ДЛЯ ДЕТЕЙ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ВОЗРАСТА

ПРЕДИСЛОВИЕ С. АУСЛЕНДЕРА

ОБЛОЖКА Д. БАЖАНОВА

ИЗДАНИЕ ТРЕТЬЕ 16–25 ТЫСЯЧА

Д. 81. Гиз 127102 М. Ленинградский Областлит 13497. Тираж 10 000 7 л.

В СТАРОЙ ШКОЛЕ ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Если вы любите иногда попутешествовать, водя пальцем по географической карте, разглядывать змейками бегущие речки и синеющие моря, читать мудреные названия далеких, незнакомых городов и ясно представлять, какие там дома, люди, деревья, — если вы проделываете все это, то почему бы вам когда-нибудь не заехать и в Норвегию?

Правда, если карта большая и висит на стене, то придется, пожалуй, залезть на стул: ведь Норвегия забралась туда на самый верх, чуть ли не к Северному полюсу.

Не знаю, как вас, но меня всегда особенно привлекало то, что подальше.

О Норвегии я много читал, много думал и однажды, правда не надолго, мне случилось проехать но ней.

Море и горы — вот что самое главное в этой холодной далекой стране.

Летом голубые фиорды (глубокие заливы в высоких каменных берегах), мало зелени, мало ярких красок, есть что-то суровое, но прекрасное.

Прибрежная жизнь, вся связанная с морем капризным, иногда ласковым и красивым, часто бурным и приносящим гибель. Рыбаки, охотники, моряки — все они с самого детства зависят от моря.

Море приносит им улов, удачу, море же каждый день, каждый час может принести им смерть.

Море накладывает свой отпечаток на всю жизнь. Все пропитано особым морским воздухом, соленым, влажным, бодрым, пахнет рыбой.

Люди, которым большую часть жизни приходится проводить на море, привыкают мало болтать, больше раздумывать про себя, привыкают быть ловкими, смелыми, сильными.

А дальше от моря в глубь страны — леса и горы. Недалеко от главного города Норвегии — Осло тянутся на десятки верст огромные леса, покрывающие горные скаты.

Ни селений, ни даже проезжих дорог нет.

Лес изрезан бесчисленным множеством тропинок, которые пересекаются, разветвляются и часто упираются в болото или кончаются узенькой тропочкой, протоптанной коровами.

Быстрые горные реки шумят среди лесной тишины, тихие светлые озера отражают прибрежные кусты и деревья,

На берегу этих озер виднеются там и сям красные домики рыбаков, лесных сторожей и прочих весьма немногочисленных обитателей.

Зимой компании лыжебежцев оглашают веселым смехом скаты и долины; летом над реками и озерами вырастает целый висячий лес удилищ; осенью охотники пробираются с ружьями по всем тропинкам.

Надо много упорства, труда и мужества, чтобы преодолевать и побеждать все природные суровые условия жизни.

Но недаром Норвегия родина неутомимого и смелого путешественника Нансена, о котором вы, наверно, слыша ли и как о неустрашимом исследователе северных стран и еще как о верном друге детей, который один из немногих пришел с широкой помощью детям Советской России в страшные годы недавнего голода.

В книге, которую вы сейчас будете читать, говорится о норвежской школе. Вы будете читать о школьниках, и, хотя вы сами школьники, многое вам покажется непонятным и незнакомым. И это не потому, что это норвежская школа, а потому, что это старая школа, гимназия, о которой вам, к счастью, приходится читать только в книгах, не испытав на себе все ее прелести. А ведь норвежская школа была гораздо лучше наших русских гимназий.

Хотя прошло уже очень немало лет, но часто утром я просыпаюсь с тяжелой мыслью — надо итти в гимназию.

О, что за скучная, тяжелая мысль, которая мучила меня (да и не меня одного, конечно, а всех гимназистов) целых восемь лет!

Мы шли туда не с радостным любопытством узнать сегодня еще что-нибудь новое, интересное, — шли отбывать скучную тяжелую повинность.

Наши учителя были тюремщиками, которые были обязаны зорко следить, чтобы ни одна свободная, смелая мысль не родилась в нашей голове.

Царское правительство и буржуазное общество больше всего боялись свободной, молодой мысли.

Поэтому-то нас глушили латинским и греческим языками, языками давно вымерших народов, которые должны были бы изучаться лишь немногим и специалистам и учеными.

Поэтому-!о в истории мы учили только про царей и очень мало о народах.

Поэтому-то на уроках „закона божьего" нам внушалась необходимость повиноваться царю и богу.

Мы должны были зазубривать страницу за страницей.

С нас не спрашивали, чтобы мы понимали, сознательно усвоили то, что написано в скучном казенном учебнике: мы должны были отвечать, как попугаи, а главное, — запрещалось мыслить своим умом и рассуждать.

Но, конечно, с самого первого класса мы понимали, что эта бессмысленная зубристика нам совсем не нужна, что если мы безропотно согласимся забивать себе голову, то из нас не получится ничего, кроме бессловесных тупиц (таких мечтали воспитать из нас царские министры „народного просвещения").

Все это мы понимали чуть ли не с первого дня поступления в гимназию. И мы начинали бороться.

Все восемь гимназических лет — это сплошная война.

Мы находили множество способов, чтобы обмануть, провести, сбить с толку наших врагов.

Все считалось дозволенным, все средства хороши во время беспощадной битвы.

Наши враги были сильны.

Они тоже напрягали все силы, главным образом, на то, чтобы поймать нас в наших преступлениях, уличить, наказать.

Конечно, не все учителя были плохими людьми, но ведь и между тюремщиками бывают иногда люди с добрым сердцем; все же, пока они тюремщики, они должны исполнять свои жестокие обязанности.

Иногда бывало нестерпимо стыдно и противно все свои мысли, всю свою энергию напрягать только на эту борьбу, на обман, на придумывание новых штук, чтобы избавиться от плохой отметки и наказания.

Бывало противно и стыдно, но ничего не поделаешь! Стать послушным, примерным зубрилкой, подчиниться безропотно всем казенным правилам? — Нет, нет, большинства из нас чувствовало, что это невозможно, тогда надо убить в себе все живое, свободное, смелое.

Вот о такой школе вы прочтете в книге „Школьник Свен“.

Хорошо, что вам приходится только читать об этом в книгах.

Сергей Аусдендер.

I ХРИСТОФОР КОЛУМБ

Свен Бидевинд сидел всегда на одной из средних скамеек. Каждый месяц, когда выдавались отметки,^[1] он подвигался то на одно место вниз, то на одно место вверх, не покидая середины класса.

Он поступил в гимназию два года тому назад в средний класс и ничем не отличался от остальных, кроме того, что говорил на несколько ином наречии, чем большинство в городе. Он был родом из южной провинции и очень твердо произносил букву „р“. Кроме того, у него была привычка, когда он сидел в классе и слушал, наклонять голову на один бок и смотреть на учителя одним только правым глазом, в то время как левый был устремлен прямо на кончик собственного носа.

— Что это ты всегда так ходишь в бидевинд,^[2]Свен? — сказал однажды адъюнкт^[3] Свеннингсен, передразнивая его. И с тех пор кличка Бидевинд осталась за Свеном.

Итак, повторяю, Свен Бидевинд был самый обыкновенный мальчик, сидевший в классе на средних скамьях.

На него обращали не больше внимания, чем на остальных, сидящих рядом с ним и находившихся как раз посредине между шестерками и розгами, с одной стороны, и единицами^[4] и наградами — с другой. Но учителя недолюбливали Свена за то, что он был очень невнимателен и часто ленился. Способности у него были значительно выше средних; когда дело касалось сообразительности, Свен Бидевинд был всегда один из первых; но если нужно было что-нибудь твердо заучить, Свен был последним. На это он был совсем не мастер и уроки свои знал всегда приблизительно и наполовину.

— Ты бы перешел в штурманскую школу, Свен, — говорил ему адъюнкт Свеннингсен, — здесь в гимназии тебе, право, не место.

И Свен Бидевинд получал свою обычную отметку — два с половиной — и шел на свое место под сердитое ворчание Свеннингсена:

— Тебе, по совести говоря, следовало бы поставить шесть, потому что твои знания ровно ничего не стоят.

Больше всего Свен сердил учителей тем, что никогда не хотел сознаться в том, что он ничего не знает. Если не было другого выхода, то Свен выдвигал вперед одно оправдание за другим, как полководец свои полки, до самого последнего резервного батальона. То ему не так показали, что задано, то именно этого места недоставало в его книге, или у него было старое издание, где на этой странице было написано совсем другое, то у него была одна общая книга с сестрой, которая оставила ее в школе, и т. д.

— Если бы ты употреблял свою голову на то, чтобы учить уроки, а не на изобретения отговорок, ты бы далеко пошел, — говорил ему учитель Бугге.

Свен Бидевинд, попав впросак, всегда во что бы то ни стало старался доказать, что он знал урок, отлично знал его, — но почему-то вдруг забыл, сам не понимает почему. Словом, Свен говорил все, кроме того, что было на самом деле, то-есть что он вовсе не заглядывал в книгу.

Если во время урока он замечал, что учитель собирается его спросить, Свен нагромождал на пульт целые башни из книг, чтобы защититься от испытующих взглядов с кафедры, открывал учебник и начинал внимательно следить пальцем по книге, до каких пор дойдет спрошенный. Если учителю в это время приходило в голову встать и пройтись по классу и, следовательно, башни уже не могли защитить его, Свен улавливал момент и ловким движением запрятывал книгу иод куртку.

— Можно мне выйти из класса? — говорил он.

В этой просьбе было, конечно, трудно отказать, но если учитель все-таки отказывал, Свен некоторое время беспокойно ерзал по скамье, потом вставал и повторял свой вопрос умоляющим слабым голосом.

Учитель принужден был разрешить, а Свен эти пять-шесть минут отсутствия употреблял на то, чтобы прочесть урок. Но запомнить прочитанное ему не всегда удавалось, знание внезапно улетучивалось из его головы, и Свен пускался на хитрости. Он осторожно произносил первые слова и внимательно следил за выражением лица учителя, стараясь уловить на нем хоть тень одобрения, услышать поощрительное слово или подсказку, на которых можно было построить окончание фразы. II это ему часто удавалось, отгадывать он умел мастерски. Его внимательное ухо отлично улавливало малейший оттенок в голосе учителя, главное было — начать. Об исходе какой-нибудь битвы, о том, правилен или неправилен глагол, о том, следует ли на заданный вопрос ответить: да или пет, — обо всем этом можно было отлично догадаться по тону учителя и по форме вопроса! Но случалось и так, что Свен срывался. ...