Игорь Бестужев КРЫМСКАЯ ВОЙНА 1853–1856 гг

Введение

Крымская война 1853–1856 гг. — одно из крупнейших исторических событий XIX в. — особенно ярко выявила контраст между величием народа и ничтожностью правящих клик, мнивших себя вершителями судеб истории.

В этой войне провалились захватнические планы и царизма, и правящих кругов Англии и Франции; вскрылись вопиющие пороки военных систем царизма, бонапартизма и английской олигархии. Но в то же время эта война показала, какую великую силу представляет собой народ, вставший на защиту своей родины от иноземных захватчиков, какое изумительное мужество и боевое мастерство способны проявить простые люди, даже поставленные отсталостью своей страны и бездарностью верховного командования в исключительно тяжелые условия борьбы.

Вот почему правящие круги Лондона, Парижа и Санкт-Петербурга ни в коем случае не могли допустить, чтобы история Крымской войны появилась перед читателями в своем истинном виде. И вот почему о Крымской войне была создана на Западе и в царской России целая гора литературы, незаслуженно превозносившей русского императора Николая I, французского императора Наполеона III и английского премьер-министра лорда Пальмерстона, но заслонявшей самое главное — героический подвиг народов России и прежде всего русского народа, защищавшего свою родину.

Извращение истории Крымской войны в буржуазной исторической литературе объяснялось в разных странах различными причинами, однако повсюду с одной и той же целью — укрепления престижа правящих кругов данной державы.

В Англии и во Франции, например, стоявшим у власти плутократическим кликам требовалось во что бы то ни стало снять с себя ответственность за серьезные неудачи их армий и флотов в этой войне. В Англии решение такой задачи взял на себя А. Кинглек — лицо, близкое к высшим военным кругам, а во Франции — приближенный Наполеона III барон К. Базанкур. Оба эти историка, не особенно церемонясь с историческими фактами, преподнесли публике повесть о том, как Наполеон III и Пальмерстон совершенно бескорыстно вмешались в русско-турецкий конфликт, чтобы защитить «обиженную» Россией Турцию, как гениально сумели они организовать поход в Крым, как искусно руководили их генералы и адмиралы боевыми действиями англо-французских вооруженных сил и как, наконец, эти вооруженные силы, одержав блестящую победу, с триумфом возвратились домой. То, что Базанкур повсюду ставил при этом на первое место Наполеона III и французские войска, а Кинглек, напротив, — английское правительство и вооруженные силы Англии, — не имело, разумеется, существенного значения.

«…„Наполеоновское“ изложение крымской истории»,^[1] — отозвался К. Маркс, ознакомившись с сочинением Базанкура. Роман, — высказал свое мнение о книге Кинглека Ф. Энгельс, — герой которого — английский главнокомандующий лорд Раглан, а конечная цель — возвеличение английской армии, доведенное до абсурда^[2].

И вот эти «научные труды» послужили основой для многочисленных сочинений западных буржуазных историков о Крымской войне. На них же опирались при освещении действий вооруженных сил Англии и Франции в Крымской войне дореволюционные русские историки. Кинглек и Базанкур были (а на Западе и по сей день остаются) первостепенными авторитетами в отношении истории Крымской войны.

Недобросовестность, тенденциозность западной буржуазной исторической литературы о Крымской войне не раз вызывала протест и в России и за границей, особенно у тех, кто принимал личное участие в боевых действиях. С цифрами и фактами в руках участники войны изобличали «пристрастие и невежество» западных историков. «Иностранные историки, — с горечью писал один русский офицер, — успели пустить в ход много ложного, пристрастного и несправедливого и о причинах войны, и о ее ходе, и о действиях наших войск. Будущему русскому военному историку предстоит большой труд представить дело в надлежащем виде и опровергнуть сказания недоброжелательных нам иноземцев»^[3].

Борьбу против извращения истории Крымской войны пытался вести Н. Г. Чернышевский, разоблачавший «самохвальство, которым отличаются красноречивые, но пустые сочинения Базанкура и его последователей»^[4] в редактировавшемся им в 1858 г. журнале «Военный сборник». Даже находясь в заточении, в Петропавловской крепости, Чернышевский не прекратил публицистической деятельности. Получив разрешение работать над переводом на русский язык вполне «благонадежной», на взгляд царских властей, книги А. Кинглека, он в своих комментариях к тексту перевода глубоко вскрыл реакционный, антинародный характер политики бонапартистской клики и правящей английской плутократии, убедительно доказав, что это не могло не сказаться самым отрицательным образом на вооруженных силах Англии и Франции^[5].

Однако русские историки М. И. Богданович, Н. Ф. Дубровин, А. М. Зайончковский и др., несмотря на собранный ими богатый фактический материал, не сумели дать отпора последователям Базенкура и Кинглека и даже опирались иногда в своих сочинениях о Крымской войне на их концепции. Такое, казалось бы, парадоксальное явление имело мало общего с наукой. Дело заключалось главным образом в чисто политической необходимости «разъяснить» русскому читателю причины поражения царской России в Крымской войне, не затронув при этом виновника поражения — царизма.

Признать, что поражение России в Крымской войне объяснялось отсталостью феодально-крепостнического государства по сравнению с его гораздо более развитыми в экономическом отношении противниками, значило бы возложить всю ответственность за проигрыш войны на царизм, свирепо подавлявший накануне войны всякую попытку посягнуть на крепостное право. К тому же сделать серьезный анализ социально-экономического и политического положения той или иной страны можно лишь с позиций исторического материализма, от которого дворянские и буржуазные историки весьма далеки. В силу всего этого дореволюционные русские историки обычно объясняли причины поражения России случайностями «военного счастья», сваливая вину за неудачи на тех или иных генералов и толкуя о подавляющем «тактическом превосходстве» вооруженных сил Англии и Франции. Понятно, что при такой тенденции у них и речи быть не могло о действительной борьбе с искажением истории Крымской войны на Западе. Напротив, легенда английских и французских военных историков об абсолютном превосходстве западного военного и военно-морского искусства над русским оказывалась здесь весьма кстати и широко использовалась.

Только тщательное изучение советскими историками достоверных документов и материалов той эпохи дало, наконец, возможность отбросить прочь вымыслы дворянско-буржуазной историографии и представить картину Крымской войны не так, как это было выгодно русскому самодержавию, и не так, как это до сих пор выгодно определенным кругам на Западе, а так, как это имело место в действительности^[6].

Изучая документы и материалы Крымской войны, советские историки опираются на труды классиков марксизма-ленинизма, в частности на их высказывания о Крымской войне, которых особенно много в статьях и письмах К. Маркса и Ф. Энгельса, написанных в пятидесятые годы XIX в., а также в ряде статей В. И. Ленина. Ценные сведения об экономической, политической и чисто военной сторонах Крымской войны имеются в военно-теоретических произведениях Ф. Энгельса.

В трудах о Крымской войне Е. В. Тарле, А. Н. Лаговского, Л. Горева и других советских историков в основном правильно поставлены и решены многие важные вопросы, обойденные или неверно освещенные дворянскими и буржуазными историками, — например, о происхождении и классовой сущности Крымской войны, о ее социально-экономической подоплеке, о международных отношениях того времени, о действительных причинах военных неудач царской России и т. д.^[7] Все это является крупным шагом вперед по сравнению с дворянской и буржуазной историографией.

Было бы, разумеется, неправильно считать, что эти труды свободны от ошибок и недочетов, что все основные проблемы истории Крымской войны окончательно решены. Советские историки продолжают изучать документы и материалы Крымской войны, открывая все новые и новые данные. Но уже и теперь Крымская война ясно рисуется не только как серьезное поражение царизма, но и как незабываемый подвиг народа России в борьбе против иноземных захватчиков.

Россия в эпоху Крымской войны.

Причины и характер войны

В середине XIX в. Россия продолжала оставаться феодально-крепостническим государством, все более отставая в экономическом и политическом развитии от капиталистических стран Западной Европы. При крепостном строе не могла быстро развиваться промышленность. Подневольный крепостной труд был малопроизводителен. Весь ход экономического развития страны толкал к уничтожению крепостного права.

Кризис феодально-крепостнической системы обнаружился еще в двадцатых годах XIX в., ознаменовавшихся революционным движением декабристов. Поражение декабристов и наступившая реакция замедлили развитие в стране новых, прогрессивных для того времени буржуазных отношений. Однако сила экономического развития неумолимо тянула Россию на путь капитализма.

В стране, хотя и медленно, продолжался рост числа фабрик и заводов, а вместе с ними и числа рабочих. За вторую четверть XIX в. числа эти, примерно, удвоились: в 1825 г. в России насчитывалось 5260 фабрик и заводов с 210,6 тыс. рабочих, а к 1852 г. стало уже 10 338 фабрик и заводов с 470,9 тыс. рабочих. Особенно возросло число наемных рабочих, достигшее 328,6 тыс.

Развивались также товарно-денежные отношения и соответственно расширялся внутренний рынок: к 1831 г. в России было 1705 ярмарок, а к концу пятидесятых годов — 5895, причем привоз товаров на каждую из них увеличился больше чем в четыре раза.

Продолжался рост торгово-промышленных центров и городского населения. В 1815 г. на 45 млн. жителей России приходилось лишь 1,7 млн. (3,8 %) горожан, а к 1856 г. при 68 млн. жителей страны — 5,7 млн. (8,4 %).

Рост городского населения объяснялся главным образом увеличением числа рабочих и ремесленников.

Одновременно усиливалось экономическое расслоение крестьянства.

Продолжалось и втягивание страны в мировую торговлю. Интересы внешних рынков играли в ее экономике все более видную роль. В 1826–1830 гг. Россия ежегодно вывозила товаров в среднем на 85 715 тыс. руб., а ввозила— на 79 687 тыс. руб., а в 1846–1850 гг. среднегодовой вывоз составил уже 151 757 тыс. руб. и ввоз — 131 522 тыс. руб. Главной статьей русского экспорта продолжал оставаться хлеб. В середине XIX века Россия была главным поставщиком хлеба на мировом рынке, вывозя ежегодно свыше 50 млн. пудов пшеницы, ржи и овса. «Производство хлеба помещиками на продажу, особенно развившееся в последнее время существования крепостного права, — отмечал В. И. Ленин, — было уже предвестником распадения старого режима»^[8].

Действительно, все это, вместе взятое, с небывалой остротой ставило вопрос о повышении товарности сельского хозяйства, которая была тогда сравнительно ничтожной: экспорт хлеба, например, составлял в начале пятидесятых годов всего лишь 2,4 % урожая. Часть дворянства начинала понимать, что вести хозяйство по-старому нерентабельно и требовала создания условий для перевода его на капиталистические рельсы. Однако подавляющее большинство крепостников, во главе с правящей верхушкой, видело средство поднятия товарности своих хозяйств лишь в усилении нажима на крестьянство. Крепостной гнет приобретал все более невыносимый для крестьян характер.

В ответ росло массовое крестьянское движение. Волнения крестьян принимали все более грозные масштабы. В 1826–1834 гг. произошло 148 крестьянских волнений, в 1835–1844 гг. — 216, а в 1845–1854 гг. — уже 348. Волнения участились даже в армии и флоте. В стране постепенно назревала революционная ситуация.

Движение крестьянства до крайности обостряло кризис феодально-крепостнического строя в России и вызывало все более жестокие формы борьбы царизма за сохранение прежних порядков. Встречая в штыки все новое, прогрессивное, крепостники тщетно пытались остановить и повернуть вспять исторический процесс развития страны.

Стремление правящего класса России любой ценой сохранить в ней феодально-крепостнические отношения сильно тормозило развитие ее промышленности, сельского хозяйства и транспорта.

Если, например, в конце XVIII века Россия выпускала чугуна больше, чем Англия, то к середине XIX века она уступала Англии в этом отношении более чем в десять раз, а по количеству чугуна на душу населения — почти в тридцать раз. Урожаи в помещичьих хозяйствах России были вдвое меньше, чем на фермерских хозяйствах капиталистических стран Западной Европы, а работников для получения их требовалось соответственно в пять раз больше. Железных и шоссейных дорог в России было очень мало^[9], а незначительный паровой флот страны не мог идти ни в какое сравнение с громадным паровым флотом Англии или Франции. Такое же резкое отставание наблюдалось почти во всех ведущих отраслях хозяйства.

Слабость экономического потенциала крепостной России очень тяжело сказывалась на оборонной мощи страны. Производство вооружения, например, было совершенно неудовлетворительным и в количественном, и в качественном отношении. Ружья и пистолеты выделывали всего три завода — Тульский, Ижевский и Сестрорецкий— в количестве 50–70 тыс. штук ежегодно. Между тем во время Крымской войны для армии потребовалось не менее 200 тысяч ружей и пистолетов в год. Разницу можно было покрыть только за счет государственных запасов оружия. В дальнейшем же ходе войны, когда эти запасы стали подходить в концу, часть новобранцев пришлось вооружать пиками.

При этом оборудование оружейных заводов, до крайности устарелое, годилось лишь для выделки примитивного гладкоствольного оружия. Более сложное нарезное оружие в основном ввозили из-за границы. Накануне Крымской войны в Бельгии и других странах Западной Европы царским правительством было заказано 50 тысяч нарезных ружей (штуцеров), которых русская армия так и не смогла получить.

Мало выпускалось также артиллерийских орудий. Три арсенала — Петербургский, Киевский и Брянский — производили в год все вместе не более 100–120 орудий, а во время войны их потребовалось втрое большее количество, и опять-таки пришлось брать орудия из государственных запасов. Достаточно сказать, что только за время обороны Севастополя защитникам города пришлось установить на своих укреплениях свыше 2300 орудий^[10], полученных за счет разоружения русского Черноморского флота.

Совершенно недостаточным было и производство боеприпасов. Порох выделывался тоже всего тремя заводами (Охтенским, Шостенским и Казанским) — в количестве 60–80 тысяч пудов ежегодно. Между тем только за время обороны Севастополя защитниками города было израсходовано свыше 250 тысяч пудов пороха, в связи с чем пришлось опустошить почти все запасы на складах центральных и южных губерний Европейской России.

Относительно благополучно обстояло дело лишь с производством холодного оружия, которое выпускал главным образом Златоустовский оружейный завод, дававший ежегодно до 30 тысяч различных клинков. Златоустовские клинки по своим высоким боевым качествам и красоте отделки славились далеко за пределами России.

Наиболее важным пороком в деле производства вооружения и боеприпасов было в крепостной России то, что устаревшее, примитивное оборудование заводов исключало возможность с наступлением войны быстро развернуть массовое производство. В то время как на военных предприятиях капиталистического Запада машинная индустрия позволяла за короткий срок наладить производство вооружения и боеприпасов в крупных масштабах, — военная промышленность России должна была преодолевать колоссальные трудности для расширения своего производства: ее главными двигателями попрежнему оставались вода и конная тяга, и производительность труда была низкой. Зимой же «вододействующим» и «коннодействующим», как их тогда называли, заводам в значительной степени приходилось свертывать свое производство в связи с замерзанием рек и ухудшением корма для лошадей.

Слабое развитие тяжелой промышленности тормозило и создание в России парового военно-морского флота. Несколько винтовых кораблей, заложенных перед Крымской войной на верфях Петербурга и Николаева, тщетно ждали машин из-за границы, потому что на русских заводах сделать эти машины представлялось невозможным.

Вместе с тем почти полное отсутствие в стране железных дорог значительно затрудняло сосредоточение русских войск на нужном направлении. Переброска даже нескольких пехотных полков из центральных губерний Европейской России на западную границу или на Кавказ требовала обычно многих месяцев, а боеприпасы и снаряжение подвозили, как правило, на подводах со скоростью 3–4 км в час.

Внутреннее социально-экономическое и политическое положение царской России всецело определяло ее внешнюю политику.

С одной стороны, царизм не жалел сил для борьбы с революционным движением не только в своей, но и во всякой другой стране, где бы оно ни возникало, находя сочувствие и поддержку реакционных правящих кругов всех без исключения европейских государств того времени. Специально с этой целью создан был «Священный союз» европейских держав, который являлся по существу союзом всех европейских монархов против своих народов. Постоянная угроза революции до известной степени примиряла между собой правящие клики различных государств.

Но, с другой стороны, развитие товарно-денежных отношений в России и усиление зависимости ее от мирового рынка вызывали все более активное участие царизма в борьбе за рынки сырья и сбыта в происходившем тогда разделе мира между великими державами.

Обе эти линии внешней политики царизма — борьба с революционным движением за границей и погоня за внешними рынками — тесно переплетались друг с другом, так как во всех случаях конечная цель политики была одна и та же: укрепление в России классового господства крепостников.

Наиболее серьезными противниками царской России в борьбе за внешние рынки были в то время Англия, Франция и Австрия.

Англия — самая развитая тогда в экономическом отношении держава, на долю которой приходилась половина мирового производства чугуна, почти две трети мировой добычи угля и т. д., — вела захватнические колониальные войны в Индии и Китае, пытаясь одновременно прибрать к рукам страны Ближнего и Среднего Востока, а также Кавказ и Закавказье, где на протяжении всей первой половины XIX века шла непрерывная англорусская борьба. Во Франции, оттесненной Англией после крушения империи Наполеона I на второй план, правительство Наполеона III стремилось возможно скорее нагнать Англию в отношении колониально-торговой экспансии, готовясь одновременно к «большой войне». Что же касается Австрии, то для нее всякое ослабление России означало прежде всего усиление своих собственных позиций на Балканах, в чем была особенно заинтересована австрийская буржуазия.

Не менее агрессивно были настроены в отношении России буржуазия Пруссии, мечтавшая о вытеснении России из Прибалтики, и буржуазия Швеции, требовавшая возвращения Финляндии, которая отошла к России после русско-шведской войны 1808–1809 гг.

Большая активность правящих кругов Англии, Франции и других государств Западной Европы во внешней политике вызывалась, как и в России, помимо всего прочего, обострением классовой борьбы внутри этих стран.

В Англии, например, начало пятидесятых годов XIX века вновь ознаменовалось волной ожесточенных классовых стычек между буржуазией и пролетариатом. При этих условиях правящие круги Англии видели самый надежный путь сохранения своего господства в беспрерывных войнах за расширение британской колониальной империи. Усиленная эксплуатация народов колоний и зависимых стран позволяла английской буржуазии подкупать «рабочую аристократию», раскалывая рабочий класс и ослабляя тем самым его борьбу против эксплуататоров.

Еще напряженнее сложилась в те годы внутренняя обстановка во Франции, где реакционная политика бонапартистской клики вызывала недовольство народных масс. Победоносная война казалась Наполеону III лучшим средством разрядить напряженную обстановку в стране и избавиться от угрозы новой революции. «Французскому правительству, — писал в связи с этим Н. Г. Чернышевский, — …принадлежит очень значительное участие в возбуждении войны»^[11].

Стремление укрепить свои позиции внутри государства за счет успехов в области внешней политики было присуще и царизму, крайне встревоженному ростом крестьянского движения. «Чтобы самодержавно властвовать внутри страны, — указывал Ф. Энгельс, — царизм во внешних сношениях должен был не только быть непобедимым, но и непрерывно одерживать победы, он должен был уметь вознаграждать безусловную покорность своих подданных шовинистическим угаром побед, все новыми и новыми завоеваниями»^[12].

То же самое, в известной степени, относилось и к правящим кругам остальных великих держав того времени.

Основным узлом противоречий между великими державами Европы являлся тогда так называемый Восточный вопрос — вопрос о сферах влияния в Оттоманской (Турецкой) империи, включавшей в себя Северную Африку, значительную часть Балканского полуострова и страны Ближнего Востока.

Отсталой крепостной России с каждым годом становилось все труднее вести борьбу с капиталистическими Англией и Францией за преобладание на турецких рынках. Английский и, в несколько меньшей степени, французский капитал неудержимо проникал во все сферы экономической жизни Турции, усиливая разложение этого прогнившего феодального государства и подчиняя его своему влиянию. Сознавая невозможность одолеть Англию и Францию на Ближнем Востоке экономическими средствами, Николай I на протяжении тридцатых-сороковых годов XIX века неоднократно пытался договориться с основным своим соперником — Англией о «полюбовном» разделе Турции на сферы влияния, но каждый раз получал решительный отказ. В начале пятидесятых годов Англии и Франции удалось добиться значительных успехов в закабалении Турции и превращении ее в орудие своей политики. Борьба за влияние в Турции принимала все более ожесточенный характер.

В ходе этой борьбы царизм попытался усилить свои позиции дипломатическим нажимом на турецкое правительство, воспользовавшись очередным обострением распрей между католическим и православным духовенством из-за «святых мест» в Палестине, которая входила тогда в состав Оттоманской империи. Раздраженный неуступчивостью турецкого правительства, за спиной которого стояли Англия и Франция, Николай I в феврале 1853 г. отправил к султану чрезвычайным послом князя А. С. Меншикова, который потребовал, чтобы все православные подданные Оттоманской империи были поставлены под особое покровительство царя, т. е. фактически чтобы было признано право царского правительства вмешиваться во внутренние дела Турции.

Меншиков предъявил это требование в ультимативной, нарочито резкой форме, недвусмысленно пригрозив в случае отказа «серьезными последствиями». Он хорошо знал, что Турция не рискнет воевать одна против гораздо более сильной России. Невмешательство же остальных великих держав в русско-турецкий конфликт казалось царскому правительству несомненным. Союз России с Австрией и Пруссией — этот краеугольный камень Священного союза — продолжал считаться в Петербурге столь же незыблемым, сколь невозможным представлялся союз между бонапартистской Францией и ее традиционным врагом Англией. А в одиночку ни Англия, ни Франция не рискнули бы выступить против России.

Этот расчет был грубым промахом царизма, проглядевшего серьезные сдвиги в международной обстановке. Правительства Англии и Франции не только объединились на время борьбы против России, но и приложили немало совместных усилий, чтобы спровоцировать обострение выгодного для них русско-турецкого конфликта, добившись в мае 1853 г. разрыва дипломатических отношений между Россией и Турцией. Затем англо-французский флот, вопреки существовавшим международным соглашением, вошел в Черноморские проливы и стал на якорь перед Константинополем.

В ответ на это Николай I решил подкрепить дипломатический нажим на турецкое правительство — военным. Он приказал оккупировать княжества Молдавию и Валахию, находившиеся под номинальным суверенитетом султана^[13]. Царь считал провокационные действия правительств Англии и Франции обычным шантажом и был твердо уверен, что дело до войны не дойдет и что Турция вскоре капитулирует. А между тем, как только дипломатические отношения России с Турцией были прерваны и русские войска перешли границу Оттоманской империи, цель англо-французской дипломатии оказалась достигнутой. Царское правительство было поставлено перед лицом войны с Турцией, на стороне которой в любой момент могли открыто выступить не только Англия и Франция, но и другие державы.

Начиная войну с Россией, английские и французские правящие круги преследовали далеко идущие цели. Они замышляли не только уничтожить русский Черноморский флот, мешавший установлению господства этих держав в бассейне Черного моря, но и отторгнуть от России в пользу закабаленной ими Турции Кавказ, Крым и ряд других областей. Часть территории Российской империи на западе должна была отойти к Австрии, Пруссии и Швеции в награду за их участие в войне на стороне антирусской коалиции. «Моя заветная цель в войне, начинающейся против России, — писал в те дни лорд Пальмерстон, — такова: Аландские острова и Финляндию отдать Швеции; часть остзейских провинций России у Балтийского моря передать Пруссии; восстановить самостоятельное королевство Польское как барьер между Германией и Россией. Валахию, Молдавию и устье Дуная отдать Австрии… Крым, Черкесию и Грузию отторгнуть от России; Крым и Грузию отдать Турции, а Черкесию либо сделать независимой, либо передать под суверенитет султана»^[14].

Кроме того, правящие круги и той и другой стороны серьезно рассчитывали укрепить внешнеполитическими успехами свое внутриполитическое положение, которое, как указывалось выше, и в Англии, и во Франции, и в царской России было довольно шатким.

Таким образом, Крымская война была результатом обострения классовых противоречий внутри великих держав и вместе с тем результатом обострения борьбы за внешние рынки сырья и сбыта между этими державами. Она развязывалась в интересах реакционных правящих классов обеих столкнувшихся в ней сторон и носила обоюдно несправедливый, захватнический характер.

Вооруженные силы России и Англо-Франко-Турецкой коалиции

Русская армия накануне войны насчитывала почти 1,4 млн. солдат и офицеров, но фактически могла выставить против врага не более 700 тысяч человек, так как свыше полумиллиона солдат царизм держал внутри страны для подавления народных восстаний, а более чем 150-тысячный отдельный Кавказский корпус занят был борьбой с отрядами Шамиля и его наместников.

Полевая армия России состояла из шести пехотных и двух кавалерийских корпусов, из которых четыре пехотных корпуса входили в особую, так называемую Действующую армию, сосредоточенную в Польше на случай восстания поляков или войны с какой-либо европейской державой. В каждый пехотный корпус входили три пехотных, одна кавалерийская и одна артиллерийская дивизии, а также несколько приданных им отдельных частей (стрелковый, саперный и обозные батальоны, жандармская команда и т. д.). В кавалерийский корпус входили две-три кавалерийских и одна конно-артиллерийская дивизия также с приданными им отдельными частями.

Пехотные дивизии делились последовательно на две бригады, четыре полка и шестнадцать батальонов. Батальон— основная тактическая единица — насчитывал по штатам 1000 штыков, но фактически его численность, как и во всех армиях Европы того времени, не превышала обычно 600–800 человек. Батальон делился на четыре роты, которые в свою очередь подразделялись на два взвода, четыре полувзвода и восемь отделений.

Кавалерийская дивизия также делилась последовательно на две бригады и четыре полка, причем каждый кавалерийский полк был равен примерно по численности пехотному батальону и подразделялся на несколько эскадронов, число которых в различных полках колебалось от шести до десяти.

Артиллерийская дивизия состояла из четырех бригад четырехбатарейного состава по восемь (а в военное время по двенадцать) орудий в каждой батарее. Конно-артиллерийская дивизия состояла только из двух бригад. В общем одна батарея приходилась, как правило, на один пехотный или соответственно на два кавалерийских полка.

Эскадроны и батареи сводились обычно по два в дивизионы, а подразделялись подобно ротам в пехоте.

Кроме армейских корпусов, в состав сухопутных сил России входили также гвардейский пехотный, гвардейский кавалерийский и гренадерский пехотный корпуса — отборные привилегированные войска, игравшие роль главного резерва на войне и наиболее надежного оплота царизма в случае революции. Наконец, отдельные Кавказский, Сибирский, Оренбургский и Финляндский корпуса, Корпус внутренней стражи, резервные и запасные дивизии, местные и вспомогательные войска представляли собой соединения различного состава, предназначенные, как уже сказано выше, в основном, для службы внутри страны^[15].

Пехота и кавалерия в тактическом отношении разделялись на легкую и тяжелую. Легкая пехота и кавалерия предназначались для действий вспомогательного характера (разведка, охранение флангов и тыла, перестрелка, завязывание боя или прикрытие отхода, действия на сильно пересеченной местности и т. д.), тяжелая — для нанесения противнику в сражении основного удара.

Тяжелая пехота называлась линейной, легкая — егерской. Два егерских полка составляли, как правило, первую бригаду каждой пехотной дивизии, а два линейных — вторую. Впрочем, к тому времени разница между линейной и егерской пехотой в русской армии почти совершенно стерлась, так как и организация, и обучение, и вооружение всех полков стало одинаковым. Действительно легкой пехотой можно было считать в то время лишь стрелковые батальоны пехотных корпусов.

Тяжелая кавалерия имела более крупных лошадей и составляла поэтому отдельные дивизии. В некоторых из этих дивизий кавалеристы носили нагрудные латы (кирасы). Эти дивизии назывались кирасирскими. В других дивизиях кавалеристы лат не имели, но зато могли спешиваться и действовать в бою как пехотинцы. Такие дивизии назывались драгунскими. Легкие кавалерийские дивизии состояли из уланской и гусарской бригад, отличавшихся друг от друга лишь формой одежды.

Артиллерия разделялась на осадную, крепостную и полевую. Осадная и крепостная артиллерия имела на вооружении тяжелые, малоподвижные орудия, предназначавшиеся соответственно для осады или обороны крепостей. Батареи полевой артиллерии, смотря по калибру орудий, в свою очередь делились на батарейные (тяжелые) и легкие. Батареи, приданные кавалерии, назывались соответственно конно-батарейными или конно-легкими.

Инженерные войска состояли из саперных батальонов, действовавших совместно с пехотой, конно-пионерных дивизионов, придававшихся кавалерийским соединениям, и специальных частей особого назначения.

Особое место в сухопутных силах России того времени занимали казачьи войска, резко отличавшиеся от регулярной армии и организацией, и способом комплектования, и формой одежды, и боевыми приемами. Эти войска, носившие название нерегулярных (или иррегулярных), состояли в основном из конницы, которая делилась на конные полки и сотни^[16], придававшиеся частям регулярной армии. Кроме того, существовало несколько пеших казачьих батальонов, называвшихся пластунскими. Казачьи полки имели собственную легкую артиллерию.

В военное время казачьи войска могли быть доведены до 240 тысяч человек. В мирное же время из этого числа находилось на службе (главным образом в отдельном Кавказском корпусе) не более 60–80 тысяч человек. Помимо казачьих полков, в состав иррегулярных войск входили также национальные формирования (грузинские, армянские, греческие, татарские, башкирские и другие части), общая численность которых равнялась примерно 8—10 тысячам человек. ...