Все права на текст принадлежат автору: Екатерина Андреевна Краснова.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Не судьбаЕкатерина Андреевна Краснова

Екатерина Андреевна Краснова Не судьба

I

Когда у Ивана Владимировича Загребского родился сын, он очень этому радовался. К сожалению, дома некому было разделить его чувств, потому что супруге его, Зинаиде Сергеевне, всякие чувства были чужды. Ещё в девицах она была преимущественно languissante [1], а когда вышла замуж, это качество окончательно сделалось преобладающею чертою её характера. Молодая мать довольствовалась сознанием, что у неё есть un bébé, которого будет крестить mon oncle le général. Но отцу, называвшему bébé Михайлой, такого сознания было мало: он вообще не любил духовных наслаждений и без шампанского ничего не понимал. На радостях необходимо было выпить, и Иван Владимирович поспешил в свой клуб, куда давно уже привык отправляться во все важные минуты жизни.

С тех пор прошло много времени. Bébé давно вырос и называется большего частью Мишелем, хотя в клубе ему по прежнему случается быть Михайлой. Его мать продолжает быть languissante, тем более, что, помимо сына, существуют ещё les deux demoiselles [2] — её дочери.

Мишелю двадцать шесть лет. Он пользуется отличным здоровьем и аппетитом; но, к ужасу матери, он очень небольшого роста, хотя имеет наружность удовлетворительную. Он рос крайне балованным мальчиком, как обыкновенно бывает в семействах, когда среди женщин растёт единственный сын. Мать, бабушки, тётушки обожали Мишеля, но каждый член семейства смотрел на дело воспитания и стремился «вести» ребёнка по своему. Среди всех этих воспитаний и направлений плачевно увязали беспомощные гувернёры и гувернантки, состоявшие при Мишеле. Но он, по-видимому, нимало не страдал от своего положения и принял тактику — одинаково в грош не ставить ни родовых, ни благоприобретённых воспитателей: он никогда никого не слушался, ничему путём не учился и был очень доволен своей судьбой. Всё это продолжалось до поступления его в корпус.

Пока он там процветал, мать его обзавелась новым качеством, так как с течением времени оказалась délaissée [3]. Это произошло оттого, что Иван Владимирович уверял, будто в присутствии жены он себя чувствует «как сливки на солнце». Супруги всегда были недовольны друг другом, хотя в сущности во многом сходились. Особенно ссорились они из-за сына: отец желал, чтобы Михайло был военный и молодец, а мать мечтала о том, чтобы Мишель был военный и… mauvais sujet.

Относительно первого пункта всё устроилось по родительскому желанию: по выходу из корпуса Мишель превратился в то, что его отец называл «гвардионцем», а мать — les lanciers de Peterhoff [4]. Остальное не удавалось: Мишель не попадал собственно ни в ту, ни в другую категорию. Напьётся где-нибудь à Peterhoff или с отцом в клубе, как прилично молодцу, а на другой день грустит и терзается угрызениями совести как баба, по выражению Ивана Владимировича, который терпеть не мог этой его черты и называл её философией.

Иногда бывал и на мамашиной улице праздник: Мишель таскается по ресторанам, торчит за кулисами театра Буфф, делает долги, побеждает сердца, становится un brillant mauvais sujet; но вдруг, ни с того, ни с сего, запрётся в своей комнате, засядет дома, задумывается и читает. Когда Мишель принимался за книги, он делался нисколько не похож на mauvais sujet, неинтересен, не блестящ. Впрочем, чтением он никогда долго не занимался: это ему надоедало, главное потому, что в это время он сам себя не понимал.

Был у него приятель, барон Вланг, его товарищ по полку. Вланг был высокий, белокурый, приличный офицер остзейского происхождения. Он отлично одевался, носил pince-nez [5] в золотой оправе и говорил скрипучим голосом, в нос. Характера он был спокойного и пользовался особым расположением Мишеля, который ценил в нём выше всего его невозмутимость и сильно злоупотреблял ею, когда находился в припадке беспричинной и беспокойной тоски, нападавшей на него по временам. Под влиянием этой тоски, Мишель болтался без дела, врал всякий вздор, ныл и надоедал всем. В такие минуты он шёл к Влангу, и между ними происходили разговоры в таком роде:

— Вланг, я к тебе: родители надоели.

— Здравствуй, — говорил барон. — Кто тебе надоели?

— Родители, душечка, — папаша с мамашей.

— Очень странно. Чем же надоедали?

— Преимущественно любовью и ненавистью, — жаловался Мишель, стоя среди комнаты и раскачиваясь на каблуках. — Обожают и доезжают в тоже время… Что, ты опять не понял? Возьми лексикон, отыщи там глагол доезжать…

— Довольно, я уже слыхал такие шутки, и они неуместны. Возьми это во внимание.

— Надоело? Ну, выгоняй меня… О, Вланг! Вланг, какая скучища!

— Займи себя чем-нибудь.

— Да чем же? Когда бы я знал…

И Мишель вдруг затягивал во всё горло: «Когда б он знал, что пламенной душою»… [6]

Вланг медленно доставал черепаховый портсигар, вынимал папироску, закуривал.

— Мало ли дела! — произносил он, наконец.

— Что ты, что ты? Какое же у нас дело? Хоть бы война, что ли… Вланг! Кого бы нам поколотить?

— Не говори так глупо. Если тебе нечего делать в военной службе, выходи в отставку, занимайся своим имением.

— Имением? А какого чёрта я там буду делать? Я только и умею спать да вздор молоть; ведь нас с тобой только этому и учили, переучиваться поздно!

— Никогда и ничто не поздно. Не хочешь ли сельтерской воды? — предлагал Вланг.

— Сельтерской? Это ещё что? Вина давай!

Вино приносилось, но на Мишеля никакие напитки, кроме коньяка, не действовали; от коньяка же он пьянел и становился ещё мрачнее. Когда находили на него припадки хандры, ничто не могло его развлечь; но в своё время она проходила сама собою.

Находясь в одном из таких пароксизмов, он был приглашён на именинный вечер к одному из старших офицеров полка и почему-то принял приглашение. Пир удался на славу: пили много, при деятельном участии самого генерала. Генерал был из молодых, очень толстый и красный немец, плохо говоривший по-русски. Мишель не чувствовал к нему личной антипатии, хотя был о нём невысокого мнения; но так как он вообще не охотник был до немцев, то и на генерала смотрел недружелюбно. К концу ужина Мишель впал в меланхолию: вино, водка и товарищи ему надоели, а уходить было лень; от нечего делать он взял свой бокал и подсел к генералу. Устремив внимательный взгляд на своего начальника и разглядывая его, он начал рассуждать вслух:

— Создатель, Создатель! И за что это его превосходительство попал в генералы!? Во-первых, немец; во-вторых, глуп… Будто уж из русских нет таких рож? Ну, за что его над нами поставили? Даже «хлеб» выговорить не умеет…

Мишель так углубился в свои рассуждения, что не заметил восторженного внимания господ офицеров. Со своей стороны, генерал не сразу разобрал, к кому относились эти речи, но потом спохватился и сильно разгневался. Вышел скандал, вследствие которого Мишель на другой день вынужден был подать в отставку.

После этого он поступил «просто» в С… пехотный полк, к невыразимой горести Зинаиды Сергеевны. А Ивану Владимировичу эта история так понравилась, что он даже не имел духа сердиться на сына.

Очутившись в С… полку, Мишель на всё махнул рукой и совершенно сбился с толку, так что в короткое время приобрёл обширную и печальную известность. Родные были в отчаянии: дома он почти не бывал, и, что всего хуже, никто не мог разобрать, доволен ли, по крайней мере, сам Мишель своей судьбою? Он не хандрил, но и весёлости в нём не замечалось. Он вёл безобразную жизнь как-то серьёзно и систематично, точно дело делал. Зинаида Сергеевна решила, что её сын — пропащий человек.

Так продолжалось до одного морозного декабрьского вечера, когда Мишель отправился на благотворительный бал.

II

Тётка Мишеля, баронесса Елена Владимировна Шторх, устраивала благотворительный бал. Она особенно любила Мишеля, и в угоду ей «пропащий человек» ездил иногда на танцевальные вечера, базары и тому подобные учреждения. Об этом бале Мишель узнал заблаговременно. «Приезжай, голубчик, непременно, — писала ему баронесса, — и выручи меня: дам будет пропасть, а кавалеров не знаю, где взять». При этом известии Мишель поморщился и пожелал остаться дома; но тётка как женщина предусмотрительная поместила в конце записки несколько интересных сведений о буфете, и это решило вопрос в её пользу. Мишель решил, что надо ей сделать удовольствие, и поехал на бал.

Мороз был сильнейший. Пока Мишель согревался в швейцарской и приходил в нормальное состояние, расположение его духа почему-то испортилось, и мысли приняли критическое направление. Ему показалось, что все приезжавшие дамы отличались безобразием, а кавалеры — глупостью и нахальством. Очевидно, скука будет страшная. Но тут из зала вышла на лестницу сама баронесса: она сияла румянцем и весельем и двигалась со всею быстротой, какую дозволяла ей приятная, но неумеренная полнота. За нею следовали молодые люди. Они, по-видимому, иначе смотрели на вещи, чем Мишель: им было везде весело.

Весёлые глаза Елены Владимировны прямо остановились на Мишеле. Она накинулась на него тут же, поцеловала его в лоб, взяла под руку, мимоходом кого-то радостно приветствовала, что-то приказала, чему-то посмеялась и увлекла племянника наверх в бальный зал, грозя немедленно представить его всем барышням на все кадрили.

В зале давно уже танцевали. Народу было множество, но в вальсе участвовало сравнительно мало. Мишеля отрекомендовали высокой, бледной и белокурой девице, которую он немедленно назвал в душе макароной и пригласил на тур вальса. После вальса тётка подвела его к другой даме, которую он пригласил на отдалённую кадриль. Оглядев зал, Мишель опять нашёл, что хорошеньких нет, что бал скучный, а мужчины всё какие-то дураки, — и пошёл бродить по гостиным. Гостиные были почти пусты: кое-где молодой человек, изучающий перед зеркалом эффект пробора и фрака; несколько парочек по углам; там и сям скучающие шапероны, временно отрешённые от своих обязанностей; в одном кресле храпел толстый господин. Мишель взглянул на этого господина и вспомнил, что тут поблизости должна быть голубая гостиная, а в гостиной очень-очень покойный диван. Он направился к этому убежищу, рассуждая, что, в крайнем случае, и кадриль проспать можно, а время, между тем, до ужина пройдёт. Решительными шагами он вошёл в голубую гостиную и подошёл к дивану, но место было занято.

При мягком свете стенных ламп, защищённых матовыми шарами, Мишелю бросилось в глаза что-то ярко-красное, выступавшее на бледно-голубом фоне дивана. Это красное оказалось корсажем бального платья. Обладательница его уютно поместилась на диване, и когда Мишель вошёл, она только что собиралась зевнуть, откинув голову на спинку дивана. Услыхав шаги, она отказалась от своего намерения и быстро отвернулась, точно досадуя, что ей помешали. Так, по крайней мере, показалось Мишелю, который остановился как вкопанный, не спуская с неё глаз. Она, конечно, это заметила и сейчас же встала, собираясь удалиться.

Но Мишель остолбенел на месте и рассматривал незнакомую девушку, не заботясь о приличиях. Он не мог оторвать глаз от её лица, и это было, действительно, странное лицо. В нём поражала не правильность черт, не строгость линий, которые были, однако, очень изящны, но удивительная изменчивость выражения и цвета. С первого взгляда оно уже производило такое впечатление, что обладательница его живёт скорее, чем обыкновенные люди, что её мысли и ощущения скорее сменяются, и весь ход духовной жизни отражается физически в глазах и чертах лица. Вообще её наружность представляла ряд контрастов: тонкие черты, маленькая головка и очень развитые плечи; нежное, мягкое очертание лица и немного презрительное, надменное выражение губ; светлые пепельные волосы и тёмные брови; несколько бледный оттенок кожи и очень яркие губы. А глаза были всего удивительнее. Мишель в течение одной минуты увидал их серыми, чёрными, зелёными… Менялся их цвет — менялось и выражение. С удивлённым взглядом, с высоко поднятой головкой, она стояла пред ним, ожидая, что он, наконец, даст ей дорогу или уйдёт, а он всё стоял и смотрел. Это было дерзко; это становилось глупо. Она подняла брови, опустила глаза и направилась к двери, шурша длинным треном, составлявшим резкий контраст с кроваво-красным бархатным корсажем, из которого выделялись как из рамки, её обнажённые плечи и руки. Она была почти у двери, когда в гостиной появилось новое лицо.

Рослый, пожилой господин, слегка переваливаясь, переступил через порог, сейчас же сел на первое попавшееся кресло и громко обратился к ней, с оттенком неудовольствия в голосе:

— Помилуй, Сонечка, куда ты запропастилась? Я тебя везде ищу!

— Сидела здесь и зевала, — спокойно отвечала Сонечка.

— Что ж это такое, мой друг? Для чего ты тут зевала, да ещё одна, вдобавок? Отчего ты не танцуешь? Лучше поищем тётку и домой поедем, если уж соскучилась.

— Я потом буду танцевать, я не хочу домой. Я просто ушла от Калиновского…

Господин покосился на Мишеля, который не двигался с места, и продолжал:

— Ушла? Что за пустяки, к чему ты ушла?

— А к тому, что он пригласил меня на следующую кадриль, а я его терпеть не могу. Очень просто, папа.

— Ну, уж ты меня извини, это вздор. Лучше было просто отказать. Engagée — да и конец, — возразил папа.

— Нельзя было: мне его баронесса сама подвела.

Дальше Мишель не слушал. Он поспешно отправился искать Елену Владимировну и нашёл её очень скоро: она сидела недалеко от оркестра в зале и кушала мороженое с блюдечка, которое держал перед нею огромный кирасир, пока другой кирасир, поменьше, обмахивал её веером. Всем троим было очень весело, и они чему-то смеялись.

Мишель сразу приступил к делу:

— Ma tante [7], поскорее представьте меня одной барышне! Вы её наверное знаете… Скорее, пока она не ушла… Пойдёмте!

— Ты что? Влюбился? Paul! Подержите мороженое. Сейчас, пойдём… Давайте веер, Друцкой. Иду, Мишель, иду! Где? — заторопилась она, опираясь на его руку.

Мишель привёл её прямо в голубую гостиную; но там уже никого не было.

Они вернулись в бальный зал и — о, радость! Мишель увидел её почти тотчас же: при ярком освещении её кровавый корсаж издали бросался в глаза. Она вальсировала с высоким гусаром, и оба составляли такую яркую, красивую группу, что Мишелю нетрудно было указать Елене Владимировне предмет своих поисков. Он с трепетом осведомился, знает ли она эту особу?

— Ах, Боже мой, конечно знаю! Прехорошенькая, особенно teint [8] — совершенный перламутр… У тебя отличный вкус! — весело сказала баронесса, направляясь к тому месту, где остановилась после вальса требуемая девица.

Прежде, чем он успел опомниться, тётушка уже подвела его к ней и, улыбаясь, проговорила:

— Позвольте вам представить моего племянника. Monsieur Загребский — mademoiselle Муранова. Ему страшно хочется танцевать с вами!

Бедный Мишель! Какое неприятное изумление отразилось в странных серых глазах, строго устремлённых на него. Она, очевидно, сразу узнала того несносного офицера, который так дерзко рассматривал её в голубой гостиной. Величавое пренебрежение выразилось во всей её фигуре, и тонкие брови высоко поднялись. Однако, должно быть, она вспомнила, что его опять-таки подвела «сама баронесса», и решилась слегка улыбнуться, наклоняя голову в ответ на его поклон. Но он так смиренно пригласил её на кадриль, что улыбка совсем расцвела на её лице, и в глазах забегало множество лукавых огоньков. Уже совершенно милостиво она уведомила его, что приглашена на все кадрили.

— В таком случае, позвольте вас просить на мазурку.

— Мазурку я обещала неделю тому назад, — отвечала она, очевидно, чувствуя большое удовольствие, что могла это сообщить.

Мишель чувствовал её капризное наслаждение и в первый раз в жизни не находил, что кокетство и каприз в женщине — пренеприятные учреждения, которым противно подчиняться. И в душе его в первый раз не поднялся протест против этой непрошеной власти.

Он сначала оторопел, но вдруг ему пришла счастливая мысль.

— Для первого знакомства, танцуйте со мною следующую кадриль, — предложил он решительно, — а Калиновскому мы скажем, что я вас прежде пригласил.

— Калиновскому? А вы почему знаете, что я танцую с Калиновским? Ах, да! Вы слышали…

Она вспомнила голубую гостиную, рассмеялась и согласилась.

Всё обошлось благополучно. Молодая девушка была очень весела и с самого начала кадрили озадачила своего кавалера, спросив, с какой стати он вообразил, что ей с ним приятнее танцевать, чем с Калиновским?

— Вы сами доказали это, согласившись танцевать со мною, — храбро отвечал Мишель.

— Нисколько не доказала. Я танцую с вами, чтобы сделать удовольствие вашей тётушке, которую очень люблю.

— Да? Так это вы для тётушки…

— Конечно, для неё. А скажите, что это у вас за манера рассматривать незнакомых людей?

— У меня вовсе нет этой манеры…

— Нет? Так это значит исключение в мою пользу? Merci. Ну, если бы вы не были племянником вашей милой тётушки…

— Опять тётушка! Забудьте тётушку и моё глупое поведение, ради Бога. Я не имел ни малейшего намерения быть дерзким, но я так был поражён…

Мишель подумал, как бы это выразить, чем именно он поразился, и неожиданно вдруг соврал:

— Вашей причёской! — и поспешил взглянуть на её голову.

И взглянул недаром: действительно, оказалось что-то необыкновенное в убранстве этих вьющихся пепельных волос, украшенных ветками белых цветов.

— Так вас поразила моя причёска… — проговорила молодая особа и так наивно и серьёзно посмотрела на него вдруг широко раскрывшимися серыми глазами, что Мишель счёл необходимым оправдаться.

— Честное слово, у вас совершенно необыкновенная причёска! — заверил он. — Волосы так оригинально расположены, что я поневоле остановился и долго вспоминал, где я это видел?

— Где же? Вспомнили? — спросила она серьёзно, рассматривая своего vis à vis сквозь резьбу костяного веера.

— Вспомнил. На одной медали, изображающей Французскую Республику.

— У меня куафюра как у республики? ...



Все права на текст принадлежат автору: Екатерина Андреевна Краснова.
Это короткий фрагмент для ознакомления с книгой.
Не судьбаЕкатерина Андреевна Краснова