Парк мертвых и живых

Рейн Евгений Борисович — поэт, эссеист, прозаик, сценарист. Родился 29 декабря 1935 года в Ленинграде. В 1959 году окончил Ленинградский технологический институт, в 1964 году — Высшие сценарные курсы. Лауреат многих литературных премий, в том числе Российской национальной премии «Поэт» (2012).

 

 

 

Царское село

 

«…Смотри, ей весело грустить,

Такой нарядно обнаженной…»,

И городочек полусонный,

И парк лицейский сторожить,

Песком хрустеть, тревожно стыть

Среди листвы его наклонной,

И у Руины за колонной

Друзей и вспомнить и простить.

И, глядя в календарь бездонный,

Решать здесь: быть или не быть…

                                                       

2012

 

*      *

    *

                                        Н.

 

Закованный залив заснежен до Кронштадта,

о, слабосильный день!

И только ты одна, одна не виновата…

А в чем? И думать лень.

Зима пуржит с утра, мерцает север дикий,

томит Гиперборей,

не прекословь, не плач, печали не накликай,

не трогай якорей.

Теперь за нас январь на лыжах по торосам —

туда или сюда.

И если мы теперь друг друга не забросим,

тогда — когда?

Полярной этой тьмой покрыты серп и молот,

орел, единорог,

Нас ждут на берегу алхимик и астролог,

безумец и пророк.

Проворное лицо у ангела Господня

с кровинкою стыда,

На почте тарахтит еще

                         междугородняя

белиберда.

А наша тень идет за нами по пороше

и обгоняет нас.

Побудь еще со мной, ты мне зимы дороже

в смертельный час.

                                                    

 

*      *

    *

 

Приди ко мне под рыжей тишиной,

В стране, где шерсть предшествует рассудку,

Вернись из отступления домой,

По первому снежку, по первопутку.

Я поцелую отпечатки лап,

Наполню твою мисочку водою,

Здесь, без тебя, я столько мал и слаб,

Ничтожен пред твоею правотою.

Мне не под силу откровенный взмах

Всесильного в потемках поворота,

И как унять усилие и страх,

Где спазм земной, уже не спазм, а рвота.

Лакая справедливые глотки

Под водопадом выверенных капель,

Переплывая реку, где мелки

Нахлесты волн, ушедшие под штабель

Сухих и суковатых пристаней,

Откуда наш багаж возьмут на баржу,

Нам вместе плыть в становище теней,

Мурлыкать вслед таинственному маршу.

                                                               

2012

 

 

В пещере

 

Дымный закат над заливом и над Кронштадтом,

Что-то я чувствую нынче себя виноватым

Перед заливом и перед Кронштадтом…

Что же, цепная реакция — здравствуй, атом.

Зря, что ли, спешил Македонец в пернатом шлеме,

Маятник в тяжком брегете отстукивал время,

Байрон халтурил в восточной поэме,

Почему для меня все это  — легкое бремя?

Дальше и выше — неужели туда не пробиться,

К тому истоку, где боги-самоубийцы

Мир разделили, как будто кубисты,

На фигуры и клетки заигравшегося шахматиста.

Глубже и выше, через эндшпиль к дебюту,

И еще дальше — от роллс-ройса к верблюду,

Что позабыл, что вспомнил — а с вами не буду,

Я отступаю обратно к пещерному люду.

В этой пещере заката, где мамонт на голой стенке,

Где дымят табачком янки или эвенки,

Где хорошо бы дождаться пьянки и пересменки,

Слизывая с чубука горькие пенки.

Все пока впереди. Вместо совести психоанализ,

За миллионы лет довольно мы намахались,

Во всей истории этой предпочитаю хаос,

Хочу повиниться, но в чем покаюсь?

Бедный дикарь-питекантроп, не знающий гороскопа,

Каменная моя ничуть не согрелась жопа,

Мне не дотянуть ни до рассвета, ни до потопа,

Вот моя правда — основателя и остолопа.

Что пропустил, что предвидел — не знаю,

Сон над золой, словно мать родная,

Убаюкивает, что песенка горловая,

Там у начала, у самого края.

А во сне все едино — физики и динозавры,

Напевы радио и лепет арфы,

Как же растолковать мне карты,

Лишь бы не просыпаться для жизни-лярвы.

Главное — не пропустить всю эту выдумку Божью,

Не гнать телегу по бездорожью,

Не осквернить себя ни истиной, ни ложью,

Просто курить под закатом и жить водяною вошью.

                                                                              

2011

 

 

«Кировская»                    

 

Серый мрамор «Кировского» метро,

Магазин Перлова с китайской вазой,

Глаз небесный, подмигивающий хитро

И пленяющий правдой голубоглазой.

Поверну на Сретенку, по пути

Раскурю «Дукат» свой на перекрестке,

Никуда отсюда мне не уйти,

Потому что слушаю отголоски —

Отголоски лет, отголоски слов,

Отголоски комнаты на Мясницкой,

Отголоски пламенных вечеров,

Отголоски снов на постели низкой,

Отголоски жизни, ушедшей вниз

И поднявшей голову напоследок,

Из-под ног уходит, скользит карниз,

Точно прыгнувший из окошка предок.

 

 

 

ГУМ

 

Беспощадное время ушло, я вернулся сюда,

Ничего-ничего, все осталось, блестит, как слюда,

Жирной кожей и смальтой, углеродом, тяжелой казной,

В переходах  стоит необузданный зной.

Черезмерные полки, матерьяльный, невидимый склад,

Габардин, крепдешин, на котором не виден и скальд,

Написал: ты измерен и взвешен, конец…

В оружейном отделе новый «магнум» и меч-кладенец.

Рассыпался фонтан, упадая на лица слезой,

В похоронном бюро пахло прахом, водою лесной,

Стоверстовая очередь из отдела вела в мавзолей,

Чтобы было стоять безнадежней, верней, веселей,

По отчаянным дням  здесь пехота несла караул,

Счетревенный портрет состоял из прикладов и дул,

Выдавали брикеты крем-брюле, эскимо,

На постельном белье пробегало живое кино,

В новогоднюю ночь торговал слюдяной Дед Мороз,

На румянце щеки шевелилась гирлянда волос.

И товары на линиях били притоп и прихлоп,

И в единые руки поступали, что пиво, взахлеб.

Ты меня не узнал, как не знают подпольную мышь,

Ты затих, отшумел, проспиртованной песни камыш,

Под алмазной нарезкой, под амброй и лайкой, буржуй,

Я целую твой венчик, прощальный прими поцелуй.

Никогда и всегда ты предстанешь на фоне Кремля,

Чеком с пеной нолей, как надменный отлив, шевеля,

Вспоминаю в бессоннице бедность подвалов и душ,

Как стоит над могилой Дездемоной задушенный муж.

 

2012

 

 

Дом архитекторов

 

  Памяти отца

 

Где Штакеншнейдер выстроил дворец,

На Герцена (теперь опять Морская),

Меня туда водил еще отец

В год довоенный, за собой таская.

В сорок шестом я сам туда ходил,

В кружок, где развлекались акварелью,

Но никого вокруг не восхитил,

И посейчас я чувствую похмелье.

«Эклектика», — сказал искусствовед,

Когда спросил я через много лет,

А он махнул рукою безнадежно.

Эклектика… Ну как это возможно?

Ведь мой отец погиб в сорок втором,

А я мешал здесь охру и краплаки,

И это был не просто детский дом,

А способ жизни на сырой бумаге.

Отец и сам неплохо рисовал,

И на меня надеялся, быть может,

Но если я войду в тот самый зал,

То догадаюсь, что меня тревожит,

Ведь я не сделал то, что он велел,

Что завещал, — искусство для искусства.

Мой бедный дар обрушился в раздел,

Где все так своевольно и не густо.

Теперь здесь ресторан, голландский клуб,

И только по краям — архитектура,

Но, расспросив, меня пускают вглубь,

Быть может, узнают, но как-то хмуро.

Эклектика! Но не согласен я,

Досада быть эклектикой не может,

Печаль отца, потемки осеня,

Карает сына, узнает и гложет.

 

 

*      *

    *

 

Пасмурно. Серый цвет.

Вянущий лист.

Садик переодет

В желтое, как артист.

 

День или два. Потом

Голых веток позор,

Под широким зонтом

Входит сам режиссер.

 

Здравствуй. А вот и я.

Кончено, не скули,

А в лоскутах шматья

Спрятаны все рубли.

 

Переоденься. Ложись

Вместе со мной на дно.

Смерть — это тоже жизнь.

Вобщем, всё заодно.

 

2012

 

 

 

Полуостров

 

Виктору Гофману

 

Полуостров, похожий на череп,

На расколотый грецкий орех,

Виночерпий в овечьем меху,

Ублажающий всех,

Ботанический короб на лаве,

Остывший вулкан,

Сохранивший в раскопах

Костяк, великан.

Шлем, источенный ржою,

Веницейский узорный доспех,

Под живою паршою

Вседоступный, открытый для всех,

Перерытая галька,

Кровяной сердолик,

Может, скифский рельеф,

Набегающий из Чертомлык,

И курортная прозелень,

Балюстрада, над морем балкон,

Перекошенный раструб,

Пластиночка на граммофон,

Голубая шашлычная

С бараниной и коньяком,

И раскачка привычная,

Бьющая в нос прямиком,

Полуночная музыка,

Растворившая синус волны,

Лукоморье, вместившее

Амфоры и стаканы,

Баттерфляй для дельфина,

Жалкой юности южный загар,

Упреждающий ястреба,

Припограничный радар.

Архилох, археолог,

Я, пишущий на черепах,

Черепки собирающий, ситом

Просеявший прах,

Добирающий горстку,

По макушку ушедший в раскоп,

Отыскавший могилу вождя,

Карадаг, Перекоп.

 

 

Виньковецкий

 

Как геофизик, он прошел земную глубь,

Как живописец, он входил  в подпольный клуб,

Где выставлялся вопреки начальству.

Его таскали трижды в КГБ,

Уволили, он выжил кое-где,

Так, вопреки паскудству и канальству.

 

И все-таки не вынесла душа,

И он с семьей уехал в США,

Нефтеразведкой промышлял у «ЭССО»,

Сто двадцать тысяч был его оклад,

Но раздавал его он всем подряд,

К богатству не имея интереса.

 

Но вот и здесь возник судейский спор

Из-за патента, и какой позор —

опять он был низвергнут и уволен.

И как-то раз жена ушла в кино,

И он скрутил тугое полотно…

Врачи постановили: был он болен.

 

Я помню, как на даче Раи Берг

Однажды, после дождика в четверг,

Мы с Бродским мыли грязную посуду,

Вдруг дымом все вокруг заволокло,

И Бродский крикнул: «Боже! Западло,

Там Яшка нас поджег, ну, сукой буду!»

 

И это было точно так. Ведь он

Жег нитролак, исканьями пленен,

И добивался пущего эффекта,

Разбрасывал он краски, как артист,

Или абстрактный экспрессионист,

А впрочем, как никто, а может, некто.

 

И вот теперь, когда прошли года,

Как поздно мне подумать: никогда

Такой дымок меня уж не объемлет.

До встречи, Яков! Я тебя любил,

И в той земле, где ты прохожим был,

Иная память нам до срока внемлет.

 

2012

На чердаке

 

На чердаке, на Офицерской, на

Крыше, где балтийская страна

Видна до Швеции, а может быть, и дальше,

Мы собирались восемь человек

И пили водку, ели чебурек,

Там век свой доживали генеральши.

 

Их, верно, беспокоил этот гам,

Когда шумели мы по вечерам,

И кто-то пел «Лили Марлен» и даже

Подхватывали хором под хмельком,

Тут в нашу дверь стучали кулаком,

И мы стихали, испугавшись лажи.

 

На крышу выходили. Ленинград

Раскидывался вроде тех шарад,

Что по слогам сбегались из кварталов,

Еще мы не умели разгадать,

Как время нас сумеет разыграть

На склонах непролазных перевалов.

 

А после расходились кто куда,

Я шел к себе до Площади Труда,

«Когда качаются фонарики ночные»,

Припоминал, что слышал в этот раз,

Мы были все единый перефраз

Того, что не сказали остальные.

 

А через день опять сходились мы,

Стихи читали после кутерьмы,

И вдаль глядели с этой крыши плоской,

И нам опять стучали кулаком,

Еще мы  были вместе, целиком,

Агеев, я, и Кушнер, и Горбовский.

 

 

 

Сэнди Конрад

 

Десять и девять, бегун стометровый

и лейтенант белгородской милиции,

Саша Кондратов — живой и здоровый,

как мне твои перечислить отличия.

Выученик формалистов и Проппа,

мистик числа и наследник Введенского,

что  ты подскажешь мне нынче из гроба,

гений, разведчик разброда вселенского?

Ты, почитавший и острова Пасхи

идолов, йогов конфигурации,

красивший крыши дворцов без опаски,

в сумке носивший свои декларации,

cдавший  в запасник бурятского Будду,

Конрадом Сэнди себя называвший,

все пропущу, а тебя не забуду,

ты, пентаграммой себя повязавший.

 

Книжки строчивший для «Гидроиздата»,

трубки куритель, любитель пельменей,

нету таинственнее адресата —

азбука Морзе и ток переменный.

Ты, не закончивший дела-романа,

«Здравствуй, мой ад!» и дошедший до края,

живший в лазури на дне котлована,

смыслом погибели буйно играя.

Место нашедший в Казанском соборе,

после работы на Мойке  и Невском,

ты, заявлявший в ночном разговоре:

«Буду я к Вечности вечным довеском».

Все это сбудется, Саша Кондратов,

о, Сэнди Конрад, из дали, из праха,

из новолунья, из черных квадратов,

лучший из лучших, бегун-растеряха.

                                                     

2011

 

 

Красильников

 

«Хиромант и некрещеный человек М. К. посулил 

 мне безбедное существование до 55 лет»

       ( из письма Иосифа Бродского к Евгению Рейну )

 

Красивый дылда с бледной рожей,

На Маяковского похожий,

Во сне является ко мне,

За пазухой — бутылка водки,

В запасе — правильные сводки,

Он в прошлом греется огне.

 

Он — футурист, он — будетлянин,

Бурлюк им нынче прикарманен,

Он Хлебникова зачитал,

Он чист, как вымысел ребенка,

И чуток, точно перепонка,

Что облепила наш развал.

 

Зачем-то Кедрин им обруган,

Он нетерпим к своим подругам,

Одну он выгнал на мороз,

Он отсидел четыре года,

Пьян от заката до восхода,

До Аполл и нера дорос.

 

Он говорил, а мы внимали,

Он звал нас в сумрачные дали,

Где слово распадется в прах,

Где Джойс и Кафка — лишь начало,

Где на колу висит мочало,

Туда, туда на всех парах.

 

Работал в «Интуристе» в Риге,

Влачил не тяжкие вериги,

И сбросил их, и —  утонул,

В истериках, скандалах, водке,

Посередине топкой тропки,

Смешав величье и разгул.

 

2011

 

 

Уфлянд

 

Ты искал в пиджаке монету

нищим дать и — нашел , конечно…

Надо готовиться к новому лету,

Надо прожить это лето беспечно.

Надо пройти до конца по Фурштатской,

Сбить каблуки и отбросить подметки,

Время подмазать расхожею краской

И запасти для закуски шамовки.

Что не закончил ты в пятидесятых,

Скажется нынче, где правят поминки.

Флагов трехцветных и тех — полосатых,

Хватит  с избытком, летящих в обнимку.

Ты — своеволец, простец и умелец,

Чудный солдатик — всегда в самоволке,

Давнего времени красноармеец,

Переложивший слова и обмолвки,

Все, что сказали мы, будто для шутки,

Станет рассадой, взойдет и созреет,

Пусть же останется жизнь в промежутке,

Пусть ее дождик весенний развеет.

 

2012

 

 

 

Закат

        Нине Королевой

 

Закат над заливом —

Атлантики больше,

На крышах и шпилях

Багровые клочья.

 

Вставайте из праха,

Кто жить расположен,

Последнее слово

Последнею ночью.

 

Мы жили когда-то в несносной остуде

Платя пятаками прозревшей глазнице,

Варили баланду в солдатской посуде

На Вечном огне у имперской границы.

 

У бедных ларьков над разбавленным пивом

Нас тень покрывала подземного моря,

Волна Афродиты толчком торопливым

И нас обнимала осадком в растворе.

 

И мы не заметили, как мы втянулись

В рутину погибели, хлада и тленья,

Мы ели с ладоней бесчувственных улиц,

Любили без повода и утоленья.

 

В пустой тишине, где гремели трамваи,

В подвалах, таивших чугунные топки,

Сложили мы жребии и караваи,

Связали свои — к отступленью — котомки.

 

Вставайте из праха единым порывом,

Разбитым полком, отступающим в воздух,

Сейчас над Сенатской, над Финским заливом,

Над урной, где души в объятьях бескостных.

                                                                    

2012

 

 

 

Карнавал

 

Пойдем по набережной мимо

мостов, буксиров, кораблей,

глотая завитушки дыма,

нам с дымом будем веселей.

Свернем налево, где похожий

канал на школьный мой пенал,

и пронесем под чуткой кожей

событий этих карнавал.

Дом, в разрисованной бауте,

и колокольня в «домино»

нам попадутся на маршруте,

но по порядку. Сведено

не только в плещущие хлопья

разброда масок и гульбы,

где перепрятаны в лохмотья

фасады, улицы, столбы.

Теснится город под присмотром

всей клоунады заводной,

он летним облаком размотан

над Петроградской стороной.

Он убегает, как служанка,

сто глупостей наобещав,

и оставляет, что не жалко —

свистульку, пуговицу, шарф.

 

 

 

Призыв

 

А что если Бог — это высший художник,

Создавший икону, простой подорожник,

И ямб, и хорей, и анапест,

Придумавший кисти, и краски, и слово,

И все, что для нашего дела готово,

Сложивший все это крест на крест.

 

 

В такой мастерской подрастаем мы вечно,

Старание наше да будет сердечно,

А плата — по лучшим расценкам.

Заказов — довольно, не только монархи,

И те, кто штампует почтовые марки,

И небо рисует на стенке.

 

Мужайтесь же, братья,

Причастья и платья

У нашего Господа хватит,

А если он отбыл по срочному делу,

К иному пространству, к иному пределу,

То Время труды нам оплатит.

(обратно)

ПОВЕСТЬ И ЖИТИЕ ДАНИЛЫ ТЕРЕНТЬЕВИЧА ЗАЙЦЕВА

Автор «Повести и жития» — старообрядец Данила Терентьевич Зайцев, родившийся в 1959 году в Китае и выросший в Аргентине. Рукопись, состоящая из семи тетрадей, представляет собой объемное (около 27 авторских листов) сочинение об истории переселения старообрядцев («синьцзянцев» и «харбинцев») из России в Китай и далее в Латинскую Америку и их жизни в южноамериканских странах. Автор начал писать книгу в ноябре 2009 года, по возвращении в Аргентину после неудачной попытки обустроиться с семьей в России; последняя тетрадь завершена весной 2012 года. Текст написан от руки гражданской азбукой, фонетическим письмом, отражающим живое произношение.

Рукопись подготовлена к публикации О. Г. Ровновой — лингвистом-диалектологом, исследователем языка старообрядцев Южной Америки. Текст переведен ею в нормативную литературную орфографию с сохранением наиболее ярких особенностей диалектной речи автора; знаки препинания поставлены в соответствии с современными пунктуационными правилами; значения диалектных слов разъясняются в постраничных сносках.

 

 

Новая надежда

Cередина ноября — в Аргентине поздняя весна, жарко, болит нога — местная колючка пропорола подошву. Колючки тут везде. Мы вышли из машины. Я бреду, прихрамывая, по высокому берегу озера, вверх, едва поспевая за Данилой.

— Увидишь сам, где деревня будет стоять. Красота!

И вот перед нами раскрывается огромное рукотворное озеро. В прошлом году мы ловили тут рыбу, Данилин старший сын Андриан ставил тогда три сетки — наловили три картофельных мешка.

— Вот она — Нуэва Эсперанса! — Данила стоит, как ветхозаветный Моисей, воздев руки. Он взволнован, смотрит вниз на бурую, слежавшуюся землю, поросшую колючим кустарником. — Здесь, на террасе, построим большую деревню. Всем земли хватит, многие собираются приехать.

Нуэва Эсперанса означает Новая Надежда. Он шел к ней всю свою непростую, кочевую жизнь. Вечером у костра Марфа, его жена, скажет: «Я тут посчитала, мы с Данилой пятьдесят один раз кочевали». Скажет просто, но не сдержится, улыбнется, спрячет за улыбкой смущение.

 

Гонимые властями русские староверы постоянно «кочевали». Уходили все дальше от центра, от его неправедной жизни, пьянства и табака, от притесняющих властей. Забирались в алтайские горы, в удэгейские сопки Приморья, в глухую тайгу. Бежали и дальше — кто смог и успел — от нечестивой советской власти в китайскую Маньчжурию в 1930-х, потом, когда Мао стал загонять в колхозы, потянулись в Гонконг на пересылку, оттуда поплыли на край света  в Латинскую Америку. Из Латинской Америки многие позднее уехали в Северную Америку — в штат Орегон, Аляску, в Австралию и Канаду. И вот теперь, в начале XXI века, небольшая часть староверов (две семьи — 80 человек) вернулась в Приморье.

Был среди возвращенцев и Данила Зайцев. Не прижился, вернулся назад в Аргентину, и вот теперь, в 2012-м, кажется, наконец сел крепко. Получил землю и собирается строить Новую Надежду. Круг замкнулся? Одиссея закончена?

Не знаю, но очень надеюсь.

Пятьдесят три года жизни. «Одиннадцать детей, пятнадцать внучат», как напишет он о себе в одном официальном документе — не без кокетства, но и с гордостью, напоказ выставляя свое истинное и пока единственное богатство. Пятьдесят одно кочевье. И твердое понимание, что нужно сделать, чтобы сохранить привычный с детства уклад, родной язык и, главное, завещанную отцами веру, чтобы все это богатство не растворилось, не потерялось, не сгинуло в других землях, на другом континенте.

Сколько раз он корчевал лес? Вырубал и жег кустарники? Ровнял бугристую землю? Сажал и собирал урожай? Столько, сколько было надо. «Работали тяжело» — постоянный рефрен этой удивительной повести, что следует за кратким предисловием.

Тяжелый труд сродни молитве — долгой и вдохновенной, как научили. Неспешной. Глубокой. Но почему-то всю жизнь зацепиться за свою землю, осесть крепко не случалось. И шли дальше. И ссорились с женой, не уживались с соседями, прощали обманы, уходили. Как уходили их предки.

И всегда теплилась мечта — заводить поутру свой трактор и отправляться на свою пашню…

Староверы Латинской Америки, как и любые переселенцы, начинали с нуля. Это сегодня в бразильских и уругвайских деревнях стоят на дворах огромные зеленые комбайны «Джон Дир», ценой с хороший «кадиллак» или «порше». Третье поколение староверов обрабатывает уже по сотне, и зачастую не одной, гектаров земли. И в разговорах вспоминают первый простенький трактор — вспоминают как счастье: начинали-то на лошадях. Богатство у староверов приветствуется. «Будь богат, но будь милостив!» Вторая половина формулы куда как важнее. Они работают весь световой день, без дневного пересыпа в самую жару — без сиесты, как тут принято, и копят: иначе не выжить группе людей, крепко держащихся за религиозные устои — главное, ради чего и стоит жить. Все знают: на земле они — странники, трудятся ради той, иной жизни. Но живут этой, обычной.

«Повесть и житие» — книга не обычная. Она стара, как христианский мир, потому как опирается на древнюю, средневековую литературную традицию. Она на удивление горяча: традиция оказалась живой — и это ли не чудо?

Рассказ начнется с перечисления предков — с того, что свято для всякого старовера: без знания многочисленной родни ни женить сына, ни выдать дочь замуж, родство до семи колен — барьер, сохраняющий кровь в чистоте. Родословная — та же история, одно тянет другое — и вот восстают из небытия образы мучеников, страдавших за веру совсем недавно, в окаянном двадцатом веке. И здесь рассказчик следует канону подобных писаний: свидетельство — закон для христианина. «Повесть и житие» — емкое, точное название и одновременно определение жанра, отсыл к первоисточникам. Книга вскоре вырулит на сегодняшнюю тропу, чтобы в постоянных отступлениях возвращаться назад. Время едино для древлеправославных христиан — нового народа, каким они осознают себя по сравнению с ветхими иудеями. Муки первых византийских и малоазийских страдальцев за веру, о которых читают в Прологах по воскресеньям, они воспринимают так же остро и свежо, как незабвенные муки пострадавших от рук большевиков дедов и прадедов. Эти временные сдвиги, сбивки обогащают дыхание прозы Данилы Терентьевича, создают особый узор, что сродни староверческой вышивке, вобравшей в себя умения всех времен и стран, что пришлось им пройти на своем пути.

Всякий, кто прочтет эти первые две Тетради (а всего их семь), кто окунется в покаянный рассказ Данилы Терентьевича, не сможет не почувствовать силу его слова, слога. Порой кажется, что тяготы, выпавшие Даниле Зайцеву, не под силу человеку. Но в книге легко уживаются вещи страшные и веселые, смех и юмор соседствуют с неподдельным страданием и страстями, низкое идет об руку с высоким, а Божественное спутешествует с богохульством. Голос рассказчика прям, он тянет, как локомотив, и этот разговорный ритм не оставляет и поражает и заражает особой силой и красотой нелитературной, диалектной русской речи, узаконенной на страницах повести силой писательского дара. Как ни наивны кажутся порой слова, как ни смешат ошибки правописания в рукописи, за которые в школе поставили б жирную двойку, — за этой простотой предельная, покаянная честность и традиция назидательно писать о прожитом, сверяясь с собственным музыкальным слухом. Ведь этот рассказ создан не только для нас, но и непосредственно для одиннадцати детей и пятнадцати внуков.

Эта дорога-жизнь, а точнее — путь, как воспринимает свое бытие христианин, усеян колючками, будто аргентинская пампа, и кажется, никогда не осилить слежавшуюся, засушливую землю, никогда не расти на ней ничему, кроме сорняка, но проходит год, другой — и руки делают то, чего глаза боятся, и земля оказывается выровненной, вода подведенной. Стеной стоит кукуруза, ветер играет широкими листьями, поле шепчет, разговаривает на своем, особом наречии, впитывая жаркую энергию солнца. Над зеленым морем носятся огромные ватаги диких голубей-вредителей, но их нельзя стрелять: голубь — символ Духа Святого. Рядами тянется фасоль-фижон, жирные линии сои-бобов уходят за горизонт, в мохнатых плетях горят оранжевые, желто-красные пятна тыковок, висят кровавые грозди помидоров, зреют арбузы и сладкие дыньки, непричесанной шевелюрой торчат во все стороны перья лука. Нет конца работе, она как колесо жизни, как молитва, и в ней, в ежедневном труде на пашне — вся философия жизни земледельца, которую могут осилить только упорные и сильные духом.

Упорство бредущего сибирскими дорогами Аввакума, несгибаемая воля его духовных чад, стремящихся к личной свободе, прорастают в этой повести, как зерна, брошенные в землю, неуклонно и мощно сквозь гущу сюжетных перипетий; повторы, скороговоркой перечисленные имена создают объем, ощущение живой, пульсирующей жизни. Бесконечные голоса безвестных нам людей с упоительными, забытыми, почти греческими, еврейскими, взятыми из святцев, именами, поселяются в читающем книгу и долго не оставляют, звучат, как поминальная молитва. Эти голоса переданы диалектным языком синьцзянца — писателя, проборматывающего текст перед тем, как подарить его бумаге. Они звучат мудро, сварливо, злобно, кичливо, радостно, простодушно, честно, истерично, грозно, твердо, благочестиво и рождают мощный хор — незнакомый нам доселе мир русского крестьянства, забытого, забитого, растоптанного неумолимым и недальновидным ходом истории здесь, в России; голоса особого племени, откочевавшего в дальние пределы и «дёржущегося в вере» на краю света. Там, где «работая тяжело», еще сохраняют то, ради чего и идут они по этой земле, ради Высшей Правды, без которой жизнь земная — пустой звук, поросшая колючками, необработанная пампа.

 

Петр Алешковский

 

 

 

sub ТЕТРАДЬ ПЕРВАЯ /sub

 

 

sub 1 /sub

 

Предки моего отца. Прадед Сергей Зайцев из Томска, прозвища кержаки. Хто и в како время выехали из Керженса [1] , не знаю. Дед Мануйла Сергеявич родился в Томске в 1898 году, в 1906 году переехали в Горный Алтай, а в 1918 году переехали в деревню Надон.

Предки моего отца с материной стороны. Прадед Агап Пантелеяв из Алтая, Бухтармы. Баба Федора Агаповна родилась в 1903 году, в 1919 году переехали в деревню Надон, и в тем же году вышла замуж за деда Мануйла. В 1921 году родилась Елена, 10 апреля 1922 года родился тятя Терентий Мануйлович. Баба Федора родила шестнадцать детей, но в живых остались семеро: Елена, Терентий, Капитолина, Григорий, Харитинья, Александра и Прокопий.

Семья Зайцевы были умеренно религивозны. Весёлы, голосисты, музыканты, в доме водилась гармонь, балалайка. Вели жизнь спокойну, жили в достатках, имели скота, сеяли зерно, были хороши рыбаки и охотники, жили умирённо, не захватывали и не завидовали, к религии относились благожелательно, но не аскетами, хотя деда Мануйла брат Егор был наставником. Жили очень дружно и весело, в деревне имели дружбу со всеми, и за ето их любили, часто их дом был забит гостями, играла гармонь и балалайка, и пели песни.

Предки моей матери.Прадед Корнилий Захарьев, по прозвищу кержаки. В како время выехали из Керженса — неизвестно, как попали в Алтай — не знам. Мой деда Мартивьян Корнилович родился в 1902 году в деревне Чинкур.

Предки моей материной стороны. Прапрадеда Иларивон Шутов с Урала, потом стали называть Шутовскя заимка, а впоследствии переименовали в Шутовские заводы. Был очень богат и очень религиозный, соблюдал все заповеди Господни, был добр и милостив. Но смерть его страшна и чудна. Когда пришли красны к власти, раскулачили и нашего прапрадеда. Казнили как могли, вырезали ремни, жгли, били, топили, издевались, томили в тюрме. Бог знат что только ни делали, и в консы консах [2] повели их на расстрел. Поставили их к стене, дали команду «огонь». После выстрела все пали, а наш прапрадеда Иларивон как стоял, так и стоит. Подошли, в упор ишо выстрелили — он всё стоит. Подбежал старшина, хотел сашкой зарубить. Сашка переломилась — он всё стоит. Все обезумели. Он попросил пить. Подали ему напиться, он пивнул трижды, вообразил на себе крестное знамя, ляг и скончался. Ето всем было ужасно.

Прадед Савелий Иларивонович скитался со своей семьёй и как-то попал в Алтай, деревню Чинкур. Наша баба Евдокея Савельевна родилась в 1905 году, в Чинкур попала девкой, от 1924 по 1926 год. Попали зимой — голодны, холодны, оборваны, настрадавшись, обратились к прадеду Корнилию Захарьеву за помощью. Захарьевы жили по-богатому. Прадед был очень религивозной аскет, но не милостив, за любую провинку детей избивал до полусмерти. Деда Мартивьян был старший, от все етих побояв получился травмирован, стал полудикой и боялся всего. Даже когда приходили из моленной, прадед спрашивал, какоя сегодня было поучения, у детей поочерёдно. Увы, ежлив подробно не расскажет!

Вот прадед Савелий Иларивонович когда обратился к прадеду Корнилу, тот посмотрел на семью и сказал: «Отдашь Кенкю за Мартьянку — помогу, нет — как хошь». Родители погоревали, потужили. Что делать? Холодно, голодно, дочь жалко, жених пугливый — потужили да и отдали. Баба Евдокея его не любила, но что поделашь: родители просют, да и ситуация заставляет, а пойти против родителей — ето Бога оскорбить.

Сколь прожили и когда женились — не знаю, но мать моя Настасья Мартивьяновна родилась 29 ноября 1933 года.

 

 

sub 2 /sub

 

1933 год — начин войны, дунганы с Китаям. У дунганов план был завоевать у китайцев провинцию Синьцзян, особенно Горный Алтай. Стали наступать на город Шарасума, по пути к городу каки деревни попадали китайски, вырезали всех, женчин и детей. Ето грозило и русским. Начальник города дутун знал, что китайцам с дунганами не справиться, так как оне невоисты. Обратился к нашим старообрядцам отстоять свой город, так как оне хорошие охотники, только оне могут помогчи. Послал отряд к русским старообрядцам с просьбой подать руку в беде. Наши боялись ввязываться в такие конфликты. Етот отряд китайцев, который шёл к нашим, — в пути их перехватили дунганы и всех перебили. Один раненый коя-как добрался до нас и сообчил, что дунганы за своим следом ничего не оставляют.

— Дутун с просьбой к вам: помогите прогнать дунган. Ежлив оне нас победят, всему населению будет беда и вам, русским, ета же судьба.

Тогда наши задумались и решили послать отряд в сорок человек хороших охотников. В пути сорвали один пост, взяли три пленника и указали: «Проводите нас в город Шарасуму, и мы вас убивать не будем, а нет — тут и положим, а в дороге все равно найдём провожатого». Пленники знали, что ето не пустые слова и разговор идет с честными людьми, повинились и ночами провели в город, наши их не тронули и отпустили.

Дутун с радостью принял наших бородачей, и всему городу была большая радость: знали, что к ним пришли славные охотники, которы их кормили мясом.

Тут наши организовались и пошли в наступление. Дунганы почувствовали силу русских, пошли на отступление. Русски сняли осаду с города и погнались за ними вместе с китайцами, прогнали и вернулись в город.  Их встретили с великой радостью. Дутун просил наших остаться в полку, но наши не захотели и уехали домой.

После етого время стало неспокойно. Банды дунганов набегали на деревни и грабили, жгли, казнили и так далее, появлялись советские шпионы и разжигали дунганов. У дунганов было хорошее оружие, откуда оно — конечно, советское, а у наших самоделашно, вот и отбивайся как хошь.

 

 

sub 3 /sub

 

Однажды советские пригласили наших старообрядцев на охоту, в ету группу попали троя наших. Наш деда Мартивьян и ишо два мужика ушли и больше никогда не вернулись, и советские также — вот и догадывайся, что с ними получилось. Маме было шесть месяцав, осталась сироткой. Бабе Евдокее пришлось пахать и сеять, но она была сильна и здорова, кротка, богобоязна, добрая, её все любили и всегда называли Савельевной. Как-то раз в праздник на речке шутили и здумали бабу Евдокею сбросить в речкю, но не смогли. Было их трое, баба всех сбросала в воду; свёклу одной рукой сжимала. Многи сватали вдовуху, но она ни за кого не выходила.

Так прошло десять лет. Тут появился Демид Шарыпов и давай сватать прилежно — баба Евдокея никак не выходила. Тут посторонние стали сватать: дескать, ты одна, тебе трудно, жених богатой. Но все знали: Демид Шарыпов злой, первая жена ушла в могилу лично от его рук, оставила ему дочь Наталью. Баба Евдокея погоревала да и вышла замуж за него. Ето вышло за то, что в ето время жила с мамой ни кола ни двора.

Почему так получилось. Было ето в 1934 году, маме был год, дунганы начали мстить русским, за то что русски освободили китайцев. И вот набегают дунганы на деревню Чинкур. Баба Евдокея высаживала хлеб в печь, увидела сдалека пыль и догадалась, что ето дунганы, схватила коня, маму под мышку и убегать, за ней ишо один дед. А остальных в деревне всех заказнили, больших и маленьких, и всё сожгли. Русские за ето обиделись и давай их выслеживать и бить. Обчим [3] , спокойно не жили: хлеб сеяли, а винтовки всегда под боком были.

Баба Евдокея родила Демиду сына Степана и дочь Марью, маме было уже двенадцать лет. Демид Шарыпов правды очутился очень злой. Когда едет с работы, вороты должны быть открыты и на столе пища подана не горяча, не холодна. Не дай Бог что не так — всем будет беда. Маме доставалось всех больше, так как она ему была чужая, за ето он её ненавидел и издевался как мог, бил как хотел.

У бабе Евдокеи окромя отца было двоя дядяв и одна тётка — Анатолий и Егор и Парасковья. Дядя Анатолий и тётка Парасковья остались в России, но судьба их неизвестна, а дядя Егор был в Китае. У бабе было два брата — Михаил и Ефим. Отца Савелия и брата Михаила убили на войне, а Ефим служил до последу.

Как толькя затихла с дунганами война, народ стал обживаться. Ета тишина стояла всего четыре года. Тут появился вождь Кабий — мусульман, но пошёл на китайцев и собирал войско, хто попадёт. Зашёл и к русским, хотел и русских забрать, но русски отказали: мол, оружие у нас нету и с китайцами не хочем враждовать. Кабий сказал: «Хорошо, мы у вас возьмём двух и заложников и поишем оружие. Ежлив найдём, то всех вас перережем». Вот тут-то было переживания. Но слава Богу, не нашли, спрятано было очень хорошо, тогда заложников отпустили, и кабиевцы пошли на китайцев одне. Китайцы их поджидали город Канас, у них стоял 10-й полк. Как толькя кабиевцы подошли, китайцы ударили с миномётов, кабиевцы стали отступать, а китайцы за ними. Ета война продолжалась не больше трех месяцев, и опять стала тишина два года с половиной.

Тут появился новый вождь, Оспан Батур, каргызин [4] , и собирал войско — всех, хто попадал под руки. Хто не шёл, того казнил, так что и русским пришлось пойти служить Оспану. Опять же политика была советская, советские дали Оспану оружие и дали флаг красный со звездой и полумесяцем. Ето было от 1940 года по 1950 год. Советская политика была такая: китайцев с мусульманами сразить, а русских вернуть в Россию, Оспану внушали: «Завоюешь провинцию Синьцзян — будет ваша».

На ету войну попали дядя Ефим Шутов, деда Мануйла Сергеевич Зайцев, хотя оне и были на дунганской войне. Тяте было восемнадцать лет, он тоже попал на службу, прослужил один год и пошёл на войну. Ета война была нечестна, Оспан был не главнокомандующим, а как бандит, грабил, казнил, насиловал, сжигал, вёл всяки несправедливости, в полку имел шпионов советских. Ето притесняло наших старообрядцев, но некуда было податься.

Советские открыли експедицию в Китай, и добровольсов принимали хорошо и платили хорошо. Тятю в 1946 году ранили, и он попал в больницу, пролежал в больнице три месяца. За ето время оне списывались с отсом, и дед Мануйла внушал тяте: не вёртывайся в отряды, потому что нет справедливости, убили того-другого-третьяго. Тогда тятя ушёл на експедицию и работал у советских, и много русских так же поступили, Оспан из рук советских не мог никого забрать. А в деревнях появились советские консула и стали агитировать, чтобы вернулись на родину, сулили горы: «Ничто вам не будет, нарежут вам земли, и будете жить спокойно, в России свободно». Но мало хто им верил. Слухи были противоположны: в России народ голодовал и жили нищими.

Однажды к Оспану подъезжает с отрядом вышняго рангу чиновник и друг Оспану — Жёлбарс и стал при всем войске внушать Оспану:

— Друг, брось оружие, ето кончится нехорошим. Советские стравляют вас с китайцами и весь Китай объединяют, всех нас ждёт одно уништожение, и ето кончится нехорошим.

Оспан отвечает другу:

— Ха, я здесь хозяин, всё ето моё. Никого не допушшу, всех вырежу, но землю не отдам.

Тогда Жёлбарс другу:

— Но, друг, как хошь, — и громким голосом крикнул: — Хто за мной?

Тишина, и двадцать пять солдат вышли вперёд, все русски. В етим отряде был наш дед Мануйла. Жёлбарс сказал:

— Хорошо, на таким-то месте буду ждать двадцать четыре часа, подумайте хорошень.

Тут наши старообрядцы задумались и решили все уйти с Жёлбарсом. Но советский шпион Осип предупредил Оспана не пускать русских солдат к Жёлбарсу: «А то обессилешь». Утром, когда русские были готовы выехать, Оспан приказал всех обезоружить, а хто побежит, того казнить. Тогда русские потихонькю стали уходить на експедицию к советским.

В деревнях получились две партии: красные и белые. У красных была власть, и оне творили что хотели, грабили, били, издевались — над своими же. Мужики были на войне, жёны одне дома, и красны что хотели, то и творили. Много таких было, но лично нам запомнился — фамилия Шарыповы. Сам отец, Василий Васильевич Шарыпов, был поморского согласия наставником, а сынок Яков Васильевич — красный атеист, изъедуга [5] , кровопивец. Ниже узнам о етой фамилии. Все ети красны имели советские паспорта.

На одной из деревень жила и баба Евдокея и рассказывала, как красные поступали с местным населением: садили на лёд, вымогали золото, грабили, уводили коров, забирали всё — продукт, посуду, оставляли голых.  И слова не скажи — сразу казнить. Пошёл голод. Хто посмелея, побежали на юг в Илийский округ за 1000 вёрст, в город Кульджу: там было тихо.

Баба Евдокея жила за Демидом Шарыповым — однофамильсами, но не родственниками с теми Шарыповыми. Были александровского прихода часовенного согласия, жили в достатках, у Демида всё было клеймёно, он был мастер на все руки. У бабе всё расташили: баню, городьбу [6] , дословно всё.

У Оспана было два русских офицера: Никифор Студенко и Лаврен Рыжков. Лаврен был идивот, трус и так далее, Никифор был герой, любимый солдатами и так далее. Впоследствии Лаврен Рыжков очутился в Бразилии и Никифор Студенко очутился в Парагвае. А ето получилось вот так. Всё предвиделось, что с Оспаном всё кончится плохо, ночью собрались триста русских солдат и ушли от Оспана; в етой группе был и Демид Шарыпов.

1949 год. Тятя и все мужики вернулись с експедиции с документами и взялись за красных — вёртывать всё. Тут и баба Евдокея всё своё вернула, так как у них было всё клеймёно. Тут был большой позор красным изменникам, и советские не вмешивались: знали, что изменники поступали неправильно.

Тятя в 1949 году посватал маму. Маме было семнадцать лет, а тяте двадцать семь лет. Баба не отдавала, говорила: парень разбалованный, семья слаба. Тут сватали молодыя ребята и религиозны, но маме тятя понравился: красивый, весёлой, сапоги хромовы. Не послушала бабу: пойду да пойду. Но баба со слезами отдала и говорила: «Настькя, будешь слёзы лить».

 

Расскажем маленькя об Ивановых. Фёдор Иванов с России попал до революции, в каки годы — неизвестно. Когда наши бежали с России после революции, то Ивановы уже жили очень богаты. На речке Сандырык копали золото, то Ивановы его скупали. Фёдор Иванов был грамотный и умный, все его любили, и все к нему шли на работу охотно, потому что он платил очень хорошо, за хорошу работу всегда переплачивал и был милостив, часто ставил обеды бедным; хто приходил с просьбой, всегда шёл навстречу, никогда не отказывал. Популярность его всегда росла, и выбрали его губернатором. Служил он честно, все его любили. Был у него один сын Сидор Фёдорович, а у Сидора пять сыновей и три дочери. Живут в Бразилии.

 

1950 год. Комиссия властей — китайцев и советских — приехали проверить, что же войско Оспана, и решили, что ето просто банда, и решили заплатить хорошу цену, хто выдаст Оспана. Тут нашлись свои же каргызы и, связанного, отдали его китайцам, а остальным власти китайски объявили сдаться. Русски сразу сдались, их посадили на слабым режиме — кого как, по-разному.

Про деда Мануйла никаких новостей, но знали, что он ушёл с Жёлбарсом. Но ето был очень умный человек. Он прождал двадцать четыре часа; так как нихто к нему больше не пришёл, он отправился со своим отрядом мирным путём, никого не обижал, с нём шёл американский консул. Оне через Монголию и Тибет попали в Индию, там оружие сдали, им дали свободу. Наши русски, двадцать пять человек, через американскоя консульство попали в Америку, в Нью-Йорк. А те триста человек, в которым дед Демид Шарыпов, отступали, шли пакостили, громили, местное население обижали. Их окружили, всех пословили, кого казнили, кого расстреляли, так что баба Евдокея опять осталась вдовой.

Тут появился советский какой-то Лескин. Но ета политика уже была — русских вернуть в Россию, а китайцев усилить во всем регионе. У каргызов на флагу убрали полумесяц, и стал китайский красный флаг со звездой. Русских старообрядцев стали притеснять, чтобы вернулись на родину. Хто сумел заполнить анкеты — запрос в ООН, тот сумел спастись, а хто не сделал запрос, те все вернулись — но не на родину, а на целину: в Киргизстан и Казахстан. На границе их обобрали и оставили без ничего. Вот тебе и земли и свобода!

У тяти с мамой в 1951 году родился сын Симеон, прожил шесть месяцев и помер, в 1953 году родилась дочь Евдокея, в 1955 году родился сын Степан. В 1956 году переехали в Илийский округ, город Кульджа, деревня Кинса, тут в 1957 году родился сын Григорий, в 1959 году родился сын Данила, в 1961 году родилась дочь Степанида.

Тятя принадлежал собору слабому, звали его общиной старообрядцев. Употребляли всё с базару, обряд тоже не соблюдался, одевались по-городски, за музыку ничто не говорили, имели балалайки, гармони, пели песни, танцевали и т. д. Тятя на службе и на експедиции нахватался вредных привычек: пить напитки, курить, ходить по девкам, материться. Но жениться не хотел на развратнице, искал порядошну и религиозну девушку. А мама как раз была такая: вырашена в строгим религиозным режиме, с базару ничего не брали, обряд строго соблюдался, и музыки были под запретом. У тяти с мамой сразу же после свадьбе пошло коса на камень: с одной стороны всё можно, с другой — всё грех и нельзя.

А тут пришёл со службы дядя Ефим Савельич Шутов, бабин брат. Всю свою жизнь провоявал и нахватался всего нехорошего — обчим, вернулся полным развратником, и схлестнулись оне с тятяй, и стали жить на все четыре стороны. Баба брата ругала, мама с тятей схватывалась, тятина мать не ввязывалась, так как сами жили по-слабому, дед в Америке, семья большая и было не до них. Тятя с дядяй Ефимом занимались охотой, были хороши охотники, били маралов во время пантов и сдавали китайцам, оне хорошо платили, а так ходили на козулю [7] и на свиньей и сдавали мясом.

Когда тятино родство [8] собралось в Россию, тятя тоже засобирался. Мама категорически отказалась: «Хошь — езжай, но я не поеду и детей не дам».

Баба Евдокея в третяй раз выходит взамуж — за Тимофея Корниловича Пяткова, вдовца, семеро детей, но очень добрый, порядошный и религиозный. Баба Евдокея до самой кончины хвалилась етим мужем, да и маме досталось много добра от него.

Дядя Ефим Шутов женился не знаю когда, но взял вдову, Марью Епифановну Ефимову, с двумя дочерями. Но почему-то ети дочери оказались в России, а оне родили шесть дочерей и одного сына. Сын помер, а остались у них дочки: Вера, Фрося, Марьяна, Паруня, Пана и Глива. Ниже опишем о судьбе етих девок.

Всё мамино родство собралось в Илинский округ, и тяте некуда было деваться, пришлось ехать с семьёй, а тятино родство уехали в Россию.

В Илинским округе старообрядцев было много. Климат мягкий, природа красива, земля плодородна, и войны не видали. Все жалели и говорили: «Где были раньше? Снег гребли, да и посевы делали на косогорах, а здесь какая благодать: паши да и сей сколь хошь».

Старообрядцы в 1950-х годах засобирались в южные страны. Говорили, что там калачи висят на кустах, не надо сеять хлеб, а жизнь как в сказках, всё доступно. Через ООН заполнили анкеты на переселение, но ето длилось долго. За ето начиншики-главари сяли [9] в тюрьму, за то что агитировают переселиться в демократические страны. Через долгое время ввязывается в ето дело Международный Красный Крест и стал решать судьбу старообрядцев. И вот по разрешению Красного Креста старообрядцы поехали в Гонконг. Но всё ето было медленно, всё рассматривалось: каки семьи, сколь детей, бездетны, старики, рассматривали болезни, и каки страны принимают. Но стран оказалось мало принимающих, ето были Австралия, Нова Зеландия, Бразилия, Аргентина, Парагвай, Чили.

Тятя всё тянул, обижался на маму, за то что не поехала в Россию.  А люди всё ехали. В 1960 году решил заполнить анкеты и указал, что родитель находится в Нью-Йорке, США. Все ждали годами, а тятя через два месяца получил разрешение, потому что родитель в США.

В 1961 году выезжаем в Гонконг. Дорогой рождается сестра Степанида, мне было уже два года. Приезжаем в Гонконг. Матушки мои, сколь старообрядцев! Все гостиницы забиты. Тут наши родители узнали, что многи из старообрядцев приехали из Маньчжурии, город Харбин. Вот здесь и родилось прозвище «синзянсы» и «харбинсы».

Забыл описать. В 1958 году в Синьцзяне у старообрядцев забрали всё имущество и погнали в колхоз, но Красный Крест отстоял.

 

 

sub 4 /sub

 

Переселение с Приморья в Маньчжурию. Ето было с Бикину, Кокшаровка, Каменка [10] и так далее.

Тимофей Иванович Ревтов занимался посевами и охотой, жил богато, очень религиозной, порядошный и требовательный. У него было три сына: Анисим, Федос, Карп — и две дочери: Евдокея и Степанида. Речь идёт о Федосе Тимофеявиче.

Федос родился в 1905 году. Рос порядошным парнишкой, смышлёным, находчивым, весёлым — где Федоска, там всегда весело. Однажды бабушки остановили Федоску и спрашивают у него:

— Федоска, скажи, как спастись?

Федоска быстренько отвечает:

— Не смотрите в окно да не судите.

Рос он красавцем стройным: черноволосой, белолицый, голубоглазый, вежливый, ласковый, девки за нём ухаживали и любили. Когда вырос, стал хорошим охотником и добрым хозяином, а женился он на Главдее Степановной — некрасивой, большеносой, больной. Почему так получилось, неизвестно. И она шшиталась недостойна Федоса Тимофеевича, но за ето старалась во всём угодить ему, ходила за нём как за ребёнком, за ето он её сполюбил и дорожил всю жизнь. Но Господь не дал им детей, потому что она была больна.

Федос и женатым был ко всем вежливым и добрым, был речист и шутником. Как-то раз женчины стряпали на свадьбу пельмени, заходит Федос, говорит женчинам:

— Пятьсот пельменяв я один съем.

Женчины в спор, сделали залог, наварили пельменяв, поставили на стол. Федос помолился, сял за стол, благословился, ознаменовался крестным знамением, съел один пельмень, вылез из-за стола, помолился, поблагодарил хозяевов с хлебом-солью и сказал:

— Да, вы наварили пятьсот пельменяв, но я говорил: я один съем. Так что пришлось остаться голодным.

Все в смех:

— Но Федоска!

После революции советски стали и в Приморье законы утверждать, раскулачивать, в тюрмы садить. Старообрядцы стали уходить дальше в леса, а хто за границу, в Китай. С советской властью валюту сменили, и у многих деньги пропали. У Тимофея Ивановича Ревтова денег было сэлый мешок, он их принёс, высыпал и сказал: «Копил, копил и сатану купил». Он был очень скупой, и всё добро здря пропало.

Вот оне пошли дальше в лес, а советская власть за ними. В 1931 году оне решили уйти в Китай, а надёжда вся была на Федоса Тимофеевича, так как Федос Тимофеевич был опытной охотник, все леса знал и границу знал. Бежали своими кланами, избегали предательства. Вот зимой 1931 года Федос Тимофеевич собрал своё родство — 24 семьи, 24 подводы, — и ушли в Китай через реку Иман.

В Китае прятались от фунфузов [11] . Ето были банды китайски, оне грабили и казнили, немало заказнили и старообрядцев. Перву деревню Федос Тимофеевич основал, назвали её Красный Яр. Но прожили там всего один год и переехали на Удан, там прожили три года. Везде стречались свои старообрядцы, земляки с России.

 

С России клан Килиных, с Урала, пермяки. Александр Килин был богатый, религиозной, милостив, добрый, всем помогал, его в окружности все любили. Когда советские пришли, Килиных арестовали и на допрос. Стали спрашивать у местного населения про Килиных, и все в один голос сказали: «Ето очень добрые люди, мы от них видели только добро». Тогда советские им сказали: «Идите хоть куда, не оставайтесь здесь, а то будет плохо». И оне своим кланом поехали в Приморье и там видят, что старообрядцы уходят в Китай.

У Александра Килина было три сына: Яков, Савелий и Александр — и брат Яков, проживали оне в Приморье в разных деревнях. И решили послать в разведку в Китай Якова-брата, но он не вернулся. Килины затужили и послали сына Савелия, проводили до реки Уссури и отправили на лодке. Он долго плыл и всё смотрел, как мать махала платком, сердце чувствовало, что больше не увидятся. Так и получилось: их арестовали.

А Савелий попал на китайску сторону, давай разыскивать дядю Якова. Как-то удалось, нашёл ту деревню. Ето была деревня Удан, где жили Ревтовы. Как-то угадал к Тимофею Ивановичу Ревтову в ограду, давай стукаться, выбежала девка, прихрамывает: она напорола ногу на покосе, поетому была дома. Ето была Степанида Тимофеевна, младшая сестра Федоса Тимофеевича. Она вбежала домой и говорит:

— Мама, какой-то дядюшка стукается незнакомый.

Мать вышла и спрашивает:

— Вы хто, кого ишете?

Он отвечает:

— Я Савелий Александрович Килин, ишшу дядю Якова Килина.

Ему отвечают:

— Он долго хворал и как месяц помер.

У Савелия слёзы градом: остался один, без родных. Ему говорят:

— Заходи, поди голодный.

Все мужики на пашне. Он зашёл, но какой-то вид у него был жалкий и угрюмый. Вечером вернулись мужики с пашни, узнали, что у них гость, стали расспрашивать, погоревали и пригласили его жить вместе.

Парень угодил на все руки, непосидиха, бойкой. Федос сразу его сполюбил и давай ходить с нём на охоту, вскоре оне сдружились и были неразлучимы. Савелий Александрович за мало время завёл коня, корову и всё, что надо для дому, был хороший поскребок [12] . Но втайне любил Степаниду Тимофеевну, и она поглядывала на него с любовью. Савелий решил посватать её, она не отказала, согласилась, тогда он решил идти к родителям сватать невесту. Родители не отказали, а сказали:

— Ежлив вы обои согласны, нам толькя остаётся пожелать вам добра.

Оне его сполюбили и выдали за него дочь Степаниду. Федос Тимофеевич был очень рад, что любиму сестру выдали за друга. Федос Тимофеевич из братьяв и сестёр любил брата Карпа и сестру Степаниду, а брата Анисима и сестру Евдокею не любил, потому что они были суровы и конфликтивны, оне были в отца Тимофея, а Федос, Карп и Степанида в мать Татьяну — добры и ласковы.

Через три года выехали в Медяны, там прожили пять лет, там родились дочь Липистинья в 1935 году, Василий в 1937 году, Фёдор в 1939 году. Тут оне переехали в Топигу, там прожили пять лет, там родились Фетинья в 1941 году, Арина в 1943 году, Марк в 1945 году.

 

При Второй мировой войне японсы захватили Маньчжурию и заставили русских старообрядцев служить японсам. Служба подготовительна называлась «васано», а потом перешли в тиокай — в военную службу. Многи старообрядцы старались избежать службу, бежали дальше в леса.

Один случай, получилось так. Всех брили, а один старообрядец, Иван Кузьмин — борода была у него руса, густа, красива, и он сказал главнокомандующему:

— Бороду грех брить.

Главнокомандующий посмотрел на него, улыбнулся и сказал:

— Хорошо, посмотрим.

Иван догадался и бороду берёг, промывал, расчёсывал — так его и не обрили.

В 1945 году, когда советские пришли освободить Китай от японсов, Китай освободили, некоторы деревни старообрядчески прошли и мужиков забрали. Думали, что мужиков уведут, а семьи сами придут за ними, но семьи не пришли, а мужиков в России сковали и увезли в лагерь ГУЛАГ и дали им по десять лет каторги. В деревнях которых забрали мужиков: Романовка, Медяны, Селинхе, Колумбэ. А хто служил в тиокае, некоторых расстреляли. Мужиков, которых забрали в лагерь, попали из Медянов Савелий Килин, Фёдор Черемнов, Сазон Бодунов, и просидели оне до 1954 году девять лет в ГУЛАГе, но с семьями больше не встретились. Толькя Килины разыскали отца в 1980 году в Хабаровским краю, в деревне Тавлинка, и увезли в 1990 году в Бразилию, и там он помер возле детей и внучат и правнучат, но жены живой не захватил. Савелий Килин остался после лагеря до самой смерти травмирован, ночами соскакивал с постели, то полз, то убегал от советских — до самой смерти советские преследовали его.

Мужики, которы уходили на охоту, все уцелели и потом прятались, покамесь советские не ушли из Китая, вот так и Федос Тимофеевич уцелел. Было много слёз. Старша сестра Евдокея потеряла мужа Фёдора Черемнова, а младша Степанида уже известно кого, у обоих малые детки, особенно у Степаниде. Федос Тимофеевич приютил их и помогал им, покамесь не вырастил всех детей, и чужим также помогал. Вот отсуда родилось ему прозвище Всемирный дядя Федос.

После того как мужиков забрали, вскоре дядя Федос перевёз всех в Сэтахэза, завёл хорошу пасеку, ухаживал за пчелами и охотничал, и етим кормил вдовух и детей и обучал всех детей.

Однажды поинтересовался пошутить над детьми, оне часто приходили к дяде Федосу полакомиться мёдом. Дядя Федос налил большую чашку мёду, посадил за стол, принёс свежего мягкого хлеба и давай угошать детей. Видит, дети уже наелись, а мёду ишо много. Взял нож, подошёл и говорит:

— Вот не съедите мёд — зарежу!

Дети запереглядывались да как заорут в один голос! Дядя Федос не рад, что и подшутил.

 

Почему старообрядцы часто кочевали, особенно сильны в вере? Потому что сохранить етот принцип, оставить потомству веру, культуру и всё само наилучшая, бежали от всех развратов. Как толькя между них селились неверны, сразу собирали сходку и решали: мужики, надо уходить. Также и гулянки, как толькя начинали выпивать в деревнях, так же получалось: уходили от них.

Старообрядцы в Китае были прославлены охотниками, ловили тигрят, били зубрей во время пантов, били козуль, свиньей, медведей, и то всё сдавали китайцам. Особенно славились тигрятники. Ета охота была опасная, так как надо было ловить тигрят в живых и сдавать невредимых. Подвергались к разным опасностям, бывали и несчастные случаи, но охотники рисковали, потому что выгода была большая: за каждого тигрёнка три-четыре семьи проживали три года обеспеченно во всём, за кажды панты три семьи проживали один год, на мясе и пушнине тоже зарабатывали хорошо. Когда старообрядцы поехали в южные страны, китайцы очень жалели и уговаривали, чтобы остались и не ездили никуда, продолжали бы снабжать мясом и пушниной, пантами и тигрятами. Но на самом деле, когда коммуна усилилась, охота запретилась и имущество забрали, так что пришлось уезжать.

Консула тоже ездили по деревням и убеждали, чтобы вернулись на родину, тоже сулили горы в России. Одна группа молодожёнов собралась на родину, поверили консулу, поехали в Россию. В етой группе был друг Фёдора Савельича Килина, Иван Калугин. Ух какой заядлый советский! Никого не слушал и поехал в Россию с етой группой. Когда приехали в Россию, их обобрали и пустили: «Иди куда хошь, вы на свободе». Да, на свободе, но пожрать-то хочется. Куда ни придут проситься на работу, их не принимают. Вот оне побегали! И не знают, что делать. Им подсказали: пока не возьмёте партийный билет, вам работы не будет. Потужили да и пошли в контору, где берут партийный билет. В той конторе вычитали все законы, заставили отрекчись от Бога, от Пресвятой Троицы, от Богородицы и от всех святых. Вот тебе и Россия, и свобода, и мягкие горы — превратились в сталь и колючки. Иван Калугин жил три дня на вокзале, собирался умирать, но смерть не пришла, и пришлось идти в контору, и отказаться от Бога, и получить партийный билет. Тогда пожалуйста, приняли на работу, и он устроился водителям на автобусе. Ету повесть он рассказывал в 1980-х годах Василию Савельевичу Килину со слезами. И сколь раз хотел сам себя уништожить, но не смог, а превратился в пьяницу.

Старики, которы позаботились выручить своих и обратились в ООН, за ето просидели до пяти лет в плену у китайцев на каторге, но, когда вмешался Красный Крест, их отпустили. В етой группе был Иларивон Мартюшев, представитель старообрядцев, он уехал в Австралию.

 

Мартюшевы, Селетковы как приехали с России, не знаю. Иван Мартюшев охотник, а брат Тимофей — белый офицер, по прозвищу Тимофей Кузнецов. Советские его боялись, потому что немало он им насолил и был неуловим, но перед смертью сам известил о себе советским, уже в Китае, перед смертью. Но советски не тронули его, [когда] увидели умирающего: почитали за героизм. Немало чудесов он натворил.

Брат Иван Мартюшев был женат на Александре Селетковой, было у них два сына, Феоктист и Тимофей. Старший Феоктист — чудак и добрый, младший Тимофей — гордыня. И было у них четыре дочери — Агафья, Агрипена, Евдокея и Татьяна. В Китае жили оне в деревне Мерген, а потом переехали в Тимбаху. Отец Иван вскоре помер и оставил детей сиротами, мать Александра стала выпивать и превратилась в пьяницу, но вскоре умерла, оставила детей круглыми сиротами. Феоктист был уже женат, Агафья и Агрипена были взамужем, оставались Тимофей, Евдокея и Татьяна. Так как оне были красивы, их сразу разобрали. Татьяна родилась в 1944 году, десятилетня она осталась круглой сиротой, была красавица, но прокудница [13] , часто пакостила, и никакого надзору не было, ни к чему не приучёна, толькя в огороде ухаживать научилась.

 

 

sub 5 /sub

 

С 1955 года харбинсы поехали в Гонконг, там и встретились с нашими.

У харбинсов насчёт обряду было строго. Оне куплену одёжу не носили, толькя свою, у наших синьцзянсов было по-разному, хто носил, а хто нет. У синьцзянсов в Китае в деревнях были и неверующи, и разного согласия, и друг другу не мешали и жили дружно. У харбинсов наоборот — толькя одно согласия часовенно, и с неверными никогда не жили; дистиплина церковная была строгой, пение по крюкам и деменьством соблюдалось строго, был большой порядок. У синьцзянсов всё было слабже, пение было по напевке, крюков не знали. У синьцзянсов чин в моленных мужчины и женчины читали и пели, у харбинсов толькя мужчины читали и пели, женчинов не допускали, ради [14] соблазнов.

Харбинсы с 1957 года уже поехали в Бразилию и Австралию, синьцзянсы первы поехали в 1961 году в Австралию, в Аргентину и в Бразилию. Харбинсов было под четыреста семей, а синьцзянсов триста семей. На первым судне в 1961 году боле сотни семей отправились в Южну Америку, в Бразилию и Чили. В пути известили, что в Чили, куда везли русских, землетрясение, ето было в Девятым регионе, в Темуко. Тогда Красный Крест обратилось в государство Аргентинско, и Аргентина для пробы разрешила принять четыре семьи.

Первы переселенсы в Аргентину — ето были Можаевы, Зенюхины, Шарыповы и мы, Зайцевы. По океяну мы плыли два месяца. В Буэнос-Айресе нас устроили в никониянской церкви. Интересно, что в Буэнос-Айресе очутилось очень много русских белых — военных и светских разных чинов. В Буэнос-Айресе мы прожили три месяца, и нас переселили за 1100 километров от Буэнос-Айреса в Патагонию, на Чёрную реку, под названием Синяя долина, провинция Рио-Негро.

Дали нам по два гектара земли и матерьялу на дома и кормили нас три года. Но ето было не сладко: язык незнаком, ближний город сорок километров, и то через реку, все надо перевозить на пароме, а ето всё деньги, а их нету; климат, природа не по души.

Оказалось переселенсов четыре семьи и три согласия: Шарыповы — поморсы, Зенюхины и Можаевы — егоровски часовенного согласия, мы — александровски часовенного согласия. Шарыповы с Зенюхиными вечно что-то делили и всё ходили к нам жалобились, но тятя ни с кем не связывался, жил себе и горевал да маме доказывал [15] , за то что сманила ехать в ети страны, стал пить, курить да маму бить. Интересно, почему его ничего не интересовало и ничего ему было не надо?

Работали на местного помешшика, под именем Ревежя, садили картошку и помидоры, но расчёту никогда не видали, он что хотел, то и делал с нами. А чтобы выжить нам, мама ростила индюков, вывозили их в город и продавали, вот етим и жили, а вырашивала она их по триста-четыреста, индюки велись очень хорошо.

В 1966 году государство разрешило принять ишо сто семей: уверились, что переселенцы не конфликтивны, не политически, а чистыя трудяги.  А привезли их сто километров ниже по етой же реке, под названием Важе Медьё, «Средняя долина», в посёлок Луис Бельтран. Неподалеку от етого посёлка, за пять километров, устроили две деревни, от етого посёлка в разны стороны: одна деревня под названием Чакра-20, вторая Коста Гута. Хто нас устраивал: Красный Крест всё ето в Толстовый фонд [16] передал, и помощь была немалая. А хто распределял: ето был Мариан и Юрий, фамилий не знаю, оне участвовали в Бразилии и в Аргентине, Красный Крест. На кажду семью давали по 50 гектар земли, один трактор с инструментом, матерьял для домов и зарплату на кажду семью, по величеству [17] детей.

Но Мариан и Юрий выдали на кажду семью по пять гектар земли, а вдовым и бездетным по два с половиной гектара земли, по одному трактору на кажду деревню, кирпичей на дома и кормили три года, а остальноя всё прикарманили. Старообрядцы на всё ето махнули рукой: за всё ето надо молиться, и всё ето чужоя.

Мы, четыре семьи, проживали на Синей долине, и нам было нелегко. Бывало так. Мама на Пасху Христову посылала нас к Шарыповым помолиться, а сама оставалась варить и стряпать на Пасху. Мы с радостью бежим молиться, нас в дверях стречает бабушка Аксинья, жена наставника, и говорит:

— Зайчаты, уматывайте!

Приташились мы домой, мама спрашивает:

— Вы что вернулись?

— Баба Аксинья выгнала.

Мама в слёзы и посылает нас к Зенюхиным: нас там не гнали.

Антошка Яковлевич Шарыпов, внук наставника Василия Васильевича, был боле проше из семьи, он часто говорил:

— Вы не из хорошей породе, а мы из хорошей.

Мама говорила:

— Ты посмотри, что внушают детям.

Ето те саменьки, которы получились красны и казнили своих, когда советские сказали им, что «вы красны, дак покажите пример, езжайте первые на родину». Нет, они улизнули и разбежались. Здесь им прозвища было «красножопики».

Как-то раз приезжает Юрий и спрашивает:

— Вы довольны? Вам, поди, ишо земли добавить?

Тятя и Можаевы отвечают:

— Нет, перевезите нас к своим, в те деревни.

Юрий отвечат:

— Хорошо, перевезём. — Потом обращается к Шарыповым и Зенюхиным и также спрашивает: — Вам земли добавить? — Оне с радостью согласились. — Им отвечает: — Землю Зайцеву и Можаеву возьмите, а их перевезём в Луис Бельтран.

К етому оне уже породнились: Василия Васильевича младший сын Евлампий, парень уже тридцатилетний, взял Татьяну Афанасьевну Зенюхину, сестру Макара Афанасьевича. Девка порядошна и красива, религиозна, а Евлаша Васильевич — развратник, табакур, пьяница и бабник.

 

 

sub 6 /sub

 

Нас переселили в деревню Коста Гута и дали нам по пять гектар земли и кирпичей на дом. В етой деревне было тридцать семей, ето были кланы Матвеевы, Снегиревы, Усольцевы, Овчинниковы, Пятковы, Самойловы, Антиповы, Масалыгины, Скороходовы, Можаевы и Зайцевы. Проживали, слава Богу, дружно, занимались фруктой и садили помидоры на рынок и на фабрику: в Луис Бельтране было две фабрики, производили помидорну пасту.

Мы садили каждый год по три гектара помидор и брали во кругову по семьдесят тонн с гектара, тридцать процентов шло на рынок, а остальное на фабрику. Одного трактора не деревню не хватало, приходилось работать на конях, но заработки были очень хороши, и народ стал покупать новые трактора. Брат Степан стал надоедать тяте:

— Купи трактор.

Тятя не хотел, говорил:

— Кони хороши.

Степан приставал:

— Все люди на новых тракторах, а мы чё, всех хуже, что ли? Деньги есть, купи трактор!

Тятя за ето ему вложил, но Степан не отступал, и мама туда же с Евдокеяй, и сусед Самойла Андреич Матвеев:

— Терентий Мануйлоч, Степашка прав: бери трактор, не прогадашь.

И вот тятя послушал суседа совет, он его любил: был очень хороший старик, порядошный, хозяйственный и религиозный. Тятя купил подёржанный, но в хорошим состоянии трактор.

Росли мы, как все дети растут, но запомнилось мне две вещи. Брат Григорий, когда его брали на руки, он вился как червяк и радовался, а меня когда брали на руки, я орал, не любил, чтобы меня брали на руки, любил играть сам себе; где играю, там и засну. Все говорили: «Какой-то нелюдимый». Когда пошёл в школу, у меня всё пошло хорошо, я старался, меня учительница любила, и школьники тоже, особенно девчонки, потому что я не давал их обижать и всегда заступался за обиженных.

Так как в России было коммунизм, за ето нам приходилось несладко. Нас аргентинсы не любили и называли нас коммунистами, а прозвища нам было «русо де мьерда» — русские говно.

Как-то раз весной идём в школу, нас было двенадцать ребятёшек [18] и девчонок, мне было девять лет. Идём нимо [19] садика, смотрим: шелковица спелая, подбежали, стали есть, хто в пакетики собирать. Смотрим, подъезжает полиция. Всех нас проводили в полицию, офицер угодил злюшшой, да как взялся нас бить резиновой колотушкой, заставлял нас падать, скакать, танцевать, петь, издевался как мог, все пакетики с шелковицей столкал нам в рот. С етого время я остался заикой. Стали рассказывать родителям, но оне знали, что ничто не выходишь. Полиция имела большой авторитет, да и русских ненавидела: коммунисты, да и всё. Бывало даже так: аргентинсы напакостют, а русским попадало. Мне досталось три раз от полиции ни за что, и у меня осталась травма, я возненавидел полицию.

Родители нас не проверяли, как мы учились, и ето большая ошибка.  Я дошёл до четвёртого класса, и мня больше не пустили в школу, сказали: надо работать. Евдокея одна прошла семикласску, Степан до пятого, Степанида до пятого, а Григорий три года просидел во вторым классе, и в консы консов выгнали его из школе, потому что дрался, не учился и пакостил. На самом деле ему грамота не шла никакая, и дома он старался делать всё на вред, никого не слушался и пакостил, тятя за ето его избивал и нервы ему испортил, он остался навсегда травмирован — от полиции да от отца, и всегда говорил: «Никогда не покорюсь!» Бывало, тятя выгонял его из дому и он скитался: где в сене спал, где в кустах в чашше, и всегда мама его разыскивала и уговаривала. У его и с друзьями не шло, и тогда праздновал [20] с нами. Тут мне доставалось от него. Почему: дома я всегда старался угодить, тятя куда бы ни послал, я всегда бегом — коня поймать запрягчи, воды поднести, в кузнице, на лодке за веслами. Данькя туда, Данькя сюда — Данькя везде. За ето меня любили, с братьями и сёстрами я старался быть в дружбе, и с друзьями дружно, и в моленне старики любили. Читать не знал, а гласы все знал на память. Бывало, старики загуляют, приходют к нам:

— Данькя, спой на вот такой глас.

Мне стыдно, тятя крикнет:

— Ну, спой!

Приходилось петь.

Тятя маму спрашивал:

— Настасья, где ты такого цыганёнка выдрала?

Мама отвечала:

— У тебя надо спросить.

Люди, которы знали наше племя, говорили:

— Етот не в Зайцевых, а в Шутовых.

Я не знал, что ето обозначает. Вот за ето за всё мне попадало от Григория, он злился и мстил мне, а я всегда думал: «Женюсь, не буду так делать, как тятя, а буду всех любить равно».

У нас тятя как загулят, так всех нас разгонят, и маме попадало. Мама терпела и мучилась, но дошло до того, мама решила разойтись, почувствовала, что дети подросли и уже работают, предъявила:

— Давай разойдёмся. Живёшь не по закону, пьянствуешь, дерёшься, мне всё ето надоело.

«Да, — он задумался, — да, она права», и сказал:

— Я буду жить по закону, ежлив будешь мне во всем угожать.

— Да, — она сказала, — я буду во всем угожать, толькя иди в моленну и просись в собор и живи по закону.

 

Тут произошло следующе. Шарыповы с Зенюхиными не ужились вместе, дошло у них до винтовок. Евлаша Васильевич не жил с Татьяной Афанасьевной, а шлялся, и у них получилась вражда. Тогда Макар Афанасьевич Зенюхин приехал к тяте с просьбой и стал просить тятю, чтобы купить земли около деревни. Тятя ему помог, и оне переехали суда, а Шарыповы одне не захотели жить и тоже приехали и купили земли недалёко от деревни.

Тятя обратился в ту деревню и стал проситься в егоровский собор. Ему ответили:

— У нас наставника нету, мы собираемся и молимся без наставника.

Тогда тятя обратился к Шарыповым и стал проситься. Ему ответили:

— Ты жил не по закону. Поживи, приходи молиться, а мы посмотрим, как ты будешь держаться.

Тятя долго ходил и всё просился, но дед Василий Васильевич всё отлагал.

Вскоре мамин брат по матери Степан Демидович Шарыпов давай праздновать с Марьяй Васильевной Шарыповой. Тогда Василий Васильевич стал тяте говорить:

— Скажите Степану, чтобы с Марьяй не праздновал, а то принимать не буду.

Тятя ему говорит:

— Где же он нас послушат!

— А вот как хочете.

Мама стала брату говорить, он захохотал. Вскоре оне убежали в Буэнос-Айрес и нажили там дитя, тогда вернулись и пошли к родителям её, давай кланяться и прощаться [21] . Бабушка Аксинья вышла и сказала своёй дочери: «Ты не кланься, пускай он кланется: он виноват». Но он поклонился и прощался, их простили и приняли. Толькя тогда нас приняли, и бабу Евдокею Савельевну, и Ефима Савельевича Шутова. Вот какая справедливость.

Тятя всегда ходил молиться, дед Василий Васильевич всегда хорошо убеждал и читал хороши поучение, тятя изменился и стал крепким християнином.

Дед Василий Васильевич Шарыпов на самом деле был добрый и кроткий наставник, вся проблема заключалась в бабушке Аксинье, девичья фамилий Огнёва: жестока и злая. У них было три сына: Яков, Давыд, Евлампий — и две дочери: Мария и Лукерья. Все три сына угодили в бабушку, а дочери угодили в деда — кроткие. У Якова Васильевича и Марфе (фамилия девичья Ракова, тоже лукава, хитрая и ехидная) было у них четыре сына, шесть дочерей: Прасковья, Гаврил, Антон, Андрей, Анна, Ульяна, Ольга, Анисья, Ирина и Евгений.

Мы работали дружно, кроме Григория: он не хотел работать. Тятя никогда не нанимал рабочих, надеялся всегда на нас, но мы старались. Евдокея была тихая [22] на поворотах, но старательна, Степан слабый, часто похварывал, а мы со Степанидой крутые [23] , всегда вперёд наперебой.

К русской грамоте и славянской духовной мы мало учились. Евдокея и Степан учились у деда Тимофея Корниловича, а мы у маминой сестре по матери — моя крёстная мать, у неё учились. Я по-русски научился коя-как писать и читать, а по-славянски прошёл толькя азбучкю. Крёстна мало нас поучила, но и то слава Богу.

Наши старообрядцы набрали тракторов, инструменту. Земли стало не хватать, пошли по арендам, брали группами землю неровнену, ровняли и сеяли помидоры, заработки были хороши. Но тятя не захватывал, на ето не смотрел.

В ето время некоторы наши поехали в США на свой счёт. Иван Иванович Овчинников с сыном Германом продали тяте землю два с половиной гектара, и мы продолжались садить на своёй земле.

Слухи прошли, что в США хороши порядки, хороши заработки и власти порядошны, — засобирались в США. А тут в Чили настала коммуна, и в Аргентине стал президент Хуан Доминго Перон в 1973 году. Наши все напугались, и разом все в США. Тятя уже списывался с дедом Мануйлом, он его приглашал, но тятя всё тянул, мама всё молилась Богу и просила: «Ежлив к лучшему, то открой дорогу, а нет — закрой дорогу нам и нашему родству».

Детство я провёл очень весело, ето само незабываемое в жизни. Друзья мои были Усольцев Василий, Терентий, Венедикт, Снегирев Тимофей, Матвеевы Агафон, Фатей, Евтропий, Зенюхины Александр и Михаил. Праздновали очень весело и дружно. Зимой играли в шаровки, в чижик, в лапту, бить-бежать, из кругу мячом, в прятки, ходили рыбачить, весной ходили купаться, на реке ловили утят, гусят, пташат [24] и всё это ростили, летом ходили по фрукты, купались. Степан с Евдокеяй тоже праздновали очень весело. В ихней ровне [25] было очень много ребят и девок, играли оне тоже в те игры, что мы играли, и окроме того в круга — в хороводы, пели песни, плавали на лодках, ходили в кинах.

Евдокея праздновала с Антоном Самойловичем Матвеевым, оне очень друг друга любили, в 1973 году хотели после Пасхе свадьбу сыграть, но Великим постом Антон попал в аварию и его убила машина. После того Евдокею сватали много женихов, но она не пошла больше ни за кого.

Степан праздновал с Палагеяй Ивановной Снегиревой, у их любовь кака-то была необычна. Как чичас помню: работам на пашне, и Степан часто стоит задумается, или улыбается, или грустит. Евдокея всё смеялась и говорила: «Что, Стёпонькя, грустишь?» Степан очухается и смеётся — у их всегда были каки-то тайные советы.

Но судьба распоряжается по-своему.

В 1974 году приезжает с Бразилии Мефодий Лавренович Рыжков — красавец миллионер, и именно стал сватать Палагею Ивановну. У Палагеи отца не было, он погиб в Китае, мать Марья Самойловна стала советоваться со своими: у их како-то родство побочно было с Мефодиям, и вот тебе. Самойла Андреич всегда говорил Степану:

— Степашка, руби тополинку! [26]

А Степан всё отвечал:

— Ишо молодой.

И вот оне решили отдать за Мефодия. Степан ходил сам не свой, плакал, нервничал, злился, и Палагея дала ему знать, что она готова была бежать из-под венца за него. Он был несмелый и проспал свою судьбу. После того мы Степана такого весёлого не видали никогда.

У Степана с друзьями отношение всегда было очень хороше, и с девчонками тоже. У Антона Яковлевича Шарыпова как-то с друзьями не ладилось, и он всё ластился к Степану, поетому оне всегда были вместе. Но вскоре коварная судьба распорядилась по-своему.

 

 

sub 7 /sub

 

Все уехали в США, в штат Орегон, в Аргентине осталось всего девять семей, порядошных всего три семьи, включая тятю. Но праздновать уже было не с кем: хто остался — ето были дети пьяницев и уже пили и любили споить. Нас одолила тоска, не с кем было праздновать. Говорили тяте:

— Тятя, поехали в Америку! — Тятя не хотел.

Суседи говорили:

— Терентий Мануйлоч, не сиди: дети большие, с кем будешь определять детей? Не поедешь — детей потеряшь.

Тятя всё отнековал, мы настаивали:

— Но тогда скупай землю у людей, хто уезжает, деньги есть, бери машинерию [27] , будем работать.

И на ето не соглашался. Он какой-то был странный, никогда с детями не любил советоваться, нам ето не нравилось. Потом как-то нехотя согласился поехать в Америку, стали оформлять документы медленно. Ето было в 1974 году, в 1975 году у США появился какой-то конфликт с Китаям, США закрыла всем китайцам визы, а мы родились в Китае, хоть и не китайцы. В етих странах так: в какой стране родился, такой и национальности. У кого были родители русски, те получили визы, а остальные так и остались до 1979 года. ...