Алексей Карпов ЮРИЙ ДОЛГОРУКИЙ

^{«Молодая гвардия», 2006}

Часть первая. РОСТОВ И СУЗДАЛЬ 1096-1132

ПЕРВЫЙ ПУТЬ ЮРИЯ ДОЛГОРУКОГО

Княжеские челны рассекали речную гладь, устремляясь на север. Ветер едва шевелил распущенные паруса, и гребцам приходилось работать с полным напряжением сил. Каждый взмах веслами, каждое движение тел давались с трудом. Пот ручьями стекал по спинам гребцов, от усталости ломило в глазах. Но нельзя было и подумать о том, чтобы хоть на мгновенье выпустить весло из рук, расправить затекшие члены, смахнуть пот со лба. С каждым взмахом веслами, с каждым движением тел, с каждым выдохом цель становилась ближе. Река отдавала свое пространство людям. Челны, ни на минуту не замедляя свой бег, все так же стремились на север.

В первом челне плыл мальчик, ради которого и затеяно было путешествие. Богатые одежды и пурпурный плащ свидетельствовали о его княжеском происхождении. Мальчика сопровождал мужчина, одетый как воин. По возрасту он годился мальчику в отцы и был его «кормильцем», то есть воспитателем, «дядькой»-наставником, приставленным к нему отцом. Мальчика звали Георгием. (В древней Руси в обычной жизни это имя произносилось как Гюрги, иногда Дюрги; отсюда — Юрий. Именно так — в соответствии с современным произношением — мы и будем называть героя нашей книги.) Он был шестым сыном переяславского князя Владимира Всеволодовича Мономаха. Отец отправил его на княжение в Ростов и Суздаль и приставил к нему своего воеводу — тоже Георгия, сына знаменитого варяга Шимона, некогда приставленного к отцу Владимира Мономаха князю Всеволоду Ярославичу самим Ярославом Мудрым.

И мальчик, и воевода пристально вглядывались вдаль. Несомненно, одна и та же мысль владела ими: что ждет их впереди? что сулит им плавание? Но мальчик в силу возраста не мог задумываться об этом всерьез — он ждал от путешествия лишь новых впечатлений, всеобщего внимания, подарков. На воеводу же Георгия ложился огромный груз ответственности за все, что должно было случиться с ними — и на их пути к цели, и в той земле, куда им предстояло добраться. Мальчику — если не случится ничего непредвиденного — суждено было стать князем — пускай пока что лишь по названию, но не по сути. Воеводе же до совершеннолетия княжича предстояло править отдаленной от Киева Ростовской землей, исполняя волю всесильного Мономаха, но не забывая о том, что наступит время, мальчик вырастет, и ему, воеводе, придется исполнять уже его волю.

Челны плыли в Ростовскую, или Залесскую, землю, как называли ее в южной Руси. Их путь шел вверх по Днепру — до Смоленска и далее через систему волоков к реке Вазузе, притоку Волги. Это был кружной, дальний путь, но он считался самым надежным и безопасным. К тому же большая часть пути проходила по владениям Мономаха.

Принадлежал Мономаху и Смоленск — главный город в земли кривичей. Через Смоленск проходили торговые пути из Киева в самые разные страны: и в богатый Новгород на Волхове, и за море, в Варяжскую землю, и во враждебный Мономаху Полоцк. Через Смоленск же лежал путь на Волгу. По ней можно было проплыть в «Болгары» и «Хвалисы» и далее по Каспийскому («Хвалисскому») морю — в сказочные страны Востока, откуда на Русь с давних пор привозили серебро и разные диковинные товары.

Владимир Мономах бывал в Смоленске немногим реже, чем в родном Переяславле. Ездил сюда и один, с дружиной, и вместе с семьей. 7 марта 1100 года, «на средохрестие» (то есть в среду четвертой, срединной, недели Великого поста), князь вместе с епископом Симеоном заложил в Смоленске каменную церковь Пресвятой Богородицы — «епискупью», как называет ее летописец. Можно думать, что Мономах намеревался открыть в Смоленске новую епископскую кафедру, а может быть, даже перенести сюда центр Переяславской епархии. Этот город был вторым по значению в его владениях. Посвященный Божьей Матери каменный храм превращал Смоленск в один из главных духовных центров Руси.

Почти напротив Смоленска, в устье реки Смядыни, стояла еще одна церковь. Она была поставлена на месте гибели святого князя Глеба Владимировича. Братья-страстотерпцы Борис и Глеб, сыновья великого Владимира, Крестителя Руси, принявшие мученическую смерть от своего брата Святополка Окаянного в 1015 году, почитались на Руси как святые чудотворцы, небесные заступники княжеского рода и всей Русской земли. Путь княжича Юрия и его «дядьки»-воеводы начался от Переяславля, стольного города Владимира Мономаха, — можно сказать, от самого места гибели старшего из братьев, святого Бориса, убитого посланцами Святополка на берегу реки Альты, близ Переяславля. С молитвы на крови святого Бориса началось это путешествие, молитвою на крови святого Глеба продолжилось. К этому времени на Смядыни близ Смоленска уже существовал монастырь во имя святых страстотерпцев, в котором путешественники непременно должны были отстоять молебен.

Спустя несколько дней, выйдя на Волгу, они миновали еще одно памятное место, трагически связанное с именем святого Глеба. Согласно преданию, близ устья реки Тверцы, на месте будущего великого русского града Твери, под князем Глебом споткнулся и подломил ногу конь, знаменуя близкую гибель святого. (Позднее на этом месте будет построен еще один монастырь во имя святых Бориса и Глеба.) Здесь Глеб пересел в ладью, чтобы продолжить свой крестный путь. Здесь же могли сойти с ладей и княжич Юрий и его спутники. Но скорее всего они продолжили плавание по Волге. Подчиняясь теперь уже течению реки (отчего плыть стало намного легче), путешественники добрались до устья другого волжского притока — Нерли. Далее можно было продолжать плавание по Волге до города Ярославля, основанного дедом Владимира Мономаха Ярославом Мудрым, и подняться вверх по течению реки Которосли до самого Ростовского озера (озера Неро), или же плыть вверх по Нерли Волжской и оттуда добираться к истокам реки Сары, впадающей в то же Ростовское озеро. Можно было, наконец, пересесть на коней и двигаться к Ростову сухим путем. Наверное, именно так они и поступили,

…Сколько еще раз в своей жизни придется князю Юрию совершать путешествие из Ростова или Суздаля к Киеву и обратно из Киева к Суздалю или Ростову?! Но, удивительное дело, путь на юг всегда будет казаться ему много легче. Едва ли это можно объяснить только тем, что, спускаясь к Киеву по Днепру, он мог воспользоваться силой течения — река как будто сама несла его челны туда, куда ему было нужно. Наверное, дело в другом. Юг манил Юрия. Он видел свою будущность в Киеве, на «златом» киевском престоле, на котором некогда восседали его знаменитые предки — пращур Владимир, прадед Ярослав, дед Всеволод, отец Владимир Мономах. Залесская же земля, в которой ему предстояло править и которая в конце концов и обессмертит его имя, казалась ему захолустьем, окраиной, не достойной его честолюбивых замыслов. И потому возвращение на север всякий раз давалось ему мучительно, воспринималось как поражение… Но все это будет после. Пока же княжич Юрий вместе со своим многоопытным «дядькой»-наставником совершал свое первое путешествие из Киева к Ростову.

С этого путешествия и начинается известная нам биография князя Юрия Владимировича Долгорукого. Самое раннее упоминание о нем содержится, по всей видимости, в Патерике киевского Печерского монастыря, в Слове о создании «Великой» Печерской церкви Пресвятой Богородицы, принадлежащем перу епископа Владимиро-Суздальского Симона, жившего в XIII веке. Слово это повествует о варяге Шимоне, воеводе князя Всеволода Ярославича: в благодарность за предсказанное ему спасение в битве с половцами на реке Альте в 1068 году Шимон пожертвовал монастырю золотое латинское Распятие, которым позднее была «размерена» «Великая» Печерская церковь. «И сей Симон (этим именем был наречен варяг Шимон после принятия православия. — А.К.) первым положен был в той церкви, — рассказывается в Патерике, — С той поры сын его Георгий великую любовь имел к святому тому месту. И был послан Владимиром Мономахом в Суздальскую землю тот Георгий; дал же ему на руки (Владимир. — А.К.) и сына своего Георгия…»^{1}

Из слов «на руки» вовсе не обязательно следует, что Юрий был совсем уж младенцем, которого приходилось держать на руках. Но слова эти свидетельствуют о том, что он не достиг еще совершеннолетия (то есть, в соответствии с представлениями древней Руси, возраста двенадцати-тринадцати лет) и не был готов к самостоятельному княжению, а потому нуждался в «кормильце», каковым и стал для него воевода Георгий.

Мы не знаем точно, когда было совершено это путешествие. Но с большой долей вероятности можно предполагать, что описываемые события происходили после 1097 года (этим годом датируется Любечский съезд князей, который закрепил Ростовскую и Суздальскую землю за Владимиром Мономахом) и ранее 1108 года, когда, судя по имеющимся в нашем распоряжении источникам, князь Юрий совершит новое путешествие в Ростов — на этот раз вместе с отцом и юной супругой.

* * *

Ростовская земля в то время едва оправилась от разорительной междоусобной войны, в которую были вовлечены старшие братья Юрия Долгорукого.

В самом начале 1096 года сын Владимира Мономаха Изяслав выступил из Курска и занял Муром, захватив посадника князя Олега Святославича Черниговского, своего двоюродного дяди и к тому же крестного отца. В апреле сам Владимир Мономах в союзе с другим своим двоюродным братом, Святополком Изяславичем Киевским, начал войну против Олега. В начале июня, после тридцатитрехдневной осады Стародуба (в нынешней Брянской области) Олег был вынужден сдаться. Однако, отправленный князьями в Смоленск, к своему родному брату Давыду (в то время ненадолго занявшему смоленский престол), он нарушил крестное целование и возобновил военные действия — теперь против сына Мономаха Изяслава. В битве у Мурома 6 сентября 1096 года Изяслав погиб, а его войско разбежалось. Летописец, в целом настроенный не слишком благожелательно к Олегу, на сей раз не стал осуждать его, но возложил вину за случившееся на самого Изяслава, ибо Муром по праву принадлежал Олегу, был его «отчиной»: Изяслав «надеяся на множество вой; Олег же надеяся на правду свою, яко прав бе в семь Олег»^{2}. Да и сам Мономах позднее в письме к Олегу признал вину своего сына: «Да не выискывати было чюжего, ни мене в сором, ни в печаль ввести. Научиша бо и (его. — А.К.) паропци (отроки, слуги. — А.К.)…»^{3}

Однако Олег не ограничился восстановлением своей власти над Муромом. По взятии города, свидетельствует летописец, он схватил ростовцев, суздальцев и белозерцев и двинулся к Суздалю. «И шед Суждалю, и суждалци дашася ему. Олег же, омирив город, овы изъима, а другыя расточи и именья их огья, иде Ростову, и ростовци вдашася ему. И перея всю землю Муромску и Ростовьску, и посажа посадникы по городом, и дани поча брати».

Но Ростовская земля принадлежала Мономаху, и никаких законных прав на нее Олег не имел. Старший сын Мономаха Мстислав, княживший в Новгороде, предложил Олегу мир, обещая выступить посредником в переговорах с отцом. Олег отказался и, более того, заявил о своих притязаниях уже на Новгород. Его передовые части во главе с младшим братом Ярославом выступили за Волгу и встали на реке Медведице — левом притоке Волге, то есть фактически уже в пределах Новгородской земли. Сюда же были направлены и «данщики» Олега (сборщики дани).

В ответ Мстислав с новгородцами начал против Олега военные действия. Его воевода Добрыня Рагуилович захватил «данщиков» Олега и напал на Медведице на «сторожу» (передовые части, охранение) его брата Ярослава. При получении известия об этом Олег вместе с Ярославом отступил к Ростову. «Мстислав же приде на Волгу, и поведаша ему, яко Олег вспятился к Ростову, и Мстислав поиде по нем». Олег отступил еще дальше, к Суздалю, и, «слышав, яко идет по нем Мстислав… повеле зажещи Суждаль город». Суздаль выгорел полностью, уцелело только подворье киевского Печерского монастыря с церковью Святого Димитрия. Олег бежал обратно к Мурому, а Мстислав вступил в Суздаль.

И вновь Мстислав предлагает Олегу мир, требуя только возвращения ростовской дружины, захваченной Олегом. К этому же времени относится знаменитое письмо Владимира Мономаха Олегу Черниговскому. Князь прощает убийцу своего сына («суд от Бога ему пришел, а [не] от тебе… Дивно ли, оже мужь умерл в полку? Ти лепше суть измерли и роди наши») и предлагает ему забыть о прежних обидах: «Да еже начнеши каятися Богу, и мне добро сердце створиши… то и волость възмешь с добром, и наю сердце обратиши к собе, и лепше будем, яко и преже: несмь ти ворожбит, ни местьник».

Слова Мстислава и обещания его отца как будто подействовали: Олег согласился на мир — но притворно, «с лестью», по выражению летописца. 21 февраля 1097 года, в «Федорову субботу» (субботу 1-й недели Великого поста), Мстислав, по-прежнему пребывающий в Суздале, получил известие о том, что Олег со своими полками стоит на Клязьме — всего в нескольких верстах от него. Понадеявшись на мирные договоренности, Мстислав даже не выставил «сторбжу» и распустил часть войск. «Но Бог весть избавляти благочестивыя своя от льсти, — пишет по этому поводу летописец. — Олег же установився на Клязьме, мня, яко, бояся его, Мстислав побегнеть; к Мстиславу же собрашася дружина в ть день и в другыи: новгородци, и ростовци, и белозерци. Мстислав же ста пред градом, исполчив дружину, и не поступи ни Олег на Мстислава, ни Мстислав на Олга». Спустя четыре дня к Мстиславу подошла подмога, посланная отцом: половецкая рать во главе с младшим братом Мстислава Вячеславом; вместе с ней Мономах прислал свой стяг, который давно уже наводил ужас на его врагов. 27 февраля 1097 года в битве на Кулачице, на самой окраине сожженного Суздаля^{4}, войска Мстислава одержали решительную победу: «и бысть брань крепка, и нача одолати Мстислав, и виде Олег, яко поиде стяг Володимерь, нача заходити в тыл его, и, убоявъся, побеже Олег, и одоле Мстислав». Преследуемый сыном Мономаха, Олег бежал в Муром, затем в Рязань, но Мстислав занял оба эти города, заключил мир с муромцами и рязанцами и освободил пленников, захваченных Олегом, Однако добивать поверженного врага не стал. «И посла к Олгови, глаголя: “Не бегай никаможе, но пошлися к братьи своей с молбою, не лишать тя Русьскые земли, и аз пошлю к отцю молится о тебе”. Олег же обещася тако створити».

Так закончилась эта война. Мстислав вернулся к Суздалю и оттуда отправился в свой Новгород. Он вез с собой останки брата Изяслава, первоначально погребенного в муромском монастыре Святого Спаса. Перенесенные в Новгород, они были положены в соборной церкви Святой Софии.

Одним из итогов этой войны стал созыв Любечского съезда князей осенью 1097 года. Принятая на нем знаменитая формула: «кождо да держить отчину свою» — стала основой всего политического устройства Руси. В соответствии с этой формулой подтверждались отчинные права Мономаха не только на Переяславль, но и на Ростовскую и Суздальскую землю.

* * *

Ростов, куда был направлен Юрий, — один из древнейших городов Руси. Летопись впервые упоминает о нем под 862 годом — в знаменитой легенде о призвании варягов. Назван Ростов и в тексте договора, заключенного с греками князем Олегом Вещим в 907 году, — причем в числе тех городов, где сидят на княжении «великие князья», подвластные Олегу.

Здесь находился древний центр мерян — финно-угорского племени, вошедшего в состав Древнерусского государства. Вплоть до XII—XIII веков в Ростове существовал особый «Чудской конец» — квартал города, заселенный «чудью» — мерянами. Но, судя по названию, Ростов возник преимущественно как славянский город.

Вскоре после Крещения Руси, в 90-е годы X века, князь Владимир Святославич направил на княжение в Ростов одного из своих старших сыновей — Ярослава. Затем, когда Ярослав был переведен в Новгород, его место занял святой Борис.

По завещанию Ярослава Мудрого (1054 год), Северо-Восточная Русь («Ростов, Суждаль, Белоозеро, Поволожье») досталась Всеволоду^{5}. Какое-то очень короткое время здесь княжил и Владимир Мономах. Однако в течение почти всего XI века Ростовская земля не имела своего князя.

Правда, Ростов был центром самостоятельной епархии, возникшей, как можно думать, еще в первой половине XI века (точное время ее образования неизвестно). Это была прежде всего миссийная епархия, предназначенная для проповеди Слова Божия среди инородной Руси. Дело это было очень трудным. Известно, что первые ростовские епископы — Феодор и Иларион — вынуждены были покинуть Ростов, не стерпев закоренелого язычества его обитателей. Подлинным просветителем Ростовской земли стал святитель Леонтий, деятельность которого пришлась на 50—60-е годы XI века. Житие Леонтия рассказывает о том, с какими трудностями столкнулся святой, поучая людей в христианской вере. В конце концов язычники «устремились… на святую его главу, помышляя его изгнать и убить». Епископ Владимиро-Суздальский Симон, один из авторов Патерика Киево-Печерского монастыря, сообщает о гибели епископа от рук язычников: «Его же невернии много мучивше, бивше (убили. — А. /Г.), и се третий гражданинь бысть Рускаго мира… венчася от Христа, его же ради пострада»^{6}. С закоснелым язычеством местных жителей пришлось столкнуться и преемнику Леонтия на ростовской кафедре святителю Исайе, умершему после 1089 года. Но и в XII, и в первой половине XIII века часть жителей Ростова по-прежнему открыто поклонялась языческим богам. Из Жития еще одного ростовского подвижника, преподобного Авраамия, основателя ростовского Богоявленского монастыря, узнаем о том, что в Ростове, на «Чудском конце», стоял идол языческого бога Велеса. По преданию, Авраамий сокрушил его тростью святого Иоанна Богослова и основал на этом месте православную обитель^{7}. Княжеская власть по возможности не вмешивалась в религиозную жизнь местного населения, особенно неславянского, играя роль своего рода гаранта социальной и религиозной стабильности и обеспечивая относительно мирное сосуществование язычников и христиан.

В исторической литературе распространено мнение, согласно которому в 90-е годы XI века, при Владимире Мономахе, ростовская кафедра была закрыта и возобновлена лишь к середине следующего столетия^{8}. Однако это едва ли так. Во всяком случае, епископ Симон определенно называл среди епископов — постриженников киевского Печерского монастыря, суздальского (ростовского?) епископа Ефрема, который, судя по упоминанию летописцев, был современником и сотрудником князя Владимира Всеволодовича и вместе с ним принимал участие в строительстве церквей в Суздале^{9}. Оставался ли он на кафедре и в первые годы княжения здесь Юрия Долгорукого, неизвестно. Если оставался, то скорее всего именно его можно считать духовником юного княжича и его наставником в основах православной веры.

Карта 1. Общая схема русских княжеств XII века (по И. А. Голубцову). 

Около 1095 года (или, может быть, несколько раньше) Владимир Мономах перевел в Ростов своего старшего сына Мстислава, княжившего в Новгороде. Однако ростовское княжение Мстислава оказалось очень недолгим. В самом начале следующего года он вернулся в Новгород, а вскоре последовали те события, о которых шла речь выше. Наверное, без особой боязни ошибиться можно предположить, что кровавая междоусобица в Ростовской и Суздальской земле, неожиданные претензии на нее со стороны князя Олега Черниговского, та легкость, с которой он захватил главные города края, а также обнаружившаяся возможность угрозы Новгороду со стороны Суздаля и Ростова и заставили Владимира Мономаха позаботиться о том, чтобы в Северо-Восточной Руси был свой собственный князь, его сын, пускай еще и ребенок.

МОНОМАШИЧ

Отец Юрия Долгорукого, князь Владимир (в крещении Василий) Всеволодович Мономах, по праву может быть назван одним из самых выдающихся государственных деятелей средневековой Руси.

Он родился в 1053 году и был единственным из внуков Ярослава Мудрого, о чьем рождении сообщил летописец. Его появление на свет действительно стало событием незаурядным, выходящим за рамки одной только русской истории. Отец Владимира, переяславский князь Всеволод Ярославич, четвертый из известных летописи сыновей Ярослава Мудрого, получил в жены не просто одну из иностранных принцесс, но византийскую царевну, дочь правящего в Византии императора Константина IX Мономаха. (Этот брак положил конец русско-византийской войне 1043 года.) Родовое имя императора Константина перешло к русскому князю. Так Владимир оказался внуком сразу двух могущественных правителей — Руси и Византии. Позднее киевский митрополит грек Никифор напишет, обращаясь к Владимиру — тогда уже киевскому князю — и имея в виду его необычное происхождение: «Его же Бог… из утробы освяти и помазав, от царьские и княжьские крови смесив…» А сам Владимир, будучи владетельным князем, закажет на своей печати исполненную гордости надпись на греческом языке: «Печать Василия, благороднейшего архонта Руси, Мономаха».

Такой родословной не мог похвастаться никто из русских князей. Происхождение отца выделяло князей Мономашичей из сонма прочих русских правителей, ставило их на недосягаемую для остальных высоту.

По собственным словам Мономаха, его княжеское «тружение» началось с тринадцатилетнего возраста, когда отец стал поручать ему самостоятельные походы и «ловы» (охоты). «Первое к Ростову идох сквозе вятиче, посла мя отецъ», — писал он в своем знаменитом «Поучении», составленном для сыновей^{10}. Даже в конце жизни этот полный опасности путь через не подчинявшуюся русским князьям Вятичскую землю представлялся ему настоящим подвигом, и он с очевидной гордостью вспоминал о нем. В последующие годы он княжил в Смоленске, Берестье (нынешнем Бресте), Владимире-Волынском, Турове и наконец в Чернигове, куда был посажен отцом, когда тот стал киевским князем. Он много воевал — то с половцами, то с торками, то с полоцким князем Всеславом Брячиславичем, то с непокорными вятичами. В 1075 году вместе со своим двоюродным братом Олегом Святославичем Владимир совершил поход против чехов в помощь польскому князю Болеславу II — этот поход принес русским князьям известность не только на Руси, но и в Европе. В состав войска Мономаха нередко входили и половецкие отряды, действовавшие порой с чрезвычайной жестокостью. Так, в 1084 году вместе с половцами Владимир совершил очередной карательный поход против князя Всеслава и, взяв Минск, полностью перебил или угнал в полон его население: «изъехахом город и не оставихом у него ни челядина, ни скотины», как он сам писал в «Поучении».

В годы киевского княжения Всеволода Ярославича (1078—1093) Владимир становится по существу соправителем отца. Он принимает участие во всех его важнейших политических акциях, осуществляет на практике политику отца, а нередко и сам решает судьбы отдельных княжеств и их правителей. По его собственным словам, за эти пятнадцать лет он до ста раз совершал стремительные переезды из Чернигова в Киев, умудряясь преодолевать 130 верст, разделявших два города, всего лишь за день.

После смерти Всеволода 13 апреля 1093 года в руках Владимира оказалась реальная власть над Киевом. Однако принцип наследования отцовских владений еще далеко не утвердился в Русской земле. Права на Киев принадлежали всему Ярославову роду, ибо Киев воспринимался не столько как «отчина», сколько как «дедина» русских князей. Старшим же среди внуков Ярослава Мудрого считался двоюродный брат Владимира Мономаха князь Святополк Изяславич, княживший в то время в Турове.

Летопись так передает размышления Владимира: «Аще сяду на столе отца своего, то имам рать съ Святополком взята, яко есть стол преже от отца его был». «Размыслив», Владимир послал за Святополком в Туров, а сам ушел обратно в Чернигов. Святополк стал киевским князем.

Этот добровольный уход из Киева открыл черную полосу в жизни Владимира Мономаха — полосу жесточайших неудач, безвозвратных утрат и горьких разочарований. Но случилось так, что именно в этот тяжелейший для себя период Владимир сумел утвердить свой нравственный и политический авторитет в русском обществе, стать не просто одним из наиболее влиятельных, но, несомненно, самым влиятельным среди всех русских князей — во всяком случае, именно таким изображает его летописец.

24 апреля 1093 года Святополк вступил в Киев. А уже спустя несколько дней началась новая большая война с половцами, принесшая много несчастий и княжескому семейству, и всему населению Руси. 26 мая, в самый праздник Вознесения Господня, в битве на реке Стугне (правом притоке Днепра) у Треполя Владимир и Святополк потерпели сокрушительное поражение от половцев. Виновником случившегося киевский летописец называет князя Святополка Изяславича, который отказался прислушаться к увещеваниям Мономаха и заключить мир с половцами. Расплачиваться же за его гордыню и скупость (ибо одной из причин отказа от мира было нежелание платить половцам положенное в таких случаях вознаграждение) пришлось всей Русской земле. Владимир пережил тогда и личную драму. При отступлении, во время переправы через реку Стугну, на его глазах утонул его родной брат Ростислав. Владимир хотел спасти брата, но едва не утонул сам. По словам летописца, он вернулся в Чернигов «печален зело», с остатками дружины, «мнози бо падоша от полка его, и боляре его ту падоша».

Нашествия 1093 года и трех последующих лет стали самыми страшными в истории домонгольской Руси. После долгой осады половцам удалось взять город Торческ — важную крепость на реке Роси, населенную в основном торками, подвластными киевскому князю, а также какие-то иные, не названные летописцем города. Полностью разорена была значительная территория, в том числе окрестности Киева; население уведено в плен или перебито. Летописец с горечью писал о бедствиях «христианского рода», рисуя едва ли не апокалиптические картины: «Сотвори бо ся плачь велик в земли нашей, опустеша села наша и городи наши, быхом бегаючи пред врагы нашими». И далее — вызывающее острую жалость описание мучений сотен русских пленников, уведенных в рабство: «Стражюще, печални, мучими зимою, оцепляеми, в алчи, и в жажи, и в беде, опустневше лици, почерневше телесы, незнаемии страною, языком испаленым, нази ходяще и боси ногы имуще сбодены терньем…» Мир с половцами был заключен лишь в следующем году, причем для того, чтобы его добиться, Святополку пришлось взять в жены дочь половецкого хана Тугоркана.

В нашествие 1093 года Чернигов не пострадал. Однако злоключения Владимира еще далеко не закончились. Права на Чернигов предъявил его двоюродный брат и прежний союзник и друг князь Олег Святославич. Чернигов был городом его отца, и Олег не в первый раз пытался захватить его силой, отстаивая свое право на владение «отчиной». Летом 1094 года князь Олег Святославич начал войну за Чернигов, вновь — уже в третий раз за шестнадцать лет — «наведя» на Русь половцев.

И Владимир опять уступил. По его собственным словам, добровольно ушел из Чернигова после восьмидневной осады города: «съжаливъси хрестьяных душъ, и сел горящих, и манастырь». Позднее он образно вспоминал о том, как в самый день памяти горячо почитаемого им святого Бориса (24 июля) с небольшой дружиной, с женами и детьми, вышел из Чернигова и вынужден был ехать сквозь половецкие полки, ожидавшие поживы; «и облизахутся на нас, акы волци… [и] Бог и святыи Борис не да им мене в користь, неврежени доидохом Переяславлю».

Казалось бы, вот еще одно жестокое поражение Мономаха — поражение и военное, и политическое, и моральное. Но, удивительное дело, в итоге Владимир выиграет, а не проиграет. Признав отчинные права Олега на Чернигов, он укрепился в Переяславле — городе, в котором ему предстояло княжить в течение девятнадцати лет, до перехода на княжение в Киев в 1113 году. Главное же заключалось в том, что он уступил не силе (хотя и силе тоже), но праву, и тем самым избавился от возможных упреков в несправедливом владении тем или иным княжеским столом. Именно эта его моральная безупречность и сделает его в определенном смысле неуязвимым в политическом отношении и принесет ему вполне ощутимые дивиденды.

Первые годы переяславского княжения Владимира Мономаха оказались особенно трудными из-за голода и постоянных половецких нападений. После стугнинской катастрофы и гибели брата Владимир, кажется, изменил свое отношение к половцам и стал сторонником более решительных действий против них. Переломным стало событие, произошедшее в феврале 1096 года, на второй год его пребывания в Переяславле, когда сюда для мирных переговоров с князем явились два половецких военачальника — Итларь и Кытан. Дружина уговорила князя напасть на половцев и убить их. И вопреки своим первоначальным намерениям, поддавшись на уговоры и подавив голос собственной совести, Владимир решился нарушить им же данное слово. Впрочем, летописец сумел найти весомый аргумент для того, чтобы оправдать князя. «Нету ти в том греха, — передает он слова, обращенные к Владимиру дружиной, — да они всегда к тобе ходяче роте (то есть дав клятву. — А.К.) губять землю Русьскую и кровь хрестьянску проливают бесперестани». Так интересы Русской земли и «христианского рода» перевесили в глазах Владимира все прочие аргументы, в том числе его же крестное целование.

Убийство послов стало прологом к успешному походу на половцев, который Владимир совершил совместно со Святополком в конце февраля — марте 1096 года. Князья выступили за Голтав (город и река в Переяславской земле) и подвергли опустошению половецкие становища (вежи): «и взяста веже, [и] полониша скоты, и коне, вельблуды, и челядь, и приведоста и в землю свою». Это первый отмеченный летописью успех русских после стугнинской катастрофы. По крайней мере три его составляющие будут приносить победы русским князьям и впоследствии, во время русско-половецких войн в XII веке. Это, во-первых, согласованные действия князей, во-вторых, их наступательный, а не оборонительный характер, перенесение войны в Половецкую степь и, в-третьих, удачный выбор времени года для начала похода: как оказалось, именно в конце зимы — весной половецкие вежи были наиболее уязвимы из-за отсутствия кормов для лошадей. Так первый совместный успех Владимира и Святополка предопределил их будущие победы.

Но победы эти пришли не сразу. Половецкие нашествия 90-х годов XI века были оборотной стороной княжеских усобиц, раздиравших Русскую землю, когда князья, по выражению автора позднейшего «Слова о полку Игореве», «мечем крамолу коваше и стрелы по земли сеяше». Автор «Слова» писал так о князе Олеге Святославиче — «Гориславиче», как он его называл, — но слова его могут быть отнесены к большинству князей того времени, не исключая самого Мономаха. Начиная в 1096 году войну с Олегом в союзе с киевским князем Святополком Изяславичем, Владимир Мономах, по всей вероятности, думал не только о том, чтобы отомстить Олегу за его дружбу с «погаными» (Олег укрыл у себя и отказался выдать князьям сына убитого Мономахом Итларя), но и о возвращении отнятого у него Чернигова. Война эта, как мы уже знаем, закончилась победой Мономаха и Святополка, выгнавших-таки Олега из Чернигова и вынудивших его сдаться. Но она слишком дорого стоила Руси. В то время как князья осаждали Олега в Стародубе в мае-июне 1096 года, их собственные города подверглись опустошительному нашествию половцев: дважды были разорены окрестности Переяславля; половецкий хан Боняк едва не захватил Киев — половцы сожгли ближние к Киеву монастыри, в том числе Печерский, а также княжеский двор Всеволода Ярославича на Выдубицком холме; сотни киевлян были уведены в плен. Да и Олег не счел себя побежденным и начал новую войну — с сыновьями Мономаха. О результатах этой войны — гибели Изяслава Владимировича под Муромом и победе Мстислава и Вячеслава у Суздаля — мы уже знаем.

Любечский съезд князей осенью 1097 года положил конец войне. Князья признали неприкосновенность «отчинных» владений; Владимиру достались «отчий» Переяславль, города Северо-Восточной Руси, а также Смоленск.

Как оценить итоги съезда лично для Владимира Мономаха? На этот вопрос трудно ответить однозначно. В соответствии с принятыми на съезде договоренностями Владимир Мономах окончательно утрачивал всякие права на Чернигов, который признавался совместным владением князей Святославичей, прежде всего двух старших — Давыда и Олега; третий их брат, Ярослав, получил Муром, также признанный «отчиной» Святославичей, (Отныне у Олега и Давыда будет одна волость на двоих, причем имя Олега всегда будет следовать после имени его брата. Это можно расценивать как его личное поражение, как следствие неудачной для него войны с Мономахом. Но бескомпромиссная борьба Олега за Чернигов принесла ощутимые плоды: отныне этот город будет навсегда закреплен за черниговскими князьями — потомками Олега и Давыда.) Более того, в соответствии с любечскими установлениями Владимир Мономах не мог претендовать и на Киев, который провозглашен был «отчиной» Святополка Изяславича.

Означало ли это ущемление интересов Владимира Мономаха? Внешне все выглядит именно так. Но если учесть, что съезд был созван по инициативе самого Мономаха, что он находился на гребне своих политических и военных успехов и только что одержал решительную победу над своим самым сильным и самым последовательным противником, то принятые в Любече решения предстают в ином свете. Принцип «отчинности» и разделения волостей между князьями обосновывался в Любече необходимостью прекращения княжеских усобиц и защитой Русской земли от половецких набегов. («Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору деюще? — говорили князья друг другу. — А половци землю нашю несуть розно и ради суть, оже межю нами рати. Да ноне отселе имемся в едино сердце и блюдем Рускые земли…») Но именно это Владимир и провозглашал в качестве своей главной политической цели; именно об этом он и писал в своем знаменитом письме Олегу, предлагая ему мир. Княживший в Переяславле, на самой границе Русской земли и Степи, он отчетливее, чем кто бы то ни было из русских князей, осознавал пагубность княжеских раздоров и более других был заинтересован в совместной борьбе с половцами.

Казалось, он нашел принципиально новый способ решения княжеских конфликтов: не силой оружия, а путем княжеских переговоров, путем созыва общекняжеских съездов («снемов») и принятия на них совместных решений, скрепленных крестным целованием. И это можно рассматривать не только как важнейший политический результат съезда, но и как успех лично им проводимой политики.

Любечский съезд, несомненно, стал одним из важнейших событий русской истории XI—XII веков. Однако случилось так, что принятые на нем решения не выдержали и малейшего испытания временем, оказались совершенно нежизнеспособными. В начале ноября 1097 года, спустя всего несколько дней после того, как князья покинули Любеч, в Киеве был злодейски ослеплен один из участников съезда князь Василько Ростиславич Теребовльский — ослеплен людьми великого князя Киевского Святополка Изяславича и владимиро-волынского князя Давыда Игоревича, оклеветавшего Василька в глазах Святополка. Это преступление — доселе неслыханное на Руси — взорвало с таким трудом достигнутый мир и привело к новой кровопролитной междоусобной войне, похоронившей любечские установления.

Весть о совершенном злодеянии потрясла Владимира. Весной 1098 года он встретился в Городце на Днепре с князьями Давыдом и Олегом Святославичами. В уста Владимиру летописец вкладывает слова, исполненные хотя и несколько запоздалого, но праведного гнева и искренней тревоги за будущее родной страны — по его выражению, нож, которым был поражен Василько, вонзился не в одного теребовльского князя, но во всех русских князей: «…Да поправим сего зла, еже ся створи се в Русьскеи земьли и в нас, в братьи, оже вверже[н] в ны ножь. Да еще сего не правим, то болшее зло встанеть на нас, и начнеть брат брата закалати, и погыбнеть земля Руская, и врази наши половци, пришедше, возмуть земьлю Русьскую».

Последовавший за этим поход на Киев иногда объясняют желанием Мономаха самому занять киевский стол. Однако источники не дают оснований для такого предположения. Выступая против Святополка, Мономах и его двоюродные братья Святославичи выполняли одно из условий Любечского договора («Да аще кто отселе на кого будет, то на того будем вси и крест честный»).

Войны со Святополком удалось избежать. По условиям договора, заключенного при посредничестве мачехи Мономаха, вдовы князя Всеволода Ярославича, и киевского митрополита Николая, Святополк должен был сам наказать Давыда Игоревича как главного виновника случившегося и либо схватить его, либо выгнать из Владимира-Волынского. В дальнейших событиях междоусобной войны Владимир не принимал непосредственного участия. А события эти развивались по нарастающей, и политические союзы противоборствующих сторон менялись с пугающей быстротой. В апреле 1099 года, после семинедельной осады, Святополк занял Владимир-Волынский, изгнав Давыда в Польшу. Но вместо того чтобы довольствоваться выполнением взятого на себя обязательства, он начал войну против несчастного Василька Ростиславича и его брата Володаря, князя Перемышльского. В битве на Рожне поле (у Звенигорода Галичского) Святополк был разбит войсками Василька и Володаря и бежал во Владимир, К тому времени Ростиславичи заключили союз с Давыдом Игоревичем. В войну оказались втянуты венгры, поляки и половцы. В союзе с половецким ханом Боняком Давыд Игоревич сумел вернуть себе Владимир-Волынский, причем во время одной из осад на стенах города погиб сын Святополка Мстислав. События этой войны не украсили никого из участвовавших в ней князей. Каждый думал лишь о собственной выгоде или о личном отмщении и готов был вступать в союз с кем угодно и против кого угодно.

Долгожданный мир был заключен в августе 1100 года на съезде князей в Витичеве на Днепре. Святополк, Владимир и Давыд и Олег Святославичи приговорили лишить Давыда Игоревича Владимира-Волынского, передав ему взамен Бужский Острог (Бужск). Кроме того, Святополк, которому отошел главный город Волынской земли, передал Давыду в качестве компенсации несколько других городов, а Владимир и Давыд с Олегом — по 100 гривен. Надо полагать, это была плата за принятие совместного решения, за отказ от любечских соглашений, скрепленных их крестным целованием…

Историки единодушны в оценке роли Владимира Мономаха в создании новой политической системы Русского государства, основанной на «отчинном» владении землями. Главный инициатор созыва Любечского и Витичевского съездов, он более всех радел о единстве русских князей, о прекращении междоусобных войн. Кажется, именно вмешательство Мономаха предотвратило новую войну, которая готова была вспыхнуть сразу же после Витичевского съезда: в Витичеве князья приговорили лишить владений и потерявшего зрение и вследствие этого ставшего недееспособным теребовльского князя Василька Ростиславича, однако Василько и его брат решительно воспротивились такому повороту. Есть основания полагать, что именно с этими событиями связано появление «Поучения» Владимира Мономаха детям своим, за которое князь, по его собственным словам, взялся «на далечи пути», после встречи с послами от «братии», которые явились с предложением изгнать Ростиславичей из их волости; в противном случае князья угрожали разрывом, если не новой войной: «Иже ли не поидеши с нами, то мы собе будем, а ты собе» (обычная форма разрыва союзнических отношений). И Владимир нашел в себе мужество отказаться: «Аще вы ся и гневаете, не могу вы я ити, ни креста переступите».

* * *

Знаменитое «Поучение» Владимира Мономаха — памятник уникальный в своем роде. Это и откровенная (и, кажется, даже не слишком приукрашенная) автобиография князя, и его политическое завещание, и свод нравственных правил, которыми он призывал руководствоваться и своих сыновей, и всех вообще русских князей. Причем все то, о чем Мономах писал в своем «Поучении», было в буквальном смысле выстрадано им. Он мог с полным основанием сослаться на собственный опыт.

Дошедший до нас единственный список «Поучения» (в составе Лаврентьевской летописи) отражает ту переработку памятника, которая была составлена после 1117 года и, очевидно, предназначалась для кого-то из младших сыновей Мономаха (скорее всего, для самого младшего, Андрея)^{11}. Это делает «Поучение» особенно ценным для нас в свете изучения биографии князя Юрия Владимировича Долгорукого — также одного из младших Мономашичей.

«Первое, Бога деля и душа своея, страх имейте Божий в сердци своем» — эта первая и главная заповедь Мономаха являет собой и завет отца детям, и наставление князьям, и — в полном смысле этого слова — его политическую программу. Ибо исполнение христианского долга, следование путем общеизвестных христианских добродетелей и есть, по убеждению Мономаха, единственный способ избежать в дальнейшем междоусобных войн и добиться мира и согласия между князьями. Признание неприкосновенности «отчинных» владений, провозглашенной Любечским съездом, — лишь одна из двух составляющих его политического курса. Мы слишком привыкли отделять политику от морали. В средневековом же обществе эти категории, напротив, были практически неотличимы. В понимании князя еще одной, важнейшей основой политического устройства общества и должен был стать «страх Божий» — чувство ответственности князей не только друг перед другом (только что завершившаяся война показала, сколь мало значило для них даже крестное целование), но и перед Богом, перед которым каждому из живущих на земле предстоит держать ответ на Страшном суде.

Но, помимо прочего, «Поучение» Мономаха содержало и обычные житейские правила поведения. Отец учил сыновей тому, как строить им свою жизнь, как вершить княжеские дела, как вести себя в разных обстоятельствах — в собственном доме и во время княжеских трудов, в походах и на охоте, в битве и на пиру; как относиться к равным себе и как к низшим, зависящим от них; как выстаивать церковную службу и как подавать милостыню убогим; когда вставать с постели и когда ложиться спать, как привечать странника и как подойти к священнику, как наказать виновного и как оправдать невинного. Этими правилами должны были руководствоваться по жизни все его сыновья, в том числе, конечно, и Юрий.

Чем же прежде всего, по мысли князя Владимира Всеволодовича, можно сподобиться Царствия небесного и победить извечного врага рода человеческого — дьявола? Покаянием, слезами и милостынею. «И это вам, дети мои, не тяжкая заповедь Божия, как теми тремя делами избавиться от грехов своих и Царствия небесного не лишиться, — учил он своих сыновей. — Бога ради, молю вас, не ленитесь, не забывайте трех дел тех, ибо не тяжки они: не затворничество это, не чернечество, не голод, что иные добродетельные претерпевают, — но малым делом можно улучить милость Божию»^[1]. И далее: «Слезы пролейте о грехах своих. И в церкви то делайте, и спать ложась, не пропускайте ни одной ночи. Если можете, поклонитесь до земли; если же занеможется вам — тогда трижды. А того не забывайте, не ленитесь: ведь этим ночным поклоном и молитвенным пением человек побеждает дьявола, и что человек нагрешит за день, этим избавляется. И когда на коне едете и нет у вас ни с кем дела, если других молитв не умеете сказать, “Господи помилуй” повторяйте беспрестанно в тайне (ибо эта молитва всех лучше) — нежели о пустом думать, ездя».

«Более же всего убогих не забывайте, но сколько можете по силам вашим, кормите, и сироте милостыню подавайте, и вдовицу сами оправдывайте, а не давайте сильным погубить человека. Ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет достоин смерти, не губите никакой души христианской. Говоря что-либо — дурное ли, доброе, — не клянитесь Богом, не креститесь — нет в том… никакой нужды. Если же будете крест целовать братии или еще кому, то, проверив сердце свое, на чем можете устоять, на том целуйте, а дав целование, соблюдайте его, чтобы, нарушив, не погубить души своей».

«Епископов, и священников, и игуменов [почитайте]; с любовью принимайте от них благословение, и не отстраняйтесь от них, и по силам любите и заботьтесь о них, чтобы принять по их молитве от Бога. Более всего гордости не имейте в сердце и в уме, но скажем: смертны мы, сегодня живы, а завтра в гробу; всё, что Ты дал нам, — не наше, но Твое, поручил нам на малое время. И в земле ничего не прячьте — то нам великий грех».

«Старых почитай, как отца, а молодых — как братьев. В дому своем не ленитесь, но за всем смотрите. Не полагайтесь на тиуна или на отрока, чтобы не посмеялись приходящие к вам ни над домом вашим, ни над обедом вашим. На войну выйдя, не ленитесь. На воевод не полагайтесь; ни питью, ни еде не потворствуйте, ни спанью; и сторожей сами снаряжайте. И ночью, повсюду наряд расставив, около воинов ложитесь, а вставайте рано. И оружие не снимайте с себя сразу, не оглядевшись, по беспечности — ибо внезапно человек погибает. Лжи остерегайтесь, и пьянства, и блуда: оттого ведь душа погибает и тело. Куда бы ни держали путь по своим землям, не давайте отрокам ни своим, ни чужим вред причинять ни селам, ни посевам, чтобы не начали проклинать вас. Куда же пойдете и где остановитесь, напоите, накормите жаждущего. А более всего чтите гостя, откуда бы он к вам ни пришел: простолюдин ли, или знатный, или посол. Если не можете одарить — то пищей и питьем: они ведь, проходя, прославят человека по всем землям или добрым, или злым. Больного навестите, покойника проводите, ибо все мы смертны. И мимо человека не пройдите, не поприветствовав, доброе слово ему скажите. Жену свою любите, но не дайте им над собою власти. А вот вам конец всему: страх Божий имейте превыше всего. Если начнете забывать это, то часто перечитывайте: и мне будет не стыдно, и вам будет добро».

«Чего умеете хорошего, того не забывайте, а чего не умеете, тому учитесь. Как и отец мой, дома сидя, выучил пять языков, — приводил Мономах в пример собственного отца, киевского князя Всеволода Ярославича, — оттого и честь от иных земель. Леность ведь всему мать: что кто умеет, то забудет, а чего не умеет, тому не научится. Добро же творя, не ленитесь ни на что доброе, прежде всего к церкви: да не застанет вас солнце в постели».

Вся жизнь князя Владимира Всеволодовича была наполнена опасностями и невзгодами, смертельными схватками — с врагами, со зверем, с силами природы. Опасности поджидали его и в походе, и в битве, и на княжеских «ловах». Сколько раз он бывал на волосок от смерти — и ведь остался жив! «Два тура рогами меня бросали с конем, — вспоминал он. — Олень меня один бодал, и два лося: один ногами топтал, а другой рогами бодал. Вепрь на бедре у меня меч оторвал; медведь мне у колена потник укусил; лютый зверь на бедра ко мне вскочил и вместе с конем меня повалил — и Бог меня невредимым сохранил. И с коня падал много: голову разбивал себе дважды, и руки и ноги повреждал — в юности своей повреждал, не заботясь о жизни своей, не щадя головы своей». Теперь и его сыновьям предстояло пройти до конца назначенный им путь, исполнить свой долг. Отец всей душою желал помочь им и только ради этого рассказывал о собственном пережитом, не хвалясь, не хвастаясь, но научая, как надлежит вести себя, чтобы не уронить княжеского достоинства, чтобы исполнить предначертанное. Ведь каждый из князей — а тем паче его собственные сыновья — призваны жизнью своей отвечать за честь и достоинство всего княжеского рода. «Что надлежало делать отроку моему, — писал Мономах, обращаясь к ним, — то сам я делал — на войне и на охотах, ночью и днем, в зной и в стужу, не давая себе покоя. Не полагаясь ни на посадников, ни на биричей^[2], сам делал, что было надо; весь распорядок в дому своем сам устанавливал. И у ловчих охотничий распорядок сам устанавливал, и у конюхов; и о соколах и о ястребах — тоже. И худого смерда, и убогую вдовицу не давал сильным обидеть; и за церковным порядком и за службой сам наблюдал. Да не осуждайте меня, дети мои или другой, кто прочтет: не хвалю ведь ни себя, ни дерзости своей, но хвалю Бога и прославляю милость Его, Коий меня, грешного и худого, столько лет от того часа смертного охранял и не ленивым меня сотворил, худого, но на всякие дела человеческие пригодным… Смерти ведь, дети, не боясь — ни на войне, ни от зверя, исполняйте дело мужественно, как вам Бог пошлет. Ибо если я от войны, и от зверя, и от воды, и от падения с коня не пострадал, то и из вас никто не может пострадать или убиться, пока не будет от Бога првелено. А если от Бога придет смерть, то ни отец, ни мать, ни братья не могут отнять вас от нее. И хотя добро есть оберегаться [самому], Божие обережение лучше человеческого».

Рассказ Мономаха — и в самом деле не похвальба и не выдумка. Современники подтверждают многое из того, о чем он поведал. Киевский митрополит Никифор в своем послании князю так отзывается о нем: всем ведомо, что князь сей «больше на голой земле спит, и высоты дома избегает, и светлые одежды отвергает, и по лесам ходя, нищенскую носит одежду и обувь… и лишь по необходимости, в город входя, ради властительских дел, в княжеские одежды облачается». «Ведомо нам, — восклицает святитель, обращаясь к самому князю, — что для других ты обеды светлые готовишь и для всех всё делаешь, чтобы всех привлечь, и достойных, и недостойных, ради княжеского величества, и сам служишь и работаешь руками своими, и доходит подаяние твое даже и до полатей — делаешь же это ради княжения и власти, И когда другие объедаются и упиваются, ты сидишь и смотришь, как другие едят и упиваются, и, обходясь малой пищей и малым количеством воды, делаешь вид, что и ты с ними ешь и пьешь…» И еще: «С тех пор, как ты родился и утвердился в тебе ум, с того возраста, когда можно творить добро, руки твои, по благодати Божией, ко всем простираются. И никогда ты не прятал сокровищ, не считал золота или серебра, но всё раздавал, черпая обеими руками, даже и до сих пор»^{12}.

* * *

Безоговорочная поддержка, оказанная Мономахом Святополку как в событиях, предшествовавших Витичевскому съезду, так и после него, несомненно, объяснялась его желанием сохранить единство русских князей, столь необходимое для обеспечения обороноспособности Руси. И ему это удалось — после Витичевского съезда русские князья начинают действовать согласованно друг с другом. Это привело к перелому в противостоянии Руси со Степью.

Весной 1103 года состоялся первый большой поход русских князей против половцев, вдохновителем которого летопись называет Владимира Мономаха. У Долобска, под Киевом, Владимир встретился со Святополком. Князья вместе со своими дружинниками сели для совещания в общем шатре, и на этот раз именно Владимир настоял на походе. Дружина Святополка оправдывалась тем, что нельзя начинать поход весной, ибо это разорит смердов (землепашцев), у которых придется отбирать лошадей для войска. Но Владимир вновь нашел решающие аргументы. Его ставшие знаменитыми слова («Дивно ми, дружино, оже лошадии жалуете… А сего чему не промыслите, оже то начнеть орати (пахать. — А.К.) смерд, и, приехав, половчин ударить и (его. — А.К.) стрелою, а лошадь его поиметь, а в село его ехав, иметь жену его, и дети его, и все его именье. То лошади жаль, а самого не жал ли?») были обращены не к одним дружинникам киевского князя, но ко всей Руси. Впоследствии они будут повторены им еще раз — под 1111 годом — и вновь, обращенные к Святополку и его дружине, станут решающим аргументом в споре князей о времени выступления против половцев. Собственно, еще первый совместный поход Владимира и Святополка — в 1096 году — был совершен весной. Владимир извлек урок из одержанной тогда победы. Но на этот раз он готовил куда более масштабное военное предприятие с участием многих русских князей. А потому так вдохновило его согласие Святополка: «То ти, брате, велико добро створиши земле Русскеи!»

Помимо Владимира и Святополка в походе 1103 года приняли участие Давыд Святославич, Давыд Всеславич (сын Всеслава Полоцкого) и другие князья. Отказался лишь Олег Святославич, сославшийся на нездоровье. Князья спустились по Днепру «на коних и в лодьях» и от острова Хортица двинулись в глубь Половецкого поля. 4 апреля в битве на реке Сутень была одержана победа — одна из самых крупных в истории русско-половецкого противостояния. В сражении пало двадцать половецких «князей» и множество простых половцев. Летопись сообщает о знаменательном эпизоде, произошедшем после битвы, когда русские праздновали победу. В плен к ним попал половецкий хан Белдюзь, посуливший за себя золото, серебро и скот. Раньше русские князья наверняка отпустили бы его за выкуп, ибо богатая добыча и составляла главную цель их походов. Но теперь речь шла о борьбе не на жизнь, а на смерть. Святополк отослал пленника к Владимиру — очевидно, признавая его право решать судьбу половецкого «князя». Владимир же приказал казнить Белдюзя. «И тако расекоша и на уды», — констатирует летописец. Это — почти ритуальное убийство, символизировавшее в глазах русских их победу над извечным врагом.

За первой победой последуют другие. Наибольший успех будет достигнут весной 1111 года, когда Владимиру вновь удастся организовать совместное выступление против половцев. Помимо самого Владимира и Святополка в походе примут участие Давыд Святославич и младшие князья — сыновья Владимира, Святополка и Давыд а. Полки выступят 26 февраля и двинутся к Северскому Донцу. 21—22 марта будут заняты половецкие города Шарукань и Суфов, причем жители первого из них добровольно признают власть русских князей. 24 марта «на потоци Дегея» (по-видимому, каком-то небольшом притоке Северского Донца) русские нанесут поражение передовым частям половцев, а 27 марта разобьют их основные силы на реке Сальне.

Так будет достигнут решающий перелом в войне с половцами. Военные действия будут перенесены в Степь. Русским удастся выявить слабое место своего врага. Нападая весной на половецкие становища и городки и разоряя их, они подорвут военный и экономический потенциал противника, истребят его живую силу, лишат возможности совершать набеги на русские земли. Больше того, страшась русской угрозы, значительная часть половцев вынуждена будет покинуть свои кочевья и переселиться подальше от русских границ.

Главным творцом этих побед летопись называет Владимира Мономаха. Редчайший случай — не будучи киевским князем и уступая в иерархическом отношении своим двоюродным братьям, он в ходе совместных военных действий объединенных сил русских князей безоговорочно выдвинулся на первое место. И это не преувеличение летописца, не его тенденциозное стремление приукрасить или возвеличить Мономаха, как иногда полагают. В представлении и современников, и потомков первенствующая роль князя Владимира Всеволодовича не вызывала сомнений. Победа 1111 года, согласно летописному рассказу, была одержана русскими благодаря помощи ангелов, которые невидимо побивали половцев «пред полком Володимеровом»: «се бо ангел вложи в сердце Володимеру Манамаху пустити братью свою на иноплеменникы». Слава об этой великой победе дошла «ко всим странам далним, рекуще к Греком, и Угром (в Венгрию. — А. /Г.), и Ляхом (в Польшу. — А.К.), и Чехом, дондеже и до Рима», и именно после нее Владимир сделался «наипаче же… страшен поганым», как выразился автор его летописной похвалы. «Его имене, — пишет другой летописец, — трепетаху вся страны и по всем землям изиде слух его».

Об этой победе помнили и спустя сто лет после смерти Мономаха. По словам галицкого книжника XIII века, сей великий князь «пил золотом шоломом Дон» и погубил «поганыя измаилтяны, рекомыя половци», «и приемшю землю их всю, и за гнав шю оканьныя агаряны» за Кавказский хребет. И, например, могущественный половецкий хан Отрок (между прочим, тесть знаменитого грузинского царя Давида Строителя) только после смерти Мономаха смог вернуться в Половецкую степь. Именем Мономаха половцы пугали своих детей в колыбели, писал другой древнерусский книжник XIII века, автор «Слова о погибели Русской земли». «А литва из болота на свет не выникываху, а угры твердяху каменые городы свои железными вороты, абы на них великый Володимер тамо не въехал, а немци радовахуся, далече будуче за Синим морем…» Конечно, это уже фольклорный, а не исторический образ Владимира Мономаха. Но появление этого фольклорного образа, несомненно, есть следствие того вклада, который вполне реальный, исторический князь Владимир Всеволодович внес в победу над половцами и укрепление международного авторитета Руси.

* * *

Смерть киевского князя Святополка Изяславича 16 апреля 1113 года станет последним поворотным событием в судьбе Владимира Мономаха.

Занимавший киевский престол в течение двадцати с лишним лет, Святополк к концу жизни сумел вызвать к себе крайнюю неприязнь киевлян. Его не любили за скупость, за насилия, которые чинили его приближенные. Ситуацию не исправила даже щедрая милостыня, розданная его вдовой. Уже на следующий день после смерти Святополка, 17 апреля, в Киеве вспыхнуло восстание, острие которого было направлено против тысяцкого Путяты — правой руки умершего, и киевских ростовщиков-иудеев. «Кляни же разъграбиша двор Путятин, тысячького, — рассказывает киевский летописец, — [и] идоша на жиды и разграбиша я». Без вмешательства князя киевская знать не могла погасить возмущение толпы.

Сразу же после смерти Святополка, то есть еще до начала мятежа, киевляне послали к Владимиру, приглашая его занять киевский стол. Однако Владимир отказался: «плака-ся велми и не поиде, жаля си по брате».

Историки по-разному оценивают поведение Мономаха в эти дни. Иногда полагают, что своим отказом немедленно ехать в Киев он молчаливо признавал преимущественные права на киевский стол своих двоюродных братьев Святославичей, Давыда и Олега. По-другому, вспоминают о признании Киева наследственным владением Святополка, у которого остался сын, волынский князь Ярослав (или Ярославец, как его называли киевский летописец и сам Мономах): если следовать духу и букве любечских постановлений, он и должен был стать следующим киевским князем. Но любечские постановления умерли намного раньше Святополка, причем умерли, если так можно выразиться, насильственной смертью, к которой был причастен сам Святополк, и вряд ли Владимир готов был добровольно уступить Киев своему двоюродному племяннику. Ничего не известно нам и о каких-либо претензиях на Киев со стороны Олега и Давыда Святославичей. Напротив, последующие события свидетельствуют о том, что даже Олег изначально поддержал Владимира в качестве киевского князя.

Скорее, в действиях Мономаха можно увидеть следование традиции, обычаю, не терпящему излишней торопливости. Он не готов был откликнуться на первый же зов, не будучи уверен в том, что его действительно желают видеть в Киеве. И лишь повторная просьба киевлян, точнее, их мольба о помощи, позволяла ему диктовать свою волю, воссесть на «златой» киевский стол в качестве полновластного князя.

И эта повторная просьба-мольба не заставила себя ждать. Из последующего описания торжественной встречи Владимира Мономаха в Киеве явствует, что инициатива его приглашения исходила прежде всего от церковных кругов, и в частности от киевского митрополита грека Никифора, занявшего кафедру в декабре 1104 года. Летопись приводит слова, с которыми киевские «мужи» обратились к Владимиру: «Пойди, княже, Киеву; аще ли не поидеши, то веси, яко много зло уздвигнеться: то ти не Путятин двор, ни соцьких (сотских. — А.К.), но и жиды грабити, и паки ти поидуть на ятровь твою (княгиню Святополкову. — А.К.), и на бояры, и на манастыре, и будеши ответ имел, княже, оже ти манастыре разъграбят». Теперь приход князя в Киев становился уже не его личным делом, не исполнением его давней мечты, но благом для всего «христианского рода», спасением для киевских церквей и монастырей. И, напротив, промедление оказывалось грехом, за который князь должен был держать ответ на Страшном суде.

Владимир вступил в Киев 20 апреля 1113 года. «Усретоша же и митрополит Никифор с епископы и со всими кияне с честью великою, седе на столе отца своего и дед своих, и вси людье ради быша, и мятежь влеже (утих. — А.К.)». Но для того, чтобы мятеж и в самом деле утих, необходимо было принять неотложные меры, способные успокоить народ. Именно такой мерой стал «Устав Владимира Всеволодовича», вошедший в состав «Русской Правды» — свода законов, действовавших на территории Руси до конца XV века. По этому уставу ограничивалось ростовщичество — страшный бич, грозивший разорением и долговым рабством сотням, если не тысячам простых киевлян и жителей других городов.

Киевское княжение Владимира Мономаха продолжится двенадцать лет. Все эти годы он будет прочно удерживать в своих руках все нити управления страной и ни разу не даст усомниться в своем праве руководить действиями подвластных ему князей. По-прежнему будет вести он наступательную войну против половцев — теперь уже посылая против них своих воевод или сыновей; по-прежнему будет пресекать малейшие попытки неповиновения со стороны младших князей — своих двоюродных или троюродных племянников.

В конце января 1116 года в союзе с Давыдом Святославичем и другими князьями Владимир начнет войну против минского князя Глеба Всеславича. Сам Владимир осадит Минск, а его сыновья захватят ряд городов Глеба. Последний будет вынужден просить о мире. Примечательно, что, по словам летописца, Владимир согласится на мир, не желая проливать кровь в дни Великого поста. Глеб выйдет из города с детьми и дружиной и поклонится Владимиру; «и молвиша речи о мире, и обещася Глеб по всему послушати Володимера». Впрочем, христианские добродетели не помешают Владимиру спустя три года расправиться с минским князем. В 1119 году за какую-то провинность он отберет у него Минск, а его самого приведет в Киев. Здесь Глеб и умрет в заточении 13 сентября того же года.

Еще больших сил потребует от Мономаха борьба с владимиро-волынским князем Ярославом Святополчичем. Как сын «старейшего» Святополка, Ярослав, по-видимому, рассчитывал после смерти Владимира занять «златой» киевский стол. Однако это не входило в планы Мономаха. Он еще при жизни подготовит передачу киевского стола своему старшему сыну Мстиславу, выведя его из Новгорода в ближний к Киеву Белгород. Ярослав правильно поймет смысл действий своего дяди; это и послужит причиной разрыва между князьями. Летом 1117 года Владимир двинет против Ярослава огромную рать, в состав которой, помимо его собственных полков и полков его сыновей, войдут полки князя Давыда Святославича, князей Ольговичей (сам Олег скончается в августе 1115 года), а также Володаря и Василька Ростиславичей. После двухмесячной осады Владимира-Волынского Ярослав будет вынужден просить Мономаха о мире. «Ярославу покорившюся и вдарившю челом перед строем (дядей. — А.К.) своим Володимером, и наказав (поучил его. — А.К.) Володимер о всем, веля ему к собе приходити, “когда тя позову”. И тако в мире разидошася…» Однако конфликт между дядей и племянником далеко не будет исчерпан. В следующем году Ярослав прогонит свою жену, внучку Мономаха, что не могло быть расценено иначе как объявление войны. Владимир вновь двинет свои войска в Волынскую землю, но на этот раз обойдется без кровопролития. Не получив поддержки собственных бояр, Ярослав бежит в Венгрию, а затем в Польшу, где укроется у своего зятя, польского короля Болеслава III Кривоустого.

Решающее столкновение князей произойдет в 1123 году. Князю Ярославу удастся собрать против Мономаха сильную коалицию, в которую войдут поляки, венгры, чехи, а также князья Володарь и Василько Ростиславичи — недавние союзники киевского князя. По словам летописца, известие о том, что Ярослав во главе огромного войска подступил к Владимиру-Волынскому, застанет Мономаха врасплох: «Володимеру бо еще в Киеве сущю, сбирающю ему вой многи… бе бо и Мьстислава пустил перед собою к Володи мерю с малом вой, а сам хотя пойти по нем с всими вой». Однако Мономаху даже не придется выступать в поход. В самом начале осады князь Ярослав Святополчич будет смертельно ранен из засады двумя поляками, возможно, подосланными самим Мономахом или его воеводами. Гибель Ярослава положит конец войне. По свидетельству летописца, бывшие противники Мономаха направят к нему своих послов «с молбою и с дары». С этого времени Волынская земля станет еще одной «отчиной» Мономаха, в которой будут княжить его потомки.

Авторитет Владимира Мономаха в русском обществе останется непререкаемым до самой его кончины 19 мая 1125 года. По наследству авторитет этот перейдет и к его сыновьям. Все они воспринимались современниками прежде всего как сыновья своего великого отца, как Мономашичи — в иных ситуациях их отчество (или, точнее, родовое прозвище) оказывалось более значимым, чем личное имя каждого. Заслуги и авторитет отца во многом будут определять отношение к ним со стороны жителей тех русских городов, в которых когда-либо княжил их отец.

Все это имеет самое прямое отношение к князю Юрию Владимировичу Долгорукому — нам еще предстоит столкнуться, например, с тем, что жители стольного Киева откажутся воевать против него, хотя он и приведет к их городу вражескую рать. «Княже, ты ся на нас не гневай, не можем на Володимире племя рукы въздаяти», — ответят они в 1147 году князю Изяславу Мстиславичу (тоже Мономаши-чу!), призывавшему их выступить против своего дяди.

Несомненно, отцовский авторитет способствовал политической карьере не только Юрия Долгорукого, но и других потомков Владимира Мономаха. Но авторитет отца — это еще и тяжелая ноша, дополнительный груз ответственности, необходимость следовать некоему заранее заданному высокому образцу. С таким грузом ответственности придется идти по жизни всем князьям Мономашичам. И, как нам предстоит убедиться, далеко не всегда они сумеют выдержать сравнение с отцом.

«ГЮРГЕВА МАТИ»

В большинстве исторических и генеалогических справочников можно прочитать, что князь Юрий Владимирович Долгорукий родился в 1090 году. Эта дата извлечена из «Истории Российской» Василия Никитича Татищева, русского историка XVIII века. Под 6598 (1090) годом он сообщает: «Владимиру Всеволодичу родился четвертый (так у Татищева. — А.К.) сын, и наречен Юрий». Или в первой редакции его труда: «Того же году родися Володимеру 4-й сын Георгий»^{13}.

Однако современные исследователи, как правило, ставят эту дату под сомнение и отказывают ей в достоверности, полагая, что она искусственно выведена Татищевым и Юрий на самом деле родился значительно позже^{14}. Отчасти путаница связана со спорами о том, кем была мать Юрия Долгорукого и в каком по счету браке князя Владимира Мономаха он появился на свет.

Долгое время матерью Юрия считали англичанку Гиду, первую жену Владимира Мономаха, дочь последнего англосаксонского короля Харальда, павшего в битве с норманнами у Гастингса в 1066 году. После гибели отца и завоевания Англии знаменитым Вильгельмом (Завоевателем) Гида с братьями бежала в Данию к королю Свену Эстридсену, своему двоюродному дяде, который и способствовал ее браку с сыном русского князя Всеволода Ярославича. Брак Владимира и Гиды был заключен около 1075 года или немного раньше, а в начале 1076 года у Владимира родился первенец — сын Мстислав, нареченный в крещении Феодором и получивший, кроме того, еще одно имя — Харальд, в честь своего деда по матери, отца Гиды. Позднее Гида родила мужу еще четверых сыновей: Изяслава, Святослава, Ярополка и Вячеслава, а также одну или, возможно, нескольких дочерей^{15}.

Но была ли она матерью Юрия — шестого сына Владимира Мономаха? Ныне на этот вопрос приходится отвечать отрицательно.

Мы не знаем, в каком году умерла Гида. Зато нам известны месяц и число, когда это произошло. Они указаны в синодике кёльнского монастыря Святого Пантелеймона, который лишь недавно был введен в научный оборот: здесь среди лиц, подлежащих поминовению «в VI иды марта, [в день] исповедников Палатина и Фирмиана», то есть 10 марта, упомянута «королева Гида», под которой, вне всяких сомнений, подразумевается русская княгиня, супруга Владимира Мономаха^{16}. Как выясняется, это была весьма деятельная особа, круг интересов которой далеко не всегда совпадал с кругом интересов ее супруга.

Между тем сам Владимир Мономах упомянул о кончине матери Юрия Долгорукого. Из летописи известна и точная календарная дата этого события — и она не совпадает с календарной датой кончины Гиды.

В «Поучении» Владимира Мономаха — по-видимому, в тех дополнениях, которые он внес в первоначальный текст, — читаем: «И на зиму Смолинску идох. И Смоленска по Велице дни (то есть после Пасхи. — А.К.) выидох, и Гюргева мати умре (выделено мною. — А К.)». А далее рассказывается о последовавших затем военных действиях против половцев: «…вдохом за не ис Переяславля за Сулу, и Бог ны поможе, и полъкы их победихом, и князи изьимахом лепшии».

Исследователи давно уже поставили рассказ Мономаха в связь с теми событиями, о которых «Повесть временных лет» сообщает под 6615 (1107) годом: «…В се же лето преставися Володимеряя месяця мая в 7 день. Того же месяця воева Боняк и зая коне у Переяславля. Том же лете приде Боняк и Шарукан старый и ини князи мнози и сташа около Лубьна; Святополк же, и Володимер, и Олег… (далее названы еще несколько князей. — А.К.) идоша на половци к Лубну… Половци же ужасошася, от страха не възмогоша ни стяга поставити, но побегоша…» В этот день, 12 августа, русские князья одержали полную победу над половцами; многие половецкие «князья» были перебиты, а другие захвачены в плен: «…а Сугра яша и брата его, а Шарукан едва утече»^{17}. Ясно, что речь в обоих источниках идет об одних и тех же событиях. (Лубен, упомянутый в тексте летописи, располагался на реке Суле, названной в «Поучении».)

В 1107 году Пасха пришлась на 14 апреля. Кончина княгини «Володимерей» (то есть супруги Владимира — в древней Руси женщин, как правило, называли не личным именем, а по отцу или мужу, реже по сыну) случилась во вторник 4-й седмицы по Пасхе, и это вполне соответствует той относительной хронологии событий, которая зафиксирована в «Поучении» Владимира Мономаха.

Итак, «Володимеряя» летописной статьи 1107 года, или «Гюргева мати» «Поучения» Владимира Мономаха, не могла быть Гидой, первой супругой князя. Соответственно, Юрий появился на свет не в первом, а во втором браке Мономаха.

Когда же это произошло? Здесь мы вступаем в область догадок и предположений. Летописи, к сожалению, не содержат дат рождения сыновей Владимира Мономаха, за исключением его старшего сына Мстислава (1076 год) и младшего Андрея (август 1102 или, возможно, 1103 года). При этом источники — даже в косвенных свидетельствах относительно возможного возраста Юрия Долгорукого — противоречат друг другу.

Известно, что Юрий — шестой сын Владимира Мономаха — был значительно младше его пятого сына Вячеслава. «Яз тебе старей есмь не малом, но многом, — говорил сам Вячеслав Юрию в 1151 году, — аз уже бородат, а ты ся еси родил» (то есть «я уже бородат был, когда ты родился»). И Юрий вынужден был согласиться с ним: «Тако право есть, ако то и молвиши»^{18}. Даже если в словах Вячеслава и присутствовало некоторое преувеличение, все же ясно, что разница в возрасте между ними достигала не менее четырнадцати-пятнадцати лет. И если сам Вячеслав родился не ранее 1080—1081 годов^{19}, то Юрий вряд ли мог появиться на свет ранее 1095—1096 годов. С другой стороны, мы знаем, что сам Юрий вступил в брак в самом начале 1108 года (об этом речь пойдет ниже). Зная наиболее ранний возраст вступления в брак в древней Руси, можно прийти к выводу, что Юрию ко времени бракосочетания не могло быть меньше двенадцати лет; следовательно, он родился не позднее 1096 года. Так, казалось бы, определяется примерная дата его рождения — около 1096 года.

Однако в 1096 году (и даже в начале следующего, 1097 года) Гида Харальдовна, первая супруга Владимира Мономаха, была еще жива. Об этом определенно свидетельствует сам Мономах. В письме князю Олегу Черниговскому, написанном предположительно в феврале 1097 года, он, оплакивая несчастную гибель своего сына Изяслава (погибшего, напомним, в битве под Муромом 6 сентября 1096 года), упоминает и о его матери — надо было, поучает он Олега, узрев кровь юного князя, помыслить в себе: «Увы мне, что створих?.. света сего мечетнаго кривости ради налезох грех собе, отцю и матери слезы». Отец — это он, Владимир; мать — Гида, его первая супруга.

Перед нами очевидное противоречие. В соответствии с одной группой источников, Юрий родился около 1096 года: с другой — заведомо позже. Для того чтобы преодолеть это противоречие, следует принять одно из двух возможных допущений. Либо Юрий женился в возрасте, явно не подходящем для вступления в брак (приблизительно в возрасте восьми — десяти лет); либо он появился на свет хотя и во втором браке Владимира Мономаха, но еще при жизни Гиды.

Оба этих допущения — по крайней мере на первый взгляд, — выглядят маловероятными. Однако для второго из них имеются серьезные основания.

Из одного латинского сочинения первой половины XII века о посмертных чудесах святого Пантелеймона, происходящего из упомянутого выше кёльнского монастыря, явствует, что Гида, мать «Арольда, короля народа Руси» (то есть Харальда — князя Мстислава Владимировича, старшего сына Владимира Мономаха), в конце XI — начале XII века проживала не вместе со своим супругом в Переяславле или Смоленске, а вместе со своим сыном Мстиславом — очевидно, в Новгрроде, где тот княжил. Здесь и произошло описанное в источнике чудо. Однажды во время охоты «король Арольд» подвергся нападению медведя, который так распорол ему чрево, «что внутренности вывалились наземь… и не было надежды, что он выживет». Мать одна ухаживала за сыном, и именно она указала путь к его спасению, узнав в отроке, явившемся к князю в сонном видении, святого целителя Пантелеймона. Более того, оказывается, что именно у сына Гида «уже давно просила… чтобы тот с миром и любовью отпустил ее в Иерусалим»; когда же сын ее стал выздоравливать, она «с радостью исполнила обет благочестивого паломничества»^{20}. О возвращении Гиды из Святой Земли, равно как и о ее дальнейшей судьбе в этом памятнике ничего не сообщается. Не упоминается в нем и о муже русской княгини.

Трудно поверить, будто Гида, оставаясь женой князя Владимира Мономаха, могла проигнорировать своего мужа, испрашивая разрешение на столь далекое путешествие у сына. Нам не все известно о брачных обычаях русских князей домонгольского времени. Но во всяком случае разводы в древней Руси допускались^{21}. По-видимому, нет ничего невероятного в предположении, что ко времени описываемых событий брак между Владимиром и Гидой был расторгнут. Давно уже вышедшая из детородного возраста, Гида формально могла принять иночество — что было бы достаточным основанием для расторжения брака. (Кстати говоря, в том же рассказе о чуде святого Пантелеймона сообщается, что Гида «удостоилась стать сестрою» кёльнского монастыря Святого Пантелеймона.)

О происхождении матери Юрия Долгорукого — второй жены Мономаха — никакими сведениями мы не располагаем. Неизвестно нам и ее имя. Зато известно, что, помимо Юрия, она родила своему супругу еще двоих сыновей — Романа и Андрея, а также по меньшей мере двух дочерей. Одна из них, Евфимия, в 1112 году будет выдана замуж за венгерского короля Коломана (Кальмана); другая, Агафья, в 1116/17 году станет женой городенского князя Всеволодка, предположительно, сына князя Давыда Игоревича.

Скончалась «Гюргева мати», как уже было сказано, 7 мая 1107 года, и это, надо полагать, стало сильным потрясением для Юрия. Что же касается Владимира Мономаха, то он после этого женился еще раз — но на ком именно, опять-таки неизвестно. Его третья супруга (княгиня «Володимеряя») преставилась уже после его смерти, 11 июля (или, по датировке другой летописи, 11 июня) 1126 года^{22}.

* * *

Стоит отметить одну любопытную закономерность. Сыновья Владимира Мономаха от его первого брака с Гидой Харальдовной известны летописи исключительно под своими княжескими именами; их христианские, крестильные, имена летопись не называет ни разу. Трое же сыновей от второго брака, судя по той же летописи, носили одни лишь крестильные имена, которые и воспринимались в обыденной жизни как княжеские, — Юрий (Георгий), Роман и Андрей. Все эти имена — из княжеского именослова. Княжичи получили их в память о своих великих предках, продолжателями славных деяний которых им предстояло стать. Юрий был назван в память о князе Ярославе Мудром, в крещении Георгии, родоначальнике всех русских князей (за исключением полоцкой династии); Роман — в память о святом Борисе, в крещении Романе, одном из самых почитаемых святых в семействе Мономаха; Андрей — в память о своем деде, князе Всеволоде Ярославиче, в крещении Андрее.

Хотя ни Ярослав Мудрый, ни Всеволод Ярославич не были канонизированы Церковью (то есть не были официально причтены к лику святых), в княжеской семье их почитали святыми. Об этом прямо свидетельствует автор так называемого «Послания о повинных», адресованного князю Владимиру Всеволодовичу Мономаху, — предположительно, юрьевский епископ Даниил (занимал кафедру в 1115—1122 годах). Обращаясь к князю, он призывал его поминать и продолжать своими деяниями не только «честнаго» прадеда своего Владимира, «равна апостолом», но и «благочестиваго и приснопамятнаго святаго деда твоего», то есть Ярослава, «како славится о нем еже о христоименитых людей попечение многое», «тако же и христолюбиваго великаго князя, отца твоего», то есть Всеволода, чуть ниже также названного «святым»^{23}.

Юрий, чьим небесным покровителем был святой великомученик Георгий, конечно же должен был также почитать и своего тезоименитого прадеда. Слова о «попечении многом» киевского князя Ярослава Мудрого «христоименитых людей» служили образцом прежде всего для него самого. Но можно предположить и другое. В своем позднейшем безудержном стремлении к Киеву Юрий мог вдохновляться в том числе и примером прадеда, стараниями которого стольный град Руси был поставлен под особое небесное покровительство святого Георгия Победоносца. Ведь это князь Ярослав Владимирович возвел в Киеве великолепный каменный храм во имя святого Георгия «пред враты Святыя София» и установил новое для Руси празднование святому Георгию — 26 ноября, осенний «Юрьев день», в память освящения храма. (Ранее память святого Георгия праздновалась на Руси лишь 23 апреля.) Днесь «блажат тя мирстии концы, — обращался к святому автор торжественной Службы на освящение киевского храма, составленной, по всей видимости, в середине XI века, — и земля радуется, и христоименитии людие града Киева; освящением храма твоего радостию возвеселишася, страстотерпче Георгие»^{24}.

Так может быть, изменения в имянаречении старших и младших сыновей Владимира Мономаха свидетельствуют о каких-то сдвигах, произошедших в сознании князя во второй половине 90-х годов XI века? И может быть, сдвиги эти произошли в нем под влиянием супруги? Это, конечно, не исключено, но и вовсе не обязательно. Во всяком случае, сам Юрий впоследствии будет называть своих сыновей как христианскими, крестильными, так и традиционными княжескими именами, кажется, не считая это чем-то принципиальным.

«АЕПИНА ДЩЕРЬ»

В летописи имя князя Юрия Владимировича впервые упоминается под 1107/08 годом, когда он — совсем еще мальчик — женился на дочери половецкого хана Аепы. Свадьба юного княжича стала последним звеном в длинной цепи событий, связанных в основном с половецкой политикой его отца.

Год 1107-й вообще был богат событиями, и отчасти мы уже говорили об этом, когда речь шла о кончине матери Юрия Долгорукого. Вспомним: «…Того же месяця (мая 1107 года. — А.К.) воева Боняк и зая коне у Переяславля. Том же лете приде Боняк и Шарукан старый и ини князи мнози и сташа около Лубьна; Святополк же, и Володимер, и Олег, Святослав, Мстислав, Вячеслав, Ярополк идоша на половци к Лубну…»

Названные летописцем половецкие ханы Боняк и Шарукан были старыми врагами Руси. Особенно знаменит был «шелудивый» Боняк (так называет его летописец), имя которого гремело не только в половецких степях и на Руси, но и в Византии и странах Европы. В одной из битв, выступая в союзе с волынским князем Давыдом Игоревичем, он разбил многотысячное венгерское войско, положив на поле брани, по оценкам русского летописца (конечно же сильно преувеличенным), до 40 тысяч человек. Его кочевья располагались на правобережье Днепра, достигая Южного Буга и Днестра, а порой и Дуная. Орда же Шарукана Старого кочевала к востоку от Днепра — между Северским Донцом (который на Руси именовали Доном) и азовским побережьем^{25}. Объединение этих двух крупнейших политических образований Половецкой земли грозило Русскому государству страшными бедствиями.

Нападению подверглись владения одного Мономаха. Но к 1107 году русские князья уже научились совместно действовать против половцев. Мономаху удалось быстро организовать коалицию, в которую вошли все сильнейшие князья того времени, в том числе великий князь Киевский Святополк Изяславич и Олег Святославич Черниговский. В летописном рассказе упомянуты также юный сын Олега Черниговского Святослав^[3], племянник Давыда Игоревича Мстислав (его отчество и город, в котором он княжил, в точности неизвестны) и сыновья самого Владимира Мономаха Вячеслав и Ярополк. Князья действовали решительно и быстро. 12 августа они переправились у города Лубна через реку Сулу и ударили по не ожидавшим нападения половцам; половцы же «ужасошася, от страха не възмогоша ни стяга поставити, но побегоша, хватающе кони, а друзии пеши побегоша; наши же почаша сечи, женуще я (истребляя их. — А.К.), а другые руками имати». Преследование продолжалось до реки Хорол, притока Псела (Псел — левый приток Днепра). Во время погони был убит Боняков брат Таз (или, по-другому, Тааз), а хан Сугр — по-видимому, один из родичей Шарукана — вместе с братом (или братьями) попал в плен. Самому Шарукану едва удалось бежать. Русские захватили половецкие «товары» и «възвратишася в своя си с победою великою».

За лубенской победой последуют новые столкновения со Степью. В 1109 году Владимир пошлет к Донцу своего воеводу Дмитра Иворовича; на следующий год сам выступит в поход вместе со Святополком Изяславичем и Давыдом Святославичем, однако поход этот окажется не слишком удачным и в ответ половцы разорят окрестности Переяславля. И только весной 1111 года князья добьются большого успеха, нанеся половцам решающее поражение.

Но военные действия против степных кочевников являлись лишь одной из двух составляющих половецкой политики Владимира Мономаха. Объединение орд Боняка и Шарукана показало необходимость поиска собственных союзников среди половцев, ибо только это могло предотвратить создание единого антирусского фронта на всем пространстве южной границы русских земель.

И такие союзники были найдены. Продолжая рассказ о событиях 1107/08 года, летописец сообщает: «Томь же лете месяца того же (то есть уже в январе. — А.К.) иде Володимер, и Давыд, и Олег к Аепе и ко другому Аепе, и створиша мир…»

Кочевья по крайней мере одного из двух одноименных половецких «князей» находились на правобережье Днепра. Союз с ним, несомненно, имел своей целью нейтрализацию главного врага русских — Боняка.

Лучшей гарантией мира и лучшим способом установления долговременных союзнических отношений было заключение династического брака. В воскресенье 12 января 1108 года, в один день, были заключены сразу два таких брака: «…и поя Володимер за Юргя Аепину дщерь Осеневу внуку, а Олег поя за сына (вероятно, Святослава, — А.К.) Аепину дчерь Гиргеневу внуку»^{26}. Об этом браке как о важном событии своей жизни вспоминал и сам Владимир Мономах в «Поучении»: «И по Рожестве створихом мир с А[е]пою, и поим у него дчерь…»

Об Аепе Гиргеневе, свате Олега Черниговского, ничего определенного сказать нельзя. Второй же Аепа, с которым породнился Владимир Мономах, чуть более известен. Он был сыном Осеня (или Асиня), старого врага Руси. Осень был захвачен в плен Владимиром Мономахом в битве у Белой Вежи Остерской (в Черниговской земле) и погиб — по-видимому, в русском плену — в 1082 году.

…Любопытное, должно быть, зрелище представляли собой торжества по случаю заключения этих браков. Два мира — русский православный и половецкий степной — сошлись в одном праздновании, одном ликовании. Русские и половцы, вчера еще глядевшие друг на друга как на врагов, а теперь в одночасье ставшие свояками, поднимали заздравные кубки, обменивались богатыми подарками, клялись в вечной дружбе своей новой родне. Всего несколько дней как у русских закончились Святки — но празднества продолжались. Тем более что 12 января в 1108 году пришлось на первое воскресенье после Крещения, когда Церковь отмечает попразднество (то есть фактически завершение, отдание праздника) Крещения и Богоявления Господня. Накануне были крещены в православие и обе половецкие княжны — это являлось необходимым условием совершения брака. Вышедшие из купели и нареченные новыми — христианскими — именами, они как бы заново рождались, становились новыми людьми, вступали как равные в русскую княжескую семью. Но кровная связь с родней конечно же не могла исчезнуть. Получая в жены половецких княжон, русские князья, как правило, получали и прочные нити личных контактов со Степью.

Мы не знаем, хороша ли собой была юная невеста князя Юрия — наверное, совсем еще девочка (едва ли она могла быть старше своего супруга). Но Юрий в тот день и не имел возможности по-настоящему разглядеть ее. В своем ритуальном, по-половецки пышном свадебном убранстве она должна была выглядеть разряженной куклой, представать скорее необходимым элементом свадебного обряда, чем существом из плоти и крови. Да и сам Юрий по малости лет вряд ли до конца понимал суть происходящего. Для него, не достигшего еще возраста полноценной семейной жизни, главным, по-видимому, была социальная, если так можно выразиться, сторона дела: женившись, он приобретал новый статус — не княжича, но князя.

Половецкий брак в какой-то степени предопределит будущий политический курс Юрия Долгорукого в отношении половцев. Правда, его тесть, кажется, погибнет в 1117 году («Придоша половци к болгаром, — сообщает летопись под этим годом, — и выела им князь болъгарьскыи пити с отравою, и пив Аепа и прочий князи, вси помроша»). Но даже если речь в летописи действительно идет об Аепе Осеневе (а не о его тезке, свате Олега Черниговского), это не меняет сути дела. Юрий и после смерти тестя сможет без труда находить общий язык с родичами своей первой супруги, а те, в свою очередь, охотно будут принимать участие в его войнах в качестве союзников (правда, не всегда надежных).

Собственно свадебный пир («кашу», как говорили на Руси) учинили, по всей видимости, позже — в Смоленске или, может быть, в Ростове. Во всяком случае, именно в эти города направился Мономах вместе с юной супружеской четой. Взяв у Аепы дочь в жены своему сыну, вспоминал он в «Поучении», «вдохом Смоленьску. И потом вдох Ростову»^{27}.

Так, вновь, уже знакомым путем — через Смоленск, — но на этот раз вместе с отцом и юной супругой, князь Юрий Владимирович отправился к Ростову. Это совместное путешествие князей оставило заметный след в истории Северо-Восточной Руси. Но сначала следует рассказать о тех событиях, которые предшествовали их появлению здесь.

* * *

В том же 1107 году Суздальская земля подверглась нападению волжских болгар. Уникальное известие об этом сохранилось в так называемой Типографской летописи (составлена в конце XV века, но с использованием более раннего ростовского летописного свода). Здесь нашествию болгар посвящен целый рассказ, наполненный легендарными подробностями. Этот рассказ завершает летописную статью 1107/08 года:

«В се же лето чюдо сътвори Бог и Святаа Богородица в Суждалстеи земле. Приидоша болгаре ратью на Суждаль и объступиша град и много зла сътвориша, воююща села и погосты и убивающе многых от крестьян (христиан. — А.К.). Сущий же людие в граде, не могуще противу их стати, не су-щю князю у них, на молитву к Богу обратишяся и к Пречистеи Его Матери покаанием и слезами и затворишяся в граде. И всемилостивый Бог услышав молитву их и покаание: якоже древле ниневгитяне помилова, тако и сих избави от бед, ослепиша бо вся ратныа болгары, и та[ко] из града изшедше, всех избиша»^{28}.

Волжская Болгария — мусульманское государство на средней Волге и Каме — было давним соседом и торговым партнером Руси. Отношения между двумя государствами носили в основном мирный характер, однако с конца XI — начала XII века источники все чаще сообщают о военных столкновениях. Еще в 1088 году болгары разорили Муром, а весной 1104 года муромский князь Ярослав Святославич потерпел поражение от мордвы, союзников болгар. По-видимому, военные действия объяснялись торговым соперничеством — экономически развивающиеся города Северо-Восточной Руси стремились поставить под свой контроль торговые пути по Волге и прежде всего доступ к пушным богатствам Севера, которыми до времени почти монопольно распоряжались болгарские купцы.

Судя по рассказу летописи, Суздалю и округе был нанесен серьезный ущерб. Болгары воспользовались отсутствием князя в Ростовской земле. (Юрий находился на юге, где, по всей видимости, принимал участие в переговорах с половцами, предшествовавших заключению мира.) И вот теперь Мономах спешил в Ростов и Суздаль, чтобы восстановить пошатнувшийся порядок, «устроить» землю, предотвратить возможные в будущем повторения трагедии. Если раньше он думал прежде всего об устранении угрозы Ростову и Суздалю со стороны черниговских князей, то на этот раз предстояло укрепить всю юго-восточную границу Ростовской земли.

Важнейшим следствием пребывания Владимира Мономаха в Ростовской земле в 1108 году стало основание нового города на реке Клязьме, которому князь дал свое имя — Владимир. В отличие от более древнего Владимира-Волынского его называли также Владимиром-Залесским.

Об основании города рассказывает статья «А се князи русьстии», которая читается в том же списке XV века, что и Новгородская Первая летопись младшего извода: «Сии (князь Владимир Мономах. — А.К.) поставил град Володимерь Залешьскыи в Суждальскои земле и осыпа его спом (обнес насыпью, валом. — А.К.), и созда первую церковь Святого Спаса за 50 лет до Богородичина ставления»^{29}.

«Богородичино ставление» — это основание владимирской церкви Пресвятой Богородицы — Успенского собора — князем Андреем Юрьевичем Боголюбским, внуком Мономаха, в 1158 году. Таким образом, построение города Владимира-Залесского и основание князем Владимиром Мономахом первого в городе Спасского собора точно датируются 1108 годом^{30}.

Очень скоро Владимир-Залесский станет одним из главных оплотов княжеского влияния в Северо-Восточной Руси. По всей вероятности, с самого основания города его заселяли выходцы из Южной Руси — либо насильно выведенные сюда князем Владимиром Мономахом, либо добровольно покинувшие свои земли из-за участившихся половецких набегов. Свидетельством тому — перешедшие с юга географические названия. Во Владимире и возле него известны одноименные киевским речки Лыбедь, Почайна, Рпень (Ирпень). То же можно сказать и о других городах Северо-Восточной Руси, основанных князьями в XI—XII веках. Так, два северных Переяславля — Переяславль-Залесский и Переяславль-Рязанский — расположены на берегах одноименных речек Трубеж — то же название носит река, на которой расположен город Переяславль-Южный, или Переяславль-Русский, как его называли в XII веке. Понятно, что названия и городов, и речек принесли сюда выходцы с юга. Уместно отметить, что город Переяславль-Залесский основан князем Юрием Долгоруким.

Впоследствии Владимиру суждено будет стать столицей всей Северо-Восточной Руси. Однако особая роль этого города проявится позднее — в княжение сына Юрия Долгорукого, Андрея Боголюбского, и его преемников на владимирском престоле. При Владимире же Мономахе и Юрии Долгоруком это был прежде всего форпост Суздальской земли на юге, прикрывавший ее со стороны черниговского порубежья, а также мордвы и болгар.

СУЗДАЛЬ ИЛИ РОСТОВ?

В первой половине XII века название Суздальская земля вытесняет из летописей и документов прежнее — Ростовская земля. Объясняется это тем, что в годы княжения Юрия Долгорукого именно Суздаль становится фактической столицей княжества.

Этот древний город на берегу небольшой речки Каменки, правого притока Нерли Клязьменской (не путать с Нерлью Волжской!), располагался в центре плодородного Суздальского ополья — «на месте красном, ни веема гористом, ниже паки доловатом и мокром, — как описывал его в середине XVIII века автор «Исторического собрания о богоспасаемом граде Суждале» соборный ключарь Анания Федоров, — но несколько хотя местами и долины имущее, но сухое и приятное, и к плодоношению всякому угодное, не токмо овощия, но и древес садовных множество плодящее… все в меру и сносно, и к житию человеческому приятное угодное место»^{31}.

И действительно, плодородие здешней почвы принесло Суздалю славу, не померкшую и по сей день. Местная знать, вероятно, с самого начала готова была поддержать князя, присланного из Киева. Его присутствие повышало статус Суздаля и всей Суздальской земли. Кроме того, в глазах местного населения князь был гарантом социальной стабильности; власть его, равно возвышавшаяся над всеми, способна была положить конец сварам и раздорам, обеспечить порядок и экономическое процветание края. Именно местное боярство — прежде всего суздальское — становится в это время главной социальной опорой княжеской власти.

Судя по тому немногому, что нам известно о Юрии той поры, он жил преимущественно в Суздале. Показательно, что в Ростове, старом центре княжества, за все годы своего княжения он, кажется, не построил ни одной церкви (во всяком случае, никаких упоминаний об этом в источниках нет). В Суздале же — и, возможно, еще при жизни отца — Юрий возводит каменную церковь во имя Пресвятой Богородицы — по-видимому, Успения.

По рассказу Киево-Печерского патерика, эта церковь была поставлена им в подражание одноименной ростовской церкви, построенной его отцом, а также в подражание «Великой» Успенской церкви Киево-Печерского монастыря. Некогда, рассказывается в Патерике, «христолюбец» Мономах, «възем меру божественна тоя церкве Печерскыа, всем подобием създа церковь в граде Ростове, в высоту и в широту и в долготу… и сиа вся в чин и в подобие сътвори по образу великыя тоа церкве… Сын же того Георгий князь, слышав от отца Владимера еже от тьи церкви сътворися, и тьи в своемь княжении създа церковь в граде Сужьдали в ту же меру…»^{32} О каком именно суздальском храме идет речь, сказать трудно. Обычно полагают, что Юрий достраивал или перестраивал главный суздальский собор — во имя Рождества Пресвятой Богородицы, возведенный, по летописи, еще его отцом Владимиром Мономахом^{33}. Но не исключено, что в рассказе Патерика упоминается какая-то другая Богородицкая церковь — возможно, построенная Юрием на своем княжеском дворе.

По мнению современных археологов, при Юрии в Суздальском кремле («детинце») были выстроены каменные княжеские палаты, а сам город защищен еще одной линией земляных укреплений^{34}. Так рядом с древним «городом Владимира» (или «Мономаховым городом» — историческим центром Суздаля) вырос новый «окольный город», или «острог», как его стали называть.

Вероятно, в Суздаль из Ростова на время была перенесена и епископская кафедра^{35}. Здесь же, рядом с князем, обосновался и его бывший «дядька»-воспитатель Георгий Шимонович (Симонович). И после того, как Юрий достиг совершеннолетия, этот потомок варяжского рода оставался его правой рукой и воеводой. Юрий сделал его тысяцким, то есть поставил во главе ростовской «тысячи» — местной военно-политической организации, унаследовавшей функции прежней родоплеменной системы управления Ростовской землей. Когда в 1129/30 году, то есть уже после кончины Владимира Мономаха, Георгий Шимонович захочет украсить гробницу преподобного Феодосия, игумена Киево-Печерского монастыря, он именно «от града Суждаля» пошлет «единаго от боляр своих, сущих под ним… в богоименитый град Киев, в Печерьскый манастырь»^{36}.

Георгий стал родоначальником местного боярского рода. Как полагают, ему удалось сделать должность тысяцкого наследственной в Суздальской земле. Согласно позднейшим родословным книгам, к потомкам Георгия Шимоновича и его сына Ивана причисляли себя московские тысяцкие, начиная с первого московского тысяцкого Протасия, пришедшего в Москву из Владимира вместе с князем Даниилом Александровичем в конце XIII века^{37}.

Тысяцкий традиционно занимался сбором княжеской дани. Наверное, именно этим объясняется то, что Георгий Шимонович сумел скопить в своих руках огромные денежные средства. Из того же рассказа Патерика известно, что для «окования» раки преподобного Феодосия он единовременно пожертвовал в Печерский монастырь 500 гривен серебра и 50 гривен золота, что ввело в искушение посланного им для передачи всей суммы боярина Василия. Позднее Георгий добавил к своему дару еще и золотое украшение — шейную гривну весом в 100 гривен (другими словами, еще 100 гривен золота). Такие суммы в те времена были доступны далеко не каждому князю. Так, минский князь Глеб Всеславич, которого летопись особо прославляет за беспримерные благодеяния, в течение всей своей жизни передал Печерскому монастырю 600 гривен серебра и 50 гривен золота, а после его смерти вдова пожертвовала в монастырь еще 100 гривен серебра и 50 гривен золота^{38}. Чтобы оценить дар Георгия, скажем, что он лишь немногим уступал годовой дани, собираемой в те же годы со всего Смоленского княжества!

Князь Юрий Владимирович конечно же располагал несравненно большими денежными средствами, чем его воевода. Княжение в Суздале и Ростове позволяло ему, что называется, твердо стоять на ногах. Подвластная ему Северо-Восточная Русь постепенно становилась одним из наиболее развитых в экономическом отношении регионов Древнерусского государства. Этому способствовали и рост городов (особенно заметный в последующие годы княжения Юрия Долгорукого), и развитие торговли и торговых связей — в том числе по Волге, — и приток населения с юга.

Правда, в сфере государственного строительства и развития городской жизни Северо-Восточная Русь заметно отставала от южнорусских областей. В начале княжения Юрия здесь было немного городов, особенно по сравнению с Киевской землей. Городская община, вече были сильны в старых центрах, прежде всего в Ростове, но в целом не имели такого влияния, как на юге. Это обстоятельство, между прочим, отразится на судьбе Юрия: когда позднее он станет киевским князем, ему так и не удастся приспособиться к тамошним условиям, найти общий язык с городскими общинами Киева и других южнорусских городов.

Разумеется, пока был жив отец, Юрий отсылал ему большую часть собранной дани. Сначала, до 1113 года, — в Переяславль, затем — в Киев. Дань шла на юг обычным путем — через Смоленск и далее по Днепру. Судя по несколько более поздней Уставной грамоте смоленского князя Ростислава Мстиславича (1136 год), Владимир Мономах передал десятину с «Суждали залесской» дани основанной им в 1100 году смоленской церкви Пресвятой Богородицы^{39}.

* * *

При Юрии Долгоруком Суздаль становится не только политическим, но и духовным центром Северо-Восточной Руси.

Средоточием города считалась каменная церковь Рождества Пресвятой Богородицы, возведенная, по летописи, еще отцом Юрия Владимиром Мономахом и суздальским епископом Ефремом. (Она начнет разрушаться от старости в 1222 году, и на ее месте великий князь Юрий Всеволодович, внук Юрия Долгорукого, построит новый каменный храм.) Другим духовным центром Суздаля был Дмитровский монастырь, также основанный епископом Ефремом. Подобно тому, как большинство первых русских епископов вышли из стен Киево-Печерского монастыря, Дмитровский монастырь дал ростовской и суздальской кафедрам нескольких иерархов. Этот монастырь был особо почитаем в роду тысяцкого Георгия Шимоновича — по свидетельству Киево-Печерского патерика (20-е годы XIII века), «правнуци его любовь имеють к Святому Дмитрею, ту бо имеють место свое в нем». Обитель Святого Димитрия, дочерняя по отношению к киевскому Печерскому монастырю, как бы «замещала» для бояр Шимоновичей собственно Печерскую обитель, столь почитаемую их предком.

Один из Богородицких храмов возвел сам Юрий Долгорукий. Еще две каменные церкви — во имя Святого Спаса Преображения и пригородная во имя Святых Бориса и Глеба в Кидекше на Нерли — будут построены им позднее, около 1152 года. ...