Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Виктория ТокареваБанкетный зал (сборник)
Банкетный зал
Посол Швеции заканчивал свой срок в России и устраивал прощальный прием. Я получила приглашение и решила пойти по двум причинам:1. Мне были приятны посол и его жена, в них просматривалась гармония богатства и любви.2. Посольство расположено в ста метрах от моего дома. Перейти дорогу – и ты в чужой стране.В банкетном зале собрались журналисты, писатели, ученые, политики. Приглашают, как правило, одних и тех же. Выражаясь современным языком – своя тусовка. У западных людей тусовка – чинная, немножко скучная, но все же приятная от красивых интерьеров, изысканной еды, элегантных женщин. Я заметила, что богатство имеет свою энергию. Бедность не имеет энергии, и поэтому человек в бедности быстро устает. Истощается.Я оказалась за одним столом с политиком Икс.Любой политик хочет стать президентом, так же как солдат хочет стать генералом. А почему бы и нет? Господин Икс – молод, умен, честолюбив, агрессивен. В нем все нацелено, напряжено и плещет в одну сторону. В политику.– Скажите, а как вы допустили в свои ряды господина Игрек? – спрашиваю я.Я называю имя человека, набравшего на последних выборах большинство голосов. Честно сказать, я тогда впервые усомнилась в своем народе, сделавшем такой выбор. А где народный ум? Где народная мудрость, о которой твердили народники и большевики?– Это вы допустили Игрек, – отвечает Икс.– Я?!– Вы. И такие, как вы. Интеллигенция.Я делаю круглые глаза. Вернее, я ничего не делаю, они сами становятся круглыми.– Вы не создали нормальной оппозиции президенту, – растолковывает Икс. – А там, где нет нормальной оппозиции, там возникает Игрек.Я раздумываю. Эта мысль никогда не приходила мне в голову. Интеллигенция действительно любила президента, но ведь «от любви беды не ждешь», как пел Окуджава.– И все-таки Игрек не должно быть, – говорю я. – Его надо перевести на другую работу.– На какую?– В зависимости от того, что он умеет делать.– Предположим, он уйдет. Но что изменится? Ведь дело не в нем… Представьте себе, что у вас потекла на кухне вода. Набралась полная мойка. А потом вода пошла через край. На пол. Понятно?– Понятно.– Так вот, убрать Игрек – это все равно что вытирать воду на полу. А вода все равно прибывает. Значит, что надо делать?– Завернуть кран, – говорю я.– Правильно, – соглашается Икс. – Надо завернуть кран.– А что есть кран? – спросила я.В это время к Икс подошел единомышленник, что-то сказал на ухо. Они отошли. Мне показалось, они пошли сколачивать оппозицию президенту.Но ведь оппозиция есть. Они орут в телевизоре. И, пользуясь выражением Юрия Карякина, у них «такие рожи». У них на рожах все написано. Чем такая оппозиция, лучше никакой.Напротив меня сидит известный писатель. Ест. Его тарелка, вернее, содержимое тарелки напоминает миниатюрный стог сена. Одно навалено на другое. И много. Рядом сидит посол иностранной державы. На его тарелке изящный натюрморт: веточка петрушки, звездочка морковки, в середине – листик мяса. Может, рыба. Но это отдельная тема.– Послушай, – спросила я у писателя. – Что есть кран?– Какой кран?Я пересказала разговор с Икс. Писатель выслушал.– А зачем это тебе? – спросил он. – Пишешь и пиши. Писатель должен писать, независимо от времени, от географии и всей этой ерунды.– Это не ерунда, – сказала я. – Это наша жизнь.– Нельзя долго болеть. Надо или умирать, или выздоравливать.– Ты о чем? – не поняла я.– Обо всем этом. Об Иксах, Игреках и Зетах. Пусть делают что хотят. Надоело.Писатель посмотрел на меня глазами свежемороженой рыбы. Они не выражали ничего.Я поднялась и вышла в сад. Из сада был виден мой дом. Но мой дом находился в России, а здесь я была за границей. В Швеции. Это ощущалось во всем, даже в зеленой травке под ногами. Она росла не кое-как, она была густо посеяна, потом подстрижена и напоминала зеленый ковер.Ко мне приблизился Журналист с бокалом. Он работает по совместительству светским львом. Куда бы я ни пришла, везде он с бокалом и шейным платком вместо галстука.– Хочешь, я сознаюсь тебе в одной тайне?Я ждала.– Ненавижу журналистов и жидов, – открыл он свою тайну.– Но по-моему, ты и первое, и второе, – удивилась я.– Ничего подобного. Я крещеный.– А что это меняет?– Национальность – это язык, культура и воспитание. Мой язык и моя культура – русские. Значит, я русский человек. А химический состав крови у всех одинаковый.Он был возбужден. От него пахло третьим днем запоя.Я подумала: иудейский Вседержитель строг до аскетизма, ничего лишнего не позволяет. А православие разрешает грешить и каяться. Журналист активно грешит и кается в своих статьях. Он пишет о себе: я плохой, очень плохой, отвратительный. Но за этим просматривается: я хороший, я очень хороший. Я просто замечательный…Я приготовилась спросить у него: что есть кран, и даже начала пересказывать свою беседу с Икс. Но в это время в конце зала появилась официантка с подносом. На подносе, играя всеми цветами, стояли напитки: золотистое виски, рубиновое куантро, чистая голубоватая водка. Журналист устремил свой взгляд на все это великолепие и пошел по направлению взгляда. Остальные темы его волновали много меньше.Подошел известный Скульптор. Он был высокий, что немаловажно.Так приятно разговаривать с мужчиной, глядя снизу вверх. Так надоело разговаривать на равных. Я – антифеминистка.Скульптор стал рассказывать, что собирается создать памятник крупному полководцу.– А какой он был? – спросила я.– А вы не знаете?– Знаю. Но мне интересно ваше видение.– Русский мужик.– А еще? – спросила я.– А что может быть еще? – удивился Скульптор.– Понятно… – сказала я.– Что вам понятно? – Скульптор напрягся, как зонтик.Подошла официантка, предложила спиртное. Я выпила кампари, после чего мир стал прекрасен и располагал к откровенности.– Что вам понятно? – переспросил Скульптор.– То, что вы трехнуты на русской идее.Трехнуты – значит сдвинуты и ушиблены одновременно.– А вы на чем трехнуты? – настороженно поинтересовался Скульптор.– На качестве труда, – сказала я и простодушно поглядела на Скульптора снизу вверх. Он был хоть и трехнутый, но красивый.Скульптор почему-то обиделся и отошел.Прием подходил к концу. Гости прощались с послом и его женой. Она выслушивала теплые слова и широко улыбалась. А посол не улыбался широко. Чуть-чуть… У него характер такой. Народу было много, человек сто. И каждому досталось от ее широкой улыбки и от его чуть-чуть.Я подошла к Режиссеру.– Ты на машине? – спросил он.– Нет. Я рядом живу.Мы вышли из посольства. Перед домом на площадке стояли длинные черные машины. По громкоговорителю объявляли: «Послу Голландии – машину!» И одна из длинных машин, как корабль, плавно причаливала к самому подъезду.– А ты пешком идешь… – сказала я Режиссеру.Я знала Режиссера давно. Он руководил студенческим театром, был худой и влюбчивый. Теперь у него свой театр. Он не худой и влюбчивый. Что-то изменилось, что-то осталось по-прежнему. Он по-прежнему много и хорошо работает. У него по-прежнему нет денег. Только слава.– Это верно, – подтвердил Режиссер. – Пешком иду.– А ты бы хотел машину с шофером?Я имела в виду положение, дающее машину с шофером и громкоговорителем.– А зачем? – искренне удивился Режиссер. – Пройтись пешком, на ходу придумать сцену. Потом поставить. Разве это не самое интересное?Что есть кран? У каждого свой. У Режиссера – театр. У господина Икс – власть. У Журналиста – водка. У Скульптора – идея. У Писателя – никакой идеи. Его накрыло одеялом равнодушия.А дальше приходит вечность и перекрывает главный кран.Мы прощаемся. Я иду к дому. Перед домом разрыли траншею, оттуда идет пар. Чинят трубу с горячей водой. Хорошо бы зарыли обратно…Это было год назад. Траншею зарыли. По ней много воды утекло. Сейчас – другая жизнь. Другие проблемы. И посол другой. Я его не знаю.Рубль шестьдесят – не деньги
Возле метро «Новые Черемушки» в ларьке продавались шапки-невидимки. Шапки были бежевые, с помпончиком на макушке, походили на лыжные. Их никто не брал.Я остановился возле ларька, повертел в руках шапку и спросил у продавщицы:– А почему никто не покупает?– Вигоневая, – равнодушно объяснила продавщица.Я пощупал шапку: она действительно была не шерстяная и, видимо, холодная.– Ну, будете брать? – высокомерно спросила продавщица. Она была молодая, с высокой прической и держала ее на голове гордо, как олени держат рога.– А сколько стоит? – виновато спросил я.– Рубль шестьдесят, – сказала продавщица. – Деньги, что ли? Больше пропьете, и толку чуть. А тут все-таки шапка…Рубль шестьдесят – не деньги. А все-таки шапка…– Вам какую?– Все равно. Можно эту…Продавщица взяла шапку, на которую я указал, надела ее себе на голову и – пропала.Я растерялся. Вообще меня удивить очень трудно, почти невозможно. Я тонко чувствую корни жизни, все могу понять и объяснить. Но здесь я ничего не мог понять.Продавщица тем временем сняла с головы шапку и снова возникла.– Включает? – равнодушно спросила она. Ей было все равно, каким товаром торговать.– Не понимаю, – сознался я. Удивление и растерянность еще не осели во мне.– Я пропадала или не пропадала? – уточнила продавщица.– Пропадала.– Значит, включает, – успокоилась продавщица. – А то, знаете, щас холодно, шапки портятся, которые вовсе не включают, а которые наполовину… Вам завернуть?– Не обязательно.Я взял шапку, отошел от ларька. Надел поплотнее на голову и отправился на работу.Главное в жизни – правильно расставлять акценты. Уметь видеть – что важно, а что не важно.Если, например, в метро тебе давят в спину и ходят по ногам – надо понимать, что это явление временное.Я стою в шапке-невидимке, стиснутый со всех сторон, и чувствую плечи своих современников.Возле меня в минусовом расстоянии стоит деревенская женщина в шали и плюшевой жакетке. На шее у нее, как олимпийский венок, висит гирлянда сушек.– Мать, – обиженно говорит кто-то за моей спиной, – встала как памятник. Подвинься немножко!Я включен, и там, где я стою, пустое место. Бабка двигается в эту пустоту, но она заполнена мной.– Куда я подвинусь-то? – огрызается бабка. Она так оглушена городом, цивилизацией и своими узлами, что ничему уже не удивляется.– У, деревня… – сердится человек за спиной.Можно бы повернуться и двумя пальцами взять горожанина за нос, за самый кончик, чтобы умел расставлять в жизни акценты. Но с другой стороны, стоит ли хватать за нос человека, который не умеет расставлять акценты и, видимо, сам страдает от этого? Ему от этого еще хуже.Я прохожу мимо вахтера без пропуска и направляюсь в свой корпус.Институт у нас большой – целый город. Руководит институтом Копылов, лауреат трех премий.Копылов – гений. Ему ничего не стоит выдумать новый самолет и открыть новый закон. При этом он не кричит «эврика!», как Архимед, а просто откидывается на спинку рабочего кресла и делает пружинящие разводы руками в стороны.Я завидую Копылову, как Сальери Моцарту.Завидую потому, что он – гений, а я просто способный человек. Я, может быть, могу выдумать самолет, но на это уйдет очень много времени. Потому что я буду отвлекаться. А Копылов ни на что не отвлекается. Все остальное ему неинтересно. Но это не значит, что он рассеянный и близорукий, как описывают ученых в литературе, роняет на ходу стулья и ходит в разных ботинках. Копылов точен. Никогда и никуда не опаздывает. У него потрясающие запонки с рубинами и модная стрижка.Иногда я встречаю его и здороваюсь, и он отвечает и идет дальше.В статье В. Терещенко «Как вести себя управляющему» сказано: «Каждый подчиненный работает лучше, если он видит, что начальник его замечает».У меня есть хрустальная мечта в жизни: я мечтаю, чтобы в один прекрасный солнечный день любого времени года Копылов заметил бы меня, подошел и протянул руку.– Здравствуйте, Слава! – сказал бы гений Копылов.– Здравствуйте, Игорь Ростиславович! – вежливо ответил бы я.– Ну как дела?– Спасибо, потихоньку…– А как жизнь вообще?– Как когда…– А я, знаете, замотался: то в Африку, то в Америку – некогда сосредоточиться.Мы бы понимающе помолчали, и я бы сказал:– Запонки у вас в большом порядке…– Ага… – обрадуется Копылов. – Жена купила!Мы улыбнемся друг другу и пойдем каждый своей дорогой. Он – к себе, я – к себе. Но, придя к себе, я бы сел за стол и тут же изобрел круглое крыло и поместил бы его сверху самолета, как верхний плавник у рыбы. Копылов взял бы в руки мой чертеж, поглядел вдаль и прищурился.Гена бы с восхищением выругался, а Саша тут же сел и написал заявление об уходе.Сегодня 14 февраля. Прекрасный солнечный день.Я поплотнее натягиваю на уши свою шапку и сворачиваю от своего корпуса к главному.Я иду к Копылову мимо постов, мимо секретарей и стараюсь при этом не чихать и ступать осторожнее.Копылов работал. Он сидел за столом лицом ко мне и что-то писал на листке. Может быть, выводил теорию относительности, забыв, что ее уже однажды открыл Эйнштейн.Я осторожно прикрыл за собой дверь, прошел к столу и сел в кресло против Копылова.Я приблизительно представлял, как все будет выглядеть: сейчас я сниму шапку и возникну. Копылов долго будет смотреть на меня, а потом тихо спросит:– Когда вы вошли?– Только что.– А кто вас пропустил?– Никто. Я сам пришел в шапке-невидимке.Я улыбнусь и протяну ему шапку. Копылов рассмотрит со всех сторон, скажет: «Полупроводники» – и вернет обратно. И посмотрит на меня. Не вообще, а на меня.Но все выглядело совершенно иначе, чем я представлял.Я снял шапку и возник. Копылов поднял на меня глаза, но не удивился и не испугался, как я предполагал. Он посмотрел куда-то мне в переносицу, потом прищурился и стал что-то быстро писать на листке. Видимо, ему в голову пришла подходящая мысль.Я растерялся, но ничего не сказал. Я смотрел на его лоб, на челюсть, немножко выдвинутую вперед. Копылов работал и был в этот момент похож на виолончелиста Ростроповича, когда тот играет «Элегию» Массне.Я надел шапку и исчез. Копылов не заметил.Тогда я дождался, когда он поднимет голову, – быстро стащил шапку и возник прямо перед его лицом.Копылов стал смотреть на меня, и это продолжалось долго – минуту или две. Я попробовал даже слабо улыбнуться, но лицо Копылова оставалось бесстрастным, и я понял: он смотрит на меня и меня не видит.Он был сейчас далеко со своими несозданными самолетами, неоткрытыми законами. Я не имел к этому никакого отношения, значит, я не существовал вообще. И если даже я встану сейчас вниз головой и пройдусь по кабинету на руках – это тоже ничего не переменит.Я поднялся, сунул шапку в карман и пошел из его кабинета.Когда я вышел, секретарша Копылова вытаращила на меня глаза.– Когда вы вошли? – испугалась она.– Только что.– А кто вас пропустил?– Я сам прошел. В шапке-невидимке.Я вытащил из кармана шапку и показал секретарше.– Синтетика? – заинтересовалась она.– Вигоневая.Секретарша не поверила. Посмотрела на меня и улыбнулась. Ей нравились молодые и веселые сотрудники.Я подхожу к своему корпусу. Представляю, как появлюсь сейчас в своей шапке, как включусь и выключусь.Ирка завизжит. У нее преобладает первая сигнальная система. Реакции примитивные.Гена восхищенно выругается. Он ругается во всех случаях – и когда сердится, и когда радуется.Железнов скажет: «Чем бы ни заниматься, только не делом». Для Железнова дело – превыше всего.Гришка Гарин быстро спросит:– Сколько платил?– Рубль шестьдесят, – быстро скажу я.– Даю три, – скажет Гришка. – Продай…А мой друг Саша ничего не скажет. Даже не посмотрит. Он мне не верит и все, что идет от меня, внутренне вычеркивает. Ему кажется, что я постоянно выпендриваюсь и это основное дело моей жизни. Я защитил диплом, который хотели зачесть как диссертацию, не потому, что я умный и много работал, а всем назло. У меня была самая красивая девушка – не потому, что она мне нравилась, а чтобы все завидовали. Сейчас я пришел в шапке-невидимке, чтобы все побросали свои дела и занимались одним мной. Саша ни за что не поверит, что я купил ее в ларьке за рубль шестьдесят. И если я когда-нибудь умру, Саша даст голову на отсечение, что я умер только для того, чтобы обо мне поговорили.Иногда, особенно когда выпью, мне хочется позвонить Саше по телефону и сказать:– Мы с тобой пять лет учились на одном курсе, играли в одной команде и даже дружили когда-то. Как получилось, что ты меня совершенно не знаешь? Я ведь не такой…Но я никогда не позвоню ему и ничего не скажу.Когда я вошел в комнату – все работали на своих местах и о чем-то оживленно спорили. Начала спора я не застал, и меня это не интересовало.Я встал поближе к окну – так, чтобы всем было удобно на меня смотреть, взялся за помпончик и приготовился к аттракциону.– …потому что Славка не сексуальный, – возразила Ирка.– При чем тут? – удивился Гена.– При том. Половая система имеет прямое отношение к таланту!Я растерялся.– А почему вы решили, что Слава не сексуальный? – спросил Железнов. Я не ожидал, что его может заинтересовать эта тема. Я думал, его интересует только работа.– Мне совершенно не хочется его обнять! – сказала Ирка.– А он хочет, чтобы ты его обнимала? – уточнил Гришка Гарин.Я мысленно поблагодарил Гришку за эту реплику.– Дело не в этом! – Ирка встала.Сейчас она произнесет речь и окончательно зачеркнет меня в глазах родного коллектива. Я решил, пока еще не поздно, сдернуть шапку, но в это время Железнов спросил:– А почему Славы нет на месте? Он что – болен?– Он здесь, – не оборачиваясь, сказал Саша.– Вы его видели? – уточнил Железнов. Его интересовала трудовая дисциплина.Саша обернулся, посмотрел прямо мне в лицо.– Видел, – сказал он не Железнову, а мне, и по тому, как он точно на меня смотрел, я понял – он меня видит. Никто не видит, а он видит.Я стоял посреди комнаты и слушал, как говорили обо мне. И чем дольше я стоял, тем невозможнее становилось снять шапку. Получалось, что я подслушиваю.Я на цыпочках двинулся к двери, осторожно действуя между столами и стульями.Когда я проходил мимо Саши, мы обменялись с ним взглядами.– Пока, – сказал мне Саша.Я небрежно помахал кистью в воздухе, как кинозвезда, выходящая из самолета.– Что? – спросил Гена.– Я не тебе, – сказал Саша.Я вышел из нашего коридора и направился к проходной. Я думал о том, что не безразличен Ирке, и о том, что Копылов меня не заметил, а Саша заметил. Может быть, это произошло потому, что Копылов не думает обо мне, а Саша занят этим постоянно.Я вспомнил лицо Копылова, когда он работал. Вряд ли я со своими правильными чертами смогу достичь когда-нибудь такого лица.Я иду по улице в шапке-невидимке, смотрю по сторонам. Я всех вижу, а меня не видит никто. Я свободен и могу делать все, что хочу: могу, например, зайти в ювелирный магазин и украсть самый крупный бриллиант. Но я не делаю этого, потому что бриллиант мне не нужен. Если бы я был стекольщик, он понадобился бы мне для того, чтобы резать стекло.Я не стекольщик. Я конструктор. Мои орудия производства – карандаш и талант. Карандашей у меня сколько угодно, а талант нигде не украдешь.Хорошо бы где-нибудь возле Парка культуры имени Горького продавали в ларьке талант, любовь, надежду по килограмму в одни руки. Я поехал бы туда и набрал бы целую хозяйственную сумку – для себя и для своих знакомых.Но счастье на углах не продают, а продают апельсины. Можно на худой конец купить апельсины и раздавать прохожим вместо счастья.Идет, например, человек – усталый и разочарованный, ничего хорошего для себя не ждет. И вдруг по воздуху к нему подплывает апельсин – круглый и оранжевый, как солнце вечером.Но с другой стороны, подплывающий по воздуху апельсин может навести человека на мысль, что он не справился с противоречиями жизни и тихо сошел с ума. В этом случае апельсин доставит ему больше огорчения, чем радости.Поэтому я не совершаю никаких поступков – ни в ту, ни в другую сторону. Я могу делать все, что хочу, но я ничего не хочу. Просто иду, дышу и гляжу.Как-то Гришка Гарин принес на работу анкету из английского журнала «Лайф». Анкета задавала вопросы типа: «Сочувствуете ли вы пьяным? Как относитесь к чужим детям в возрасте до года? Считаете ли возможным изменить своей жене?» На вопросы надо было отвечать «да» или «нет», ставить плюсы или минусы. В зависимости от сочетания плюсов и минусов определялся характер.В результате выяснились характеры:Ирка – дитя с неразвитым вкусом.Железнов – мрачный тиран.Саша – борец за правду с мещанским уклоном.Гришка – арап по натуре, без мещанства.Я – обиженный обыватель.Там был еще один характер: интеллигентный человек. У меня не хватило до интеллигентного человека одного плюса.Если бы шапка-невидимка попала на голову Гришке Гарину – он перессорил бы три или четыре государства, съездил в Париж, ограбил там Национальный банк, потом с деньгами женился бы на экс-шахине Сорейе и вернулся в Советский Союз, чтобы похвастать.Гришка – арап по натуре, без мещанства, а я – почти интеллигентный человек. Самое большое, на что я способен, – сбежать с работы и пойти в кино на дневной сеанс. На четырнадцать ноль-ноль.Картина только что вышла. Вечером на нее не попасть. Днем тоже. В кассу за билетами выстроилась длинная очередь. Можно, конечно, пройти без билета, но тогда я буду стоять весь сеанс.Гришка наверняка прошел бы без билета и сидел на самом лучшем месте. А я добросовестно встаю в самый хвост и жду своей очереди. Ботинки у меня холодные, шапка вигоневая, рукавиц нет вообще – я их теряю или забываю в такси.Я стою, дую на пальцы, подплясываю – делаю множество мелких бессвязных движений. Хорошо, что меня не видно.Когда подошла моя очередь, я снял шапку и сунул голову в окошечко к кассирше. Но в это время меня дернули за рукав. Я вытащил голову из окошечка, оглянулся и увидел женщину лет шестидесяти или семидесяти. В этом возрасте я не вижу разницы. Она стояла в очереди следом за мной и все время наступала мне на пятки.– Привет! – неожиданно современно отозвалась женщина. – А вы откуда взялись, как из-под земли?– Я стоял, – с достоинством объяснил я.– Молодым, значит, везде у нас дорога, а старикам, значит, везде у нас почет?– Не давать ему билета! – дружно распорядилась очередь, которая состояла преимущественно из стариков.Я открыл рот, но потом закрыл обратно. Я не умею спорить, когда не чувствую контакта с аудиторией.Определенно я отношусь к человечеству лучше, чем оно ко мне.Я выбираю Гришкин вариант, прохожу без билета и сажусь на самое лучшее место в десятом ряду. Сижу и жду, что сейчас будет. А будет следующее: появится нервный зритель и займет место согласно купленному билету. Ничего не подозревая, он сядет ко мне на колени, потом вскочит, наберет полные легкие воздуха и заорет. Я тоже вскочу и побегу вдоль ряда по ногам. Весь ряд вначале окоченеет от ужаса, потом начнется тихая паника.Я кручу головой, ищу глазами своего зрителя. Но зритель не пришел, может, передумал идти в кино, а может, сел куда-нибудь на другое место.Свет потух, начался киножурнал. Я снял шапку, вытянул ноги и стал смотреть на экран.На экране по болоту шли вьетнамские партизаны. Сначала показывали вязнущие сапоги, потом лица.Сзади меня постучали по спине. Я оглянулся и увидел мальчика.– Дяденька, – шепотом сказал мальчик, – мне за вами не видно.Я достал из кармана шапку и надел ее на голову.– Дяденька, – снова постучал мальчик, – мне за вами мутно…Как правило, мы с женой возвращаемся одновременно – я немножко пораньше, они с дочкой немножко попозже. Мою жену зовут Маша, дочку – Витька. Витька отличается от других детей тем, что она моя дочь. А Маша отличается от других жен тем, что она меня любит. За это она – моя жена.Когда мы познакомились с ней четыре года назад, она каждый день писала мне письма, печатала их на машинке, а вечером отдавала, и я читал при ней.Сейчас она мне писем не пишет. Некогда.Маша работает машинисткой на киностудии. Она поступила туда четыре года назад в надежде выйти замуж за кинорежиссера и сниматься в кино. Но режиссер ей не попался, а попался я. С тех пор Маша о карьере кинозвезды не думает. На работе она думает о работе. После работы бежит в магазин, оттуда – в детский сад. О чем она думает по дороге, я не знаю. Придя домой, крутится до тех пор, пока все не лягут спать. А когда все ложатся спать, уходит на кухню, кладет на стул подушечку и печатает срочную работу.Сегодня все, как всегда: я прихожу пораньше, они с Витькой попозже, и их появление начинается с самой высокой ноты.Сначала на лестничной площадке грохает дверь лифта, слышен возмущенный крик жены. Потом все это врывается в квартиру: жена, дочь и крик. Витька, топая валенками в галошах, несется в комнату, за ней с той же скоростью несется Маша. Далее Витька кидается животом на диван, трясет в воздухе ногами, а с ее галош во все стороны летят кляксы подтаявшего снега.Маша стоит над ней и кричит так, что слышно возле метро.Если бы можно было лазить с ногами на диван, если бы это считалось нормальным, Витька ни за что бы не полезла. Весь смысл – в создании конфликта, в столкновении противоположных интересов. Тогда в этом есть драматургия.Я ни на секунду не сомневаюсь в том, что моя дочь – талантливейшее творческое существо и в будущем из нее выйдет то, что не вышло из меня.Жена тем временем обращается ко мне на самых высоких нотах, и смысл ее обращения в том, что я сижу как истукан, будто меня это не касается, будто я ничего не вижу и не слышу.Я вижу, но совсем не то, что видит Маша. Я понимаю Витьку и сочувствую ей. Но я понимаю и жену: в течение дня ей приходится преодолевать массу всяких мелочных препятствий, которые забирают столько же сил, сколько и крупные.Я встаю с кресла и подхожу к Витьке.– Ехала деревня, – начинаю я и ловлю ее за ноги.– Мимо мужика, – подхватывает Витька.– Вдруг из-под собаки…– Лают ворота!Маша удаляется на кухню, а мы с Витькой остаемся вдвоем. Ее невозможно просто поставить, чтобы она стояла, и просто расстегивать пуговицы, чтобы она ждала. Во все необходимо ввести элементы игры и творчества.Мы вместе куражимся, и нам весело. Я смотрю на ее зубы – белые, как кусочки сахара, на волосы – мягкие и взмокшие, как перышки. Я люблю Витьку, а она любит меня. Я для нее самый умный и самый красивый, и она никогда ни на кого меня не променяет. Витька – надежный человек.Я беру ее на руки – такую реальную, тяжелую, как плотно набитый тючок, и у меня ощущение, будто я держу на руках маленького себя.– А что ты мне принес? – интересуется Витька и заглядывает в самые мои зрачки.Любовь – любовью, подарки – подарками. Витька эти вещи не смешивает.Сегодня я ничего не принес, кроме шапки-невидимки. Я бегу в прихожую, потом возвращаюсь оттуда.– Раз… – таинственно считаю я. – Два…– Три! – подхватывает Витька. Еще не знает зачем, но ей уже интересно.На слове «три» я надеваю шапку и пропадаю. Витька на мгновение теряется. Она не ожидала, что я исчезну. Это огорчило ее, и она тут же заплакала.– Раз, – сосчитал я из пустоты, – два… три! – И возник.Витька обрадовалась и тут же захохотала сразу на самой высокой ноте. Переход от горя к счастью у нее мгновенный. Кончилось горе – началось счастье.Я снова исчезал и снова появлялся, а она замирала, переставала дышать, ожидая моего появления. Потом радовалась, как умеют радоваться только дети – до самого конца, до самой последней клеточки. Для Витьки в шапке-невидимке не было ничего сверхъестественного – просто интересная игра, в которой она существовала с большей охотой, чем в реальности.Я надел шапку и побежал на кухню. Мне захотелось на минуточку отвлечь Машу – увести из кухни в сказку.Я представил себе, как Маша вытрет руки о передник, вывернет шапку наизнанку и начнет разыскивать ярлык.– Чье это производство? – спросит она.– Отечественное.– А импортных не было?– Не было.– Почему ты только одну купил?– А зачем тебе больше?– Я бы Клаве подарила. Пустячок, а приятно.Но все произошло по-другому.– Маша! – позвал я, радостно предчувствуя ее удивление.Она обернулась и посмотрела на пустую стену. Взгляд у нее был абстрактный и одновременно сосредоточенный, будто забыла что-то важное и не может вспомнить.Я сдернул шапку и предстал перед ней. Ничто в ее лице не переменилось. Она смотрела абсолютно так же, как на стену. Как на пустое место. И все время что-то вспоминала – может, то время, когда писала мне письма. Потом отвернулась, стала чистить картошку, из-под пальцев медленно поплыл округлый серпантин из кожуры.Я бросил шапку на вешалку и вернулся в комнату. Я все понимал и ничего не мог понять.Я понимал, что она не замечает меня и ей безразлично – живу я здесь или нет. И я сам не знал – живу я здесь или нет. Я ем, сплю, играю с дочкой, разговариваю с женой. Мы говорим друг другу все необходимые слова: «здравствуй», «как дела?», «переключи на другую программу», «не балуй ребенка, он тебе на голову сядет».Но в сущности, меня здесь нет. И она привыкла к этому и перестала меня замечать.Зачем я купил эту шапку? Чтобы узнать все о себе? А так ли это необходимо: знать о себе все? Люди не дураки. Недаром эти шапки лежали навалом и никто не хотел их брать. Даже за рубль шестьдесят.В этот вечер Маша не печатала. Наверное, не было срочной работы.Из прихожей доносился легкий треск – это обои отставали от стены. Витька что-то быстро проговорила во сне. Она выросла за последнее время и стала видеть сны.Маша спала, не подозревая о том, что существуют шапки-невидимки.Я смотрел в потолок и думал: зачем я ее все-таки купил? Ведь не затем, чтобы пройти без билета на дневной сеанс…Я понял, что не засну. Тихо оделся и вышел на улицу.Было пустынно. Деревья под снегом казались добрыми. Добрые деревья и добрые дома.Медленнее, чем обычно, шло такси. Была гололедица, и ездить следовало осторожнее, но мне думалось, машина идет медленно оттого, что за рулем добрый шофер.Я шел без шапки. Меня все видели, и я видел всех.Я шел к Вике, которую бросил четыре года назад за то, что она бросила меня. Сменяла на кого-то получше.Я знал ее десять месяцев – триста дней. За это время девять раз я был счастлив, а 291 раз – несчастлив. Моя к ней любовь была чувством непреходящего огорчения. И все-таки ни с кем и никогда я не был так счастлив и так до конца несчастлив.У Понтия Пилата была собака Банга, которая лежала у его ног. Это была обыкновенная собака – такая же, как другие ее породы. Но оттого, что она служила Понтию Пилату, казалась себе необыкновенной, привилегированной собакой.Я тоже казался себе привилегированной собакой и готов был лежать у Викиных ног и в этой жизни, и за гробом. Но ей это не понадобилось.Она, правда, не знала о моем намерении, я не говорил о нем вслух, боялся попасть в смешное положение.Я и сейчас боялся: представлял, как войду невидимый и увижу их вместе – ее и того, на которого она меня поменяла. Тогда я не сниму шапку.Я дождусь, когда он выйдет из комнаты, запру дверь и предстану перед ней.– Можешь придумывать все, что угодно, – спокойно скажет она. – Тебе ничего не поможет.– Давай начнем все сначала, – попрошу я.– Это невозможно.– Но почему?– Потому что невозможно дважды войти в одну и ту же воду…Она жила на Чистых прудах, в доме, где когда-то жил Эйзенштейн, и сейчас возле парадного висела мемориальная доска. Доска висела, как и четыре года назад, и дом стоял на том же месте. Ничего в мире не меняется, кроме нас самих. Я надел шапку и позвонил. Мне долго не отпирали. Я ждал и нервничал – вдруг моя шапка испортилась от холода, и в самый ответственный момент я всплыву перед ее семьей как на спиритическом сеансе.За дверью послышались шаркающие шаги. Это была ее мама. Она носила тапки со смятыми задниками, которые сваливались с ног. Видимо, за это время не купила себе других.Она открыла дверь и посмотрела, но ничего не увидела. Тогда она вышла на лестничную площадку, придерживая халат, и заглянула в лестничный пролет. Наверное, предположила, что кто-то позвонил, а потом побежал вниз, как школьник.Мама смотрела в пролет, а я тем временем пробирался в квартиру, втянув живот до позвоночника, мягко ступая, как благородный хищник.Я стал в прихожей за самой дверью, прижавшись к стене спиной и лопатками так, будто хотел врасти в эту стену. Мама вернулась сразу за мной следом, стала запирать двери на все замки и цепочки. Я боялся, что она заденет меня или просто почувствует мое присутствие. Но она ничего не почувствовала, потому что думала, наверное, о других вещах.Она закрыла дверь, потушила свет и ушла в свою комнату, шаркая тапками. Я стоял в темноте, ждал, когда затихнут шаги, а когда шаги затихли – подождал еще немного.Вика спала. Форточка в ее комнате оставалась открытой. Было прохладно и пахло снегом.Я осторожно прошел к письменному столу и сел в кресло. Все здесь было по-старому: те же книжные шкафы один к другому, тот же божок с острова Пасхи на стене.Мне вдруг показалась бессмысленной вся эта затея дважды ступить в одну и ту же воду. Я понимал, что надо встать и уйти, пока она еще не проснулась, но не мог заставить себя подняться. Почувствовал, как смертельно устал за весь день, а особенно за последние пятнадцать минут, которые простоял в коридоре возле стенки. Но все-таки больше всего я, наверное, устал от одиночества. Оттого, что я всех видел, а меня – никто.Вика проснулась, быстро села на диване и дернула за кисточку торшера. Она смотрела прямо на кресло, где я сидел. Мне казалось, что она видит меня.Я медленным движением снял с головы шапку и возник.– Славка… – спокойно проговорила Вика, так, будто я сидел на этом месте все четыре года. – Как ты сюда попал? В окно?– Нет. – Я показал шапку. – В шапке-невидимке.Она сразу поверила.– Ты сам ее сконструировал?– Купил за рубль шестьдесят.Она не поверила.– Я знала – ты что-нибудь придумаешь и придешь… Только почему так долго?– А ты ждала?– Конечно…– А почему ты мне не сказала?– Ты не спрашивал.– Потому что ты бросила меня.– Это ты меня бросил.– Ты с ума сошла!Я мог тогда думать и говорить только о ней. Я ни на минуту не мог остаться наедине с собой и так обалдевал от этого, что заплакал однажды средь бела дня на стоянке такси.– Я любил тебя…– Значит, любил и бросил.– Разве так бывает?– Значит, бывает.– Ты что-то напутала…– Мы вместе напутали.– Но почему ты молчала?– Боялась попасть в смешное положение.В двадцатом веке, когда космонавт выходит из корабля прямо в небо, двое людей, необходимых друг другу, не могут просто прийти один к другому и сказать об этом. Нужно какое-то чудо, шапка-невидимка, чтобы встретились двое людей, живущих в одно время, в одном городе, на соседних улицах, в двадцати минутах ходьбы.Во мне закипали упреки, но я молчал. Видимо, обиженный обыватель боролся во мне с интеллигентным человеком.– Как твои дела? – спросил я.– Обычно, – сказала она. – Заботы творчества. Когда их много – плохо. Когда их нет – тоже плохо.Интонации у Вики были ровные и какие-то деревянные. Она думала в этот момент не о заботах творчества.– Ты у Копылова работаешь? – спросила она.– Да. Вместе с Сашей.– Он, конечно, обожает тебя…– Кто?– Копылов. Ты ведь очень талантливый конструктор.– Это тебе кажется, – уклончиво сказал я. Мне не хотелось ее разочаровывать.– Ничего не кажется, – возразила Вика. – Помнишь свой диплом? Его хотели зачесть как диссертацию.«Это когда было», – подумал я, но промолчал.– Как зовут твою дочь?– Виктория.Мы помолчали.– Жена тебя, наверное, обожает…– Она очень устает, – неопределенно сказал я.– Зато она каждый день тебя видит.– Думаешь, это такое уж счастье?– Счастье! – убежденно сказала она.Мы снова помолчали.– Почему ты меня не поцелуешь? – тихо спросила Вика.Действительно – почему? Наверное, потому, что я пришел к ней ночью, как жулик, и прятался, и сейчас боялся, что войдет кто-нибудь.– Я должен по-другому прийти к тебе, – сказал я.– Я подожду. – Она умела меня понимать. – Только не очень долго. Ладно?Я подошел к Вике и увидел, что она плачет. Поэтому такие ровные и деревянные были интонации. Она плакала и скрывала слезы.Я не стал успокаивать. Где-то я не мог простить этих четырех лет и того, что Витька не наша общая дочь.– Подарить тебе шапку? – спросил я.– Не надо… – Она покачала головой.– Почему?– Прическу будет мять. Я косынки ношу.Я увидел: она совершенно не переменилась за это время. И вообще ничего в мире не меняется, если мы сами остаемся прежними.Я возвращался домой без шапки. Я знал теперь, зачем ее купил, – чтобы узнать все о себе.И я все о себе знаю: я талантливый конструктор, и видеть меня каждый день – счастье.Копылов, правда, меня не замечает, но это явление временное. Заметит. И лучшая женщина мира ждет меня в своем доме, где раньше жил Эйзенштейн.Я все про себя узнал, и шапка была не нужна мне больше. Можно подарить ее кому-нибудь. Гришке Гарину, например. Но Гришка – человек тщеславный. Неизвестно, как он захочет распорядиться миром. Опасно дарить такую вещь. Лучше просто выбросить.Можно положить шапку на перила моста, по которому иду через Чистые пруды. Но вдруг мост исчезнет, и тогда пойду по воздуху, над водой, как Христос.Рубль шестьдесят – не деньги. Я перегнулся через перила и бросил шапку в воду. Бросил и пошел дальше, мимо кинотеатра «Колизей», мимо издательства «Искусство» – по Бульварному кольцу. И пока я шел – не встретил ни одного живого человека.Город стоял совершенно пустой, будто вымер. Может, время такое, когда еще все спят. А может, шапки вошли в моду, весь город накупил их – ведь они дешевые. Люди надели шапки и теперь невидимы. Может, на улице полно народу – просто я никого не вижу.И я снова один. Меня видят все, а я – никого.Гималайский медведь
Где бы Шлепа ни появлялся, его всегда били за то, что он лез не в свои дела. Шлепа считал, что не своих дел нет, все дела общие.Что касается Никитина, его не били никогда, ни мужчины, ни женщины. Главным в жизни Никитин считал личную свободу и ни во что не вмешивался.Шлепа и Никитин были друзьями, соседями и сослуживцами одновременно. Они жили в одном доме и работали на одном предприятии. Это было очень удобно – не дробить души отдельно на соседей, отдельно на друзей и отдельно на сослуживцев, а все сосредоточить на одном человеке.Для Шлепы это было удобно, а для Никитина нет, потому что, когда били Шлепу, он испытывал яростные противоречия. С одной стороны, следовало вмешаться и сохранить принципы, а с другой стороны, не вмешиваться и сохранить лицо от синяков, которые долго потом будут переходить из одного цвета в другой, менять оттенки от фиолетового до нежно-лимонного.И сегодня, возвращаясь с работы, Никитин снова испытал противоречия. В переулке стоял Шлепа в обществе четырех юных длинноволосых хулиганов. Лицо у Шлепы было одухотворенным, а лица хулиганов – бездуховными. Они, кажется, закончили устные прения и переходили к следующей части.Никитин хотел выскочить из переулка и пойти другой дорогой, но в этот момент его заметил Шлепа и радостно замахал руками, как во время первомайской демонстрации.У Никитина не было выбора. Он подошел к группе с тоскливым чувством под ложечкой, именуемым в простонародье трусостью. Трусость порождает неестественность, а неестественность – высокомерие. Никитин высокомерно оглядел хулиганов, задержался глазами на одном из них в свитере до колен и с обручальным кольцом. Это был женатый хулиган.– Можно тебя на минуточку? – потребовал Никитин.– Почему меня? – неуверенно запротестовал женатый хулиган. – Что здесь, никого больше нет, что ли…– Отойдем! – приказал Никитин, ободренный неуверенностью собеседника.Женатый хулиган пожал плечами и отделился от группы. Они отошли к железным решетчатым воротам. Это был въезд в родильный дом.– В чем дело? – строго спросил Никитин.– Он к нашей бабе приставал, – объяснил хулиган.Никитин огляделся по сторонам и увидел неподалеку «бабу». Ей было лет пятнадцать или шестнадцать, она стояла с папиросой, зажав ее между пальцами, как фигу.– Вы старые, – сказала «баба», подвинувшись поближе, однако не слишком близко. – У вас одни принципы, а у нас другие.– А ты мой нос видишь? – спросил Никитин.– Ничего особенного, длинный и асимметричный.– А представляешь, какая у меня будет рожа, если вы его сломаете?Девочка посмотрела на женатого хулигана, хулиган задумался, может, представил себе рожу Никитина со сломанным носом.– Ладно! – великодушно согласился хулиган. – Забирай его и уходи.Под «его» он имел в виду и нос, и Шлепу.Никитин забрал Шлепу, и они ушли.– Ну вот что ты опять ввязался? – с раздражением спросил Никитин.Шлепа каждый день преодолевал сопротивление среды и надоел Никитину до отвращения. Он с удовольствием бы плюнул и поменял себе приятеля. Но менять Шлепу – это значило менять и соседа, и сослуживца, в сущности, менять все свои привычки.– Что ты к ним пристал?– Они не умеют вести себя, – объяснил Шлепа. – Что ж, я мимо пройду?– А твое какое дело?– Ты это серьезно говоришь? – удивился Шлепа.Никитин с удовольствием бы плюнул на Шлепу прямо сейчас, но плевать в общественном месте было неудобно, и он сказал:– Зря я тебя оттуда увел.– Зря! – вдохновенно согласился Шлепа. – Я бы им показал!Никитин возвращался домой в шесть часов вечера, а жена – в два часа ночи.– Мы репетировали, – говорила она и уходила в ванную «смывать глаза».Жена была эстрадная актриса, жонглер. Подкидывала на воздух пять колец и четыре мячика, а потом ловила их по очереди.Большого смысла в этой деятельности Никитин не видел, но в жизнь и деятельность своей жены не вмешивался из уважения к личной свободе. К собственной личной свободе.Где она репетировала и с кем, Никитин не спрашивал, потому что, если бы заинтересовался, мог узнать нечто такое, что она скрывала. А если узнать то, что скрывала жена, – пришлось бы совершать серию поступков: объясняться, разводиться, искать другую жену, потом рассказывать ей все про себя с самого начала. А под конец выяснится, что новая жена с талантами, их надо будет открывать или зарывать. А Никитину ничего не хотелось ни открывать, ни зарывать. Ему было тридцать два года, и он привык к своим привычкам.Сегодня Никитин лег спать рано и уже смотрел какой-то интересный сон, когда вернулась жена. Она ничего не сказала, как обычно, даже не разделась, а как была – в пальто и сапогах, с накрашенными глазами – прошла в комнату, села возле Никитина и заплакала.Потом опустилась на колени, положила свое соленое лицо на лицо Никитина. Эта привычка осталась у них с молодости.– Ну что? – спросил он.– Я уронила мячик, – проговорила жена.Никитин понимал, что она плачет не из-за мячика, а по другой причине.– Могу я уронить мячик? – плакала жена. – Имею право?– Не имеешь. Люди платят за то, чтобы ты ловила мячики. А если не умеешь – не выходи на сцену.– Но у меня девять предметов.– Хоть сто. ...Все права на текст принадлежат автору: Виктория Самойловна Токарева.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.