — он это знал. И не из глупцов. Бесконечное противодействие ковена лишило ее части королевской власти. И, возможно, при всем своем уме Яни Товис была рада подобным ограничениям. Будь ведуны и ведьмы мудрыми и трезвыми, осознавай они смертельную опасность амбиций — он мог бы оставить все как есть. Но баланс сил их не интересовал. Они хотели вернуть всё, что потеряли. Они не проявили мудрости, а ситуация сейчас требует мудрости. Поэтому он устранил их, дав сестре абсолютную силу. Понятно, почему она так встревожена. Вскоре, твердил он себе, она поймет, что его действия были необходимы. Что необходимо будет вернуть его в Дозорные, сделав противовесом неограниченной власти.

Ему придется потерпеть.

— Я сделаю так, как ты скажешь, — заявил он.

Она не захотела смотреть на него. Дерриг с поклоном ушел, направившись на север вдоль краю берега. Скакуна и запасного коня он оставил на привязи шагах в двухстах, около линии самого высокого прилива. Мера ума — способность точно предвидеть последствия. Власть эмоций легко может утопить вас, а он не желает добавлять ей лишних проблем.

Скоро поднимется солнце — хотя надвигается дождь и красный глаз вскоре станет невидимым. И это тоже хорошо. Пусть слезы туч смоют кровь. Вскоре отсутствие пары дюжин наглых, нетерпеливых тиранов будет осознано трясами, пронесется подобно порыву свежего ветра.

Чужаки летят по ночному небу, и если трясы надеются выжить в грядущих ужасах, политика предательств должна уйти в прошлое. Навсегда. Ведь в этом суть ответственности. Может быть, сестра забыла древние клятвы Дозора. Он — не забыл. И сделал то, что необходимо.

Он не получал удовольствия от убийств. Удовлетворение — да, как всякий мудрый, разумный человек, сумевший отогнать множество тупоголовых акул, очистить море. Но никакого удовольствия.

Он шагал по берегу, и справа земля озарялась солнцем. А море слева оставалось темным.

Иногда грань между стихиями становится поистине узкой.

* * *

Переступая с ноги на ногу, Стяжка смотрела в яму. В ней кишели сотни змей, пока еще вялых — но день разгорается и они уже извиваются словно черви в гниющей ране. Она почесала нос (он имел обыкновение зудеть, когда она возвращалась к старой привычке жевать губы), но зуд не утих. Значит, она снова жевала сморщенные тряпки, прикрывающие то, что осталось от зубов.

Старость — это мерзко. Сначала кожа покрывается морщинами. Потом боль начинает терзать все части тела — даже те, о существовании которых она не подозревала. Ломота, уколы, жжение и спазмы — а кожа все усыхает, морщины становятся глубже, складки складываются. Красота пропадает. Уже нет аппетитно выпирающих ягодиц, невинности плоских, но больших грудей. Лица, презирающего капризы погоды, губ, сладких и ярких. Подушечек жира. Все ушло. Остался лишь разум, воображающий себя молодым, мечтающий о вечности в ловушке, в мешке вялого мяса и хрупких костей. Как нечестно.

Она снова потянула за нос, пытаясь вспомнить, каким он был. Да, еще и это. Растут ненужные части. Уши и нос, бородавки и желваки. Волосы лезут отовсюду. Тело забыло свои законы, плоть стала старческой. Ум внутри может вопить от ужаса — но ничего не изменится, разве что станет еще хуже.

Она раскорячилась и послала струю мочи на каменистую землю. Даже самые простые дела становятся сложными. Ох, какая жалкая штука старость.

Голова Сквиш вынырнула среди кишащих змей. Блеснули глаза.

— Да, — сказала Стяжка. — Я еще здесь.

— И давно?

— День и ночь. Уж утро. Нашла чо искала? У меня все болит. Дурные оспоминания мучают.

Сквиш начала выкарабкиваться из кучи змей. Они не реагировали на нее, даже не замечали, занятые вечным, бессмысленным размножением.

— Мож быть.

Сквиш протянула руку; Стяжка со стоном помогла подруге вылезти из ямы. — Да, богато воняешь, бабка. Змеиная ссака, белая слизь. У тебя яйцы в ухах заведутся.

— Я шла к холодным духам, Стяжка. Никогда такового больше не сделаю, так что ежли воняю, это сама малая прыблема. Эх, счас бы в море мокнуться.

Они направились к деревне, до которой было полдня пути.

— И далько ты зашла, Сквиш? Чо повидала?

— Плохо и еще плохее, Стяжка. На встоке холодная кровь, ее солнце не согреет. Видала черные тучи, они катятся, железный дождь хлещет, под землею гром. Видала звезды, они ушли, а зеленое сиянье осталось. Холодное, да, холодное как всток. Много цветов, да ветка одна. Понимаешь, одна ветка.

— Значит, мы верно угадали, и скоро Полутьма лодки запечатает и поведет трясов прочь от берега. Тогда ты встанешь и всё сорвешь. А потом мы проголсуем и ее прогоним. Ее и Дозора.

Сквиш кивнула, пытаясь одновременно вычесать из волос комки змеиной спермы (безрезультатно). — Чо заслужили, то получат. У трясов всегда глаза ясны были. Неча кидаться и думать, чо мир не кинется в ответ. Еще как кинется. Пока берег не обвалится, а он обвалится, и тогда мы все утонем. Я видела пыль, Стяжка, но не над щедрой землицею. Это были ошметки костей и кожи и снов, как мотыльки пугнутые. Ха! Нас сметут, сестрица, и все чо остается — хохотать и прыгать в море.

— А я ж не против, — пробурчала Стяжка. — У меня так много болит, чо я стала опредлением самой боли.

Две трясские ведьмы — последние, как им вскоре придется узнать — шли к деревне.

* * *

Возьмите сверкающую, сияющую длань солнечного огня, дайте ей форму, особую жизнь — и после некоторого периода охлаждения может появиться человек вроде Рада Элалле — невинно помаргивающий ресницами, не ведающий, что всё, чего он коснется, может вспыхнуть разрушительным пламенем, войди он в соответствующее настроение. Его можно учить, вести к взрослению, но главная задача все та же: не дать ему повода для пробуждения гнева.

Иногда, начал понимать Удинаас, лучше не тревожить потенциальную мощь, ведь потенциал в сыне таится весьма опасный.

Нет сомнений, любой отец осознает ослепляющую, обжигающую истину — в тот миг, когда чувствует неизбежность доминирования сына, физического или чуть менее откровенного в своей жестокости. А может быть, такое чувство — редкость. В конце концов, не у каждого отца сын может перетечь в форму дракона. Не у каждого сына в очах плещется золотистое сияние зари.

Мягкая невинность Рада Элалле — плащ, скрывающий натуру чудовища. Это неоспоримый факт, это горящие письмена в крови сына. Сильхас Руин говорит на этом же языке, и на лице его написано понимание, выражается болезненная истина. Элайнты, всегда готовые пожинать, жестокие и плодовитые, ищущие лишь собственного ублажения — они видели мир (любой мир) как пиршественный стол. Обещание блаженства кричит в каждом глотке силы. Редко кому из одаренных злой кровью удается победить врожденную мегаломанию. «Ах, Удинаас, — сказал как-то Сильхас. — Мой брат, наверное, Аномандер. Оссерк? Может, да, может, нет. Был когда-то Гадающий по костям… и Джагут — Солтейкен. Горстка других… тех, в ком кровь Элайнтов была разжижена. Вот почему я надеюсь на Рада Элалле. Он третье поколение — разве он не стал противоречить воле матери?»

Ну, ему об этом рассказывали.

Удинаас потер лицо. Снова поглядел на окруженную бивнями хижину, гадая, не следует ли вбежать внутрь и прекратить переговоры. Ведь себя Сильхас Руин в числе способных бороться с драконидской кровью не упомянул. Осколок искренности Белого Ворона, чувства, вызванного, скорее всего, раной смирения. Только это и удерживало Удинааса.

Присевший около него, окруженный облаком дыма от очага Онрек глубоко вздохнул, отчего в носу засвистело. Сломайте нос много раз, и каждый вдох станет сопровождаться уродливой музыкой. По крайней мере, с ним случилось так. — Думаю, он его заберет.

Удинаас кивнул, не решаясь подать голос.

— Я… в смущении, друг мой. Как ты решился позволить им встретиться? Как ты убедил себя, почему не стал противодействовать вторжению Тисте Анди? Хижина, Удинаас, может заполниться ложью. Что помешает Белому Ворону предложить твоему сыну сладкий глоток жуткой силы?

В тоне Онрека слышалась искренняя забота; он заслуживал большего, нежели смущенное молчание. Удинаас снова потер лоб, не понимая, что бесчувственней: руки или кожа лица, гадая, почему хочет ответить как можно точнее. — Я шел по Королевству Старвальд Демелайн, Онрек. Среди костей бесчисленного множества драконов. Подле самих врат тела были навалены, словно груды мух около узкого застекленного окошка.

— Поистине в природе Элайнтов заложена страсть к саморазрушению. Но тогда, — предложил Онрек, — не лучше ли держать Рада подальше от этого порока?

— Вряд ли это возможно. Можно ли отказаться от своей природы, Онрек? Каждый сезон лосось возвращается из моря и заваливает умирающими телами горный поток, отыскивает место рождения. Древние тенаги оставляют стадо и умирают среди костей предков. Бхедрины каждое лето мигрируют на равнины, а каждую зиму уходят на окраины леса…

— Безмозглые твари…

— Я знавал рабов в селе Хирота, тех, что прежде были солдатами. Они сохли от печали, потому что понимали: никогда им снова не увидеть мест давних битв, мест, на которых они впервые пролили кровь. Им хотелось вернуться, побродить по мертвым полям, постоять перед курганами, в которых лежат кости павших товарищей, друзей. Вспомнить и поплакать. — Удинаас покачал головой. — Мы не так уж отличаемся от зверей, с которыми делим мир. Единственный талант, нас отличающий — способность отрицать истину, и в этом мы чертовски преуспели. Лосось не спрашивает, что его влечет. Тенаг и бхедрин не сомневаются в зове.

— Итак, ты предоставишь сына его судьбе?

Удинаас оскалился: — Не мне решать.

— А Сильхасу Руину?

— Может показаться, Онрек, что здесь мы в безопасности, но это заблуждение. Убежище отвергло так много истин, что я поражен до глубины души. Ульшан Праль, ты, весь ваш народ — вы силой воли вернулись к жизни, создали для себя мир. Азат у прохода поддерживает ваши убеждения. Но это место, чудесное место, остается тюрьмой. — Он фыркнул. — Мог бы я приковать его здесь? Стал бы? Осмелился бы? Ты забыл, я сам был рабом.

— Друг, — отвечал Онрек, — я свободно перехожу в иные миры. Я сделался плотью. Я исцелился. Разве это не истина?

— Если это место будет уничтожено, ты снова станешь Т’лан Имассом. Ведь это так называется? Тлен, бессмертие костей и сухой плоти? А твое племя рассыплется прахом.

Онрек смотрел распахнутыми от ужаса глазами. — Откуда ты узнал?

— Я не думаю, что Сильхас Руин солгал. Спроси Кайлаву — я вижу в ее глазах нечто, особенно когда приходит Ульшан Праль или когда она сидит с вами у костра. Она знает. Она не может защитить этот мир. Даже Азату не победить того, что придет.

— Значит, это мы обречены.

— Нет. Есть Рад Элалле. Есть мой сын.

— Вот почему, — после долгой паузы сказал Онрек, — ты отсылаешь его. Чтобы он выжил.

«Нет, друг. Я отсылаю его… чтобы спасти вас всех». Однако он не мог сказать это вслух, открыть тайну. Он хорошо узнал Онрека, узнал Ульшана Праля и весь здешний народ. Они могут не принять такой жертвы, даже потенциальной. Они не захотят, чтобы Рад пожертвовал жизнью ради них. Нет, они без лишних колебаний предпочтут гибель. Да, Удинаас хорошо узнал Имассов. Их главная черта — не гордость, а сочувствие. Трагический род сочувствия, приносящий себя в жертву, видящий в жертве единственный выбор, делающий выбор без колебаний.

Лучше взять надежду, взять страх — и утаить в душе. Что он может дать Онреку сейчас, в этот миг? Он не знает.

Снова повисло молчание. Наконец Онрек сказал: — Ну да ладно. Я понимаю, принимаю. Нет причин, по которым он должен гибнуть с нами. Нет причин, чтобы он видел нашу гибель. Ты готов уберечь его от горестей, насколько это вообще возможно. Но, Удинаас, будет неприемлемым, если ты сам разделишь нашу судьбу. Ты тоже должен покинуть этот мир.

— Нет, друг. Я так не поступлю.

— Твой сын будет нуждаться в тебе.

«О, Рад любит вас всех, Онрек. Кажется, почти так же сильно, как меня. Но я остаюсь, чтобы напоминать ему, за что он сражается». — Туда, куда он уйдет с Сильхасом, я пройти не смогу, — сказал он и хмыкнул, послав Онреку уклончивую улыбку. — К тому же здесь и сейчас, в твоей компании — в компании Имассов — я почти доволен жизнью. И добровольно от такого не окажусь.

Так много истин может скрыть гладкая ложь! Когда разум обманывает, чувства готовы бунтовать. Так не проще ли мыслить подобно тенагу и бхедрину? Они — истина от кожи до сердца, прочная и чистая. Да, было бы намного лучше…

Рад Элалле показался из хижины. Через миг вышел и Сильхас Руин.

Удинаас догадался, поглядев в лицо сына, что формальное прощание окажется слишком мучительным. Лучше расстаться как можно проще. Он встал, и Онрек за ним.

Остальные стояли неподалеку, внимательно наблюдая — инстинкт подсказал им, что происходит нечто тяжелое и судьбоносное. Уважение и почтение заставили их держаться в стороне.

— Нужно вести себя… легко, — шепнул Удинаас.

Онрек кивнул: — Постараюсь, друг.

«Он плохой обманщик, увы мне. Он менее человек, чем выглядит. Они все такие. Проклятие». — Ты слишком много переживаешь, — сказал Удинаас как можно мягче, ибо не желал уязвить друга.

Но Онрек уже утирал щеки. Он молча кивнул.

«Не похоже на легкость». — Ох, да идем со мной, друг. Даже Рад не выдержит твоего напора.

Она вместе подошли к Раду Элалле.

Сильхас Руин отошел от нового подопечного и следил за эмоциональным прощанием глазами, похожими на два кровавых сгустка.

* * *

Смертный Меч Кругхева напоминала Танакалиану о детстве. Она могла бы выйти из любой истории или легенды, которые он жадно слушал, свернувшись калачиком в груде мехов и шкур. О, эти захватывающие приключения великих героев, чистых сердцем, смелых и верных, всегда знающих, кто именно заслуживает касания острой кромки меча — способных ошибиться лишь раз, в самом волнующем месте истории — но и тогда правда о предательстве будет раскрыта, виновные понесут должную кару. Дедушка всегда знал, когда следует заговорить густым, торжественным голосом, когда замолчать, усиливая напряжение, а когда и прошептать ужасные откровения. Всё ради восторга в широко раскрытых глазенках внука. Пусть ночь длится и длится…

Ее волосы имеют оттенок стали. Ее глаза сияют как чистые небеса зимы, ее лицо словно высечено из камня высоких утесов родной Напасти. Ее физическая сила равняется силе воли; кажется, ей не страшна никакая угроза смертного мира. Утверждают, что, хотя ей пошел уже пятый десяток, ни один брат или сестра Ордена не превзойдет ее в поединке на любом из двадцати видов оружия, от охотничьих ножей до палиц.

Когда Дестриант Ран’Турвиан приходил к ней, рассказывая о страшных снах и яростных видениях, он словно подбрасывал сухих поленьев в негасимое горнило убежденности Кругхевы в высоком предназначении, в неминуемом достижении ею статуса героини.

Мало какие верования детства выживают под напором унылого опыта взрослой жизни; и, хотя Танакалиан еще считал себя человеком молодым, не достигшим истинной мудрости, он успел повидать достаточно, чтобы понять: под сияющей внешностью Смертного Меча Серых Шлемов Напасти таится истинный ужас. Он даже подозревал, что ни один герой, любого времени и любых обстоятельств, в жизни вовсе не походил на свой сказочный образ. Или, скажем иначе, многие так называемые добродетели, хотя и достойны всяческого подражания, имеют темную сторону. Чистота сердца означает также упертую непримиримость. Негасимая смелость всегда готова принести себя в жертву — и не только себя, но и тысячи солдат. Честь, испытавшая предательство, может превратиться в безумную жажду отмщения. Благородные клятвы способны залить государство кровью, сокрушить империю в пыль. Нет, истинная природа героизма — штука запутанная, мутная, у нее тысячи сторон. Некоторые из этих сторон мерзки, и почти все — ужасны.

Итак, Дестриант на последнем своем вздохе сделал мрачное открытие. Серые Шлемы преданы. Или скоро будут преданы. Слова предостережения пробудят в Смертном Мече обжигающие огни ярости и негодования. И Ран’Турвиан ожидал, что Надежный Щит тотчас же побежит в каюту Кругхевы, чтобы повторить зловещее послание, чтобы узреть пламя в синих глазах?

«Братья и сестры! Оружие наголо! Пусть потекут багряные реки, смывая пятно с нашей чести! В бой! Враг окружает со всех сторон!»

Н-да.

Танакалиан не только не захотел принимать в себя умирающего Дестрианта и его боль; ему также не хочется вызывать в Серых Шлемах опустошительную ярость. Объяснения, доводы — старик практически ничего не предоставил. Нет нужной информации. Герой без цели — словно слепой кот в яме с собаками. Кто может предугадать, в какую сторону обрушится гнев Кругхевы?

Нет, нужны зрелые размышления. Уединенного, медитативного рода.

* * *

Смертный Меч приняла печальную новость о мучительной смерти Дестрианта именно так, как он и ожидал. Суровое лицо еще более отвердело, глаза блестели льдом; поток вопросов всё нарастал, но Танакалиан не хотел на них отвечать, да и не мог. Вопросы, неведомое — вот главнейший враг для таких, как Кругхева, стремящихся к уверенности — и пусть уверенность не будет иметь никакого отношения к реальности! Он видел, как она словно зашаталась, потеряв почву под ногами; как дергается левая рука, желая ухватиться за меч, за успокоительную надежность тяжелого железного лезвия; как она непроизвольно выпрямляется, как бы уже принимая вес кольчуги. Да, это явно та новость, которую следует встречать во всеоружии. А он застал ее неготовой, уязвимой, словно сам совершал предательство… ясно, что ему нужно быть осторожным, нужно изобразить неуверенность, беспомощность, которую она и сама ощущает, нужно выразить во взгляде и якобы случайных жестах всю меру нужды в утешении, уверении. Короче говоря, прильнуть, словно ребенок, к ее величественной надежности.

Если это делает его презренным обманщиком, тварью, созданной для интриг и хитрых манипуляций… что же, поистине жестокие обвинения. Он обдумает их как можно беспристрастнее, и вынесет суждение, пусть самое суровое и обвинительное.

Прежние Щиты, разумеется, не стали бы трудиться. Но нежелание судить других вытекает лишь из нежелания судить себя, бросать вызов своим убеждениям и допущениям. Нет, в такую игру предубежденности он играть не будет.

К тому же Смертный Меч должна услышать именно то, в чем она больше всего нуждается: ему следует как бы невзначай, инстинктивно напомнить о ее благородных обязанностях. Никому не будет лучше от того, что Кругхева выкажет крайнюю растерянность или, Волки сохраните, явную панику. Они плывут на войну, они потеряли Дестрианта. И так дела обстоят плохо.

Она должна закалить себя перед глазами Надежного Щита, наедине — чтобы потом, после первого успеха, повторить суровый ритуал перед братьями и сестрами Ордена.

Но и это подождет, ведь пришла пора приветствовать послов Болкандо. Танакалиану было приятно слышать, как твердо хрустят ее сапоги, ступая по коралловому пляжу высадки. Он идет на шаг позади Смертного Меча; конечно, удивление и любопытство по поводу неподобающего отсутствия Дестрианта уже распространяются среди команды, капитанов и всех, собравшихся на бросившем якоря у округлого выступа речного устья «Листрале», Кругхева и Надежный Щит не обнаруживают никакого волнения, уверенно шагая к многоцветным шатрам болкандийцев. Твердая вера в командиров скоро успокоит рассудки Серых Шлемов. Такие холодные размышления… Он стал циником? Вряд ли. В подобные моменты весьма важно внешнее спокойствие. Не имеет смысла тревожить членов Ордена — это подождет до тщательно определенного времени после окончания переговоров.

Воздух был знойным; жара лилась по ослепительно-белому пляжу. Разбитые панцири крабов запеклись на солнце, неровной линией украсив полосу прибоя. Даже лениво усевшиеся на мангровые деревья чайки выглядели полумертвыми.

Двое из Напасти поднялись на обрыв и зашагали по заливным лугам, широким веером простершимся от левого берега реки. Тут и там над илистой почвой выступали кочки ярко-зеленой травы. Вдоль берега, шагах в двадцати от завала коротких, облепленных илом бревен, стояла длинная шеренга дозорных Болкандо. Как ни странно, дозорные — высокие, темнокожие и выглядящие истыми варварами в пятнистых кожаных плащах — стояли лицами к реке и не обращали внимания на гостей из Напасти.

Еще миг — и Танакалиан вздрогнул: одно из «бревен» пришло в быстрое движение. Он выхватил из футляра подзорную трубу, чтобы изучить берег сквозь увеличительные линзы.

«Ящерицы. Огромные ящерицы! Неудивительно, что воины Болкандо встали к нам спиной!»

Если Кругхева и заметила сцену на речном берегу, то вида не подала.

Павильон Болкандо был таким просторным, что мог вмещать десятки комнат. Завеса над главным входом была откинута и прикреплена золочеными крючками к резным столбикам. Солнце, отфильтрованное тканым занавесом, превращало пространство внутри в прохладный, приятный мир, раскрашенный в оттенки сливок и золота. Танакалиан и Кругхева встали на пороге, удивляясь резкому перепаду температуры. Движимый опахалами воздух донес ароматы редких, неведомых специй.

Их ожидал некий чиновник, одетый в костюм из кожи оленя и серебряную кольчугу — столь тонкую, что не остановила бы и детский кинжальчик. Мужчина (лицо его было закрыто вуалью) поклонился им в пояс и жестом пригласил гостей из Напасти в отделанный шелками коридор. В дальнем конце — шагах в пятнадцати — стояло двое стражей, также облаченные в невесомые кольчужные доспехи. У каждого на поясе висело по четыре метательных ножа; кожаные, отделанные кусочками кости ножны намекали на наличие более серьезного оружия — возможно, тесаков — но были подчеркнуто пустыми. Солдаты носили шишаки без защиты лица. Подойдя ближе Танакалтан вздрогнул, увидев на угрюмых лицах сложный рисунок шрамов, помеченных к тому же багровой краской.

Оба воина стояли навытяжку и как бы не замечали прибытия гостей. Танакалиан следовал на шаг за спиной Кругхевы, миновавшей стражей.

Комната за входом оказалась просторной. Вся видимая мебель — весьма многочисленная — была на шарнирах, как будто готовая к складыванию или разбору; тем не менее выглядела она изящно и красиво. Все детали были украшены кремовым лаком, отчего дерево напомнило Танакалиану полированную слоновую кость.

Их ожидало двое высокопоставленных лиц, сидевших около прямоугольного, заставленного серебряными кубками стола. За креслами хозяев стояли слуги; еще двое слуг обнаружились за креслами, предназначенными для гостей из Напасти. Стены справа и слева были сделаны из гобеленов, свободно повешенных на деревянных рамах. Танакалиан удивился, когда рисунок — изящный пустой сад — вдруг пришел в движение. Он понял, что гобелены сделаны из тончайшего шелка и по замыслу творцов как бы оживают от малейшего сквозняка. Пока они шли к креслам, вода словно струилась в каменных желобах, головки цветов покачивались под порывами незримого ветерка, колыхались листья… Наполнивший комнату пряный аромат сделал иллюзию прогулки по саду еще более правдоподобной. Даже проникавший сквозь занавесы свет был искусственно пятнистым.

Разумеется, личность вроде Кругхевы останется вполне равнодушной к подобным тонким нюансам; он непроизвольно представил себе ломящегося сквозь кустарник кабана.

Официальные представители радушно встали, весьма точно подгадав момент приветствия лязгающих доспехами гостей.

Кругхева заговорила первой, пользуясь торговым наречием: — Я Кругхева, Смертный Меч Серых Шлемов. — Сказав это, она стянула тугие перчатки. — Со мной пришел Надежный Щит Танакалиан.

Слуги принялись разливать по бокалам темную жидкость. Когда болкандийцы подняли свои, Кругхева и Танакалиан сделали так же.

Человек, что был слева — в возрасте не менее семидесяти лет, темное лицо покрыто украшенными жемчугом шрамами — отвечал на том же наречии: — Привет вам, Смертный Меч и Надежный Щит. Я Канцлер Рева из королевства Болкандо, на этих переговорах я говорю за Короля Таркальфа. — Он указал на более молодого человека справа: — А это Покоритель Авальт, командующий Армией Короля.

Воинское ремесло Авальта было очевидно во всем. Кроме того же кольчужного доспеха, как у стражей в коридоре, он носил чешуйчатые наручи и поножи. На поясе висели ножи (рукояти отполированы от долгого употребления), короткий меч под правой рукой и палаш под левой. Полоски изящно выкованного железа защищали кисти от запястий до костяшек, продолжаясь вдоль пальцев; большой палец скрывала полоса более широкая. Шлем Покорителя остался на столе; пластинки, защищавшие нос и щеки, придавали ему подобие широкой змеиной головы. Лицо воина украшало множество шрамов — ритуальный рисунок был испорчен старым рубцом от меча, проходивших от правой щеки до уголка узкого рта. Удар явно был жестоким: до сих пор можно было заметить следы переломов костей.

Едва закончив краткое знакомство, делегаты Болкандо подняли кубки. Все четверо выпили.

Вкус был мерзким — Танакалиан чуть не подавился.

Видя выражения их лиц, канцлер улыбнулся: — Да, отвратительно, не правда ли? Кровь четырнадцатой дочери Короля, смешанная с соком Королевской Хавы — того самого дерева, шип которого отворил ей яремную вену. — Он помедлил. — В обычае Болкандо ради успеха переговоров приносить в жертву дитя свое, тем самым доказывая желание достичь согласия.

Кругхева опустила кубок с гораздо большей силой, чем требовалось, но промолчала. Откашлявшись, Танакалиан сказал: — Хотя мы польщены такой жертвой, Канцлер, наш обычай требует, чтобы мы скорбели о гибели четырнадцатой дочери Короля. Мы в Напасти не льем кровь до переговоров, но, уверяю вас, наше слово столь же нерушимо. Если вы ищете в доказательство этого неких жестов, то мы вынуждены будем огорчить вас.

— Ничего не нужно, друзья, — улыбнулся Рева. — Разве кровь девы не течет в нас?

Когда слуги наполнили каждый второй кубок из трех, стоявших перед каждым, Танакалиан заметил смятение Кругхевы. Но на этот раз жидкость оказалась прозрачной, от нее донесся деликатный аромат цветов.

Канцлер, не оставшийся слепым к овладевшей гостями из Напасти неловкости, заулыбался еще сильнее: — Нектар цветов шерады из Королевского Сада. Вы найдете его весьма вкусным и очищающим.

Они выпили — и действительно, глотки сладкого, острого ликера избавили гостей от неприятного привкуса.

— Шерада, — продолжал канцлер, — удобряется исключительно мертворожденными плодами жен Короля, поколение за поколением. Эта практика не прерывалась уже семь столетий.

Танакалиан издал тихий предупредительный звук, почувствовав, что Кругхева — ее самообладание уже порвалось в клочья — готова швырнуть серебряный кубок в лицо канцлеру. Он опустил свой сосуд, быстро выхватил кубок из рук спутницы и поставил на стол.

Слуги наполнили последние кубки. На взгляд Танакалиана, это была обычная вода… но это уже вряд ли могло его утешить. «Последнее очищение, да, вода из Королевского Колодца, куда бросили пепел сотни сожженных королей! Восхитительно!»

— Ключевая вода, — промолвил канцлер несколько натянутым тоном, — дабы множество сказанных слов не вызвало жажды. Прошу, садитесь. После окончания речей мы отужинаем самыми изысканными блюдами, которые может предложить королевство.

«Яички шестого сына! Левая грудь третьей дочери!»

Танакалиан почти слышал душевные стенания Кругхевы.

* * *

Солнце уже опустилось, когда были произнесены последние слова прощания и два варвара вернулись к лодке. Канцлер Рева и Покоритель Авальт сопроводили Напасть до половины пути, где встали и пронаблюдали за движениями неуклюжей посудины, качавшейся на волнах, пока гребцы не нашли правильный ритм. Затем переговорщики повернулись и не спеша направились к лагерю.

— Забавно, не правда ли? — пробормотал Рева. — Безумная жажда идти на восток.

— Несмотря на все предупреждения, — покачал головой Авальт.

— Что вы подскажете старине Таркальфу? — спросил канцлер.

Покоритель пожал плечами: — Дать дуракам все, что им нужно, разумеется, и не особо торговаться. Я также посоветую нанять спасательный флот в Диле — пусть идут в отдалении. По крайней мере до Пеласиарского моря.

Рева хмыкнул. — Великолепные советы, Авальт.

Они вошли в павильон, вернулись в главную комнату, вновь ставшую безопасной — даже у слуг тут пронзены барабанные перепонки и вырезаны языки. Хотя, конечно, всегда остается опасность проникновения шпиона, умеющего читать по губам. Значит, четверым несчастным созданиям придется умереть на закате.

— Эти их сухопутные силы, готовые пересечь королевство, — сказал, садясь, Рева. — Вы предвидите проблемы?

Авальт взял второй кубок и нацедил еще вина: — Нет. Напасть привержена чувству чести. Они будут верны слову, по крайней мере пока не уйдут отсюда. Те же, что явятся из Пустошей — конечно, если вообще дойдут — смогут лишь подчиниться нашей воле. Мы отнимем у выживших все ценное и продадим в Д’рас как оскопленных рабов.

Рева скорчил гримасу. — Лишь бы Таркальф не узнал. Мы ничего не ведали, не ждали, и вдруг союзники Напасти обрушились на наши позиции.

Авальт кивнул, вспоминая внезапную встречу на долгом пути к границам Летерийской империи. Если напасть — варвары, то хундрилы Горячих Слез — почти не люди. Но Таркальфу — проклятие его бугристой крокодиловой коже — они чем-то понравились, и это стало началом кошмара. Нет ничего хуже, на взгляд Авальта, чем король, пожелавший лично возглавлять армию. Каждую ночь десятки шпионов и ассасинов вели жестокую, хотя почти незаметную войну в лагерях. Каждое утро ближайшие болота полнились трупами, над которыми кружились стервятники. А Таркальф стоял, глубоко вдыхая свежий ночной воздух и улыбаясь чистому небу. Бешеный, благословенно тупоголовый дурак.

Ну, слава девятиглавой богине: король вернулся во дворец высасывать лягушачьи кости, а Горячие Слезы встали лагерем на старом речном русле около восточных болот, умирая от походной лихорадки или еще чего-то.

Покоритель кивнул: — Мертворожденные плоды… кровь четырнадцатой дочери… у вас всегда было богатое, хотя порядком мрачное воображение, Канцлер.

— У соуса бельт необычный вкус, иноземцам он редко нравится. Признаю, что почти поражен: ни один из них не подавился, услышав всю эту жуткую чепуху.

— Погодите, им еще придется немало вытерпеть!

— Да, кстати… где их Дестриант? Я, разумеется, ожидал увидеть на встрече Верховного Жреца.

Авальт пожал плечами: — В настоящее время мы не можем проникнуть в их ряды, так что ответа не будет. Но когда они сойдут на берег, у нас будет достаточно носильщиков и прочей военной прислуги, чтобы услышать все, что требуется. — Тут Авальт откинулся в кресле, метнув канцлеру лукавый взгляд: — Четырнадцатая? Это Фелаш? Почему она, Рева?

— Сучка отвергла мои авансы.

— Почему же вы ее не похитили?

Морщинистое лицо Ревы исказилось: — Я пытался. Попомните мой совет, Покоритель: никогда не пытайтесь пройти мимо служанок Королевской Крови — это самые жестокие ассасины в мире. Вести до меня дошли, как же… мои агенты умерли после трех дней и ночей особо страшных пыток. Сучки были так любезны, что прислали мне их глаза в маринаде. Вот наглость!

— Вы отомстили? — воскликнул Авальт, скрывая ужас за поднесенным к губам кубком.

— Конечно нет. Я зарвался, домогаясь ее. Урок оказался вовремя. Услышьте же и вы, юный воин. Не каждая пощечина вызывает кровавую междоусобицу.

— Я услышал все, что следует, друг мой.

Они выпили, погрузившись каждый в свои думы.

Что было к лучшему.

Слуга, стоявший справа от канцлера, молился личному богу, одновременно перемигиваясь особыми знаками со слугой напротив. Он отлично знал, что вскоре ему перережут горло. Но пока два змея таскались провожать людей из Напасти к лодке, он передал приносившей посуду служанке точный отчет обо всем, сказанном в комнате; сейчас она готовится к опасному ночному пути в столицу. Может быть, зарвавшийся канцлер и доволен мрачным уроком смирения, поглядев на то, что осталось от его незадачливых агентов после знакомства с палачами Госпожи Фелаш…. но Госпожа, увы, еще не довольна.

Говорят, что член Ревы не привлекательнее потрошеной гадюки. Одна мысль о том, как такой червяк ползет по ее бедрам, вызвала у четырнадцатой дочери Короля приступ кипящей ярости. Нет, она только начала учить старого козла — канцлера.

В крошечном королевстве Болкандо жизнь полна приключений.

* * *

Яни Товис хотелось довершить ужасную бойню, учиненную братом… но еще вопрос, сумеет ли она? Взбесившиеся Стяжка и Сквиш плевались, изрыгали проклятия и выводили «шаги убийцы», брызгая мочой во все стороны, пока кожаные стены палатки не стали темными и мокрыми. Сапоги Полутьмы постигла та же участь, хотя они были гораздо больше приспособлены выдерживать всякую грязь. А вот терпение ее оказалось на пределе.

— Ну, хватит!

Искаженные злобными гримасами рожи обернулись к ней. — Мы должны его заловить! — зарычала Стяжка.

— Кровавые проклятья! Крысий яд, рыбья чешуя! Девять ночей боли! И еще девять!

— Он изгнан, — сказала Яни. — Вопрос закрыт.

Сквиш набрала полный рот мокроты и замотала головой, обрызгав стену слева от Полутьмы. Зарычав, Яни потянулась за мечом.

— Случайно! — крикнула Стяжка, прыгая и сталкиваясь с сестрой. Она оттащила побледневшую вдруг ведьму подальше.

Яни Товис с трудом поборола желания вытащить оружие. Она ненавидела гнев, потерю контроля, ведь когда страсть пробуждалась в ней, ее было почти невозможно удержать. Она оказалась на самой грани. Еще одно оскорбление — ради Странника, еще один косой взгляд! — и она убьет обеих.

У Стяжки оказалось достаточно мозгов, чтобы распознать угрозу, это было очевидно — она продолжала отталкивать Сквиш, пока обе не оказались у дальней стены. Затем она обернулась и принялась кланяться: — Жаления, Королева. Ужасные жаления. Горесть, эт точно, горесть, Вашство, оно и напустило яду в ее старые вены. Звинения от меня и Сквиш. Ужасное дело, ужасное дело!

Яни Товис сумела отпустить рукоять длинного меча. Сказала блеклым тоном: — У нас нет времени на пустяки. Трясы потеряли ковен, остались только вы. А я потеряла Дозорного. Нас только трое. Королева и две ведьмы. Пора обсудить, что следует сделать.

— Разве не говорят, — усердно закивала Стяжка, — разве не говорят, что море слепо к берегу и берег слеп к трясам и морю. А море вздымается. Вздымается, Королева. Шестое пророчство…

— Шестое пророчство! — прошипела Сквиш, просунув голову за плечо сестры и сверкая глазами на Яни. — А как насчет пятнадцатого? Ночь Королевской Крови! «О она вздымется и берег потонет и ночь заплачет в воду и мир станет красным! Род на род, резня отметит трясов и трясы потонут! В воздухе, который не вдохнуть!» Чо можно не вдохнуть, как не море? Твой брат убил нас всех, убил всех!

— Изгнанный, — ровным тоном сказала Полутьма. — У меня нет брата.

— Нам нужен король! — крикнула Сквиш, вырвав клочок волос.

— Не нужен!

Ведьмы застыли, потрясенные ее яростью, пораженные словами.

Яни Товис перевела дыхание. Она не могла скрыть дрожание рук, всю степень своей ярости. — Я не слепа к морю, — сказала она. — Нет… послушайте меня. Молчите, просто слушайте! Вода действительно поднимается. Неотразимый факт. Берег тонет, как говорит часть пророчества. Я не так глупа, чтобы отвергать мудрость древних провидцев. Трясы в беде. На меня и на вас выпало отыскать путь сквозь беды. Для нашего народа. Вражду следует прекратить — и если вы не можете позабыть о произошедшем, прямо сейчас, мне придется изгнать и вас.

Едва вымолвив слово «изгнать», она с немалым удовлетворением увидела, что обе ведьмы выглядят как-то иначе. Менее дикими и решительными.

Сквиш облизала сухие губы и осела на кожаную стену. — Нужно бежать с берега, Государыня.

— Сама знаю.

— Мы должны уйти. Бросить зов по Островам, собрать всех трясов. Мы должны снова начать странствие.

— Как пророчствовано, — шепнула Стяжка. — Последнее путь-шествие.

— Да. Сейчас жители хоронят тела. Они хотят, чтобы вы произнесли последние молитвы. Потом я сяду на корабль. Мы плывем на остров Третья Дева, чтобы организовать эвакуацию.

— То есть трясов.

— Нет, Стяжка. Остров скоро скроется под волнами. Мы заберем всех.

— Мерзавцы тюремники!

— Убийцы, лодыри, свиногрязы, говноеды!

Яни Товис снова засверкала глазами на старух: — Тем не менее!

Ни одна не сумела выдержать взгляда королевы; еще миг — и Сквиш пошла к двери. — Мольбы и мольбы, да, за мертвый ковен и всех трясов и за берег.

Едва Сквиш выбежала в ночь, Стяжка отвесила неуклюжий поклон и устремилась за сестрой.

Яни Товис снова упала на сиденье, служившее троном. Ей так хотелось заплакать. От разочарования, от гнева и отчаяния. Нет, ей хотелось плакать по себе. По потерянному брату, снова потерянному.

«Ох. Проклятие тебе, Йедан».

Хуже всего оттого, что она понимает его мотивы. За одну кровавую ночь Дозорный уничтожил дюжину опасных заговоров, каждый из которых был направлен на ее свержение. Разве можно ненавидеть его за такое?

«Но я смогу. Ибо ты уже не стоишь за моим плечом, брат. Сейчас, когда Берег тонет. Сейчас, когда ты очень нужен».

Ну, похоже, никто не будет раз увидеть рыдающую королеву. Истинная полутьма — не время для жалости. Сожаления — возможно; но не жалость.

Что если все древние пророчества говорят истину?

Тогда трясам, разделенным, обезглавленным, потерянным, суждено изменить мир.

«И я должна их вести. В окружении двух подлых ведьм. Я должна увести свой народ от берега».

* * *

В наступившей темноте два дракона взмыли в воздух — один белый словно кость, другой как бы озаренный внутренним пожаром под прочной чешуей. Они сделали круг над мерцающими очагами, означившими стоянку Имассов, и направились к востоку.

Человек стоял на холме и смотрел им вслед, пока драконы не исчезли. Потом к нему присоединилась другая фигура.

Если они рыдали, темнота скрыла это в сердце своем.

Где-то за холмом торжествующе закашляла эмлава, возвестив миру об убийстве. Горячая кровь оросила землю, глаза незряче уставились в небеса; то, что жило, больше не живет.

Глава 3

День последний настал и услышал правду тиран

Сын давно позабытый из темного мира пришел

Дерзким знаменем встал пред отцовского замка стеной

Словно праздные зрители, облепили окна огни

Горсти пепла посыпались из торжествующих туч

Не зря говорят, что не ведает верности кровь

День последний настал, и увидел правду тиран

Сын во тьме был рожден, под матери жалобный стон

Он по замку ходил, слыша крики из жутких темниц

И однажды безлунною ночью бежал, клобук натянув

От хозяйских тугих кулаков и безумных гримас

Он продолжил отца, словно слишком длинная тень

Но вернулась тень зла к тому, кто отбросил ее

Зла того же желая.

А правда проста и слепа

Хоть тиран, хоть святой — одинаково канут во прах

И дыханье из уст улетит, словно легкая тень

И отправит их правда в сон вечный, разложит постель

Из камней.

«Шествие Солнца», Фер Рестло Феран

— От твоих поцелуев губы немеют.

— Это гвоздика, — ответила Шерк Элалле, садясь на край постели. — А зубы не болят?

— Я бы не сказал.

Она оглядела разбросанную по полу одежду, потянулась, чтобы подобрать брюки. — Скоро выходите?

— Мы? Я думаю, да. Но Адъюнкт нам своих планов не открывает.

— Привилегия командиров. — Она встала и заплясала, натягивая узкие брюки. Нахмурилась. «Толстею? Разве такое возможно?»

— Вот это сладкий танец. Мне так и захотелось наклониться и…

— Не советую, милый.

— Почему?

«Все лицо онемеет». — Ах, нам, женщинам, дороги секреты. «Объяснение не хуже других».

— Я решил остаться здесь, — продолжал малазанин.

Низко склонившаяся к сапогам Шерк скривила губы: — Еще и полуночи нет, капитан. Я не планировала тихого отдыха.

— Ты ненасытна. Ну, если бы я хотя бы наполовину был таким, каким хочется…

Она улыбнулась. На этого типа трудно сердиться. Она даже привыкла к большим навощенным усам под бесформенным носом. Но он прав, хотя сам не знает почему. Поистине ненасытна.

Она натянула безрукавку из оленьей кожи и затянула подвязочки, поднимающие грудь.

— Осторожнее, ты дыхание собьешь, Шерк. Видит Худ, местные фасоны рассчитаны на выхолощение женщин. Правильное слово? Выхолощение? Каждая мелочь, похоже, сделана, чтобы вас порабощать, словно свободный дух — это угроза.

— Мы сами того желали, сладкий мой, — сказала она, надевая ремень с ножнами, подхватывая и встряхивая плащ. — Возьми десять женщин, лучших подруг. Подожди, пока одна не женится — и вот она уже королева горы, презрительно глядящая с высоты брачного трона. А все ее подружки уже охотятся за муженьком. — Она застегнула плащ на плече. — Королева Совершенная Шлюха сидит и довольно кивает.

— Было дело? Ой, ой. Но так долго не продолжается.

— О?

— Точно. Это все цветочки, а вот когда супруг сбежит с одной из лучших подруг…

Она усмехнулась, затем выругалась: — Проклятие! Говорила же: не смеши меня.

— Ничто не лишит твое лицо совершенства, Шерк Элалле.

— Знаешь, что говорят, Рутан Гудд: годы не красят.

— Тебя преследует образ дряхлой карги? Пока ни намека. ...