Н. К. Джемисин Держава богов

N. K. Jemisin

THE KINGDOM OF GODS

Copyright © 2011 by N. K. Jemisin

All rights reserved

© М. Семёнова, перевод, 2014

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2014

Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

* * *

Книга первая Четыре ноги поутру

«Ну вылитая Энефа», – подумал я, когда впервые увидел ее.

Нет, не сейчас, когда она стоит и дрожит в нише подъемника и отчаянный стук ее сердца барабанами отдается у меня в ушах. Ведь это не первая наша встреча. Последние несколько лет в безлунные ночи я время от времени выскальзывал из дворца, чтобы проверить, как там поживает наше «вложение», – благо в часы тьмы хозяева боятся Нахадота, а не меня. В общем, первый раз я ее увидел сущим младенцем. Я просочился сквозь окно в детскую, устроился на краю колыбельки и стал за ней наблюдать. Она смотрела на меня и тоже, кажется, наблюдала. Она уже тогда была необычайно тихой и серьезной. Другие дети беспечно исследуют окружающий мир, ее же постоянно заботит вторая душа, приникшая к ее собственной. Помнится, я все ждал, когда она сойдет с ума, и заранее чувствовал жалость – но ничего более.

Второй раз я посетил ее, когда ей было годика два. Она очень сосредоточенно топала следом за матерью и сходить с ума совершенно не собиралась. Следующий раз я навестил ее в пять лет. Она сидела на коленях у отца и завороженно слушала его рассказы о богах, пребывая все еще в здравом рассудке. Когда ей было девять, она оплакивала отца, и я это видел. К тому времени стало полностью ясно, что с головой у нее все было – и дальше будет – в полном порядке. В то же время не оставалось сомнений, что душа Энефы влияла на нее. И дело не только во внешности. Достаточно посмотреть на то, как она убивала. Я видел, как она выкарабкалась из-под трупа своего первого противника, задыхаясь, вся в грязи и крови, сжимая окровавленный каменный нож. Ей было всего тринадцать лет, но я не ощутил никаких токов ужаса от нее – а я бы их непременно учуял, ведь ее сдвоенная душа усиливала голос сердца. На лице девочки читалось лишь удовлетворение, а сущность ее дышала очень знакомым холодом. Женщины из совета воительниц, ожидавшие, что она будет страдать, смущенно и обеспокоенно переглядывались. Ее мать наблюдала из-за круга старух, из темного уголка. Она улыбалась…

Тогда-то я и полюбил ее. Совсем чуточку.

И вот я тащу ее по моим мертвым пространствам, которые никогда не являл другому смертному; со временем я покажу ей ту часть моей души, которую позволяет открыть эта смертная оболочка. (Я бы взял ее в мое царство, показал свою истинную душу, будь это возможно.) Мне нравится то изумление, с каким она ходит среди моих игрушечных мирков. Она говорит, что они прекрасны. Я буду плакать, когда она умрет ради нас.

А потом ее обнаруживает Наха. Смех и грех! Мы с ним, два бога, самые древние и могущественные существа в этом мире – и оба рассиропились из-за потной и сердитой смертной девчушки! И дело, говорю вам, не в ее внешности. Точнее, не только в ней. И даже не в ее свирепости, не в тотчас вспыхнувшей материнской привязанности, даже не в ее мгновенной готовности нанести разящий удар. Она больше чем Энефа, потому что Энефа никогда меня так не любила. Потому что Энефа никогда не выказывала такой страсти ни в жизни, ни в смерти. Удивительно, но юная душа каким-то образом повлияла на древнюю, облагородив ее.

Она выбрала Нахадота. Я не так уж и расстроился. Она ведь и меня тоже любит – по-своему. И я ей благодарен.

А когда все завершилось, и произошло чудо, и она стала богиней (снова)… Я плачу. Я счастлив.

Но как же мне одиноко…

1

Плутишка, плутишка

С неба стибрил солнце.

Может, покататься?

Где ж ты его спрятал?

Там, внизу, у речки!

В этой истории никакого плутовства не будет. Это я вам заранее говорю, чтобы вы не волновались, ожидая подвоха. Если вы не будете поминутно шарахаться, опасаясь сесть в лужу, то станете внимательней слушать. И в конце вам не придется неожиданно выяснить, что я все время обращался к своей другой душе или делал из своей жизни нечто вроде колыбельной для чьего-то еще не рожденного отродья. Мне такие приемы кажутся неискренними, поэтому я просто расскажу эту историю – так, как я ее прожил…

Хотя погодите-ка! Это ведь не настоящее начало. Время всех раздражает, но оно же членит сущее и задает ему ритм… Ну что, мне рассказывать так, как принято у смертных? Ладно, пусть все будет последовательно. И ме-е-едленно. Для вас ведь так важны обстоятельства.

Так вот, начала… Они не всегда то, чем кажутся. Природа состоит из циклов, законов, повторений, но нам удобнее верить – это, в смысле, начала всех начал, – что некогда существовал только Вихрь, непознаваемый и неисповедимый. Шли никем не сосчитанные эпохи (ведь никого из нас там еще не было, чтобы их сосчитать), и все это время Вихрь извергал субстанции, замыслы, существ. Иные из них, вероятно, были великолепны – не зря же Вихрь в Своем вращении по сей день с закономерной случайностью производит новую жизнь? И многие Его творения воистину чудесны. Но большинство из них существуют всего одно-два мгновения, после чего либо Вихрь снова рвет их на части, либо они умирают от моментально наступившей старости, а некоторые проваливаются внутрь себя и сами становятся крохотными вихрями, постепенно втягиваясь обратно в Его хаос.

Но однажды Вихрь сотворил нечто, не изведавшее смерти. Это создание примечательным образом походило на сам Вихрь – необузданное, клубящееся, вечное и непрерывно изменчивое. Тем не менее новое создание было достаточно упорядоченным для того, чтобы мыслить, чувствовать и сосредотачиваться на своем выживании. Последнее и привело к тому, что создание первым делом постаралось убраться как можно дальше от Вихря.

Однако там перед новой сущностью встал ужасающий выбор, поскольку вдали от Вихря во вселенной не было вообще ничего. Ни людей, ни пространств, ни места, ни измерений, ни тьмы. Ничто не существовало!

Подобного не мог выдержать даже бог. И тогда Нахадот – так мы будем его называть, потому что это красивое имя; и еще мы будем для удобства считать его мужчиной, хотя это сразу лишает его завершенности и полноты, – так вот, Нахадот без промедления взялся творить сущее. Как? А он просто сошел с ума и сам себя растерзал.

И это сработало просто замечательно. Отныне Нахадота окружала бесформенная безграничность изначальной материи, существовавшей отдельно от него. Постепенно она начала обретать структуру и цель, просто как побочный эффект наличия массы, но лишь малая часть этого процесса могла идти сама по себе. Подобно Вихрю, первоматерия клубилась, выла и грохотала, но в отличие от Вихря она никоим образом не была живой.

Однако это была самая ранняя форма вселенной и окутывающего ее царства богов. Если вдуматься, это было превеликое чудо, чего Нахадот, скорее всего, не замечал, потому что был бормочущим всякую чушь безумцем. Поэтому оставим его и вернемся к Вихрю.

Я склонен считать, что Он разумен. Я думаю, со временем Вихрь заметил горе и одиночество Своего порождения. И тогда Он изверг еще одну сущность, наделенную разумом и также сумевшую покинуть породивший Его хаос. Этот второй – а вот он-то уж изначально и навеки был токмо и единственно мужчиной – назвал себя Блистательным Итемпасом, ибо он тогда уже был заносчивым и высокомерным паршивцем. А поскольку Итемпас еще и порядочный недоумок, он тут же напал на Нахадота, который… Короче, Наха в те времена вряд ли был хорошим собеседником. Да какое там, они вообще говорить не умели, ведь происходило это до того, как была изобретена речь.

Так вот, они схватились и стали драться. И длительность их битвы просто посрамляет самые громадные цифры, доступные пониманию человечества. Наконец кто-то первым устал от бесконечного сражения и предложил перемирие. Каждый из них теперь утверждает, что сделал это именно он, и не мне судить, кто говорит правду.

Но, прекратив бой, чем-то они должны были заниматься? Тем более что, кроме них, других живых существ во вселенной не наблюдалось. И они стали любовниками. Нам важнее всего то, что по ходу дела – сперва война, потом любовь, которая от войны не слишком-то отличалась, – они очень мощно воздействовали на бесформенное скопище вещества, порожденного Нахадотом. Вселенная сделалась куда упорядоченней и целесообразней. И все было хорошо еще одно Очень Долгое Время.

А потом появилась Третья – женское существо по имени Энефа, и следовало ожидать, что вот теперь-то воцарятся спокойствие и порядок, ведь, куда ни глянь, три гораздо основательней и устойчивей двух. И в течение некоторого времени так оно и было. Теперь сущее могло по праву называться вселенной, а Трое стали семьей, потому что в характере Энефы было придавать значимость всему, к чему она прикасалась.

И я был первым из превеликого множества их детей.

Итак, была вселенная, а в ней – отец, мать и еще Наха и несколько сот детей. А также, полагаю, наш, так сказать, дедушка, прародитель Вихрь, если можно считать Его таковым, имея в виду, что Он всех нас уничтожит, если мы не остережемся. Еще появились смертные, созданные Энефой. Думаю, они были у нее чем-то вроде домашних любимцев: как члены семьи, но не совсем. Их балуют, строго воспитывают, любят и оберегают от неприятностей, держа в самой удобной клетке, на необременительном поводке. Мы их убивали, только когда другого выхода не было.

Ну так вот… Со временем все пошло наперекосяк, но к тому моменту, когда все это началось, кое-что удалось исправить. Моя мать умерла, но ей стало лучше. Нас с отцом заточили в неволю, но мы отвоевали свободу. Мой другой отец так и остался убийцей и вероломным поганцем, и этого ничто и никогда не изменит, какое бы наказание он ни понес… В общем, Трое никогда больше не смогут вновь стать едины; хотя все они живы и даже большей частью пребывают в здравом уме. То есть в нашей семье возникла больная, незаживающая пустота. Мы бы ее, пожалуй, не выдержали, да только уже приходилось выдерживать нечто и похуже.

Вот тогда-то моя мать и решила взять дело в свои руки.

Однажды я последовал за Йейнэ, когда она решила отправиться в смертный мир, облачилась в плоть и появилась в заплесневелой гостиничной комнате, снятой Итемпасом. Они переговорили, обменявшись глупостями и предупреждениями, в то время как я бестелесно таился в нише тишины и шпионил за ними. Хотя Йейнэ могла и заметить меня – с ней мои штучки редко проходили. Но если и заметила, ей было все равно. Хотел бы я знать, что это означало.

Ибо тогда-то и настал момент, которого я с ужасом ждал. Она посмотрела на него, то есть по-настоящему вгляделась.

– Ты изменился, – сказала она.

– Еще недостаточно, – возразил он.

– Чего ты боишься?

И на это он, конечно, не ответил, ибо не в его природе признавать такое.

– Ты стал сильнее, – заметила Йейнэ. – Похоже, она пошла тебе на пользу.

Он не переменился в лице, но его гнев заполнил всю комнату.

– Да, – сказал он. – Именно так.

Повисла очень напряженная тишина, а меня охватила надежда. Понимаете, Йейнэ – лучшая среди нас, у нее бездна здравого смысла, унаследованного от смертных, и собственная несравненная гордость. Уж она-то не должна была уступить! Но мгновение минуло, она вздохнула, и вид у нее стал пристыженный. И вот что она сказала:

– Мы… мы поступили неправильно, забрав ее у тебя.

Вот и все. Вот такое признание. Последовало молчание, тянувшееся целую вечность, и, пока оно длилось, он ее простил. Я почувствовал это так же верно, как всякое смертное существо узнает, что солнце взошло. И тогда он простил сам себя – за что, точно не знаю, а угадывать не смею. Но и это почувствовалось с полной определенностью. Он вдруг словно стал выше и как-то спокойней и сбросил маску высокомерия, за которой прятался с момента появления Йейнэ. Она смотрела, как рушилась его броня и как возникал перед ней прежний Итемпас. Тот, что некогда склонил на свою сторону ее возмущенную предшественницу, приручил неукротимого Нахадота, дисциплинировал неимоверный выводок своенравных боженят, изваял из ткани вселенной и время, и тяготение, и еще массу дивных вещей, делающих жизнь не просто возможной, но и исключительно интересной. Его – такого – совсем нетрудно любить. Я-то знаю.

В общем, я ее не виню, правда. За то, что она меня предала.

Но насколько мучительно было наблюдать, как она подошла к нему и коснулась его губ. Если судить по лицу, ее изумил блеск его истинной сущности. (Как легко она подпала под его очарование! И когда только стала такой слабой? Чтоб ей провалиться в ее же туманные преисподние!)

– Не знаю даже, зачем вообще сюда пришла, – сказала она, слегка нахмурившись.

– Никто из нас еще не мог удовольствоваться лишь одним возлюбленным, – с грустной улыбкой проговорил Итемпас, словно понимал, насколько недостоин быть для нее желанным. Тем не менее он взял ее за плечи и притянул к себе, и их губы соприкоснулись, а их сути смешались… И я их возненавидел. Ненавидел и презирал. Как он посмел забрать ее у меня? Как смеет она любить Итемпаса, когда я его еще не забыл? Как они посмели бросить Наху одного, когда он так страдал? Я ненавидел и любил их, и одним богам ведомо, как я хотел быть сейчас с этой парой, ну почему я не могу быть одним из них, это неспра…

Нет-нет. Нытье – дело бессмысленное. Вот распустил нюни и ни капельки не почувствовал себя лучше. Потому что Троим нипочем не стать Четырьмя. И даже когда вместо Троих осталось лишь Двое, богорожденный не мог занять место бога. Да, сердце у меня в тот момент разрывалось, но по моей же вине. Я желал того, чего не мог получить.

Когда я больше не мог выносить их счастья, я сбежал. В то место, которое в моем сердце не уступало Вихрю. В единственное место царства смертных, которое я когда-либо называл домом.

Я сбежал в свою личную преисподнюю… под названием Небо.

Воплотившись, я сидел и дулся на самом верху Лестницы в никуда. Там-то меня и нашли дети. Смертным свойственно думать, будто у нас, богов, все предусмотрено, так вот, отвечаю: это был чистой воды случай.

Это была занятная парочка. Шести лет – я здорово угадываю возраст смертных, – ясноглазые и умненькие, как и положено детям, у которых в достатке еды, полно места, чтобы носиться, и хватает всяких забав, развивающих душу. Мальчишка, темноглазый, темнокожий и темноволосый, был рослым для своего возраста и молчаливо-серьезным. Девочка – светловолосая, зеленоглазая, бледнокожая, очень внимательная. В общем, прехорошенькие. Богато одетые. И оба – маленькие тираны. Есть подобная склонность у Арамери в этом возрасте.

– Ты нам поможешь, – довольно-таки высокомерно заявила девчонка.

Я невольно посмотрел на их лбы, у меня в животе аж все сжалось – вот сейчас цепи рванут! Вот сейчас больно хлестнет магия, с помощью которой они когда-то нами управляли! Лишь с запозданием я вспомнил, что цепи давно исчезли – осталась лишь привычка противостоять им до последнего. Тьфу, пропасть!.. А знаки на их лобиках были кругами, означающими чистокровное родство, но кругами незаполненными, всего лишь контурами. Просто окружности из нескольких пересекающихся витков заклятия, нацеленного не на нас, а в целом на окружающий мир. Защита, отслеживание… Короче, обычный набор чар для обеспечения безопасности. Ничего, что силой принуждало бы к повиновению – ни мной, ни ими.

Я смотрел на девочку, разрываясь между смехом и изумлением. Ясное дело, она не имела ни малейшего представления о том, кем – или чем – я был. Мальчик выглядел не так уверенно. Он смотрел то на нее, то на меня и помалкивал.

– Мелочь Арамери сбежала от взрослых, – протянул я. Кажется, моя улыбка ободрила мальчика, но привела в ярость девочку. – Кому-то здорово влетит за то, что позволил вам наткнуться на меня.

Тут они испугались, и я все понял: детки-то заблудились. Мы были в самой нижней части дворца, на тех уровнях под основной громадой Неба, куда никогда не дотягивается солнце. Прежде здесь обитали ничтожнейшие из дворцовых слуг, но теперь их не было. Полы и декоративную лепнину вокруг покрывала толстая пыль, и, если не считать этой парочки, смертных нигде поблизости не наблюдалось. Сколько времени ребята бродят тут в одиночку? Усталые, напуганные, чуть ли не отчаявшиеся…

Свое несчастное состояние они попытались скрыть под маской воинственности.

– Ты объяснишь нам, как выбраться на верхние этажи, – заявила девчонка. – Или отведешь нас туда. – Подумала, вздернула подбородок и добавила: – Сделай это немедленно, или тебе не поздоровится!

Я не выдержал и расхохотался. Просто все идеально совпало: и ее жалкая попытка явить надменную властность, и чрезвычайное невезение, выведшее их прямо на меня… все сразу. Некогда пигалицы вроде нее превращали мою жизнь в ад, гоняя меня приказами туда и сюда и гадко хихикая, а я буквально корчился, но вынужден был повиноваться. Сколько лет я с ужасом ожидал очередной истерики очередного капризного Арамери! Теперь же я был свободен и видел ее такой, какой она была на самом деле, – напуганным маленьким существом, пытающимся подражать манерам родителей. Мысль о том, чтобы попросить желаемое, была ей так же чужда, как и умение летать.

И разумеется, когда я рассмеялся, она надулась, уперла руки в бока и выпятила нижнюю губу именно так, как мне всегда нравилось в детях. (Когда так поступают взрослые, это меня бесит, и я их за это убиваю.) Ее братец, поначалу казавшийся добрее и мягче характером, тоже начал злиться. Нет, что за прелесть! Недаром я всегда так любил мелюзгу.

– Ты должен делать то, что мы велим! – топнула ножкой девочка. – Ты нам поможешь!

Я смахнул невольную слезинку и удобнее прислонился к лестничной стенке, силясь отдышаться от смеха.

– Вы сами отыщете путь в свой долбаный дом, – сказал я, продолжая улыбаться. – И считайте, что вам повезло: вы слишком славные, чтобы вас убивать.

Тут они быстренько захлопнули рты и уставились на меня скорее с любопытством, чем со страхом. Потом мальчик (я уже начал подозревать, что он если и не сильней сестры, то умнее) прищурился.

– На тебе нет метки, – указал он на мой лоб.

Девочка тоже это заметила и удивленно вздрогнула.

– Ага, нет, – согласился я. – Подумать только!

– Так ты не… Значит, ты не Арамери?

Он так сморщился, словно только что произнес несусветную бессмыслицу. «Глокая куздра штеко будланула бокра…»

– Нет. Я не Арамери.

– Так ты новый слуга? – спросила девочка, от удивления забывшая сердиться. – Только что пришел в Небо снаружи?

Я заложил руки за голову и вытянул ноги.

– Вообще-то, я совсем даже не слуга.

– А одет как слуга, – указал пальцем мальчик.

Я удивленно взглянул на себя и понял, что на мне одежда, какую я обычно носил в плену: свободные штаны (в таких бегать удобно), прохудившиеся башмаки и обычная просторная рубашка. Все белого цвета. Ах да, вы, быть может, не знаете: в Небе только слуги каждый день облачаются в белое. Высокорожденные так поступают лишь по особым случаям, а в обычные дни предпочитают яркие цветные наряды. Вот и стоявшая передо мной малолетняя парочка была одета в изумрудно-темно-зеленое. Девчонке – как раз к глазам, да и мальчику весьма шло.

– А-а, вот вы о чем, – сказал я, недовольный, что угодил в ловушку старой привычки. – Ну так вот, я все равно не слуга. Уж поверьте на слово.

– И ты не из теманской делегации, – продолжил мальчик. Он говорил медленно, а в глазах отражалась стремительная работа мысли. – У них единственным ребенком был Датеннэй, и вообще они уже три дня как уехали. И одеты были по-темански. Везде металлические нашивки, а волосы вьющиеся…

– Верно, я и не теманец, – снова заулыбался я, ожидая дальнейших предположений.

– Но ты похож на теманца, – вставила девочка. Она мне явно не верила и показала на мою голову. – Волосы у тебя почти не вьются, глаза пристальные и не раскосые, а кожа темней, чем у Деки…

Я покосился на мальчика, которому явно не понравилось такое сравнение. И я понимал почему. Хотя у него на лбу и красовалась окружность, свидетельство чистокровного родства, было совершенно очевидно: кто-то, скажем так, протащил неамнийские сласти на пир его происхождения. Я, пожалуй, счел бы его выходцем с Дальнего Севера – хоть и знал, что такое решительно невозможно. Черты лица у него в целом были вытянутые, амнийские, но вот волосы – черней тьмы Нахадота и прямые, как раздуваемая ветром трава. А глубокая смуглость кожи не имела никакого отношения к загару. Я видел, как младенцев с подобной внешностью топили, обезглавливали, сбрасывали с Пирса… Или помечали как низкородных и отдавали на воспитание слугам. И ни один из таких не был удостоен метки чистокровного.

Зато у девочки какие-либо чужеземные черты отсутствовали начисто. Хотя погодите-ка. Есть, хотя и еле заметные. Полнота губ, угол скул, да и волосы отливают скорей желтой медью, а не солнечным золотом. В глазах амнийцев подобные черты составили бы, скорее, «интересную» особенность, щепотку экзотики без неприятного политического багажа. Не будь при ней братца, никому бы и в голову не пришло, что кровь у нее тоже с подмесом.

Я снова перевел взгляд на мальчика и увидел в его глазах настороженность и тревогу. Ну конечно. Его жизнь, вероятно, уже начали превращать в ад.

Пока я над этим размышлял, дети шепотом заспорили, на какую из смертных рас я больше похож. Я, конечно, слышал каждое слово, но из вежливости притворялся глухим. Наконец мальчик этаким «страшным» голосом произнес:

– По-моему, он вообще не теманец…

И по его тону я понял: паренек начал подозревать, кто я на самом деле такой.

Они совершенно одинаковым движением подняли головы и вновь уставились на меня.

– Неважно, слуга ты или нет, теманец или еще кто, – заявила девочка. – Только мы все равно чистокровные, а это значит, ты должен делать, что мы велим.

– Не должен, – сказал я.

– А вот и должен!

– А ты меня заставь, – зевнул я и закрыл глаза.

Они снова замолчали, и я ощущал их испуг. Я мог бы над ними сжалиться, но уж больно происходящее меня забавляло. Через какое-то время я почувствовал движение воздуха и тепло. Открыл глаза и увидел, что мальчик присел рядом со мной.

– Почему ты не хочешь нам помочь? – спросил он с искренним непониманием в голосе, и я чуть не размяк под взглядом больших темных глаз. – Мы целый день тут, внизу, бродим, уже все бутерброды съели. А как вернуться, не знаем.

Вот проклятье! Никогда не мог устоять перед милыми и сообразительными детьми.

– Ну ладно, – сказал я, смягчаясь. – Куда вы пытаетесь попасть?

Мальчик прямо просветлел:

– К сердцу Мирового Древа! – Однако радость тут же угасла. – Ну, по крайней мере, мы туда хотели добраться. А сейчас нам бы просто домой…

– Бесславный конец великого приключения, – кивнул я. – Только, знаешь, вы все равно бы ничего не нашли. Мировое Древо было создано Йейнэ, Матерью Жизни: его сердце – ее сердце. Даже если бы вы увидели кусок древесины из самой сердцевины Древа, это не имело бы никакого значения.

– А-а, – протянул мальчик, и его плечи поникли. – Ее-то мы не знаем, как и искать…

– А вот я знаю, – сказал я, и тут настал мой черед сгорбиться, ибо я вспомнил, что загнало меня в Небо. Может, они до сих пор были там вместе – она и Итемпас? Ну да, он теперь смертный, и силы у него тоже почти как у смертного, но она могла восстанавливать их по своему желанию – снова и снова, пока ей хотелось. Как же я ее ненавидел! (Нет, не по-настоящему. Да, по-настоящему! Нет, не по-настоящему…) – А вот я знаю, – повторил я. – Правда, толку вам с этого будет немного. Нынче у нее других забот хватает. Совсем нет времени ни на меня, ни на прочих ее детей.

– Так она твоя мать? – Мальчик выглядел удивленным. – Тогда она вроде нашей матери. Ей тоже вечно не до нас. А твоя родительница тоже глава семьи?

– Ну да. В некотором роде. Она, правда, совсем недавно в семье, отчего и возникают всякие неловкости. – Я снова вздохнул, и по Лестнице в никуда, уходящей в тень у нас под ногами, покатилось эхо. Во времена, когда мы с другими Энефадэ создавали эту версию Неба, мы устроили винтовую лестницу, ведущую в никуда: двадцатью футами ниже она кончалась тупиком, упираясь в стену. Тот день выдался особенно долгим: архитекторы препирались между собой, и нам стало скучно. – Немного смахивает на жизнь с мачехой, – пояснил я. – Представляешь, каково это?

Мальчик задумался. Девочка присела на ступеньку подле него.

– Ну, мачеха – это как госпожа Мьёлл из Агру, – сказала она брату. – Помнишь, нам на уроках генеалогии объясняли? Теперь она замужем за герцогом, но дети у него от первой жены. Та первая жена – это мать, а госпожа Мьёлл – мачеха. – Она посмотрела на меня, ожидая подтверждения. – Как-то так, правильно?

– Ага, как-то так, – сказал я, хотя не знал и знать не хотел, кто такая эта госпожа Мьёлл. – Йейнэ у нас вроде королевы, но и наша мать тоже.

– И она тебе не нравится? – спросили дети хором, а в глазах светилось куда больше понимания, чем следовало бы.

Обычная схема у Арамери: родители воспитывают детей, которые, взрослея, устраивают заговоры с целью их убийства. И тут, похоже, все шло к тому же.

– Нет, – тихо проговорил я. – Я ее очень люблю. – Ибо я действительно ее любил, даже когда ненавидел. – Больше, чем свет, тьму и жизнь. Она – мать моей души.

– Но тогда… – Девочка нахмурилась. – Почему ты такой грустный?

– Потому что любви недостаточно. – Сказав так, я замолчал, оглушенный справедливостью вырвавшихся слов. Да, вот она, истина, которую они помогли мне осознать. Смертные дети иногда бывают очень мудры, хотя, чтобы понять это, нужен очень внимательный слушатель. Или бог. – Мать любит меня. И по крайней мере один из моих отцов меня любит, и я их тоже. Но этого недостаточно. Этого уже недостаточно. Мне нужно нечто большее. – Я застонал и обхватил руками колени, уткнувшись в них подбородком. Я любил ощущение костей и плоти, знакомое, как укрывающее от бед одеяло. – Вот только что? Что мне нужно? Сам не пойму, только чувствую – все не так. Во мне что-то меняется.

Наверное, я показался им сумасшедшим. Может, я и был сумасшедшим. Все дети немного безумны. Я почувствовал, как они переглянулись.

– Э-э-э… – протянула девочка. – Ты сказал… один из твоих отцов?

– Да, – вздохнул я. – У меня их двое. Один всегда был рядом, когда я в нем нуждался. Я плакал из-за него и убивал ради него.

Вот бы знать, где он сейчас, когда его родственники обратились друг к дружке? Он ведь не Итемпас, он приемлет перемены, вот только от боли это его не ограждает. Может, он несчастен? Если явиться к нему, раскроет ли он мне свое сердце? Нужен ли я отцу?..

Меня встревожило, что я об этом гадал.

– Ну а другой отец… – Я глубоко вздохнул и поднял голову, положив сложенные руки на колени. – Честно говоря, мы с ним никогда особо не ладили. Слишком разные были. Он такой из себя весь правильный и прямой, а я разгильдяй. – Я искоса взглянул на них и улыбнулся. – Вроде вас.

Они заулыбались в ответ, приняв это за почетный титул.

– А у нас совсем отцов нету, – сказала девочка.

– Ну, кто-то же вас сделал? – Я удивленно приподнял брови, ибо смертные еще не освоили искусство производить маленьких смертных самостоятельно.

– Неважно кто, – сказал мальчик и небрежно отмахнулся.

Я решил, что этот жест он подсмотрел у своей родительницы.

– Матери нужны были наследники, – пояснил он, – а замуж она не хотела, вот и выбрала кого-то, кто показался ей подходящим, и родила нас.

– Понятно. – Я не особенно удивился: практичности у Арамери всегда хватало. – Ладно, если хотите, забирайте моего второго папашу. Мне он без надобности!

– Но он же твой родитель! – хихикнула девочка. – Он не может быть нашим!

Возможно, этому самому родителю она ежевечерне молилась.

– Еще как может, – сказал я. – Правда, не знаю, полюбите ли вы его больше, чем я. Он, вообще-то, немного мерзавец. Не так давно мы с ним здорово разругались, и он от меня отказался, хотя сам был не прав. Ну и пусть проваливает!

– И ты совсем-совсем по нему не скучаешь? – нахмурилась девочка.

Я уже открыл рот, чтобы сказать: «Конечно нет», но тут же сообразил, что скучаю, да еще как.

– Дерьмо демонское, – пробормотал я.

Они дружно ахнули и захихикали, обрадованные таким переулочным красноречием.

– Может, тебе стоило бы с ним повидаться? – спросил мальчик.

– Вот еще!

Смуглое личико обиженно сморщилось.

– Ну и глупо. Конечно стоило бы! Он по тебе, может, скучает!

Я сдвинул брови: мысль была слишком дикая, чтобы просто так отмахнуться.

– Чего-чего?..

– Ну, разве отцы не такие? – Он понятия не имел, на что способны отцы. – Они тебя любят, даже если ты их и не любишь. Скучают по тебе, когда ты уходишь.

Я сидел молча, испытывая совершенно ненужное смятение чувств. Видя это, мальчишка потянулся ко мне, помедлил… и тронул мою руку. Я изумленно уставился на него.

– Может, тебе нужно радоваться, – сказал он. – Когда все плохо, а что-то начинает меняться, это же хорошо? Это значит, что все станет лучше.

Я смотрел на этого малыша Арамери, который выглядел совсем не как Арамери и, не исключено, раньше срока из-за этого умрет. Смотрел и чувствовал, как глубоко внутри меня ослабевает тугой узел отчаяния.

– Оптимист Арамери, – пробормотал я. – Откуда ты такой взялся?

К моему изумлению, оба ощетинились. Я тотчас понял, что задел нерв, и даже сообразил, какой именно, когда девчушка вздернула подбородок:

– Он отсюда, из Неба, как и я!

Мальчик опустил глаза, и я услышал вокруг него отголоски оскорбительных шепотков: иные произносились детскими голосами, другие отягощала взрослая злоба. «Откуда ты такой взялся, какой-то варвар по ошибке забыл или демон обронил по пути в преисподнюю, потому что боги знают, что тебе тут не место!»

Я увидел шрамы, оставленные на его душе подобными разговорами. Мне даже полегчало; он заслуживал чего-нибудь в качестве возмещения. Я тоже коснулся его плеча и наделил своим благословением: пусть отныне слова будут всего лишь словами, пусть у него хватит сил противостоять им, а на языке найдется несколько замечательных ответов – на будущее.

Он удивленно моргнул и застенчиво улыбнулся. Я улыбнулся в ответ.

Девочка, поняв, что я не хотел причинить ничего плохого ее братику, тоже успокоилась. Силой желания я благословил и ее – хотя она в этом вряд ли нуждалась.

– Меня зовут Шахар, – сказала она, потом вздохнула и пустила в ход свое главнейшее оружие – вежливость. – Объясни нам, пожалуйста, как добраться домой.

Ого, вот это имечко! Бедная девочка. Хотя, надо признать, оно ей шло.

– Легко. Вот смотри… – Я заглянул ей в глаза и сообщил знание дворца, которое сам копил на протяжении множества людских поколений. (Только о закоулках лишних пространств не стал ей ничего сообщать. Это было мое!)

Девочка вздрогнула и уставилась в мои глаза. Не знаю, может, я на время приблизился к своему кошачьему обличью. Смертные обычно замечали, как менялись глаза, хотя менялись не только они. Ну ладно, я восстановил круглые человеческие зрачки, и она успокоилась. И тотчас ахнула, обнаружив, что отлично представляет дорогу домой.

– Ух ты, какой фокус! – сказала она. – Только писцы красивее делают!

Я чуть не возразил ей: «Да писец бы тебе голову расколол, попытайся он сделать то же, что я сейчас совершил!» Но смолчал, потому что она была смертная, а смертным свойственно предпочитать сути показной блеск. И еще потому, что это было не важно. А девочка удивила меня еще больше: она выпрямилась и поклонилась мне в пояс.

– Благодарю тебя, господин, – сказала она. И, пока я таращился на нее, поражаясь новшеству благодарности от Арамери, она вновь напустила на себя прежний надменный вид. Вообще-то, он ей не очень шел. Будем надеяться, скоро она и сама это поймет. – Не соблаговолишь ли назвать свое имя?

– Сиэй, – представился я, но на их лицах не отразилось и тени узнавания.

Я подавил вздох.

– А это Декарта, – кивнула она и указала на брата.

Да уж, только этого не хватало. Я покачал головой и встал.

– Ладно, я потратил на вас достаточно времени. Да и вам пора уже домой.

Я чувствовал, как во внешнем мире, за пределами дворца, садилось солнце. На миг я даже прикрыл глаза, ожидая знакомого восхитительного сотрясения, отмечавшего ежевечерний возврат моего отца в земной мир, но, конечно же, не дождался. Я даже ощутил мимолетное разочарование.

Зато дети так и подпрыгнули.

– Ты часто приходишь сюда поиграть? – с большой надеждой поинтересовался мальчик.

– Ах вы, одинокие щеночки, – проговорил я со смехом. – Неужели вам никто не объяснял, что нельзя разговаривать с незнакомцами?

Ясное дело – никто. Они переглянулись с тем особым полным взаимопониманием, которое безо всякой магии имеется у двойняшек, и мальчик, сглотнув, обратился ко мне:

– Ты возвращайся, ладно? Если придешь, мы с тобой поиграем…

– Правда? – Я подумал, что действительно очень давно не играл.

Слишком давно. Посреди нынешних треволнений я даже стал забывать, кто я такой. Что ж, пора отбросить волнения, больше не переживать из-за ужасно важных дел и заниматься тем, что нравится. Меня, как и всех детей на свете, так легко соблазнить.

– Значит, договорились, – сказал я им. – Конечно, если ваша матушка не запретит… – Это однозначно гарантировало, что они ей ничего не скажут. – Тогда я вернусь на это место в этот же день – через год.

– Через год? – воскликнули они одновременно и с совершенно одинаковым ужасом.

– Время пролетит так быстро, что вы и не заметите, – пообещал я, вставая и потягиваясь. – Точно ветерок над весенним лугом в солнечный день.

А интересно будет их снова увидеть, решил я. Хотя бы потому, что они совсем маленькие. Есть еще время, прежде чем они пропитаются той же дрянью, что и прочие Арамери. Я уже успел немножко их полюбить и поэтому отчасти расстроился: ведь тот день, когда они станут истинными Арамери, скорее всего, станет днем, когда я их убью. Но до тех пор я могу наслаждаться общением с невинными существами.

И я шагнул прочь – из этого мира.

Через год я, потягиваясь, выбрался из своего гнезда и вновь шагнул сквозь пространство, чтобы возникнуть наверху Лестницы в никуда. Было еще рановато, и я стал забавляться: создал несколько маленьких лун и принялся гоняться за ними по ступенькам. Так что, когда пришли дети и заметили меня, я уже запыхался и взмок.

– А мы знаем, что ты такое, – тут же выпалил Дека, подросший, как я заметил, на добрый дюйм.

– Что, правда? Ой!

Луна, с которой я играл, попыталась удрать, метнувшись как раз к детям, поскольку они стояли у выхода в коридор. Я быстренько отправил ее восвояси, не позволив сделать в ком-нибудь из них дырку. Потом я улыбнулся, шлепнулся на пол, раскинув ноги пошире, – надо было перевести дух.

Дека присел на корточки подле меня:

– Почему ты так тяжело дышишь?

– Смертное царство – живем по правилам смертных, – пояснил я, очерчивая рукой круг. – У меня внутри легкие, я дышу, вселенная довольна, всем хорошо…

– Но ты хотя бы не спишь… или как? Я слышал, богорожденные не спят. И есть им не надо.

– Я все это могу, если мне хочется. Другое дело, есть и спать не больно-то интересно, так что этим я редко занимаюсь. Но когда пренебрегаешь дыханием, это выглядит довольно странно, и смертные начинают беспокоиться. Поэтому я дышу.

Он вдруг ткнул меня в плечо. Я с удивлением посмотрел на него.

– Я просто проверял, всамделишный ли ты, – сказал Дека. – В книге сказано, ты можешь выглядеть как угодно.

– Вообще-то, могу, – согласился я, – но любой облик будет реальным.

– Там написано, что ты можешь превратиться в огонь…

Я рассмеялся:

– И он тоже будет вполне реальным.

Он снова толкнул меня, и его мордочка начала расплываться в застенчивой улыбке. Мне нравилось, как он улыбался.

– Но вот с огнем я такое не смог бы проделать, – сказал он. И ткнул меня в третий раз.

– Эй, полегче, – возразил я и сделал ему страшные глаза, но не вполне серьезно. Он это понял и снова пихнул меня.

Тут я накинулся на него и принялся щекотать – ну не могу я устоять, когда меня вот так приглашают в игру. Мы стали возиться и бороться, он вырывался и верещал, грозился прямо сейчас описаться, если я не перестану, а потом высвободил руку и тоже взялся меня щекотать, и получилось у него так здорово, что я свернулся в клубок, чтобы спастись. Ощущения были как под хмельком. Или, еще лучше, как в одном из только что созданных райских царств Йейнэ – так славно и здорово, сплошная радость и развлечение. Как же мне нравится быть богом!

Но бочку меда испортила ложечка дегтя. Подняв голову, я увидел, что сестра Деки стоит на прежнем месте, переминаясь с ноги на ногу и усердно делая вид, будто совсем не желает к нам присоединиться. Ну конечно, кто-то уже озаботился внушить ей, что девочкам следует хранить чопорное достоинство и избегать шумных мальчишеских игр, и она имела глупость последовать этому совету. (Вот вам одна из многих причин, почему я выбрал для себя облик именно мальчика. Смертные внушают мальчишкам куда меньше глупостей, чем девчонкам.)

– Что-то мы про твою сестренку забыли, Декарта, – сказал я. (Она покраснела и принялась переминаться пуще прежнего.) – Идеи есть?

– Есть! Пощекочем ее! – тотчас отозвался Декарта.

Шахар метнула в него яростный взгляд, но брат лишь хихикнул, слишком возбужденный игрой, чтобы обращать внимание на подобные пустяки. Меня же посетило мимолетное желание лизнуть его волосы, но оно тотчас рассеялось.

– И вовсе меня никто не забыл, – заявила девочка.

Я погладил Декарту по голове, чтобы успокоить его и унять свое нечаянное желание, обдумывая между тем, как быть с Шахар.

– Нет, ей щекотка не подойдет, – решил я. – Давай придумаем игру, в которую мы сможем играть вместе. Как насчет того, чтобы… ну… попрыгать по облакам?

– Что? – У Шахар округлились глаза.

– Попрыгать по облакам. Это как прыгать на кровати, только лучше. Я вам покажу. Это правда здорово. Главное, в дырку не провалиться. А если и провалитесь, я вас поймаю, так что не о чем волноваться.

Дека приподнялся и сел.

– Ты не можешь этого сделать. Я книжки читал про магию и богов. Там написано, что ты бог детства. Так что ты можешь делать только то, что делают дети.

Я рассмеялся и поймал его, пустив в ход особый захват, и он с визгом принялся вырываться. Правда, боролся явно не в полную силу.

– В игре можно делать почти все, – пояснил я. – А если это игра, стало быть, она в моей власти.

Он удивленно посмотрел на меня и даже замер, перестав вырываться. Тогда я понял, что он, должно быть, читал семейные хроники, ибо за века нашего рабства я ни разу не объяснял Арамери, что именно следовало из такой моей природы. Вот они и видели во мне слабейшего из Энефадэ. Между тем – учитывая, что Наха ежеутренне засыпал в смертной плоти, – я был, наоборот, самым могущественным. И то, что Арамери так об этом и не догадались, оказалось едва ли не самым удачным моим плутовством.

– Тогда пошли прыгать по облакам! – решил Дека.

Шахар тоже с охотой подалась ко мне, когда я протянул ей руку. Но потом все-таки призадумалась, и в ее глазах возникла привычная настороженность.

– Г-господь Сиэй, – сказала она и скорчила рожицу.

Я ответил тем же. Терпеть не могу титулов. Какие-то они выспренные.

– Та книжка про тебя…

– Ух ты! – в восторге перебил я. – Про меня книжку написали?

– Ну да. И там говорится… – Она опустила взгляд, но потом вспомнила, что она Арамери, и вскинула голову, явно собирая в кулак все свое мужество. – Там говорится, что в прежние времена, когда ты жил здесь, тебе нравилось убивать людей. Ты с ними всякие шутки шутил, иногда очень смешные, только люди иногда от этого умирали…

«И все равно было смешно», – подумал я, но вслух произносить такое было, кажется, не ко времени.

– Это верно, – согласился я, угадав смысл вопроса. – За все годы я убил, должно быть, несколько десятков Арамери.

Ой, совсем забыл: еще то происшествие со щенками. Значит, несколько не десятков, а сотен.

Она замерла, и Дека тоже, хотя я его и выпустил. Кстати, тот захват, если выполнить его как следует, то еще удовольствие.

– Почему? – спросила Шахар.

Я передернул плечами:

– Иногда они мне просто мешали. Иногда – чтобы доказать что-нибудь. А иногда просто потому, что мне так хотелось.

Шахар нахмурилась. Я видел это выражение на тысячах лиц ее предков, и оно всегда меня раздражало.

– Это не очень веские причины, чтобы людей убивать, – сказала она.

Я рассмеялся, но смех получился несколько вымученным.

– Конечно не очень, – сказал я. – Но как еще напомнить смертным, что держать бога в рабстве нехорошо?

Она призадумалась, лобик вроде разгладился, но она тотчас нахмурилась еще сильнее.

– В книге написано, что ты убивал маленьких детей. Но дети-то не могли причинить тебе ничего плохого!

М-да, про детей-то я и забыл… Хорошее настроение безнадежно испортилось. Я сел и зло посмотрел на нее. Дека попятился, беспокойно поглядывая то на нее, то на меня.

– Не могли, – отрезал я, обращаясь к Шахар. – Но учти, девочка, я бог всех детей. И если я решаю забрать жизни некоторых своих избранных, то кто ты, демон тебя побери, такая, чтобы это оспаривать?

– Я тоже ребенок, – ответила она, выставив подбородок. – Но ты не мой бог. Я молюсь Блистательному Итемпасу!

Я закатил глаза:

– Твой Блистательный Итемпас – трус и придурок.

Она набрала полную грудь воздуха, кровь бросилась ей в лицо.

– И совсем это не так! Это…

– А вот и так! Он убил мою мать, отдал на поругание отца, а собственных детей знаешь сколько поубивал? Тут не десятками надо считать! У кого, по-твоему, на руках больше крови? А если уж на то пошло, у тебя самой с этим как?

Она съежилась и покосилась на брата.

– Я никого ни разу не убивала.

– Пока не убивала. Но это не важно, потому что все ваши поступки и деяния запятнаны кровью! – Я привстал, оказавшись на корточках, и подался вперед, пока наши лица не разделило несколько дюймов. Надо отдать ей должное: она не отшатнулась, а, наоборот, зло смотрела мне в глаза. Она хмурилась, готовая слушать меня. И я сказал ей: – Вся власть вашей семьи, все ваши богатства – они, по-твоему, из воздуха взялись? И ты, наверное, полагаешь, что они достались вам заслуженно? Потому что вы умней, или обладаете святостью, или что там сейчас внушают отпрыскам правящего семейства? Да, я убивал маленьких детей. Потому что их матери и отцы не испытывали никаких угрызений совести, убивая детей других смертных. Тех, кого они считали еретиками или кто дерзал оспаривать глупые законы или просто отваживался дышать не так, как нравилось вам, Арамери!

Тут у меня весьма кстати кончился в груди воздух. Волей-неволей пришлось остановиться и перевести дух. Легкие незаменимы, чтобы успокаивать смертных, но неудобств от них все-таки больше. Ну и ладно, шут с ними. Дети между тем примолкли, взирая на меня с чем-то вроде благоговейного ужаса, и до меня с запозданием дошло, что я, похоже, слишком раскричался. Я плюхнулся на ступеньку и повернулся к ним спиной, надеясь, что охвативший меня гнев скоро пройдет. Они мне, вообще-то, нравились. Даже Шахар, хоть она и раздражала. Во всяком случае, желания убивать их пока не было.

– Ты… ты думаешь, мы плохие, – после довольно долгой паузы заговорила она, и в ее голосе звучали слезы. – Ты и меня считаешь плохой!

Я вздохнул:

– Я считаю плохой всю вашу семью. И считаю, что родители хотят вырастить тебя такой же, как они сами.

Потому что в ином случае они бы ее убили. Или изгнали. Сколько раз я видел подобное.

– Я не хочу становиться плохой! – Она шмыгала носом у меня за спиной.

Дека, которого я по-прежнему видел краем глаза, посмотрел на Шахар и набрал в грудь воздуха, и я догадался, что его сестренка вовсю льет слезы.

– Ты ничего не сможешь с этим поделать, – сказал я, опуская подбородок на поднятые колени. – Такова уж твоя природа.

– А вот и нет! – Она топнула ножкой. – Наставники говорят: мы, смертные, не как боги! У нас нет неизменимой природы! Мы можем быть разными, какими только захотим!

– Ладно-ладно, – примирительно сказал я.

Хотя с такой же вероятностью я сам мог оказаться одним из Троих.

И тут меня пронзила неожиданная и острая боль, взвившаяся из копчика. Взвыв, я подскочил и скатился вниз по ступенькам на добрых полпролета, прежде чем сумел остановиться. Усевшись, я потер поясницу, приказывая боли прекратиться. К моему глубокому изумлению, отступила она весьма неохотно.

– Ты меня пнула, – удивленно проговорил я, глядя вверх.

Дека зажимал ладошками рот, глаза у него округлились. Из них двоих он один, кажется, понимал, что они оказались на краю гибели. Шахар, растрепанная, с горящими глазами, ни о чем таком не задумывалась – напружинилась, кулаки сжаты. Похоже, она была готова спуститься по ступенькам и пнуть меня еще раз!

– А я буду такой, какой сама захочу! – объявила она. – Настанет день, когда я возглавлю семью! Как я сказала, так все и будет! Сказала, что стану хорошей, и стану!

Я поднялся. Если честно, я не слишком рассердился. Дети, они такие, им лишь бы задираться. Мне даже понравилось, что сквозь шелка и напускные манеры проглядывала прежняя Шахар. Такой она мне нравилась: яростная, полубезумная и поэтому прекрасная. В тот миг я понял, что именно разглядел в ее праматери Итемпас.

Только мне не верилось в ее слова, и это приводило меня в самое мрачное расположение духа. Я поднялся по ступеням, угрюмо стиснув зубы.

– Давайте тогда сыграем, – предложил я.

И улыбнулся.

Дека встал, разрываясь между страхом и желанием защитить сестру. Он топтался на месте, не зная, на что решиться. В глазах Шахар страха не было, хотя ее гнев до некоторой степени сменился настороженностью. Умом она точно обижена не была. Смертным всегда хватало соображения тревожиться, когда я улыбался примерно так, как сейчас.

Остановившись перед девочкой, я протянул руку. В ладони сам собой возник нож. Я был сыном Йейнэ, поэтому сделал этот нож даррским – такие они вручали дочерям, когда те впервые учились забирать жизнь на охоте. Шесть дюймов прямого серебристого лезвия и костяная рукоять, украшенная филигранью.

– Это еще что? – хмурясь, спросила Шахар.

– А на что это похоже, по-твоему? Возьми!

Помедлив, девочка взяла нож. Она держала его неумело и с видимым отвращением. Слишком варварская вещь для утонченной амнийки. Я одобрительно кивнул и поманил к себе Декарту. Тот изучающее смотрел чудесными темными глазенками, наверняка припоминая одно из моих многочисленных имен: Плутишка. И даже не подумал ко мне приближаться.

– Да не бойся ты, – сказал я ему, делая улыбку чуть более невинной, а вид менее пугающим. – Меня ведь сестра твоя пнула, не ты.

Разум сделал дело там, где не сработало обаяние. Дека подошел ко мне, и я взял его за плечи. Он уступал мне ростом, и я наклонился, вглядываясь в его лицо.

– А ты действительно хорошенький, – сказал я, и он удивленно заморгал.

Напряжение оставило его – обычная похвала полностью обезоружила мальчика: наверное, она нечасто перепадала ему, бедняжке.

– Знаешь, – продолжил я, – на севере ты был бы идеален. Матери Дарра с руками оторвали бы тебя как будущего жениха для своих дочек. Вот только тут, среди амнийцев, твоей внешности приходится временами стыдиться. Знали бы они, каким ты вырастешь! То-то прибавится разбитых сердец!

– О чем это ты? – спросила Шахар, но я пропустил ее слова мимо ушей.

Дека не сводил с меня глаз, зачарованный, точно дичь перед охотником. Хоть живьем его ешь!

Я обхватил ладонями его лицо и поцеловал. Он задрожал, хотя прикосновение губ было мимолетным. Я сдержал свою силу, ведь он всего лишь ребенок. Тем не менее, отстраняясь, я заметил, как остекленели его глаза, а на щеках жаркими пятнами загорелся румянец. Он не пошевелился даже тогда, когда мои ладони скользнули ниже и обхватили его горло.

Шахар так и замерла. Глаза у нее были круглые, ей наконец-то стало реально страшно. Я посмотрел на нее и вновь улыбнулся.

– Думаю, ты ничем не отличаешься от остальных Арамери, – проговорил я негромко. – Полагаю, ты предпочла бы убить меня, чтобы не дать расправиться с братом. Просто потому, что так будет правильно и хорошо. Но я бог, и тебе отлично известно, что ножом меня не остановить. Это скорее обидит меня, и тогда я убью брата, а потом и тебя.

Она вздрогнула, ее взгляд метнулся к моим рукам на горле Деки, потом обратно. Я улыбнулся и обнаружил, что зубы у меня стали острее; произошло это, кстати, без моего сознательного усилия.

– Поэтому я уверен, что ты позволишь ему умереть, лишь бы не подвергать себя риску. Ну? Как ты думаешь?

Мне даже стало ее жалко. Она тяжело дышала, недавние слезы еще не просохли. Горло Деки судорожно дернулось под моими ладонями: он наконец-то осознал грозящую ему опасность. Другое дело, у него хватило ума стоять смирно. Что ж, некоторых хищников очень даже привлекает движение.

– Не тронь его, – в конце концов выговорила девочка. – Пожалуйста. Пожалуйста. Я не…

Я на нее зашипел, и она, бледнея, смолкла на полуслове.

– Не смей умолять! – рявкнул я. – Не унижайся! Арамери ты или нет?

Она икнула и замолчала. А потом – очень медленно – в ней произошла перемена. В глазах появилась твердость окрепшей воли. Она опустила руку с ножом, но я увидел, как пальцы стиснули рукоять.

– Что ты мне дашь? – спросила она. – Что ты дашь, если я сделаю выбор?

Я уставился на нее, не веря своим глазам. Потом расхохотался:

– Умница, девочка! Торгуешься за жизнь братца! Великолепно! Но ты кое о чем забыла, Шахар: такой возможности я тебе не предлагал. Твой выбор проще: или твоя жизнь, или его…

– Нет, – перебила она. – Ты ведь не этот выбор мне предлагаешь. Ты заставляешь меня выбирать между «быть плохой» или «быть собою». И пытаешься заставить меня быть плохой. Это несправедливо!

Я так и замер, пальцы на горле Декарты ослабели. Во имя неисповедимого Вихря! Теперь я и сам это ощутил: еле уловимый отток моего могущества, тухлое шевеление дурноты в самом низу живота. Мое проявление во всех известных мне гранях бытия начало уменьшаться. И мне стало явственно хуже, как только она указала на несправедливость. Ибо сам факт, что она заметила сделанное мной, усугублял нанесенный вред. Знание, как ни крути, – сила!

– Дерьмо демонское… – пробормотал я, вымучивая кривую улыбку. – Ты права. Принуждать ребенка к выбору между убийством и смертью… Невинность не в состоянии такое пережить. – Я немного подумал, потом нахмурился и мотнул головой. – Впрочем, век у невинности недолгий, особенно у детей Арамери. Может, я даже тебе благодеяние оказываю, принуждая к этому выбору так рано.

Она решительно покачала головой:

– И никакого благодеяния ты мне не оказываешь, а только хочешь надуть. Значит, либо я даю Деке умереть, либо пытаюсь спасти его и погибаю? Ты жульничаешь, потому что выиграть я все равно не могу, что бы ни выбрала! Так что давай делай что-нибудь, чтобы уравнять счет!

Она не смотрела на брата. Тот был вроде приза в этой игре, и она это понимала. Значит, моя оценка ее сообразительности требовала пересмотра. А она продолжила:

– Вот я и говорю: ты мне должен что-нибудь дать!

– Да пусть он просто убьет меня, Шар, – высказался Дека. – Тогда ты останешься жить и…

– Заткнись! – рявкнула она, опередив даже меня (а я собирался поступить так же). Другое дело, что она при этом зажмурилась. Не могла, видимо, смотреть на него и сохранять хладнокровие. Когда, однако, она вновь перевела на меня взгляд, на ее лице читалась твердость. – А еще тебе не обязательно убивать Деку, если я возьму этот нож и попробую ударить тебя. Убей только меня. Так, кстати, будет справедливо. Он или я, как ты и говорил. Либо он будет жить, либо я.

Я обдумал услышанное, соображая, нет ли какого подвоха. Не нашел ничего неподобающего и кивнул:

– Очень хорошо. Но ты должна сделать выбор, Шахар. Либо ты стоишь в сторонке, пока я его убиваю, либо бросаешься на меня, спасаешь его и гибнешь сама. И кстати, чего бы ты от меня хотела в качестве возмещения за невинность?

Она замялась, не зная, что ответить.

– Желание, – подсказал Декарта. – Загадай желание.

Я моргнул и повернулся к нему, забыв от изумления выговорить ему за вмешательство.

– Что-что?

Он сглотнул – его горло дернулось у меня под руками.

– Ты должен обещать исполнение одного желания – всего, что в твоей власти, – тому из нас, кто останется жив. – Он прерывисто вздохнул. – Как возмещение за нашу с ней невинность.

Я наклонился к нему, зло уставившись прямо в глаза:

– Если ты осмелишься пожелать, чтобы я опять стал рабом вашей семьи…

– Нет, этого мы не сделаем, – протараторила Шахар. – И потом, ты все равно сможешь убить меня… или Деку, если наше желание тебе не понравится. Так ведь?

Что ж, звучало здраво.

– Договорились, – сказал я. – В смысле, у нас уговор. А теперь, демон тебя побери, выбирай уже наконец! Я не намерен с вами тут…

Она метнулась вперед и до того быстро всадила нож мне в спину, что движение ее руки почти смазалось. Я ощутил боль – как и всегда, когда причиняется вред материальному телу, ибо Энефа в премудрости своей некогда установила неразрывную связь между плотью и болью. Я ахнул и замер. Шахар же, воспользовавшись мгновением, выпустила нож и вцепилась в Декарту, выдергивая его из моей хватки.

– Беги! – крикнула она, отпихивая его от Лестницы в сторону коридоров.

Дека неуверенно шагнул прочь, а потом, как последний болван, повернулся к сестре. Его лицо обмякло от изумления.

– Я думал, что ты… Что ты выберешь…

У нее вырвался звук, примерно означавший «Сил моих нет!». Я же, опустившись на колени, пытался дышать, невзирая на дыру в легком.

– Я же сказала, что буду хорошей! – рявкнула она. (Если бы я мог, я расхохотался бы просто от восхищения.) – Ты же мой брат! А теперь беги! Спасайся, пока он не…

– Погодите, – прохрипел я.

В горле и во рту было полно крови. Я закашлялся, шаря рукой у себя за спиной в попытке нащупать торчащую рукоять. Она всадила нож достаточно высоко, зацепив сердце. Вот это девчонка!

– Шахар! Бежим со мной! – Дека схватил сестру за руки. – Мы пойдем к писцам…

– Не глупи! Куда им против бога! Ты должен…

– Да погодите же, – повторил я, выплюнув наконец достаточно крови, чтобы прочистить горло. Я сплюнул еще в багровую лужицу, натекшую между моими руками, но до рукояти дотянуться так и не смог. Зато мог говорить – медленно и с усилием. – Я никого из вас не обижу…

– Врешь, – заявила Шахар. – Ты же Плутишка. Ты всегда обманываешь.

– Сейчас я не плутую. – Я очень осторожно набрал воздуху в грудь: он был необходим, чтобы говорить. – Я передумал. Я не собираюсь… никого из вас… убивать.

Наступила тишина. Мое легкое пыталось срастись, но лезвие мешало. Дотянусь я до него или нет, через несколько минут нож вывалится сам по себе. Правда, эти минуты будут очень неприятными и грязными.

– Почему? – спросил наконец Дека. – Почему ты передумал?

– Вытащи из меня этот… проклятый нож, и расскажу.

– Это ловушка… – начала было Шахар, но Декарта уже шагнул ко мне.

Уперся рукой мне в плечо, другой взялся за рукоять и вытащил нож. Я облегченно выдохнул, хотя это чуть не довело меня до нового приступа кашля.

– Спасибо, – поблагодарил я, подчеркнуто обращаясь к Декарте.

Когда я довольно-таки неласково обернулся к Шахар, она напряглась и отпрянула, потом остановилась, вдохнула поглубже и плотно сжала губы. Она была готова к тому, что сейчас ее будут убивать.

– Да ладно, хватит мученицу изображать, – проговорил я устало. – Очень здорово, что вы настолько готовы жизнь положить друг за дружку, но меня от этого уже тошнит. Сейчас начну не только кровью блевать.

Декарта между тем так и не убрал ладонь с моего плеча, и я понял почему, когда он наклонился и заглянул мне в лицо. Глаза у него округлились.

– Да ты же ослабил себя, – пробормотал он. – Заставив Шахар выбирать… Это и тебе повредило!

Да, повредило, и дело было вовсе не в паршивом ноже, хотя докладывать об этом я ему не собирался. Будь при мне моя полная сила, я бы одной волей убрал нож из тела. Или сам от него убрался. Я стряхнул руку Декарты и поднялся. Правда, мне пришлось кашлянуть еще раз или два, прежде чем самочувствие восстановилось. Спохватившись, я убрал кровь с одежды и пола.

– Я уничтожил некоторую часть ее детства, – сказал я, со вздохом оборачиваясь к Шахар. – Если честно, это была глупость. С детьми во взрослые игры играть вообще глупо. Правда, ты сама меня довела…

Шахар не ответила. Судя по лицу, она отходила от шока, и у меня внутри опять екнуло: вот и еще одно подтверждение вреда, который я ей причинил. Но когда Декарта подошел к сестре и его рука нашла ее руку, мне полегчало. Они посмотрели друг на дружку. Вот она, безусловная, нерассуждающая любовь – величайшая магия детства.

Почерпнув в этом прикосновении новые силы, Шахар вновь повернулась ко мне:

– Так почему ты передумал?

Мне нечего было ответить: внятной причины не было. Такой уж я есть – весь внезапный. Действую по первому побуждению.

– Думаю, потому, что ты готова была за него умереть, – сказал я. – Много раз видел, как Арамери приносили себя в жертву, но очень редко это был осознанный выбор. Вот я и заинтересовался.

Брат и сестра нахмурились, не вполне поняв мои слова. Я передернул плечами. Я тоже их не особенно понял.

– Короче, я вам должен одно желание.

Они снова переглянулись. Их лица были зеркалами, отражавшими полную растерянность. Я даже застонал.

– Значит, понятия не имеете, чего бы вам хотелось?

– Нет, – ответила Шахар, опуская взгляд.

– Приходи сюда еще через год, – быстро нашелся Декарта. – Этого времени нам хватит с избытком, уж что-нибудь придумаем. Ты ведь сможешь прийти? Мы… – Он помедлил. – Мы тогда даже поиграем с тобой. Только не в такую игру, как сегодня.

Я засмеялся и помотал головой:

– Да уж, от этих игр удовольствие небольшое. Что ж, договорились. Вернусь через год. И чтобы вы были готовы!

Они дружно кивнули, и я быстренько убрался прочь – зализывать раны, восстанавливать силы. И с растущим изумлением гадать, во что же я вляпался.

2

Беги прочь, беги прочь,

Не то поймаю прежде, чем минет ночь,

Будем с визгом мы носиться,

Пока отец не удалится.

(Который? Который?

А вот он! А вот он!)

Ты просто беги, беги, беги.

Как всегда, когда на душе было смутно, я разыскал своего отца, Нахадота.

Найти его было нетрудно. В необозримом пространстве державы богов он был точно громадная, вечно путешествующая буря, наводящая ужас на тех, кто оказывался на пути, и дарующая духовное возвышение тем, кого она миновала. Можно было посмотреть в любую сторону и, в посрамление всякой логики, узреть его вдалеке. Почти столь же заметными были и меньшие сущности, дрейфующие неподалеку: их неудержимо притягивало его грозное, мрачное величие, вполне способное, кстати, любого из них уничтожить.

Приблизившись, я увидел множество своих родственников, представавших во всей своей искрящейся и разнообразной красе: там были элонтиды, мнасаты и даже несколько ниввахов вроде меня. Одни простерлись ниц перед нашим темным отцом, другие тянулись к черному не-свету, составлявшему его сущность, настежь распахивая души навстречу мимолетнейшей толике его одобрения. Однако у него имелись свои любимцы, а среди них многие прежде служили Итемпасу. Долго же им придется ждать.

Что до меня, то, едва коснувшись окраинных ветров этой бури, я ощутил, насколько мне здесь рады. Многослойные стены его присутствия раздвинулись, пропуская меня, причем каждый слой ушел в свою сторону. Я ощутил на себе полные зависти взгляды своей менее везучей родни и ответил им взором, полным презрения. Кое с кем из сильнейших мне пришлось поиграть в гляделки, но в итоге все они опустили глаза. Вот же трусливые и бесполезные существа! Спрашивается – где они были, когда Наха так в них нуждался? Ну и пусть теперь просят прощения еще две тысячи лет!

Минуя последнюю завесу, я обнаружил, что принимаю телесную форму. Это был добрый знак. Когда отец пребывал в дурном настроении, он отбрасывал любой облик и принуждал к этому всех посетителей. А еще – совсем здорово! – тут присутствовал свет: ночное небо, расцвеченное дюжиной бледных лун, бежавших по разным орбитам. Каждая проходила все свои фазы, меняя цвет с красного на золотой и далее на голубой. Под небом расстилался суровый пейзаж, обманчиво плоский и безжизненный, там и сям нарушаемый едва намеченными деревьями и горбатыми тенями, могущими сойти за холмы. Мои ноги коснулись земли, выстланной мелкой галькой, отполированной до зеркального блеска: камушки запрыгали, зарокотали и отозвались, точно крохотные неистовые существа. Из пяток пошла вверх упоительная вибрация. Деревья и холмы состояли из той же сверкающей гальки. И если бы только они: насколько мне было известно, она же была веществом неба и лун. Нахадоту очень нравилось играть с нашими ожиданиями.

Так вот, под чудесным калейдоскопом блистающих небес я увидел отца, бесцельно забавлявшегося со своим видимым обликом. Я приблизился и некоторое время наблюдал, как он меняет облик, как все его члены претерпевают далеко не изящные метаморфозы, хотя временами он случайно становился исключительно грациозным. Он никак не давал понять, что заметил мое появление, хотя, конечно же, знал, что я рядом. Спустя какое-то время он прекратил это занятие и целенаправленно опустился на трон, подобный мягкому дивану, – тот сформировался из ниоткуда у меня на глазах. Тогда я поднялся и встал рядом с ним. Он не посмотрел на меня. Его лицо было обращено к лунам, и теперь оно почти не менялось, на нем лишь играли отсветы небесного света. Он не открывал глаз. Плоть менялась, неизменными оставались лишь ресницы, длинные и темные.

– Верный мой, – произнес он наконец, и отполированная галька задрожала от низких обертонов его голоса. – Ты пришел утешить меня?

Я открыл было рот, чтобы сказать «да», но удивленно замер, поняв, что это неправда. Нахадот взглянул на меня, рассмеялся негромко и не без жестокости и расширил свой диванный трон. Он слишком хорошо меня знал. Пристыженный, я присоединился к нему, устраиваясь в переменчивом изгибе его тела, под локтем. Он погладил меня по волосам, по спине, и, хотя в тот момент я был и не в кошачьей форме, ласка порадовала меня.

– Ненавижу их, – сказал я. – И одновременно люблю.

– Это потому, что ты, как и я, знаешь, что есть вещи, которых не избежать.

Я застонал и театральным жестом заслонил ладонью глаза, добившись, правда, только того, что картинка резче впечаталась в мои мысли: Йейнэ и Итемпас действуют совместно, смотрят друг на друга с изумлением и восторгом. И что дальше? Наха и Итемпас? Все Трое вместе? Такого этот мир не видал со времен демонов. Я опустил руку, посмотрел на Нахадота и увидел на его лице такую же трезвую сосредоточенность. Неизбежное. Я оскалил зубы и позволил им вырасти и стать по-кошачьи острыми. Потом сел и уставился на него.

– Так ты хочешь этого самовлюбленного, тупоголового мерзавца? Хочешь?

– Я всегда хотел его, Сиэй. Ненависть не отменяет желания.

Он имел в виду эпоху до рождения Энефы, когда они с Итемпасом, побыв врагами, стали возлюбленными. Я, однако, предпочел истолковать его слова в настоящем времени: вырастил когти и запустил их в текучее пространство, составлявшее его плоть.

– Подумай о том, что он с тобой сделал, – сказал я, то выпуская когти, то убирая. Я не мог причинить ему боль. И не стал бы причинять, даже если бы мог. Есть множество иных способов передать разочарование и обиду. – С нами сделал! Наха, я знаю, ты изменишься, ты должен меняться, но не в этом же отношении! Зачем возвращаться к былому?

– К какому именно былому?

Это заставило меня в замешательстве умолкнуть, он же вздохнул и перекатился на спину, принимая облик, распространяющий собственное бессловесное послание: белая кожа, черные глаза и никаких чувств. Как маска. Та самая, что он носил перед Арамери во времена нашего рабства.

– Минувшее – минуло, – сказал он. – Смертный облик побудил меня цепляться за него, хотя это против моей природы и это мне повредило. Чтобы вернуться к себе самому, я должен отринуть минувшее. Когда-то Итемпас был моим врагом, и я не слишком тоскую по тем временам. И вот еще в чем правда, Сиэй, правда, которую нельзя отрицать: у нас никого нет, кроме друг друга. Он, я и Йейнэ.

Выслушав это, я съежился и с несчастным видом уставился на него. Конечно же, он был прав. Я не имел никакого права просить его заново пережить невыносимые муки одиночества, которые он перенес во времена до появления Итемпаса. Да и не пойдет он на это, ведь у него была Йейнэ, и их любовь сама по себе могущественная сущность, но и их с Итемпасом любовь была когда-то могущественной. А уж когда все Трое были вместе… Какие, спрашивается, претензии могли быть у меня, никогда даже не знавшего подобной полноты чувств?

«Он никогда не будет один, – свирепо нашептывал голосок в самых потаенных глубинах моего сердца. – У него всегда буду я!»

Но я слишком хорошо знал, как немного младший бог мог предложить старшему…

Холодные белые пальцы коснулись моей щеки, подбородка, потом груди.

– Тебе не полагалось бы из-за этого так волноваться, – сказал Нахадот. – Что произошло?

Я неудержимо расплакался от бессилия:

– Если бы я знал…

– Тихо, маленький, тихо. – Нахадот принял женский облик, зная, что в некоторых случаях я предпочитал общение с женщинами. Приподнявшись, она села, устроила меня у себя на коленях и прижимала к плечу, пока я всхлипывал и судорожно икал. Я почти немедленно ощутил прилив сил – и она, конечно же, знала, что так оно и будет, – а потом приступ миновал, и, отдав должное природе, я глубоко перевел дух.

– Не знаю, – повторил я, уже успокоившись. – Теперь вообще все как-то неправильно. Не понимаю, что это за чувство, но оно уже некоторое время беспокоит меня. Не разберусь, что к чему…

– Итемпас тут ни при чем, – нахмурилась она.

– Ни при чем. – Я неохотно оторвал голову от мягкой груди и потянулся дотронуться до ее лица, приобретшего более округлые черты. – Что-то меняется во мне самом, Наха. Моя душа как будто в тисках, и они медленно сжимаются, но я не понимаю, кто ими управляет и как мне из них вывернуться. Я могу скоро сломаться…

Наха свел брови и начал постепенное возвращение к мужскому облику. Это было своего рода предупреждение: она была не так скора на гнев, как он. Также следовало помнить, что последнее время Нахадот чаще всего представал в облике мужчины.

– Раз так, значит должна быть и причина. – В его глазах блеснуло внезапное подозрение. – Ты возвращался в царство смертных. Ты посещал Небо.

Проклятье. Все мы, Энефадэ, оставались чувствительны к запаху этого места. Несомненно, у меня на пороге вот-вот объявится Чжаккарн и потребует объяснить, какое безумие меня обуяло!

– И это здесь тоже ни при чем, – сказал я, хмурясь при мысли о его родительских чувствах. – Я всего лишь ходил поиграть кое с кем из детей смертных.

– С детьми Арамери!

О боги! Луны меркли одна за другой, а блестящая галька начала угрожающе рокотать. В воздухе разлился запах льда, приправленный острой ноткой темной материи. И где, спрашивается, Йейнэ, когда она мне так нужна? Она всегда так здорово умела смирить его гнев…

– Да, Наха, – признал я. – И они были бессильны причинить мне вред или приказать, как прежде. И я ощутил неправильность еще до того, как отправился туда. – Кстати, именно по этой причине я последовал за Йейнэ: я был обеспокоен и зол и искал, чем бы оправдать то и другое. – Это были всего лишь дети!

Его глаза превратились в две черные дыры, и я вдруг по-настоящему испугался.

– Ты их любишь!

Я замер, гадая, что было худшим богохульством: любовь Йейнэ к Итемпасу или моя любовь к нашим рабовладельцам?

Я напомнил себе, что за всю мою соизмеримую с вечностью жизнь он ни разу не причинил мне боли. По крайней мере, намеренно.

– Они всего лишь дети, Наха, – тихо повторил я, тем не менее не в силах отречься от его слов: «Ты их любишь». Не потому ли я раздумал убивать Шахар, нарушив тем самым правила собственной игры? Я пристыженно опустил голову. – Мне так жаль…

Настало очень долгое и очень пугающее мгновение, однако потом он вздохнул:

– Есть вещи неизбежные…

В его голосе прозвучало такое разочарование, что у меня сердце оборвалось.

– Я…

Я снова икнул и на мгновение возненавидел себя за то, что был богом детей.

– Тихо, тихо. Довольно слез. – Негромко вздохнув, он поднялся, без усилия держа меня на руке, у плеча. – Я хотел бы кое-что знать.

Диван рассыпался дрожащими зеркальными осколками, а вместе с ним исчез весь пейзаж. Нас окутала холодная, подвижная тьма. Когда же она рассеялась, я ахнул и ухватился за него, ибо его воля перенесла нас к воспаленной бездне на краю державы богов, где помещался Вихрь – в той мере, в какой вообще можно «поместить» неисповедимое.

Сама эта чудовищная сущность простиралась где-то внизу – клубящаяся, бурлящая мешанина света, звука, материи, замысла, чувства, мгновения. Я слышал рев Вихря, отражавшийся от звездных стен – эти стены более-менее защищали остальное мироздание от бессвязности Вихря, растворявшей течение мыслей. Я ощутил, как дрогнула моя форма, неспособная сохранять четкость под напором образов, мыслей, мелодий. Я не стал цепляться за вещественный облик. В этом месте плоть была слишком тягостным обязательством.

– Наха… – Он по-прежнему прижимал меня, но мне приходилось кричать, чтобы быть услышанным. – Что мы здесь делаем?

Нахадот и сам успел уподобиться Вихрю, став бесформенным ревущим клубком, где блуждало певучее эхо Его лишенных гармонии мелодий. Он ответил не сразу, но в этом состоянии у него не было никакого понятия о времени. Пришлось мне напомнить себе о терпении; рано или поздно он обо мне обязательно вспомнит.

И действительно, он наконец проговорил:

– Я и здесь почувствовал кое-что иное.

Я нахмурился, не в силах ничего понять:

– Где? У Вихря?

Неужели он был способен что-то уловить в расстилавшейся под нами, прямо скажем, вселенской прорве? Когда я был мал и совсем еще несмышлен, я отваживался резвиться в этом провале, рискуя буквально всем ради того, чтобы узнать, насколько глубоко я смогу туда нырнуть, насколько смогу приблизиться к источнику всех вещей. Я мог погружаться дальше кого-либо из моей родни, но Трое были способны заглянуть еще глубже.

– Да, – после долгого молчания ответил Нахадот. – И теперь я гадаю…

И он двинулся вниз, приближаясь к провалу. Сперва я был слишком ошарашен, чтобы возражать. Потом до меня дошло, что он увлекал с собой и меня.

– Наха! – воспротивился было я, но в его хватке были сталь и сила притяжения. – Наха, проклятье, ты что, уморить меня хочешь? Взял бы уж да прихлопнул меня сам, коли так!

Он остановился. Я продолжал орать на него, надеясь, что голос разума рано или поздно пробьется сквозь течение его странных мыслей. В итоге так оно и произошло, и, к моему бесконечному облегчению, спуск сменился подъемом.

– Я мог бы уберечь тебя от опасности, – произнес он с некоторым упреком.

«Ага, пока окончательно не погрузился бы в безумие, напрочь забыв обо мне!» Но я был не таким уж беспросветным глупцом и потому сказал:

– А зачем вообще ты меня туда тащил?

– Существует созвучие…

– Что?..

Ревущая бездна куда-то исчезла. Я заморгал: мы с ним стояли в царстве смертных, на ветке Мирового Древа, и смотрели на потусторонне-белое свечение Неба. Была, конечно же, ночь, причем ночь полнолуния, и звезды успели сместиться. Миновал год; это была ночь как раз перед тем, как я должен был третий раз встретиться с двойняшками.

– Есть созвучие, – повторил Нахадот. Он был черной тенью на фоне темной коры Древа. – Ты и Вихрь… только в будущем или в прошлом – сказать не могу.

Я нахмурился:

– Что это значит?

– Не знаю.

– Такого прежде не случалось?

– Нет.

– Наха… – Я чувствовал себя полностью сбитым с толку. Он думал совсем не так, как разные там низшие существа. Чтобы уследить за его мыслью, нужно было взвиваться и прыгать выше головы. – Это мне повредит? Собственно, только это и важно!

Он передернул плечами, словно ему было все равно. Лишь брови сдвинулись. У него снова было то лицо, с которым он жил в Небе. Это мне не очень понравилось, ведь мы находились рядом с местом, где довелось претерпеть столько мук.

– Я переговорю с Йейнэ, – пообещал он.

Я сунул руки в карманы, нахохлился и стал ногой сбивать с ветки пятнышко мха.

– А как же Итемпас?

К моему немалому облегчению, у Нахадота вырвался сухой и недобрый смешок.

– Неизбежное, Сиэй, не то же самое, что непосредственное. А любовь не подразумевает прощения. – С этими словами он отвернулся. Его тень уже сливалась с потемками Древа и дальнего горизонта. – Помни об этом, когда будешь играть со своими любимчиками Арамери.

На этом он оставил меня. Облака чуть дрогнули в небе, отмечая его путь. Потом реальность успокоилась.

Встревоженный так, что не выразить никакими словами, я превратился в кота и двинулся вперед по ветке, пока не дошел до разросшегося узла величиной с дом. Из него росло несколько сучьев поменьше, сплошь унизанных треугольными листьями и серебристыми цветками. Тут я свернулся клубочком, вдыхая утешительный запах Йейнэ, и стал ждать наступления дня. По ходу дела я гадал – причем беспрерывно, ведь я больше не нуждался во сне, – с какой это стати у меня кишки сводит от страха…

Перед встречей у меня еще оставалось время, и я позабавился – если кто-то готов назвать это забавой – прогулкой по дворцу в предрассветные часы. Я начал с нижних уровней, так часто бывших моим прибежищем в былые деньки, и выяснил, что эта часть Неба действительно совершенно покинута. И речь шла не только о самом «дне», которое всегда пустовало (не считая покоев, что занимали мы, Энефадэ). Пребывали в запустении кухни и трапезные для слуг, детские и комнаты для учебы, швейные мастерские и парикмахерские. В общем, все части Неба, предназначенные для людей низкого происхождения – то есть большинства его населения. Судя по всему, сюда заглядывали только ради того, чтобы вытереть пыль. Неудивительно, что в тот первый раз Шахар и Декарта выглядели такими испуганными!

На верхних уровнях дворца мне, по крайней мере, стали попадаться слуги. Они бежали по своим делам, и никто не видел меня, хотя я не озаботился натянуть на себя амнийскую внешность или укрыться в закоулке тишины. Это потому, что слуги хотя и попадались, но далеко не в таких количествах, как в дни моего рабства. Легче легкого было, заслышав торопливые шаги, спрятаться за поворотом коридора или, если с разных сторон приближались сразу двое, взлететь и прилипнуть к потолку. (Полезное, кстати, наблюдение: смертные очень редко смотрят вверх.) Я всего раз был вынужден прибегнуть к магии, да и то не к своей: угодив прямо в место сбора слуг, которые неизбежно должны были заметить меня, я шагнул в нишу подъемника, позволив заклинанию какого-то давным-давно умершего писца вознести меня на следующий этаж. Прямо-таки преступная легкость!

Я продолжал незамеченным разгуливать по дворцу, думая о том, насколько подозрительно легко мне это удается. К тому моменту я уже добрался до уровней, где обитали высокорожденные; здесь уже приходилось действовать с оглядкой. Слуг тут попадалось меньше, зато прибавилось стражников. Они щеголяли в белых ливреях самого противного вида, какие я только видел, и были вооружены мечами, арбалетами и потайными кинжалами, если только плотское зрение меня не обманывало. В Небе всегда имелась небольшая армия стражи, но в дни моего постоянного проживания здесь они хотя бы глаза не мозолили. Одевались так же, как слуги, и не носили оружие на виду. Арамери предпочитали думать, что стража не очень-то и нужна, и в те времена, пожалуй, так оно и было. Любая сколько-нибудь значимая угроза высокорожденным Арамери заставила бы нас, Энефадэ, мгновенно переместиться к месту опасности. На этом неприятности и кончались.

Я прошел сквозь стену, избегая внимания чрезмерно бдительного охранника, и подумал, что теперь Арамери, похоже, приходится защищаться подручными средствами. Это вполне понятно, но вот что и каким образом вызвало уменьшение количества слуг?

Я оказался перед лицом тайны и положил себе ее разгадать, если получится.

Пройдя сквозь еще одну стену, я очутился в комнате, где витал запах, показавшийся мне знакомым. Принюхавшись, я на цыпочках обошел няню, прикорнувшую на диване в гостиной, и вскоре обнаружил Шахар, сладко спавшую в большой кровати с четырьмя столбиками по углам. Безупречные светлые кудри разметались по полудюжине подушек, но я присмотрелся к ее лицу и еле сдержал смешок: рот девочки был открыт, щека расплющилась о сгиб руки, а слюна изо рта струйкой стекала по руке и собиралась лужицей на подушке. Шахар довольно громко похрапывала и даже не пошевелилась, когда я подошел осмотреть ее полки с игрушками.

О ребенке очень многое можно узнать, выяснив, во что и как тот играет. Я не стал особо приглядываться к игрушкам на самых верхних полках; ясное дело, свои любимые она держит там, где их легко достать. На нижних полках кто-то наводил порядок и чистоту, так что трудно было определить самые потертые. Пришлось снова ориентироваться по запаху, и тут мое внимание привлекли три вещицы. Первой было чучело какой-то большой птицы. Коснувшись ее языком, я ощутил привязанность маленького ребенка, уже начинавшую угасать. Второй оказалась подзорная труба, легкая, но прочная: должна же она была выдерживать постоянные падения из неуклюжих ручонок. Наверное, Шахар разглядывала через нее город внизу. Или звезды в небе. Трубу окутывала аура восхищенного изумления, и я улыбнулся.

Третьим предметом – и над ним-то я замер – был скипетр.

По-настоящему красивый, замысловатой и тонкой работы. Изящный витой жезл, сверху донизу в самоцветах. Истинное произведение искусства! Скипетр выглядел стеклянным, но был сделан не из стекла, ибо кто же делает детские игрушки из такого хрупкого материала? Нет, это был окрашенный день-камень – вещество, из которого состояли стены дворца. Он обладал многими чудесными свойствами, и, помимо прочего, разбить его исключительно трудно (уж я-то знаю, ведь это я со своими родственниками и создал его). По этой-то причине много столетий назад тогдашний глава семейства потребовал от своего первого писца несколько таких скипетров, и они стали игрушками наследников Арамери. «Чтобы привыкали ощущать власть» – так он выразился. С тех-то пор многие мальчики и девочки Арамери получали такой скипетр на свой третий день рождения. Некоторые из них использовали древние жезлы, чтобы лупить четвероногих питомцев, других детей и слуг, принуждая их к покорности через боль.

Когда я видел подобный скипетр в последний раз, это была более взрослая версия игрушки с полки Шахар. К ней был прикреплен острый ножичек, которым так удобно было резать мою кожу на полоски. Помнится, от такого надругательства над детской игрушкой мои раны горели, словно их солью посыпали…

Я вновь посмотрел на Шахар. Белокурая Шахар, наследница Шахар, будущая правительница Шахар Арамери. Среди детей Арамери все-таки находились такие, кто нипочем не воспользовался бы скипетром, но я был уверен, что Шахар такой душевной мягкостью не обладала. Хотя бы раз она этим жезлом наверняка воспользовалась, причем с превеликим удовольствием. И скорее всего, ее первой жертвой стал Дека. Исцелил ли ее болезненный крик брата от стремления причинять боль? У Арамери, скорее, было в обычае терзать своих самых любимых и с упоением вспоминать об их муках.

Я призадумался: а не убить ли ее?

Я долго взвешивал все за и против.

Потом повернулся и шагнул сквозь стену в соседнюю комнату.

Как я и ожидал, покои у них были смежные. Так обычно размещали близнецов Арамери. Их комнаты располагались рядом, и спальни соединялись дверью: чтобы дети, по желанию, могли спать врозь или вместе. Благодаря таким дверям многие двойняшки Арамери переставали быть двойняшками – оставался только один. Сильнейшему из двоих было так легко прокрасться в спальню более слабого брата или сестры в ночной темноте, пока спали все мамки и няньки…

В комнате у Деки было темнее, чем у Шахар: она располагалась с той стороны дворца, куда не попадал лунный свет. Я посмотрел в окно и сообразил, что солнечного света этой комнате тоже доставалось меньше: снаружи виднелись гигантские сучья Мирового Древа, тянущиеся в ночную даль. Ветви и несчетные листья частично заслоняли вид, и солнце проникало сюда разве что размытыми пятнами. По итемпанским меркам такой свет полноценным уже не считался.

Я заметил и другие признаки несколько приниженного положения мальчика: на полках меньше игрушек, на постели меньше подушек. Я подошел к кровати и стал задумчиво смотреть на него. Он лежал на боку, свернувшись калачиком, и даже во сне выглядел спокойным и аккуратным. Нянька заплела его длинные черные волосы в несколько кос – наверное, в неуклюжей попытке заставить их виться хотя бы немножко. Я нагнулся и провел пальцем по тугим прядям одной из косичек…

– Может, мне тебя наследником сделать? – прошептал я.

Он не проснулся, так что ответа я не получил.

Отойдя от него, я с удивлением обнаружил, что ни одна из игрушек на полках не несла на себе послевкусия любви. Я понял, что к чему, лишь приблизившись к небольшому шкафчику с книгами: вот где любовью все так и дышало! Не менее дюжины свитков и книг носили явственный отпечаток детских восторгов. Я провел пальцами по корешкам, вбирая магию смертных. Здесь были карты далеких стран, истории открытий и приключений, тайны смертного царства… В жизни Дека вряд ли много со всем этим сталкивался, будучи с рождения заперт здесь, во дворце. Так что для него содержимое этих книг наверняка мало отличалось от мифов и сказок.

Я закрыл глаза и поднес пальцы к губам. Втянул запах – и вздохнул. Нет уж, ребенка с подобной душой я не мог сделать наследником. Это все равно что своей рукой его уничтожить…

Я двинулся дальше.

Сквозь стены, под полом кладовки, через торчащий сук Древа, практически заполнивший собой одно из сокровенных замкнутых пространств, и вот я в покоях нынешнего главы семьи Арамери.

Здесь одна спальня превосходила размерами всю совокупность комнат, выделенных ребятишкам. Посредине располагалась большая квадратная кровать, установленная на просторном круглом ковре, скроенном из пушистой белой шкуры какого-то существа: я даже не смог припомнить, доводилось ли мне охотиться на таких. Вообще-то, если сравнивать с привычками иных известных мне глав семьи, обстановка тут едва ли не аскетичная. Ни тебе расшитых жемчугом покрывал, ни черного дерева из лесов Дарра, ни кентийской резьбы, ни «облачной» ткани из Шати-Нарехи. Кроме кровати, здесь было очень немного мебели, да и та распихана по углам, чтобы не мешала. Эта женщина не терпела помех на своем пути – во всех смыслах.

Она вполне соответствовала обстановке своей опочивальни. Правительница лежала на боку, свернувшись почти как ее сын, но на том сходство и кончалось. Светлые волосы, остриженные на удивление коротко, обрамляли угловатое лицо, и я нашел, что одно вполне сочетается с другим, вот только у амнийцев такое не было принято. Она была хороша своеобразной льдисто-бледной красотой и даже во сне выглядела суровой. А еще она оказалась моложе, чем я ожидал: навскидку под сорок, вряд ли больше. То есть Шахар достигнет совершеннолетия, когда ее мать будет еще относительно молода. Быть может, она прочила в истинные наследники своих внуков от Шахар?

Стало быть, исход состязания не был настолько предрешен, как мне сперва показалось.

Я задумчиво огляделся. Дети говорили, у них нет отца. Это означает, что у правительницы нет законного мужа. Интересно, она и в любовниках себе отказывала? Я наклонился, вбирая ее запах, даже рот приоткрыл, чтобы не упустить ни малейших оттенков вкуса. И… Да, конечно, вот он. Запах другого человека глубоко пропитал ее кожу и волосы, проник даже в тюфяк. Это был запах единственного возлюбленного, посещавшего ее достаточно долго – месяцы, если не годы. Стало быть, у нас тут любовь?.. Что ж, ничего особо неслыханного. Я пообещал себе перерыть сверху донизу весь дворец, но всенепременно выяснить, кому принадлежит запах.

Я обошел и другие комнаты правительницы, но они так ничего мне о ней и не поведали. Я увидел основательную библиотеку (не содержащую, впрочем, ничего особенно интересного), домашнюю молельню с алтарем Итемпаса, крохотный садик (ухоженный просто до отвращения – наверняка заботами обученного садовника), общедоступную гостиную и личную гостиную. Лишь ванная продемонстрировала некоторые признаки экстравагантности: вместо обычной ванны здесь имелся целый бассейн, достаточно обширный и глубокий для плавания, с отдельными примыкающими помещениями для переодевания и мытья. Отхожее место размещалось в отдельном уголке, за хрустальной панелью, и, присмотревшись, я рассмеялся. На сиденье были начертаны сигилы, призывающие мягкость и тепло. Я не устоял перед искушением и немедленно заменил их сигилами жесткости и кусачего холода. Надеюсь, я смогу оказаться поблизости и насладиться ее воплем, когда она это обнаружит.

Я как раз завершал свои исследования, когда небо на востоке начало понемногу светлеть: приближался рассвет. Со вздохом оставил я покои правительницы Арамери и вернулся к Лестнице в никуда, где и улегся в самом низу – ждать.

Мне показалось, что минула целая вечность, прежде чем наконец-то появились дети. Их ножки выбивали целеустремленный ритм по полам дремлющих коридоров. Сперва они меня не заметили и разочарованно вскрикнули. Но потом, как и следовало ожидать, спустились по ступеням и отыскали меня.

– Ты прятался! – сразу накинулась на меня Шахар.

Я лежал на полу, задрав ноги на стену, и улыбнулся ей снизу вверх:

– Опять разговариваешь с незнакомцами. Ну ничему не хочешь учиться!

Декарта подошел ко мне и опустился на корточки:

– Разве ты незнакомец для нас, Сиэй? Даже теперь?

Протянул руку и толкнул меня в плечо, совсем как прежде, когда он еще не знал, что я могу быть опасен. А еще он застенчиво улыбнулся и покраснел. Уж не простил ли он меня? До чего эти смертные все-таки переменчивы! Я пихнул его в ответ, и он захихикал.

– Я-то так не думаю, – сказал я. – Но вы, ребята, по своему рождению обязаны чтить пристойность. Это для меня все просто: чужак ощущается как чужак, а друг – как друг.

К моему удивлению, Шахар тоже присела на корточки. Ее личико было очень серьезно.

– То есть ты не возражаешь? – спросила она с каким-то странным нажимом, и это заставило меня нахмуриться. – В смысле, быть нашим другом?

Тут я сразу все понял. Все дело было в желании, которое они у меня выторговали. Я, вообще-то, ждал, что они пожелают чего-нибудь простого. Ну там, игрушек, которые никогда не сломаются, безделушек из далекой страны, крыльев, чтобы летать. Однако эти маленькие Арамери были детками умненькими. Их не соблазнишь ни грошовыми бирюльками, ни потаканием мимолетному капризу. Они захотели чего-то по-настоящему ценного.

Жадные, бесцеремонные, наглые, высокомерные маленькие поганцы…

Я кувыркнулся прочь от стены нарочито неуклюжим, некрасивым движением, которое далеко не всякий смертный сумел бы повторить. Дети не ожидали такого, они шарахнулись прочь, глаза у обоих были круглые: они ощутили мой гнев. Я зло смотрел на них, стоя на четвереньках.

– Так вы этого хотите?

– Ну, в общем, да. Твоей дружбы, – сказал Дека. Голос его звучал твердо, но в глазах проглядывала неуверенность. Он то и дело косился на сестру. – Мы хотим, чтобы ты был нашим другом. А мы будем твоими…

– И надолго?

Они, кажется, удивились.

– Доколе будет длиться наша дружба, – сказала Шахар. – До конца жизни, я думаю. Или пока кто-то не сделает чего-то, что разрушит ее. Мы можем поклясться на крови, чтобы все было как положено!

– Покля… – Мой голос перешел в звериный рык, я аж почувствовал, как чернеют мои волосы, а пальцы на ногах когтисто подгибаются. – Да как вы смеете?

Шахар – чтоб пусто было и ей, и всем ее праотцам – глядела на меня с искренним непониманием. А я ей горло готов был порвать за это непонимание.

– Что такого-то? – спросила она. – Это же просто дружба!

– Дружба с богом! – Будь у меня хвост, он сейчас хлестал бы по бокам. – Если я соглашусь, я буду обязан играть с вами и радоваться вашему обществу! А когда вырастете, буду обязан время от времени заглядывать: мол, как поживаете? Мне придется заботиться о каждом пустом обстоятельстве ваших бессмысленных жизней! И хотя бы пытаться помочь всякий раз, когда вы попадете в беду! Боги благие! Да вы хоть понимаете, что я даже своим верным подобного не предлагаю? А вас за такое поубивать мало!

Но тут, к моему удивлению, не успел я сделать какое-либо движение, как Дека придвинулся ко мне и накрыл мою руку своей. Делая это, он невольно съежился, потому что моя рука была уже не вполне человеческой: пальцы стали заметно короче, а ногти начали превращаться в кошачьи когти, способные втягиваться. И лишь усилием воли я пока не допускал появления шерсти. Дека, однако, не убирал ладошку и смотрел на меня с такой жалостью, какой я вообще не чаял увидеть на лице Арамери.

Вся магия, клубившаяся у меня внутри, разом замерла.

– Прости, – сказал он. – Сиэй, мы просим прощения.

С ума сойти, сразу двое Арамери извинялись передо мной! Случалось ли подобное хоть раз, пока я был рабом? Не припоминаю, чтобы даже Йейнэ произносила подобное. А ведь ей доводилось причинять мне нешуточную боль, пока она сама была смертной. А чудо еще и длилось, потому что Дека продолжил:

– Я сказал не подумав. Ты же когда-то был здесь в рабстве. Мы об этом читали. И тебя принуждали изображать дружелюбие. Так ведь? – Он покосился на Шахар, до которой, судя по выражению ее лица, тоже постепенно доходило. Дека сказал ей: – Кто-то из прежних Арамери наказывал его, если он не был достаточно почтителен с ними. Мы не должны вести себя, как они!

Моя решимость немедленно расправиться с ним тотчас угасла, как задутая ветром свеча.

– Ты… ты не знал, – медленно и неохотно выговорил я. Мне пришлось постараться, чтобы перестать рычать и снова загнать голос в высокий мальчишеский регистр. – Конечно же, ты не хотел… того, о чем я было подумал.

Вот вам и привет из прошлого. С незаслуженными благословениями. Я вернул ногтям подобающий вид и уселся на пол, приглаживая волосы.

– Мы, вообще-то, думали, тебе понравится… – проговорил Дека таким убитым голосом, что меня окатило мимолетным стыдом за недавний гнев. – Я думал… то есть мы думали…

Идея насчет дружбы, конечно, принадлежала ему. Из них двоих мечтателем был именно он.

– Нам показалось, что мы и так уже почти подружились. Верно ведь? Ты вроде не возражал к нам сюда заглядывать. Мы и решили, что, если мы станем друзьями, ты поймешь: мы совсем не как те скверные Арамери, за которых ты нас принимаешь. Ты увидишь, что мы не какие-то злые и подлые, и тогда… – Он замялся, опустив взгляд. – Может, тогда бы ты к нам чаще заглядывал.

Дети никогда не могли мне врать. Это было одной из граней моей природы: соврать-то они могли, но я неизменно распознавал ложь. Так вот, ни Дека, ни его сестра не обманывали. Я, конечно, все равно им не верил. То есть не хотел верить. Я не доверял той части собственной души, которая была готова к ним потянуться. Слишком опасное это дело – доверять Арамери. Даже самым маленьким.

Тем не менее они имели в виду именно то, о чем говорили. Они действительно желали моей дружбы. И не из жадности, а просто от одиночества. Как же давно мне не предлагали подобного. Даже собственные родители…

Короче говоря, прельстить меня не трудней, чем любого ребенка.

Я опустил голову, меня трясло. Я скрестил на груди руки, чтобы они не заметили их дрожи.

– Ну… Ладно, короче. Если вы на самом деле хотите… в смысле, дружить… в общем… я, пожалуй, согласен.

Они прямо засияли и приблизились, ерзая на коленках.

– В самом деле? – спросил Дека.

Я передернул плечами, усиленно изображая беспечность, и сверкнул своей знаменитой улыбкой.

– Мне это не повредит. Вы всего лишь смертные… – Докатился до побратимства со смертными. Я тряхнул головой и рассмеялся, спрашивая себя, почему меня так напугала подобная безделица. – Нож кто-нибудь захватил?

Шахар закатила глаза с царственным раздражением:

– Ты же можешь создать его.

– Боги благие, я лишь спросил…

Я воздел руку и сотворил нож. Точно такой же, как тот, которым она пырнула меня в прошлом году. Ее улыбка погасла, она слегка отпрянула при виде ножа, и я понял, что сделал не лучший выбор. Сомкнув ладонь на рукояти, я изменил нож. Когда я распрямил пальцы, в моей руке оказалось изящное изогнутое лезвие с рукояткой из лакированной стали. Шахар неоткуда было знать, но я сотворил точную копию ножа, который Чжаккарн сделала для Йейнэ, когда та жила в Небе.

Увидев изменившийся нож, Шахар успокоилась, и от благодарности на ее лице я сразу почувствовал себя лучше. Я был несправедлив к ней. В будущем я сильнее постараюсь, чтобы это исправить.

– Дружба может продлиться дольше, чем детство, – тихо сказал я, когда Шахар взяла нож. Она помедлила, с удивлением глядя на меня. – Так бывает. Если друзья продолжают доверять друг другу, взрослея и меняясь.

– Это же просто, – хихикнул Дека.

– Нет, – возразил я. – Непросто.

Он перестал улыбаться. Что касается Шахар… Было в ней какое-то врожденное понимание жизни. Пожалуй, начала уже соображать, что это вообще значит – быть Арамери. Ей недолго осталось быть моим другом.

Я протянул руку, коснулся ее щеки, и она моргнула. Но потом я улыбнулся, и она заулыбалась в ответ, на миг став застенчивой, словно Дека.

Вздохнув, я протянул им руки ладонями вверх:

– Что ж, валяйте.

Шахар взяла мою ближнюю руку и подняла было нож, но потом нахмурилась:

– Мне палец резать? Или ладонь?

– Палец, – сказал Дека. – Датеннэй говорил, так скрепляются клятвы на крови.

– Твой Датеннэй идиот, – отрезала Шахар с категоричностью старого спора.

– Ладонь, – сказал я. Не потому, что так было правильно, а просто чтобы прекратить перепалку.

– Так ведь кровь, наверное, вовсю потечет? И больно будет.

– В том и смысл. Что толку в клятве, если она тебе ничего не стоит?

Шахар поморщилась, но потом кивнула и приложила лезвие к моей коже. Ранка, которую она мне нанесла, была до того неглубокой, что скорее щипала, чем болела, а кровь и вовсе не потекла. Я рассмеялся:

– Режь как следует! Забыла? Я же не смертный!

Она недовольно посмотрела на меня, но потом резанула поперек ладони – быстро и действительно как следует. Я не обратил внимания на вспышку боли. Она больше позабавила меня. Рана порывалась тотчас закрыться, но я слегка сосредоточился, и кровь продолжила течь.

– Я тебя, а ты меня, – сказала Шахар, передавая нож брату.

Он принял нож, взял ее за руку и не стал ни медлить, ни сомневаться – весьма деловито порезал сестре ладонь. Она сжала зубы, но не вскрикнула. И он тоже промолчал, пока она пускала ему кровь.

Я вдохнул запах их крови. Он все еще был знаком мне, хотя от последнего Арамери, с которым я был знаком, этих детей отделяло три поколения.

– Друзья, – сказал я.

Шахар посмотрела на брата, тот – на нее, и оба уставились на меня.

– Друзья, – произнесли они хором.

И взялись за руки, а потом взяли и мои руки.

И тогда…

Погодите-ка. Что?..

Они держали меня за руки. Крепко держали. Было больно. Только почему дети кричали, а их волосы развевал ветер? Откуда взялся этот ве…

Я не слышу тебя. Говори громче.

Что за бессмыслица, наши руки спеклись, спаялись вместе, я не мог выпустить их ладо…

Да, я Плутишка. А кто спрашивает?

Они кричали, дети отчаянно кричали, оба вскочили с пола, а я не давал им встать. И почему мое лицо расплывалось в ухмылке? Поче…

Тишина.

3

Я спал, и мне снился сон. Долгое время я не запоминал сны полностью. В памяти оставалось немногое, кроме того что

что-то

было

не так

и, может, несколько…

погодите,

я

тут подумал…

Иными словами, некое смутное понимание. Очень противное состояние, если ты бог. Никто из нас не всеведущ и не всевидящ – это чепуха, которую придумали смертные, – но мы знаем очень много и видим уйму всего. Мы привычны к почти непрерывному потоку сведений, сообщаемых чувствами, которые смертным и не снились, но для меня этот поток на время прервался. Я спал.

И вдруг в глубине этой тишины и пустоты зазвучал голос. Он называл меня по имени, он взывал к моей душе, он обладал силой и полнозвучностью, каких я не встречал несколько человеческих жизней. Меня тянуло куда-то. Знакомое ощущение. И весьма неприятное. Мне было так хорошо и удобно! Я перевернулся на другой бок и попытался не обращать на голос внимания. Но голос, вернее, его обладатель не отставал. Он пихал, тащил и толкал, он хлопал меня по спине, и в итоге я скользнул в разрыв ткани бытия: это было нечто вроде рождения, то есть возвращения в смертное царство (по сути, это одно и то же). Я появился голым и скользким от волшебства, моя внешняя форма рефлекторно уплотнилась для защиты от поглощающих души эфиров, некогда (во времена до начала времен) бывших пищеварительными соками Нахадота. После этого вышел из ступора и мой разум.

Кто-то звал меня по имени.

– Чего тебе? – сказал я, вернее, попытался сказать, потому что слова сорвались с губ нечленораздельным рыком. Задолго до того, как смертные обзавелись внешностью, стоившей подражания, я повадился принимать облик существа, в равной степени наделенного игривостью и жестокостью, ибо оно соответствовало моей сути в той же мере, что и образ ребенка. Сейчас я большей частью предпочитаю этот облик, но стоит утратить бдительность, и возвращается изначальная форма. Вот и теперь: детский облик обеспечивал более тонкую передачу чувств и давал больше возможностей влиять на других, но, еще не придя окончательно в себя в царстве смертных, я безотчетно принял образ кота.

Тем не менее что-то с этой формой было не так. Я попробовал встать и почувствовал себя неловким и неуклюжим. Я не стал тратить время, разбираясь, что тут к чему, предпочтя снова превратиться в мальчишку. Вернее сказать, попробовал превратиться. Однако и превращение пошло не так, как ему следовало бы: против обыкновения, потребовалось значительное усилие. И даже тогда перевоплощение совершалось так медленно, словно я застрял в густой патоке. Облекшись наконец смертной плотью, я готов был свалиться без сил. Я и свалился – там же, где материализовался. Меня трясло, я не мог отдышаться и только гадал, что, во имя всех преисподних, могло со мной случиться.

– Сиэй?..

Тот же голос, что звал меня в пустоте. Женский голос. Одновременно знакомый и незнакомый. Озадаченный, я попытался приподнять голову и повернуться к его обладательнице. И с изумлением обнаружил, что не могу. Нет сил!

– Это действительно ты… Боги благие, я и представить не мог…

Мягкие руки коснулись моих плеч и потянули. Я негромко застонал. Она помогла мне повернуться на бок. Тут что-то начало происходить с моей головой. Стало больно. И холодно. Вот это было уже нечто совсем новенькое! Я никогда раньше не мерз.

– Во имя беспредельности Светозарного! Так это же…

Она тронула мое лицо. Я инстинктивно потянулся к этой ладони, потерся об нее. Она ахнула и отдернула руку. Но потом вновь погладила меня и уже не отстранилась, когда я к ней прижался.

– Ш-Шахар… – кое-как выговорил я. Голос прозвучал слишком громко и как-то неправильно. Я распахнул глаза и уставился на нее. – Шахар? ...