Карл Ганеман Мертвый палец

Уголовный роман

I

— Ну, кажется, в этом доме не очень-то любят рано вставать! Стою я целых десять минут, а никто не выйдет отворить; это, право, досадно.

— Вы ошибаетесь, господин Дюбур. Минсы очень прилежные люди и вовсе не сони. Они просто не слыхали вашего стука.

— Да, черт возьми. Я так сильно стучал в дверь молотком, что весь дом дрожал. Вот послушайте!

С этими словами говоривший, красивый молодой человек лет около двадцати трех или четырех, схватил висевший у двери молоток и изо всей силы ударил им три или четыре раза в дверной косяк.

— Черт, что ли, в вас сидит, Дюбур?! Вы меня оглушили своим стуком! — воскликнул другой мужчина лет за пятьдесят, затыкая себе уши.

Дюбур громко засмеялся.

— Я только хотел доказать вам, что моего стука трудно не слыхать, — отвечал он. — Да разве у вас такие слабые нервы, мастер Альмарик? Тогда я ото всей души жалею, что немного пощекотал ваши уши! Вы такой здоровенный столяр, что, кажется, должны быть привычны к такого рода вещам.

— Разумеется, привык, — сердито отвечал Альмарик, задетый насмешливым тоном своего собеседника, — но если это шалости, то тогда ко мне лучше не подступайся.

— Ну, ну, — сказал молодой человек примирительным тоном, — зачем принимать сейчас же в дурную сторону два-три слова, сказанных в шутку. Я пришел сюда не затем, чтобы дурачиться.

Столяр пожал плечами и сейчас же ответил:

— Вам лучше знать, затем вы сюда пришли. Мне мало до этого дела.

— Разумеется! Я пришел сюда, чтобы переговорить с господином Минсом де Фонбарре об одном важном деле, и меня удивляет, что никто еще не поднялся с постели, а уже семь часов.

— Зато вы сегодня, кажется, раненько поднялись, потому что, судя по вашему странному костюму, вы провели ночь в маскараде.

Говоря это, столяр насмешливо обозревал с головы до ног стоявшего перед ним молодого человека.

И в самом деле, на нем было странное одеяние. Он точно нарочно выбрал его, чтобы обратить на себя внимание. На нем был черный фрак, широкие турецкие шаровары и турецкий камзол; с правого плеча небрежно спускался в многочисленных складках плащ такой широкий, что в него можно было закутаться всему человеку; а кудрявую голову украшала или скорее безобразила калабрийская шляпа с какими-то шишками. Лицо было как-то расписано, и в то же время на лбу виднелись остатки пепла, посыпанного священником^[1].

— Вы отчасти правы, мастер Альмарик, — возразил Дю-бур. — Я был на балу в «Золотой акуле», но исполнил и долг христианина.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил столяр.

— Только то, что я был и в церкви, — отвечал молодой человек.

— В церкви? — переспросил недоверчиво Альмарик. — Вы шутите?

— Совсем нет. Я был во францисканской церкви.

— И в этом одеянии?

— Разумеется. Почему же бы и не так? Разве вы не видите, что я надевал плащ?

Столяр неодобрительно покачал головой.

— Это кощунство, Дюбур, — сказал он серьезно. — Вам не следовало бы этого делать.

— Ну вот! — воскликнул молодой человек. — Для милосердного Бога все равно, в каком платье ни молятся; так, помнится, где-то сказано в священном писании. Я чувствовал себя в таком именно настроении, чтобы быть у обедни, и не мог идти еще домой, чтобы переодеться.

— Но я не понимаю, как мог священник посыпать священным пеплом турка, — заметил Альмарик.

— Я же сказал вам, что я закутался в плащ и затем… аббат Сестили видел во мне только доброго христианина.

— Замолчите, насмешник! Хорош христианин, который проводит ночь на балу, ходит в маске и в турецких штанах! Христианин!

— Ба, что же делать? Когда молод — пожить хочется, да к тому же и масленица. Прошла масленица, наступил пост: мне и это на руку! Я говею и каюсь во грехах так же аккуратно, как поочередно перебывал на всех балах. Следовательно, нет никакой причины упрекать меня в безбожной жизни.

— Гм, вы так думаете? Посмотрим, какие-то вести вы принесете на пасхе, когда вы будете просить об отпущении грехов. Не думаю, что вести будут хорошие.

— О, на этот счет я совершенно спокоен! Мой духовный отец не особенно строг ко мне, да к тому же, мастер Альма-рик, он сам поступает немного лучше меня. В прошлую ночь он был на одном балу вместе со мною…

— Что?! — перебил с удивлением молодого человека столяр, невольно попятившись на один шаг назад. — Вы хотите уверить, что аббат Сестили, этот на самом деле набожный священник, был…

— Был на балу! — перебил, смеясь, Дюбур. — Да, это верно. Я сам его видел и сам говорил с ним. И поэтому ни чуточки я не боюсь аббата! На грехи, которые за собою водятся, всегда смотришь сквозь пальцы. Но, черт возьми! Я заболтался с вами и совсем позабыл, зачем я пришел сюда. Возьмусь еще раз за молоток; авось кто-нибудь да выйдет отворить.

За словом последовало дело, и Дюбур с громом ударил в дверь дома, перед которым они оба стояли с Альмариком.

Но ответа не было, и внутри здания не слышно было ни малейшего шума.

Зато из нескольких окон противоположных домов высунулись головы соседей, поднятых с постелей необыкновенным стуком в такой еще ранний утренний час и желавших собственными глазами удостовериться в его причине.

— Эй, что там случилось? — крикнул в открытое окно один из соседей двум нашим знакомцам.

— Что за содом на первой неделе великого поста, да еще ни свет, ни заря! Это черт знает что! Нужно послать за полицией! — кричал другой.

— Я не виноват, что тут спят как колоды, — возразил с досадой Дюбур.

— Тогда нужно скромно дождаться, пока люди соблаговолять отворить вам дверь, а не беспокоить других честных людей, — крикнул опять первый сосед и со звоном захлопнул окошко.

— Ну, вот, Дюбур, что вы наделали! — сказал Альмарик молодому человеку. — Вы всю улицу подняли на ноги. Ну, как можно заводить такой скандал!

— Ну, вот еще, — возразил тот сердито. — Долго ли же мне ждать, пока отворят? Сами знаете, что я здесь стою уже с полчаса. Не странно ли, что никто не отвечает?

— Ваша правда, я и сам удивляюсь, — согласился столяр, покачивая головой.

— Может быть, Минсы были эту ночь также на балу? Как вы думаете?

— Отчего же нет! Но они — и балы… что-то не вяжется! Сын еще туда-сюда, еще можно поверить, но отец и дочь? Они уж наверно нет, они люди набожные. Нет, нет, скорее солнце взойдет на западе вместо востока, чем мы доживем до этого.

— Гм, тогда я совсем не понимаю! Кстати, не пошли ли они в церковь?

— В церковь? Нет. Я живу против них, с рассветом принимаюсь за работу и должен был бы видеть, когда они вышли из дома.

— Странно, очень странно! — бормотал про себя Дюбур, делая вид, что он о чем-то раздумывает.

— Знаете, что я думаю, — начал снова Альмарик после минутного молчания.

— А что? — спросил Дюбур, вопросительно взглянув на своего товарища. — Что вы думаете?

— Они, должно быть, заболели; может быть, чем-нибудь объелись. Бывают иногда такие случаи.

— Заболели? И все разом? Это невероятно! — возразил молодой человек, скорчив сомнительную мину. — Нет, нет, я этого никак не могу вообразить себе. Из четырех кто-нибудь один да отвечал бы. Но вот мне приходит мысль, и это уж верно… Они, вероятно, отправились вчера в свою усадьбу.

Столяр иронически рассмеялся на эти слова своего собеседника.

— Что же тут смешного? — спросил этот последний, несколько обидевшись. — Разве мое предположение так невероятно?

— Ах да, пожалуйста, господин Дюбур, — заметил Аль-марик, продолжая смеяться. — Зимой в усадьбу! И в девятнадцать градусов мороза, как во вчерашнюю ночь. С Минсами вы, пожалуй, более знакомы, чем я, и должны знать, что подобные предприятия не в их привычках.

— В этом отношении вы, пожалуй, и правы. А все-таки я считаю свое предположение верным, — отвечал решительным голосом Дюбур, — и докажу вам это. Мне пришел в голову разговор господина Минса, каких-нибудь дней восемь назад, что в среду великого поста он не останется здесь в Авиньоне, а отправится куда-нибудь в другое место, может быть, в Бертулоссу. Как вам известно, он враг маскарадов и всяких уличных торжеств, но особенно он ненавидит ряженых. С другой стороны, он очень любит охоту, так что, вероятно, его выманила из дома прекрасная погода.

— Если это так, как вы говорите — я спорить не стану — тогда они должны были бы уехать, когда вы разъезжали по городу в Аполлоновой колеснице, — ответил Альмарик. — Боже мой! вы опять пустились во все тяжкие, господин Дю-бур! И откуда вы набрали такую кучу конфет, чтобы бросать их женщинам! Правду сказать, вы умеете весь свет взбаламутить. Пока вас не было, город был точно мертвый, да и опять будет такой же.

— Доживете — увидите, что на будущий год не то еще будет! Не моя вина, если в «звучащем» городе, как наш Петрарка зовет Авиньон, тихо, как в могиле. Могу вас уверить! — воскликнул со смехом молодой человек.

— Верю, но это не к вашей чести, — произнес столяр тоном серьезнее прежнего, — напротив, вы только унижаете себя этим в глазах тех, кто к вам дружески расположен…

— В ваших, например, мастер Альмарик! — вставил Дю-бур с насмешливой улыбкой.

— В моих? Ну, это еще не Бог знает что, а вот в глазах других особ, мнение которых насчет ваших глупостей для вас не может быть нипочем. Минс предан вам от души и возлагает на вас большие надежды; он часто говорил со мною о вас. И, наверно, им было бы очень больно видеть вас вчера на вашей колеснице. Ради него вам следовало бы немножко сдерживаться.

Дюбур разразился веселым хохотом.

— Вы умеете читать превосходные проповеди, мастер Альмарик, — возразил он насмешливо, — только жаль, что у вас не кафедра, а верстак. Но, все-таки, они сродни между собою, потому что сделаны из брусьев и досок.

— Это правда, — сухо отвечал столяр. — Но знаете, что еще сделано из брусьев и досок? — прибавил он, пристально глядя на насмешника.

— А что?

— Эшафот!

Это слово, сказанное спокойным и непринужденным тоном, произвело на молодого человека особенное действие, которое не ускользнуло от его собеседника.

Дюбур побледнел как мертвец, и по его телу пробежала легкая нервная дрожь. Только что бывшее перед тем насмешливое выражение на его лице мгновенно исчезло, в его чертах выразились смущение и мучительная тоска и, растерянный, испуганный, он уставился в землю.

Но это продолжалось вряд ли и секунду, и молодой человек снова овладел собой.

— Что с вами? — не мог не заметить Альмарик. — Вы страшно переменились в лице!

Дюбур сделал над собой большое усилие, его голос еще дрожал слегка, но он отвечал возможно непринужденно:

— Да? Вы находите? Да, вы правы…. кровь вдруг сильно прилила к сердцу, точно в наказание за мое высокомерие… Это со мной часто бывает, когда я распущусь…. этими припадками я страдал еще в детстве… я когда-нибудь умру от них.

— Следовательно, сердечная болезнь? — спросил столяр с легкой иронией. — Да, этим шутить нельзя; болезнь такой же неуловимый кредитор, как и совесть. Ну, надо полагать, что вы от этой болезни не умрете, по крайней мере не так-то скоро. Что же я, однако, за дурак! — прибавил он, смеясь.

— Знаете, г. Дюбур, как я объяснил себе вашу внезапную бледность?

— А как? — спросил молодой человек, успевший тем временем совершенно справиться со своим волнением.

— Я подумал, что испугал вас словом «эшафот!» — отвечал Альмарик, снова уставившись на Дюбура.

Дюбур громко расхохотался. Но было заметно, что его смех был принужденный, точно так же, как и беззаботный тон, который он старался принять, возражая Альмарику:

— Ба, мне-то что до этого?! Мне нет ни малейших причин пугаться этого. Я до сих пор еще не заслужил наказания, не заслужу его и впредь. Наверно нет такого человека, который бы указал на какой-нибудь постыдный поступок с моей стороны.

— Гм! — насмешливо отозвался столяр.

— Что вы хотите сказать своим «гм», Альмарик?! — воскликнул молодой человек, разгорячаясь. — Может быть, вы намекаете на то, что я воровал, обманывал или делал что-нибудь подобное?

— Успокойтесь, молодой человек, — возразил спокойно Альмарик. — Кто же говорит об этом? Если нельзя за что похвалить вас, то только за то, о чем мы с вами за несколько минут перед тем говорили…

— Охотно сознаюсь, что я немного легкомыслен, но за это ведь не сажают в тюрьму.

— Зачем же! Но ведь всем известно, что церковь воспрещает всякого рода удовольствия, которым вы предаетесь и которые ведут прямо в ад.

— Ну, вот еще! — воскликнул, смеясь, Дюбур, снова совершенно развеселившийся. — Молодым бываешь только раз в жизни и потому жизнью следует наслаждаться! Для чего же придуманы и посты, если не для того, чтобы после замаливать грехи? Итак, вы видите, мастер Альмарик, что на всякое зло есть и свое лекарство.

— Гм! Вы думаете, что для мамзель Юлии Минс все равно, если она узнает, что на вашей колеснице было много и женщин и Афродит, не похожих на Лукреций? ^[2] Вы знаете не хуже меня, как девственно чиста и невинна мамзель Юлия и как она богобоязненна. Вы откровенно сказали мне, что думаете жениться на этой прелестной девушке, поэтому вы должны вести себя осмотрительнее по отношению к ней и не выходить на сцену с женщинами двусмысленного поведения.

— Другими словами, ради своей невесты я должен поступить в какое-нибудь духовное братство?

— Хотя и не поступить в братство, но по крайней мере искать более приличных удовольствий.

— Вы отчасти правы, и я признаюсь, что вы меня окончательно выбили из седла своей проповедью, — сказал Дю-бур таким тоном, в котором нельзя было разобрать, было ли это сказано серьезно или иронически. — Увидим, может быть, я и обращусь. Это тем вероятнее, что масленица, а с нею и все удовольствия кончаются. Но, несмотря на мороз, погода так хороша, что нельзя сидеть за печкой, да набожно ловить сверчков. Поэтому я воспользуюсь ею и отправлюсь в деревню. Минсы, наверно, в Воклюзе. К ним я и отправлюсь отобедать. До свидания, мастер Альмарик!

С этими словами он протянул столяру руку, которую тот крепко пожал, и скорыми шагами стал спускаться по улице.

Альмарик долго следил глазами за удаляющимся, пока тот не скрылся из вида.

Затем, взглянув еще раз на тот дом, перед которым он стоял и ставни которого все еще были закрыты, и он возвратился домой.

II

Авиньон, в настоящее время главный город Воклюзского департамента, ко времени нашего рассказа еще не вошел в состав французской монархии, а был папским владением^[3]. Но в качестве собственности римского престола он приносил ему мало пользы или, вернее, никакой, потому что за все местные произведения, ввозившиеся во Францию, взималась непомерно высокая пошлина. Таким образом, Авиньон столько платил во французскую государственную казну, точно он принадлежал Франции. Доходов, которые получала курия от этого своего владения, хватало ровно на столько, чтобы содержать солдат и гражданских чиновников и поддерживать в сколько-нибудь надлежащем порядке городские общественные здания и улицы. Авиньон служил некогда резиденцией семи папам, а в настоящее время о прежнем его блеске осталось лишь печальное воспоминание. Кровавые распри, разгоревшиеся между возникшими здесь духовными братствами белых, серых и черных покаянников, имели своим последствием глубокий упадок благосостояния города, ставшего скопищем всякого рода пороков. Во всех слоях населения обнаружилась не имевшая пределов нравственная распущенность, доходившая почти до одичания. И всем этим город был косвенным образом обязан римскому двору. Дошло наконец до того, что Авиньон снискал прозвище <Западного Вавилона».

Самое худшее, последнее отребье со всей Франции находило здесь убежище; они составляли здесь сборища, чтобы затевать какие-нибудь гнусные дела или набирать себе товарищей.

Хотя с тех пор, как папский легат Винчентини поселился в Авиньоне, в течение двух лет до властей не доходило никаких сведений об убийстве или каком-нибудь ином преступлении, это нисколько не доказывало, чтобы в настоящее время в городе было безопаснее прежнего. За это время могло быть совершено немало преступлений, не доходивших до всеобщего сведения. Кроме того, в городе ходили неопределенные слухи о нового рода злодеях, получивших название «усыпителей», потому что, перед тем как ограбить, они имели обыкновение усыплять свою жертву каким-нибудь наркотическим средством. Но так как до сих пор факта совершения какого-нибудь подобного преступления доказать было нельзя, то «усыпители» считались вымыслом какого-нибудь досужего человека, придуманным для того, чтобы пугать боязливых людей. Напротив, граждане считали себя счастливыми под управлением Винчентини, державшего, по-видимому, бразды правления потуже своего предшественника.

Какова была религиозность обитателей Авиньона, благосклонный читатель мог судить по разговору, приведенному в предыдущей главе и происходившему 10 февраля 1768 года, в первый день великого поста. Люди, похожие по характеру на нашего героя, не составляли исключения. Дело дошло до той степени, когда не то что начинается неверие, а вообще иссякает вера. ...