Герман Романов ПЕРЕХОД СУВОРОВА ЧЕРЕЗ ГИМАЛАИ ЧУДО-БОГАТЫРИ ПОПАДАНЦА

Светлой памяти трагически погибших племянников Андрея Бугакова и Александра Колесника ПОСВЯЩАЮ

ПРОЛОГ

Петербург

15 марта 1801 года

— Моя воинская честь, сир, не пострадала, ибо тогда я был еще молод! К тому же противником стал ваш непобедимый маршал Суворов! Да и другие наши прославленные генералы не имели удачи в боях с войсками вашего императорского величества!

Второй консул Французской Республики, дивизионный генерал Жан Виктор Моро, еще не достигший и сорока лет, в расшитом золотой мишурой синем мундире горделиво вскинул подбородок, как будто заранее ожидал от российского императора похвалы. И он своего достиг, услышав из уст собеседника должную оценку собственных дарований.

— Вы тоже неплохо дрались, генерал. Фельдмаршал о вас самого прекрасного мнения — сказал, что вы из лучших военачальников Франции. Да и войска первого консула Гоша мне собственными глазами довелось зреть в сражении под Яффой… Тоже, как и вы, энергичный молодой человек! Чересчур даже… Генерал Жубер вообще славный юноша, совсем как мой внук, только горяч не в меру — потому и бит был нещадно под Нови. А вы молодцом, что командование тогда приняли и войска отвели, не побежали от нас в панике ваши части…

«Для того чтобы в плен вместе с раненым Жубером под Миланом попасть! Нужно было войска отводить, мы же на неудачных позициях бой приняли и потерпели поражение!»

Моро горько усмехнулся, но на душе все равно стало легче. Первый консул Гош, в свою очередь, не смог и отступить, потеряв всю армию, а сам бежал в Египет.

— А так, — русский император широко улыбнулся, — славные были битвы! Ваши солдаты дрались великолепно, почти как янычары под Кагулом. Французы храбры как львы, и если бы моих солдат было вдвое меньше, то нас могли бы и победить! Вот только боги войны рассудили иначе…

Моро содрогнулся — несмотря на уважительный тон, в словах проскочила язвительная насмешка. При Нови и Яффе республиканские войска имели вдвое большую численность, чем русские, но были безжалостно разбиты. Четырехкратный перевес, как следовало из высказывания царя, тоже не стал бы надежной гарантией для победы над московитами. А потому сравнение с турками не вызвало резкой вспышки, а лишь горькое осознание собственного бессилия, которое вылилось в совершенно искренний ответ.

— Ваши солдаты, сир, достойны стать непобедимыми! Я видел их в бою не раз и не два и, честно признаюсь, не хотел бы еще раз столкнуться с ними на поле брани. — Моро внимательно посмотрел на Петра, но совсем иными глазами, чем прежде. То, что он раньше принял за старческую немощь, оказалось насланным мороком, миражом, утренним туманом, наваждением, призванным скрыть подлинную сущность.

Плавные и отточенные движения, в которых не было ничего лишнего, свойственны только опытным солдатам, которые не станут зря расходовать имеющиеся у них силы, не столь большие, как в молодости. Шрамы на лице свидетельствовали, что император не избегал схваток, не понаслышке зная, что такое штыковые атаки.

«А ведь правду говорят, что он собственной рукою истребил два десятка гвардейцев, когда усмирял их мятеж сорок лет тому назад. Против османов ходил в атаку не раз, одна битва под Кагулом многого стоит! — Моро взглядом опытного военного пробежал по лицу императора. — Шрам на голове оставлен ятаганом, что разрубил каску… Прекрасный удар, и чудо, что он оправился от такой раны. Щеку царапнула пуля, ссадина пожелтела — давненько было. Гвардейцы?! Или янычары? На подбородке ранка, волосы не растут — не от шпаги ли самым кончиком досталось? Похоже на то… Правую кисть покалечило, шрам под обшлаг уходит. Да и белый крестик на груди с бантом, а последний дается лишь тем, кто был ранен в бою!»

— Я не боюсь войны с Францией, Жан Виктор! Но не хотел бы воевать с вашими солдатами снова, генерал! Мы и так только зря пролили нашу драгоценную кровь, а в выгоде от этого взаимного кровопускания остались рыжеволосые бестии, что засели на своем проклятом острове!

Моро в изумлении широко раскрыл глаза от столь шокирующей откровенности старого императора. Теперь, после его слов о британцах, Второй консул Республики вздохнул с неприкрытым облегчением — точка соприкосновения найдена, и появилась возможность хоть как-то договориться с русскими, невероятное могущество которых поразило генерала еще в Далмации, где под Триестом его зарвавшаяся победоносная армия, наголову разгромившая австрийцев, наткнулась на войска Суворова.

Воспоминания о той ужасной битве опалили душу генерала, он никак не ожидал, что дикие московиты, над которыми смеялись в Париже, будут настолько опасны.

И не просто отважны…

Русские вооружены скорострельными и дальнобойными мушкетами, аналогов которым во Франции, несмотря на четыре прошедших года, до сих пор не сделали. И они вряд ли время напрасно теряли, почивая на лаврах! С таким императором не расслабишься, могли и что-то пострашнее придумать из «марсового» арсенала, ведь недаром у них и поговорка есть, что за истекший срок много воды может в реке утечь…

— Генерал, вы еще не родились, когда я со шпагой в руке водил гренадер в атаку! Потому давайте говорить откровенно. Мы с вами люди военные, не будем ходить вдоль и около. Повторю еще раз — я не боюсь войны с Францией! Только все дело в том, что она мне не нужна. Да и вам тоже по большому счету. Зачем нам воевать? Ради чего?

— Сир, я полностью согласен с вами! Генерал Гош также не желает воевать с вашей империей! Но дело в том, что у нас нет гарантий, что вы в один из дней не обрушитесь на Францию своими победоносными войсками, устоять против которых невероятно трудно…

Генерал Моро говорил осторожно, глаза продолжали ощупывать Петра. Русский император усмехнулся и подошел к стене, плотно закрытой шторами. Он, потянув за шнур, их раздвинул, открыв большую, метров на шесть в длину, карту.

Жан Виктор впился в нее глазами, чувствуя, как в груди нарастает возбуждение. Такой подробнейшей схемы сего мира он еще не видел. Карта потрясла его тем, что все страны и континенты были тщательно обрисованы в их границах. Кроме того, еще дана разноцветная маркировка ведущих держав и их колоний.

Главное место на ней занимал красный цвет — огромное пространство от Балтики до Луизианы, единственной оставшейся французской территории в Новом Свете.

Английские владения отсвечивали голубым цветом, щедро разбросанным большими пятнами по всему миру.

Доминирующее место занимал желтый цвет, но если в Африке и Азии испанских территорий было немного, то Латинская Америка словно превратилась в сказочную страну Эльдорадо, цвет презренного металла буквально покрывал ее.

И менее всего на карте присутствовала темно-синяя расцветка его родной страны — ею покрыта лишь Франция и немногочисленные колонии, разбросанные по трем частям света.

Приглядевшись, Моро увидел тонкий пунктир, что шел по Рейну, огибал Швейцарию, как бы проглатывая Гельветическую республику, через Альпы спускался в Италию, где сталкивался с коричневой штриховкой «Священной Римской империи германской нации».

— Хорошая карта, — за спиной раздался насмешливый голос, — взяли глобус, сняли верхушки, и вытянули на всю стену. Шучу, шучу!

Однако голос русского императора тут же сделался серьезным, а взгляд по-настоящему пронзительным.

— Смотрите генерал, Республика уже потеряла практически все земли, бывшие при королях. Вас вышибли из Индии, ваши колонии всегда под угрозой… Правда, в Европе вы взяли определенный реванш у союзников Англии, но это на время. Как только ваши солдаты шагнут за Рейн, они именно это хотят сделать, неизбежно начнется новая война, и вам предстоит драться с моей армией. Ведь так, генерал?

Моро пожал плечами, вопрос был чисто риторический и не требовал ответа, да и не за этим он приехал в Петербург. Император словно прочитал его мысли и, усмехнувшись, заговорил дальше:

— Признаться, и мы не хотим войны, повторю еще раз. Хотя Англия предлагает мне семь фунтов за каждого солдата, причем просит выставить не меньше стотысячного корпуса…

Моро мысленно кхекнул от удивления, сумма потрясла его воображение. И это при том, что австрийцам и пруссакам, как он знал, Лондон соглашался выплачивать лишь по два фунта.

— Просто у нас хорошее оружие, генерал! — за спиной раздался уверенный голос императора. — А за прошедшее время, после той нашей первой войны с Республикой, мы времени даром не теряли. Смею вас заверить, генерал, у нас сейчас самые лучшие в мире пушки и ружья!

— Я согласен с вами, сир… — глухим голосом произнес Моро, внутренне ежась от дьявольской проницательности русского царя. Действительно, то, что он увидел в битве при Нови, поразило его, как военного.

Русские орудия стреляли чуть ли не на лье, вдвое дальше, чем французские, а их снаряды были начинены гораздо более мощным веществом, чем порох. Моро прекрасно помнил, как взрывались они в воздухе белыми клубками, а их смертоносная начинка — железные шарики и осколки, валили на землю его солдат целыми шеренгами.

Да что пушки, скорострельные ружья собирали жатву более кровавую! Если самые лучшие нарезные лиможские штуцера стреляли на семьсот шагов, и в минуту можно было выстрелить лишь пару раз, причем солдат должен быстро производить перезарядку, орудуя шомполом, то русские винтовки прицельно стреляли на тысячу шагов, делая при этом в десять раз больше выстрелов.

Да еще их многоствольные пулеметы — Моро даже в мыслях научился выговаривать это трудное русское слово, свинцовый град которых буквально выкосил его кавалерию.

— Да, да, пулеметы, генерал!

Моро вздрогнул, он не ожидал, что русский император так легко начнет читать его мысли.

— Поверьте, когда у нас будет достаточно патронов, они станут царить на поле боя! Но уже сейчас каждый наш полк имеет по две такие установки, которых нет у вас!

«К нашему великому сожалению! — подумал Моро. — Будь у меня эти самые пулеметы, то ваш Суворов не смог бы прорвать ряды моих войск дикими казаками! Патроны, патроны, но где же их взять? Нужен капсульный состав, а вы, сир, — он поежился, чувствуя взгляд Петра между лопатками, — нам его ни за что не продадите, как тем же пруссакам. А без патронных ружей мы не сможем победить, и Гош, и Жубер это хорошо понимают, только зря солдат положим!»

Несмотря на мрачные размышления, Моро старался держать лицо непроницаемым, он уже боялся русского монарха с его дьявольским, другого слова и не подберешь, умением читать чужие мысли.

— Я не хочу видеть французских солдат за Рейном! И за Пиренеями тоже — все же тамошний король мне родственник, да и владения за океаном имеет обширные. Германцы должны остаться в нынешнем состоянии, и как можно дольше. Объединение тевтонов в единое государство я не приемлю, и неважно, под чьей эгидой оно бы могло произойти. Италия ваша, генерал, как и те земли, куда вышли французские войска. Но славяне — наши братья и по крови, и по языку! И мы вместе должны убедить Австрию поступиться! Эти условия непременно должны быть приняты Гошем, по всему остальному мы можем договариваться. Мир так велик, генерал, посмотрите на эту карту, — Петр сжал до хруста кулаки, — и единственным препятствием стоит Англия!

Моро чуть ли не задохнулся от острого приступа ошеломляющей радости — о лучшем исходе переговоров он и не мечтал, отправляясь в Петербург. Царь дал намного больше, чем в Париже рассчитывали. Но теперь нужна осторожность, чтобы не спугнуть капризную Фортуну!

— Ваше императорское величество, — осторожно начал генерал, — от имени консулов Французской Республики я уполномочен вести с вами переговоры! То, что вы, сир, великодушно предложили, вполне подходит для заключения между нашими странами договора, основанного на сердечном согласии…

Моро тщательно подбирал русские слова, ощущая себя словно в горах, идущим по узкому карнизу и страшащимся сорваться вниз, в бурлящую реку, на острые камни. Такое состояние он уже испытывал не раз — во время Итальянских походов, когда его войска не раз переходили через Альпы.

Второй консул вот уже пять лет со всем рвением изучал русский язык. Полгода в плену, а потом со специально нанятым учителем из российского посольства, который, смущаясь, весьма огорчил генерала тем, что речь, мастерски освоенная с помощью казаков и суворовских гренадеров, — не совсем русский язык и в приличном обществе, особенно в присутствие дам, ею лучше не пользоваться.

Но сейчас, как назло, те первые слова, что он выучил, сами лезли из горла, и Моро прилагал отчаянные усилия, чтобы не перейти на родную французскую речь, которой русский император владел превосходно. Вот так и шла их двуязычная беседа, где стороны показывали свои лингвистические способности.

— На сердечном согласии? Постойте, генерал… — император неожиданно перешел на русский, отчеканив, — «Антанте корриаль» и есть «Сердечное согласие»… Как вы удачно нашли слово, ваше превосходительство! Пусть наш союз и станет Антантой, лишь бы второй раз, вернее, первый, на те же грабли не наступить!

— На грабли? Но зачем нам наступать на сельскохозяйственный инвентарь, ваше величество?

— Наступать незачем, генерал, — Петр хмыкнул, — но остерегаться все же нужно! Это я так про Англию аллегорично выразился!

— Простите, сир, я не понял сначала! — Моро сиял. — Если мы вместе начнем воевать с британцами, то, думаю, рано или поздно мы победим…

— Последнее меня категорически не устраивает — война слишком скучна, если тянется долго. Да и дорогим удовольствием становится. Поэтому давайте решим с вами, генерал, как нам быстрее реализовать первый вариант!

Часть первая «ПРАВЬ, БРИТАНИЯ, МОРЯМИ»

ДЕНЬ ПЕРВЫЙ 28 июня 1802 года

Гостилицы

Яркий, ослепительный свет ударил сквозь веки вспышкой фотоаппарата, направленной прямо в лицо чей-то умелой рукой. Петр непроизвольно отшатнулся, крепко зажмурившись, не в силах проморгать глаза. Ему даже показалось, что он полностью потерял зрение.

«Я ослеп?!»

Накатившаяся на душу и разум паника вкупе с холодным и липким потом сковали тело ледяным пленом. Но тут же в голове застучали малиновыми переливами церковные колокола — динь-дон, динь-дон, динь-дон…

Бу-ум!!!

Оглушающим звоном подал голос большой набатный колокол. Его гул заставил завибрировать каждую клеточку тела, Петру даже показалось, что он словно растворяется в этой громогласной музыке, что с детства пропитывает православный люд.

Страшная слабость в коленях подкосила его, Петр безвольной куклой опустился на землю и откинулся на спину, разбросав в стороны руки, припав всем телом к шелковистой траве, будто утонув в ней, как в пуховой перине, что лежала в опочивальне у супруги.

От земли исходила приятная теплота, которая начала наполнять тугими волнами безвольное прежде тело. Слабость стала потихоньку отступать, организм неожиданно наполнился силой, причем намного большей, чем та, что была в мышцах раньше.

«Надо же, а ведь русские сказки не врут! Богатыря враги с ног свалят, а он прикоснется к земле-матушке и от нее уже новых сил набирается. Кому сказать такое, не поверят! Еще скажут, что новый Илья Муромец выискался, засмеют меня втихомолку, паршивцы этакие!»

Мысли в голове медленно тянулись густой патокой, той самой, в которой мгновенно вязнут ушлые и назойливые мухи своими лапками.

Петр бережно потер ладонями глаза, на секунду испугавшись возможной слепоты, и после некоторого вполне понятного промедления разомкнул пальцами веки.

— Ух ты, я прям как Вий стал! Поднимите мне веки, поднимите мне веки! — с нескрываемым облегчением засмеялся Петр, чувствуя, как тягучий страх отступил, и тут же словно камень упал с души. — У… «Волчье солнышко»! Куда ж без тебя!

То, что он со страху принял за слепоту, оказалось всего-навсего глухой ночной тьмой, а оставшийся в мозгу светлый, ослепительный овал вспышки — яркая луна, что полным колесом, на радость волкам, медленно качалась на небесном своде, оставляя на земле длинную полоску прямой тропинки, которая начиналась прямо у его ног.

— Так это только полнолуние! Напрасно испугался ты, братец, что в тройку великих слепцов попадешь — Гомер, Мильтон, Паниковский… И я на этой лавочке рядышком с ними!

Петр искренне захохотал, замотав головой из стороны в сторону, словно конь, отгоняющий назойлива слепней. Сейчас он торопился поскорее избавиться от вызвавших панику мыслей. Однако, подняв голову и оглядевшись кругом, кхекнул от удивления.

— Ни хрена себе, как по заказу…

Лунная дорожка вела прямо к величественной церкви, массивные белые стены которой высились перед ним высоченной преградой. Петр задрал подбородок, пытаясь разглядеть купола, однако ночная тьма надежно укутала позолоту храма непроницаемым покрывалом.

— Ба! Знакомые места, ведь я здесь дважды бывал во снах! Точно, точно, та самая церковь, тут к бабке не ходи… Правда, раньше был день и вечер с багровым закатом, а теперь ночь. Хм… Так, значит, это сон… Тогда в первый раз дедушка Петр Алексеевич тросточку мне подарил, перед этим ею же ребра пересчитав! Отделал, как бог черепаху! Во второй раз обниматься полез, родственничек! Чуть ли лицо мне не опалил… Твою мать!!! Помяни черта к ночи…

Стоило ему подумать об императоре Петре Великом, как тут же из темноты вышли две долговязые фигуры. В руке первой, шагающей, как журавль на прямых ногах, знакомой походкой, покачивалась дубинка.

А во второй фигуре Петр с первого взгляда опознал старого знакомца — «счастья баловень безродный», Александр Данилович Меншиков был в своем репертуаре: расфуфырен, как петух во время брачного сезона, в роскошном завитом парике, золотого шитья на кафтане хватило бы позолотить купол если уж не церкви, то часовенки точно…

— Надо же, стоило мне вспомнить про эту парочку, так они тут же явились. Накаркал! — сквозь стиснутые зубы, чуть слышно пробормотал себе под нос Петр, напряженно всматриваясь в приближающегося к нему первого Российского императора.

— Ну здрав будь, мой внук! Давненько мы с тобой не виделись! Почитай больше тридцати лет минуло…

— И тебе не хворать, дедушка!

Негромко огрызнулся Петр, которому очень не понравилась выразительная гримаса, пробежавшая по лицу «великого преобразователя дикой Московии». Да еще эти кошачьи усики, которые не могли спрятать ехидную улыбку…

И опять же Меншиков, крутя пальцем длинные локоны завитого парика, довольно похабно оскалился во все ослепительно-белые зубы, будто узрел Петра в какой-то непотребщине. Гнев в душе на царского фаворита тут же полыхнул яростной вспышкой.

— Ты зубы-то спрячь, а то выбью, казнокрад! Кто три годовых бюджета России спер?!

— Да я… Что ты, батюшка, напраслину возводишь?! Честного слугу всякий обидеть норовит…

— Цыц, Алексашка! — неожиданно грозно рявкнул император во весь голос, с немым одобрением глядя на Петра.

— Ворюга ты известный, Данилыч, так что помалкивай, а не то моей дубинки отведаешь!

— Так его императорское величество поклеп на меня соизволил возводить, мин херц! Какие три бюджета?

Округлившимися, прямо-таки честными глазами бывший сын конюха, в одночасье ставший светлейшим князем, посмотрел на своего обличителя, который встретил взгляд с насмешливой улыбкой. И тот, странное дело, смутился, стал притоптывать ботфортом, в задумчивости забормотал себе под нос. А пальцы правой руки зажили своей жизнью и принялись потихоньку сгибаться, будто Меншиков что-то подсчитывал.

— Нет, батюшка-государь, три бюджета чересчур много! Один, ну полтора от силы… Никак не больше!

— Молчи уж, дурень вороватый, потому-то здесь ты и мучаешься, дай я с тобой…

Петр Алексеевич тяжело вздохнул, его нескладная фигура сгорбилась, будто на узкие, но отнюдь не слабые плечи взвалили нешуточную, неподъемную для обычного мужнины тяжесть.

«Ах, вон оно что!»

Догадка пронзила Петра, и ему стало жалко этого большого и нескладного человека.

«Да, правильно у Экклезиаста сказано — время разбрасывать камни, время собирать камни…»

— Зубы-то болят, внук?

Вопрос ошарашил Петра, и он машинально провел сухим языком по еще крепкому, несмотря на возраст, «частоколу».

— Да вроде не болят… — после долгой паузы осторожно ответил Петр, чувствуя всем своим нутром, что император не мог просто так задать этот вопрос, тут явно присутствовал какой-то подвох.

— Возьми уж, она тебе пригодится!

Император протянул Петру дубинку, но тот брать ее не спешил, даже убрал руки за спину.

— Да ни к чему она мне, да и зачем?

— Зубы вышибать будешь!

Меншиков глумливо засмеялся, и бешенство тут же тугим комком подкатило к горлу.

— Поговори у меня! С тебя первого и начну!

— Так его, Петр, пусть знает свое место! А зубы, внук, не вышибают. Я их с корнем рвал!

— Так то ты, дедушка, а мне это не к лицу…

— Ну как знаешь, внук! Не хочешь брать дубинки, не надо, наше дело предложить.

Император поглядел с какой-то непонятною тоскою в глазах, тяжело вздохнул, покачал головою и глухо добавил, протянув к плечу Петра свою натруженную, в застарелых мозолях ладонь.

— А вот силенок мыслю, тебе много понадобится, негоже из-за больных зубов дела великие прерывать!

Петр содрогнулся всем телом, тяжелая длань императора давила ему на плечо раскаленной болванкой в добрую сотню пудов. Колени непроизвольно подогнулись. Жаркая боль мгновенно охватила все плечо и стала расползаться по телу, терзая его и корежа. Теряя сознание, Петр отчаянно рванулся от деда и громко закричал, чуть ли не завизжал:

— Уй-я-я!!!

Побуждение оказалось спасительным, плечо перестало немилосердно жечь, и, закрепляя успех, Петр рванулся в отчаянном броске…

— Ух ты!

И неожиданно проснулся, открыв глаза, перед которыми застыла белая пелена в красных отсветах. И тут же почувствовал, что куда-то падает, что твой Икар, не в силах остановить неудачный полет.

— Мля!

Больно стукнувшись лбом о дощатый пол, Петр понял, что это не продолжение сна, а самая доподлинная реальность…

Петербург

— Ты бесподобен, мой милый Чарльз! Давно я так хорошо не проводила времечко! Муж совсем фамилию не оправдывает, мерин выхолощенный, постылый…

Английский посол чувствовал себя таким же выжатым лимоном, как те крупные желтые плоды, что шли к традиционному вечернему чаю — от таких милых домашних привычек истинные джентльмены не отказываются даже на чужбине.

Вот и эта женщина, охочая до ласк, как ненасытная менада, и безумно жадная до денег, буквально выпивала из него все соки — как в постели, так и в его секретере из добротных дубовых досок, где он держал самое главное оружие настоящего дипломата, без которого любой политик немыслим.

Там в тугих кожаных мешочках ожидали своего часа взглянуть на дневной свет полновесные золотые монеты — французские луидоры с профилем казненного короля, добрые английские гинеи и соверены, но главным образом полновесные русские империалы.

Уинтворт стоически переносил эти неприятности, которые, положа руку на сердце, таковыми и не являлись по большому счету. Когда речь идет об интересах британской короны, не может быть ни малейших стенаний о каких-либо неудобствах.

Ведь дело превыше всего!

Если бы от него потребовалось совокупиться в паршивом сарае с грязной чухонской девкой, лощеный британец не задумался бы и на минуту. А ведь он сейчас лежит не на гнилой соломе, а на мягкой пуховой перине, тело обдает горячим женским жаром, ноздри ловят аромат полузабытого французского парфюма, ласкающий и возбуждающий одновременно, а мягкие руки нежно обвивают шею.

Что же касается денег, так они не его личные (будь иначе, Чарльз без малейших колебаний незамедлительно избавился бы от такой ненасытной содержанки), а Форин Офис, и настоятельно необходимые траты таковы, что правительство уже не считает золота…

— Русские гвардейцы потеряли честь и служат этому мерзкому старикашке, как цепные псы, за одни только обглоданные кости! И это аристократы?! Холуи!

Женский голос дышал праведным гневом и был довольно-таки неприятен истеричными и визгливыми нотками. Однако английский посол Уинтворт стоически переносил эту неприятность.

Тем паче любовница тут же принялась, дрожа как в лихорадке, поглаживать его по груди, царапая при том ногтями. И руки, словно лианы, снова обвили его шею, а полные чувственные губы впились поцелуем, больше похожим на укус бешеной собаки. Да и сладости объятий не чувствовал Уинтворт — словно удавку на шею висельника накинули…

«Она оправдывает свою фамилию! Это не женщина, а племенной жеребец в обличье Елены Троянской! Она высушивает меня, и если опять восхочет, то мне потребуются все силы, чтобы выполнить мужской долг. И помощи здесь не попросишь, такие дела другим не доверяют. Нужно перетерпеть, без ее участия никак не обойтись, иначе моя карьера или вскоре рухнет, или взлетит на незабываемую высоту! Но как она мне надоела!»

Однако мысли текли без особого раздражения, а привычно, словно весенний ручеек, спустившийся с гор, добрался до пересохшего русла арыка, и теперь царапает прохладной струей горячие комья растрескавшегося под жарким пустынным солнцем глинистого песка.

— Братья решили напасть на него сегодня, Чарльз! Пока он в Гостилицах… Там его можно достать, с ним всего два казака, и то он их оставляет, когда по окрестностям ездит.

Женщина приподнялась на локте, не обращая внимания на бесстыже открытую грудь, которую она не соизволила целомудренно прикрыть одеялом.

Торчащие красные соски не вызвали в любовнике привычного вожделения, зато от слов его душа прямо возликовала — задание, полученное месяц назад из Лондона, будет выполнено.

«Наконец-то они решились! Сегодня, уже сегодня!»

Кронборг

— Англия всегда выступала верным другом вашей прекрасной и гордой страны, полковник!

Вкрадчивый голос ночного визитера тем не менее звучал достаточно властно и уверено, так может говорить только тот, кто немалое время провел на кораблях, где всегда требуется громко подавать команды.

Комендант крепости Аксель Сундстрем внимательно посмотрел на незваного гостя, в котором явно угадывалась военная выправка.

— Кто вы? — без обиняков, как следует всегда поступать настоящему офицеру, требовательно спросил швед, пристально глядя на своего собеседника. И не менее властным голосом уточнил: — От кого имеете поручение и что вам от меня нужно? Надеюсь, что вы будете предельно откровенны!

— Я капитан флота Его Величества Джеймс Хадсон! К вашим услугам… сэр!

Полковник угрюмо засопел.

Высокомерные британцы всегда говорили про свой флот так, что все их собеседники сразу понимали, о какой именно стране идет речь. Все остальные флоты мира требовали уточнений — шведский королевский, русский императорский и прочие.

— Я готов вас выслушать, капитан!

— Утром наша эскадра адмирала Паркера войдет в проливы. Мы начинаем войну против России и уничтожим ее корабли, что стоят у датской столицы. Но не будем воевать против вашей страны, сэр! Конечно, недостойно джентльмена, но здесь совершенно иные соображения. Датчане — верные клевреты русских варваров, чего не скажешь о шведах, которые долгое время воевали против них и московитов. Лишь в последнее время ваша страна, полковник, прошу простить меня, стала пристяжной в этом нелепом «Северном союзе». Но, может быть, вы вскоре сами поймете, что дочь русского императора — не самая лучшая кандидатура на престоле вашего государства, и сделаете более правильный выбор. И в полной мере оцените старания Англии, которая всегда поддерживала «королевство свеев, готов и вандалов» в противодействии русским притязаниям!

Речь британского офицера прозвучала в унисон мыслям шведского коменданта, являвшегося сторонником покойного короля Густава и сосланного русской регентшей из столицы фактически в ссылку, на эти продуваемые всеми ветрами скалы.

— Зачем нам воевать с вами, если только с нашей помощью Швеция вернет себе прежнее могущество? Союз с Россией — это нелепый мезальянс, не более чем временный, в котором ваша страна занимает униженное положение младшего партнера, если не сказать хуже…

Полковник снова угрюмо засопел, так выразительно, как могут делать только потомки свирепых викингов.

Русских он сильно недолюбливал, политический союз с датчанами считал противоестественным и был бы рад, если бы Швеция смогла вернуть не только прежнее положение, но и все свое древнее балтийское наследие, потерянное в результате несчастливой для нее Северной войны.

— Что вам нужно?

— Сущую безделицу, сэр. Наши корабли весьма близко пройдут у вашего берега, ибо датчане гасят маяки. Потому просим зажечь фонари, дабы случайно не зацепить скалы. Я понимаю, это вызовет определенные расходы, а потому готов предложить достойное возмещение.

Англичанин достал из-под полы длинного морского плаща туго набитый кожаный мешочек и положил его на стол, внутри еле слышно звякнули золотые монеты.

Швед задумался, понимая, что ночной визитер сильно лукавит, если не сказать больше. И не случайного кораблекрушения он опасается — Королевский флот боится мощных пушек датской крепости Кронборга, что стоит на противоположной стороне пролива.

«Все правильно. Если я прикажу стрелять по британцам, то мы возьмем их эскадру под перекрестный огонь и уничтожим еще на подходе. Если прорвутся, но изувеченными, да и не все, а в лучшем случае половина. Вот только оно мне надо?! Служить злой русской королеве, которая законопатила меня здесь?! Нет, нет и нет!»

— Я прикажу зажечь фонари, капитан!

Соловецкий монастырь

— Владыко, никак сюда бабы пожаловали?! Прости мя, Господи, грешного!

Келарь Пимен размашисто перекрестился, хотя поначалу хотел сплюнуть. Монастырь держался в осаде уже два дня — братья, паства, сбежавшиеся отовсюду местные крестьяне-поморы, паломники и немногочисленный солдатский караул заперлись за массивными, сложенными из валунов стенами старинной крепости.

Много чего повидала обитель за свою более чем двухсотлетнюю историю. Не раз укрывшиеся за ее стенами монахи отбивали штурмы как неприятеля, так и царских войск в годину Раскола.

Но никогда под ее стенами не творилось такого непотребства — под тягучие, противные и протяжные звуки, чеканя шаг, маршировали солдаты в красных мундирах, но вот вместо штанов они были обряжены в нечто похожее на юбки и с гольфами на волосатых ногах.

— Это надо же, мужики, да бабами вырядились!

— Тьфу, непотребство сплошное!

— Содом и Гоморра, братья!

— Войско Антихристово пожаловало!

— Под пение бесовское!

— С нами крестная сила!

Монахи плевались, не в силах совладать с омерзением, а их натруженные ладони крепко сжимали взятые по такому случаю старые гладкоствольные фузеи.

Солдаты, как и прихожане, не в пример им, были разговорчивее, они смеялись, переговаривались между собой, тыкая пальцами в лагерь осадившего обитель неприятеля.

— Портки-то хоть носят под юбками?! А то зацепятся сокровищем да и оторвут себе напрочь!

— Чудные какие?!

— И почто бабью справу надели?

— Га-га!

— Смотри, Семеныч, ночью на вылазку пойдешь, с бабой гляди не перепутай! А то будет тебе, ха-ха!

— Да не ха-ха, Степан! Для того есть мудреное господское слово — разочарование!

Однако хохот на стенах угас моментально, стоило суровому и властному отцу настоятелю, носящему высокий сан архимандрита, подать свой зычный голос, в котором звякнули непреклонной волей стальные нотки опытного командира:

— А ну цыц, охальники, епитимью наложу!

Все тут же сконфуженно замолчали, стыдливо отводя в стороны глаза. Архимандрит Мефодий с вбитой на всю жизнь военной выправкой, щеголеватый, как свойственно гвардейцам, расправив плечи, гордо стоял на парапете, взирая на неприятельский лагерь.

— То не мужики бабами нарядились, дети мои, это шотландцы, скоттами рекомые, к нам пожаловали! И не в бесовские дудки они трубят, сии инструменты волынками именуется.

— Прости мя, владыко! — за спиной раздался елейный голосок кого-то из прихожан. — Непонятно мне зело, ведь первый раз в жизни скотов вижу, что волыну тоже тянут?!

Не сдержавшись, прыснули смехом многие, закрывая рты ладонями, но когда увидели, что отец настоятель тоже усмехнулся в седую бороду, гомерический хохот грянул с такой силой, что моментально согнал чаек, облюбовавших башенные шатры.

— Мыслю, завтра на приступ пойдут… Изопьем мы чашу смертную!

— Почему так думаешь, владыко?

— Они пушки еще не сгрузили, так что сутки у нас есть. Я в воинском деле малость разбираюсь, семь лет в гвардии императора Петра Федоровича отслужил… Стишата пописывал. — По лицу настоятеля словно пробежала судорога. — Мирское все, суетное… Даже фамилию свою и то забывать стал, а она у меня с державой созвучна.

— А чин, владыко, большой выслужил?

Келарь знал, что архимандрит в мирской жизни был офицером, и в немалом чине, потому надеялся, что его воинский опыт позволит отбить неприятеля, что в столь большом числе кораблей напал на мирный монастырь.

— Подпоручиком самим государем за храбрость пожалован, офицерской шпагой и Александровской медалью… За Гостилицкое поле… Мост я там взорвал… Десятки православных душ загубил! Хоть и пожаловал меня император, да грех тяжкий на душу взял. Давит меня ноша сия. Все прощения отмаливаю…

Игумен присел на холодный камень, погладил ладонями больное колено, суровыми глазами посмотрел на быстро темнеющее на востоке небо, что заслонило восходящее солнце. Затем взглянул на британские корабли, добрым десятком стоявшие на якорях в губе.

— Ноги болят, к непогоде. Зрю я, шторм скоро грянет… Стихи на душу просятся, слышал я их раз от Петра Федоровича — «Буря, пусть сильнее грянет буря!»

Петербург

— С братьями будут несколько благородных дворян, что решились поднять руку на тирана! На этого грязного, мерзкого старикашку, который томит достойных людей в столь низких чинах, не оценив их достойные лучшего заслуги! Надеюсь, мой милый…

— Мой король в полной мере оценит их героизм и благородный порыв! Ибо все будет сделано во благо и России, и Британии. Ради процветания наших стран в узах дружбы, как завещано еще царем Петром.

Посол мгновенно понял, что от него хотят, благо с подобными просьбами к нему приставали уже три года.

Он живо вскочил с мягкой перины и, одернув длинную ночную рубашку (в противоположность своей любовнице, этот почтенный джентльмен не любил спать обнаженным), беззвучно шагая по мягкому персидскому ковру, ласкающему ступни своей теплотой, дошлепал до секретера. Дверца с мелодичным звоном отворилась, и Уинтворт извлек двумя руками из темного нутра тяжелый мешок.

— Надеюсь, этого хватит, мое сокровище?!

Двадцатифунтовая тяжесть приятно оттягивала руки, и женщина мгновенно, как и большая часть представительниц прекрасной половины человечества, оценила дар. Правда, тут же поинтересовалась с обоснованным опасением в голосе:

— Надеюсь, мой милый, здесь не ваши гинеи?!

— Ну что ты, дорогая, мы ведь пока еще в России! А вот когда я увезу тебя в Лондон… Нас вскоре ждет великое будущее, моя прекрасная Ольга, пред нами откроются двери лучших домов, тебя с почестями примут в Виндзорском замке!

Слащавый, как густая патока, голос дипломата завибрировал фальшивой теплотой и тут же приобрел насквозь деловые нотки:

— Десять тысяч рублей, майн дарлинг, это только задаток! Причем очень маленький! Здесь у меня золота на сто тысяч империалами, и все они ваши! За освобождение России от тирании, приобщение к великим демократическим ценностям, что доступны любому цивилизованному британцу… Нет, нет, такой подвиг достоин не только восхищения — герои получат два миллиона рублей золотом!

Сумма была не просто впечатляющая — оглушительная, совершенно нереальная, что наводило на подозрение, что таковая прорва золота никогда не будет выплачена.

Однако Уинтворт не лгал ни на йоту, именно эту столь щедрую выплату гарантировали тем отважным русским заговорщикам, что решаться убить зажившегося на свете русского императора, величайшего ненавистника «старой и доброй» Англии.

Все правильно — сорвать русско-французский поход на Индию, «жемчужину Британской короны», что готовился Петербургом и Парижем в тайне, стоило любой ценой…

Тегеран

— Александр Николаевич, уезжайте немедля!

Пожилой казак с окладистой черной бородой, сквозь которую обильно пробивались серебряные нити седины, говорил настолько умоляющим голосом, что даже прижал узловатые ладони к крепкой и широкой, отнюдь не старческой груди.

— Уезжай, Христа ради! Прошу тебя, ибо нутром чую, скорая беда сюда грядет!

— Не могу, Никодим Павлович, — глухо отозвался Радищев, скривив в злой гримасе тонкие губы. — Не имею я права бежать, сотник! Ибо лицо я державы Российской! Посол я, как могу труса праздновать?

— Убьют же тебя, Александр Николаевич… Я-то с казаками смертный бой приму, живот за Веру с честью положим! Но седой Яик не предам, умирать казакам — дело привычное, много нас в походах гибнет! А вот тебя жалко, убьют ведь… Человек ты хороший!

— Эх, Никодим Павлович! — В глазах Радищева блеснули слезы, он порывисто обнял старого атамана. — Спасибо за заботу, но ведь и я службу тоже несу! Что значит смерть, если долг россиянина честно исполнен?! У меня к тебе просьба только…

— Приказывай, все исполню! За царя голову сложу!

— Нет, Никодим Павлович, именно просьба, личная…

Радищев подошел к шкафу и открыл створку двери. Из какого-то тайного закутка достал стопку писчей бумаги, бережно завернул в парусину, обмотав сверток поверху шелковым кушаком.

— Это книга моя, государь ее попросил написать, когда меня сюда послом отправил. Так и сказал: «Напиши книгу — путешествие из Петербурга в Тегеран. Только правдиво и хорошо напиши, чтоб студенты в будущем с нею не мучились». Непонятно так сказал, но с улыбкой.

— Все сделаю, из посольства выйти еще можно! Ты уж, Александр Николаевич, ежели что…

Сотник взял сверток и хмуро посмотрел на Радищева и, не договорив, обреченно взмахнул рукой и вышел, чуть косолапя, как все природные кавалеристы, рожденные на коне.

Александр Николаевич тяжело вздохнул, неспешно подошел к набранному из кусочков цветного стекла окну.

Разглядеть что-либо через него было невозможно, однако завывание дервишей и гул приближающийся разгоряченной толпы густыми волнами докатывался до стен русского посольства, где уже засели в обороне два десятка уральских, сиречь яицких казаков, угрюмых и степенных староверов, да полдюжины служителей МИДа с отрешенными бледными лицами, но решительно настроенные.

Старик священник всех исповедовал и причастил в посольской часовенке, даже казаки-старообрядцы выслушали его с несвойственным им смирением, без обычного презрения к «никонианам», и остался в здании, несмотря на настойчивые уговоры укрыться в городе у христиан, дабы последний бой вместе со своей паствой принять.

Два дня назад персидский шах, безвольный Фетх-Али, игрушка в руках властной знати, принял решение начать очередную войну с Россией. Второй хан династии Каджаров, а первым был его дядя, оскопленный евнух гарема, но жестокий и честолюбивый, а иначе он бы не стал правителем, пылал жаждой мести…

Гостилицы

— Ты рогоносец, Бонасье! Рогоносец!

Петр пристально смотрел на себя в зеркало. И отражение ему сильно не понравилось. Ровно посредине лба, и надо же было так ухитриться, красовалась, отливая сиреневым перламутром, здоровенная набухшая шишка в полвершка вышиной.

Он заполучил сию отметину после падения со стула, на котором император благополучно заснул, усевшись за стол и занимаясь обременительной, но привычной писаниной.

Свидание с Петром Алексеевичем оказалось не вещим сном, как в первый раз — Петр тщательно обыскал всю комнату самолично, чуть ли не перевернув все верх дном, но дубинку «любимого дедушки» так и не отыскал, хотя сильно надеялся.

А жаль, хороший раритет, достоин любого музея мира, особенно если припомнить, что сия дубинка охаживала генералиссимуса и светлейшего князя Меншикова, доставалось от нее будущему фельдмаршалу Миниху, генерал-прокурору Ягужинскому, вице-канцлеру Бестужеву и многим другим генералам и сановникам, что оставили яркий свет в русской истории. Причем с некоторыми из них сам Петр был знаком лично, а кое-кого, несмотря на весьма значительную разницу в возрасте и искреннее почитание стариков, он самолично оттузил, памятуя дедушкины наставления.

Иначе было нельзя!

Сажать на тюремные нары вроде как неудобно, а тут тебе и наказание, и уважение, ведь именно битье данные вороватые господа, несмотря на свои преклонные года, воспринимали с привычной терпеливостью и исконно русским фатализмом. Да и сами прекрасно осознавали — вора бьют не за то, что украл, а за то, что за руку пойман…

Или за две, уже по локоть запущенные в государственную казну. Такой народ в России — доброту принимают за слабость, таску почитают за ласку, а многие вообще без «звездюлей» как без хлеба!

Оттого «голодают» и сами напрашиваются, ибо почему-то совершенно искренне считают, что справедливый монарший гнев, выраженный рукоприкладством, намного полезнее, вроде даже как манна небесная, чем нарочитое и ледяное равнодушие царственной особы или каторжные работы с конфискацией имущества и поместья.

Тут Петр хмыкнул, вспомнив, как в стародавние времена его царственный тезка пытался самыми тяжкими карами сломить приказных подьячих и заставить их честно трудиться.

Еще в институте в одной из хрестоматий он отыскал грозный приказ по Тульскому оружейному заводу, на котором выпустили партию бракованных фузей. Суровая такая бумага — управляющего секли кнутом и наложили тройной штраф для возмещения ущерба. Олдермену рвали ноздри и, поставив клеймо, угнали в Сибирь на поселение.

Нерадивым мастеровым тоже от царя изрядно доставалось, но в основном по задницам и спинам, ибо наказание определялось количеством ударов и видом палаческого инструмента — в ходу были розги, шпицрутены, кнут или плеть.

Но самая страшная кара, по всеобщему признанию наказуемых, обрушилась на идущего в конце списка подьячего — его было приказано отлучить от воскресной чарки на один год с приставлением солдата, что должен был ежечасно караулить возле горемыки, дабы тот со злым умыслом монаршим указом не пренебрег…

— Государь-батюшка, завтрак подавать?

Молоденький слуга заглянул в комнату и низко поклонился, но отнюдь без раболепия. Петра в Гостилицах любили и почитали как родного отца, которым он и являлся для них в действительности. Ибо сейчас здесь была его личная вотчина, памятный подарок о беспокойных июньских днях 1762 года от покойного графа Андрея Разумовского, морганатического супруга императрицы Елизаветы Петровны, с которым здесь вели искреннюю беседу о будущем России.

— Подавай, — махнул рукою Петр и тут, вспомнив несчастного подьячего, добавил: — Чарку вина хлебного принеси, которая на анисе настояна. Водка добрая, стоит отведать. И огурец малосольный на закусь!

— Сейчас, царь-батюшка. — Юноша склонился в поклоне и исчез за дверью, а Петр потянулся всем телом, чувствуя, как хрустят его старые косточки. Да, уже старые — настоящему телу через год три четверти века станет, хотя ему лично всего 62 года.

Раньше, в студенческие времена, такой возраст показался бы ему преклонным, но сейчас он даже его солидным не посчитал: если есть желание трудиться и творить, пока человек мечтает о добре, как в молодые годы, то какой с него старик?!

Желания и энергии на десятерых юнцов, пусть хворость телесная иной раз одолевает…

— Царь-батюшка, там к тебе сам Александр Васильевич пожаловали. — В комнату влетел давешний слуга и ловко, одним движением руки, схватив тяжелый стул, поставил тот напротив двери в трех шагах и тут же скрылся, дематериализовался как бесплотный дух.

Старого фельдмаршала Петр любил — привык к нему за долгие годы и всегда мог на того положиться в любой ситуации — гениальный полководец, единственный из русских военачальников, за всю историю России никогда не испытавший горечи поражения.

Петр живо опустился в мягкое кресло и, протянув руку, уволок с кровати теплый шотландский плед. Тщательно прикрыв им себе колени, он живо изобразил позу больного старика, сидящего у камина, пусть и не протопленного по летнему времени.

— Никак ты захворал, батюшка?!

Сухонький маленький фельдмаршал ворвался в комнату как вихрь, и своей птичьей, чуть подпрыгивающей походкой (много лет назад Суворов наступил на иголку, и легкая хромота осталась у него на всю жизнь, отчего турки прозвали его Топал-пашой — «Хромым генералом») направился прямо к креслу, на котором сидел мнимый больной. Огибать нарочно поставленный стул полководец не стал, а через него перепрыгнул, перепорхнул, аки птица, будто не заметив препятствия.

Петр улыбнулся краешками губ — тест фельдмаршал легко сдал. Вот уже тридцать с лишним лет при всех визитах Суворова в царские дворцы прислуга специально ставила на пути различные препятствия: стулья, пуфики и кресла. И никогда старый генерал их не обходил, а всегда перепрыгивал, словно опытнейший спортсмен, увешанный олимпийскими медалями за бег с барьерами.

— Да вот, захворал, знобит немного, — фальшиво протянул Петр, вставая с кресла. — Стар стал, ослаб в коленках…

— Так пройдись немного, разомни ноженьки. Полегчает, батюшка! Сидя-то любая хворь прилипнет!

Петр усмехнулся краешками губ, с кряхтением сделав движение головою, будто собирался отвесить поклон, вот только старческая немощь его совсем уж одолела. И заговорил хрипло, нарочито демонстрируя одышку, которая в его 73-летнем возрасте более чем вероятна.

— Не ценят нас, стариков! Даже мебеля сдвинули, чтоб тяготы лишние добавить, нехристи нерадивые!

Шаркая ступнями по полу, Петр тяжело подошел к стулу и лихим кенгурячьим прыжком перемахнул через спинку, мысленно восхитившись своей ловкостью — вчера из трех попыток ему удалась только одна.

Затем он склонился, крепко схватил ладонью ножку стула и одним рывком поднял вертикально прямо к потолку. Старый «общаговский» трюк удался, хотя мышцы напряглись тетивой лука. ...