Михаил Попов «Нехороший» дедушка

* * *

Надо было сразу догадаться, что день будет плохой. Разбудил меня звонок: Василиса. Обрадовала, что «очень продвинулась»: пришел обнадеживающий ответ из Барнаульского архива, там прощупывается важная зацепка.

— Здо́рово, — воскликнул я и тут же сообщил, что стою голый на холодном полу перед душевой кабиной.

— Я еще позвоню, — пообещала она. Когда я в самом деле начал раздеваться, чтобы забраться под душ, позвонил Савушка:

— Слушай, дурак, приезжай! — Он рассказал, что сидит сейчас на бережку, вода как стекло, солнце только-только показалось, тишина, птаха чирикнула, рай!

— Приезжай, чего ты там в своей Москве? Одни кирпичи в асфальте.

— Приеду-приеду.

— Да врешь ты все, — он бросил трубку, будто обиделся, хотя такой разговор происходил у нас уже, наверно, в сотый раз.

Бог любит троицу, говорила моя неверующая мама, и была права: третья радость ждала меня уже на улице.

Он увидел меня раньше, чем я его, от встречи было не увернуться. Старик приветственно вскинул трость, и стал призывно работать ею и левой рукой. Скорей ко мне, как я рад тебя видеть!

Удивительный человек Ипполит Игнатьевич! Тридцать лет убежден, что я отношусь к нему с глубочайшим уважением и готов ради него на любые подвиги. Он стоял рядом с мертвой клумбой посреди двора. К этой же клумбе через несколько минут Нина, существо когда-то мною страстно любимое, потом глубоко ненавидимое, а теперь мне безразличное, доставит девочку Майю. Якобы мою дочь.

Не клумба, а лобное место.

Я подошел, старательно подавляя нарастающее раздражение. Ипполита Игнатьевича нельзя было обижать, у него большое горе — пару недель назад во время их с женой загородной прогулки пьяный милиционер сбил своим джипом его жену, Анну Ивановну. Насмерть.

— Женя, вы должны мне помочь.

Он был на себя не похож, хотя внешне и не изменился. Длинная, худая фигура с седой поджарой головой прямо-таки сотрясалась от нервной лихорадки. Таким я его не видел даже сразу после трагедии. Сдержанный, всегда держащий себя в руках счетовод на пенсии. Страшно экономный и аккуратный, одежда на нем старела не изнашиваясь. Он был чистоплотен, как бы даже не из гигиенических, а идейных соображений: в жизни не взял чужой копейки, и грязь считал чем-то ему не принадлежащим и поэтому ее избегал. Дикая, нелепая смерть супруги его не сломала, просто еще более морально подсушила. Ни инфаркта, ни запоя. А тут такое хождение ходуном.

— А в чем дело?

— Женя, вы должны отвезти меня туда!

Я сразу догадался — на место трагедии. И вспомнил, что дело о наезде развивалось как-то нехорошо. Подмосковные милиционеры конечно же с самого начала стали угрюмо «отмазывать» своих, и теперь все представляли так, будто Анна Ивановна сама кинулась под автомобиль, проезжавший без превышения скорости и с непьяным водителем за рулем. Обычное дело — никто не хотел отвечать.

— Ну-у, отвезу, только ведь, вы знаете, сейчас дочку привезут, суббота.

Он знал о моих обстоятельствах, и я был уверен, что деликатность победит в нем нервный порыв.

— У меня теперь, поверьте, Женя, особые, совсем особые обстоятельства. Я думаю не только о себе.

— Давайте, я посажу вас в такси, и деньги… — Он мучительно покрутил шеей и ковырнул тростью землю в клумбе.

— Мне нужен не столько транспорт, сколько — свидетель.

О-отли-ично. Чем сильнее я ощущал, что мне не хочется ехать с ним, тем отчетливее понимал, что ехать придется.

В арке проходного двора появилась пара знакомая и неприятная как оскомина. Крашеная, хорошо одетая блондинка лет тридцати пяти, ведет за руку длинненькую девочку лет двенадцати. Обе сосредоточенны, но думают наверняка о разном.

Я выразительно посмотрел в их сторону, надеясь, что старика наконец проймет.

— Мы можем поехать вместе, — нашелся он. Куда подевалась его деликатность?!

— Два свидетеля, — прошипел я и поймал его удивительно несчастный, трагический взгляд.

Нина передала мне Майкину ладошку как эстафетную палочку, и тут же выключилась из игры. Привет-пока, и она уже высокомерно цокает каблуками в обратном направлении. Я подозревал, что она меня дурачит. Сколько я ни присматривался к Майкиному личику, не находил там ничего специфически своего. За неимением семейных альбомов — все сгорело, когда я был в армии, — приходилось привлекать другие аргументы в опровержение навязываемого мне отцовства. Я действовал как Агафья Тихоновна наоборот. Вот если бы нос Маечки вернуть Вадику Коноплеву, а ушки — Рудику Гукасяну, прижилось бы? Да, двенадцать с чем-то лет назад в веселые годы моего журналистского расцвета имела место удивительно банальная житейская история. Привлекательная и легкомысленная девушка Нина, избалованная дочь высокопоставленных родителей, встречалась вперемешку и вперемежку с несколькими мужчинами, не зная, кого выбрать в мужья. В результате не выбрала никого.

— Ну, хорошо, поедем, — сказал я, доставая из кармана ключи. Не люблю, когда меня шантажируют. Ни когда этим занимаются почтенные, вредноватые старики в тяжелой житейской ситуации, ни когда это делают всплывшие из длительного небытия бывшие любовницы. Она, видите ли, считает, что это мой ребенок! «А Вадик? А Рудик?» — «Да, были такие, но ребенок твой». — «Но это же легко проверить — экспертиза». — «Не будь козлом». — «В каком смысле?!» — «Их нет. Вадик погиб то ли от цирроза, то ли на Памире. А Рудик сидит. Надолго». — «Почему ты решила, что если их нет, то это автоматически делает меня отцом?! Судя по всему, у тебя могли быть и другие мужики». — «Не будь, говорю, козлом, Женя. От тебя требуется немного — две субботы в месяц». — «А если я откажусь?» — «А вот если ты откажешься — тогда экспертиза. И все алименты за все годы».

В общем, получалось так, что она делает мне почти великодушное предложение.

— Так, Ипполит Игнатьевич, я забыл, это Ярославское шоссе?

— Да, да, Женя, Ярославское.

Риск был тридцать три процента, и я согласился. В конце концов она действительно требовала не столь уж много. Две субботы, и десять дней летом. Чем она будет заниматься эти тридцать четыре дня в году, мне было неинтересно, я это просто знал.

Ипполит Игнатьевич сел рядом со мной.

— Ты меня обманул, — сказала Майка с заднего сиденья. И я отчетливо услышал интонацию Нины. По крайней мере в том, кто мать девочки, сомневаться не приходилось.

Соглашаясь на предложение Ниночки, я даже не представлял, что это такое: день с ребенком. С почти наверняка чужим ребенком. Не очень-то приятным ребенком. Нет, она не носилась как заведенная, не изводила меня своим диким плеером, не капризничала по поводу еды, но ее ехидная самоуверенность в совокупности с моим чувством истерической ответственности за нее, изводили меня.

Когда мы проезжали мимо ВДНХ, я подумал, что скульптура де Голля перед гостиницей «Космос» очень похожа на Иполлита Игнатьевича. Хотел ему сказать об этом, но пожалел старика.

— Ты меня обманул, — вновь заявила Майка. — Крокодил и аллигатор отличаются не потому.

Сделаем так — попробуем извлечь пользу из создавшейся ситуации. Но какую можно из нее извлечь пользу? Будем хотя бы радоваться тому, что мне удалось две грубо использующие меня силы забить в один флакон: выполняя просьбу неприятного, но несчастного старика, и одновременно выгуливая свою якобы дочурку, я совмещаю неприятное с неотвратимым.

— Крокодил живет в Африке, а аллигатор в Америке, — повторил я свою версию двухнедельной давности.

Девочка тихо, но презрительно усмехнулась:

— У крокодила двигается верхняя челюсть, а у аллигатора — нижняя!

Я невольно повернулся к старику: мол, представляете, Ипполит Игнатьевич, срезает нас молодежь, как хочет. А он посмотрел на меня с таким горестным превосходством во взгляде, что я сначала устыдился, а потом разозлился. И в отместку ему вспомнил (про себя, конечно) историю, как его отлупил какой-то подросток в метро. Ипполит Игнатьевич увидел, что тот проскользнул внутрь не заплатив, прилепившись к спине товарища, и не прошел мимо, схватил за рукав — нарушаешь! И тут же получил липким юношеским кулаком по очкам. Интересно, потерял ли он после этого веру в подрастающее поколение, а то ведь сколько раз мне доводилось слышать от него характерный благобред: какая у нас замечательная молодежь! А она, молодежь, сидит вон там сзади и прогрызает мне спину.

— Вы понимаете, Женя, сегодня я получил одну совершенно достоверную информацию, и меня как током ударило или молнией.

— Информацию? Какую, откуда?

— По телевизору.

Нет, кажется, дед все же рехнулся.

— Вы посмотрели телевизор и решили, что я должен немедленно везти вас за город?

— Понимаете, все сходится. И место, и все остальное. И то, что нас с Анной Ивановной с полгода назад потянуло по Подмосковью путешествовать — тоже рок. Понимаете?

— Нет.

— Я, конечно, потом объясню, это должны все знать. Но, главное, это надо как-то предупредить. Люди могут пострадать сильнее, чем заслужили.

Я ожидал, что он сейчас развернет всю скатерть-самобранку своих версий, а он вдруг одернул себя и затаился в уголке у двери.

— Вам плохо?

Не открывая глаз, он тихонько спросил:

— А мы можем ехать быстрее?

Очень трудно бывает сдержаться после поступления из публики такого вопроса.

— Нельзя. У меня старенькая машинка, ее надо беречь.

— А ты мне и про Мону Лизу наврал, — вздохнула сзади Майя.

— Не помню, что я говорил про Мону Лизу.

— Я спросила, почему ее зовут Джоконда.

— А я?

— А ты сказал, потому что она не Анаконда. Ты думал, что это смешно, а на самом деле Джоконда — просто ее фамилия. И мужа ее.

— Читать вредно.

— Женя, по-моему, нам нужно здесь повернуть.

— По-вашему, нужно, а по правилам — нельзя.

— Если мы не свернем, я не смогу показать вам место.

Я свернул.

И вот мы прибыли на место.

— Давайте выйдем, Женя.

— Мы же спешим.

— Я покажу вам что-то важное.

Когда следственные органы не выполняют своих обязанностей, некоторые потерпевшие сами начинают ползать по месту преступления с лупой. Какие следы он собирается предъявить? Прошли недели, тогда лежал снег, теперь его нет. Бледный ветреный март.

— Идите сюда.

Серые подмосковные домишки, щербатые заборчики, голые яблони, редкая ворона пересекает воздушное пространство поселка. По шоссе сплошным потоком прут фуры, такое впечатление, что они стоят гудящей стеной.

— Смотрите! — Он сунул тростью в сырой воздух, и порывом ветра старика качнуло как флюгер. — Видите?!

— Эту антенну?

За чахлой деревней почти перпендикулярно к гудящей трассе начиналась дорога, кое-как обозначенная редкими голыми деревьями и поблескивающая дорогим асфальтовым покрытием. Она аккуратно перемахивала через невидимую за ивняками речку и огибала холм, очень равномерно поросший высокими, неестественно стройными соснами. Из сосновой толщи поднималось на приличную высоту, метров на шестьдесят-пятьдесят, решетчатое четырехугольное сооружение, наверху которого была прилеплена круглая блямба вроде телевизионной тарелки, но коричневого, военного цвета.

Я ничего не понял, а Ипполит Игнатьевич закричал:

— Это же Кувакино!

— Ну?

Мимо пронеслась очередная фура, обдавая тяжелым выхлопом и снося своим ревом речь старика. Он закричал мне почти в ухо:

— Анну Ивановну сбили здесь, вот на этом самом песке, почти сразу за остановкой. Мы приехали из Клякино. На автобусе. Специально сюда в Кувакино, чтобы посетить. Мы полгода посещаем известные подмосковные усадьбы. Многие заброшены, но все равно интересно.

— Ну и что, это не запрещено, — сказала Майка куда-то в сторону, явно не умея проникнуться настоящим интересом к происходящему.

— Я сразу узнал это место, — торжественно сказал Ипполит Игнатьевич, после того как проползла мимо очередная автомобильная громадина.

Мне было холодно на нечистом здешнем ветру, истерические лучи голого мартовского солнца разбудили мою неврастению, бессмысленность происходящего становилась труднопереносимой, хотя ситуация, если разобраться, была в мою пользу: старик пусть себе безумствует, зато девочка выгуливается и время идет.

— Я там работал. Я там работал много лет.

Ах, вот оно что.

— Кем? — спросила Майка.

Старик поглядел на нее неприязненно, словно вдруг обнаружил в ней источник каких-то дополнительных неприятностей. Да, а я вот так целыми субботами.

— Это, ну, закрытая информация, девочка.

Ну-ну.

Девочка показала старику язык, но он не заметил.

— Там за холмом — имение графа Кувакина. Огромное… Граф был меценат: театр завел, лаборатории, из Венеции алхимиков выписывал, говорят. Ставил опыты редчайшие. И в театре разыгрывал аллегории — танцы металлов, свадьбы элементов… Я его, конечно, не застал. Потом тут при Сталине был закрытый институт. Говорят, сюда даже сам Тесла наведывался, когда в Кремль приезжал. — Он понизил голос, как будто сообщаемое могло быть подслушано проходящими мимо фурами и использовано ему во вред.

— И вы работали в этом институте? — поинтересовался я, чтобы хоть что-нибудь сказать. Молчание часто выглядит невежливо.

— Да, Женя, да. И вот когда мы с Анной Ивановной набрели на него случайно, я ведь совсем забыл про него — тридцать лет есть тридцать лет — все и началось…

— Что началось?

Ипполит Игнатьевич снова как бы втянулся куда-то внутрь себя, словно испугавшаяся улитка.

— Нас туда не пустили.

— Кто? — оживилась Майка. Кажется, она обожала конфликтные ситуации.

Старик отвернулся, что-то про себя бормоча. Я чуть не выругался.

— Так что, едем в имение?

Ипполит Игнатьевич отрицательно покачал головой:

— В отделение милиции.

Вот этого мне бы не хотелось. Прогулки на свежем воздухе — это одно, а душераздирающие сцены в присутствии представителей власти меня не манили. Впрочем, о том, что я свидетель, он меня предупредил с самого начала. И считает, что я обещал им быть. Да черт с ним.

— Поехали.

Несмотря на субботний день, у отделения РОВД шла обычная жизнь. Впрочем, кто их сравнивал, жизни отделений, в будни и выходные. На стоянке перед одноэтажным зданием с зарешеченными окнами уазик и красиво разрисованный синей краской «форд», кучка людей в форме, стоят кружком, курят и смеются. Стоят прямо у стенда: «Их разыскивает милиция». Из отделения вышел какой-то майор и, не глянув на нас, захрустел песочком в направлении «форда».

Не знаю, как кто, а я тоскую в отделениях милиции больше, чем в других казенных заведениях. И знаю почему. Здесь пахнет караулкой, я отслужил двадцать пять лет назад, а запашок строевой безысходности все еще сидит в порах памяти. Но в этот раз интереснее было наблюдать не за прустовскими изгибами сознания, а за поведением реальных людей.

Ипполит Игнатьевич решительно вошел внутрь, приблизился к полупрозрачной перегородке, за которой томился дежурный в окружении телефонов, и постучал набалдашником трости в окошко. Окошко в перегородке отворилось. Ипполит Игнатьевич строго спросил, может ли он видеть офицера по имени Рудаков.

— Майор Рудаков только что вышел.

— Мне нужно с ним поговорить.

— А что я могу сделать? — пожал плечами лейтенант.

— Это очень важно!

— Он уехал.

— Верните его!

С каждой новой фразой голос старика становился громче и неприятнее.

Лейтенант демонстративно снял трубку молчащего телефона и отвернулся. Ипполит Игнатьевич еще раз требовательно поработал тростью по стеклу. Дежурный гневно встал.

— Вы что там, гражданин, сдурели?!

Открылась дверь, и вошли двое милиционеров, можно было подумать, что на звук начинающегося скандала, но, скорей всего — совпадение. Они похлопывали своими дубинками по своим левым ладоням, как будто работая на холостом ходу, в ожидании настоящего дела. Милиционеры присматривались. Старик одет хоть и скромно, но прилично, немедленно применять к нему «демократизаторы» вроде бы неловко.

Дежурный вылетел из-за своей стенки:

— Ты чё буянишь, дед?

— Чего ему надо? — спросил один из милиционеров и посмотрел в мою сторону, будто прикидывая, не нужно ли и мне того же.

— Рудакова требует, — пояснил дежурный.

Ипполит Игнатьевич истово кивнул:

— Приведите его! Иначе сами будете виноваты. Я этого не хотел! — Старик почти взвизгнул под конец фразы.

Милиционеры посмотрели на дежурного.

— А где Рудаков?

— Да уехал только что. Приходите, гражданин, попозже. Вечером.

— Я из Москвы, и ждать нельзя. Может, ему уже вообще нельзя за руль садиться!

— Что он несет? — переглянулись милиционеры. — Больной?

— Мешаете, гражданин. — Дежурный рванулся к зазвонившему на рабочем месте телефону.

— Я вас очень прошу, — обратился старик к сержантам с черными палками. Те поморщились. Ситуация была дурацкая.

Открылась дверь, и вошел майор, он вел за руку Майку и снисходительно улыбался. Нет, скорее это она его вела за руку. Черт, я не отследил момент, когда она выскользнула из дежурки. Инициативный, но дискомфортный ребенок.

— В чем дело? — вальяжно поинтересовался майор. Все тихо обрадовались его появлению, особенно дежурный. При появлении погон с большими звездами обстановка у нас обычно нормализуется. Не на этот раз.

— Вы ведь Рудаков?

— Да. — Майор перестал улыбаться.

Ипполит Игнатьевич судорожно вздохнул, потом медленно, сдерживая свое падение упертой в пол тростью, рухнул на колени перед чином:

— Умоляю вас, умоляю!

Майор отнял свою большую, добрую руку у девочки и раздумывающе накрыл ею подбородок.

— В чем дело? — спросил он еще раз, но уже как власть, способная не только мирно поддерживать порядок, но и карать.

Из глаз Ипполита Игнатьевича потекли слезы, причем с разной скоростью.

— Умоляю вас, сядьте в тюрьму, товарищ майор Рудаков!

— А-а, — мощно поморщился офицер и отступил на полшага. Он понял, с кем имеет дело. И я сразу же вслед за этим сообразил, что происходит. — Уберите его отсюда. — Обратился ко мне Рудаков, мгновенно определив, что я имею прямое отношение к ситуации. Было понятно, что лучше последовать этому полуприказу-полусовету. Я наклонился, пытаясь взять старика под локоть, но он резко и больно ударил меня своей тростью.

— Товарищ майор Рудаков! Сдайтесь в тюрьму и скорее в суд, вам дадут три года или пять, а то будет хуже: и я этого не хочу. Я хочу, чтобы справедливо. Вы ведь без умысла, вы ведь по пьянству, а Анну Ивановну все равно уж не вернешь…

Очевидно, подчиняясь не замеченному мною сигналу майора, милиционеры технично подхватили старика и повлекли вон с дежурной территории. Он не сопротивлялся, только все время вещал слабеющим голосом:

— Я не виноват, я не виноват, вы все свидетели — и милиция, и вы, Женя… И ты, девочка, тоже запомни, что я не хотел зла товарищу майору!..

Рудаков повернулся ко мне:

— Отвезите его куда-нибудь в больницу, что ли. И не надо ему сюда больше приезжать. Как бы с ним самим чего не случилось… — Рудаков спохватился: — Я имею в виду сердце.

— Понимаю.

Ипполита Игнатьевича удалили из помещения. Майка побежала за ним.

Майор вздохнул. Снял фуражку, затем вновь надел. Начал говорить. С некоторым усилием:

— Следствием установлено точно: вина пешехода. А пить мне вообще нельзя — диабет. И нервы на пределе. Напарника моего, с которым мы тогда были в машине… Он вчера вечером с балкона упал. Семь переломов.

— По своей вине? — спросил я по инерции и понял, что в данном контексте это плохой вопрос.

— Идите, — сухо сказал майор.

Всю обратную дорогу Ипполит Игнатьевич сидел на заднем сиденье и тихо бредил, обращаясь в основном к Майке, видимо, как к представителю подрастающего поколения, которое будет лучше нас, людей зрелых и пожилых, будет более справедливым и честным, и не станет ломиться в метро, не заплатив за проезд.

Я почему-то не испытывал к нему особого сочувствия. Справедливость. В 1989-м или 1990-м году, когда Ипполит Игнатьевич прилично пенсионерствовал с Анной Ивановной в очень хорошей двухкомнатной квартире, мы с мамой жили рядом в коммуналке с целым пьяным малинником. Мама, как самая молодая из старых коммунисток околотка, возглавляла местный совет ветеранов, проводила политзанятия, навещала неходячих подполковников и метростроевцев, делила оскорбительную «пищевую добавку», поступавшую с самодовольного Запада, предельно честно распределяла билеты на праздничные концерты и последние гэдээровские гарнитуры, выделяемые сверху. Все эти распределения происходили «по справедливости», жребием. За все годы ее «правления» нам достался только электрический чайник. И вот в самом конце советской власти мама пошла на разовый должностной подлог, сделала так, что мы выиграли стиральную машинку «Юность». Строго говоря, ей полагалось что-то вроде должностного бонуса, так как она покидала свой пост. Могла просто взять себе эту несчастную открытку, никто бы не возразил. Но она хотела оставить кристальную память о стиле своего руководства и поэтому микроскопически сжульничала при вытягивании бумажек с номерами. Мы получили стиральную машину. Но непреклонный Ипполит Игнатьевич добился справедливости, манипулирование было раскрыто им. Нет, шума он не поднял, он просто вынудил маму тихо вернуть технику. И приватно прочитал нотацию: как же вам не стыдно менять незапятнанную честь коммуниста на бытовой прибор? При «переигрывании» машинка досталась ему, но он принципиально отказался от нее. Я до сих пор не понимаю — зачем тогда участвовал в розыгрыше? Машинка так и пылилась в совете ветеранов возле сейфа, пока помещение не отобрали под магазин. Иной раз думаешь: а где ты «Юность»?!

Пожалуй, именно после той истории старик и вообразил, что является для меня, невольно посвященного во все перипетии этой античной драмы, непререкаемым моральным авторитетом, колоссом морали — я же был свидетелем и его расследования, и его отказа от стиральной машины.

Мы с Майкой доставили его до самой квартиры, проследили, чтобы он вошел, и дождались, пока щелкнет замок.

— Понимаешь, тут такая история… — начал было я объяснять девочке, придумывая по ходу, что бы такое соврать, дабы не слишком травмировать детское сознание.

— Да понимаю я все, — махнула она рукой, хотя, что имела в виду, понять было нельзя.

Надо ли говорить, что Нинон опоздала на полтора часа, и пришлось нам сидеть в дешевом кафе, проедая последние деньги на мороженом. Нормальные дети, насколько я мог вспомнить, избегают всякой еды, а эта смолотила четыре порции и все советовала мне:

— А чего ты не возьмешь себе выпить, ведь тебе явно надо. Я разрешаю!

Я закусывал газетой, то и дело соскальзывая взглядом с букв на цифры своего хронометра.

— Что пишут? — поинтересовалась Майка, жадно облизывая голую ложку.

Чтобы заткнуть ей рот, я начал рассказывать о том, что в Москве участились случаи избиения музыкантов в подземных переходах и метро.

— Давно пора, — сказала Майка.

И я согласился, не показывая ей этого. В самом деле, иногда невозможно спуститься под землю из-за какого-нибудь жалобного нытья или бреньканья. Стоят и воют безголосо: «Пе-ре-мен требуют наши сер-дца!».

— Поубивала бы я таких музыкантов.

И это было бы правильно! Вот почему-то захватывать городскую территорию запрещается, рекламный щит где попало не повесишь, даже с загазованностью борются, а вот загаживать город звуковой грязью можно. Город и так свалка шумов. Но шумные машины хотя бы везут нас куда-то, а эти певуны-скрипачи еще и денег требуют за свои звучащие помои. Я не успел додумать эту мысль, появилась Нина.

Она теперь не так меня раздражала, как тогда, двенадцать лет назад. Не встречал людей, которые бы так плохо умели скрывать свое высокомерие. Даже отдаваясь, она умудрялась смотреть на меня сверху вниз. Нет, сказал я себе, не начинай. Перегорело, остыло, развеялось по ветру. Теперь Нина всего лишь похожа на человека, умеющего держать удар. Жизнь вышвырнула ее из седла, так она делает вид, что всегда мечтала ходить пешком. Пусть.

Она тоже жадно съела две порции мороженого в кафе — так ест реально голодный человек, как мужик вернувшийся с работы. Мы с ней не перемолвились ни словом, просто присутствовали при Майкиной болтовне. Та подробно рассказала историю о загородной поездке в милицию. Я ждал, что сейчас начнутся поучения мамаши, мол, РОВД — не место для прогулок с ребенком. Но Нина промолчала.

Майка напоследок спросила у меня загадочно:

— А знаешь, что самка богомола делает со своим самцом?

— В следующий раз расскажешь.

Я ненавижу вечера встречи выпускников. На них ходят или те, кому есть чем похвастаться, или те, у кого дела так плохи и так давно, что им все равно, что о них подумают. Вот Петрович старается не пропускать эти мероприятия. Любит ненавязчиво покрасоваться, «блеснуть добродушием», проявить заботу в самые разные стороны. Сколько помню, его всегда звали именно Петровичем, уже с первого курса, хотя он был старше нас, «школьников», всего на три-четыре года, но в разы превосходил жизненным опытом — армия, метрострой. А мы всегда к нему льнули за подмогой и советом. Я сам сколько раз спасался от голодной смерти его жареной картошкой в общаге, и с тех пор тащусь как пришпиленный к его жизненной линии. Отруливал, правда, на несколько лет, когда после третьего курса потащился из нашего химического вуза в журналистику, но в конце концов меня снесло в сферу его влияния. Последний раз мы столкнулись на выставке торгового оборудования в Сокольниках, где я в качестве репортера представлял им один ведомственный листок. Он обрадовался. Сели отмечать встречу прямо у него на стенде в задней комнатке, а закончилось все ночью, в новом тогда, только что отремонтированном офисе. Все было готово, только вывеска над входом не горела.

— А как называется конторка? — спросил я умеренно развязно.

— «Акрополь»! — гордо отвечал Петрович. Я никогда не догадывался прежде, что, будучи человеком исповедующим философию «здесь и сейчас», он тайно сходит с ума по всякой античности, мало чего зная о ней. Из последующего разговора выяснилось, что Петрович, как и я когда-то в детстве, мечтал стать археологом. И я понял, почему нас тянет друг к другу — общая несбывшаяся мечта. Причем для него она не сбылась сильнее, чем для меня — я все же хотя бы гуманитарий. С позиций этого очень относительного превосходства я и хихикнул:

— А почему не «Некрополь»?

Петрович нахмурился. Он понял смысл шутки, но явно не понимал, откуда взялся повод для нее. И пришлось ему объяснить, что торговый дом называть «Акрополем» не стоит. Это место в Древних Афинах было зарезервировано исключительно для храмов — Парфенона и еще какого-то, поменьше. Никому бы в голову не пришло там торговать.

— Так получается, что эта вывеска глупо выглядит? — спросил Петрович и допил остатки «Курвуазье» прямо из горла.

— Ну, умные люди будут смеяться, — выразился я, как мне тогда показалось, мягко, даже уклончиво.

Петрович, больше ничего не говоря, швырнул тяжелой бутылкой в темные неоновые буквы.

Мы переночевали в офисе на роскошных, но неудобных диванах, а наутро он велел мне придумать красивое, «несмешное» название. Я напряг похмельные мозги. Петровичу, разумеется, хотелось чего-то исключительно античного.

— Марафон. Саламин. Пелопоннес, Истм, Спарта, Фаланга…

Петрович мрачно слушал, шумно потягивал кофе и отрицательно мотал головой.

— «Марафон» — подумают, что спорттовары. «Спарта» — вылезает сразу Прага. Что, у нас тут чешское пиво? «Фаланга» тоже не годится.

— Почему?

— Как будто фаланга пальца, решат, что мы по медицине. Протезы делаем. А «Истм» — совсем глупо.

— Почему?

— Слишком коротко и похоже на «изм». Хватит с нас «измов». Отпугнем. Вот «Саламин» — как-то красиво и непонятно.

— Нет, — я отрицательно помахал рукой, — Саламин не подойдет.

— Почему? Ты же сам предложил, — в этот раз поинтересовался он.

— Зря предложил. Там битва была. Морская. Подумают, что ты торгуешь авианосцами.

— А что такое Истм?

— Ты знаешь, — кажется, речка. Или перешеек.

Петрович поморщился.

— Вот, ты всегда так: креатива сколько хочешь, а конструктива — ноль.

Мне было неловко, я попытался смягчить ситуацию…

— Знаешь, на Москве огромное количество таких глупостей.

— В том смысле, что я не один такой дурак?

— Ладно тебе обижаться. Вон на «Метрополе» висит название — ресторан «Луксор», а на вывеске пирамиды.

Петрович вздохнул.

— Ну и что?

— А то, что пирамиды в Гизе, возле Мемфиса, а Луксор — на юге, в тысяче километров, не меньше. И это Фивы, другая столица.

Он опять вздохнул.

— И кому до этого какое дело?

— Глупо, дикость темная. Это все равно что на вывеске ресторана «Санкт-Петербург» нарисовать храм Василия Блаженного.

С этого разговора все и началось. Петрович придумал для меня оригинальный бизнес. Я ядовито высмеял в нескольких газетах вывеску на «Метрополе», и власти отеля ее спешно заменили. То же случилось и с кафе «Грааль» недалеко от меня на Яузе у Преображенки и сетью закусочных «Япошка», владельцы которых в срочном порядке вынуждены были изъять суффикс «к» из названия ради соблюдения политкорректности. После этого Петрович дал объявление в «Из рук в руки» и другие информационные развалы, о том, что появилась качественная и дешевая служба, гарантирующая начинающих коммерсантов от того публичного позора, которому подверглись владельцы вышеуказанных фирм. Короче говоря — идите к нам для получения качественной, ответственной экспертизы.

Ну нельзя же в самом деле называть продуктовый магазин «Кураре». Был такой, до моей статьи в «МК» в районе Полянки.

Петрович выделил мне в своем торговом особняке — получившем название «Коринф», — отдельную комнату и организовал промоушен среди своих друзей-коллег. То были времена бурного роста самых разных бизнесов, реальных, фиктивных, преступных. Должен был появиться и такой, как у меня. Я называл его интеллектуально-надстроечным, Петрович сравнивал его с работой теток, что развозят горячие обеды и чай торговкам на Черкизовском рынке. Я не обижался. У меня был постоянный, надежный кусок хлеба, пусть и с очень тонким слоем масла.

Я получил не только комнату, но и стол, малопоношенный компьютер и вертящееся кресло. Просил еще и секретаршу — именно эта деталь венчает в моем убогом представлении о мире картину под названием «Жизнь удалась», но Петрович сказал, что это за свой счет. А к своим «девочкам» приближаться запретил настрого.

Очень хорошо помню своего первого клиента. Интеллигентного, немного угарного вида, с блеском предпринимательского азарта в глазах. Он начал с вопроса, почему, собственно, кафе «Грааль» — это недопустимо и так уж безвкусно.

— Вы же читали статью. Граалем назвали чашу, в которую Иосиф Аримафейский собрал капли крови Христовой, так что получается, что посетителям заведения предлагают выпить не вина или водки, а… — и так далее, минуты на три. Я хотел блеснуть, хотел завлечь клиента, доказать, что он не зря потратит свои денежки.

Он слушал как зачарованный. Не то чтобы я великий оратор, просто тема поразительно интересна. Потом он поблагодарил меня, вежливо попрощался и ушел. Не расстегнув бумажника.

Первую свою консультацию, таким образом, я дал бесплатно.

Потом, конечно, я стал умнее: разработал хитрый договор, ввел предоплату — ведь работа мозга начинается с того момента, когда становятся известны параметры задания.

Жизнь какое-то время казалась мне сказкой.

Я или ненапряженно, в свое удовольствие и за приличные деньги умствовал в подвижном, словно моя собственная мысль, кресле, или просиживал в буфете «Коринфа», где меня все называли, почти всерьез, «профессором». Единственное, что могло отравлять радость существования, это мысль о том, что мой самостоятельный бизнес абсолютно не самостоятелен и без связей Петровича и его щедрого ко мне отношения я был бы не в состоянии его ни завести, ни вести. Но даже эта мысль существования мне не отравляла. Мы отлично ладили, я лишь отказывался посещать те самые вечера выпускников, потому что неизбежно стало бы всем понятно, что я всего лишь клеврет Петровича. Каждый раз приходилось поломать голову над убедительной причиной для отлынивания.

Сегодня же я могу спокойно туда отправиться, потому что Петрович меня выгоняет с бесплатной жилплощади, и, значит, мы с ним на равных.

Почему выгоняет? — кризис. Мой «Зоил» был типичным примером абсолютно непрофильного актива.

Первое, чем фирмы жертвуют во время кризиса, это рекламные бюджеты. Не до новых вывесок. Когда пошел третий месяц простоя, Петрович сказал мне, что он не в состоянии содержать мой «интеллектуально-надстроечный» ресурс и собирается сдать мою комнатенку за деньги.

Последний мой клиент мне также запомнился. Это был пузатый, рябой человек, собиравшийся вложить деньги в Центр художественного творчества для детей с задержкой развития. Он хотел узнать, подойдет ли для такого заведения название «Тадж-Махал».

О, великий «Тадж-Махал»! Это словосочетание — самое популярное в вывесочном смысле в нашем мегаполисе. Неплохо было бы исследовать вопрос — почему? Только кто же этим займется, если даже мою контору закрывают.

«Тадж-Махалом» у нас называют игровые клубы, танцевальные заведения, даже рестораны. А ведь настоящий Тадж-Махал — это мавзолей, построенный одним великим могольским султаном для своей возлюбленной. Усыпальница. Только очень красивая. Место пролития слез. Так что ни танцевать под такой вывеской, ни питаться не может быть уместно. Центр художественного развития для детей с задержкой развития? Не знаю. Я предложил толстяку подумать. Он заплатил положенную (уже к тому времени втрое урезанную) сумму, я выдал ему распечатку своей аргументации.

Он пробежал ее глазами и укоризненно заметил мне, что я пишу с ошибками.

— Что вы имеете в виду?

— Слово «монгол» пишется через «н», а не без него.

После чего он ушел с победоносным видом, и я подумал, что у центра детского развития с сегодняшнего дня есть название. И оно несомненно — «Тадж-Махал». О, великий Урангзеб и все Великие Моголы…

Не успел я додумать свою ироническую мысль, в комнату вошел Петрович:

— Ну, поехали.

Когда я закрыл дверь, к ней тут же подступил прыщавый парень и хищно вцепился отверткой в шуруп на табличке: «Фирма “ЗОИЛ”». Кстати, а я ведь так и не узнал, из какого он города был родом, этот критик. Вот если бы из Коринфа…

Я думал, что Петрович будет молчать в машине по дороге к причалу. Встреча наша по традиции должна была произойти на теплоходе, из тех, что курсируют по Москве-реке. Несколько богатеев из числа бывших и разбогатевших химиков скидывались, чтобы в день открытия навигации устроить запоминающееся представление для своих однокурсников. Петрович мрачно заявил сегодня утром, что с этого раза он переходит из разряда доноров в другой разряд.

Так вот, несмотря на скверное настроение, молчать он не стал.

Сначала посоветовал мне сделать то, что я и так для себя наметил.

— Ты поговори там на корабле — может, у кого-нибудь завалялось местечко. Конечно, тебе эту клюкву с дурацкими вывесками никто оплачивать не станет.

— Да нет, я и в ночные сторожа готов.

— Это правильно, ты мыслишь как баба. — Я не успел обидеться, он пояснил: — Женщинам почему-то легче перестроиться. Вчера была главой фирмы, завтра идет работать посудомойкой, и без всякого трагизма. А мужики ломаются, в том смысле, что пополам. Тоска, водка…

Не углубляясь в эту тему, он спросил меня о дочке.

— Да в том-то и дело, что никакая она мне, возможно, и не дочка.

— Дурак, — сказал Петрович. — Дети, они должны все же быть.

— У меня такое впечатление, что Нинка специально ее инструктирует против меня, чтоб все время тыкать вопросами как иголками. Она сама в свое время считала меня плебеем, и теперь через девчонку подтверждает это свое отношение. А девочка — маленький робот такой. Мститель. Как будто я до сих пор в чем-то виноват.

— А ты не виноват?

— Ну, я же тебе рассказывал. Девушка она была слишком без комплексов. Я ее в таких ситуациях видел… При чем здесь дети?

— Дурак, — повторил Петрович и добавил еще более весомо: — Без детей голо, дети — главное богатство.

— Ты прямо дон Корлеоне, — парировал я и перевел разговор на более интересную тему — рассказал о случае с Ипполитом Игнатьевичем. Подробно, со смаком. Я полазил, как говорится, по Интернету и выяснил, что не все рассказанное морально раненным дедушкой чепуха. Имение графьев Кувакиных не выдумка, и репутация Александра Ивановича Кувакина — масона, алхимика, электроиспытателя, духовидца и пр., среди знатоков общеизвестна. И институт «напряженных биотоков» при ведомстве господина Лаврентия тоже не выдумка, и помещался он как раз на территории имения.

— Тогда с этим много экспериментировали. Необъявленное воздействие на психику человека, поиски какого-то там особого знания. Был такой Барченко, он требовал немедленно искать Шамбалу-мандалу, запитаться оттуда как-нибудь.

— Это же Гитлер хотел, — зевнул Петрович.

— Ну и Гитлер тоже. Барченку этого потом, естественно, грохнули.

— Оккультизм, — опять зевнул Петрович.

— Правда, сейчас там обыкновенный оздоровительный центр. С правильным названием — «Аркадия». Античный рай.

Однако товарища этой историей я не заинтересовал и не только не заинтересовал, но и не сбил с мысли.

— А ты дочку не отталкивай, пожалеешь. С годами. Или раньше.

Я сделал вид, что не слышу этого назойливого совета. Да, мне уже сильно за сорок, но у меня нет ни малейших переживаний по поводу того, что я бездетен. По крайней мере официально.

Вечерело.

Белый теплоход стоял у гранитной пристани, похожий на вытянутый, украшенный свечами торт. Слежавшаяся за зиму вода едва-едва волновалась, как спросонок, покачивая на маслянистых выступах полосы разноцветного света. В музсалоне уже ворочалась какая-то музычка. На палубах виднелись человеческие фигурки с бокалами в руках. Общая обстановка была вдохновляющая. Может, я и зря кочевряжился в прошлые годы, — сколько разного вкусного не выпито над вечереющей рекой по причине ложной гордости!

Однако и сегодня мне не рекомендуется что-то там наверстывать. Фактически, я тут на работе.

Мы расстались с Петровичем, как только миновали трап. Он побрел на нос, я на корму. И у первого же официанта столкнулся с Любашей Балбошиной. Я бы ее не узнал, если бы ее не окликнули откуда-то сверху. Когда-то это была тоненькая синеглазая, с крупноватым лицом девушка. И чуть крупноватой для ее бедер грудью. Этакий американский вариант. При первом же взгляде я понял, что все эти годы в ней изменялась только грудь. И теперь передо мною стояло фантастическое существо в узких белых брючках, на высоченных острых каблуках, в трехцветном ангорском свитере. Параметры — 120—90–60. А глаза по-прежнему синие, губы сочные, очень накрашенная, но приятная улыбка. Она держалась уверенно, как бы даря свою красоту окружающим. А кто его знает, может, пока я поливал серной кислотой рекламные замыслы несчастных предпринимал, каноны женской красоты мутировали?

Меня она узнала сразу, и тут же показала, что никакой дистанции между нами нет, надо сразу же поцеловаться и выпить. Я только еще обдумывал, как бы, не оскорбляя дружеского характера встречи, подобраться к деловому разговору, как она сама уже наезжала на меня с предложением.

Оказывается, у нее были три маленькие — номеров на десять — двадцать — «гостинички» в центральных московских местах.

— Пансионы? — поддержал я разговор.

Она махнула рукой, можно, мол, и так называть. Контингент солидный, дамы при деньгах, есть пары из провинции, приехавшие «для культурного уровня и вообще».

— Так вот у меня к тебе предложение.

Я с трудом удержался, чтобы не хрюкнуть от неожиданности.

Предложение заключалось в том, чтобы «устроить вечер» всей этой тихой тусовке, как-нибудь вечерком. Застолье, свечи, разговор тонкий о высоком. Понятно, этакий коллективный интеллектуальный жиголо.

— Они всего такого сильно хотят, но сами стесняются, надо только немножко раскочегарить.

— А с чего ты решила…

— Ты у нас всегда умел побалаболить на любые темы. Капитаном был в кавээне, забыл? Им много не надо, только чтобы было солидно, пристойно — как у Агаты Кристи. И чтоб не поняли, что ты подстава. Все сидят в зале в креслах, играет камин, разносят шампанское, и тут ты: а помните, как это у Шопенгауэра? Сейчас это последний писк на Москве — такие пансионы. Смокинг от заведения.

— А почему ты решила, что у меня нет смокинга?

— Я с закрытыми глазами могу определить человека, у которого нет смокинга.

— А почему ты решила, что я умею носить смокинг?

Она протянула мне платинового цвета визитку, я взял.

Некоторое время размышлял, считать ли это предложение унизительным. Допил шампанское и решил считать его лестным. Значит, еще на что-то гожусь. Правда, когда я был капитаном, наша команда проиграла, и меня больше в капитаны не звали.

На верхней палубе обнаружил пару парней, одетых много лучше моего, но куда более пасмурных — вариант Петровича. Мультимиллионеры, ставшие просто миллионерами. Лица вроде знакомые. На всякий случай поздоровался. Они ответили так, словно раздумывали, кто я такой.

Очень хорошо, что в углу за привинченным столиком я увидел Лолитку Обломову, уж ее-то я узнал бы всегда. Ангел, сущий ангел. Не красивая, чтобы ах, но милая-милая без слащавости, союзник во всех хороших делах. Чем ближе я подходил, тем очевиднее становилось, что ангел сильно осунулся. Насколько помню, она была из очень простой семьи. Лолитой ее назвали не в честь Набокова, а в честь латиноамериканской певицы. Откуда такая фамилия — не знаю.

Она мне обрадовалась. Справа и слева от нее сидели две парочки занятых друг другом гостей, а ей было выделено чистое одиночество. Я уселся рядом.

В отличие от Любаши она для начала поинтересовалась моими делами, искренне, а не из вежливости. Что я мог рассказать! Моему узаконенному, и даже оплачиваемому пересмешничеству приходит конец. Лолита вздохнула, сказала, что находится в подвешенном состоянии. Сотрудничала с одной голландской организацией, не фирмой, да, собственно, и сотрудничает.

— Они подписали со мной договор. Моя квартира становится их рабочей точкой.

— Что это значит?

— Я работаю с бездомными. Только с девушками. Они приходят ко мне днем, исключительно днем. Помыться, обстираться, чаю попить. Никаких наркотиков или алкоголя на моей территории, такой закон. Даже иногда прошу не курить. Они соблюдают. Их польза. Сам знаешь, какие условия зимой на улице.

Откуда мне знать, ни разу не ночевал в теплотрассе, но ладно.

— А твоя какая выгода?

— Мне бесплатно доставляют моющие средства и дезактивирующие.

— А деньги?

— И деньги.

Понятно. В принципе почти тот же профиль у бизнеса, что и у Любаши, только клиентура пониже классом.

— А твои — сын, невестка?

— А они же живут отдельно. Правда, к внучке неохотно пускают. Зовут меня мадам Герпес.

Да-а, тут даже смокинга не предложат.

Пользуясь тем, что Бобер взял микрофон, я от Лолиты отвалил. Не люблю благотворительности, особенно ей подвергаться. Согласен с Лениным: при словах «бесплатный суп» рука должна тянуться не к ложке, а к булыжнику.

Бобер — главный на корабле. Это он дает большую часть денег для организации круиза и задает тон встречи. Я ждал, что он публично погрустит, упомянет о трудностях экономической ситуации и извинится за урезанное меню. Ничего подобного — господин Бобров сиял. По-моему, ему даже нравилось, что на этот раз он платит за все, и всякие Петровичи отвалились, и он может блеснуть в одиночестве. Он заявил, что на теплоходе «Китеж», на котором нам всем пришлось оказаться, будет даже интереснее, чем на предыдущих кораблях. В частности, задуман аттракцион «оживление музыки», и перед нами будут петь некоторые рок-идолы прошлого собственными персонами.

— Бобер где-то еще срубил бабла, — услышал я уважительный голос за спиной.

— Нет, просто живая музыка стала дешевле, — отвечал другой ехидный голос.

Я думал о своем, о профессиональном. Зачем было так называть теплоход, написали бы прямо — «Титаник».

Не знаю чему это приписать — наступившей ли полнейшей весенней темноте или веселящей речи нашего лидера, мне долго не удавалось ни с кем из собеседников выйти на уровень хотя бы частичной откровенности. Все отделывались шутками — дежурными или глупыми, и улыбками — виноватыми или снисходительными.

Ничего, сказал я себе, нужна, как говорится, перезагрузка. Отойдем вон туда к бортику со стаканом вот этого чего-то крепкого. И полюбуемся набережными видами. Через пятнадцать минут нырнем в человеческое море по новой, оно должно стать другим.

«Китеж» был довольно современным судном, так что работа двигателя практически не ощущалась, добраться взглядом до воды, из-за всяких световых эффектов, затеянных на борту, тоже было трудно, так что возникало ощущение полета в черной невесомости, особенно если далеко перегнуться за перила.

За спиной квакала в микрофон и приседала какая-то молоденькая девушка, и слов, слава Богу, было не разобрать. А потом выяснилось, что их вообще не было — она и впрямь только квакала. Зато с нижней палубы, как пузырьки со дна бокала с шампанским, стала поступать информация. Разговор шел о погоде. Или о политике.

— Сегодня слышал в эфире Евро-ньюс собственными ушами: «Над всей Испанией безоблачное небо».

— Да-да, я тоже слышал, что сегодняшний день идеален в смысле нормы. И температура, и давление, и влажность. Причем, не только у нас.

— Я тебе не про то.

— А я про то. Никаких отклонений от климатической нормы. Природа как будто прислушивается — что это мы, люди, затеваем.

— «Над всей Испанией безоблачное небо» — это был сигнал для Франко. В 1936 году. Или от Франко…

— Не знаю, как там в Испании…

Я не дослушал, меня плотно хлопнули по спине. Оборачиваюсь. Юра Сагдулаев. Тоже, как и я, бросил химию ради журналистики, только с большей выгодой для себя. Взгляд лоснится, душа, видимо, тоже, в другой обстановке он вряд ли ринулся бы ко мне — кивнул бы издалека, да и всё. Его еженедельник в свое время имел некоторые проблемы в связи с моей издевательской публикацией по поводу страховой компании «Гефест». А я ведь всего лишь указал, что греческий Гефест — близнец римского Вулкана, а такое название не совсем подходит для фирмы, обязанной олицетворять стабильность и надежность. «Гефест» якобы подавал в суд: мол, процент клиентов отшатнулся. Врал Юра тогда, как мне кажется, хотя кто знает.

— Ну, санитар рекламного леса, усмотрел еще какой-нибудь гниющий слоган?

Я сделал вид, что считаю вопрос риторическим, чокнулся своим стаканом об его стакан. Мы оба сделали вид, что выпили. И он повторил свой вопрос, слегка его перемонтировав, и я понял, что он не шутит, он всерьез интересуется, не приду ли я снова к нему со своей антирекламой. Тогда за публикацию по «Гефесту» Петрович прилично отвалил Сагдулаеву. Что это получается, не я у него, а он у меня ищет заработка? Как всегда в ситуациях, когда нечего сказать, я говорил долго. Про то, что нахожусь в творческом поиске, возможно, скоро осчастливлю, так что пусть они там у себя расчищают полосы.

Он стал смотреть мимо меня на проплывающее мимо здание Белого дома, которое отсюда с реки и в это время суток выглядело как неуклюжий призрак.

— Знаешь, а мне кажется, что я вижу следы.

— Что?

— Следы от танковых снарядов. Знаешь, как фотоаппарат показывает то, что не видит простой глаз, так и это освещение как будто дает такой эффект. Видно, куда попадали.

Я повернулся из вежливости и посмотрел. Ничего не увидел, но согласился про себя, что у Юры основания для таких галлюцинаций есть. Совесть свербит. Тогда в 93-м он ярче многих радовался этой бомбардировке. Хотя откуда у газетчика совесть.

— Знаешь, — сказал я почему-то, — не знаю как с антирекламой, но один сенсационный материал у меня, возможно, скоро появится.

Он ласково кивнул и куда-то отвалился в общее веселье. Последние мои слова он счел словами вежливости. А я, честно говоря, и сам до конца не знал, что имею в виду. Не историю же с Ипполитом Игнатьевичем.

Я сделал тур по кораблю, раскланивался с малознакомыми, высматривал знакомых. Несколько раз видел Петровича, и все время в одном и том же сюжете: разговор с Бобром. Менялась только мизансцена. Бобер то сидел, то стоял, то пил, то слушал в другое ухо еще кого-нибудь. Мне было неприятно, сказать по правде. Я привык видеть старого друга источающим блага, покровительствующим, уверенным в себе, а не в качестве назойливого просителя. Ему, судя по всему, было настолько плохо, что я совсем перестал на него сердиться за уничтожение моего «Зоила». Я пошел на другой борт, там как раз было в этот момент интересно: мимо проплывал другой ярко веселящийся теплоход. Почему-то это событие вызвало бурную радостную реакцию на обоих бортах, как будто это была встреча в океане после месяца одиночного плавания. Кто-то из «наших» сбегал в подсобку к официантам, вернулся с двумя бутылками шампанского, сунул одну бутылку мне и велел вместе с ним салютовать встречному. Залпа, конечно, не получилось и пенных фонтанов тоже, шампанское было холодное, но зато мы с мужиком этим познакомились.

Вернее, узнали друга.

Петя Плахов. Кажется, так его звали. Только он очень изменился со студенческих пор. Не потолстел, не похудел, не отрастил усы, а преобразился, если так можно брякнуть, внутренне. Он вспомнил, как мы на втором курсе бежали в одной эстафетной команде за факультет. Мы тогда потеряли палочку, но зато сегодня есть что вспомнить. ...