Сергей Зверев Таран

Глава 1 Централ

Пришла весна… Пригрело солнышко, растаял снег, проклюнулась первая зелень, воспрянула духом птичья мелюзга. Природа радовалась жизни, и только Тарану было не до веселья. Он тянул срок, то есть сидел в тюремной камере, а точнее – в общей «хате» на двадцать восемь рыл, где кантовалось не три, а пять десятков заключенных.

Четыре с лишним комплекта апостолов, бляха-муха! Неудивительно, что в коллективе то и дело иуды обнаруживаются. Куда же без них.

Лениво размышляя о том о сем и ни о чем конкретном, Жека Таранов по прозвищу Таран шуршал позавчерашней газетой «Вечерние вести», выданной ему на час за сигарету с фильтром.

В газете писали, что скоро экономический кризис рассосется, что все образуется, что скоро настанет жизнь совсем хорошая. Судя по фотогеничной ряшке политического деятеля, поделившегося с читателями оптимистическими прогнозами, лично у него дела обстояли очень даже неплохо. Фотографию кто-то снабдил неприличной надписью, а деятелю пририсовал свиной пятак. От этого он казался еще более цветущим и радостным. Как говорится, кому война, а кому мать родна.

За занавеской деликатно покашляли, давая понять, что Таран кому-то срочно понадобился. Хоть он находился не в поезде и никуда не ехал, собственное купе у него имелось – нижняя койка, занавешенная драной простыней с подозрительными пятнами и черными метками от сигарет. Большая привилегия для зэка, не относящегося к воровской братии. Тарану довелось немало поработать кулаками, ногами и различными предметами обихода, чтобы отстоять право на уединение.

– Кхе! – раздалось над ухом. – Кхе-кхе!

И кого принесла нелегкая?

Таран шумно задышал, притворяясь спящим. Но визитер не уходил, продолжая сопеть и топтаться рядом.

– Чего тебе? – спросил Таран, высунувшись из логова.

Перед ним стоял Бизнесмен Федька, прозванный так за маниакальную страсть что-то продавать, покупать или хотя бы обменивать по бартеру.

– Кукла есть, – заговорщицки подмигнул Федька.

«Куклой» на воровском жаргоне называлась пачка резаной бумаги, замаскированная денежными купюрами. Незаменимая вещь для жуликов всех мастей. Но Таран никогда не был жуликом.

– Я кидняком не занимаюсь, – сказал он, приготовившись задернуть простыню.

– Настоящая кукла, без бэ, – жарко задышал Федька кислыми щами.

Ноздри Тарана брезгливо сузились.

– Не девочка – в куклы играть, – отрезал он.

– С моей куколкой любой поиграть захочет, хи-хи. – От избытка чувств Федька прихрюкнул. – Ох и цаца! Надувная, слыхал про таких? Между ног две дырочки, а ротик изнутри бархатом обшит, мя-яконький. Собираюсь ее в аренду сдавать. Многие записались. Ты как?

Бизнесмен авторитетом в хате не пользовался, но воры его ценили и оберегали за умение раздобыть что угодно, начиная от мобильных телефонов и заканчивая жевательной резинкой, из которой тюремные умельцы мастерили массу полезных вещей. Бить его за деловое предложение Таран не имел права, а просто отшить Федьку ему показалось скучным. Полистав газету, он остановил выбор на странице, посвященной фоторепортажу с какой-то модной столичной тусовки. Одна из цветных фотографий изображала Катюшу Куршавель, сексапильную певичку, полусветскую львицу и особу, приближенную к сильным мира сего.

– Точно такую хочу, – заявил Таран, тыча пальцем в фото. – Сделаешь?

Бизнесмен Федька не стушевался.

– Моя кукла тоже светленькая, – обрадовался он, предвкушая выгодную сделку. – И волосики такие же распатланные. Значит, записываешься? Дырочки махонькие, непромокаемые, а…

– Что ты привязался ко мне со своими дырочками погаными, – перебил коммерсанта Таран. – Ты мне рот обеспечь, как у Катюши. – Он развернул газету, демонстрируя оскалившуюся в улыбке певицу. – Чтобы до ушей и зубастый. Тогда я твою куклу просто выкуплю с потрохами.

– Но зубастых не бывает, – опечалился Федька.

– Вот когда появятся, тогда и приходи, – сказал Таран. – Свободен. Ускорение придать?

Бизнесмену ускорение не потребовалось. Опасливо поджимая зад, он отправился искать других потенциальных заказчиков, не слишком привередливых. Таковых в камере находилось немало.

* * *

Возвратив газету владельцу, Таран сел на койку, прикидывая, чем бы себя занять. В тюряге только и остается, что убивать время. Хотя на самом деле время само постепенно убивает нас, мучая и калеча.

Таран закурил, стряхивая пепел в консервную банку. Перед его глазами предстала знакомая до боли, опостылевшая до тошноты картина. Два ряда двухъярусных шконок, уходящих в душный полумрак. В проходе толчется народ, за столом-дубаком что-то перетирают подручные смотрящего, всюду развешено линялое тряпье, торчат босые ноги и головы: лохматые и стриженые, лысые или просто обритые наголо.

Чем-то напоминает забитый до отказа общий вагон, только не прицеплен этот проклятый вагон к локомотиву, и не едет он никуда, а стоит на месте… месяцами, годами, веками…

В конце длинного узкого прохода зеленеет металлическая дверь с глазком и откидным «намордником». Слева от нее вонючий дальняк за вытертым до дыр байковым одеялом. Справа – умывальник с гулкой черной раковиной. Н-да, не курорт с пальмами. Хотя гомонит народ похлеще любой обезьяньей стаи.

– Га-га-га!..

– Гы-гы-гы!..

– А то еще случай был. Я ей руку под юбку, мац-мац, а там…

– Да известно, что там. Галушка! Скользкая, теплая, в маслице, хе-хе…

– Была бы галушка, парни, так нет, – интригует слушателей рассказчик, смоля углом рта слюнявый окурок. – И не теплая, а как раз очень даже наоборот. Холодная, как мороженая селедка.

– Это как же? Умерла она, что ли, маруха твоя?

– На ходу? Нет, братан, там другое…

Таран отключил слух, машинально настраиваясь на другой базар. Истории про говяжьи вырезки, выносимые работницами мясокомбината через проходную в специальных безразмерных трусах, звучали в камере чуть ли не ежедневно. В одной из вариаций речь шла про винзавод и ворованный портвейн в полиэтиленовых емкостях. У какой-то нерасторопной девахи мешочек лопнул, ну а дальше известно что… Эх, в краю моем родном телки мочатся вином…

И снова бу-бу-бу, ду-ду-ду.

До ушей зажмурившегося Тарана донесся вкрадчивый голос Каюка, разводящего кого-то из молодого пополнения.

– Оно понятно, что ты никого не кидал, – плел сеть Каюк, – но статью-то по-любому припаяют. Сколько вменяют, страдалец?

– Полторушку, – ответил простодушный собеседник.

– Это что же за статья такая? Хулиганка?

– Я не о сроке, я о бабках. Полторы штуки зелени. Меня обвиняют, что я их присвоил, а на самом деле меня там вообще не было…

– Погоди, не части. Полторы, говоришь?

– Угу.

– И где же они? – полюбопытствовал Каюк.

Судя по тому, что в камере сделалось тише, к диалогу прислушивался не один Таран. Нечто подобное происходит в птичьей стае, когда один самец начинает поклевывать другого. Сперва не больно, чтобы не спугнуть раньше времени. Кто сказал, что ворон ворону глаз не выклюет? Вы их в тесную клетку посадите, тогда увидите.

– Так где? – нетерпеливо спросил Каюк.

– Откуда мне знать? – занервничал молодой. – Говорю же, ничего я не брал.

– Хочешь сказать, что не видел этих баксов?

– Не видел!

– Никогда? – подсек Каюк.

– Никогда, – подтвердил молодой, не чувствуя подвоха.

Таран повернулся направо, где у обшарпанной стены под высоким окошком велся этот гнилой базар. Молодого ловили на слове, а тюрьма – это такое место, где приходится отвечать за свое любое, самое пустяковое утверждение. Если ты не уверен, что разбираешься, например, какова мощность двигателя «Тойоты» определенной марки, то лучше не спорить, а помалкивать в тряпочку. И так в любом разговоре, даже самом невинном. Каждая фраза может быть воспринята буквально, и тогда держись! Сказать, что плевал на кого-то, все равно что плюнуть. Заявить, что никогда не видел денег, – нагло соврать. А за ложь и к ответу привлечь могут.

Не то чтобы Тарану было жаль лопоухого толстолобика, заглотившего наживку, но Каюк ему активно не нравился, поэтому он неохотно процедил:

– Э, молодой! За делюгу молчи. Имеешь полное право.

– А мы уже не за делюгу, – ощерился Каюк, – мы за баксы, которых Витек никогда в жизни не видел. Я ничего не путаю, Витек? Отвечаешь? Ну, повтори: я никогда в жизни не видел баксов. Громко повтори, чтобы все слыхали.

Совсем запутавшийся Витек открыл было рот.

– Ша! – произнес Таран. – Ну-ка сам повтори, Каюк. Что ты только что сказал?

Физиономия Каюка перекосилась, словно он хлебнул уксусу.

– Ну? – усилил нажим Таран. – Давай. Помнишь, что только что прочирикал? Нет? Тогда напоминаю, ты сказал, что никогда в жизни не видел баксов. Я свидетель. Сам-то ты за базар отвечаешь?

Витек, начавший что-то понимать, прикусил язык. В камере стало тихо. Нехорошая это была тишина, опасливая, выжидательная.

– Не много на себя берешь, Таран? – спросил Каюк, поглядывая на примолкшую братву за столом. – Тут у нас, паря, не богадельня. Ты ничего не попутал?

– Гляди сам ничего не попутай, – предупредил Таран. – А то не заметишь, как на пальме окажешься.

Подразумевались верхние нары, где обитали рядовые, самые бесправные заключенные. Воры никогда не ютились на «пальмах». Для них это было западло.

Услышав намек, Каюк побледнел от злости. А Таран как ни в чем не бывало продолжал:

– Загоню наверх, будешь до скончания века шишки африканские собирать. Вопросы есть? Претензии? Нет? Тогда тема закрыта.

По камере пронесся общий выдох. Каюк метнулся к столу, что-то тихо заговорил, озираясь через синее от наколок плечо. Оловянные глазенки его были переполнены ненавистью. Стальные зубы скрежетали от возмущения.

Таран обвел взглядом камеру. На него старались не смотреть. Кто-то делил таблетки, кто-то зарабатывал сахар тем, что позволял лупить себя по башке миской, кто-то выискивал вшей в швах. А вон еще один зеленый толстолобик учится срезать ногти на ногах лезвием, за что будет наказан, поскольку не подстелил газетку, в которой следовало выбросить мусор. Все по понятиям, каждая оплошность грозит нехорошими последствиями. Так было вчера, позавчера и сто лет назад.

Так будет завтра, послезавтра и много-много лет подряд, а каждый год состоит из трехсот шестидесяти пяти дней, складывающихся из томительных часов, бесконечных минут и лениво ползущих секунд…

Размышления Тарана прервал тихий голос.

– Спасибо, – пробормотал лопоухий Витек, – я как-то не подумал…

Он стоял перед Тараном, переминаясь с ноги на ногу. Вид у него был несчастный. Глаза – виноватые, как у нашкодившего щенка. Погладишь такого, он хвостиком завиляет и увяжется, словно нитка за иголкой. Одни проблемы от таких малахольных.

– Мне по барабану, подумал ты или не подумал, – отрезал Таран, глядя мимо Витька. – Хочется метлу распускать – распускай, но подальше отсюда.

– Ме… метлу?

– Язык.

– А, понял! – просиял Витек.

– Сомневаюсь, – проворчал Таран.

– Честное слово.

– Словами честными не бросайся и вообще балаболь поменьше. Язык мой – враг мой. Слыхал?

– Конечно! – закивал Витек. – Это изречение принадлежит…

– Вот сиди тихонько, вспоминай чужие мудрые мысли и своих заодно набирайся. – Таран махнул рукой. – Иди. Возле меня не крутись, не люблю. Да и опасно это для пассажиров вроде тебя. Ступай, тебе говорят. Раздражаешь ты меня.

Видимо, лопоухий Витек припомнил еще одно крылатое выражение, что-нибудь вроде того, что промедление смерти подобно. Пробормотал свое жалкое «спасибо» и слинял, словно его и не было. А смотрящий пристально зыркнул на Тарана и качнул головой: иди, мол, сюда.

Отказаться было нельзя. Каюк – это сявка, а смотрящий – это смотрящий. Лучше не зарываться.

* * *

Сидящие за столом напускали на себя важность, давая понять, что шутить не намерены. Не так давно они были готовы молиться на Тарана, вставшего с ними плечом к плечу во время разборок с гопотой залетной, но нынче опасность миновала, и отношения вступили в новую фазу. Тебя ценят, пока ты нужен. Потом уже не ценят, а оценивают. Не пора ли тебя сожрать, братишка?

Таран подошел вразвалочку, опустился на скамью, вопросительно приподнял бровь:

– Зачем звал?

– Разговор будет, – со значением произнес Паленый, он же смотрящий.

Погоняло дали ему за многочисленные ожоги, делавшие его похожим на героического танкиста, горевшего в «Т-34» на подступах к Берлину. Но воевать Паленый, разумеется, не воевал, а подпекся по пьяному делу, когда уснул на диване с дымящимся окурком в руке. Во всяком случае, так однажды шепнули Тарану, а дальнейшие подробности его мало интересовали.

– Говори, – предложил Таран.

Смотрящий взглянул на Каюка, передавая тому слово. Его изуродованное лицо сохраняло безразличие, а глаза бегали из стороны в сторону. Приближенные тоже старались не смотреть на Тарана, скрывая намерения. Как волки, позевывающие вокруг окруженного секача. Стоит показать слабину, и набросятся всем скопом.

– Он рамсы совсем попутал, – подал голос Каюк, с ненавистью глядя на Тарана. – Рассуди нас, Паленый. Я мастевой, а он кто по жизни? Не мужик, не фраер, не вор. Хотелось бы определиться, а то сплошные непонятки.

В его словах был резон. В тюрьме царит жесткая иерархия, нарушать которую не позволено никому. В первую очередь все сидельцы делятся на две основные группы. Это те, кто живет воровской жизнью, «по понятиям», и те, кто совершил преступление случайно, по пьянке или по глупости. «Честные воры» и «нормальные пацаны», именующие себя бродягами или каторжанами, занимают верхние ступени иерархии. Все остальные «пассажиры» расцениваются ими как шушера. Беда Тарана состояла в том, что он не относился ни к тем, ни к другим. Хотя кличку ему дали уважительную, громкую, но это был как бы аванс за прежние заслуги. Что дальше?

Похоже, настал момент определяться.

– Заясни ему, Паленый, – потребовал Каюк.

Чтобы не сорваться, Таран смотрел на свои руки, выложенные на стол. Пальцы норовили сжаться в кулаки, однако он им своевольничать не позволял.

Заключенные притихли, украдкой наблюдая за происходящим. Всем было любопытно, чем закончится разбор полетов. Даже бывший депутат Сатиков высунул голову из-под шконки, куда загнали его за неправильное использование ненормативной лексики. Хорошо еще, что не посадили на то самое, на чем он, как ему померещилось, видал своего оппонента в споре. Ну, это дело наживное, о чем проникновенно поется в одной хорошей старой песне. Все еще впереди, разденься и жди…

Таран помотал головой, прогоняя невеселые мысли. Его внимание вновь сосредоточилось на сидящих за столом.

Каюк бросил еще парочку предъяв и заткнулся, выжидательно глядя на Паленого. Тот молчал. Коренастый Матрос водил пальцем по столу, выписывая невидимые письмена. Грек и Винт, сидящие по обе стороны от Тарана, незаметно поигрывали мускулами, готовясь к самому неожиданному раскладу. Баламут тихонько отодвинул подальше видавшую виды гитару о четырех струнах. Дрянь инструмент, а жалко. Если кто-то случайно проломит в драке, другой гитары в тюрьме днем с огнем не сыщешь. Здесь каждая безделушка дорого стоит.

Все, кроме человеческой жизни.

Таран услышал, как урчит его желудок, сжавшийся в предчувствии схватки. Паленый открыл рот, но лишь для того, чтобы провести языком по пересохшим губам. Его кореша тоже молчали, неподвижные, как экспонаты в музее восковых фигур. Застыли на клетчатом тряпичном поле самодельные шашки… спертый воздух загустел, как кисель… оцепенели полуобнаженные зрители в грязных трусах и мятых спортивных штанах. Лишь тараканы продолжали бойко сновать по закопченному потолку, то и дело шлепаясь оттуда на стол. С треском раздавив одного из них кружкой, Паленый размеренно произнес:

– Не хочу огорчать тебя, Таран, но ты и впрямь неправильно себя ставишь в коллективе. Люди не понимают.

– Не понимают, – поддакнул Каюк голосом мультяшного шакала, увивающегося вокруг Шерхана.

Матрос, Грек и Винт наклонили головы в знак согласия. Баламут набросил на гитару одеяло и нервно засвистел сквозь щербатые зубы. На него шикнули.

– Ладно, – продолжал Паленый, – показал себя честным пацаном, проявил характер, заработал авторитет. А дальше?

Пять пар глаз вопросительно уставились на Тарана.

– Понятия не имею, – сказал он. – Человек предполагает, а бог располагает.

– О как! – крякнул Винт.

– На бога надейся, да сам не лоханись, – изрек Грек с таким глубокомысленным видом, словно получил погоняло в честь Сократа.

Матрос криво усмехнулся, переглянувшись с Баламутом.

– Ты бога в наши разборки не впутывай, мы тут и без него разберемся. – Паленый вставил в рот сигарету, прикурил от протянутой Матросом зажигалки, неспешно выпустил дым под стол.

– Со мной? – спросил Таран беспечным тоном человека, обсуждающего что-то абсолютно его не касающееся.

Паленый вперил в него тяжелый взгляд.

– Знаешь, почему к тебе отношение особенное? Когда спортсмены боговать пытались, – продолжал он, не дождавшись ответа, – ты за воров подписался и шушеру эту из хаты заставил выломиться. – Паленый затянулся дымом, задерживая его в легких. – Статья у тебя серьезная, перед ментами ты не стелишься, на подлянки кумовские не покупаешься. Уважаю. – Дым из его ноздрей потянулся к потолку, усеянному тараканами. – Но когда ты Каюка честного заработка лишаешь, это косяк, Таран. Конкретный косяк. – Паленый обвел взглядом свиту, после чего вновь уставился на Тарана. – Лох, он на то и лох, чтобы кормить братву. Зачем же ты его раскручивать мешаешь?

– Мы, между прочим, хавать хотим, – вставил Матрос.

– Вот он пусть и кормит!

Каюк ткнул пальцем в направлении Тарана. Тот не стерпел.

– Убрал граблю! – угрожающе процедил он и стиснул зубы, чтобы не произнести роковое слово «козел», вертящееся на языке.

Каюк опустил руку.

– Я тебя все равно подловлю, фраерок, – пригрозил он. – Крутым себя считаешь? Посмотрим.

– Кто не с нами, тот против нас, – развивал мысль Паленый, дымя сигаретой. – Это какой-то очень дельный пахан сказал, и я под его словами подписываюсь. Хочется со всеми удобствами в «купе» ехать? – Он кивнул на нижнюю койку Тарана, завешенную простыней. – Тогда соблюдай правила движения.

– Согласно купленным билетам, – некстати брякнул Грек.

– А не нравится тебе наша компания, перебирайся на пальму, куда обещал загнать честного каторжанина, – подытожил Паленый, подразумевая верхний ярус нар, предоставленный в распоряжение «пассажиров».

– Не по делу ты на Каюка наехал, – высказался Баламут.

– Он в своем праве, а ты? – поддержал Болт.

– Наш ты или нет? – спросил Матрос.

– Решай, – сказал Грек.

– Я сам по себе, – медленно произнес Таран.

– До завтрашнего утра, – сказал Паленый, хлопнув по столу корявой ладонью. – После подъема ты подходишь ко мне и четко говоришь, с кем ты по жизни.

– А если нет?

– Тогда мы за тебя решим, – пообещал Каюк. Его костистое лицо подергивалось, как будто он тайком онанировал под столом.

– Слыхал? – спросил Паленый.

Ответить Таран не успел. С верхних нар под решеткой спрыгнул юркий малый и протянул смотрящему тюремную записочку – маляву, полученную по сложному веревочному пути сообщения, проведенному между окнами.

– Тебе, – сказал он Паленому. – От шу-шу-шу…

Остальное было произнесено неразборчивым шепотом.

Паленый развернул скатанную в трубочку бумажку, пробежал глазами по карандашным строчкам и заметно изменился в лице. Матрос, внимательно наблюдавший за смотрящим, нахмурился. Остальные заерзали, как на иголках. Когда в глубине камеры началась какая-то возня, сопровождаемая руганью, Баламут метнулся туда, прихватив со стола вилку.

– А ну, полегла, ботва! – завопил он, страшный в своем внезапном истерическом припадке. – Еще кто вякнет, язык вырву и сожрать заставлю. Не видите, смотрящий над малявой кумекает?

«Чапай думает», – пронеслось в мозгу Тарана. Мысль была забавная, но он не улыбнулся. Он вообще редко улыбался с тех пор, как попал за решетку. Тут было мало поводов для веселья. Гораздо меньше, чем того хотелось бы.

* * *

Дочитав послание, Паленый чиркнул спичкой. Пока малява горела в консервной банке, он хранил молчание, обдумывая что-то для себя важное. Потом, смерив Тарана странным взглядом, покачал головой.

– А ты не простой босяк, – неопределенно усмехнулся он.

– Что? – нетерпеливо спросил Каюк. – Рвать будем?

Его прокуренные клыки хищно оскалились. Матрос как бы невзначай сел боком, чтобы можно было мгновенно выскочить из-за стола. Грек и Винт синхронно запустили руки в карманы, где хранились явно не молитвенные четки. Таран не пошевелился, но незаметно напрягся, готовясь бить первым, бить так, чтобы не тратить время и силы на добавку.

– Что ж ты, братан, сразу не сказал? – спросил Паленый, растягивая потрескавшиеся губы все шире и шире. – Нехорошо, ой, нехорошо.

В этих «нехорошо» чудилось змеиное шипение. Облизнулся Паленый тоже по-змеиному, быстро и алчно.

Винт как бы невзначай извлек из кармана нож и занялся чисткой своих невероятно грязных ногтей.

– Бока запорол? – предположил Каюк, уставившись на Тарана.

– Зашкварился, может? – подхватил Баламут, весь подергиваясь от нетерпения.

– Уж не стукачок ли? – процедил Грек.

– Это ты про меня? – уточнил Таран.

Не вставая с места, он мог бы достать кулаком любого из сидящих за столом. Но начинать следовало с Винта. Ногти тот чистить не наловчился, зато в остальном орудовал финкой не хуже, чем кубанский казак шашкой. Тарану доводилось видеть Винта во время поножовщины. И ему не улыбалась перспектива подохнуть на полу с перерезанной глоткой.

– А если про тебя? – спросил Грек, растягивая слова.

– Ша! – Паленый врезал кулаком по столу. – Придержали ботала! За Тарана такой человек мазу держит, что вопросы к нему отпадают. Пока. – Он сладко улыбнулся. – Если не окажется, что ошибочка вышла. – Паленый, продолжая улыбаться, подмигнул Тарану. – Давно знакомы?

– С кем?

– С Шестипалым.

– Оба-на! – вырвалось у Баламута.

Грек с чувством высморкался. Каюк втянул голову в плечи, словно желая стать совсем маленьким и незаметным. Таран решил не подавать виду, что лишь понаслышке знает о существовании Шестипалого. Зачем открывать карты, когда у твоих противников и так все козыри на руках?

– У Шестипалого спроси, – предложил Таран.

– Нужно будет, спрошу, – сказал Паленый, но было ясно, что это было произнесено лишь для поддержания авторитета. – И учти, косяки остаются косяками.

Это Таран и без подсказчиков знал. Не вступая в дальнейшие дискуссии, он отправился к себе в «купе», отгородился от камеры занавеской и закрыл глаза. Он пытался вызвать мысленный образ Наташи, своей несостоявшейся невесты. Любил ли он ее по-настоящему? Возможно, нет, но другой любви у него никогда не было. Любила ли его она? Пожалуй, да, хотя теперь это не имеет значения. Между ними все кончено. Их разделяют тюремные стены, время и многое другое, о чем лучше не думать. Потому что исправить ничего нельзя. Потому что в прошлое невозможно возвратиться…

Обрывочные картинки, факты, смутные образы. Легче полотно «Утро стрелецкой казни» сложить в натуральную величину из пазлов, чем восстановить в мозгу прошлое. Всегда остаются темные провалы, заполнить которые нечем. И все же без воспоминаний не обойтись. Потому что без них человек уподобляется кретину.

Важно только то, что здесь и сейчас, говорят буддисты. Пусть говорят. Нормальные люди не в состоянии обходиться без «там» и «тогда»…

* * *

Наташа работала журналисткой и познакомилась с Тараном, когда он с командой МЧС ловил лосенка, сдуру забредшего в город. С лосенком в обнимку она его и сфотографировала. Потом зачем-то снимала его уже одного, сидящего на Наташином диване с бокалом вина в напряженной руке. А еще через полчаса стало не до фотографий.

Им было хорошо вместе, очень. Кончая, Наташа будила всех соседей по лестничной площадке, а опомнившись, бегала по квартире голышом, закрывая балкон и окна. «Поздно, – посмеивался Таран. – Да и вообще я уже не в настроении».

Ложь. Он все время был в настроении. Он терзал Наташу до изнеможения, но ему всегда было мало. Так продолжалось около двух месяцев. Наконец Таран подарил Наташе обручальное колечко с крохотным бриллиантиком и предложил ей пожениться, чтобы не тратить время на поездки друг к другу. Она разревелась, как девчонка, и выбежала из комнаты, а когда вернулась, на ней не было ничего, кроме подаренного Тараном колечка. Помолвку отмечали до трех часов ночи, пока в стену не постучали чем-то тяжелым.

На следующий день Наташа укатила в соседний город Курганск, где ей поручили собрать материалы для сенсационной статьи про курганскую мафию. Должно быть, накопала она там немало, потому что статья получилась, что называется, разгромная. Наташа читала ее Тарану вслух, рассеянно крутя колечко на безымянном пальце. Он так же рассеянно гладил ее по атласной спине, вдыхая аромат ее волос. Дочитав, она пригрозила, что, если завтра же он не переберется к ней с вещами, она заведет себе самую злую на свете собаку, и тогда уже Таран к ней не сунется. В ответ он сказал, что раз не боится Наташи, то его никаким стаффордширским бультерьером не напугаешь. Она расхохоталась, но немного обиделась. Или сначала обиделась, а потом рассмеялась? В общем, о собаках они говорили недолго, потому что кто-то кого-то повалил на диван, и стало не до диалогов.

Вечером следующего дня Таран подъехал к Наташиному дому с чемоданом и двумя сумками, набитыми всевозможным барахлом. По дороге он прихватил букет, который сломал, когда вытаскивал из машины вещи, после чего букет приобрел сходство с банным веником, затейливо украшенным розами. Вручать его не пришлось. Наташи дома не оказалось. Ни в тот день, ни на следующий, ни через две недели. Ее телефон не отвечал. В редакции не знали, куда она запропастилась.

Таран отправился в полицию. Было возбуждено уголовное дело по факту исчезновения гражданки такой-то. Заводили его неохотно, со скрипом, а закрыли мгновенно. Дело в том, что Наташа нашлась. Сама. Совершенно невменяемая, но вроде как невредимая.

Вот именно что вроде…

Когда Наташу удалось привести в себя, она рассказала такое, после чего планы насчет женитьбы отпали сами собой. Перед Тараном сидела не прежняя невеста, а изможденная, морально раздавленная женщина с подергивающимся ртом и тусклым взглядом. Он смотрел на нее, а сам вспоминал тот злополучный букет роз. Цветы такие хрупкие, они легко ломаются и больше уже никогда не цветут.

Наташа рассказывала о себе, как о посторонней, малознакомой и малоприятной особе. Ее похитили, говорила она, уставившись на свои стиснутые пальцы. Кто? Один из братьев-разбойничков Соловьевых, которые являлись главными персонажами статьи о курганской мафии. Отморозки Соловьева схватили Наташу в подъезде, сделали ей укол и вынесли, сонную, на носилках. Отвезли в Курганск. Посадили на цепь. Опять укололи и изнасиловали. Еще и еще. Длилось это целую вечность. То иглу в вену воткнут, то член между ног загонят. В перерывах кормили, давали спать, заставляли мыться и водили в сортир на привязи. Потом отпустили на все четыре стороны. Конец истории. Больше Наташе рассказывать было нечего. Она разрыдалась, а когда Таран вышел, вскрыла себе вены осколком бутылочного стекла.

Ее вытащили с того света, но не прежнюю Наташу, а ее бледное подобие, истеричное, дерганое, жалкое. Зачем? Она этого и сама не знала. После измывательств в плену Наташа слегка тронулась рассудком, а при виде Тарана хваталась за любые острые предметы, чтобы завершить то, что помешали ей сделать медики. Врач сказал Тарану, что в Наташиной крови слишком много героина, чтобы надеяться на быструю реабилитацию. Слово «быструю» он произнес после некоторой запинки, как бы вселяя надежду. Мол, не сейчас, так потом. А Таран не мог ждать. Особенно после того, как был вызван в полицию, где с ним потолковал по душам один большой начальник, до того большой, что едва умещался в своем кителе пятьдесят второго размера. Этот ожиревший урод с погонами полковника на рыхлых плечах предложил Тарану успокоить невесту, которая, оказывается, наводит напраслину на честных бизнесменов Соловьевых. Иначе… Не дождавшись наводящего вопроса, большой и толстый полицейский чин объяснился. Он, обладая погонами и какими-то там еще регалиями, брался посадить Наташу за распространение наркотиков. Каких наркотиков? Героина, разумеется. Того самого, которым сама обкололась до потери человеческого облика, стыда и совести.

Таран сдержался только потому, что ему нужно было покинуть полицейский кабинет без наручников. Он слушал полковника и молчал, ощущая металлический привкус крови во рту. Дождавшись окончания тирады, заставил себя кивнуть и вышел. Домой он заехал лишь для того, чтобы захватить пистолет, сохранившийся на память о службе в спецназе. Заодно положил в карман документы, потому что не собирался убегать и прятаться. Пусть хватают, пусть арестовывают, пусть судят. Тарану сломали жизнь, а новую строить ему было неохота. Апатия, охватившая его, была подобна тяжелой затяжной болезни. Бороться сил не было. Тянуло катиться по наклонной плоскости.

Короче, отправившись в Курганск, Таран разнес пулей череп братца Соловьева, смертельно ранил двух его мордоворотов плюс к этому зачем-то оказал сопротивление при задержании. И вот теперь он здесь, на нарах, а Наташа там… неизвестно где.

Эх, Наташка, Наташенька! Как ты там без Тарана?

Глава 2 Навеки молодая

Наташа Белова никак не могла откликнуться на этот телепатический призыв. Не только потому, что ее отделяли от Тарана многие километры и тюремные стены с колючей проволокой. Дело в том, что она вообще исчезла из родного города. Ее больше не было там, где видел ее в своих мыслях Таран. Пропала она еще неделю назад. Как пропала? А как пропадают люди? Каждый по-разному.

Одни таинственно исчезают, другие банально сбегают, третьи спиваются, четвертые суются куда не следует. Некоторые потом находятся, иногда – живые и здоровые, иногда – мертвые и обезображенные.

У Наташи Беловой была своя собственная история, похожая и не похожая на сотни, тысячи, миллионы других.

В то роковое утро она чувствовала себя разбитой, несчастной и обессиленной. Всю ночь промучилась без сна, страдая от невыносимой ломки, известной любому наркоману. У каждого наслаждения есть оборотная сторона медали. Чем выше взлет, тем больнее падать. Принимая дозу, Наташа парила в облаках, а теперь ее будто с размаху швырнули о землю.

Ворочаясь с боку на бок, она стонала, кусая подушку. Рукам и ногам никак не удавалось найти удобное положение. Кости ныли, как будто сквозь них пропускали ток или сверлили бормашиной. Кожа покрывалась то мурашками, то липким потом, воняющим аммиаком.

Решив отказаться от героина, Наташа переоценила свои возможности. Она даже не предполагала, через какой ад ей придется пройти. Не представляла, какие кошмарные страшилища водятся в этом аду. Они были такими же реальными, как предметы обстановки. Когда по комнате начинала метаться черная лошадь с гноящимися глазами, Наташа ощущала ее запах и тепло, видела ниточки слюны между ее зубами, чувствовала, как вздрагивает кровать от топота копыт. Не менее реальными были ласточки и летучие мыши, кружащиеся вокруг светильника под потолком. Лампочки не горели, но, прикасаясь к ним крыльями, птицы и мыши вспыхивали, обращались в пепел и осыпались на пол. Иначе и быть не могло, потому что они были крошечными, как мошкара, а черная лошадь порой съеживалась до размеров кошки.

– Кс-кс-кс, – поманила Наташа, протянув руку с ломтиком колбасы, появившимся ниоткуда.

Кошка подпрыгнула, вздыбила спину и юркнула под шкаф, нервно подергивая там кончиком хвоста. «Как же ее зовут?» – попыталась сообразить Наташа. Не сообразила. Еще накануне никакой кошки у нее не было. Никого не было. Ни мамы, ни папы, ни любимого мужчины, ни даже подруг, которые всегда рядом, если есть тема для будущих сплетен.

Ни-ко-го!

После роковой встречи с курганскими Соловьями-разбойниками прежняя размеренная жизнь рухнула как карточный домик. Наташа осталась одна, совсем одна на всем белом свете. Хотя какой же он белый, если так темно, так страшно и так холодно.

Господи! Спаси и помилуй, господи!

Никто не откликнулся. Только здоровенная, как лошадь, кошка заурчала в углу недовольно. Чтобы не злить ее, Наташа свернулась калачиком и затихла.

* * *

На рассвете, когда ночь за окном стала дымчато-серой, а в доме напротив зажглись редкие желтые окна, мокрая от пота, задыхающаяся Наташа села на кровати и, обхватив раскалывающуюся голову, застонала. Неужели бывает так плохо? Неужели ночь может длиться так бесконечно долго?

– Мамочка, – прошептала она пересохшими губами. – Ой, как худо мне, мамочка…

Охваченная внезапным ознобом, Наташа натянула на себя одеяло. Жаль только, что не додумалась укутаться с головой. В комнате скрипнули половицы. Еще раз и еще. Открыв глаза, Наташа увидела жуткого мохнатого карлика, подкравшегося к кровати на четвереньках. Он был весь зыбкий, словно сотканный из тумана, но его когтистая лапка, прикоснувшаяся к Наташиной ноге, свидетельствовала о том, что карлик существует в реальности. Он походил на большого пса или на маленького медведя, облепленного паутиной. Его зверская физиономия была покрыта шерстью.

Наташа сдавленно пискнула, а больше не смогла выдавить из себя ни звука. Карлик оскалил кривые желтые клыки, словно намереваясь укусить девушку. Но вместо этого он неожиданно лизнул ее в колено и вдруг заскулил жалобно, по-щенячьи, словно умоляя Наташу сделать что-то… или не делать чего-то…

Когда она очнулась от обморока, комната была пуста. В окно светило солнце, смотреть на которое было больно и неприятно. В отличие от луны, солнце не признает человеческих страданий. Оно полагает, что все непременно должны радоваться его появлению. Тем, кто встречает солнце улыбкой, оно слепит глаза и выжигает мозг.

Кое-как дотянувшись до шторы, Наташа задернула окно. Невыносимо яркий свет по-прежнему прорывался сквозь плотную ткань, но уже не доставлял прежних мучений. Охая, Наташа стянула с себя пропотевшую ночную рубашку и швырнула на пол. За рубашкой последовали трусы, превратившиеся в тряпку. Наташа провела рукой по взлохмаченным волосам, напоминающим на ощупь паклю. Каждое движение отдавалось тупой болью в висках. Наждачный язык едва умещался во рту.

«Уколоться», – подумала Наташа, и в ту же секунду ей сделалось легче. Простая спасительная мысль заполнила все ее существо, от воспаленного мозга до кончиков судорожно подергивающихся пальцев.

Уколоться! Уколоться!! Уколоться!!!

Наташа сползла с кровати и босиком отправилась на кухню, хватаясь за стену. Квартира куда-то плыла, раскачиваясь на гигантских волнах, в ушах звенело, перед глазами мельтешили прозрачные головастики. Героин не позволял забыть о себе ни на минуту. Он мог существовать без Наташи, а вот она без него – нет.

В кухне было холодно. Отброшенная ветром гардина телепалась на краю распахнутого окна. На столе валялось надкушенное яблоко со сморщенной кожицей. Съестным даже не пахло. Наташа забыла, когда в последний раз ела нормально.

Мусорное ведро было завалено пустыми пластиковыми бутылками из-под газировки. С трудом открыв холодильник, Наташа достала очередную бутылку, кое-как свинтила крышечку и, подрагивая на слабых ногах, стала пить из горлышка. Ледяная вода лилась на грудь и стекала по животу на пол. Когда зубы заломило от холода, Наташа заставила себя оторваться от бутылки и, постанывая, поплелась дальше.

Сидя на унитазе, она все время боялась потерять равновесие и разбить голову о кафель. Забираясь в ванную, кряхтела, будто преодолевала высокий забор. Под горячим душем ее кожа покрылась пупырышками, как будто ее поливали колодезной водой.

С тех пор как наркотическая отрава всосалась в ее вены, Наташа Белова перестала быть собой. Это было что-то вроде волшебства, с помощью которого человека превращают во что угодно и в кого угодно. Например, в озлобленную крысу. Или в безмозглую холодную лягушку. Никто эту лягушку не поцелует и не превратит в прежнюю красавицу и умницу, окончившую журфак с красным дипломом.

Ах, не надо было писать ту статью про курганскую мафию! Люди почитали-почитали, перелистнули страницу и углубились в изучение телепрограмм и рекламных объявлений. А Наташа за свое журналистское расследование поплатилась здоровьем, карьерой, любовью и будущим. Ей даже прошлого не оставили, потому что в прошлом у Наташи был жених, а теперь его нет…

Все, что ей оставили взамен, это героин.

Уколоться!!! Уколо-о-оться!!! ...